Екатерина поднялась с грязной лавки:
      - Странные дела творятся на Руси - делают люди, стараются, и никто не думает: зачем делают? Кончайте идиотский сизифов труд...
      Они вышли из хибары. Екатерина еще раз огляделась: кресты, кресты, кресты - под ними навеки успокоились тысячи солдат, матросов и каторжников, погибших из-за чужой глупости. И может быть, глядя на эти кресты, женщина вспомнила и французского маркиза Мирабо и русского мужика Ломоносова: на фоне гигантского кладбища рабов их научные теории об умножении населения виделись совсем в ином свете.
      Старый Миних, с трудом выгребая ноги из глубоких песков, проводил императрицу до кареты, снял треуголку:
      - Вы из Ревеля куда путь держите?
      - Мне надо побывать еще в Митаве у герцога.
      - Пожелайте ему от меня поскорее сдохнуть...
      Дверцы со стуком захлопнулись, лошади тронули. Екатерина расправила по дивану свое панье и сказала:
      - Сам бес в наших делах не разберется!
     
     
      12. "ШЛИССЕЛЬБУРЖСКАЯ НЕЛЕПА"
     
      День обещал быть жарким. Лифляндский генерал-губернатор Юрий Юрьевич Броун помнил, как двадцать лет назад через Ригу на Петербург проследовала девочка, маленькая принцесса Фике, и потому относился к Екатерине, как отец к дочери. Даже погрозил пальцем:
      - Помни, что не велю в Риге вечернюю зорю бить и никто спать не ляжет, пока ты из Митавы не обернешься...
      Поехали. Екатерина сказала князю Репнину:
      - Три встречи подряд с мужиками: граф Миних из крестьян вестфальских, генерал Броун из крестьян латышских, а едем к третьему мужику - Бирону, мать которого шишки в лесу собирала... Чудеса, как подумаю! Вот уж правда: судьба играет людьми.
      Репнин ответил, что люди тоже играют судьбою, и не только своей, но и многими чужими. Екатерина тут же отчитала его:
      - Благодарю, князь, за назидание, но карета наша так устроена, что нам до самой Митавы сидеть друг против друга, и потому будем любезнее. Именно ваш врожденный аристократизм, которым вы переполнены, я намерена использовать в Варшаве, куда скоро и отправитесь - моим послом!
      Сразу за Двиною начиналось Курляндское герцогство. Рыцари в желто-черных плащах составили почетный эскорт, на въезде в Митаву высилась триумфальная арка, семья Бирона встретила Екатерину по-рабски - на коленях, хором исполняя в ее честь канты, старый герцог поднес памятную медаль, в народ бросали курляндские талеры, на которых был отчеканен ее (!) профиль. Екатерина повела себя как покровительница Курляндии, а герцог, обязанный ей возвращением престола, клялся до гробовой доски служить России верным лакеем. Екатерина дала Бирону понять, что ему отведена лишь скромная роль управляющего курляндским хозяйством... Митавский дворец был осмотрен рассеянно:
      - Он похож на Зимний! А это правда ли, герцог, что у вас есть в замке комната, паркет которой составлен из золотых червонцев, сложенных один к другому ребрышками кверху?
      - Была, - смущенно отвечал Бирон.
      - Жаль, что нету сейчас, - усмехнулась Екатерина. - А с какой осадкой корабли способны заходить в Либаву?.. Так, так. Надеюсь, вы не станете возражать, если мои корабли будут навещать ваши гавани? Подарите нам в Либаве один причал...
      Бирон прижал руки к сердцу. Екатерина заторопилась обратно, вся герцогская семья снова пала перед ней на колени:
      - Мы умоляем ночевать у нас... Лучшая спальня! Мы наполним ее ароматами, всю ночь будет играть убаюкивающая музыка.
      - В другой раз. Меня ждут в Риге...
      Едва усевшись в карету, она велела гнать лошадей. Был второй час ночи, когда кони отбили дробную чечетку по доскам наплавного моста. Толпы рижан стояли на улицах, ожидая музыкальной зори. Екатерина из кареты почти выпала.
      - Ох, как я устала сегодня, - сказала она Броуну.
      Трубачи заиграли зорю. Броун увлек императрицу в комнаты рижского замка, на лестнице предупредил:
      - Государыня, есть известия из Шлиссельбурга...
      В комнатах ее поджидал кабинет-курьер Гринев:
      - Ваше величество, пакет-от Панина.
      Прочтя доношение, Екатерина поняла: отныне у нее только один соперник в делах престольных - Павел, ее сын...
      В ночь на 5 июля Шлиссельбург затянуло туманом. Собираясь почивать, комендант крепости полковник Бередников сменил мундир на халат. Но тут со двора раздался громкий стук заряжаемых ружей. Не понимая причин тревоги, Бередников выбежал на галерею комендантского дома и, увидев Мировича, спросил его:
      - Ты на што ж это тревогу нам учиняешь?
      Мирович прикладом его по лбу - хрясь!
      - А доколе государя нашего томить будешь?
      Выстроив солдат, Мирович увлекал их за собой - на форт, внутри которого содержался император Иоанн Антонович. Солдаты повиновались механически, плохо соображая, что делают и во имя чего делают?.. Секретная команда секретного форта запросила у идущих пароль. Мирович пароля не знал.
      - Идем вас брать! - отвечал он истошно.
      Приставы Лука Чекин и Данила Власьев многие годы, что охраняли Иоанна, жили за стенами форта, как живут звери в клетке. Им прибавляли жалованье, сулили приятное отдохновение в будущем и велели всегда помнить о тайной инструкции: живым императора никому в руки не отдавать! О господи, никак фортуна смилостивилась над ними? Неужто кончится сейчас эта каторга?
      - Что делать учнем? - спросил Чекин.
      - Стрельнем, Лука... для порядку!
      Под их пулями солдаты гуртом сбежались в укрытие, где хранились пожарные ведра и насосы. Мировича спрашивали:
      - Где вид у тебя на такие поступки? Ох, беда наша тяжкая: сами-то мы неграмотны, люди подневольные. Но - боимся: как бы нам за тебя, поручик, несчастными всем не сделаться...
      Мирович выхватил из-за обшлага подложный манифест, составленный от имени Иоанна, и, завывая, начал читать. Не вняв высокой риторике, солдаты слушали его не ахти как понятливо. Мирович велел прикатить с бастиона пушку, сам затолкал в нее ядро, суетливо сыпанул побольше пороху. Уговаривал:
      - Вот государя вызволим, он всем деньгами отвалит, домой вернемся богатеньки... хорошо заживем, миленькие!
      При виде пушки Чекин и Власьев перекрестились:
      - Пора тайную инструкцию сполнять...
      Узник, облаченный в длинную рубаху, давно не стиранную, проснулся от шума в крепости и сидел на постели. Увидев вбегающих стражей, резко отпрянул в угол, и клинки скользнули мимо, а шпага в руке Власьева переломилась, уткнувшись в каменную стенку. Власьев схватил узника в охапку, крича:
      - Язви его, Лука! Язви скоряе...
      Первый удар распорол плечевые мышцы, но Иоанн, проявив силу, какой от него не ждали, опрокинул Власьева навзничь. Голыми руками стал хватать длинный клинок Чекина.
      - Э, не умеешь ты! - сказал Власьев. - Дай-ка я...
      Лезвие с хрустом вошло в тело. Иоанн закричал.
      - Глубже сунь... глубже, - советовал Чекин.
      Власьев вторично погрузил клинок. Иоанн, медленно оседая на пол, хватал своих убийц за ноги. Собачья тоска по этой проклятой жизни светилась в затухающих глазах императора. Чекин треснул его ногою по голове:
      - Добей! Добей, и по домам разъедемся...
      Мертв! Офицеры дружно обратились к иконе:
      - Господи, на все воля Твоя...
      После этого сдались. Мирович расплакался:
      - За что же вы, звери, душу-то невинную погубили?
      - По долгу присяжному. А ты кто таков?
      - Я сам по себе, - отвечал Мирович, опускаясь на колени. Поцеловав ногу убитого, он велел класть мертвеца на кровать и нести во двор вместе с кроватью.
      Сырой туман еще покрывал двери Шлиссельбурга; в этом гиблом тумане, будто привидения, медленно выступали солдаты, воздев над собой кровать с убитым императором. За ними шел Мирович, салютуя шпагой, следом, как тени, двигались и сами убийцы. Кровать поставили на землю, а Мирович перед фронтом объявил:
      - Вот, братцы, император ваш. Вы не виноваты, ибо не ведали, что я умыслил. Один за всех и отвечу...
      На галерею выбрался окровавленный комендант Бередников:
      - Да что вы тут лижетесь с ним? Он же вас, братцы, погубил! Спасайте честь свою - хватайте его, пока не поздно...
      Туман распался. Из города прибыл в крепость генерал РимскийКорсаков, он сразу же накинул на мертвеца офицерскую епанчу, велел оттащить его в тень под стенку, а Мировичу сказал:
      - Сволочь! Если своя башка не дорога, так хотя бы о солдатских подумал: им-то каково под палки идти?..
      ...По указанию Никиты Панина императора закопали на крепостном дворе, выбрав местечко неприметное, где не слишком пекло солнце, где росла крапива погуще. Власьева и Чекина он наделил каждого по семь тысяч рублей, наказав строжайше:
      - Теперь скройтесь, чтобы и духу вашего не было. А что видели, даже детям и внукам своим не сказывать. Бывать в городах не можете. Встречаться меж собою вам тоже нельзя. Лучше будет, если сразу монашеское пострижение примете. Пошли вон!..
      В окне - страшное зарево: всю ночь пылал Кронштадт.
      Утром пришла в столицу галера, осыпанная пеплом, офицеры доложили, что пожар уничтожил 1300 зданий:
      - Кронштадта нет! Все надо строить заново.
      Хорошо, что отказала Миниху в деньгах для Рогервика.
      - Эти полмиллиона дать морякам, - распорядилась Екатерина.
      Кронштадт сгорел на пятый день после ее возвращения из Прибалтики. Следствие о "шлиссельбуржской нелепе" было уже закончено. В подложном манифесте Мировича она прочла о себе, что мужа извела ("опоен смертным ядом"), что родственникам в Германии отправила 25 миллионов золотом и "чрез свои природные слабости желала взять в мужья подданного своего Григория Орлова, за что она конечно пред Страшным Судом никак не оправдаетца".
      - Как-нибудь оправдаюсь... не твоя забота!
      Духовенство предложило подвергнуть Мировича самой жестокой пытке, но Екатерина яростно воспротивилась:
      - При пытке Мирович скажет не то, что было, а то, что вам от него слышать хочется. К тому же, - добавила она, - мученье дела не ускорит, а напротив, замедлит. Пытаемый должен лечиться долго, чтобы на эшафоте в целостном виде предстать...
      Мирович и без пыток ничего не утаивал. Его спросили: кто надоумил покуситься на возмущение в Шлиссельбурге? Подпоручик сразу же указал на гетмана Кирилла Разумовского:
      - Вот его сиятельство сидит... с него и началось!
      Разумовского это потрясло:
      - Ах ты, ехиднин сын! Одумайся, паршивец...
      - А не ты ли, граф, совет мне дал, чтобы я, с других молодцов примеры беря, фортуну за чупрыну хватал покрепче?
      О причинах, побудивших его к "нелепе", Мирович четко ответил в четырех пунктах. Первый: хотел бывать в комнатах, где жила императрица, но его туда не пускали. Второй: хотел танцевать во дворце и оперы слушать, какие знатным персонам доступны, но в театр придворный тоже не попал. Третий: не имел в обществе желанного почтения. Четвертый: по челобитьям, поданным царице о нуждах своих, получал отказы с "наддранием", а это ему обидно... Вяземский распорядился о приискании палача:
      - Надобно конкурс устроить: кто ссечет разом голову с барана, того в палачи и возьмем...
      Место для казни выбрали на Обжорном рынке; старики в Петербурге поминали лихое время кровавой Анны Иоанновны.
      - Быть того не может, чтобы внове людям башки срубали! - говорили они. - Драть - пожалуйста, а рубить - не...
      22 года никто в России не видел публичной казни, и народ потянулся на Обжорный рынок, высказываясь по дороге, что на эшафоте топором для страху побалуются, потом кликнут помилование и выдерут голубчика, как положено. Рыночной площади не хватило для собравшихся, зрители сидели на крышах домов, толпились на мосту столь тесно, что там перила потрескивали. Мировича привезли в карете, он был в епанче голубого цвета, низко кланялся народу, легко и весело взбежал на эшафот. Склонив голову, внимательно прослушал сентенцию о своих винах, затем крикнул:
      - Все верно! Спасибо, что лишнего на меня не навешали...
      Палач не заставил его страдать, обезглавив с одного удара. А когда подхватил голову за длинные волосы, предъявляя ее для всеобщего обозрения, площадь содрогнулась в едином движении массы народной. Единым стоном отвечала толпа на казнь и разом повернулась, чтобы бежать прочь... Стихийный порыв был настолько внезапен и силен, что мост задрожал, перила обрушились, а народ посыпался в реку. В самой гуще этой обезумевшей толпы бежал молодой солдат с раскрытым в ужасе ртом - Гаврила Державин! Когда же парень оглянулся, то увидел громадный столб черного дыма - эшафот уже горел, а вместе с ним навеки исчезло и тело казненного.
     
     
      13. ВЕСЕЛЫЕ СВЯТКИ
     
      Исподволь, незаметно и тихо, русский Кабинет начал заманивать европейцев на свои пустыри. По Европе уже разъезжали расторопные люди с большими кошельками и хорошо подвешенными языками. На постоялых дворах, в трактирах и на почтовых станциях они рассказывали невероятное:
      - Россия - это совсем не то, что вы тут думаете. На Волге климат, как в Бургундии или Провансе. Весной из Сибири прилетают уральские канарейки величиной с ворону, они пьют росу из татарских тюльпанов, каждый из которых никак не меньше вот этой тарелки... Волга-это рай! Русская императрица обещает вам полную свободу, никаких налогов и притеснений в религии, она дает каждому на дорогу до Саратова по восемь шиллингов в сутки... Такое счастье выпадает раз в жизни!
      А осенью 1764 года элекционный сейм утвердил на польском престоле Станислава Понятовского, в гербе которого красовался "золотой телец", отчего поляки прозвали его "теленком". Он был первым из королей, короновавшимся не в Кракове, а в Варшаве, и явился на элекцию не в рыцарском панцире с мечом, а в обычном платье французского покроя. Древняя корона Пястов оказалась слишком велика для его головы, пытались так и сяк укрепить ее на Понятовском, но стальной обод кувыркался, делая корону шутовской. Догадливее всех оказался сам король:
      - Я становлюсь смешон! Скорее дайте мне ваты...
      Корону на его голове укрепили с помощью ваты.
      - Вот только сейчас, - призналась Екатерина Панину, - мой роман с этим человеком подошел к финишу, и продолжения никогда не последует. Но, боже мой, сколько отдано чувств...
      Всегда сдержанная, она разрыдалась. Панин был поражен таким откровением. Ему казалось, что в сердце императрицы уже не осталось места для лирики, а все прошлое она умеет посыпать золой и прахом. Однако женщина еще тосковала, и, может быть, даже не по Станиславу, а вообще по настоящей большой любви, - это обрадовало Панина, ибо затеплилась надежда, что "орлов шине" все же придет конец... Кичливый аристократ князь Репнин отбывал в Варшаву, чтобы управлять Понятовским на правах строгого референта. Екатерина, опечаленная, проводила его словами:
      - Король похож на красивую куклу. Не спорю, он умен, начитан и многознающ, его речь блестяща, человек он добрый, но слабый, и за ним необходим присмотр, как за ребенком...
      По безлюдным дорогам скрипели санные обозы, ехавшие в Речь Посполитую: Россия щедро одаривала поляков амуницией и порохом, пушками и ружьями. Петербургский кабинет желал видеть Польшу соседкой сильною, но обязательно дружественною. Петербург сам предложил Варшаве, чтобы польская армия отныне была увеличена в два раза...
      Вице-канцлер Голицын привел к Екатерине полузамсрзшсго и оборванного музыканта ее оркестра - Генрика Новицкого, и она встретила бедняка приветливо:
      - Весьма сожалею, что вы не стали королем польским, хотя и уверена в ваших высоких достоинствах. Ну что ж! Если не удалось в этот раз, попытайте счастья в иную конвокацию...
      Новицкого накормили, приодели, и вечером он уже сидел в придворном оркестре, играя на мандолине - с вдохновением!
      Генерал-прокурор Вяземский, входя в большую силу, порою даже не замечал, что для Екатерины он вроде удобного веретена, на котором императрица скручивала угодную ей пряжу. Впрочем, она всегда беседовала с князем вполне радушно, доверительно:
      - Не скрою, мне очень жаль, что давно не имею общества Разумовского, но, думаю, он скучает по моему тоже. И хотя с гетманом мы друзья старые, но самовластия на Украине не потерплю.
      Переживая разлад, на компромиссы не шла, отлично понимая, что Кирилла Разумовский в глубине души неисправимый придворный и скорее булаву гетмана к ее ногам сложит, нежели расстанется с ключом камергера. Запрещением являться ко двору она сознательно его оскорбляла.
      - Пусть помучается... Кстати, - напомнила Екатерина, - Петра Румянцева вызвать до особы моей, и чтобы не мешкал сборами.
      Вяземский сказал, что Разумовского, который любим на Украине, Румянцев, с его характером, никак заменить не может.
      - Так не в гетманы же его прочу! А крутой характер Румянцева как раз и надобен для дел тамошних...
      Милая наперсница Прасковья Брюс явилась и напомнила:
      - Като, сегодня банный день, а ты готова ль?
      - Погоди. Меня ждет митрополит Платон.
      В соседней комнате, возле незаконченной шахматной партии, императрицу поджидал Платон, духовный наставник сына, дородный мужчина в соку, ума великого, не любивший ее, о чем она хорошо знала. Платон как следует продумал партию, сразу объявив шах. Екатерина прикрылась пешкою. Платон сказал, что реконструкция Деламота в Зимнем дворце не везде удачна:
      - Устройством для себя парной бани под сводами дворцовой церкви вы допустили кощунство непростительное.
      Екатерина свела губы в яркую вишенку.
      - Меня в детстве однажды жестоко выпороли, когда я Лютера дураком назвала, с тех пор ханжества остерегаюсь. И прошу вас в век просвещения быть пастырем просвещенным.
      - Мат! - объявил ей Платон.
      - Ай-ай. А кого из игроков хороших еще знаете?
      - Веревкина - нищего. Потемкин искусен.
      - Веревкина от нищеты избавлю, он человек умный и забавный, очень смешил меня. А вот Потемкин... какой Потемкин?
      - Ваш камер-юнкер, государыня.
      - Давненько я его не видела. Вы его знали?
      - Еще на Москве дискутировали. Он у Амвросия Зсртис-Каменского пятьсот рублей выцыганил, а отдавать - так нету его...
      В бане графиня Брюс хлестала веником жилистое, абсолютно лишенное жира тело императрицы, сплетничала:
      - Слыхала ль о Потемкине? Говорят, схиму принять вознамерился. Уже давно от светской жизни бежал и заперся... Глаза-то у него, матушка, не стало.
      Екатерина выжимала от воды длинные волосы:
      - Куда же его глаз подсвался?
      - То ли выбили, то ли сам вытек. Окривел Голиаф прекрасный, и даже нашего обхождения не надобно, одной просфоркой утешен...
      После бани Екатерина сказала об этом Орлову.
      - Не слушай Брюсиху! - отвечал тот. - Ячмень на глазу вскочил, а он, лентяй, обрадовался, чтобы службой манкировать...
      На коленях императрицы пригрелся кот. Вяземский застал ее пьющей чай, голова Екатерины была повязана платком, на манер деревенской бабы. Вяземский доложил, что гетман булаву не отдает, упрямится. Екатерина сбросила с колен мурлыкающего кота.
      - А я тоже упрямая! - выпалила в гневе. - Таков уж порядок у меня: что не начато, то не сделано. Но что начну, до конца доведу, хотя бы тут костьми разлечься...
      На пороге комнат предстал Алехан Орлов:
      - Поздравляю всех: Россия плывет морем Средиземным!
      - Браво, - отвечала Екатерина. - Кыс-кыс-кыс...
      С улицы отчаянно провизжали полозья саней. Екатерина подошла к окну. Зима выпала снежная. Петербург утопал в высоких сугробах. Через замерзшее стекло она разглядела возок, обитый для тепла войлоком, дверь распахнулась, наружу выставилась трость, облитая серебром, затем высунулась нога в громадном ботфорте.
      - Румянцев прибыл! - доложили императрице.
      Она сорвала платок с головы, прихорошилась перед зеркалом:
      - Его-то мне и надобно... Пусть идет.
      Она приняла полководца в своих личных покоях, где они удобно расположились в креслах-сервантах. Чтобы не зависеть от услуг лакеев, Екатерина сама доставала из сервантов посуду и закуски.
      - Вино будешь пить, Петр Александрыч?
      - Коли дашь, отчего ж не пить мне?..
      С хитрецой женщина начала беседу издалека:
      - Поздравь царицу свою: наш фрегат "Надежда благополучия" под флагом коммерческим пришел в Ливорно с товарами.
      Румянцев оценил появление корабля в Средиземном море, которое доселе было закрыто для мореходов русских.
      - Виват! - сказал он, осушая чарку.
      - Хорошо бы нам теперь заранее дороги в ханство Крымское проведать, чтобы верные шляхи в степях иметь.
      Румянцев отставил трость, взялся за холодную рыбу.
      - Какие там дороги в степях ногайских! Посуди сама: остались тропочки путаны, еще с походов Миниха намеченные. Ежели армию туда громоздить, так все заново учиняй - с магазинов украинских, со сторожек запорожских... Чистое поле перед нами!
      - А на Украине смутно стало, - завела Екатерина о главном. - Гетман шибко провинился. Старшина казацкая строптивость нам оказывает. Всяким обозным, хорунжим да бунчуковым желательно господами стать, они там с сала повзбесились, латифундии себе разводят, палаццо на хуторах строят, будто маркизы версальские, а гайдамаки режут их заодно с шинкарями да панами гоноровыми...
      Румянцев еще не понимал, зачем она его вызвала.
      - Вот еще анекдот! - со смехом сказала Екатерина, подливая ему водки. - Столь избыточная довольством страна, при добром климате и плодородии баснословном, в казну русскую ничего не дает, а Россия знай себе в Украину тыщи бухает, как в прорву ненасытную, и куда там все девается-ума не приложу... Пей!
      Генерал-аншеф выпил, но закусывать не стал.
      - Говори, мать моя, чего тебе от Румянцева надо.
      Екатерина сказала, что скоро объявит гетманство навеки уничтоженным, а его решила сделать президентом Малороссийской коллегии и генерал-губернатором тех краев неспокойных.
      - Когда укажешь в Глухов отъехать?
      - Когда я вырву булаву из рук гетманских...
      В ход была пущена тяжелая артиллерия - Панин!
      - Жезл фельдмаршала, - объявил он Разумовскому, - заменит вам булаву гетманскую. Государыня сохранит вам пожизненно содержание гетманское, а в придачу к Батурину дает город Гадяч со всеми селами и хуторами... Подумайте сами, граф, что двери Эрмитажа откроются для вас и вашей супруги сразу же, едва вы разожмете пальцы, дабы выпустить из них булаву свою.
      - И кто же ее подхватит? - спросил Разумовский.
      - Как реликвия священная, пусть хранится в роду вашем.
      - За все, что мы, Разумовские, для императрицы сделали, могла бы она и добрее быть! Но теперь я вижу происки ее тайные: отняв булаву у меня, она ее своему кобелю передаст.
      - Кирилла Григорьич, умный ты человек, но сказал глупость явную. Гетманство не передается - оно истребляется!
      - А что загвалтят в Сечи Запорожской?
      - Для тебя более важен гвалт петербургский...
      В конце года Разумовский сдался и был ласково принят Екатериною, но при его появлении она уже не вставала. В канун святок, собираясь в Глухов, пришел проститься Румянцев. Екатерина сказала ему, что война с турками неизбежна:
      - Еще года два, и услышим клич военной трубы...
      Лошади стыли у подъезда, закуржавев от морозного инея. Екатерина, оказывая особую честь наместнику, проводила его до вестибюля, где уже чуялось лютое дыхание зимы. Потом выскочила и на площадь - с непокрытою головой; в прическе ее сверкал дивный персидский аграф, доставшийся в наследство от Елизаветы.
      - Не застынь, матушка, - сказал ей Румянцев.
      - Сейчас побегу... Ну, поцелуемся!
      Потом легко вспорхнула обратно по лестницам. Женщине исполнилось 35 лет - она была полна энергии и здоровья, ее не надо было еще подталкивать, напротив, она нуждалась в том, чтобы ее порывы сдерживали. "Слава страны, - писала она в эти дни, - составляет мою собственную. Это и есть мой главный принцип!"
      ...Где-то далеко отсюда притих ее Цербст.
      Весело отпраздновали при дворе Рождество 1765 года, удалось растормошить даже бегемота Панина, и Никита Иванович, заплетаясь толстыми чурками ног, плясал "барыню", взмахивая платочком, а вокруг него ходила вприсядку сама императрица. Телесно обильные статс-дамы плыли павами в хороводе, распевая "Заплетися, плетень", фрейлины угощались костяничным морсом, кавалеры играли с ними в бирюльки, Екатерина продулась в макао с бывшим гетманом и расплатилась горсткою неотшлифованных бриллиантов. Вдруг с шумом и визгом нагрянули дурашливые бабы в сарафанах и платках - переодетые братья Орловы, громила Петр Пассек, "шпынь" Левушка Нарышкин и прочие чудаки, которые всегда хороши, лишь пока трезвые... Далеко за полночь токайское и пунши совсем уже развязали языки, фрейлина Олсуфьева горько рыдала за колонною от безнадежной любви, а Екатерина, испытав большое желание двигаться, заявила, что поедет кататься по городу.
      - Морозище страшный, - отговаривал ее Орлов.
      - Вот и хорошо... Едем!
      На запятки саней запрыгнули Алехан с Григорием, лейб-кучер Никита громко высморкался, кони с места пошли наметом, следом помчались закованные в латы кавалергарды с петушиными гребнями на касках. Сияла большая лунища, мороз постреливал в деревьях, верный Никита, чуть пьяный, спросил императрицу:
      - Куды хочешь-то, матушка?
      - А мне все равно сегодня - куда завезешь!
      Петербург был на диво пустынен, в окнах догорали последние свечи, утомленные праздником жители отходили ко сну, - кони рвали грудью во мрак переулков, прямо в стынь, в ледяной звон, в пересверк инея... Екатерина повернулась к запяткам:
      - Вы еще не закоченели там?
      - Гони дальше, - отвечали Орловы, потирая уши.
      От Смольной деревни сани вывернули в Конногвардейскую слободу, из-под заборов сонно пробрехали сторожевые псы. Неожиданно Алехан тронул императрицу за воротник шубы:
      - Эвона дом твоего камер-юнкера.
      - Какого?
      - Потемкина...
      Она дернула Никиту за кушак, чтобы остановился.
      - Проведайте его, - наказала братьям.
      Орловым не хотелось:
      - Да спит он. Время позднее.
      - Нет, не спит. Я вижу свет в одном окошке...
      Под грузным шагом богатырей надсадно скрипел снег. С крыльца толкнули двери - заперты. Стали барабанить - не отпирают. Алехан плечом своротил двери с запоров. Братьев поразила запустелая нежиль в комнатах. Одинокие свечи горели в поставцах.
      - Эй, кто тут живой? Отзовись...
      В белой рубахе до пят явился старец с распятием на шее. До пояса свисала борода, а один глаз закрывала неопрятная тряпица. Орловы даже испугались:
      - Гришка, что ли? Неужели ты?
      - Я, - отвечал Потемкин.
      Алехан сорвал с его лба повязку:
      - Э-е, брат, да ты и впрямь окривел...
      Куртизаны потоптались, не зная что сказать.
      - А мы не одни: матушка-государыня в санках осталась, ждет. О тебе спрашивала. Не хочешь ли повидать ее?
      - Уезжайте все, - внятно отвечал Потемкин.
      Братья ушли. Екатерина спросила их:
      - А где же мой камер-юнкер?
      - Не вытащить! Глаза у него, правда, нет...
      Они снова запрыгнули на запятки. Екатерина выбралась из саней. Орловы, переглянувшись, разом ощутили, что в ней копится небывалое напряжение-нервов, чувств, мыслей, смятения... Сделав шаг в сторону дома Потемкина, остановилась. Посмотрела наверх - на звезды. И, глубоко вздохнув, вернулась к своим.
      - Трогай, - сказала, упрятав нос в муфту.
      Кавалергардские кони печатали лед копытами. Латы сверкали при лунном свете. Деревья, осыпанные инеем, были прекрасны в эту ночь, как драгоценные кубки... Екатерина до самого Зимнего дворца не проронила ни единого слова.
     
     
      ЗАНАВЕС
     
      Над Архангельском слышался суховатый треск - в небе разыгралось полярное сияние. Прошка Курносов, топором за день намахавшись, вечерами постигал науку конторскую - чертежи делал, бухгалтерией занимался исправно. Он любил такие уютные часы, любил слушать дядю Хрисанфа:
      - А вот еще Иосиф Флавий писал о кораблях, бравших на борт по тыще воинов с грузом - где нонеча суда такие? Калигула плавал на дворцах-кораблях с бассейнами для купания и водопроводом, какого не то что в Соломбале, но даже в Питерсбурхе еще не устроили... Да-а, многие тайны нашего дела утеряны!
      В один из вечеров дядя чаю ему налил:
      - Разрешаю и сахарком угоститься... Слышь ты! Скоро шестнадцать тебе. Годы таковы, что пора о чине думать. В нашем осударстве человек без чина - место свято, но пусто. Даже дворян бесчинных "недорослями" прозывают. Выходи-ка ты на свою дорогу, стезю осваивай: в Питерсбурх надо ехать! Я тебе два письма дам. Первое к земляку нашему Катасонову, он уже в ранге маеорском служит. А коли нужда особая явится, спроси, где дом статского советника Ломоносова... В ноги!
      Прошка, чай оставив, брякнулся на колени.
      - Пойдешь за обозом с трескою. Валенки кожею подстегни. Три рубля - на тебе. В тулупчике не замерзнешь. Да готовальню не забудь...
      Громадные мерзлые рыбины, раскрыв рты и выпучив глаза, поехали в парадиз империи, дабы исчезнуть в кастрюльках и на сковородках с кипящим маслом. Грея у сердца готовальню, шагал Прошка за санями. Древний Онежский тракт уводил в чащобы, редко где продымит деревенька, из скитов набегали дремучие отшельники - ловко и опытно воровали с возов рыбу. Лишь за Каргополем тракт оживился; попался едущий барин, спешивший в родовое поместье (начиналась подневольная крепостная Россия, какой Прошка не знал в свободном Поморье). Ближе к весне приехали в Петербург; обоз с рыбою растекся по рынкам столичным. Прошка отыскал Катасонова; корабельщик был в черном английском сюртуке, голову его утеплял короткий парик мастерового.
      - Не до тебя мне сейчас, - сказал он парню. - Если хочешь, так пошли вместе хоронить славу нашу.
      - А кто помер-то?
      - Ломоносов...
      Прошку затолкали в громадной толпе, двигавшейся к Невской лавре. Кого здесь только не было! В ряд с сенаторами шли студенты академические, именитое купечество и нищие, врачи и архитекторы, скульпторы и актеры, адъюнкты и архиереи, - казалось, толпа эта вобрала в себя все сословия, все таланты, все бездарности, все самое светлое и все самое темное.
      Шли за гробом Ломоносова лучшие друзья его.
      Притихли, несчастные!
      Шли за гробом Ломоносова злостные враги его.
      Рыдали, счастливые!
      Прошка на всю жизнь запомнил: когда стали зарывать могилу, кто-то вдруг начал метать в нее горсти цветного бисера... Катасонов как вернулись с кладбища, так и запил горькую. Прошка не волновался: коли пьет, так надо. На третий день, проспавшись, майор сказал:
      - Сбирайся. Явлю начальству нашему... Ты к сроку приехал, парень: ныне корабли строят поспешно.
      На саночках в одну лошадку добрались до Адмиралтейства, которым управлял генерал-майор флота Голенищев-КутузовСредний.
      - А почему он средний-то? - спросил Прошка.
      - Чтобы не путать: три брата, все Иваны, все в одном чине, и все на флоте служат... Подтяни сопли, не шмыгай носом!
      Удивительно, что большой начальник принял мальчишку сразу, выведал знание терминологии, потом (как бы для дела), спросил: какое дерево кладется в кницах между бортом и палубами?
      - Свиль, - сказал Прошка, дивясь простоте вопроса.
      - Свиль так свиль, - согласился генерал-майор. - Годок потрудись топором у нас, потом я тебя, может быть, и на верфи Глазго отправлю ради опыта нужного. Из каких людей происходишь ты?
      - Сын крестьянский, из людей поморских.
      - Нелегко тебе будет, сын крестьянский, наверх карабкаться. Круты наши трапы корабельные, ох круты как... Что ж, напрасно обижать не станем. Будешь хорош-и мы к тебе хороши будем...
      Прошка был записан в первый чин "обученного тиммермана" (так звались плотники флотские, могущие чертежи читать, с рейсфедером работать, набор корабельный знающие). Вечерами в работницких мазанках полыхали печурки, в котлах бурлилась каша со шкварками, от онучей и валенок отсыревших тяжко парило. Приладив сбоку от себя лучину, Прошка отписывал на родину: "Дражайший дядечка и мастер! Скучаю без лица вашего, охота речей умных послушать. А живу я безо всякой прибыли, но зато успешно, возле кораблей воинских. Питер - городок немалый и похож на Соломбалу, а товары тут дорогие, без пятачка и не думай напитаться. Вспоминаю почасту шаньги с морошкою и кота вашего помню. Когда в чины высокие выйду, я тоже котом обзаведусь, и станем мы с ним по вечерам пить чай с сахарком кенарским..."
      Прошка был послушным, но бить себя не давал:
      - Я ведь из поморов - сам драться умею!
      Однажды после работы майор Катасонов дал ему книжку французского аббата Госта об искусстве морских эволюции:
      - Тебе ее читать ни к чему! Сбегай на тринадцатую линию, сыщешь дом покойного келлермейстера Ушакова, отдай книгу с поклоном благодарственным камер-фурьеру Рубановскому...
      Келлермейстер Ушаков, ведавший при Елизавете винными погребами, давно умер, а вдова его вышла за Рубановского, и, по всему видать, у них винные запасы имелись, потому что на столе открыто стояли мушкатели, тенерифы и венгерское. Возле бутылок пристроился капрал Морского кадетского корпуса.
      - Садись, - сказал он. - Выпей.
      Был он парень крепкий, скуластый, кулаки здоровые. Такой даст - не сразу встанешь. Назвался же Федором Ушаковым, потом явился еще гардемарин - этот был Санькою Ушаковым.
      - Сколько ж тут вас Ушаковых? - дивился Прошка.
      - Сейчас третий придет-тоже Федька...
      Спросили они Прошку - откуда он взялся?
      - А я сирота... плотник... из Архангельска.
      - Много жалоб на вас, на сироток эдаких.
      - Это кому ж мы так насолили?
      - Флоту Российскому, ядрен ваш лапоть, - отвечал капрал Ушаков. - Корабли гоните, скороделы, из лесу непросохшего.
      Прошка разъяснил, что Соломбала хотя и очень приятна, но все-таки еще не Гавана: погода сыренькая, солнышка маловато, одно бревно сохнет, рядом с ним десять других червяки жрут.
      - Гробы плавающие, - ругнулся Федор Ушаков, закусывая тенериф редькою. - Топить бы всех вас с топорами на шеях... Эвон, сказывали мне, у султана турецкого флот превосходный.
      - Так им французы тулонские мастерят...
      Залаяла шавка. Прямо из сеней, промерзшие, заявились еще двое - Федор Ушаков и Александр Радищев.
      Прошке выпало подле Радищева сидеть.
      - Мундир-то у тебя какой службы будет?
      - Я паж ея императорского величества.
      - И царицу нашу видывал, значит?
      - Вчера только с дежурства придворного.
      Поморскому сыну было это в диковинку:
      - Ну, и какова у нас царица-то?
      - Обходительная, - ответил Радищев.
      - А что ест-то она? Что пьет?
      - Да все ест и все пьет... не ангел же!
      - Эй, Настя! - гаркнули Ушаковы. - Тащи огурцов нам.
      Из темных сеней шагнула девка красоты небывалой. Без смущения, даже с вызовом, оглядела молодежь и заметила Прошку:
      - Господи, никак, еще новый кто-то у нас?
      - Сирота, - указал на него капрал вилкою.
      - И я сиротинка горькая, - ответила краса-девица.
      Пажи ее величества обрадовались, крича хором:
      - Так вас обоих сразу под венец и отволокем.
      - А кто он? - спросила Настя.
      - Плотник.
      - ФУ" - отвечала девка. - На што мне его?
      Федор Ушаков (не паж - моряк) хохотал пуще всех:
      - Ой, глупа девка! Так не сундуки же он мастерит. Плотник-то корабельный. Ему ж фортуна посвечивает - в офицеры! Глядишь, и полвека не пройдет, как он в майоры выберется.
      Настя удалилась в темноту сеней, а мушкатель еще быстрее стал убывать под соленые огурчики.
      - Вкусное вино, - похвалил Радищев.
      - Чего ж в нем хорошего? - фыркнул Прошка.
      - Из погребов покойной Елизаветы, сама пила.
      - Да в Лиссабоне такое вино нищий пить не станет.
      - Ври, ври... - заметил Федор Ушаков (паж).
      - ...да не завирайся, - добавил Федор Ушаков (капрал). Прошка к нему лицом обернулся.
      - Да ты сам-то плавал ли где, кадет?
      - Уже до Ревеля и Гогланда бегал.
      - Недалече! Мог бы и помолчать в гальюне, когда на камбузе умные люди "янки-хаш" делают. Меня-то бес куда не носил только. И потому говорю без вранья, что ваш мушкатель - дрянь...
      - Наш плотник уже пьян, - решили пажи.
      Прошка всерьез обиделся:
      - Плотник, плотник... Что вы меня топором-то моим попрекаете? Так я в стружках с опилками не заваляюсь. Вижу, что никто здесь не верит мне. Тогда слушайте - я спою вам. Спою по-англицки.
      Наш клипер взлетал на крутую волну,
      А мачты его протыкали луну.
      Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу.
      На клотик подняли зажженный фонарь:
      Спасите! Мы съели последний сухарь.
      Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу.
      В твиндеках воды по колено у нас.
      Молитесь! Приходит последний наш час.
      Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу...
      - Этот парень не врет, - сказал Федор Ушаков.
      Расходились из гостей поздно. Радищева поджидали у ворот санки с кучером и лакеем на запятках. Он отъехал, помахав ручкой. Ушаков проводил его долгим взором:
      - Пажи богаты, на флоте таких не видать. Это мы идем на моря, сермяжные да лапотные, единой репой сытые...
      На невской набережной устроили расставание.
      - Свидимся ли еще? - взгрустнул Прошка.
      - На морях люди чаще, чем на земле, встречаются...
      Вприпрыжку парень пустился через Неву, навстречу огням адмиралтейских мазанок, где веет чудесное тепло от печурок, где сохнут онучи, где над кадушкой с квасом до утра будут шуршать тараканы.
      Эх, до чего же хорошо живется на белом свете!
     
     
      ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
      Канун
     
      Можно сказать, милостивый государь мой, что история нашего века будет интересна для потомства. Сколько великих перемен! Сколько странных приключений! Сей век наш есть прямое поучение царям и подданным...
      Денис Фонвизин (из переписки)
     
     
      1. ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ
     
      Потемкин давно никого не винил. Даже не страдал. Одинокий, наблюдал он, как через щели в ставнях сочился яркий свет наступающей весны... Историк пишет: "Целые 18 месяцев окна были закрыты ставнями, он не одевался, редко с постели вставал, не принимал к себе никого. Сие уединенное прилежание при чрезвычайной памяти, коей он одарен был от природы, здравое и не рабское подражание в познании истин и тот скорбный образ жизни, на который он себя осудил, исполнили его глубокомыслием".
      Средь ночи Потемкина пробудил женский голос:
      - Спишь ли? Допусти до себя...
      Он запалил свечи. Сердце бурно колотилось.
      - Кому надобен я? - спросил в страхе.
      А из-за дверей - голос бабий, воркующий, масленый:
      - Да ты хоть глянь, как хороша-то я... утешься!
      Потемкин бессильно рухнул перед киотом:
      - Господи, не искушай мя, раба Своего...
      Утром он получил записку. "Весьма жаль, - писала ему неизвестная, - что человек столь редкостных достоинств пропадает для света, для Отечества и для тех особ, кои умеют ценить его". Потемкин метался по комнатам, расшвыривал ногами стопы книг, уже прочитанных, и тех, которые еще предстояло прочесть... Историк продолжает: "Некоторая знатного происхождения молодая, прекрасная и всеми добродетелями украшенная дама (имени коей не позволю себе объявить), ускоряя довершить над ним торжество свое, начала проезжаться мимо окошек дома, в котором он жил..." Одиноким глазом взирал Потемкин сквозь щели ставней, как в лунном сиянии, словно призрак, мечется под окнами богатая коляска.
      Он стал бояться ночей. Уже не раз звали его:
      - Да пусти меня к себе... открой, я утешу тебя!
      Обессилев, Потемкин растворил двери, и на шее его повисла Прасковья Брюс, жарко целуя его...
      Утром графиня отбыла во дворец с докладом Екатерине:
      - Форты сдались, и крепость пала.
      - Хвалю за храбрость! Поднимем же знамена наши...
      В доме Потемкина появился Алехан Орлов, посмотрел, что на постели - войлок, подушка из кожи набита соломкой, а в ногах - худой овчинный тулупчик.
      - Не слишком ли стеснил себя скудостью?
      - Эдак забот меньше, - пояснил Потемкин.
      Алехан поднял с полу одну из книг, раскрыл ее - это было сочинение Госта об эволюциях флотских. Бросил книгу на пол:
      - Ныне я, братец, тоже флотом увлекся. - Потом сказал Потемкину, чтобы сбирался в Зимний ехать. - Без тебя возвращаться не велено, таково желание матушки нашей... Шевелись, братец!
      Постриг он ногти и волосы. Белая косынка, скрученная в крепкий жгут, опоясала голову, скрывая уродство глаза.
      Екатерина встретила отшельника строго:
      - Наконец-то я вижу вас снова... Из подпоручиков жалую в поручики гвардии! Кажется, ничего более я не должна вам.
      Правил он в полку должность казначейскую, надзирал в швальнях за шитьем солдатских мундиров. Писал стихи. Писал и рвал их. Сочинял музыку к стихам разодранным, и она мягко растворялась в его одиночестве, никого не взволновав, никому не нужная. А в трактире Гейденрейха, где всегда были свежие газеты из Европы, случайно повстречал он Дениса Фонвизина:
      - Друг милый! А где ноне Яшка Булгаков?
      - Яшке повезло: его князь Николай Васильич Репнин с собою в Варшаву взял, он при посольстве его легационс-секретарем... Говорят, картежничает-ночи нет, чтобы в прах не продулся!
      О себе же поведал, что служит при кабинет-министре Елагине для принятия прошений на высочайшее имя, а самому писать некогда. Выбрались из трактира. Ладожский лед давно прошел. Петербург задремывал в чистоте душистой ночи; на болотах города крутились винты "архимедовых улиток", вычерпывая из ям воду...
      - Чего не спросишь, Денис, куда глаз подевался?
      - Говорят разно: бильярдным кием вытыкнули или...
      Потемкин сказал ему, что придворная служба уже мало влечет. Желательно вкусить славы военной:
      - Даже окривевший, а вдруг пригожусь?
      Вечером он разрешал на доске шахматную задачу Филидора, когда слуга доложил, что какой-то незнакомый просится:

К титульной странице
Вперед
Назад