Фаворит(11)

      Понятовский был потрясен тем, что Екатерина согласна видеть его женатым, но еще не терял надежды на счастье с нею.
      - Нет, - отвечал он дяде, - без самой Екатерины польская корона не имеет для меня никакой ценности, и я верю, что рано или поздно она все равно станет моей женой.
      - Безбрачием ты осложняешь свою конвокацию! Смотри, как бы из-за твоего упрямства Турция не начала войну с Россией, в этом случае Петербургу станет не до нас, и наша "фамилия" будет растоптана Браницкими и Радзивиллами...
      Предвыборные сеймики завершились почти мирно (в драках погибло всего 40 человек), и сейчас Варшаву заполнило панство, наехавшее ради открытия сейма. Магнаты спешно заделывали окна дворцов, превращая их в бойницы для обстрела противника. Слышался звон стекол, - в разбитые окна высовывались жерла "частных" пушек. Браницкий поставил свои полки под Варкой.
      - Польша сильна раздорами! - горланили пьяные.
      Русские войска, победители Фридриха II, возвращавшиеся домой, не входя в Варшаву, стояли в Уяздове и на Солце. Коронный гетман Браницкий и рате Коспапки Радзивилл протестовали:
      - Пока они не уйдут, сейм не откроется...
      Их богатая клиентела называла себя "патриотами". Чарторыжские подставляли свои кошельки под золотой ливень, проливавшийся из Петербурга, а "патриоты" лопатой гребли деньги из французского посольства. Не измерить пролитой в эти дни крови, разбросанного по вертепам золота и неистовых криков о мнимой вольности! Уже сверкали в прениях сабли, во время диспутов пули четко барабанили по нагрудным панцирям... Чтобы сорвать работу сейма, "патриоты" ушли сами и увели за собой клиснтелу - в замок Пясечне, где жил Браницкий, и тогда сейм объявил Браницкого лишенным прав, а коренным гетманом стал Адам Чарторыжский.
      Понятовский горячо и страстно заверял депутатов:
      - Обещаю вам хранить все вольности шляхетские...
      Браницкий уже собирал первую боевую конфедерацию:
      - Помните, ляхи, что великая императрица Мария-Терезия не откажет нам в помощи... Скачите в Вену, и пусть ее канцлер Кауниц спешно посылает в Польшу свои войска!
      Трагедия великой нации уже определилась, но польский народ неповинен в безумном ослеплении шляхты.


      9. ПОЛИТИКА И ПОЛИТИКИ

      Австрийский канцлер князь Венцель Кауниц готовился к докладу своей повелительнице. С помощью крохотных подвижных зеркал он тщательно осмотрел полость рта, благовонным эликсиром уничтожил дурной запах. Ему принесли депеши, предварительно изученные его секретарями, чтобы - не дай бог! - там не встретились слова "смерть" или "оспа". Канцлер долго бродил от окна к окну, сравнивая по градусникам показания наружной температуры воздуха. Пора ехать! Натянув парик, Кауниц несколько раз пробежался вдоль шеренги лакеев, осыпавших его пудрою с пушистых кистей, - канцлер был автором этой церемонии равномерного нанесения пудры на голову, чем ужасно гордился.
      - Достаточно, - сказал он, велев подавать карету.
      Мария-Терезия не ждала его сегодня, а ее муж, германский император Франц, растолковал Кауницу, что жена молится на гробах своих предков, умерших от оспы, - и это Франц сказал нарочно, чтобы позлить канцлера (который страшился и смерти и оспы). Однако, желая остаться вежливым, князь осведомился у Франца о драгоценнейшем здоровье его благочестивой супруги.
      - Не знаю, - отвечал тот, нагло зевая. - Я ведь последнее время имею дело с нежной княгиней Ауэрспейг...
      Пол залы разверзся, образовался страшный провал. Заскрипели канаты подъемной машины, из глубин подземелья медленно поднималось кресло с сидящей в нем владычицей великой Римской империи. Мария-Терезия появилась в зале, распространяя дух своих предков, которые разлагались естественным путем, ничем не закрытые (всем в мире была известна любовь Габсбургов к родимым трупам, которые они вывозили с собой даже на дачу, словно мебель или посуду).
      - А, это ты, канцлер! - басом сказала Мария-Терезия. - О чем ты мог говорить без меня с моим бестолковым мужем?
      - Ваше печальное отсутствие мы старались заполнить здравой беседой о разнице показаний в градусниках Реомюра и Цельсия.
      - Вот как? А умнее темы вы не нашли? Реомюр и Цельсий - злостные враги мира христианского, а их градусники - чтобы дьявола тешить. По-моему, - решила Мария-Терезия, - тут и говоритьто нечего: холодно - так знобит, а жарко - так потеешь. Иди в кабинет. А ты, Франц, останься, - велела она мужу. - И передай от меня своей княгине Ауэрспейг, что у нее шея как у цапли. При такой тонкой шее не нужно даже топора - все быстро делается садовым ножиком, каким обрезают на дереве лишние ветки...
      В кабинете она сказала Кауницу, что молилась и плакала уже достаточно: теперь, наученная опытом борьбы с Пруссией, она забудет обо всем, что находится на севере, - ее внимание отныне приковано к Буковине, Сербии, Галиции и Болгарии:
      - Дунайское устье должно быть нашим, и через Дунай мы вплывем сразу в Черное море...
      Кауниц ловко увел ее мысли в сторону Польши.
      - Римская империя, - доказывал он, - не может допустить, чтобы поляки избрали королем... поляка. На что же существуем мы, немцы? Великое несчастье, что умер наш друг Август Третий и вслед за тем умер его сын... простите, я забыл, отчего он умер.
      - Зато я помню! Продолжай, канцлер.
      Кауниц продолжал: Россия постепенно втягивается в наступательную политику. Екатерина пушками выбила из Митавы саксонского принца Карла, укрепив в Курляндни престол своего вассала герцога Бирона; Петербург дерзко насмехается над претензиями Дрездена к занятию польского престола, а патриоты Речи Посполитой слезно взывают к ее милосердию - просят военной помощи.
      Мария-Терезия изучила свою секретную бухгалтерию:
      - На производство скандала в Польше у меня есть не больше ста тысяч гульденов. Ты же сам знаешь, что на такие денежки можно купить лишь таратайку для метрессы Радзивилла. А без десяти миллионов (!) в польские дрязги нам лучше не соваться.
      - Но патриоты польские просят от нас интервенции!
      Матрона затрясла мощной грудью и плечами:
      - Ты разве не видишь, что я дрожу, как венгерская цыганка на морозе, при одном лишь слове "Пруссия"! Откуда мы с тобой знаем: может, Фридрих давно заключил альянс с Петербургом? Я уже оплакала над гробами предков потерю любимой Силезии, а ты, канцлер, толкаешь меня в новую войну. Да случись такая - и разбойник Фриц отберет у меня даже Богемию...
      На все уговоры отвечала резко: нет, нет, нет!
      Тогда Кауниц развернулся в сторону Версаля: давление австрийской политики приведет к нажиму Франции на султана турецкого, а султан пускай давит на Россию. Еще со времен кардинала Ришелье Франция привыкла ослаблять Россию ударами в ее подвздошину - со стороны ногайских степей; руками крымских татар Версаль строил свою высокомерную политику.
      Турецкий султан Мустафа III жил превосходно. Франция вооружала его эскадры пушками, Версаль снабжал его гарем гинекологами, и над Босфором гремели залпы, а в гареме уже плакали младенцы. Недавнее стечение планет небосвода было таково, что в полночь второго дня будущей недели следовало ожидать появление мудрейшего из султанов. Мустафа III спросил евнухов - кто из его жен ближе всего к родам?
      - Ах, эта шалунья Зюльма? Так передайте французам, чтобы она родила точно в полночь второго дня следующей недели...
      Гинекологам предстояла сложная задача! Но еще сложнее было положение великого визиря Рагиб-паши, которого султан вызвал в Сераль и, перебросив ему ногою шелковую подушку, объявил:
      - Сядь, а я буду стоять перед тобой, пока ты не объяснишь мне, что за шум возник в Польше...
      Рагиб-паша отвечал, что он (лично он!) никогда и ничего хорошего от женщин не ждал. Русская императрица Екатерина, конечно, баба сумасшедшая. Она хлопочет о коронации Понятовского только затем, чтобы потом выйти за него замуж.
      - И сейчас она собирается ехать в Курляндию, чтобы от Бирона сразу же повернуть в Варшаву. Мне это секретное известие обошлось в триста пиастров, но я не жалею о потере ничтожных денег, зато счастлив донести правду о подлости русского Кабинета.
      Мустафа III отсчитал ему только сто пиастров.
      - Я по себе знаю, - сказал султан, - что если женщине чеголибо захочется, то помешать невозможно. Она успокоится лишь в том случае, если ее зашьют в мешок и бросят в воды Босфора. Но я уверен, что, пока мешок не коснется далекого дна, женщина еще волнуется - как ей утолить свои вожделения!
      При этих мудрейших словах сам великий визирь, сам главный астролог, хранитель шубы султана, сторож султанского соловья и даже кормитель его попугая - все они дружно задвигали бородами, выражая осуждение слабой женской натуры. Рагиб-паша сказал султану, что французский посол маркиз Вержен умоляет допустить его до света очей, пронзающих весь небосвод мира.
      - Пусть придет этот франк, - милостиво разрешил Мустафа III (послов других стран в Турции называли "собаками").
      Представитель Версаля на одном дыхании сообщил:
      - Увы, мы не имеем границ с Россией, чтобы сразу же наказать ее оружием. Но такие границы имеете вы... Русский посол Обресков достоин того, чтобы закончить жизнь в Бастилии (у нас) или в башне Эди-Куля (у вас). - Вержен закрыл глаза и выкрикнул: Мне страшно сказать, что задумали в Петербурге: обручившись, Екатерина с Понятовским объединят Польшу с русскими пространствами, в которых человек теряется, как комар в лесу...
      Если бы маркиз на этом остановился, все было бы хорошо. Но беднягу понесло дальше - прямо в пропасть невежества:
      - Это значит, что империя османлисов... погибнет!
      Вот тогда Мустафе III стало смешно:
      - К чему ты трагически заломил руки, которым не хватает лишь ножа Мельпомены, чтобы зарезаться перед любопытной публикой? Я лишаю тебя своего просвещенного внимания, и впредь можешь вести переговоры с моим...
      Великий визирь Рагиб-паша уже выступил вперед.
      - Нет, - осадил его султан, - ты уже старый человек, а потому отдохни. Маркиз будет говорить с моим реис-эфенди [10].
      Мустафа III войны с Россией не хотел, и реис-эфенди принял посла Франции, не вставая с подушек и гладя кошку.
      - Ты хочешь сесть? - спросил он со смехом. - Но, прости, здесь тебе не Европа, и я не держу стульев в доме...
      Вержен сказал, что сыновья Августа III, хотя они и немцы, вполне могут сойти за поляков. Реис-эфенди прямо в маркиза швырнул свою царапучую кошку.
      - Мы на Востоке, - вежливо произнес он, - конечно, не знаем того, что знаете вы на Западе. Но все-таки мы способны догадаться, что собака, сколь ее ни перекрашивай, не может заменить льва... Блистательную Порту, - договорил он, - беспокоит сейчас другое... совсем другое... совсем...
      Пауза. Маркиз Вержен насторожился.
      - Слушай, а зачем ты насторожился?
      - Чтобы лучше слышать о причинах вашего беспокойства.
      Реис-эфенди поправил туфлю, спадавшую с ноги:
      - А разве у нас имеются причины для беспокойства?..
      Беседа закончилась. Рейс сказал драгоману:
      - Пусть и дальше в Польше царит смута, нам это сейчас даже выгодно! Так мы вернее сможем отрезать от Речи Посполитой самый сладкий ее краешек - Подолию... Пришло время звать Обрескова!
      Драгоман Маврокордато с трудом поймал кошку.
      - Убери ее. И открой клетку с барсами...
      Драгомана он тоже выслал. Обресков знал турецкий язык, а реис-эфенди достаточно владел немецким и русским.
      Алексей Михайлович Обресков - дипломат опытный, патриот пылкий, политик тонкий. На посту русского посла столь в Турции зажился, что шестерых визирей похоронил. Жена тоже здесь умерла. Сейчас на посольской даче в Буюк-Дере живет стройная гречанка из семьи местных фанариотов. Она ему недавно родила сына.
      - Брысь, окаянные! - цыкнул он на барсов, желавших обнюхать его штаны, и тут же приятельски разругал рейса. - Ахмет, водку ты со мною пьешь потихоньку от своего визиря, а все никак поумнеть не можешь... Перестань пугать меня! Зачем я тебе сегодня?
      - Ты сейчас удивишься, Алеко. Мы согласны на Понятовского. Но, скажи, зачем вашей царице выходить за него замуж?
      - Екатерина, - ответил Обресков, - не может стать женой Понятовского по той причине, что Понятовский... женится.
      - На ком же? Назови его невест.
      Обрескову вспомнились варшавские чаровницы:
      - Оссолинская, Грабовская, Ланскоронская...
      Один из барсов, зайдя сзади, потянул россиянина зубами за ногу. Обресков ласково потрепал хищника за холку.
      - Ладно, - сказал реис-эфенди. - Мы сами заинтересованы в том, чтобы с Польшею все обошлось. Мой султан совсем не хочет войны с вами. Поверь, это так! Я говорю тебе правду...
      Обресков ответил, что султан не хочет - верно, но в Крыму точит сабли Крым-Гирей, а начни татары войну - начнут и турки. Реис-эфенди, как озорной мальчишка, вдруг покатился спиной на подушки, задрав ноги, с которых слетели туфли без задников - туфли вмиг были разорваны зубами барсов.
      - Ты, Алеко, еще ничего не знаешь... Ха-ха-ха!
      Обресков смутился - что он должен бы знать?
      - Крым-Гирей поехал на дачу в Молдавию.
      - Удивил! Так он и каждый год туда ездит.
      - Но в этом году в Бахчисарай не вернется...
      Барсов, злобно огрызавшихся, погнали в клетку. Перестав хохотать, реис-эфенди достал из-под себя смятую бумагу:
      - Возьми, Алеко, на добрую память, - сказал с юмором.
      Это был протест турецкого Дивана к России, в котором излагалась озабоченность султана по поводу того, что возникшие слухи о скором браке Понятовского с Екатериной могут привести к слиянию Польши с Россией, а Блистательная Порта не потерпит создания под своим боком столь мощного государственного образования.
      Алексей Михайлович спокойно свернул ноту:
      - Прошу тебя, Ахмет, заверить Высокий Порог в том, что волеизъявление вашего султана будет самым срочным образом доведено до сведения моего правительства... Кстати, мне тут из Варшавы старки прислали - заходи как-нибудь вечерком!
      На посольском бриге быстро ставили паруса.
      Через двадцать один день все новости достигнут Петербурга.
      Прекрасны вы, долы молдавские! В зелени виноградников совсем затерялась деревня Каушяны - летняя резиденция Крым-Гирея. Кони грудью раздвигали высокую траву... Барон Франсуа де Тотт, посол короля Людовика XV при ставке крымского хана, спросил:
      - Где вы получили образование, хан?
      Крым-Гирей проследил за полетом ястреба в небе:
      - Не образование - лишь воспитание! Всех Гиреев еще мальчиками отвозят на Кавказ, где в аулах черкесов племени беслень мы джигитуем с оружием и воруем у соседних племен все, что попадается на глаза. Много украдешь - отбирают, мало украдешь - бьют. Потом я с матерью скрывался в Салониках, бывал в Алжире...
      В молдавскую глухомань герцог Шуазель, глава французской политики, заслал дипломата, чтобы он возмутил "дэлихана" к нападению на Россию. Обстановка тому содействовала: татары и ногайцы давно не имели поживы с набега на Русь. Но Крым-Гирей остерег де Тотта: сначала он дождется в деревне молодого вина, а потом... подумает.
      - Мне ведь тоже не хочется ссориться с султаном!
      Но скоро до Молдавии дошла весть о перевороте в Бахчисарае, Мустафа III утвердил на ханство Селим-Гирея, и, узнав об этом, посланец Версаля предался невыразимому отчаянию:
      - Все пропало! Франция так рассчитывала на вас...
      Крым-Гирей грустил не больше минуты:
      - Эй, музыканты! Чего затихли, играйте дальше...
      Снова ударили бубны, запели цыганские скрипки.
      - Если меня погубил мир, меня воскресит война!
      Мановением руки хан стронул свой табор к северу - ближе к польской Подолии. В пути им встретился большой отряд всадников. На пиках болтались простреленные в битвах хоругви, а из переметных сум вяло свешивались шеи задавленных гусей.
      Это ехал Радзивилл с остатками своего регимента.
      - Была страшная сеча под Слонимом, - сообщил он хану. - Польша кончилась... Браницкий где? А черт его знает. Его разбили тоже, и, говорят, он бежал в Ципское графство - под юбку МарииТерезии. А я буду просить политического убежища у тебя, великий и грозный Гирей.
      Литовский деспот покорно склонил могучую выю пред потомком Чингисхана, знойное солнце Молдавии било прямо в его толстый, как бревно, багровый от полнокровия затылок.
      - Я уже не воевода литовский, - сказал он.
      - А я перестал быть ханом крымским.
      Радзивилл быстро выпрямился в седле от поклона:
      - Га! Это ли не повод для того, чтобы напиться?
      Обоюдное несчастие повело по кругу их чаши.


      10. ПУСТЬ ВСЕ ТЕРПЯТ

      После того как не пустили его в Зимний дворец, чтобы танцевать, как другие танцуют, ушел несчастный Мирович, возымев намерение на бога положиться. Даже перед иконой поклялся:
      - Боженька милостивый, слышь ли меня? Вот те крест святой, в возраст тридцатилетний придя, от горилки совсем отвращусь. А ныне пить водку стану умеренно, чтобы с ног не падать...
      Мировичу было 22 года. Заступая в караул, он озирался, страшненько! Внутри крепости - форт особый, и туда никого не пускают. Стал он выведывать - кто там затаился? А никто не знал. Говорили, мается безымянный узник. На кухне кордегардии встретил Мирович барабанщика, который, у печки сидя, сырую кожу барабана просушивал, чтобы звучала звонче. Мирович об узнике спросил.
      - Иванушка там, - отвечал солдат шепотом.
      - Какой Иванушка-то?
      - Тот, что в царях был, да не уберегли его.
      - Здоров ли он? - спросил Мирович.
      - Чего ж не здороветь? Нам бы так: в обед и ужин, сказывали, по пять тарелок жрет. В день ему бутылка вина да пива шесть бутылок. А бочка с квасом у кровати стоит-хоть ноги полоскай!
      - А ты Иванушку видывал ли?
      - Упаси бог видеть - разорвут клещами...
      С этой минуты жизнь озарилась приятным ласкающим светом. Гетман-то Разумовский недаром внушал: хватай фортуну за чупрыну и тащи ее, чтобы другие завидовали. Мирович лежал на лавке в кордегардии, грелся под худенькой пелеринкой, думал. Будущее нечаянно воплотилось в том узнике, что упрятан за каменной кладкой секретного форта. Если удалось Орловым, почему не удастся ему, Мировичу?.. Вот когда табаку накурится, водки напьется, в карты наиграется. Сладкой судорогой корчился на голых досках подпоручик инфантерии. "А трубку-то! - размышлял дерзостно. - Трубку заимею такую же, какую у гетмана видел. Кафтан справлю, табакерку заведу, сестрицам на Москве пряничков куплю..." С такими мыслями Мирович в первые дни мая приплыл Невою в Петербург, нашел в Великолукском полку приятеля своего - Аполлона Ушакова.
      - Маемся мы с тобой, - сказал он ему, - а куртизаны-то гляди как отплясывают. Нам тоже можно наверх вскарабкаться...
      Один удар, один риск, один страх - и фортуна твоя! Договорились клятвенно, пошли в храм Казанский и на последние грошики заказали по себе акафист и панихиду - уже как по умершим.
      - А кто умер-то у вас? - спросил дьякон.
      - Рабы Божий - Василий с Аполлоном...
      Послушали они, как их отпевают, и уговор скрепили:
      - Вдвоем все сделаем, чтобы измены не было, нам-то на двоих от Иванушки самые большие куски достанутся. Вот только подождать надобно, когда царица в Курляндию отъедет...
      Но в конце мая Аполлона Ушакова отправили фурьером в Смоленск по делам казенным; на переправе через Шалонь кони вынесли на берег пустую кибитку, обитую рогожей, а самого Ушакова не стало - пропал (утонул?). Мирович захотел новых пособников себе приискать. И начал зубы заговаривать служителям придворным. Один камер-лакей сам на опасную беседу навязался.
      - Ты в Шлюсселе караулы-то держишь? - любопытствовал. - А вот скажи - Иванушка там ли мается иль давно его порешили?
      Мирович сказал-да, там, и окна у него краской забрызганы, чтобы никто не подглядывал его. Стал он нарочно жалеть лакея:
      - Кафтанишко - ай-ай! - плох у тебя. Эх, не так при Елизавете вашего брата одевали, раньше-то и жизнь была веселее.
      Камер-лакей охотнейше соглашался:
      - Осударыня новая лакеям чинов не дает. Ранее мы при царях послужим - и в офицеры, бац! Мои приятели уже давно воеводами в провинциях служат, почтмейстерами в губерниях. А теперь всем нам, лакеям, подыхать в ранге лакейском...
      Мирович сказал, что беду можно поправить, если царицу на царя переменить. А лакей ответил:
      - От добра худа не ищут! При Катерине зато воровать можно, сколь желательно. Посуди сам: дня не было, чтобы я из дворца с пустыми руками ушел. Уж что-нибудь (тарелку или конфет), а детишкам в радость, жене в забаву домой притащу... Ну-ка, придет Иван грозный! Он за такие дела все руки нам повыдергивает.
      Слабы надежды найти героев среди лакеев... Возвратясь в Шлиссельбург, решил Мирович уповать едино на полковых пьяниц: "Во хмелю-то люди сговорчивей". Приметив капитана Василия Бахтина, начал он худое на императрицу наговаривать. И хотя Василий Бахтин не раз с лавки падал, но лыко вязая исправно:
      - Это ты прав! Худо нам. Опять же ране жалованья совсем не давали. А сейчас дают. Но при Елизавете - серебром. А стерва ангальтска - медяками... Получил я тут. Полмешка сразу. Не поднять. Нанял телегу. Везу. А сам думаю: ах, за што страданья таки? И говорю кучеру: заворачивай, мол. Он и завернул. Прямо в трактир! Купил я вина. На цел месяц. И вишь, гуляю.
      А утром, когда его, трезвого, хотел Мирович далее в свои замыслы вовлекать, капитан Бахтин сразу за шпагу схватился.
      - Пшел вон! Чего разбрехался тут? Да я бога кажиный день молю за матушку нашу, государыньку нашу пресветленькую...
      Значит, надо действовать в одиночку. Средь ночи Мирович проснулся в поту. Перед иконами дал Всевышнему новый обет: "Дьявольских танцев не творить!" Не плясать до тех пор, пока Иванушку царем не сделает. Зато уж потом... И виделась ему картина чарующая: во дворце Зимнем он фрейлину Скоропадскую увлекает в гопак, при этом лакей на блюде подносит ему шмат сала с чаркой шампанского, а все иноземные послы ахают в восхищении, когда Мирович закурит трубку, какой нет даже у гетмана...
      Отныне Мирович во всем видел только указующий перст Божий: сам Всевышний привел его в караул Шлиссельбурга, Бог заставил барабанщика проболтаться об Иоанне, специально свел его с Ушаковым, даже слова гетмана о фортуне - все это признаки благословения свыше. Но при этом Мирович продолжал слать челобитные в Сенат и лично Екатерине, взыскуя официальной милости.
      На пороге предстал генерал-прокурор империи.
      - Матушка, - доложил князь Вяземский, сияя как именинник, - ревизию строгую учинил я, и вот тебе новая калькуляция: годовой доход России не шестнадцать миллионов, как издавна считали, а целых ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ МИЛЛИОНОВ... копеечка в копеечку!
      Екатерина не сразу освоилась с новым бюджетом:
      - Благодарю. А теперь мне бы знать хотелось, в какой карман все эти годы влетали недосчитанные двенадцать миллионов?
      - Если старое ворошить, лес голов рубить надобно...
      Екатерина вызвала кондитера Робека, велела запасаться сахарной пудрой, ванилью, эссенциями и шоколадом:
      - По приезде в Ревель сразу начинайте кремы взбивать. Я рыцарство тамошнее столом изобильным "трактовать" стану...
      Орлов сказал, чтобы не забывала о Ломоносове:
      - Болеет он. А врагов много. И грызут его...
      Разбирая бумаги сенатские, Екатерина засмеялась:
      - Смотри! Опять Мирович тужится, что нужда одолела. Не дать ли ему сто рублей "кабинетных", дабы не докучал мне более?
      - На всех попрошаек не напасешься, матушка.
      - И то правда, друг любезный...
      Чтобы не тратить время на писание резолюции, Екатерина надорвала угол прошения Мировича (сие действие означало: "Возвращено с наддранием"). Явился Панин; императрица по-хозяйски окунулась в глубины его политического портфеля, извлекая бумаги.
      - Что кипит больше всего? - спросила.
      - Обратите высочайшее внимание на депеши Обрескова. Воля ваша, но Алексея Михайловича я бы сменил. Люди не железные и где сил для борьбы взять? Служба дипломата на Востоке особая, послы Венеции, пребывая у Порога Счастья, тройное жалованье имеют, а день службы им в формулярах за три дня почитают.
      - Пусть терпит, - отвечала Екатерина, пробегая глазами депеши Обрескова.
      - Его последний раз Мустафе представляли, так два янычара руки скрутили, вот так и беседовал.
      - Пусть терпит, - жестко повторила Екатерина...
      Перед отъездом сама императрица и члены ее кабинета были забросаны подметными письмами: анонимные авторы предрекали скорую катастрофу, гибель и хаос. Екатерина перевезла Павла в Царское Село, изолировав его от столицы. В эти дни императрица резко сократила расходы на содержание Иоанна.
      - Хватит обжираться! Если мастеровые в Питере на пятачок живы, так ему полтинника на день станется...
      В этих словах слышалось уже явное озлобление. Между тем Гришенька Орлов снова напомнил ей, что не мешало бы повидаться с Ломоносовым.
      А он устал. Только что ушли от него молодые штурманы флота, пришлось много говорить, немало высчитывать... Замышлялось нечто великое! Под видом китобойной флотилии скоро уйдут к Шпицбергену корабли - отыскивать пути во льдах, чтобы из Архангельска в Камчатку проникнуть. Задуманное береглось в глубочайшей тайне даже от сенаторов. Ломоносов был автором этой экспедиции!
      Сидя в креслах, он ловил ртом легкие сквозняки и думал, что не доживет до того часа, когда корабли вернутся. В памяти еще не угасли отблески небесных пожаров, полыхавших над ним, отроком, тогда - в ледяных просторах и дышалось не так, легче.
      "Смерть противна и гадостна", - думал он брезгливо.
      За спиною скрипнула дверь, но Ломоносов не обернулся, решив, что его пришла проведать жена. Незнакомый голос:
      - Не ждали гостей, Михаила Васильич?
      Екатерина была в ладном платье нежно-голубого бархата, ее шею обвивала тонкая нитка жемчуга, а голову покрывал короткий (почти мужской) парик из седых волос. Ломоносов хотел подняться, но жестом руки она велела ему сидеть:
      - Я не охотница до чванных церемоний. Уж кому бы стоять сейчас, так это мне... Григорий Григорьич сказывал, что вам нездоровится, и прошу оттого не беспокоиться моим визитом напрасно.
      Ломоносов никак не ожидал ее появления у себя. Екатерина долгим взором обвела обстановку комнат:
      - В детстве я была озорным ребенком, и мне всегда влетало за излишнее любопытство. Позвольте сначала осмотреться...
      Она умела быть простой, любила обвораживать и всегда ловко этим пользовалась. Ломоносов широким жестом выбросил руку:
      - Гостей жалую. Здесь все открыто...
      Императрица тронула чашечку пробирных весов, осторожно, морща носик, понюхала, чем пахнет из остывшего тигелька. Низко наклонись, долго вглядывалась в гравюрные доски, прислоненные к стенам. Не поняв их смысла, она спросила - что это?
      - Изображения сияний полярных, кои мне наблюдать доводилось. Скоро оттиски сделают. Буду счастлив поднести.
      На подоконнике стояла банка с муравьиными яйцами.
      - А это вам для чего?
      - Птичек кормить, - ответил ей Ломоносов.
      Екатерина села напротив ученого. Выставилась туфля, мелькнула крепкая лодыжка в белом нитяном чулке с прошивкою.
      - А я ведь, извините, не одна приехала...
      С улицы нагрянула свита. Завязался шумный разговор. Статсдамы интересовались, можно ли увеличивать алмазы, а мужчин волновал вопрос об опасности шпанских кантарид для здоровья.
      - Щи будут? - тишком спросил Орлов.
      - Будут, - кивнул Ломоносов.
      - А какие?
      - Горячие...
      За столом он оживился. Его не смущало присутствие императрицы, и ученый не вел себя как придворный, обязанный лишь поддерживать тему разговора, возникающую по воле особ венценосных, - нет, Ломоносов говорил сам и говорил только то, что ему хотелось. Сейчас он завел речь о смертности в своем отечестве:
      - Полно на Руси баб, раз по двадцать рожавших без трепета. А где дети их? Хорошо, что старость уважут один сын иль двое... Смерть у колыбели дежурит. Нужда во врачевании - главная скорбь наша! Опять же и праздники престольные. После масленицы скрипят дроги кладбищенские: люди русские спешат до погоста. А отчего? Да от невежества нашего. Сидит весь пост на грибках с киселем овсяным, потом словно пес бешеный с цепи сорвется: ешь, Емеля, твоя неделя, жми, Вавила, чтобы раздавило... Вот и мрут! Не на таких ли и указывали пророки в речении своем: "Праздников ваших ненавидит душа моя, и кадило ваше мерзость есть предо мной"?
      Екатерина созналась, что больше всего боится оспы.
      - Она и всех устрашила! Но даже средь врачей сыскались ее доброжелатели: будто оспа не бич людской, а благодеяние свыше, вроде чистилища, минуя чрез которое человек оспою кровь очищает, избегая тем самым иных, более суровых болезней.
      - Было ли когда от нее спасение? - спросила царица.
      - Было. В древности викинги поражали мечами зараженных оспою, а евреи разумно покидали места, где оспа явилась.
      - Избавится ли от оспы человечество?
      - Оспа вечна, - сказал Ломоносов. - Но избавление есть в прививках, и опыты тому имеются. Однако надобно прежде сильным персонам побороть суеверие общенародное. А то недавно Парижская академия одобрила вариоляции, а Людовик Пятнадцатый ученых высмеял...
      Екатерина брякнула ложкой в тарелке:
      - Вас, Михаила Васильич, слушая, даже не заметила, как управилась первая. - А жене ученого кивнула через стол: - Danke sc'on, frau Lomonosoff.
      На прощание Ломоносов подарил ей свои стихи:
      Блаженства новаго и дней златых причина -
      Великому Петру вослед Екатерина
      Величеством своим снисходит до наук
      И славы праведной усугубляет звук...
      Опираясь на костыль, он проводил гостей до карет. Придворные, собираясь в дорогу, спрашивали его, какая будет погода.
      - А не знаю, - отвечал он. - Гадать не умею...
      Спущенные с тормозов, скрипнули колесные оси. Кавалергарды в латах взяли карету царицы в кольцо, дымчато и тускло блеснула сталь палашей, когда их потянули из длиннющих ножен.
      Иногда я думаю - а что, если бы Екатерина не отвечала на прошения Мировича "наддранием"? Представим, что она дала бы ему рублей сто-двести. Возможно, что тогда русская история не имела бы тех странных загадок, которые до сих пор волнуют наше воображение.


      11. НЕСЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

      Свежий ветер раскручивал петушиные флюгеры над шпицами древних ревельских башен. Екатерина ступила на верхний дек галеры "Три святителя", полуголые гребцы разом налегли на весла - берег поплыл вдаль.
      Старый адмирал Полянский поднес императрице кубок с ромом, предупредив, что без "отвальной" пути не будет. Екатерина бесстрашно взяла кубок, офицеры стали хлопать в ладоши:
      - Пейдодна, пейдодна, пейдодна...
      Ром ударил в голову, подкосил ноги в коленках.
      - А я уже пьяная, - сообщила императрица. - Ах, Боже, какая я пьяная! Куда мы плывем? Впрочем, мне вес равно... Ха-ха-ха!
      Орлов ногою открыл люк, подхватил женщину, отволок ее в каюту, где хохочущая Екатерина вдруг стала рыдать.
      - Выспись, дуреха! - И Орлов закрыл двери каюты.
      Галера, всплескивая веслами, уходила в сияние моря.
      Большие рыжие крысы воровали сухари у матросов.
      Вечером Екатерина поднялась с головной болью.
      - Вот хрыч вредный! - выругала Полянского. - Обрадовался, что я на флот пришла. Набулькал до самых краев. "Пейдодна, пейдодна..." Скажи, я глупостей не много тут наболтала?
      Утром по курсу открылась панорама флотилии, лежавшей в дрейфе. На берегу заранее был возведен макет "городка", построенный для показательного уничтожения его ядрами с эскадры. На палубе "Трех святителей" поставили кресло, Екатерина плотно в нем уселась, держа на коленях подзорную трубу и табакерку с платком. За креслом, перешучиваясь, толпилась свита.
      Над галерою ветер рвал и комкал императорский штандарт.
      Адмирал склонился в поклоне:
      - Осударыня пресветлая, дозволь маневр учинить.
      - Прежде я хотела бы знать смысл маневра.
      Полянский растолковал, что суда, выстроясь в кильватер, продемонстрируют перед нею стройность батальной линии.
      - С удовольствием осмотрю вашу стройность...
      Пошли! Но лучше бы не ходили. Корабли мотало из стороны в сторону, мателоты не могли попасть в кильватерную струю впереди идущих. При этом, салютуя, они бестолково разбрасывали вокруг себя факелы огня и груды ядер. Наконец один фрегат, не справясь с управлением, врезался в борт императорской галеры. Прямо над креслом императрицы, с треском сокрушая рангоут и разрывая такелаж, проплыл гигантский бивень бушприта с оснасткой и хлопающими на ветру треугольниками кливеров.
      - И это... флот? - ужаснулась Екатерина.
      Вся свита уже прыснула по углам - кто куда!
      Лишь она осталась на своем месте - в кресле.
      Полянский снова склонился перед императрицей:
      - О великая мать отечества, заткни уши скорее - я сейчас терминологию матерную пущу.
      Екатерина осталась вежливой:
      - Если это для пользы службы - будьте любезны, прошу!
      Но матюги не помогли кораблям расцепиться; матросы топорами рубили рангоут и снасти - фрегат и галера разошлись, исковерканные и ободранные, словно после пиратского абордажа.
      Полянский спросил:
      - Что еще, матушка, показать тебе?
      - Тарелку с супом и ложку...
      Обед прошел в траурном молчании. "Наконец, - сообщала Екатерина Панину, - в 5 часов после обеда приблизились к берегу для бомбардирования так называемого городка... никто в линию не держался". Эскадра, отдав якоря, долго высаживала из пушек громы и молнии залпов, но разбить бутафорский городок не смогла. Екатерина спросила Полянского - чего добивается несчастная эскадра бесполезною тратой ядер и пороха?
      - Чтобы тебя потешить, - отвечал адмирал.
      - Так ведь я не дурочка! И вижу, что все ядра летят мимо цели. Оставьте в покое городок, меня, себя и экипажи.
      - Эх, мать моя! - огорчился Полянский. - Надо бы у нас на флоте, как у англичан, правило завести: на реях вниз башкой за ноги половину команд перевешать, вот тогда и порядок будет.
      - Прежде чем вешать на флоте, надо флот порядочный заиметь... - не выдержала Екатерина.
      Через люк с верхней палубы виднелись лоснившиеся от пота спины гребцов, ворочавших мотылями многопудовых весел, - и ей стало жутко от этой каторги. Она велела плыть обратно в Ревель, а покидая галеру, учинила адмиралу хороший нагоняй:
      - Спасибо не скажу, ордена не повешу, пенсии на старость ты у меня вовек не доплачешься. У вас на флоте только и умеют, что ром стаканами хлестать...
      Екатерине были хорошо известны слова Морского устава: "Всякий потентант, которой едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет; а которой и флот имеет, обе руки имеет".
      - Сегодня я стала однорукой, - вот ее слова.
      В доме эстляндского рыцарства ее чествовали как богиню, дамы устилали путь розами, но Екатерина, замкнувшись, давила нежные лепестки цветов, думая о позорном флотском бессилии. Ревельские поэты читали ей высокопарные оды, а государыня в это время тихонько спросила адмирала Семена Мордвинова:
      - Долго ль в Англии сушат лес для кораблей?
      - Лет пять. Чем дольше, тем лучше.
      Лицо ее, обращенное к поэтам, выражало приятное внимание к их талантам, но при этом она шептала:
      - Допустим, что сушить будем лишь три года. Да еще строить их... Ох, Семен Иваныч, не успеваем мы.
      После "трактования" рыцарей столом изрядным, за которым речь звучала немецкая, шведская и французская, Екатерина удалилась к себе, в покоях она отбилась от объятий Орлова:
      - Оставь, варррвар! Я еще не все сделала...
      Присев к столу, поспешно строчила сенаторам: "У нас в излишестве кораблей и людей на флоте, но у нас нет ни флота, ни моряков... Надобно сознаться честно, что корабли походили на флот, выходящий каждогодне из Голландии для ловли селедок, но никак не на флот воинский".
      Утром, попивая кофе, она сказала:
      - Ладно! Посмотрим дивизию Румянцева.
      Орлов очень побаивался ее свидания с полководцем:
      - Катя, будь с ним поласковей. Забудь прошлое...
      Человек самостоятельный и грубый, Румянцев отказался присягать Екатерине, говоря открыто: "А я разве знаю, куда императора подевали?" Но, присягнув, он сразу же подал рапорт об отставке, - Екатерина вернула его с "наддранием", понимая, что нельзя лишать армию такого видного начальника, но ходу Румянцеву больше не давала, и победитель Фридриха II околачивался в гарнизонах Прибалтики... Под пение фанфар и рогов вереница карет с Екатериной и ее свитой прикатила в предместье Ревеля, где в лагерном компаненте стояла дивизия. Румянцев издали салютовал шпагой, потом откинул клинок к ботфорту, стукнув по нему так, словно проставил печать на бумагу казенную. Средь зеленеющих куртин и полян с ромашками, в развилках дорог, на фоне рыцарских фольварков с их кирхами и замками, полководец разыграл перед императрицей показательный бой, каждый свой маневр поясняя четкою аннотацией. Екатерина, всегда наблюдательная, отметила бодрый вид загорелых солдат, их исправное оружие, ладные мундиры и крепкую обувь. Румянцев тростью, оправленной в серебро, указал на густо марширующие в низину каре:
      - Вот сии робяты к войне готовы всегда. Я учел опыт войны минвушей и солдат натаскал как следует: у меня не разбалуешься! Фридрих меня тоже многому научил. Прусских порядков, как генерал Петр Панин, я в армии своей не жалую, но зато прусская армия умела драться так, что над Европой пух и перья кружились...
      Екатерина, всем довольная, пошла к экипажам, впереди нее заскочила в карету собачка. Орлов подал руку:
      - Ну, Катя, что скажешь? Довольна ли?
      - Флот меня согнул-армия меня выпрямила...
      Притянув к себе голову Румянцева, поцеловала его в лоб:
      - Забудем старое. Мы друзья. Полюбите меня.
      Полководец расхохотался вдруг таким могучим басом, словно заговорили батареи в пальбе неистовой. Кареты тронулись, вздымая облака пыли. Князь Репнин спросил:
      - Ваше величество, что вы сделали с Румянцевым?
      - Поцеловала - и только.
      - Но ведь Румянцев славен тем, что никогда даже не улыбнется. А тут он загоготал как жеребец над овсяным полем...
      Екатерина устроилась поудобнее на диване, к ней на колени запрыгнула собачка, она поправила на ней бантик:
      - Просто Румянцев был рад меня видеть...
      Орлов выкинул в окно пустую бутылку из-под пива. Карета мягко колыхалась по ухабам. Держась за шелковую лямку, фаворит заговорил о графе Минихе:
      - Живучий старикашка! Вот приберет его господь к себе ближе, а сколько копоти после него останется в гиштории русской...
      Миних был отсюда неподалеку: он командовал строительством балтийских портов, возглавляя знаменитую каторгу в Рогервике. Именно туда и заворачивали сейчас кареты.
      Для начала Миних, в котором никогда не угасала любовь к самому грубейшему фарсу, покатал Екатерину на колеснице (величиной с эшафот), в которую были впряжены двести голых убийц и злодеев, раскрашенных под арапов и индейцев. Екатерине скоро надоело это.
      - Довольно, граф! Я не привыкла ездить на животных, которые лишены хвостов... Пошутили - и хватит.
      Рогервик строился уже сорок лет. Годами громоздили камни в море, создавая дамбы, а штормы в пять минут раскидывали скальные глыбы, уложенные людьми-муравьями. Очень широко раскинулось рогервикское кладбище. Миних сказал, вроде оправдываясь:
      - Каторга, она и есть каторга... - Умевший тонко льстить, он бывал и бестактным. - Ну угодно ли вашему величеству, чтобы явил я вам с того света супруга вашего покойного?
      Он представил ей каторжника - рябого мужичка лет под сорок, с жиденькой бороденкой и тощими посиневшими ногами.
      - Вот, самозванно нарек себя Петром Третьим.
      Екатерина с отвращением оглядела своего "мужа":
      - Ну, понравилось тебе императором быть?
      - Есть-пить надо, - отвечал "император". - За што меня тута держат? Я ж не убивал никого. Нс шумствовал. Я тиха-ай...
      - Все вы тихие. - Екатерина раскрыла кошелек. - Вот тебе... на водку. Теперь ступай прочь, дурачок противный.
      Миних сказал, что у него отбывают каторгу еще два мнимых императора - Петр II с Иоанном Антоновичем и сын покойной Елизаветы, якобы прижитый ею от принца Морица Саксонского.
      - А меня еще нету на каторге? - спросила Екатерина.
      - Не теряю надежды, - с юмором отвечал Миних.
      На берегу моря стояла развалюха-хибара. Они вошли в нее, сели на лавку. Беседовали по-немецки.
      - Для продолжения трудов в Рогервике недавно вы просили еще полмиллиона от казны. А где их взять, граф?
      - Введите новый налог.
      - На что наложить? Вы знаете?
      - Придумайте. На квас, на собак, на бубенчики.
      Екатерина послушала, как заунывно шумит морс.
      - Ведь это вы строили Ладожский канал?
      - Имел честь докопать эту канаву.
      - А зачем вы копали? - спросила Екатерина.
      Вопрос был странным. Миних объяснил:
      - Чтобы корабли проходили каналом в безопасности.
      - А разве они прямо по озеру плыть не могли?
      - Корабли плохие, и в Ладоге тонули.
      - А если бы корабли были хорошие?
      - Тогда и канала не нужно?
      - То-то и оно! - подхватила Екатерина. - Миллионы рублей и тысячи жизней вложены в предприятие ничтожное. Если бы половину сих средств истратили на постройку кораблей хороших, тогда незачем было бы двадцать лет в земле ковыряться... А теперь честно ответьте: на что мне вам еще полмиллиона давать?
      - Чтобы я закончил гавань в Рогервике.
      - А вы подумали - зачем мне Рогервик?
      - Корабли наши строятся из сырого дерева и потому сразу же загнивают в пресных водах на рейдах Кронштадта. Петр Великий рассудил за благо перенести стоянку флота вот сюда, в Рогервик, где в соленой воде корабли гниют медленней.
      Екатерина прищелкнула пальцами, словно кастаньетами.
      - Так, - сказала она. - Значит, если корабли строить из сухого дерева, то и надобность в создании Рогервика отпадет?
      - Истинно говорите, ваше величество.
      Тяжелым ботфортом он растер под собой сороконожку.
      - Теперь я построю вопрос таким образом: к чему выбрасывать миллионы рублей на создание гавани в Рогервике, если отсюда рукой подать до старинной и удобной гавани - Ревеля?
      - Вот этого я не знаю. Но так завещано от Петра Великого, чтобы строить именно в Рогервике... пока не выстроим.
      - Петра-то давно нет. А где гавань в Рогервике?
      - Гавани тоже нет. Штормы все губят...