И так далее. Он говорил много и сложно, но лучше всего я запомнил удививший меня своей поэтичностью пример: тяжесть висящей на цепочке гири заставляет часы работать; Луна - такая гиря, Земля - часы, а жизнь - это тиканье шестеренок и пение механической кукушки.
     
     
      Довольно часто у нас проводились медицинские проверки - всех нас изучили вдоль и поперек, и это было понятно. Поэтому, услышав, что нам с Митьком нужно пройти какой-то реинкарнационное обследование, я подумал, что это будет проверка рефлексов или измерение давления - первое слово мне ничего не сказало. Но когда меня вызвали вниз и я увидел специалиста, который должен был меня обследовать, я почувствовал детский страх, непреодолимый и совершенно неуместный в свете того, что мне предстояло в очень близком будущем.
      Передо мной был не врач в халате с торчащим из кармана стетоскопом, а офицер, полковник, но не в кителе, а в какой-то странной черной рясе с погонами, толстый и крупный, с красным, словно обваренным щами лицом. На груди у него висели никелированный свисток и секундомер, и если бы не глаза, напоминающие смотровую щель тяжелого танка, он был бы похож на футбольного судью. Но вел себя полковник приветливо, много смеялся, и под конец беседы я расслабился. Он говорил со мной в маленьком кабинетике, где были только стол, два стула, затянутая клеенкой кушетка и дверь в другую комнату. Заполнив несколько желтоватых бланков, он дал мне выпить мензурку чего-то горького, поставил на стол передо мной маленькие песочные часы и ушел за вторую дверь, велев прийти туда, когда весь песок пересыплется вниз.
      Помню, как я глядел на часы, удивляясь, до чего же медленно песчинки скатываются вниз сквозь стеклянное горло, пока не понял, что это происходит из-за того, что каждая песчинка обладает собственной волей, и ни одна не хочет падать вниз, потому что для них это равносильно смерти. И вместе с тем для них это было неизбежным; а тот и этот свет, думал я, очень похожи на эти часы - когда все живые умирают в одном направлении, реальность переворачивается, и они оживают, то есть начинают умирать в другом.
      Я некоторое время грустил по этому поводу, а потом заметил, что песчинки уже давно не падают и вспомнил, что надо бы зайти к полковнику. Я ощущал волнение и вместе с тем необычайную легкость; помню, что я очень долго шел к двери, за которой меня ждали, хотя на самом деле до нее было два или три шага. Положив ладонь на дверную ручку, я толкнул ее, но она не открылась. Тогда я потянул ее на себя, и вдруг заметил, что тяну на себя не ее, а одеяло. Я лежал в своей койке, на краю которой сидел Митек. У меня чуть кружилась голова.
      - Ну? Чего там? - спросил Митек. Он выглядел странно возбужденным.
      - Где там? - спросил я, поднимаясь на локтях и пытаясь сообразить, что произошло.
      - На реинкарнационном обследовании, - сказал Митек.
      - Сейчас, - сказал я, вспоминая, как только что тянул на себя дверь, - сейчас... Нет. Ничего не помню.
      Отчего-то я чувствовал пустоту и одиночество, словно очень долго шел сквозь голое осеннее поле; это было настолько необычное состояние, что я забыл обо всем остальном, в том числе и о постоянном в последние месяцы ощущении приближающейся смерти, которое уже потеряло остроту и стало просто фоном для всех остальных мыслей.
      - Подписку, что ли, дал? - с легким презрением спросил Митек.
      - Отстань, - сказал я, поворачиваясь к стене.
      - Сейчас приволакивают тебя два таких мордастых прапорщика в черных рясах, - продолжал он, - и говорят: "На, забирай своего египтянина." А у тебя вся гимнастерка облевана. Правда что ли, не помнишь ничего?
      - Правда, - ответил я.
      - Ну пожелай мне, - сказал он, - а то идти сейчас.
      - К черту, - сказал я. Больше всего на свете мне хотелось спать, потому что я чувствовал, что если я достаточно быстро засну, то проснусь опять самим собой.
      Я слышал, как Митек со скрипом закрыл за собой дверь, а потом уже было утро.
     
     
      - Кривомазов! К начальнику полета! - крикнул мне в ухо кто-то из наших. Только одевшись, я проснулся окончательно. Койка Митька была пустой и неразобранной; остальные ребята в майках сидели на своих местах. Я чувствовал в воздухе какое-то напряжение; они смущенно переглядывались, и даже Иван не отвешивал своих обычных утренних шуток, глупых, но очень смешных. Я понял, что что-то произошло, и всю дорогу наверх, на третий надземный этаж, где был кабинет начальника полета, пытался понять, что именно. Идя по коридору и щурясь от пробивающегося сквозь занавески солнца, которого я давно уже не видел, я заметил свое отражение в огромном пыльном зеркале на одном из поворотов, поразился мертвенной бледности своего лица и понял, что мой подвиг, в сущности, давно уже начался.
      Начальник полета встал мне навстречу и пожал мою руку.
      - Как подготовка? - спросил он.
      - Нормально, товарищ начальник полета, - сказал я.
      Он оценивающе поглядел мне в глаза.
      - Вижу, - сказал он через некоторое время, - вижу. Я тебя, Омон, вызвал вот зачем. Ты мне поможешь. Возьми вот этот магнитофон, - он показал на маленький японский кассетник на столе перед собой, - бланки, ручку, и иди в триста двадцать девятую комнату - она как раз сейчас пустая. Ты когда нибудь записи расшифровывал?
      - Нет, - ответил я.
      - Это просто. Прокручиваешь чуть-чуть пленку, записываешь, то что слышишь, и крутишь дальше. Если не разбираешь с первого раза, слушаешь несколько раз.
      - Ясно. Могу идти?
      - Можешь. Постой. Я думаю, что ты поймешь, почему я попросил заняться этим именно тебя. У тебя скоро возникнут всякие вопросы, на которые тебе никто там, - начальник полета ткнул пальцем в пол, - не ответит. Я тоже мог бы тебе не отвечать, но по-моему лучше, чтобы ты был в курсе. Я не хочу, чтобы ты мучил себя лишними мыслями. Но учти, ни политруки, ни экипаж не должны знать того, что сейчас узнаешь ты. То, что происходит - это с моей стороны служебное нарушение. Как видишь, их делают даже генералы.
      Я молча взял со стола магнитофон и несколько желтых бланков - таких же, как те, что я видел вчера, и пошел в триста двадцать девятую. Ее окна были плотно зашторены, а в центре стоял знакомый металлический стул с кожаными ремнями на ножках и подлокотниках, только сейчас к нему от стены шли какие-то провода. Я сел за небольшой письменный стол в углу, положил перед собой разлинованный бланк и включил магнитофон.
      - Спасибо, товарищ полковник... Очень удобно, просто кресло какое-то, а не стул, ха-ха-ха... Конечно нервничаю. Это ведь как экзамен, да?... Понял. Да. Через оба "и" - Свириденко...
      Я выключил магнитофон. Это был голос Митька, но какой-то странный, будто к его голосовым связкам вместо легких подключили кузнечные меха - он говорил легко и певуче, все время на выдохе. Чуть перемотав пленку назад, я опять нажал на "Play" и больше не останавливал пленку.
      - Экзамен, да?... Понял. Да. Через оба "и" - Свириденко... Нет, спасибо, не курю. У нас в группе никто не курит - таких не держат... Да, второй год уже. Даже не верится. Еще мальчишкой мечтал на Луну полететь... Конечно, конечно. Именно так, только людям с кристальной душой. Еще бы - когда вся Земля внизу... Про кого на Луне? Нет, не слышал... Ха-ха-ха, это вы шутите, веселый вы... А у вас странно как-то. Ну, необычно. Это у вас везде так, или только в особом отделе? Сколько ж тут черепов-то на полках, господи - прямо как книги стоят. И с бирками, ты смотри... Нет, я не в том смысле. Раз лежат, значит надо. Экспертиза там, картотека. Я понимаю. Я понимаю. Что вы говорите... И как только сохранился... А это, над глазом - от ледоруба? Моя. Там еще две анкеты было. Перед Байконуром - последняя проверка. Да. Готов. Так я ведь, товарищ полковник, все это подробно... Просто про себя рассказать, с детства? Да нет, спасибо, мне удобно... Ну, если положено. А вы бы сделали такие подголовники, как в машинах. А то подушечка падать будет, если наклонится... Ага, а я-то думаю, зачем у вас зеркало такое на стене. А вы, значит, другое на стол ставите. Какая свеча толстая... Из чьего? Ха-ха-ха, шутите, товарищ полковник... Удивительно. Честное слово, первый раз вижу. Читал только, что так можно сделать, а сам не видел. Поразительно. Как будто коридор какой-то. Куда? Вот в это? Господи Христе, сколько у вас зеркал-то, прямо парикмахерская. Да нет, что вы, товарищ полковник... Что вы. Это присказка, от бабки прилипла. Я научный атеист, иначе бы и в летное не пошел... Помню примерно. Я ведь в Москву только в одиннадцать лет приехал, а родился в маленьком таком городке - знаете, стоит себе у железной дороги, раз в три дня поезд пройдет, и все. Тишина. Улицы грязные, по ним гуси ходят. Пьяных много. И все такое серое - зима, лето, неважно. Две фабрики, кинотеатр. Ну, парк еще - туда, понятно, лучше вообще было не соваться. И вот, знаете - иногда в небе загудит - поднимаешь глаза и смотришь. Да чего объяснять... И еще книги все время читал, всем хорошим в себе им обязан. Самая, конечно, любимая - это "Туманность Андромеды". Очень на меня большое влияние имела. Представляете, железная звезда... И на черной-черной планете стоит радостный советский звездолет с бассейном, вокруг пятно голубого цвета, и где этот свет кончается - враждебная жизнь, она света боится и может только таиться во тьме. Медузы какие-то, это я не понял, и еще черный крест - тут, по-моему, на церковников намек. Такой был черный крест, крался в темноте, а там, где свет голубой, люди работают, добывают анамезон. И тут этот черный крест по ним чем-то непонятным как пальнет! Целился в самого Эрга Ноора, но его Низа Крит заслонила своей грудью. И наши потом отомстили - ядерный удар до горизонта, Низу Крит спасли, а главных медуз поймали, и в Москву. Я еще читал и думал - как же люди в наших посольствах за рубежом работают! Хорошая книга. А еще другую помню. Там какая-то пещера была, что ли...
      - ...
      - Или нет, пещера потом была, не пещера, а коридоры. Низкие коридоры, а на потолках - копоть от факелов. Это воины по ночам все время с факелами ходили, стерегли господина царевича. Говорили, от аккадов. На самом деле от брата стерегли, конечно... Вы, господин начальник северной башни, простите меня, если я не то говорю, только у нас все так считают - и воины, и слуги. А если язык мне велите отрезать, так так вам все равно любой то же самое скажет. Это сама царица Шубад такой гарнизон здесь поставила, от Мескаламдуга. Он как на охоту поедет, так всегда мимо южной стены проезжает, и с ним двести воинов в медных колпаках - это что ж, на львов охотиться? Все об этом говорят... то есть как? Да вы что, господин начальник северной башни, опять пятилистника нажевались? Нинхурсаг я, жрец Арраты и резчик печатей. То есть, когда вырасту, буду жрецом и резчиком, пока я маленький еще... да что вы пишите, вы ж меня знаете. Еще уздечку мне подарили с медными бляхами. Не помните? Почему... Сейчас... Сидели это мы с Намтурой - ну, знаете, у которого уши отрезанные, он меня треугольник вырезать учил. Тяжелее всего для меня. Там сначала делаешь два глубоких надреза, а потом надо с третьей стороны широким резцом подцепить, и... Ну да, а тут снаружи кто-то занавес срывает, нагло так - мы глаза поднимаем, а там два воина стоят. Радость, говорят, какая! Наш царевич уже не царевич, а великий царь Абарагги! Только что отбыл к божеству Нанне, ну и нам, выходит, надо собираться. Намтура заплакал от счастья, запел что-то по-аккадски и стал свои тряпки в узел вязать. А я сразу во двор пошел, сказал только, чтобы Намтура резцы собрал. А во дворе - Уршу-победитель! - воины с факелами, и светло, как днем... Да нет, что вы, господин начальник северной башни! Конечно нет. Это просто Намтура так бормочет все время... Нет, и жертв никогда не приносил. Не надо. Я теперь нун великого царя Абарагги, мне так запросто ушей не отрежешь, на это царский указ нужен... Ладно, прощаю. Да, и колесницы с быками уже стояли. Тут ко мне господин владыка засова подходит - на, говорит, Нинхурсаг, кинжал из государственной бронзы, ты уже взрослый. И еще ячменной муки дал мешочек - сваришь, говорит, себе еды в дороге. Тут я смотрю, а по двору эти ходят, в медных колпаках. Ну, думаю, великий Уршу! То есть, великий Ану! помирились, значит, Мескаламдуг с Абарагги... Да и то - с царем как ссориться будешь, когда у него каждое слово - Ану. Тут мне мою колесницу показали, ну, я на нее и влез. Там еще один мальчик стоял - он быками управлял. Я его раньше даже не видел. Помню только, бусы у него были из бирюзы, дорогие бусы. И кинжал за поясом - тоже только что дали. В общем, оглянулся я на крепость, взгрустнул немного. Но тут облака разошлись, и в просвете Луна как засияет... И сразу мне легко стало и весело... Тут в скале возле конюшен плиту отодвинули - а там вход в пещеру. Я и не знал раньше, что там пещера. Правда, не знал... Чтоб мне подвига в битве не совершить! Это же вы и были! Вспомнил теперь. И тут, значит, вы, господин начальник северной башни, к нам подходите с двумя чашами пива и говорите - мол, от царского брата Мескаламдуга. И юбка на вас эта же самая была, только на голове - колпак медный. Ну, мы и выпили. Я до этого пива никогда не пил. А потом второй мальчик что-то крикнул, натянул вожжи, и мы поехали - прямо в пролом в скале. Помню, там дорога вниз вела, а что по бокам - не видел, темно было... Потом? А потом у вас в башне оказался. Это меня от пива так, да?.. Накажут? Уж заступитесь, господин начальник северной башни. Расскажите, как все было. Или таблички передайте, раз уж все записали все. Конечно с собой... Нет, вам не дам, сам поставлю. Кто-ж печать-то дает, у... Вот. Правда, нравится? Сам делал. С третьего раза получилось. Это бог Мардук. Какой забор, это старшие боги стоят. Вы заступитесь за меня, господин начальник северной башни! Я вам тогда три печати вырежу. Нет, не плачу... Все, не буду. Спасибо. Вы - муж мудрый и мощный, это я всем сердцем говорю. Не рассказывайте никому только, что я плакал... А то скажут, какой он жрец Аратты - напьется пива и плачет... Конечно, хочу. А где? С юга или с севера? А то у вас тут вся стена в зеркалах. Понял... Ну, знаю. Это когда Нинлиль пошла в чистом потоке купаться, а потом вышла на берег канала. мать ей говорила, говорила, ну а она все равно, значит на берег канала вышла, ну тут ее Энлиль и обрюхатил. А потом он в Киур приходит, а ему совет богов и говорит - Энлиль, насильник, прочь из города! Ну а Нинлиль, понятно, за ним пошла... Нет, не слепит. Два других? Ну это уже после было, когда Энлиль сторожем на переправе притворился, и когда Нанна у Нинлиль уже под самым сердцем был...
      - ...
      - Да и потом, эти два - просто разные проявления одного и того же. Можно так сказать: Геката - это темная и странная сторона, а Селена - светлая и чудесная. Но я здесь, признаться, не очень сведущ - так, слышал кое-что в Афинах... Бывал, бывал. Еще при Домициане. Прятался там. Иначе б мы с вами, отец сенатор, в этом паланкине сейчас не ехали... Как обычно, оскорбление величества. Будто бы у хозяина во дворе статуя принцепса стоит, а рядом двух рабов похоронили. А у него и статуи такой никогда не было. Даже и при Нерве вернуться опасались. А при нынешнем принцепсе боятся нечего. Он к нам легатом самого Плиния Секунда прислал - вот какое время настало, слава Изиде и Серапису! Недаром... Да нет, что вы, отец сенатор, клянусь Геркулесом! Это у меня с Афин, там сейчас египтянин на египтянине... Какие у вас дощечки интересные, воска почти не видно. А львиные морды - из электрона? Скажите, коринфская бронза... Первый раз вижу... Секстий Руфин. Нет, из вольноопущенников. Все-таки чем паланкин хорош - если рабы, конечно, умелые - едешь и пишешь. И светильник горит как в комнате, а мимо пинии проплывают... Вы, отец сенатор, прямо в душе читаете. Постоянно про себя слагаю. Конечно, не Марциал - так, туплю себе стилосы... Песни я пою мелкими стишками. Как когда-то Катулл их пел, а также - Кальв и древние. Мне-то что за дело! Я стишки предпочел, оставив форум... Ну, преувеличиваю, конечно, отец сенатор, так на то они и стихи. Я, собственно, по делу о христианах из-за литературы и пошел. Чтоб на легата нашего посмотреть. Великий человек... Ну, не совсем свидетелем. Да нет, все как есть написал - он и правда из Галилеи, Максим этот. У него по ночам собираются, какой-то дым вдыхают. А потом он на крышу вылазит в одних калигах и петухом кричит - я как увидел, так сразу понял, что они христиане... Про летучих мышей приврал, конечно. Чего там. Да все равно им одна дорога - в гладиаторскую школу. А легат наш мне очень понравился. Да... К столу пригласил, стихи мои послушал. Хвалил очень. А потом говорит - приходи, говорит, Секстий, на ужин. Когда полнолуние будет. Я, говорит, пришлю... И точно, прислал. Я все свитки со стихами собрал - а ну, думаю, в Рим отправит. Лучший плащ надел... Да как я тогу могу, у меня же римского гражданства нет. Поехали мы, значит, только почему-то за город. Долго ехали, я аж заснул в повозке. Просыпаюсь, гляжу - не то вилла какая-то, не то храм, и факельщики. Ну, значит, прошли мы внутрь - через дом и во двор. А там уже стол накрыт, прямо под небом, и луна все это освещает. Удивительно большая была. Мне рабы и говорят - сейчас господин легат выйдет, а вы ложитесь пока к столу, вина выпейте. Вон ваше место, под мраморным ягненком. Я лег, выпил - а остальные вокруг лежат и на меня смотрят... И молчат. Чего, думаю, легат им о моих стихах порассказал... Даже не по себе стало. Но потом за ширмой на двух арфах заиграли, и мне вдруг так весело стало - удивительно. Я уж и не понял, как с места вскочил и танцевать начал... А потом вокруг треножники появились с огнем, и еще люди какие-то в желтых хитонах. Они, по-моему, не в себе были - посидят, посидят, а потом вдруг руки к луне протянут и что-то петь начнут по-гречески... Нет, не разобрал - я танцевал, мне весело было. А потом господин легат появился - на нем почему-то фригийский колпак был с серебряным диском, а в руке - свирель. И глаза блестят. Еще вина мне налил. Хорошие, говорит, стихи пишешь, Секстий. Потом про луну заговорил - вот прямо как вы, отец сенатор... Постойте, так ведь и вы там были - точно. Хе-хе, а я-то все думаю - чего это мы с вами в паланкине едем? Да-а... Так сейчас-то на вас тога, а тогда хитон был, и колпак фрикийский, как на легате. Ну да, у вас еще в руке копье было красное, с конским хвостом. Все мне к вам неудобно было спиной повернуться, только мне легат говорит - погляди, говорит, Секстий, на Гекату, а я тебе на свирели сыграю. И заиграл - тихо так. Ну я глаза поднял, гляжу, гляжу, а потом вы меня про эту самую Гекату и Селену спрашивать стали. И когда ж я к вам в паланкин сесть успел? Все нормально? Ну слава И... Геркулесу. Аполлону и Геркулесу... Ну и хорошо, я их и принес, чтобы легат прочел. А вы, отец сенатор, тоже литературой занимаетесь? То-то я смотрю - вы все пишите, пишите. А-а. На память. Тоже стихи понравились. Этот час для тебя - гуляет Лией, и царит в волосах душистых роза. Конечно. Давайте даже гемму приложу. Ничего, тут резьба неглубокая, много воска не надо. Пропечатается. Подъезжаем? Вот спасибо, отец сенатор, а то прическа растрепалась. И сколько такое зеркало в метрополии стоит? Скажите, у нас в Вифинии за такие деньги домик можно купить. Тоже коринфская бронза? Серебро? И надпись какая-то...
      - ...
      - Ничего, прочту. Так... Лейтенанту Вульфу за Восточную Пруссию. Генерал Людендорф. Ой, извините, бригаденфюрер, он сам раскрылся. Удивительный портсигар, блестит, как зеркало. А вы, значит, в пятнадцатом уже лейтенантом были? И тоже летчиком? Ну что вы, бригаденфюрер, даже неловко. Из-за этих трех крестов даже на задание не слетаешь. Яков с Мигами, говорят, много, а Фогель фон Рихтгофен у нас один. Если б не спецмиссия, я б заплесневел, наверно, в пустой казарме... Да, пишется как "птица". Мать сначала расстроилась, когда узнала, как меня отец назвать хочет. Зато Бальдур фон Ширах - он с отцом дружил - целое стихотворение мне посвятил. В школах сейчас проходят... Осторожнее, это вон из того окна стреляют... Да нет, стена толстая... Представляю, чего б он написал, если б узнал про спецмиссию. Это прямо какая-то поэма была. Я-то поверил, что на Западный фронт переводят, только в Берлине все и узнал. Сперва, конечно, расстроился. Что им, думаю, в "Анэнербе", делать нечего - боевых летчиков с фронта отзывать... Но когда этот самолет увидел - дева Мария! Сразу... Да что вы, бригаденфюрер, просто жил в детстве в Италии. Да. Сколько летаю, а такой красоты не видел. Потом только разобрался, что это собственно, Ме-109, только с другим мотором и с длинными крыльями... Черт, ленту перекосило... Да ладно, сам... В общем, только в ангар вошел, и сразу дух захватило. Белый, легкий такой, и словно светится в темноте. Но что удивило - это подготовка. Я думал, матчасть учить буду, а вместо этого к вам в "Анэнербе" возили, череп мерили, и все под Вагнера. А спросишь о чем - молчат. В общем, когда меня той ночью разбудили, я решил, что опять череп мерить будут. Нет, смотрю - под окнами два "мерседеса" стоят, урчат моторами... Отлично, бригаденфюрер! Прямо под башню. Где это вы так наловчились из этой штуки... Ну сели, значит, поехали. Потом... Да, оцепление стояло, эсэсовцы с факелами. Проехали, потом лес кончился, здание какое-то с колоннами и аэродром. Ни души кругом, только ветерок такой легкий, и луна в небе. Я-то думал, что все аэродромы под Берлином знаю, а этого никогда не видел. И самолет мой стоит, прямо на полосе, и что-то такое под фюзеляжем у него, тоже белое, вроде бомбы. Но мне рядом даже остановиться не дали, а сразу повели в это здание... Нет, не помню. Помню только, Вагнер играл. Велели раздеться, вымыли, как ребенка... Нет, гранаты потом... Масло в кожу втирали - знаете, чем-то древним пахнет, приятный запах такой. И дали летную форму, только всю белую. И все мои награды на груди. Да, думаю, Фогель, вот оно... Ведь всю жизнь о чем-то таком и мечтал. Потом эти, из "Анэнербе", говорят: ступайте, капитан, к самолету. Там вам все скажут. Руку пожали, все по очереди. Ну, я и пошел. А сапоги тоже белые, в пыль боишься наступить... сейчас. Подхожу к самолету, а там... Так это ведь вы и были, бригаденфюрер, только не в каску этой, а в таком черном колпаке... И, значит, стали вы мне все это объяснять - взлететь на одиннадцать тысяч, курс на луну кнопка на левой панели... А, черт. Чуть-чуть не достал... Ну и планшет этот белый мне дали, а потом - кофе с коньяком из термоса. Я говорю - не надо, не пью перед вылетом, а вы мне так строго - да ты хоть знаешь, Фогель, от кого этот кофе? Тут я оборачиваюсь и вижу - никогда бы не поверил... Да. Как в хронике, и китель тот самый, двубортный. Только колпак на голове, и бинокль на груди. И усы чуть пошире, чем на портретах. Или из-за лунного света так показалось. Рукой так помахал, прямо как на стадионе... В общем, выпил я кофе, сел в самолет, надел сразу кислородную маску и взлетел. И так мне сразу легко стало - будто в две груди задышал. Поднялся на одиннадцать тысяч, курс на луну - она огромная была, в полнеба, и вниз поглядел. А там все зеленоватое такое, река какая-то блеснула... Тут кнопку и нажал. И чего-то вправо стало заносить, а как сел - даже не помню... Расписаться? И вы мне черкните что-нибудь на память. Спасибо... А много их к Берлину прорвалось? Да это-то понятно... Ерунда, кирпичной крошкой, наверно. Переносица цела... Ага, вижу - ерунда. С этим портсигаром бриться можно, и зеркало не нужно...
      - ...
      - Нет, больше не нужно, я ведь и не просил. Это вы сами поставили, товарищ полковник, когда свечу зажгли... Ну, чего дальше - книги читал, а потом телескоп себе сделал маленький. В основном луну изучал. Даже на утренник в школе один раз луноходом нарядился... Отлично этот вечер помню... Да нет, у нас всегда утренники вечером были, а тогда еще субботу на понедельник перенесли... Все ребята в актовом зале собрались - у них костюмы простые были, танцевать можно было. А на мне такое надето было - встанешь на карачки, и действительно, как луноход. В зале музыка играет, раскраснелись все... А я постоял у дверей, и пошел по пустой школе. Коридоры темные, нет никого... Вот так я на карачках к окну подползаю, а за ним в небе - луна, и даже не желтая, а зеленая какая-то, как у Куинджи на картине - знаете? У меня над койкой висит, из "Работницы". И вот тогда я себе слово и дал на луну попасть... Ха-ха-ха... Ну если вы, товарищ полковник, все возможное сделаете, тогда точно попаду... Ну что дальше - после школы в Зарайское летное, оттуда сразу сюда... Получили? Да я знаю, товарищ полковник, всегда лучше по-человечески. Вот тут? Ничего, что чернила синие? Правильно. Простая душа, короткий протокол... Спасибо. Если можно, с малиновым. А где вы баллончики берете для сифона? Хотя да... Товарищ полковник, а можно вопрос? Скажите, а правда весь лунный грунт к вам отвозят? Да не помню, кто-то из наших... Конечно, ведь только по телевизору видел... Ух ты... И сколько в такую банку входит - грамм триста? А разве можно? Спасибо... Вот спасибо... Дайте еще листок, чтоб понадежней... Спасибо. Помню. Направо по коридору, к лифтам, и вниз. Не дойду? Еще действует? Ну проводите тогда... Ух... Нет, никогда. Новая форма? Почему, нравится. У нас ведь в армии уже колпаки были - буденовки. Красиво, только непривычно - козырька нет, кокарда круглая... Нет, не забыл... Как налево? А зачем факел у вас? А электрик... ну да, допуск. Посветите, ступеньки крутые... Как у нас на посадочном модуле. Товарищ полковник, так здесь же ту...
      Раздался щелчок, и два голоса, мужской и женский, вывели в унисон:
      - ...зубах. Ах песенку эту поныне хранит...
      Возникла как бы короткая пауза.
      - Трава молодая, - полувопросительно пропела женщина.
      - Степной малахит, - подтвердил щедрый баритон.
      Я выключил магнитофон. Мне было очень страшно. Я вспомнил полковника в черной рясе со свистком и секундомером на груди. Никаких вопросов Митьку никто не задавал, а то, на что он отвечал, было негромким свистом, иногда прерывавшим его монолог.
     
     
     
      11
     
      Никто из наших не спросил меня о Митьке. Он, собственно, ни с кем кроме меня не дружил, только иногда играл с Отто в самодельные карты. Его койку уже унесли из нашего бокса, и только висящие на стене цветные вставки из "Работницы" с картинами Куинджи "Лунная ночь над Днепром" и "Хан Байконур" напоминали о том, что когда-то на свете жил такой Митек. На занятиях все делали вид, что ничего не произошло; в особенности бодр и приветлив был полковник Урчагин.
      Между тем, наш небольшой отряд, как бы не заметивший потери бойца, уже допевал свое "Яблочко". Прямо об этом никто не говорил, но ясно было - скоро лететь. Несколько раз с нами встречался начальник полета и рассказывал, как он в дни войны сражался в отряде Ковпака; всех нас сфотографировали поодиночке, потом всех вместе, потом с преподавательским составом, у знамени. Наверху стали попадаться новые курсанты - их готовили отдельно от нас, а к чему - я точно не знал; говорили об отправке какого-то автоматического зонда к Альфе Микроцефала сразу после нашей экспедиции, но уверенности, что новые ребята и есть экипаж этого зонда, у меня не было.
      В начале сентября, вечером, меня неожиданно вызвали к начальнику полета. Его не было в кабинете; адъютант в приемной, скучавший над старым "Ньюсвиком", сказал, что он в триста двадцать девятой комнате.
      Из-за двери с цифрами "329" доносились голоса и что-то похожее на смех. Я постучал, но мне не ответили. Я постучал еще раз и повернул ручку.
      Под потолком комнаты висела полоса табачного дыма, отчего-то напомнившая мне реверсионный след в летнем небе над Зарайским летным. К металлическому стулу в центре комнаты за руки и за ноги был пристегнут маленький японец - то, что это японец, я понял по красному кругу в белом прямоугольнике на рукаве его летного комбинезона. Его губы были синими и распухшими, один глаз превратился в тоненькую щелку посреди багрового кровоподтека, а комбинезон был в пятнах крови - и совсем свежих, и бурых, высохших. Перед японцем стоял Ландратов в высоких сверкающих сапогах и парадной форме лейтенанта ВВС. У окна, опершись на стену и скрестив руки на груди, стоял невысокий молодой человек в штатском. За столом в углу сидел начальник полета - он рассеяно глядел сквозь японца и постукивал по столу тупым концом карандаша.
      - Товарищ начальник полета! - начал было я, но он махнул рукой и стал собирать разложенные по столу бумаги в папку. Я перевел взгляд на Ландратова.
      - Привет, - сказал он, протянул мне широкую ладонь, и вдруг, совершенно неожиданно для меня, изо всех сил ударил японца сапогом в живот. Японец тихо захрипел.
      - Не хочет, сука, в совместный экипаж! - удивленно округляя глаза и разводя руками, сказал Ландратов, и, неестественно выворачивая ступни, отбил на полу короткую присядку с двойным прихлопом по голенищам.
      - Прекратить, Ландратов! - буркнул начальник полета, выходя из-за стола.
      Из угла комнаты донеслось тихое, полное ненависти скуление; я поглядел туда и увидел собаку, сидящую на задних лапах перед темно-синим блюдечком с нарисованной ракетой. Это была очень старая лайка с совершенно красными глазами, но меня поразили не ее глаза, а покрывавший ее туловище светло-зеленый мундирчик с погонами генерал-майора и двумя орденами Ленина на груди.
      - Знакомься, - поймав мой взгляд, сказал начальник полета. - Товарищ Лайка. Первый советский космонавт. Родители ее, кстати, наши с тобой коллеги. Тоже в органах работали, только на севере.
      В руках у начальника полета появилась маленькая фляжка коньяку, из которой он налил в блюдце. Лайка вяло попыталась цапнуть его за руку, но промахнулась и опять тихо завыла.
      - Она у нас шустрая, - улыбнулся начальник полета. - Вот только ссать где попало не надо бы. Ландратов, сходи за тряпкой.
      Ландратов вышел.
      - Йой о тэнки ни наримасита нэ, - с трудом разлепив губы, сказал японец. - Хана ва сакураги, хито ва фудзивара.
      Начальник полета вопросительно повернулся к молодому человеку.
      - Бредит, товарищ генерал-лейтенант, - сказал тот.
      Начальник полета взял со стола свою папку.
      - Идем, Омон.
      Мы вышли в коридор, и он обнял меня за плечи. Ландратов с тряпкой в руке прошел мимо нас и, закрывая за собой дверь в триста двадцать девятую, подмигнул мне.
      - Ландратов молодой еще, - задумчиво сказал начальник полета, - бесится. Но отличный летчик. Прирожденный.
      Несколько метров мы прошли молча.
      - Ну что, Омон, - сказал начальник полета, - послезавтра на Байконур. Вот оно.
      Уже несколько месяцев я ждал этих слов, и все равно мне показалось, что в мое солнечное сплетение врезался снежок с тяжелой гайкой внутри.
      - Твой позывной, как ты и просил, "Ра". Трудно было, - начальник полета многозначительно ткнул пальцем вверх, - но отстояли. Только ты там, - он ткнул пальцем вниз, - пока ничего не говори.
      Я совершенно не помнил, чтобы когда-нибудь кого-нибудь просил о чем-то подобном.
     
     
      Во время зачетного занятия на макете нашей ракеты я был просто зрителем - сдавали остальные ребята, а я сидел на лавке у стены и смотрел. Свой зачет я сдал за неделю до этого, во дворе, пройдя на полностью снаряженном луноходе восьмерку длинной в сто метров за шесть минут. Ребята уложились точно в норматив, и нас построили перед макетом, чтобы сделать прощальный снимок. Я не видел его, но отлично себе представляю, как он получился: впереди - Сема Аникин в ватнике, со следами машинного масла на руках и на лице; за ним - опирающийся на алюминиевую трость (от подземной сырости у него иногда ныли культи) Иван Гречко в длинном овчинном тулупе, со свисающей на грудь расстегнутой кислородной маской; за ним - в серебристом скафандре, утепленном в некоторых местах кусками байкового одеяла в желтых утятах, Отто Плуцис - его шлем был откинут и напоминал задубевший на космическом морозе капюшон. Дальше - Дима Матюшевич в таком же скафандре, только куски одеяла не в утятах, а в простую зеленую полоску; последним из экипажа - я в курсантской форме. За мной, в электрическом своем кресле - полковник Урчагин, а слева от него - начальник полета.
      - А сейчас, по ставшей добрым обычаем традиции, - сказал начальник полета, когда фотограф закончил, - мы поднимемся на несколько минут на Красную площадь.
      Мы прошли через весь зал и на секунду задержались у маленькой железной дверки - задержались, чтобы последний раз окинуть взором ракету, в точности подобную той, на которой нам предстояло вскоре взмыть в небо. Потом начальник полета открыл ключом со своей связки маленькую железную дверь в стене, и мы пошли по коридору, в который я раньше не попадал.
      Мы довольно долго петляли между каменных стен, вдоль которых тянулись разноцветные провода; несколько раз коридор поворачивал, а его потолок иногда становился таким низким, что приходилось нагибаться. В одном месте я заметил в стене неглубокую нишу, где лежали подвявшие цветы; рядом висела небольшая мемориальная доска со словами: "Здесь в 1932 году был злодейски убит лопатой товарищ Сероб Налбандян." Потом под ногами появилась красная ковровая дорожка; коридор стал расширяться и, наконец, уперся в лестницу.
      Лестница была очень длинная, а сбоку шла гладкая наклонная плоскость в метр шириной с узким рядом ступенек посередине - как для колясок в подземном переходе. Я понял, зачем это устроено, когда увидел, как начальник полета покатил вверх кресло с полковником Урчагиным. Когда он уставал, Урчагин вытягивал ручной тормоз, и они застывали, поэтому и остальные шли не слишком быстро, тем более что Ивану длинные лестницы давались с трудом. Наконец, мы вышли к тяжелым дубовым дверям с выгравированными гербами; начальник полета отпер их замок своим ключом, но разбухшие от сырости створки раскрылись, только когда я сильно толкнул их плечом.
      В нас ударил дневной свет; кто-то закрыл глаза ладонью, кто-то отвернулся - только полковник Урчагин сидел спокойно, с обычной полуулыбкой на лице. Когда мы привыкли к свету, оказалось, что мы стоим лицом к серым надгробиям перед Кремлевской стеной, и я догадался, что мы вышли через черный ход Мавзолея. Я так давно не видел над собой открытого неба, что у меня закружилась голова.
      - Все космонавты, - негромко заговорил начальник полета, - все, сколько их ни было в нашей стране, перед полетом приходили сюда, к священным для каждого советского человека камням и трибунам, чтобы взять частичку этого места с собою в космос. Огромный и трудный путь прошла наша страна - начиналось все с тачанок и пулеметов, а сейчас вы, ребята, работаете со сложнейшей автоматикой, - он сделал паузу и, не мигая, обвел холодным взглядом наши глаза, - которую вам доверила Родина, и с которой мы с Бамлагом Ивановичем познакомили вас на лекциях. Я уверен, что в этот ваш последний проход по поверхности Родины вы тоже унесете с собой частичку Красной площади, хотя чем она окажется для каждого из вас, я не знаю...
      Мы молча стояли на поверхности родной планеты. Был день; небо чуточку хмурилось, и голубые ели качали своими лапами под ветром. Пахло какими-то цветами. Куранты начали бить пять; начальник полета, глянув на свои часы, подвел стрелки и сказал, что у нас есть еще несколько минут.
      Мы вышли на ступени у передних дверей Мавзолея. Народу на Красной площади не было совсем, если не считать двух только что сменившихся часовых, которые никак не показали, что видят нас, и трех спин, удаляющихся в сторону Спасской башни. Я огляделся по сторонам, впитывая в себя все, что видел и чувствовал: седые стены ГУМа, пустые "овощи-фрукты" Василия Блаженного, мавзолей Ленина, угадываемый за стеной краснознаменный зеленый купол, фронтон Исторического музея и серое, близкое и как бы отвернувшееся от земли небо, которое еще, быть может, не знало, что совсем скоро его прорвет железный пенис советской ракеты.
      - Пора, - сказал начальник полета.
      Наши медленно пошли назад за Мавзолей. Через минуту под словом "ЛЕНИН" остались только мы с полковником Урчагиным; начальник полета посмотрел на часы и кашлянул в кулак, но Урчагин сказал:
      - Минуту, товарищ генерал-лейтенант. Хочу Омону два слова сказать.
      Начальник полета кивнул и скрылся за полированным гранитным углом.
      - Подойди ко мне, мой мальчик, - сказал полковник.
      Я подошел. На булыжники Красной площади упали первые, крупные и редкие капли. Урчагин поискал в воздухе, и я протянул ему свою ладонь. Он взял ее, чуть сжал и дернул к себе. Я наклонился, и он стал шептать в мое ухо. Я слушал его и глядел, как темнеют ступени перед его коляской.
      Товарищ Урчагин говорил минуты две, делая большие паузы. Замолчав, он еще раз пожал мою ладонь и отнял руку.
      - Теперь иди к остальным, - сказал он.
      Я сделал было шаг к люку, но обернулся.
      - А вы?
      Дождевые капли все чаще били вокруг.
      - Ничего, - сказал он, доставая зонт из похожего на кобуру чехла на боку кресла. - Я покатаюсь тут.
      И вот что я унес с предвечерней Красной площади - потемневшую брусчатку и худенькую фигуру в старом кителе, сидящую в инвалидном кресле и раскрывающую непослушный черный зонт.
     
     
      Обед был довольно невкусный: суп с макаронными звездочками, курица с рисом и компот; обычно, допив компот, я съедал все разваренные сухофрукты, но в этот раз съел почему-то только сморщенную горькую грушу, а дальше почувствовал тошноту и даже отпихнул тарелку.
     
     
     
      12
     
      Вроде бы я плыл на водном велосипеде по густым камышам, из которых торчали огромные телеграфные столбы; велосипед был странный - не такой, как обычно, с педалями перед сиденьем, а как бы переделанный из наземного: между двух толстых и длинных поплавков была установлена рама со словом "Спорт". Совершенно было непонятно, откуда взялись все эти камыши, водный велосипед, да и я сам. Но меня это не очень волновало. Вокруг была такая красота, что хотелось плыть и плыть дальше, и смотреть, и, наверно, ничего другого не захотелось бы долго. Особенно красивым было небо - над горизонтом стояли узкие и длинные сиреневые облака, похожие на звено стратегических бомбардировщиков. Было тепло; чуть слышно плескалась вода под винтом, и с запада доносилось эхо далекого грома.
      Потом я понял, что это не гром. Просто через равные промежутки времени не то во мне, не то вокруг меня все сотрясалось, после чего у меня в голове начинало гудеть. От каждого такого удара все окружающее - река, камыши, небо над головой - как бы изнашивалось. Мир делался знакомым до мельчайших подробностей, как дверь сортира изнутри, и происходило это очень быстро, пока я вдруг не заметил, что вместе со своим велосипедом нахожусь уже не среди камышей, и не на воде, и даже не под небом, а внутри прозрачного шара, который отделил меня от всего вокруг. Каждый удар заставлял стены шара становиться прочнее и толще; через них просачивалось все меньше и меньше света, пока не стало совсем темно. Тогда вместо неба над головой появился потолок, зажглось тусклое электричество, и стены начали менять свою форму, приближаясь ко мне вплотную, выгибаясь и образуя какие-то полки, заставленные стаканами, банками и чем-то еще. И тогда ритмичное содрогание мира стало тем, чем оно было с самого начала - телефонным звонком.
      Я сидел внутри лунохода в седле, сжимая руль и пригнувшись к самой раме; на мне были летный ватник, ушанка и унты; на шею, как шарф, была накинута кислородная маска. Звонила привинченная к полу зеленая коробка радио. Я снял трубку.
      - Ну ты, еб твою мать, пидарас сраный! - надрывным страданием взорвался в моем ухе чудовищный бас. - Ты что там, хуй дрочишь?
      - Кто это?
      - Начальник ЦУПа полковник Халмурадов. Проснулся?
      - А?
      - Хуй на. Минутная готовность!
      - Есть минутная готовность! - крикнул я в ответ, от ужаса до крови укусил себя за губу и свободной рукой вцепился в руль.
      - Коз-зел, - выдохнула трубка, а потом долетели неразборчивые обрывки слов - видно, тот, кто кричал на меня, говорил теперь с другими, отведя трубку от лица. Потом в трубке что-то бикнуло, и послышался другой голос, говорящий безлично и механически, но с сильным украинским акцентом:
      - Пятьдесят девять... пятьдесят уосемь...
      Я был в том состоянии стыда и шока, когда человек начинает громко стонать или выкрикивать неприличные слова; мысль о том, что я чуть было не сделал что-то непоправимое, заслонила все остальное. Следя за срывающимися мне в ухо цифрами, я попытался вспомнить происшедшее и осознал, что вроде бы не совершил ничего страшного. Я помнил только, как оторвал ото рта стакан с компотом и отодвинулся от стола - мне вдруг расхотелось есть. А потом я постепенно начал соображать, что звонит телефон и надо взять трубку.
      - Тридцать три...
      Я заметил, что луноход полностью снаряжен. Полки, раньше пустые, теперь были плотно заставлены - на нижней блестели вазелином банки с китайской тушенкой "Великая Стена", на верхней лежал планшет, кружка, консервный нож и кобура с пистолетом; все это было перехвачено контровочной проволокой. В мое левое бедро упирался кислородный баллон с надписью "ОГНЕОПАСНО", а в правое - алюминиевый бидон; в нем отражалась горящая на стене маленькая лампа, под которой висела карта Луны с двумя черными точками, нижняя из которых была подписана - "Место посадки". Рядом с картой на нитке висел красный фломастер.
      - Шестнадцать...
      Я прижался к двум глазкам на стене. За ними была полная тьма - как и следовало ожидать, понял я, раз луноход закрыт колпаком обтекателя.
      - Девять... Уосемь...
      "Секунды предстартового отсчета, - вспомнил я слова товарища Урчагина, - что это, как не помноженный на миллион телевизоров голос истории?"
      - Три... Два... Один... Зажигание.
      Где-то далеко внизу послышался гул и грохот - с каждой секундой он становился громче и скоро перерос все мыслимые пределы - словно сотни молотов били в железный корпус ракеты. Потом началась тряска, и я несколько раз ударился головой о стену перед собой - если б не ушанка, я бы, наверно, вышиб мозги. Несколько банок тушенки полетело на пол, потом качнуло так, что я подумал о катастрофе - а в следующий момент в трубке, которую я все еще продолжал прижимать к уху, раздалось далекое:
      - Омон! Летишь!
      - Поехали! - крикнул я. Грохот превратился в ровный и мощный гул, а тряска - в вибрацию наподобие той, что испытываешь в разогнавшемся поезде. Я положил трубку на рычаг, и телефон сразу же зазвонил снова.
      - Омон, ты в порядке?
      Это был голос Семы Умыгина, накладывающийся на монотонно произносимую информацию о начальном участке полета.
      - В порядке, - сказал я, - а почему это мы вдруг... Хотя да...
      - Мы думали, пуск отменят, так ты спал крепко. Момент-то ведь точно рассчитан. От этого траектория зависит. Даже солдата послали по мачте залезть, он по обтекателю сапогом бил, чтоб ты проснулся. По связи тебя без конца вызывали.
      - Ага.
      Несколько секунд мы молчали.
      - Слушай, - опять заговорил Сема, - мне ведь четыре минуты осталось всего, даже меньше. Потом ступень отцеплять. Мы уж все друг с другом попрощались, а с тобой... Ведь не поговорим никогда больше.
      Никаких подходящих слов не пришло мне в голову, и единственное, что я ощутил - это неловкость и тоску.
      - Омон! - опять позвал Сема.
      - Да, Сема, - сказал я, - я тебя слышу. Летим, понимаешь.
      - Да, - сказал он.
      - Ну ты как? - спросил я, чувствуя бессмысленность и даже оскорбительность своего вопроса.
      - Я нормально. А ты?
      - Тоже. Ты чего видишь-то?
      - Ничего. Тут все закрыто. Шум страшный. И трясет очень.
      - Меня тоже, - сказал я и замолчал.
      - Ладно, - сказал Сема, - мне пора уже. Ты знаешь что? Ты, когда на Луну прилетишь, вспомни обо мне, ладно?
      - Конечно, - сказал я.
      - Вспомни просто, что был такой Сема. Первая ступень. Обещаешь?
      - Обещаю.
      - Ты обязательно должен долететь и все сделать, слышишь?
      - Да.
      - Пора. Прощай.
      - Прощай, Сема.
      В трубке несколько раз стукнуло, а потом сквозь треск помех и рев двигателей долетел семин голос - он громко пел свою любимую песню.
      - А-а, в Африке реки вот такой ширины... А-а, в Африке горы вот такой вышины. А-а, крокодилы-бегемоты. А-а, обезьяны-кашалоты. Аа... А-а-а-а...
      На "кашалотах" что-то затрещало, словно разрывали кусок брезента, и почти сразу в трубке раздались короткие гудки, но за секунду до этого - если мне не показалось - семина песня стала криком. Меня опять тряхнуло, ударило спиной о потолок, и я выронил трубку. По тому, как изменился рев двигателей, я догадался, что заработала вторая ступень. Наверно, самым страшным для Семы было включать двигатель. Я представил себе, что это такое - разбив стекло предохранителя, нажать на красную кнопку, зная что через секунду оживут огромные зияющие воронки дюз. Потом я вспомнил о Ване, схватил трубку снова, но в ней были гудки. Я несколько раз ударил по рычагу и крикнул:
      - Ваня! Ваня! Ты меня слышишь?
      - Чего? - спросил, наконец, его голос.
      - Сема-то...
      - Да, - сказал он, - я слышал все.
      - А тебе скоро?
      - Через семь минут, - сказал он. - Знаешь, о чем я сейчас думаю?
      - О чем?
      - Да вот что-то детство вспомнилось. Помню, как я голубей ловил. Брали мы, знаешь, такой небольшой деревянный ящик, типа от болгарских помидоров, сыпали под него хлебную крошку и ставили на ребро, а под один борт подставляли палку с привязанной веревкой метров так в десять. Сами прятались в кустах, или за лавкой, а когда голубь заходил под ящик, дергали веревку. Ящик тогда падал.
      - Точно, - сказал я, - мы тоже.
      - А помнишь, когда ящик падает, голубь сразу хочет смыться и бьет крыльями по стенкам - ящик даже подпрыгивает.
      - Помню, - сказал я.
      Ваня замолчал.
      Между тем, стало уже довольно холодно. Да и дышать было труднее - после каждого движения хотелось отдышаться, как после долгого бега вверх по лестнице. Чтобы сделать вдох, я стал подносить к лицу кислородную маску.
      - А еще помню, - сказал Ваня, - как мы гильзы взрывали с серой от спичек. Набьешь, заплющишь, а в боку должна быть такая маленькая дырочка - и вот к ней прикладываешь несколько спичек в ряд...
      - Космонавт Гречка, - раздался вдруг в трубке разбудивший и обругавший меня перед стартом бас, - приготовиться.
      - Есть, - вяло ответил Ваня. - А потом приматываешь ниткой, или еще лучше изолентой, потому что нитка иногда сбивается. Если хочешь из окна кинуть, этажа так с седьмого, и чтоб на высоте взорвалось, то нужно четыре спички. И...
      - Отставить разговоры, - сказал бас. - Надеть кислородную маску.
      - Есть. По крайней надо не чиркать коробкой, а зажигать лучше всего от окурка. А то они сбиваются от дырочки.

К титульной странице
Вперед
Назад