- Я все-таки не понимаю, что в нашем тихом Цербсте происходит? Кто объяснит мне эту странную суматоху?
      - Едем! - закричала жена. - Вы, мой друг, сущий болван, если не догадываетесь, что наша ничтожная Фике станет русской императрицей... Готовьте лошадей и кареты... в дорогу!
      Фике онемела. А перед ее матерью, жаждавшей трепетных удовольствий, открылась картина блистательной жизни в России: торжественные почести, праздники и фейерверки, кавалькады любовников, которые, сгорая от страсти, скачут за нею в тени романтических дубрав, а она - гордая! - всем отказывает. Но тут является некто неотразимый, и перед ним она слабеет. При этом ангальтинка плотоядно размышляла: "В любом случае моя дочь может только мешать мне наслаждаться..." Строгим тоном она ей сказала:
      - Фике, разрешаю вам взять в Россию три платья, остальные пригодятся вашим сестрам, когда они подрастут... Так и быть: я дарю вам свои новые брюссельские чулки, но отберу их у вас, если в Петербурге не найду себе лучших.
      Два дня ушло на срочное обновление туалетов герцогини, а невесту оставили в прежних полунищенских обносках.
      - Скромность украшает невинность, - декламировала мать и позволила взять в Петербург медный кувшин, - Пусть русские дикари видят, что вы явились не с пустыми руками. Захотите помыться, и вам не придется краснеть, выпрашивая кувшин у императрицы.
      Отец взялся сопровождать их. Карета тронулась, через заднее окошко Фике проследила, как за нею опустился полосатый шлагбаум Цербста (она уже никогда сюда не вернется). На третий день семейство прибыло в Берлин.
      - В браке вашей дочери с русским наследником, - сказал Фридрих II герцогине, - я вижу залог безопасности Пруссии, а мой посол в России, барон Мардефельд, ждет вашу светлость с таким же нетерпением, с каким, полагаю, жених ожидает прибытия невесты... А кстати, - огляделся он, - почему я не вижу ее здесь?
      Иоганна Елизавета объяснила отсутствие дочери тем, что глупая Фике может лишь помешать серьезной беседе.
      - Глупая или мудрая, но к обеду ей быть здесь!
      Недавно Фридрих II победоносно завершил войну с Австрией, отняв у нее богатую Силсзию, - теперь, выдавая Фике за русского наследника, он хотел сделать Россию нейтральной к своим захватам. Но канцлер Бестужев-Рюмин ориентировал политику Петербурга на Австрию и Саксонию... Король доказывал:
      - Приезд вашей дочери - это удар по Бестужеву, а мой посол Мардефельд поможет вам устранить его вредное влияние на Елизавету, на весь ее двор... Что ж, пора за стол. Где Фике?
      Но король не дождался девочку к обеду.
      - Где ж она? - спросил он, уже гневаясь.
      Пришлось сознаться, что Фике плохо одета.
      - Сударыня, - вежливо и едко произнес король, - не забывайте, что вы только дуэнья при своей дочери. Не вам, а именно дочери предназначена роль царской невесты... Одеть Фике!
      Три часа ожидали, пока Фике не явилась перед королем в уродливом платье, сшитом на живую нитку, едва причесанная, чуточку припудренная, без драгоценностей. Герцогиня, почуяв неладное, вырвала из своей прически длинное перо черного какаду и с размаху вонзила его в волосы дочери, словно кинжал в свою жертву.
      Фридрих тут же выдернул перо, подавая девочке руку:
      - Ваша светлость, вы обедаете сегодня со мной...
      Это была первая победа Фикс над матерью, которая издали нервно наблюдала за дочерью, сидящей рядом с королем. А она с мужем вынуждена была жаться в сторонке.
      Накормив одну лишь Фике, король отпустил их.
      16 января ангальтское семейство покинуло Берлин.
      Европа давно не помнила такой зимы - суровой и бесснежной; за каретами по замерзшим колдобинам тащились пустые сани на привязи, что придавало процессии нелепый вид. В Шведте-на-Одере семья разделилась: отцу ехать на Штеттин, а мать с дочерью поворачивали на восток. Сильный знобящий ветер развевал флаги над форштадтами. Отец снял треуголку и вдруг разрыдался. Он плакал, а его напутствия дочери звучали на ветру, как боевые приказы:
      - Милостивыми взорами наделяйте слуг и фаворитов государыни, с русскими наедине не говорите, чтобы не вызвать дурных подозрений. Избегайте расточительной игры в карты, деньги карманные держите в кошельке, выдавая прислуге самую малость. Кошелек ночью кладите в чулок, а чулок с деньгами прячьте между стеной и постелью, чтобы русские не стащили. В тяжбах и ссорах ни за кого не вступайтесь, дабы не нажить себе лишних врагов...
      Это была его "политическая" программа! Фике сердцем вдруг поняла, что больше никогда не увидит этого человека. С криком она бросилась на шею отцу. Христиан стащил с головы парик и вытирал им слезы - свои и дочерние.
      Кареты разъехались. Мать даже всплакнула:
      - Всегда вы умудряетесь доводить страсти до критических крайностей. Ах, Фике, как хорошо знать золотую середину...
      18 января, спасаясь от мороза, "графини Рейнбек" натянули на лица шерстяные маски с прорезями для глаз. Дороги были ужасны, а постоялые дворы Пруссии - в состоянии плачевном. Герцогиня депешировала мужу: "Мы спали в свинятнике; вся семья, дворовая собака, петух, дети в колыбелях, другие за печкой - все вперемежку... мы с Фике устроились на скамье, которую я велела поставить посреди комнаты, спасаясь от клопов". Миновав Данциг, 24 января форсировали Вислу и на третий день - прибыли в Кенигсберг, откуда и повернули на Мсмель. Здесь на целый аршин лежали глубокие снега, экипаж переставили на санные полозья. Для сокращения пути ехали прямо через залив Куриш-гаф; президент магистрата пустил перед ними множество саней с рыбаками, чтобы "графини Рейнбек" не угодили в полынью. За Мемелем почтовый тракт кончился, до Либавы катили на обывательских санях. 5 февраля, измученные холодом и неудобствами, путешественницы прибыли в Митаву, столицу Курляндского герцогства, владелец которого, герцог Бирон, был заточен Елизаветою в Ярославле, - отсюда до Риги оставался один переезд. Громадный митавский замок (дивное создание Растрелли) был еще в строительных лесах. Фике впервые увидела деревянные избы...
      Отночевали в Митаве еще под именем "графинь Рейнбек", а утром проснулись от зычного голоса полковника Тимофея Вожакова, который, приветствуя их по-немецки, назвал уже настоящими именами, потом показал на часы:
      - К полудню нас ждут в Риге - поспешите!
      Закутанная до глаз, Фике спустилась во двор и удивилась, что - вчера еще пустынный - он заполнен множеством всадников: их встречали почетным эскортом. Морды лошадей были в пушистом серебре, иней покрывал и латы всадников. Драгуны были первыми русскими, которых увидела Фике. Румяные от мороза и водки, рослые и усатые, все с крепкими зубами, они сразу понравились девочке почти карнавальною красотой. Фике поразилась - всадники были без перчаток, будто холода не замечали. Юный офицер склонился из высокого седла, что-то долго говорил ей, и речь его рокотала как водопад. Фике застенчиво улыбнулась:
      - Простите, я не знаю русского языка...
      Хлопнула дверца кареты. Вожаков гаркнул:
      - Драгунство, палаши... вон! На шенкелях па-а шли!
      По бокам возка тронулся эскорт всадников, звенящих промерзлою амуницией, сверкающих клинками наголо, а за ними вихрилась снежная пыль. "Россия, Россия... вот какая она, Россия!" Драгуны сидели на массивных лошадях столь плотно, что казались девочке сказочными кентаврами из античных мифов. А тот юный офицер скакал вровень с каретой и, заметив в окошке лицо принцессы, подмигнул ей - совсем по-приятельски, и от этого Фике стало вдруг легко-легко, как не бывало еще никогда в жизни...
      Девочка весело рассмеялась. Ей было 15 лет.
      Вскоре за широкой рекой показался угрюмый замок, шпицы соборных храмов, над острыми крышами домов плыли синие уютные дымы обывательских кухонь. Это была Рига - западный фасад России!
     
     
      4. БЕСПРИДАННИЦА
     
      А вот и первый зловещий факт: за два часа до въезда будущей Екатерины в Россию из крепости Дюнамюндешанц, что расположена в рижских предместьях, был секретно вывезен малолетний император Иоанн Антонович, сверженный Елизаветой Петровной.
      Едва кони скатили карету на двинский лед, сразу же салютовали крепостные пушки, раздались звуки рогов и бой барабанов - их встречали. Но... как? В рижском замке, жарко протопленном, царило столь пышное оживление, что в глазах герцогини сразу и навсегда померкли краски берлинских и брауншвейгских празднеств.
      - А ведь это еще только Рига, - шепнула она дочери. - Я сгораю от любопытства: что-то будет с нами в Петербурге?
      Фике растерялась среди важных персон, отпускавших низкие поклоны, среди осыпанных бриллиантами дам, делающих перед нею величавые реверансы. Слышалась речь - русская, немецкая, польская, французская, английская, сербская, молдавская, даже татарская. У герцогини закружилась голова от обилия золота и бархата, серебра и шелка, алмазов и ароматных курений. Палочкой-выручалочкой в этом заколдованном замке стал для приезжих камергер царицы Семен Нарышкин, который с ленцою русского барина проводил их в отдельные комнаты, небрежно дернул сонетку звонка, наглядно демонстрируя, как вызвать его или прислугу.
      - А государыня - в Москве, куда и вам следует ехать.
      Лакеи внесли легковесную шубу из соболей, и Нарышкин с удовольствием накрыл ею невесту:
      - Это вам от государыни, дабы в дороге не мерзли.
      Едва он оставил женщин наедине, как Иоганна Елизавета сразу же напялила шубу на себя и кинулась к зеркалам:
      - Фике, не забывайте, что я ваша мать, и слишком жестоко с вашей стороны видеть свою мать одетой беднее...
      Шуба так и осталась у нее. Быстрая перемена обстановки ошеломила и девочку. Стоило ей высунуть нос из комнат, как великаны-преображенцы делали "на караул", а на хорах флейты и гобои исполняли пасторальный мотив. Присев к столу, герцогиня уже строчила мужу: "Мне страшно при мысли, что все это делается для меня, для которой в Германии еле слышно стучали в барабан, а чаще всего и того не делали..." О дочери она не упоминала: все почести, оказываемые Фике, мать принимала на свой счет!
      Чуть ли не в шесть часов утра Нарышкин был разбужен звонком, призывавшим его в покои принцессы. Камергер застал Фике уже полностью одетой; казалось, в эту ночь она не спала. С видом необыкновенно серьезным девочка указала вельможе на стол, где были разложены заранее бумага с перьями и чернила с песочницей.
      - Господин камергер, - сказала Фике, чинно приседая, - я не знаю, как сложится моя судьба в России, но она ведь может сложиться и счастливо. - Допустив паузу, Фике выждала от Нарышкина покорного поклона. - Садитесь, - велела ему, - и опишите мне обычаи при русском дворе, русские заветы и пристрастия...
      Нарышкин смолоду был дипломат. Не прекословя, он быстро начертал для нее все-все, о чем она просила. После чего удалился, поцеловал Фике руку - уже не просто из этикета, а даже с уважением.
      Тронулись! Для матери сон еще продолжался:
      - Мы попали в волшебную страну. Смотрите, Фике, вся наша карета выложена соболями, а матрасы в ней обтянуты индийским муслином. В нашем поезде скачут метрдотель, легион поваров, личный кофишенк и даже кондитер... О-о-о, - заколотилась она, - кажется, я начинаю завидовать даже сама себе!
      А взгляд девочки был устремлен за окно кареты, где посвистывали сыпучие русские снега. Тяжко ухали в твердый наст копыта кавалерийского эскорта. Выехав из Риги утром, они еще засветло достигли Дерпта, - дороги были на диво гладкие, по вечерам каждая верста освещалась бочкой с горящей смолою. Бюргерская Нарва встретила их бесподобной иллюминацией, а за Нарвою кони рванули напрямик - на Петербург...
      Вот и первые русские деревни; Фике обратила внимание на какие-то строения из высоких столбов с перекладинами.
      - Это виселицы? - спросила она Нарышкина.
      - Нет, качели, - ответил тот...
      Фике не поняла, что это такое (в Германии качелей не знали). А в русской столице властвовали мороз и солнце, все сверкало от инея. Двор пребывал в Москве, и потому Петербург заметно опустел от знати, дипломатов, поваров, посуды и даже мебели. Однако оставшегося декора вполне хватило для соблюдения церемониалов, и вечером Иоганна Елизавета записывала: "Здесь мне прислуживают, как королеве. Меня посещали дамы, я уже играла в карты и ужинала с теми из них, которые признаны того достойными". В этот день Нарышкин спросил Фике: что бы она желала осмотреть в Петербурге? Ответ девочки был для него неожиданным:
      - Я хочу проделать путь, который свершила ваша императрица Елизавета, когда шла забирать престол для себя.
      И на следующий день в точности повторила маршрут Елизаветы - от Преображенских казарм до Зимнего дворца. А перед отъездом в Москву Фике пригласили в отдельную комнату, куда следом вошли трое сосредоточенных мужчин - это были лейб-медики Санчес, Кондоиди и Каав-Баргаве; врачей сопровождала статс-дама графиня Румянцева, которая с величественным видом повелела девочке:
      - Сейчас вы ляжете на эту софу, господа должны учинить императрице подробнейший доклад о вашем природном естестве...
      Фике было стыдно. Но следовало подчиниться, дабы не возвращаться в Цербст, который из заснеженных русских далей показался девочке чужим, заброшенным и никому не нужным.
      - Одевайтесь, - разрешила графиня. - Доклад врачей ея величеству послужит к вящему удовольствию вашей светлости...
      Поехали! На каждой станции торжественный поезд ждали свежие лошади, свежие простыни, свежий кофе и свежие булочки. 7 февраля на раскате крутого поворота сани трахнулись об угол избы с такой силой, что у невесты искры из глаз посыпались, а герцогиня получила удар по лбу, отчего и явилась в первопрестольную столицу с великолепным синяком. Было 8 часов вечера 9 февраля, когда возок с невестою нырнул под кремлевские ворота, длинный поезд вытянулся под окнами покоев императрицы. С треском разгорелись смоляные факелы, громко стучали двери - каретные и дворцовые. В суматохе встречающих, средь разбросанных по сугробам сундуков и баулов, бродила полная молодая женщина в шубе наопашь, с открытою на морозе головой, сверкая восточным украшением, вплетенным в прическу. Это была Елизавета... На лестницах Кремля была страшная суета, одни бежали наверх, другие вниз. Елизавета походя разговаривала со всеми, смеялась, что-то указывала, бранилась, ей возражали, она махала рукой, посылая всех к черту, и тут же суеверно крестилась. Заведя Фике в свои комнаты, императрица сама стала расстегивать на Фике дорожный капор. Герцогиня, ошалевшая от "варварской" простоты приема, стала низко приседать, произнося высокопарную речь о знаках благодеяния, которые... Но Елизавета, не дослушав ее, хлопнула в ладоши, пухлые, как оладьи, - мигом явился Лесток, лейб-хирург ее двора - и указала ему на синяк герцогини, отливавший дивным перламутром:
      - Смажь! Чтоб к утру этого не было...
      Над Москвою с треском лопались пороховые "шутихи", в небе плясали фонтаны огня. Елизавета сама проводила Фике в спальню, велела при себе раздеваться. Заметив простенькое бельишко принцессы, спросила: что та привезла из Цербста? Фике честно перечислила багаж: три платьица, дюжина нижних рубашек, туфли да чулочки, а простыни для спанья берет у матери.
      - И это... все? - хмыкнула царица.
      Фике вдруг стало очень стыдно за свою бедность:
      - Еще кувшин. Медный. Очень хороший.
      Елизавета расцеловала девочку в щеки:
      - Бесприданная! Ну, спи. Я тебя приодену...
      Будущая Семирамида Севера уснула, но это не был спокойный цербстский сон - даже ночью жизнь в Кремле не затихала. За стенкою долго шумели пьяные, где-то резались в карты, пили и дебоширили. Фике не раз просыпалась от неистовых женских визгов и сатанинского мужского хохота. В покоях императрицы кастраты из Флоренции до утра исполняли любовные арии на слова аббата Метастазио, а у фаворита Разумовского слепые кобзари играли на бандурах, напевая о страданиях запорожцев на галерах турецких. Потом, уже на рассвете, когда все малость утихомирились, дворец Кремля сильно вздрогнул, будто под ним взорвали пороховую бочку, - это обрушилась гигантская пирамида сундуков с нарядами и туфлями императрицы. А когда утром герцогиня с принцессой, приведя себя в порядок, готовились начать день, выяснилось, что дворец наполнен одними спящими.
      За окнами тихо сыпался мягкий снежок...
      Петр Федорович встретил невесту без интереса. Фике выслушала его первую ложь - как он, будучи лейтенантом (?), командовал голштинской армией (?) и наголову разбил датчан (?), которые сдавались ему в плен тысячами (?).
      - Когда это было? - спросила девочка.
      - Лет десять назад...
      Фике удостоила его игривого книксена:
      - Поздравляю ваше высочество, что в возрасте шести лет вы уже столь прославили себя в грандиозных сражениях.
      - А вы злая, - ответил Петр.
      Елизавета приставила к Фике учителя манер и танцев, священника для познания православия и писателя Василия Ададурова - для обучения русскому языку. Понимая, чего от нее хотят, Фике старалась как можно скорее "обрусеть" и со всем пылом своей натуры взялась за освоение русской речи... О-о, как это было трудно! Регулярно, в три часа ночи, Фике усилием воли заставляла себя покинуть постель, до рассвета зубрила: баба, плетень, дорога, большой, маленький, ложка, превосходительство, чепуха, красавица, капуста, белка, корабль, указ, воинство, клюква... Зачастую, встав средь ночи, Фике, не одеваясь, ходила, разговаривая по-русски, босая, а изо всех щелей дуло, и девочка простудилась.
      Все началось с озноба, а к вечеру 6 марта Фике находилась уже в беспамятстве. Очнувшись, она кричала от боли в боку. Императрица находилась в отъезде на богомолье, а мать... Мать думала только о себе! Все, буквально все рушилось в планах герцогини. Сейчас, когда дела идут так хорошо, эта мерзавка-дочь осмелилась заболеть. Мало того, врачи не исключают трагический исход, и тогда герцогине, собрав скудные пожитки, предстоит вернуться к заботам о детях, к старому нудному мужу, на обед ей снова будут подавать вассер-суп... С ненавистью герцогиня тащила умирающую дочь с постели на пол, кричала на принцессу в бешенстве:
      - Сейчас же встать! Какое вы имели право так распускать себя? Одевайтесь... немедленно! Мы едем на бал к Салтыковым...
      Потеря сознания спасла Фике от этой поездки. Чья-то прохладная рука легла на ее лоб, приятно освежая. Это из Троицкой лавры примчалась императрица. Елизавета (прямо с дороги - в шубе) присела на край постели, а герцогине сказала:
      - Сестрица, поди-ка вон... погуляй. - Потом заботливо поправила подушки под головою девочки. - Сама не маленькая, и поостеречься надобно. Здесь тебе не Цербст, а Россия-матушка... у нас сквозняки такие, что и быка свалят!
      Она обещала позвать лютеранского пастора.
      - Зачем мне пастор? - сказала ей Фике. - Зовите священника русского. Я ведь уже считаю себя православной...
      После таких слов Елизавета наказала Лестоку:
      - Жано, передай лейб-медикам, что, ежели не спасут девку цербстскую, я их заставлю раскаленные сковородки лизать...
      А пока дочь болела, светлейшая герцогиня трудилась как усердная пчела. Из комодов дочери она перетаскала к себе все подарки императрицы, оставив дочку при том же скарбе, с каким и привезла ее в Россию (заодно с медным кувшином). Это заметили все русские. К тому же Иван Иванович Бецкой за партией в фараон сознался перед игроками, что когда-то поддерживал упоительную связь с Ангальт-Цербстскою герцогиней:
      - После этого она и родила девочку.
      Кирилла Разумовский спросил:
      - Ванька, а не ты ли отец ее?
      - Об этом надо спрашивать герцогиню, - отвечал Бецкой, сдавая трефового туза и поднимая выше свои придворные ставки.
     
     
      5. ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА
     
      Моряки, приставая к берегу, бросают между бортом корабля и причалом мешки с паклею, дабы смягчить неизбежный удар, - так и царствование Елизаветы Петровны стало чем-то вроде политического буфера, смягчившего исторически необходимый переход от иноземной сатрапии Анны Иоанновны к просвещенному абсолютизму.
      Время Елизаветы интересно не менее самой Елизаветы, и только те иностранцы, которые сознательно ничего не желали видеть в России, представляли ее унылой заснеженной пустыней. Зачастую они замечали в ней только мишурный фасад империи, не догадываясь, что в глубине России укрывается могучий трудовой тыл, Русские заводы при Елизавете уже полностью обеспечивали армию и флот отечественным вооружением. Промышленности и кустарям правительство оказывало самое усердное внимание. Двое умелых рабочих, Ивков и Владимиров, получили за труд звания поручиков; фабрикантов бумаги возводили в ранг майоров. В тяжелой индустрии, размещенной на отдаленных окраинах империи, обрастали дворянством и наградами знаменитые фамилии Твердышевых, Мясниковых, Собакиных, Яковлевых и Демидовых (все они вышли из мужиков-умельцев). А на далекой Печоре крестьянин Прядунов наладил первую в стране перегонку нефти - в целях лечебных и осветительных, и русская нефть уже экспортировалась в Европу. Успехи русской агрокультуры познавались тогда не по книгам - в застольях. Никого уже не удивляло, если подмосковный крестьянин вез продавать на базар лимоны и апельсины, в парниках вельмож вызревали виноград и ананасы; даже близ Полярного круга соловецкие монахи умудрялись выращивать дыни и персики. Избалованная модница, Елизавета желала, чтобы вологодские кружева были не хуже брюссельских, чтобы дамские туфли перещеголяли своим изяществом лучшие тогда в Европе варшавские... Богатейшая страна со сказочными ресурсами имела в своих недрах все, что нужно для бурного экономического развития, и единственное, чего не хватало России, так это рабочих рук! Отовсюду слышались жалобы на нехватку тружеников, а гигантские черноземы за Волгою, колышась вековым ковылем, еще сонно ждали, чтобы в их нетронутую сыть бросили первое зерно...
      В самом центре этой работящей страны, еще не достроенной и вечно клокочущей бунтами, в душных палатах московского Кремля, жарко разметавшись на драгоценных сибирских соболях, сейчас умирала ангальтская девочка.
      Весть о тяжкой болезни Фике достигла и Берлина.
      - И надежд на выздоровление мало?
      - Их уже не осталось, - ответил Подевильс.
      Король свистнул, подзывая любимых собак, чтобы они сопровождали его до парка и надел шляпу задом наперед.
      - Ну что ж. Если часовой убит на посту, его заменяют другим, а потому готовьте для Петра новую невесту... Германские принцессы - самый ходовой товар в Европе. Кто у нас там в запасе? Вюртембергская дрыгалка, две корявые сестрицы Гессен-Дармштадтские. Выберите сами! В любом случае мы не упустим престола русского...
      Но Фике не умерла и через месяц появилась на публике. "Я похудела как скелет, - рассказывала она о себе в мемуарах, - сильно выросла, лицо вытянулось, волосы выпадали, и я была бледна как смерть. Я сама себя находила такой некрасивой, что было страшно смотреть. Императрица прислала мне банку румян с приказом нарумяниться".
      Скоро Фике заговорила по-русски, вызывая своим акцентом и ошибками шумное веселие среди придворных. Но это не смущало ее: она уже нырнула в московскую жизнь с головой, следовало плыть дальше. Фике часто притворялась спящей и, лежа с закрытыми глазами, слушала болтовню придворных дам, выведывая от них то, что нельзя выяснить путем официальным. Так, она узнала, что ее мать не пришлась ко двору, заслужив в обществе ехидную кличку "королева". Русские быстро разгадали ее пустоту и фальшь, их смешили напыщенная вычурность выражений и жеманное чванство герцогини. Фике было стыдно за мать и обидно, что та растерзала ее гардероб. Елизавета вторично обрядила Фике с головы до пят, но каждая новая вещь вызывала материнскую зависть. Герцогиня отнимала у дочери куски парчи и меха, туфли и шали. В сердцах Фике однажды сказала ей:
      - Ах, ваша светлость, знали бы вы, как мне прискучило ваше неистребимое грабительство...
      И получила от матери здоровенную оплеуху! Но однажды после обеда с женихом в комнаты к Фике вошла Елизавета, сурово указавшая Иоганне Елизавете следовать за нею для разговора. Фикс с Петром уселись на подоконник, разболтались о пустяках. Была весна, все цвело, пели птицы. Вдруг явился Лесток.
      - Не пора ли вам укладывать багаж? - сказал он принцессе. - Кажется, вам предстоит возвращение в Цербст...
      Фике, ослабев, вяло сползла с подоконника. Петр спросил лейбхирурга - что значат его угрозы, но врач лишь усмехнулся. Наконец появилась Елизавета, распаленная от гнева, а за царицей, будто побитая собака, тащилась рыдающая "королева". Императрица широко шагнула к Фике, долго изучала лицо девочки. Сказала:
      - Ныне на дворе нашем век уже осьмнадцатый, век просвещенный, и дети за грехи родительские неповинны должны быть. - Заметив, что Фике перепугана, она улыбнулась: - Оконфузил тебя Лесток? Ну-ну! Жить в России да не пугаться - такого не бывает...
      Истина открылась не сразу: регулярно перлюстрируя письма, Елизавета вызнала, что "сестрица" приехала погостить - как шпионка прусского короля. Ей было поручено свернуть шею канцлеру Бестужеву, а приватные свидания герцогини с Мардефельдом навели царицу на мысль о разветвленном заговоре. Но выставить шпионку за рубежи Елизавета могла лишь после свадьбы. Однако медицинская комиссия бракосочетанию воспротивилась:
      - Его высочество Петр Федорович нужных для брака кондиций не обрел!
      И надеялись, что организм великого князя окрепнет лишь через два года. Но разве можно допустить, чтобы прусская шпионка еще два года толкалась в передних дворцовых? Летом царица ускорила миропомазание принцессы Фике, которая восприняла от купели веру греческую, получив православное имя - Екатерина Алексеевна.
      Перед обручением Екатерина постилась, неделю просидев на рыбной пище, облитой подсолнечным маслом. А когда в церквах провозгласили ектению за "благоверную Екатерину Алексеевну", царица украсила шею невестки ожерельем в 150 000 рублей:
      - Но гляди, как бы охотники не сняли с тебя...
      Екатерина поняла, в кого она метит. Мать, уже не способная вести интригу в пользу Пруссии, начала интриговать против дочери. Ее сердце преисполнилось грубой зависти к высокому положению Фике, которая из принцессы превратилась в великую княгиню.
      Гремели колокола и стреляли пушки. В ее честь!
      Обретя под ногами русскую почву, Екатерина оживилась, быстро похорошела. Императрица переслала ей 30 000 рублей "на булавки", которые она тут же спустила за картами. Мотовство не укрылось от взора проницательной Елизаветы. В театре она зазвала наследницу престола в свою ложу и в присутствии Петра и Лестока устроила невестке хорошую баню:
      - Что-то уж больно рано финтить стала, голубушка! Когда я в цесаревнах ходила, так, бывало, и соленому огурчику радовалась. А ты, едва приехав, сразу мотать стала... Гляди мне!
      Самое обидное было в том, что будущий супруг гнусно злорадствовал над нею, и Екатерина сказала ему:
      - Как вы можете, сударь, потешаться надо мною, если видите, что я, ваша супруга нареченная, горько плачу?
      А осенью, когда двор длинными обозами стал перетягиваться в Петербург, великий князь заболел оспою. Исход болезни был еще неясен, и герцогиня заранее начала хлопоты перед королем Пруссии, чтобы он подыскал для Фике нового жениха... Петр Федорович, весь в гнойной коросте, остался лежать на станции Хотилово, а герцогиня внушала дочери, что не стоит огорчаться:
      - Еще не все потеряно! Георг Дармштадтский славный солдат. Говорят, большой весельчак и принц Баден-Дурлахский...
      Но Екатерине уже плевать на Дармштадт, ей и дела нет до Баденского герцогства. Мать осеклась под ее упорным взглядом.
      - Я вам приказываю молчать! - выпалила Екатерина...
      По сторонам дороги стыли великолепные леса, в белом пуху сидели на елках красногрудые снегири. Двое саней плыли в сверкающем безлюдье: Елизавета срочно повернула назад от Петербурга на Хотилово, а навстречу ей мчались сани с Екатериною. Где-то за Новгородом встретились. Две женщины (одна уже пожившая, все испытавшая, а другая едва вступающая в этот мир) долго плакали в объятиях друг друга. Беспокойство царицы понятно: умри сейчас Петр - и тогда из заточения поднимется Брауншвейгская династия. Еще более понятно и горе Екатерины: умри сейчас Петр - и перед нею снова поднимется полосатый шлагбаум Цербстского княжества. Девушка взмолилась, чтобы царица взяла ее с собой в Хотилово, но Елизавета, волоча по сугробам полы шубы, уже пошла к саням:
      - Сама справлюсь! Эй, Сереженька, трогай...
      Екатерина с матерью поселились в Петербурге на Фонтанке. Десять раз переволакивали мебель по комнатам, потому что, стоило Екатерине обосноваться, как герцогиня сразу же находила, что у дочери антураж лучше материнского. В довершение всего мать возобновила связь с Иваном Бецким и забеременела. Непорочной Екатерине было противно наблюдать, как ее маменька мечется по аптекам в поисках тайного способа избавиться от нечаянного приплода. Наконец царица привезла в Петербург выздоровевшего племянника. Петр был ужасен! "Я испугалась, увидев его, - вспоминала Екатерина, - черты лица огрубели, лицо было вспухши... он был в громадном парике, который еще больше безобразил его". С детства она умела владеть собою, но сейчас не могла скрыть отвращения к жениху. Кинувшись в спальню, великая княгиня дала волю слезам. Это была естественная реакция здорового организма на всякое уродство... Наплакавшись, она решила подавить в себе отвращение к уроду, чтобы не потерять великой России!
      Вскоре опять возникла неприятность - Елизавета вплотную подошла к герцогине, сказав ей так:
      - А ты, сестрица, еще не образумилась? Что вы там с бароном Мардефельдом по углам, будто тараканы за печкой, шушукаетесь? Я ведь из Хотилова все примечала...
      Елизавета назначила свадьбу на 25 августа, а до свадьбы посоветовала "сестрице" совершить увлекательную прогулку по Ладожскому каналу. Разумовскому она сказала:
      - Пусть ее там комары наши съедят, чтоб ее черт побрал, курву цербстскую, прости меня, Господи, Царица наша Небесная!
      ...Екатерина писала: "По мере того, как день моей свадьбы приближался, я делалась все грустнее! Сердце не предсказывало мне счастья: одно лишь честолюбие поддерживало меня. У меня в глубине сердца было что-то такое, что никогда не давало мне ни на минуту сомневаться, что рано или поздно я сделаюсь самодержавною повелительницею России".
     
     
      6. ИГРЫ В КУКЛЫ
     
      Как и всегда на Руси, к назначенному сроку ничего готово не было, но желание Елизаветы поскорее избавиться от ангальтской "сестрицы" было столь велико, что она решила:
      - Сроков свадьбы не изменять! Чего там еще не хватает нам? Вилок-то? Так и руками все со столов растащат. Материй разных? Так мы, слава Богу, не голыми на четвереньках бегаем...
      В эти сумбурные дни жених пропадал в лакейских, где в хамской компании осваивал уроки супружеских обязанностей. Некто Румбер, бывший драгун шведского короля, дал Петру немало полезных брачных советов, смысл которых дошел до нашего времени: "Жена не смеет дышать в присутствии мужа; только дурак позволяет жене иметь собственное мнение; одна хорошая затрещина, вовремя отпущенная, лучше всех убеждений действует на любую женщину..."
      В ожидании свадьбы Елизавета не веселилась; только близкие ей люди (Разумовские, Шуваловы да Воронцовы) знали о тревогах императрицы. Пока жив Иоанн Антонович, покоя ей не видать: сверженный император стал знаменем, под которым собирались все недовольные ее правлением. Даже в своем дворце Елизавета не чувствовала себя в безопасности. Недавно за ширмой туалетной комнаты, где она подолгу прихорашивалась, обнаружили человека с черным котом на руках. Неизвестного подвергли самым изуверским пыткам, но так и не дознались - кто он таков и зачем ему понадобился кот? Елизавета была убеждена, что противу нее умышлено злодейское чародейство, ибо от черных котов добра не жди... Эти волнения заставили царицу спешить со свадьбою, а молодоженам вменялось в обязанность не медлить с зачатием наследника, чтобы на престоле русском утвердилась ветвь династии Романовых, продолженная от Петра I.
      Наконец герольды в сверкающих латах, под бравурные возгласы литавр, оповестили столичных жителей о предстоящем торжестве. Перед зданием Адмиралтейства народ собирался заранее, уже примеряясь к массовой атаке на винные фонтаны, к дружному штурму пирамид, сложенных из прожаренных бычьих туш, из разных рыбок, псковских и астраханских. Неву украсила эскадра, на резком ветру празднично плескались флаги. Екатерину отвели в парную баню, где императрица, по русскому обычаю, выстегала ее веником до полного изнеможения. Ужинать невесте было указано в одиночестве - без гостей-охальников. На ночь же, для соблюдения уличной тишины, расставили сторожей, которые никому не давали проезда, дабы не потревожить предсвадебный сон великой княгини. В пять часов утра Екатерину разбудили залпы с кораблей - пора вставать. Сразу же начали и обряжение; волос не пудрили, а поверх вздыбленной прически невесты укрепили бриллиантовую корону. Даже мать, уж на что была завистлива, но и та признала:
      - Дочь моя, вы сегодня восхитительны!..
      Карста с невестой плыла меж шпалерами войск, которые выстроились от Зимнего дворца до Казанской церкви. На улицах была такая несусветная давка, что императрица, потная и всклокоченная, будто базарная торговка, лишь к часу дня сумела пробиться в церковь через густую толпищу. После обряда молебенного войска палили в небо троекратно, огнем беглым, а все храмы столицы неустанно звонили в колокола. Во дворце был устроен "большой" стол, но сразу же после мазурки новобрачных выслали с бала.
      - С Богом, робяты! - благословила их Елизавета.
      Екатерина лежала в постели, но Петр не являлся. Лишь ближе к полуночи с хохотом вошла камеристка, сообщившая, что жених застрял на дворцовых кухнях и придет не скоро:
      - Он ждет, когда ему поджарят котлеты...
      Наевшись котлет, жених предстал. Музыка бала едва достигала спальни. Петр стащил Екатерину с постели, босую подвел к комоду, который они сообща и отодвинули от стенки. Здесь Петр прятал кукол!
      - Давай, - предложил он жене, - мы с тобой поиграем...
      В эту брачную ночь, играя с Петром в куклы, Екатерина твердо осознала, что мужа у нее нет и не будет. Но даже в глубокой старости острой болью отзывались ее слова: "По себе ведаю, какое это несчастье для женщины иметь мужа-ребенка..."
      С превеликим удовольствием Елизавета Петровна выставила за рубежи герцогиню Ангальт-Цербстскую, которая молила простить ее. Императрица умела быть и жестокой.
      - Мадам, - отвечала она, никак ее не титулуя, - теперь уже поздно каяться, а горбатых на Руси могилами исправляют...
      Со слезами на глазах мать призналась дочери:
      - Фике, какое ужасное положение - я не могу уехать! Я наделала в России долгов на шестьдесят тысяч рублей...
      Но Екатерина тоже не хотела видеть свою мать в Петербурге, потому приняла долги на себя (и долгих 17 лет расплачивалась за материнское распутство). В Риге герцогиню настиг рассчитанный удар - Елизавета буквально убила шпионку своим письмом: "Мадам! Я за потребно рассудила вам рекомендовать, по прибытии вашем в Берлин, его величеству королевусу Прусскому внушить, что мне весьма приятно будет, ежели министра своего барона Мардефельда из Петербурга отзовет..." После этого с какими глазами она могла предстать перед королем? Она, которая из России обольщала Фридриха в письмах, что ее присутствие здесь укрепляет положение посла Мардефельда, - и вот теперь герцогиня должна признать, что король ею обманут... Фридрих был действительно повержен этим письмом. Он долго молчал, потом тихо заметил Подевильсу:
      - Я не думал, что эта ангальтинка так глупа. Будем надеяться, ее дочь окажется умнее матери. Депешируйте ко двору Елизаветы, что любое желание русской императрицы я счастлив исполнить... Кстати, - спросил он, заостряясь носом, - не попадался ли нам в лапы последнее время русский шпион?
      - Один схвачен.
      - Кто он?
      - Капитан вашей доблестной армии - Фербер.
      - Отлично, - сразу повеселел король...
      В ответ на отозвание Мардефельда он публично отрубил голову русскому агенту Ферберу. В ответ на казнь своего шпиона Елизавета сослала на Камчатку прусского агента Шмитмана:
      - Сказывали мне на Камчатке бывавшие, будто там земля трясется. Вот и пущай потрясуха эта до Берлина дойдет...
      За этим обменом любезностями чуялось нечто зловещее.
      А Петербург был прекрасен! Прямые перспективы еще терялись на козьих выгонах столичных окраин; трепеща веслами, как стрекозы прозрачными крыльями, плыли в невскую синь красочные, убранные серебром и коврами галеры и гондолы, свежая речная вода обрызгивала нагие спины молодых загорелых гребцов...
      Екатерина была глубоко несчастна.
      Отозвание Мардефельда стало для нее первым практическим уроком; посол короля провел в России целых 22 года, служил еще при Петре I, но Елизавета его не пощадила, - девушка сделала вывод: политика не терпит сентиментальности. А второй урок получила, когда из холмогорского заточения доставили в Петербург мертвую Анну Леопольдовну, мать сверженного императора. Тело бывшей правительницы России было выставлено в монастыре АлександроНевской лавры, открытое для свободного обозрения публики. Елизавета собиралась навестить покойницу с утра, но, как всегда, заболталась с портнихами, и поехали в конец города только к вечеру. Могильщики, вскрыв настил усыпальницы, как раз докапывали яму; чадно горели свечи и факелы, освещая гроб с богато одетой покойницей. Елизавета, нагнувшись над ямой, оделила мужиков рубликом на водку и велела им копать глубже. Потом, притопнув ногою в каменные плиты, объяснила молоденькой невестке:
      - А вот тут и матка ее полеживает, Катерина Иоанновна Мекленбургская, тоже язва была хорошая... Все они, как подумаю, из-под одного хвоста выпали! Великие неустройства несли на Русь...
      Общий страх объединял женщин, стоящих над раскрытой могилой, - страх за будущее короны. В обширной карете, возвращаясь во дворец, Елизавета призналась невестке, что малолетний Иоанн содержится ею под крепчайшим караулом:
      - А стражам указано не объяснять узнику - кто он таков и ради чего живет. Пусть мыслит о себе: червь я, и только...
      Екатерина сделала вывод: "Политика бескровной не бывает". А постылая жизнь в супружестве не радовала. Французский атташе граф д'Аллион докладывал в Версаль: "Великий князь все еще никак не может доказать супруге, что он является мужчиной". Екатерина играла по ночам в куклы, которых не выносила еще в детстве. Иногда Петр ублажал молодую жену партией в карты на воображаемые ценности. Скинув с головы ночной колпак из бурой фланели, он говорил запальчиво, изображая транжиру-богача:
      - Вот вам мои сто миллионов. Сколько ставите против?
      Екатерина водружала на стол туфлю с ноги:
      - Ах, дьявол вас побери, до чего надоели мне вы со своими фантазиями... Ставлю башмак - в триста миллионов!
      Сразу же после свадьбы Петр признался, что безумно влюблен во фрейлину императрицы Катиньку фон Карр.
      - На что вам еще и фрейлина, - хмыкнула Екатерина, - если и со своей-то женой вы не знаете, что делать.
      - Ты дура... дура, дура! - закричал Петр, выскочив и приемную, где читал газеты камер-юнкер Девиер, великий князь стал горячо доказывать тому, что Екатерину даже нельзя сравнивать с божественной фрейлиной фон Карр. - Вы же сами видите, граф, как она уродлива, как она коварна и мстительна.
      Девиер осмелился благородно возразить.
      - Не возражать! - велел ему Петр. - Ты тоже дурак...
      Екатерина хронически не высыпалась. Обормот устраивал на рассветах "развод караулов", передвигая по комнатам тысячные легионы оловянных солдатиков, при этом сонные лакеи, держа в руках листы кровельной жести, разом их встряхивали (дребезжание жести означало салютацию из мнимых пушек). Потом он пристрастился к собакам, разведя в покоях целую свору, дрессируя их шпицрутенами и плетями. "И когда все это кончится?" - терзалась Екатерина, оглушаемая то грохотом жести, то жалобным воем несчастных животных. Не в силах выносить собачьего визга, однажды она вышла в соседнюю комнату, где и застала такую картину: вниз головой, подвешенная за хвост к потолку, висела жалкая собачонка, а муж сек ее плеткой. Екатерина вырвала из рук мужа хлыст, забросила его к порогу:
      - Сударь, неужели вы не способны найти себе дела?
      - Хорошо, - покорился ей Петр, - тогда я поиграю немножко на скрипке, а ты меня послушай...
      Как мужу, так и жене абсолютно нечего было делать. С горечью Екатерина призналась Кириллу Разумовскому:
      - Ожидание праздника лучше самого праздника...
      В разговоре с гетманом впервые было произнесено имя Вольтера, оставившее Екатерину постыдно-равнодушной: о Вольтере она ничегошеньки не знала! От страшной скуки она спасалась в чтении романов (пока только романов). Она читала о принцессах настолько нежных и тонкокожих, что когда они пили вино, то было видно, как ярко-красные струи протекают по их горлам, будто через стеклянные трубки...
      В один из дней ее лакей Вася Шкурин провинился. Екатерина спокойно заложила в романе недочитанную страницу, вышла в гардеробную и - бац, бац, бац! - надавала Васе пощечин.
      - А если тебе еще мало, - заявила она лакею, - так я велю отвести на конюшню и там выдрать...
      Маленькая принцесса Фике, ты ли это?
     
     
      7. НЕТ, НЕТ - ДА, ДА!
     
      Не в силах сам наладить с Екатериной нормальные супружеские отношения, Петр начал поощрять мужчин к сближению с нею. Об этой опасности Екатерину предупредил тот же Вася Шкурин:
      - Поостерегись, матушка, на тебя уже собак стали вешать. В городе сказывали, будто ты с графом Девиером милуешься.
      - Этого мне только и не хватало сейчас...
      Очень редко Петра тянуло к книгам, привезенным из Голштинии. Половина его библиотеки - жития апостолов церкви, другая половина - история знаменитых разбойников. Почитав о канонизированных в святости, Петр брался за синодики колесованных, обезглавленных, сожженных на кострах и сваренных в котлах с кипящим маслом... Екатерина читала много. Но скоро все эти глупые пасторали о любви пастушка к пастушке, бесстыжие Хлои и Дафнисы порядком ей надоели. Это была не жизнь, а лишь замена жизни вычурной непристойной выдумкой. С некоторой робостью девушка обратилась к познанию истории. Но едва прикоснулась к настоящей литературе, как сразу же - почти с ужасом! - сама увидела, насколько она необразованна: читала и не понимала, что читает. Кирилла Разумовский, всегда смотревший на нее несытыми глазами, подсказал, что надо бы на досуге перелистать Пьера Бсйля... Екатерина не постеснялась спросить:
      - Бейль... А кто это такой?
      Бейль оказался философом-еретиком прошлого столетия (он был предтечею энциклопедистов, от него до Монтескье и Вольтера оставался один шаг). И целых два года Екатерина изучала "Философско-критический словарь" Бейля, от которого можно двигаться дальше, уже не боясь заблудиться в литературных дебрях... Письма мадам Севинье сразу захватили искренностью человеколюбивых убеждений. Екатерина, взволнованная чтением, наспех выводила собственные сентенции: "Свобода - душа всего на свете, без тебя все мертво. Желаю, чтобы люди повиновались законам, но не рабски. Стремлюсь к общей цели - сделать всех счастливыми!" Потом она взялась за Брантома, поразившего ее цинизмом придворных нравов Европы в XVI веке. Любую мерзкую гадость Брантом возводил в дело доблести, и Екатерина подсознательно усвоила для себя на будущее, что мораль, как и политика, есть ценность изменчивая. Самый низкий инстинкт может заслужить в истории одобрение, если его оправдать тезисом - ради чего это сделано! Вслед за Брантомом великая княгиня изучила одиннадцать томов германской истории, дойдя на последних страницах уже до своих современников, и вынесла из этих книг подозрительное внимание к вороватой Пруссии, ставшей в ее глазах разрушительницей германской общности. Наконец Екатерина открыла и жизнеописание Генриха IV, над которым смеялась, ликовала, завидовала и плакала... Развратный сластолюбец, пьяница и бабник, но монарх мудрейший, он вывел Францию, раздираемую распрями, в число ведущих держав мира, но был глубоко несчастен в семейной жизни. Этот безобразный и гениальный король стал любимым героем Екатерины... В руки попалось что-то и Вольтера, но, зевая, Екатерина забросила его подальше: до понимания Вольтера она еще не доросла!
      А однажды ночью Петр взобрался к ней на постель, противно липкий от пива, и стал рассуждать о том, как очаровательна горбатая принцесса Гедвига Бирон, недавно бежавшая в Петербург от своего отца из ярославской ссылки:
      - Вот если бы и ты была такой!
      - Такой же горбатой?
      Петр ударил ее. Екатерина вздрогнула:
      - Это что? Уроки драгуна Румбера?
      Еще удар. Прямо в лицо. Екатерина смолчала. "Боже, сколько в мире прекрасных мужчин..."
      Поздно (даже слишком поздно!) в Екатерине стало пробуждаться женское начало - она с радостью ощутила, что способна нравиться. Изредка кавалерам удавалось во время танцев нашептать ей на ушко, какой у нее стройный стан, как волшебно сияют ее глаза. Екатерина, лишенная мужского внимания, впитывала такие слова, как воду пересохшая губка. К двадцати годам она развилась в статную, крепкую женщину с сильными мышцами рук и ног. Теперь даже ей самой было ясно, что обликом она пошла в мать: такое же удлиненное лицо с выступающим подбородком, продолговатый прямой нос и крохотный ротик, который при напряжении мысли или нервов сжимался в одну яркую точечку.

К титульной странице
Вперед
Назад