Валентин Пикуль
Фаворит
Роман-хроника времен Екатерины II в двух книгах
OCR Палек, 1998 г.
Аннотация
В романе запечатлены важнейшие события отечественной истории второй
половины XVIII столетия. В центре повествования - образ фаворита императрицы Екатерины II Алексеевны, выдающегося государственного деятеля,
полководца Григория Александровича Потемкина. Среди действующих лиц - императрица Елизавета Петровна и граф Алексей Разумовский, великий русский ученый Михаил Ломоносов и граф Иван Шувалов, основатель русского национального театра Федор Волков и граф Александр Строганов, знаменитые
адмиралы флота Российского Григорий Спиридов и Самуил Грейг, польский
король Станислав Август Понятовский и мятежник Емельян Пугачев...
ОТ АВТОРА
Пушкин предрекал: "...Имя странного Потемкина будет отмечено рукою
истории", а Герцен позже писал, что "историю Екатерины Великой нельзя
читать при дамах". Имена этих людей, спаянные единой страстью и ненавистью, общими викториями и поражениями, нерасторжимы в давности русской, Потемкин никогда не стал бы "князем Таврическим", если бы его миновала любовь Екатерины, но и она не рискнула бы титуловаться "Великой",
если б ее не окружали русские люди, подобные Потемкину!
Летопись придворного фаворита в России часто писалась дегтем на кривобоких заборах. Однако в бесконечной череде куртизанов встречались и
умные люди, страстные патриоты: они дерзко вторгались в Большую Политику, управляя не только коронованной любовницей, но и всем государством.
Среди таких баловней счастья первое место принадлежит светлейшему
князю Потемкину-Таврическому, и громадное значение его деятельности в
истории развития нашего Отечества уже никем не оспаривается.
Петр I удачно разрешил проблему Балтийскую,
Потемкину выпала честь завершить проблему Черноморскую,
Именно этот человек и станет нашим главным героем,
Роман "Фаворит" является логическим завершением моих прежних исторических хроник "Слово и дело", "Пером и шпагой", Я старался не повторять
самого себя, и потому некоторые эпизоды романа написаны с учетом того,
что читатель уже знаком с предыдущими фактами, а значит, ему понятна
взаимосвязь событий...
В этом романе только один вымышленный герой, но образ его создан на
основе подлинных фактов. Все остальные - достоверные личности, а диалоги
их подтверждены перепискою и другими документами той эпохи.
Книга первая
Счастье не так уж слепо, как обыкновенно
думают. Чтобы лучше доказать это,
я построю следующий силлогизм:
Первая посылка - качества и характер.
Вторая - поведение.
Вывод - счастие или несчастие.
Из старинной сентенции
РОЖДЕНИЕ
(Вместо пролога)
Доцветали на Москве сады и огороды, душно было.
В окна залетали пчелы, гудя отяжеленно - к дождю.
На соседнем дворе князей Хованских бранились прачки, хлестали одна
другую жгутами мокрого белья.
И плыл в небе змей бумажный - детишки баловались.
- Эх! - сказал инвалид. - Налью-ка остатнюю...
Конечно, ежели тебе уже на седьмой десяток, а ты в секундмайорах засиделся, то фортуна злодейская пророчит явное: генерал-аншефом тебе,
красну молодцу, не бывать. От этого предвидения майор полков пеших пребывал в давнем унынии и водку потреблять изволил, кою и закусывал карасями сушеными.
1732 год обозначился тогда на Руси...
Издавна ведомо, что воинство инвалидами украшается. А когда от покалеченных уже невмоготу, разгоняют их по домам, дабы, на полатях отлеживаясь, они язвами своими никому глаза не мозолили. Был зван и майор в
коллегию воинскую - ради учинения смотра врачебного. А ежели для геройства батального негоден, будут абшид ему давать без пенсии. Опохмелясь щами прокисшими, исправно пошел он себя комиссии предъявить. За
столом присутствия сиживали чины некий, весьма лютые.
- Назовись, - потребовали, - кто таков, и поведай нам о страданьях
своих. Но языка не трепли попусту, а докладывай экстрактно, потому как
время обеденное, а мы с утра раннего сидим тут не пивши, не евши - калеками разными утруждаемся...
Майор толковый рапорт учинил для комиссии:
- Зовусь я Ляксандром Потемкиным, сын Васильев; дворянин роду старого, именьишки мои в провинциях Пензенской да Смоленской; душ крепостных
имею с полсотни; в супружестве - да! - сопряжен, но за давностию лет жены не помню, а детками Боженька обидел...
Затем, раздеваясь, стал майор инвалидностью наглядно хвастать: под
Азовом из лука татарского в бок стрелен, под Нарвою прикладом шведским
по черепу шарахнут, у Риги порохом обожжен изрядно, под Полтавою палашом
зверски рублен, а в несчастном Прутском походе рука колесом мортиры помята, отчего персты худо гнутся. Но тут усмотрел он в ряду начальственном "бывого" солдата, который у него раньше в подчинении состоял. А теперь проныра солдат, происхождения "подлого", сам будучи майором, за
столом комиссии красовался - при шпаге и портупее с шарфом.
- А ты, гнида, каким побытом середь дворян затесался?
На что ему было ответствовано: чтобы шумства не учинял, иначе его под
руки выведут и в протокол вставят. Майор Потемкин поспешно напялил портки, мундир застегнул проворно:
- И пропади вы все с абшидом без пенсии! Лучше уж сгнию в инфантерии,
а посрамления чести шляхетской не потерплю...
Через два года после этого казуса, в уважение инвалидности, отставку
Потемкину все-таки дали.
- Езжай, - велели начальники, - до дому своего и сиди там тихохонько.
Время сейчас таково, что бубнить по углам не пристало...
Было время правления Анны Иоанновны - кровавой!
Александр Васильевич с Москвы-то съехал, но лошадок завернул не на
Смоленский тракт, чтобы жену навестить, а занесло его в пензенские края,
в убогое именьишко Маншино, что лежало на Киевской дороге. Тут его и попутал лукавый!
Вот уж истинно: седина в бороду - бес в ребро...
Потемкин жену свою Татьяну и впрямь позабыл. От стола-то свадебного
его сразу в инфантерию Петра I затолкали, и закувыркало недоросля в битвах да маршах, только успевай поворачиваться. Не оттого ли и не поехал
он, сам старый, на родную Смоленщину, чтобы не видеть жены, тоже старой?
А живя в своей деревеньке, заприметил у соседей Скуратовых вдову молоденькую - Дарью Васильевну, что вышла из роду Кондыревых (была она на
тридцать лет моложе майора). И полюбилось инвалиду в село Скуратове наезживать. Приедет - честь честью, всем дворянам поклон учинит, а Дарье
Васильевне - персонально:
- Уж не кажусь ли я противен тебе, красавушка?
На что вдовица отвечала ему всегда прямодушно:
- Да вы, сударь, еще худого-то ничего не свершили, так с чего бы вам
противным казаться?
И стал Потемкин соблазнять молодицу на любовь.
- Мужчины нонеча, - отнекивалась Дарья Скуратова, - очень уж игривы
стали, мне, вдовице, опасаться их надобно.
- Так я... тоже вдову - соврал ей Потемкин; стал он ласкаться к Скуратовым, на одиночество жалуясь, что, мол, негде и головы приклонить. - Вот ежели б Дарья-то свет Васильевна дни мои скрасила, - намекал майор,
- так я на руках бы ее носил!
Скуратовы быстро уговорили невестку:
- Ты, дуреха, не реви: быть тебе из мичманского в ранге маеорском, а
коли несогласна, так со двора нашего сгоним...
Пред святым аналоем стоя, Потемкин и священника обманул, что давно,
мол, вдовствует. Дарья Васильевна понесла вскорости, лишь на шестом месяце тягостей нечаянно вызнав, что у мужа супруга жива на Смоленщине.
Встал старик перед иконами - повинился.
- То так! - сказал. - Да не помню я первой своей. Одна ты мила мне...
Уж прости - не изгоняй меня, увечного и сирого. Жизни-то у меня и не было: одни виктории громкие да веселья кабацкие...
Собрали они пожитки, поволоклись телегою на Духовщину - едут и горюют, друг друга жалеючи. Время было суровое, инквизиция духовная за двоеженство карала жестоко. Приехали в Чижово, а там старые ветлы склонились
над ветхими баньками, из-под тележных колес с квохтаньем разбегались по
обочинам курочки с цыплятками. Вот и дворянская усадьба Потемкиных - такая же изба, как у крестьян, только пошире да поусядистей...
Вышла на крыльцо жена. Они сразу в ноги ей пали, вымаливая прощение.
Татьяна Потемкина сказала мужу:
- Я ведь тебя, Сашенька, до седых волос ждала. Бывало, от хлебца кусну, а сама плачу - сыт ли ты, в баталиях упражняясь? Все на дорогу поглядывала - уж не едешь ли? Вот и сподобил Господь Бог на старости лет:
прилетел голубь мой ясный, да не един, а с голубицей молоденькой... Ишь
как она чрево-то свое оттопырила! Сразу видать, что яичко снесет вскорости...
Потемкин угрюмо взирал на свою жену - первую. Между ними валялась в
пыли вторая, и быть ей (согласно уставам церковным) всегда незаконной,
пока жива супруга первая.
Законная и спросила о том незаконную:
- Так что ж мне делать-то, чтобы счастье ваше благоустроить? Или уж
сразу руки на себя наложить?
- Уйди вон... не мешай, - мрачно изрек Потемкин. - Постригись. Схиму
прими. Тогда мы свободны станем... вот и все.
Старуха, горько плача, повязала голову черным платком, уложила в котомку хлеб да соль, взяла посох в руки и побрела за околицу. На прощание
разок обернулась, сказала веще-зловеще:
- Живите без меня, люди. Бог вам судья...
Потемкины отбивали ей поклоны земные и не распрямились до тех пор,
пока горемычная не исчезла в буреломах лесной дороги, уводившей ее в монастырь - на вечное заточение.
Потом Дарья Васильевна говорила мужу:
- Вот накажет нас Бог, не видать нам счастия.
- Не каркай, - отвечал Потемкин, наливку медовую под яблонькой кушая.
- А на что и нужна-то была она, ежели патлы - уже седые и клыки торчат?
Едина дорога ей - под клобук, а мы с тобой еще пожируем. Рожай первого,
и второго быстро придумаем.
- Страшно мне с вами, сударь мой неизбежный... Как можете столь сурово с людьми невинными поступать?
И была за такие слова исхлестана плеткою.
- Мужу не перечь! - лютовал Потемкин. - Да целуй мне руку за то, что
я, маеор, тебя супружеством осчастливил. Я ведь еще не проверял, каково
ты блюла себя во вдовстве... Проверю!
Старая лошадь паслась у старых овинов, а из старого леса гукала старая сова-пересмешница, - это Смоленщина, порубежная земля русская, где
под курганами усопли витязи времен былинных. Печальные шляхи тянулись
через шумливые дебри - какие на Русь, а какие во владения Речи Посполитой; синие васильки глазели из ржи на проезжих панов, на баб с граблями
да на нищих с торбами. Ближе к осени зачинались "рябиновые ночи" - черные, со страшным громом и треском ликующих молний: в такие-то вот ночи
на Смоленщине вызревала ядреная и сочная рябина...
А ближайшими соседями чижовских помещиков были сородичи Потемкиных-Каховские, Энгельгардты, Тухачевские, Порсмбские и Высоцкие; наезжали из соседних Сутолок веселые богатыри - Глинки, которых особенно жаловала Дарья Васильевна, и когда Гриша Глинка заводил песню, молодая женщина радостно подхватывала:
Запшегайце коней в санки, мы поедем до коханки.
Ой, дзень, дзень, дзень - мы умчимся на весь день...
После первой дочери Марфиньки родилась у Потемкиных вторая - Марьюшка, и Александр Васильевич подозрительно долго вглядывался в лик младенца, лежавшего в колыбели.
- Что-то уж больно на Глинок смахивает, - объявил он вдруг. - И нос
не потемкинский, да и глаза не те...
- Да какой там нос, какие там глаза, - запричитала жена. - У деток
молочных все образы на един манир.
Страшный удар в лицо обрушил ее на спину... Старик помешался на ревности. Жену отныне держал взаперти, неохотно выпускал перед гостями. Навещал его в Чижове двоюродный братец, Сергей Потемкин, неустанно подзуживал старика:
- Что ж ты, Сашка, за женою плохо глядишь? По всему поветуслых тянется, будто она молодых приваживает. Гляди сам строже, как бы она тебя,
дряхлого, не извела настойками разными. Ей, думаешь, ты нужен? Не, ей
только поместья твои надобны...
После таких наговоров Потемкин, весь трясясь, безжалостно стегал жену
арапником, как доезжачий на охоте вредную собаку. Лишь однажды Дарья Васильевна за себя вступилась.
- Зверь! - крикнула она мужу. - Оставь терзать. Ведь я снова пузата.
Рожу вот, а потом уж и добивай...
Настала золотистая осень 1739 года.
16 сентября, под вечер, Дарья Васильевна почуяла близость родов и
удалилась в баню, что ветшала на берегу тихой лесной речушки. Здесь она,
корчась на полоке, и родила сына.
Пришел грозный муж и спросил ее:
- От кого зачала погань сию, сказывай! - Взял ребеночка за ногу, как
лягушонка паршивого, понес топить в речке. - Туда-то ему и дорога, - приговаривал, о корчаги спьяна спотыкаясь.
Младенец, повисну в вниз головой, даже не пикнул. Потемкин встряхнул
дитятко еще разок над глубоким омутом, в котором тихо колыхались ленивые
сомы и ползали черные раки.
- Так от кого же он? От Глинок иль от Тухачевских?
Звериный вопль матери огласил дремучий лес:
- Потемкин он... Уймись, кобель старый!
Так явился на свет Божий Григорий Александрович Потемкин, светлейший
князь Таврический, генерал-фельдмаршал и блистательный кавалер орденов
разных, включая все иностранные (кроме Золотого Руна, Святого Духа и
Подвязки), генерал-губернатор Новой России, создатель славного Черноморского флота, он же его первый главнокомандующий, и прочая, и прочая,
и прочая...
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Маленькая принцесса Фике
Для Екатерины II наступила историческая давность... счеты потомства с
Екатериной II уже давно сведены. Для нас она не может быть ни знаменем,
ни мишенью, - для нас она только предмет изучения!
В. О. Ключевский (т. 5, с. 309, 311} История царствования Екатерины
II еще ждет критического изучения.
Сов. истор. энциклопедия, т. 5, стр. 484
1. ДЕВОЧКА ИЗ ПОМЕРАНИИ
Был апогей ее величия и славы... Парики иноземных послов, склонявшихся перед престолом этой удивительной женщины, почти касались буклями
драгоценных паркетов. Она любила хлесткие фразы и сейчас вдруг вспомнила
трагическую обмолвку Дени Дидро, который неосторожно сравнил Россию с
"колоссом на глиняных ногах".
- Философия тоже ошибается: Россия - да, колосс, но покоится на ногах
из чугуна уральского. А ведь это даже не страна...
- Так что же тогда? - пискнул кто-то сдавленно (представляя ничтожество Пармы или Тешена, Ганновера или Гессена).
- Вселенная, - отвечала императрица, и скипетр ее отразил сияние дня
в алмазах из сокровищ Надир-шаха, а держава в другой руке озарилась мерцанием рубинов сказочной Голконды...
Всегда помня о вечности, она заранее составила автоэпитафию на свою
могилу: "Здесь лежит Екатерина... она ничего не упустила, чтобы иметь
успех. Снисходительная, любившая хорошо пожить, веселая по натуре, республиканка в душе и доброго сердца, она имела немало друзей; труд для
нее всегда был легок; общество и искусство ей постоянно нравились".
А кто она, эта женщина, откуда явилась к нам?
Любой исторический роман начинается с сомнений.
Еще при жизни Екатерины немецкие историки перерыли архивы церквей и
магистрата Штеттина, так и не найдя ни единой бумажки, подтверждающей
даже сам факт ее рождения. Пропажа официальных актов уже тогда вызвала
подозрения: "Каковы же были серьезные причины, заставившие скрывать ее
появление на свет? Что кроется за семейной тайной? Может, незаконность
рождения?.."
Но мне, автору, не под силу разрешить эту историческую загадку, и мы,
читатель, вынуждены покорнейше следовать тем версиям, которые давно сделались официальными.
Над унылыми дюнами Померании задували протяжные ветры; была запоздалая весна 1729 года, когда в доме благочестивого принца Христиана Ангальт-Цербстского и его не менее благочестивой супруги Иоганны Елизаветы
в тихую лунную ночь родилась здоровая девочка, которую в честь ее трех
теток нарекли по лютеранскому обычаю тройным именем - София Августа Фредерика.
Родители стали называть ее кратко - Фике!
Германия в ту пору кишмя кишела худосочными отпрысками немецких князей, которых расплодилось такое множество, что в их обширных родословных
путались даже всезнающие генеалоги. Потому-то никому в Европе не было
дела до девочки, и, туго запеленав новорожденную, ее доверили дремлющей
от усталости акушерке... Давным-давно древнейший славянский Серпск обратился в германский Цербст, а его владетели забыли славянское происхождение и даже оскорблялись, если им об этом напоминали. За несколько столетий существования дома Ангальт-Цербстского князья этой захудалой династии не дали германским хроникам ни одной яркой и даровитой личности, - напротив, Цербст поставлял к услугам Гогенцоллернов ограниченных офицеров, никчемных чиновников и безмозглых ротозеев, которые едва кормились
от доходов своего крохотного княжества.
Фике даже родилась вне дома: ее родиной стал померанский Штеттин, где
квартировал 8-й Ангальт-Цербстский пехотный полк. Этим полком командовал
отец, которому в ту пору было уже под сорок. Матери принцессы исполнилось только семнадцать. А разница в возрасте дополнялась различием в характерах.
Отец - тугодумный и скупой педант, много видевший, но мало знавший,
набожный лютеранин, любил быт казармы, обожал прусских королей и был доволен судьбою потсдамского генералмайора.
Мать - мало видевшая, но уже много чувствовавшая, была оскорблена
жалкою судьбой генеральши в прусской провинции, ей хотелось славы и поклонения, чтобы страждущие мужчины толпою теснились в роскошных апартаментах.
Но король не позволил генералу даже занять комнаты в штеттинском замке - ангальтцы снимали квартиру в частном доме господина Грейнфейгейма
на углу Большой Соборной улицы.
Маленькая принцесса Фике лежала еще в колыбели, а мир открывался перед нею окном спальни, в котором виднелась церковь святой Марии, и там
звонили колокола... Иногда появлялась мать - гибкая и вертлявая, бойко
стрекочущая каблуками красных туфель. Она дарила дочери мимолетный поцелуй и с яростью раздавала нянькам искрометные пощечины:
- Приседайте ниже при появлении моей светлости...
Иоганна почасту и надолго пропадала из Штеттина: ей, в отличие от домоседа-мужа, было везде хорошо (только не дома!). Сейчас юную ветреницу
манил Гамбург, где ее поджидал любовник - русский аристократ Иван Бецкой.
Влажные ветры Померании задували в широкие окна.
Фике разевала беззубый рот, радуясь жизни.
О, как страшна она станет в неизбежной старости!
После Фике у принцессы Ангальт-Цербстской были еще дети, и к каждой
новой беременности она относилась с предельным отвращением, будто муж
дал ей выпить невыразимой гадости.
- Опять, ваша светлость, вы сделали меня несчастной, - упрекала она
принца, шнуруя талию в тиски корсетов. - Теперь я лишена возможности отбыть в Берлин, дабы своим присутствием украсить прием у нашего доброго
короля...
(В зрелые годы, вспоминая себя прежней маленькой Фике, Екатерина писала Дидро: "Взрослые не всегда знают, что думают дети, и трудно узнать
им детей, особливо когда доброе воспитание приучило их слушать взрослых
с покорностью... Бывши ребенком, я часто плакала, когда меня обманывали!")
Отец не обманывал Фике - ее обманывала мать.
Однажды она с небывалой лаской внушила дочери:
- Вы должны сказать его светлости, что давно хотите навестить Гамбург, желая повидать свою любимую бабушку и мою высокочтимую мать - герцогиню Голштинскую...
Девочка вошла в служебный кабинет отца:
- Ваша светлость, мой дражайший родитель, я прошу вас дозволить поездку в Гамбург, чтобы я могла повидать бабушку.
Христиан повернулся к Фике столь живо, что с его короткого парика
слетело белое облачко дешевой солдатской пудры:
- Вас научила просить об этом мать?
- Да, - созналась Фикс...
За столом принц Христиан спросил у супруги:
- Прелестная, вы опять желаете навестить матушку?
- С чего вы взяли это, мой добрый друг? - удивилась жена, сразу обозлившись. - Я совсем не желаю снова тащиться по грязи в Гамбург на полудохлых клячах наших нищенских конюшен.
- Но Фике мне сказала...
- Ах, мало ли что выдумает наша Фике!
А вечером в спальне она больно ударила дочь по лицу:
- Пфуй! Как вы несносны и глупы, дитя мое...
Но Фике не была глупа; исподтишка она пристально наблюдала за поведением взрослых. Девочка рано научилась угадывать, когда они говорят правду, а когда лгут. Из частых поездок по Германии Фике вынесла верное суждение: ее мать, такая недоступная дома, в Берлине становилась провинциальной дамой нижайшего ранга, а отец, всесильный в Штеттине, - лишь ничтожный вассал прусского короля, с почтением лобызающий фалды его запыленного мундира. Между тем Иоганна Елизавета, словно бездомная кукушка,
подкидывала своих детей к родственникам, отсылая их от себя подальше,
чтобы не мешали развлекаться. Желая раз и навсегда избавить себя от хлопот о Фике, она приставила к ней гофмейстерину, француженку Кард ель,
обязав ее (заодно уж!) служить и наставницей в делах суровой нравственности... Фике не однажды спрашивала Кардель:
- Скажите, Бабетта, к чему меня готовят, заставляя танцевать под
скрипку и слушать музыку, которую я не выношу?
- Вас готовят к замужеству, - был честный ответ.
- А что я должна делать в замужестве?
- То же самое, что делает ваша мать.
- Но она ведь никогда и ничего не делает.
- Когда вы станете старше, - заключила гофмейстерина, - вы сами убедитесь, что у женщин вашего круга очень много обязанностей перед светом.
А сейчас поиграйте в куклы...
Фике терпеть не могла кукол. Она выбегала на двор, где верховодила
шайкою уличных мальчишек, устраивая между ними побоища. Совсем неподобающе для принцессы Фике ловко обчищала соседские яблони от недозрелых
плодов. Коленки ее были исцарапаны, движения порывисты - как у мальчика.
Родители наряжали ее лишь в самые дешевенькие платья, рваные чулки тут
же штопали, никаких украшений она не знала, и потому в дни народных гуляний, смешавшись с толпою, девочка-принцесса ничем не отличалась от детей штеттинских горожан.
В 1739 году Фике исполнилось десять лет.
В этом году на далекой Смоленщине родился Потемкин.
Крепостная пушка пробуждала Ангальт-Цербстскую принцессу - крики деревенских петухов будили русского мальчика.
Помсрання была еще наполнена грозой и славой русского оружия.
Петра I на эти скудные песчаные берега привело жестокое единоборство
со шведами и политические союзы, которые он торопливо закреплял брачными
связями, раздавая по герцогствам своих царевен и великих княжон. Фике
была поражена, когда мать сказала, что они дальние родственники дома Романовых:
- Ваш дед Голштинский был женат на Гедвиге, сестре шведского короля
Карла Двенадцатого, воевавшего с Петром Первым. Но зато дочь царя Анна
Петровна была выдана отцом за сына вашего деда, и кровь шведской династии смешалась с романовской. А муж Анны Петровны, герцог Карл Фридрих,
приходится мне двоюродным братом...
Померания еще хранила следы шведского владычества, но в языке горожан
Штеттина (Щецина) иногда звучала древнеславянская речь, не угасшая в
бурных событиях европейской истории. С малых лет Фике жила под очарованием рассказов о русских людях (о России часто рассуждали родители, хотя
ни отец, ни мать там не бывали). В семье помнили принца Карла, влюбленного в цесаревну Елизавету Петровну; приехав в Петербург, он умер в канун свадьбы.
- Мой голштинский дядя умер от любви?
- От оспы, - отвечала мать дочери...
А на прогулках девочка не раз видела толпы обездоленных немцев; они
брели вдоль Одера к морю, чтобы на штеттинских кораблях плыть дальше.
- Куда стремятся эти бесконечные толпы людей?
- О! - отвечал отец. - Это несчастные и нищие в Германии, которые
мечтают стать богатыми и счастливыми в России.
- Неужели в России для всех хватит места?
- Эта страна беспредельна.
- И богата?
- Она сказочно богата, дитя мое...
Россия волшебным сном входила в сознание Фике!
2. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ
Россия так и оставалась - только сном... Девочка уже догадывалась о
той жалкой роли, какая предназначалась ей в истории: быть супругой мелкого немецкого князька, который по утрам станет гонять по плацу свою армию в 15-20 солдат при двух доморощенных генералах, а унылые вечера ее
будут посвящены вязанию чулок в кругу скучнейших фрейлин... Для этого не
слишком и учили! Немножко танцев, чуточку морали с религией. Фике не
утомляли и грамматикой: на уроках учитель рисовал буковки карандашом, а
девочка была обязана обвести их чернилами.
От отца - никакой ласки, от матери - придирки и одергивания, пощечины, всегда торопливые, сделанные наспех и потому вдвойне обидные для
детского самолюбия. Время от времени мать внушала девочке, что она никому не нужна, что ее стыдно показать приличным людям, что чулок на нее не
напастись, и - наконец - она выпаливала самое ужасное:
- Боже, до чего вы уродливы! Как я, волшебное создание, рожденное для
амурных упоений, могла произвести такое чудовище?..
Однажды начались сборы в голштинский Эйтин, куда свою сестру вместе с
дочерью пригласил епископ Адольф Любекский, чтобы ангальтские родственники полюбовались на его воспитанника - герцога Карла Петра Ульриха. Садясь в карету, мать предупредила:
- Фике, в Эйтине вы должны служить образцом поведения... И прошу не
объедаться за столом...
Эйтин был резиденцией епископа; тут росли дивные тюльпаны, было много
красивых дорожек, шлагбаумов и будок с часовыми. А когда принцесса с дочерью выходили из кареты, барабанщики пробили им "встречную дробь", и
мать зарделась от гордости.
- Какие бесподобные почести нам оказывают, - восхитилась она. - Подумать только: сразу пять барабанов!
- И еще скрипка, - добавила Фике.
- Где вы увидели скрипача?
- А вон... в окне, - показала девочка.
В окне молочного павильона стоял худосочный подросток, держа скрипицу. На подоконнике лежала морда большой собаки, глядевшей на приезжих с
печалью в глазах. Мать больно ущипнула дочь:
- Скорее кланяйтесь! Это герцог Голштинии, мой племянник и ваш троюродный брат, а его мать Анна Петровна как раз и была дочерью русского
императора Петра Первого...
Фике взялась за пышные бока платья и, чуть поддернув их повыше, учинила перед кузеном церемонные приседания, на что собака в окне павильона
отсалютовала ей троекратным взлаем:
- Уф! Уф! Уф... У-ррррр!
Фике не знала (да и откуда ей знать?), что она раскланялась перед
своим будущим супругом, которому суждено было войти в русскую историю
под именем императора Петра III...
До германских княжеств уже дошли слухи о болезни Анны Иоанновны, а в
случае ее смерти престол России займет отпрыск Брауншвейгской династии!
Голштинский дом трагически переживал это известие. Правда, в Эйтине еще
не угасла робкая надежда на то, что цесаревна Елизавета Петровна, если
судьба ей улыбнется, может круто изменить положение; тогда вместо брауншвсйгцев к престолу Романовых придвинется близкая им по крови династия
Шлезвиг-Голштейн-Готторпская...
За ужином епископ сказал:
- Не будем создавать сладких иллюзий о России! Беда в том, что русские слишком ненавидят нас - немцев...
На другом конце стола, где сидел герцог Карл Петр Ульрих, послышался
шум, и епископ Адольф стукнул костяшками пальцев.
- Неужели опять? - гортанно выкрикнул он.
К нему подошел камер-юнкер Брюммер.
- Опять, ваше святейшество, - отвечал он могучим басом. - Ваш племянник выпил уже два стакана вина, и стоило мне чуть отвернуться, как он
вылакал все мое бургундское.
- Выставьте его вон! - распорядился епископ...
После ужина Фике случайно проследовала через столовую, где застала
своего голштинского кузена. Герцог торопливо бегал вокруг стола, который
еще не успели убрать лакеи, и алчно допивал вино, оставшееся в бокалах
гостей. Увидев Фике, мальчик взял кузину за руку и сильно дернул к себе.
- Надеюсь, сударыня, - выговорил он, пошатываясь, - вы сохраните благородство, как и положено принцессе вашего славного дома, иначе... иначе
Брюммер снова задаст мне трепку!
Девочка искренно пожалела пьяного мальчика:
- Какой жестокий у вас воспитатель, правда?
- Да, он бьет меня ежедневно. Зато я в отместку ему луплю биллиардным
кием своего лакея или собаку... Тут, - сказал Петр, кривя рот и гримасничая, - словно все сговорились уморить меня. Вы не поверите, принцесса,
что до обеда я сижу на куске черствого хлеба. Но я вырасту, стану знаменитым, как Валленштейн, и этот Брюммер поплачет у меня, когда я всыплю
ему солдатских шпицрутенов...
Фике, волнуясь, прибежала к комнату матери:
- Какой гадкий мальчик мой брат!
Узкое лицо матери вытянулось еще больше:
- Вы не имеете права так скверно отзываться о герцоге, голова которого имеет право носить сразу три короны - голштинскую, шведскую и... и
даже российскую!
В голосе матери Фике уловила затаенную тоску. Это была тоска некудышной ангальтинки по чужому земному величию, по громким титулам, по сверканию корон. Утром, гуляя с герцогомкузеном, девочка спросила его, какую
из трех корон предпочел бы он иметь:
- Вы, конечно, мечтаете о российской?
- Сестрица, - захохотал мальчик, - я еще не сошел с ума, чтобы
царствовать в стране дураков, попов и каторжников. Лучше моей Голштинии
нет ничего на свете...
Из Эйтина лошади понесли прямо в Берлин!
Ангальтское семейство безропотно преклонялось перед величием Пруссии,
и мать не могла не навестить короля. Фике запомнила его резко очерченный
силуэт, точный жест, каким он бросил под локоть себе большую треуголку.
Фридрих II поцеловал принцессумать в лоб, а маленькую Фике небрежно погладил по головке.
- Уже и выросла, - сказал он кратко, без эмоций.
Униженно пресмыкаясь, мать выклянчивала чин генерал-лейтенанта для
мужа. Фридрих II сухо щелкнул дешевенькой табакеркой.
- Еще рано, - отказал он и, взмахнув тростью, предложил спуститься в
парк по зеленым террасам... Фике с матерью едва поспевали за маленьким
быстроногим человеком, а в ответ на дальнейшие просьбы принцессы Фридрих
II тростью указал на девочку: - Не делайте из нее золушки! В будущем вашей дочери возможны самые невероятные матримониальные вариации.
- Ваше величество, но я...
- А вы уже замужем, мадам! - осадил ее король.
Ночевать остановились в берлинском отеле, и мать, уложив Фике в постель, быстро и шумно переодевалась. Поверх исподнего фрепона накинула
распашной модест, в разрезе лифа расположила гирлянду пышных бантов. Туча пудры осыпала ее декольте (в форме воинского каре), а белизну шеи искусно оттеняла узкая черная бархотка. В такие моменты, собираясь покинуть дом, она всегда хорошела, добрея. Иоганна приклеила над губою мушку
и, мурлыча, повертелась перед зеркалами. Потом, глубоко задумавшись, она
подвела у глаз стрелки, и теперь это сочетание стрелок с мушкою было
негласным паролем для знатоков любви: "Вы можете быть со мною дерзким..." Громадное панье не позволяло матери пройти через дверь, она
встала бочком и проскочила с писком, как мышь. Фике уснула и пробудилась
ночью, встревоженная чужим смехом за стеною. В длинной рубашке до пят
девочка соскочила с постели, тихо приоткрыла дверь в материнскую
спальню. Первое, что она увидела при лунном свете, это длинный палаш
драгунского офицера, затем разглядела и остальное. Фике справедливо решила, что увиденное ею следует скрывать от отца. А утром она заметила,
что у матери появились лишние деньги, и мать очень быстро промотала их
на всякие мелочи, против приобретения которых всегда так горячо восставал скупой отец...
А скоро наступили перемены. Сначала они казались случайными, потом
закономерными и наконец обрели мощный европейский резонанс. Эти перемены
касались лично ее - маленькой и отверженной в семье принцессы Фике...
Анна Иоанновна умерла, престол России занял ее племянник Иоанн Антонович, но в морозную ночь цесаревна Елизавета, поддержанная гвардией и
мелким дворянством, выбросила Брауншвейгскую династию из царского дворца. Фике теперь часто заставала мать перебирающей газеты - брюссельские,
парижские, гамбургские. Снова воскресли угасшие надежды голштинцев:
- Да, да! Уже сбываются пророчества Адама Олеария, и нашу бедную
Голштинию ожидает великое и славное будущее...
Вскоре газеты сообщили, что герцог Голштинии вытребован теткою в Россию для наследования престола, и Фридрих II моментально отреагировал:
летом 1742 года, желая угодить русскому кабинету, король произвел принца
Христиана Ангальт-Цербстского в генерал-лейтенанты, назначив его губернатором Штеттина.
Ликованию матери не было предела:
- Прочь из этих жалких комнатушек - в замок, в замок!..
Теперь за стулом Фике прислуживал лакей, штопаных чулок она более не
носила, к обеду ей подавали громадный кубок вкусного пива. Отныне - уже
не по легендам! - девочка по доходам семьи, по содержимому своей тарелки
материально, почти плотски, ощутила щедрую благость, исходящую от могущества великой России. Затем герцог Людвиг (родной дядя Фике) призвал
своего брата Христиана в соправители Цербста, и отец стал титуловаться
герцогом. Резкий переход от ничтожества к величию отразился на нервах
матери, и она властно потребовала от мужа, чтобы во время вкушания ею
пищи играла на антресолях музыка.
- Вы знаете, друг мой, - доказывала она, - что я спокойно поедала
все, что мне дают, и без музыки. Но зато теперь, когда я стала герцогиней, мой светлейший организм не воспринимает супов без нежного музыкального сопровождения их в желудок...
Фике страдала: она не выносила музыки - ни дурной, ни хорошей. Любая
музыка казалась ей отвратительным шумом. Голубыми невинными глазками девочка исподтишка шпионила за матерью, а потом перед зеркалами копировала
ее ужимки, обезьянничала.
Никто и не заметил, как за декорациями зеленых боскетов, на фоне
трельяжных интерьеров потихоньку складывался характер будущей женщины - все понимающей, все оценивающей, уже готовой постоять за себя. Герцогине
не могло прийти в голову, что ее дочь, замурзанная и покорная, уже давно
объявила ей жестокую войну за первенство в этом мире, и она будет вести
борьбу до полной капитуляции матери... Целый год герцогиня с дочерью
провели в Берлине, где Фике оформилась в подростка, стала длинноногой,
остроглазой вертуньей, скорой в словах и решениях. Мать хотела сделать
из дочери изящное манерное существо, вроде фарфоровой статуэтки, под
стать изысканным картинам Ватто, и даже за обеденным столом Фике держала
ноги в особых колодках, приучая их к "третьей позиции" - для начала жеманного менуэта.
- Главное в жизни - хороший тон! - внушали Фике.
Целиком поглощенная тем, чтобы люди не забывали о ее величии, мать не
разглядела в дочери серьезных физиологических перемен. Но они не остались без внимания прусского короля...
Фридрих II вызвал к себе министра Подевильса:
- А ведь мы будем олухами, если не используем привязанности Елизаветы
к своим германским родственникам. Сейчас русская императрица обшаривает
закоулки Европы, собирая портреты для создания "романовской" галереи...
Я думаю, - решил король, - что нам стоит пригласить глупца Пэна!
Был чудный мартовский день 1743 года.
- Фике, - сообщила мать дочери" - лучший берлинский живописец Антуан
Пэн будет писать ваш портрет. Я научу вас принять позу, исполненную
внутреннего достоинства и в то же время привлекательную для взоров самых
придирчивых мужчин. - Герцогиня заломила руки, возведя глаза к потолку,
на котором пухлые купидоны, сидя на спинах дельфинов, трубили в раковины
гимны радостной жизни. - Король так добр, - заключила мать, прослезясь,
- что нам этот портрет не будет стоить даже пфеннига: прусская казна сама уплатит живописцу...
Портрет был вскоре написан.
- Во, бездарная мазня! - сказал король, стуча тростью. - Ладно! Я не
думаю, чтобы Елизавета была знатоком живописной манеры, а принцесса Фике
представлена здесь вполне выразительно...
Портрет намотали на палку, как боевое знамя, которое будет развернуто
во всю ширь перед генеральным сражением. Королевский курьер доставил его
на берега Невы, где Елизавета, кокетливо прищурившись, осмотрела свою
дальнюю родственницу.
- Ну что ж, Алеша! - сказала она своему фавориту Разумовскому. - Гляди сам: ноги-руки на месте, глаза и нос - как у людей... Сгодится и такая нашему дурачку!
В канун наступающего 1744 года вся ангальтская семья собралась в
Цербсте, где герцог Христиан, как добрый лютеранин, пожелал украсить новогоднюю ночь возблагодарением Всевышнего за щедроты, которые столь бурно на него излились... В эти дни ангальтинцы уже были извещены, что
портрет Фике произвел на русскую императрицу самое благоприятное впечатление.
1 января герцог Христиан, сочтя, что одной порции молитв недостаточно, снова деспотически увлек свое семейство в капеллу цербстского замка.
Опять заиграл орган, зашелестели в руках молитвенники. Но с улицы вдруг
послышался топот копыт, заскрипели на ржавых петлях тяжкие двери храма,
и в настороженной тишине, разом наступившей, все невольно вздрогнули от
грузных шагов.
Цок-цок-цок - стучали ботфорты по каменным плитам.
Фике встала навытяжку - это близился ее рок!
3. ДОРОГА НА ВОСТОК
Следом за своим воспитанником прибыл в Россию и голштинский камер-юнкер Брюммер, а те слова, которыми он ободрил будущего императора, дошли
до нас в документальной ясности:
- Я стану сечь ваше высочество так нещадно, что собаки не будут успевать облизывать кровь с вашей паршивой задницы...
Карл Петр Ульрих в России стал называться Петром Федоровичем. И хотя
этот enfant terrible всем постоянно мешал, он многим был нужен. Петр нечаянно для себя (и неожиданно для истории) сделался важным козырем в игре престольных конъюнктур. Из Стокгольма прибыло в Петербург целое посольство - шведы просили у царицы уступить им племянника, который Карлу
XII приходился внуком. Елизавета потому и не хотела его отдавать. Она
отвечала послам, что Петр нужен ее престолу как внук Петра I, а если
вам, шведам, короля нигде более не сыскать, так я вам уступлю другого
голштинца. И указала на дядю своего племянника - епископа Адольфа Любекского, который проворно скинул мантию и, уплыв в Швецию, женился на
родной сестре прусского короля Фридриха II... Такова забавная подоплека
появления голштинца Петра III в России!
Наследник русского престола не знал матери, умершей после его рождения, в раннем детстве потерял и отца, - Брюммер с пучком розог и епископ
с катехизисом вывели отрока за шлагбаум европейской политики. При первом
же свидании с русской тетушкой Петр сильно озадачил ее ухватками караульного солдата, которые никак не вязались с интересами неразвитого ребенка.
- Впервые вижу, - удивилась Елизавета, - чтобы круглый сирота был и
круглым дураком. - Она была растеряна и даже не скрывала растерянности
от придворных. - Нешто, - спрашивала царица, - в Европах и все принцы
таковые обормоты бывают?..
С бравадою арестанта, выпущенного из тюрьмы, Петр в первый же день
свободы жестоко напился. Императрица стороною вызнала, что с десяти лет
мальчика уже потчевали в Голштинии вином и пивом.
- Вот это новость, - тяжко призадумалась Елизавета. - Уж на Руси святой люд православный винопитием удивить трудно, но у немцев, видать,
всем нам еще поучиться надобно. - Она посоветовалась с Разумовским: - Как быть-то нам? Ведь, чай, не чужой он мне, а родная кровинушка...
Драть его? Так он уже дран приехал. Этот Брюммер его насквозь, будто
ротный барабан, простучал!
Бывший свинопас отвечал с большим знанием дела:
- Учить надо, голубушка ясная. А ученье без мученья не бывает, о чем
небось и сама по опыту ведаешь...
К телесному воздействию со стороны Брюммера приложили умосозерцательное воздействие академика Якоба Штелина, и тот выявил полную беспомощность мозга наследника: Петр понимал лишь осязаемое и видимое, избегая всего отвлеченного. Отвергая все крупное, он любил мелочи. Даже
рассматривание мундира начинал не с его покроя, а с пуговиц... Книги не
читались, Петр рассматривал в них лишь картинки. Русскую историю Штелин
трактовал по рублям и гривнам старого времени. Геометрия имела практическое завершение чертежом учебной комнаты. Химию осваивали лицезрением
частых городских пожаров. Брюммер присутствовал постоянно! Он имел наготове испытанный арсенал воспитательных инструментов, как-то: оплеухи,
розги, подзатыльники и прочие удивительные чудеса, до сей поры не снятые
с вооружения всего мира. К этому набору педагогических средств следует
добавить бесподобную виртуозность брани, которую Брюммер по прибытии в
Россию радикально обновил за счет пленительных русских выражений...
- Учиться так учиться, - говорил он здраво.
В один из дней тетушка вызвала племянника к себе и поставила перед
ним пэновский портрет его цербстской кузины.
- Узнаешь ли? - вопросила конкретно.
- Впервые вижу, - получила ясный ответ.
Елизавета Петровна малость даже оторопела:
- Я тут стараюсь, в Европах этих разных все пороги обила, невесту для
тебя сыскивая, а ты свою же сестрицу не признаешь... Ступай! - велела
она. - Я тебя супружеством отягощу. А жена - не тетка родная. Она живо
даст тебе на орехи с изюмом...
Итак, читатель, 1 января 1744 года в капелле цербстского замка появился курьер с пакетом. Его шаги приближались: цок-цок... Он обошел Фике, вытянувшуюся перед ним, миновал и герцога Христиана, вручив эстафету
в руки герцогини Иоганны Елизаветы.
- От кого? - спросила она с некоторым испугом.
- От... простите, не извещен.
Все потянулись в замок - к столам, к каминам, к трубкам и пиву. Владельцы Цербста примолкли, выжидая когда герцогиня ознакомится с посланием. Наконец она вышла из кабинета:
- Фике, это касается лично вашей персоны...
Большие воды политики иногда протекают грязными темными каналами.
Письмо было от Брюммера, но писал он так, что за его спиною ощущалось
жаркое дыхание самой Елизаветы. Фике скосила глазки на депешу из Петербурга: "...императрица желает, чтобы Ваша Светлость, сопровождая старшую
дочь Вашу, принцессу, прибыли сюда возможно скорее... Вы слишком просвещенны, чтобы не понять истинного смысла того нетерпения, с каким русская
императрица желает Вас видеть..." Герцог спросил жену, указывая трубкой:
- Могу я знать, что здесь писано к вам?
Иоганна Елизавета закрыла письмо ладонями:
- Нет! - Но тут же разболтала: - Я еду в Россию и везу туда Фике. А в
Берлине по векселю Елизаветы король отсыплет мне дукатов, сколько я попрошу... Это великая тайна, мой друг! Пока мы скачем в Россию, ни одна
кошка в Европе не должна шевельнуться. Мы отъезжаем под именем графинь
Рейнбек и лишь в Риге сможем называться своими подлинными именами...
Вдруг перед замком (опять роковое "вдруг") протрубил рожок почтальона, из кареты выбрался краснорожий фельдъегерь, поднялся в замок и,
вскинув ко лбу пакет, вручил его герцогине:
- Вашей светлости от его королевского величества.
- Мускусу! - закатила глаза герцогиня. - Ах, неужели в этом доме никто не видит, что мне дурно... ах, умираю, спасите!
Каждый час по эстафете, сначала из Петербурга, а теперь из Берлина, - это слишком помпезно. Сбрызнутая острым мускусом, герцогиня прочла: король требовал скорейшего отъезда в Россию. Герцог Христиан ходил по комнатам, задевал коленями стулья, обитые гризетом цербстского производства, и - рассуждал: