Фаворит(13)

      - Сказывал, бывал в приятелях ваших...
      Предстал человек с лицом, страшно изуродованным оспою; кафтанишко на нем облезлый, башмаки вконец раздрызганы, а на боку - шпажонка дворянская (рубля в три, не дороже).
      - Или не признал меня, Гриша? - спросил он тихо.
      - Ах, Васенька! Глаза да голос выдали. Вижу, что оспа до костей обглодала... Где ж тебя так прихватило?
      Это был неприкаянный Василий Рубан.
      - Да и сам не ведаю где... Год назад по делам таможенным в Бахчисарай ездил к резиденту нашему, в Перекопе татарском, возвращаясь, отночевал - еще здоров. Заехал в кош Запорожский, тут меня и обметало. А сечевики усаты знай одно меня из ведер на морозе водой окачивали. Потом землянку отрыли, там гнить и оставили. Спасибо - еду и воду носили. Уж не чаял живым остаться. Одно ладно, что оспа эта проклятая хоть глаза не выжрала мне... мог бы ослепнуть!
      Тяжкое чувство жалости охватило Потемкина: за этой тощей шпажонкой, за этими башмаками виделась нищета безысходная, да и сам Вася Рубан не стал притворяться счастливчиком:
      - Дожил-хоть воровать иди. Покорми, Гриша...
      Потемкин выбрал из гардероба кафтан поуже в плечах, велел башмаки драные на двор выкинуть, свои дал примерить, потом выложил перед поэтом четыре шпаги, просил взять любую.
      - Бог тебе воздаст, Гриша, - прослезился Рубан. - Людей-то добрых немало на Руси, да ведь не у каждого попросишь...
      В разговоре выяснилось, что Рубан переводами кормится.
      - Писать уже перестали - все, кому не лень, перетолмачивать кинулись. Иногда эпитафии на могилки складываю. Приду на кладбище и жду, когда покойничка привезут. А родственникам огорченным свой талант предлагаю: мол, не надо ли для надгробия восхваление в рифмах сочинить? Однажды на гении своем три рубля заработал. Вот послушай: "Прохожий! Не смущай покой: перед тобой лежит герой, Отечества был верный сын, слуга царям и добрый семьянин..." Мне бы самому под такою вывеской полежать!
      Потемкин спросил о Василии Петрове; оказывается, тот при Академии духовной на Москве учительствует, а сейчас тоже в Петербург приехал, возле Елагина толчется, каждый взгляд его ловит.
      - А что ему надобно от кабинет-министра?
      - Ласки. И лазеек в масонство, благо Елагин-то шибко масонствует. В ложу его попасть - быстрее карьера сделается.
      - А я был в ложах, - сознался Потемкин как о стыдном грехе. - Плуты оне. Я бы всю эту масонию кнутами разогнал...
      Встретились и с Петровым; наняли ялик, лодочник отвез их на Стрелку, где пристань. А там базар с кораблей иноземных: матросы попугаями и мартышками торгуют, тут же, прямо на берегу, ставлены для публики столики, можешь попросить с любого корабля - устриц, вина, омаров, фруктов редкостных... Старый нищий, хохоча, пальцем на них указывал:
      - Впервой вижу такую троицу: один кривой, другой щербатый, а третий корявый... Охти мне, потеха какая!
      Потемкин приосанился:
      - Кривые, щербатые да корявые, до чего ж мы красивые!
      Вася Петров по-прежнему был пригож, только передних зубов не хватало. Стали они пить мускат, заедая устрицами, а пустые створки раковин кидали в Неву. Потемкин спросил Петрова:
      - Клыки-то свои где потерял?
      - А как на Руси иначе? Вестимо, выбили.
      - Важно ведь знать - кто выбил и за что?
      - Барыня на Москве... утюгом! Ревнуча была.
      От вина, еды и музыки Рубан оживился:
      - Даже не верю, что снова средь вас... Четыре года в степях провел. Смотрю я сейчас вокруг себя: корабли стоят, дворцы строятся, флаги вьются, смех людской слышу. Где же я, Боженька, куда попал?
      - Так ты домой вернулся, - ответил Потемкин.
      Был он среди друзей самый неотесанный. Рубан владел древнегреческим, латынью, французским, немецким, татарским и турецким. Петров знал новогреческий, латынь, еврейский, французский, немецкий, итальянский. Еще молодые ребята, никто их палкой не бил, а когда они успели постичь все это - бес их ведает!
      - А ныне желаю в Англии побывать, - сказал Петров.
      - Зачем тебе, скуфейкин сын?
      - Чую сердцем - плывет по Темзе судьба моя...
      Петров глядел на Потемкина заискивающе, словно ища протекции, но камер-юнкер сказал приятелю, чтобы тот сам не плошал:
      - Елагина не тревожь - он кучу добра насулит, а даст щепотку. На его же глазах Дениса Фонвизина шпыняют, он не заступится...
      - Так быть-то мне как, чтобы наверх выбиться?
      - Вот ты чего хочешь! Тогда слушай. Вскоре в Петербурге великолепная "карусель" состоится. Натяни струны на лире одической да воспой славу лауреатам ристалищным.
      Петров хотел руку его поцеловать, но получил по лбу:
      - Не прихлебствуй со мною... постыдись!
      Когда переплыли Неву обратно, у двора Литейного повстречался молодой солдат вида неказистого, с глазами опухшими.
      - Господа гулящие, - сказал неуверенно, - вижу, что вам хорошо живется, так ссудите меня пятачком или гривенничком.
      - Да ну его! - сказал Петров. - Пошли, пошли, - тянул он друзей дальше, - таких-то много, что на водку просят.
      Потемкин задержался, спрашивая солдата, ради какой нужды ему пятачок надобен, и тот ответил, что на бумагу:
      - Хочу стишок записать, дабы не забылся.
      - Да врет он все, - горячился Петров. - Гляди, рожа-то какая опухшая, задарма похмелиться хочет. До стихов ли такому?
      Солдат назвался Гаврилой Державиным.
      - Постой, постой... - припомнил Потемкин. - В гвардии Конной побаски зазорные распевали. Слышал я, что придумал их солдат Гаврила Державин из преображенцев... Не ты ли это?
      Выяснилось - он, и Потемкин рубля не пожалел:
      - Хорошо, брат, у тебя получается... поэт ты.
      Петров и Рубан всячески избранили Державина.
      - Побаски мерзкие учинил солдатским бабам в утеху... Какой же поэт? Эдак-то и любой мужик частушки складывать может.
      - Верно, Васенька! А мы с тобой еще воспарим, в одах себя прославим на веки вечные... Ишь ты, - не унимался Петров, - бумажки ему захотелось! На што рубль такому давать?
      - Лежачего не бьют, - прекратил их споры Потемкин.


      2. БОЛЬШИЕ МАНЕВРЫ

      Лето 1765 года выдалось сырым и холодным, с моря налетали шквалы, текли дожди. Екатерина все же выехала в Царское Село, где ее навестил камер-юнкер Потемкин - с бумагами от Григория Орлова.
      Она спросила, что о ней говорят в столице.
      - Говорят, вы много пишете, - отвечал Потемкин.
      - Да, это моя слабость... чисто женская, и тут я ничего не могу исправить. О том, сколько я написала, узнают после моей смерти и будут удивлены: когда я находила время для марания? - Помолчав, она добавила: - Григорий Григорьевич поступил правильно, купив библиотеку Ломоносова. Теперь я задумала идти по стопам друга - и куплю у Дени Дидро его библиотеку.
      - Достойно вашего величества, - сказал Потемкин. - Вольтер был прав, нарекши вас Семирамидой Севера...
      Вольтер, конечно же, намекал на ассирийскую Шаммурамат (Семирамиду), которая правила при малолетнем сыне, как и Екатерина при Павле. О том, что Шаммурамат глубоко порочна, Екатерина знала, но не стала расшифровывать уязвления Вольтера, принимая на себя лишь похвалы его.
      - Как хороши иллюзии! - сказала она. - Побольше бы нам, женщинам, таких иллюзий. Проводите меня до парка...
      В парке Потемкин тащил за нею складной стульчик и зонтик. Дунул ветер, посыпал меленький дождик, и камер-юнкер раскрыл зонтик над головою императрицы.
      - Благодарю, - отозвалась она, поворачивая к гроту на берегу озера. - Укроемся от этого несносного дождя...
      Стоя подле нее в укрытии грота, Потемкин заметил синяки, безобразившие руки женщины, - она застенчиво прятала их под шалью, а он думал: "Неужели она способна прощать... даже это?" Перехватив его взгляд, Екатерина строго сказала:
      - Не будьте так внимательны ко мне, поручик...
      Это был ее женский секрет: Семирамиду Севера иногда под пьяную руку крепко поколачивал фаворит Гришенька. Императрица сказала, что скоро в Красном Селе начнутся большие маневры, но Потемкина она не включила в состав своей свиты, и он в злости сорвал тряпичный жгут со своего лба:
      - Я для вас стал уже противен?
      Екатерина медленно подняла взор к его лицу. Один глаз Потемкина чуть косил, а другой был мертвенно-желтый, прищуренный, с жалобно текущей слезой... Она сказала:
      - Дождь кончается. Не будем стоять здесь. И очень прошу вас не говорить, что бумаги Ломоносова на моем столе...
      Эта женщина, осыпанная самой грубой лестью лучших умов Европы и избиваемая пьяным любовником, уже начала работать над своим Наказом! Ее мучила модная в то время легисломания - жажда силою закона сделать людей счастливыми...
      Потемкин нес над нею раскрытый зонтик.
      Какая там Шаммурамат? Просто баба. Да еще чужая...
      Дефензива - оборона, офензива - наступление.
      - Ух, и дадим же звону! - сказала Екатерина ("дать звону" - это было ее любимейшее выражение). Коляска императрицы катила в Красное Село, грачи на пашне жадно поедали червей. - Вот, - показала на них царица, - наглядная картина того, что сильный всегда пожирает слабого, а вечный мир - выдумка Руссо и его голодающей братии. Смотрите, как эти птицы хватают жалких слепых червей... А по мне, так и люба драка! Но если уж драться, так лучше самой бить, нежели другими быть битой...
      Показались домики Красного Села, чистые родники звенели в траве у подножия Дудергофских гор, а на склонах их плескались разноцветными шелками шатры персидского Надир-шаха. Екатерина при въезде в лагерь увидела сына: Павел салютовал матери игрушечным палашом, возле него пыжился генерал-аншеф Петр Иванович Панин - разгневанный и страстный милитарист, желавший все в России переделать на казарменный лад, большой поклонник прусских ранжиров. Екатерина сказала камер-фрау Шаргородской:
      - Это мой персональный враг. Ишь как надулся...
      Здесь, в лесах под Красным Селом, русская армия впервые начала маневрировать, побеждая мнимого врага. Князь Александр Михайлович Голицын [11], прославленный в битвах с Фридрихом II, дал войскам указание:
      - До смерти никого не поражать! Помните, что противник суть от сути часть воинства непобедимого. Засеянных крестьянских полей кавалерии не топтать. А помятых в атаках и буде кто ранен неумышленно, таковых отсылать на бумажную фабрику Козенса...
      Дипломатический корпус встретил Екатерину возле шатров, в прохладной сени которых разместилась ставка.
      - Командующий здесь я! - возвестила императрица...
      Она переоделась в мундир Преображенского полковника, натянула скользкие лосины из оленьей замши. Никита Панин сообщил ей:
      - Из Вены от князя Дмитрия Голицына [12] получена депеша, начал болеть муж Марии-Терезии, император германский Франц, истощивший себя амурами с нежнейшей графиней Ауэрспейг.
      - Туда ему и дорога, - грубо отвечала Екатерина.
      - Да не туда, - поправил ее Никита Иванович, - потому как, ежели муж умрет, Тереза венская станет сына Иосифа поднимать, а этот молодой хлюст въедлив в политику, аки клоп в перину.
      - Клопов кипятком шпарят, - сказала Екатерина.
      К своим "коллегам", монархам Европы, эта женщина не испытывала никакого почтения.
      А вокруг пестро цвела лагерная жизнь: казаки жарили на кострах мясо, дым валил от полковых пекарен, конница разом выпивала целые пруды, оставляя биться в тине жирных карасей и карпов, которых тут же, весело гомоня, хватали за жабры солдаты. Суздальский пехотный полк, пришагавший из Старой Ладоги, заступил на охрану ставки. Командовал им маленький сухощавый офицер, чем-то напоминавший полевого кузнечика.
      - Я вас уже встречала, - сказала императрица.
      Это был Суворов - еще не великий! Он ответил:
      - Три года назад, осенью, был допущен к руке вашего величества, а солдат моих изволили трактовать рублями серебряными.
      - Помню. Жаловались на вас... монахи. Зачем вы ихний монастырь штурмовали, всех до смерти в обители перепужав?
      Суворов без робости отвечал, что не оказалось под рукой вражеской цитадели, дабы штурмовать примерно, вот и пришлось посылать солдат карабкаться на стены монастырские:
      - Ученье - не мученье! Лишь бы с толком.
      - Из Кригс-коллегии тоже на вас жалуются, будто вы солдат полка Суздальского изнуряете маршами чересчур скорыми.
      - Ваше величество, читайте Цезаря! - сказал Суворов, мелко крестясь. - Римляне еще скорее нашего походы совершили...
      Ближе к ночи, когда догорали бивуачные огни, Екатерина легко взметнула свое тело в седло. Суворов был человеком от двора далеким, потому именно его она и выбрала в попутчики:
      - За мной, полковник... галопом, ну!
      В ночной темени их несли кони - стремя к стремени, шпора к шпоре. В изложине ручья крутилась водяная мельница бумажной фабрики; здесь они спешились. Их встретил англичанин Ричард Козенс с фонарем... Екатерина привязала Бриллианта к изгороди.
      - Лишних никого нету? - спросила она фабриканта. Суворову же сделала доверительный знак рукою, чтобы следовал за нею.
      Козенс в конторе демонстрировал образцы бумаги, прочной и тонкой. Екатерина жгла листы над пламенем свечи, комкала их и распрямляла, писала и написанное тут же соскабливала. Ассигнации пробовали печатать еще при Елизавете, но никак не давалась заготовка "нарочитой" бумаги. Екатерина и сейчас была недовольна.
      - Ричард Ричардович, советую опыты продолжить. Надобно добиваться лучшего качества. Уж вы постарайтесь, дружок мой...
      Утром она сама провела рекогносцировку "противника". Под нею был накрыт вальтрапом Бриллиант, три года назад вынесший ее к престолу! Впереди марширующих колонн задвигались пушки. В конвое скакали двести гусар - сербов, грузин и казаков. В великолепных уборах кавалергардов пронеслись Алехан и Гришка Орловы, над их касками мотались высокие плюмажи из перьев страуса. Притворно враждовали дивизии - одна князя Александра Голицына, другая Петра Панина. Императрица - на рысях - сама отвела панинскую дивизию за болотистую речонку Пудость.
      - Здесь и дадим вам звону! - посулила она.
      Но "враг персональный", свершив ретираду за деревню Тайцы, открыл массированный огонь, заряжая пушки недозрелыми яблоками, которых было великое множество в садах красносельских.
      Голицын настегнул коня под хохочущей царицей.
      - Здесь не шутят! - крикнул он ей. - Коли попадет в глаз анисовкой, так никакая примочка не спасет. Грузинцев и сербов, аллюром скорым... арш! - скомандовал он в атаке.
      Битва завершилась грандиозным пиршеством, и Екатерина была весела (не так, как на галере "Три святителя", но все же подозрительно хохотлива). Тосты во славу русского оружия слагались под завывание боевых труб, при литавренном бое. Граф Захар Чернышев, по чину президента Военной коллегии, подсел к Екатерине, нашептывая на Суворова, дабы наказать молодчика за кощунственный штурм святой обители. Екатерина послала его к чертям:
      - Суворова попусту не дергайте. Он мне нравится тем, что на других не похож. От таких оригиналов большая польза бывает!
      После маневров Красное Село покидали и дипломаты.
      - Куда спешит эта дама? - сказал австрийский посол Лобковиц. - Глядя на нее, можно подумать, что завтра начнется война. Смотрите, все русские верфи загружены работой, Алексей Орлов получает от нее секретные суммы... ради чего?
      - Боюсь, это связано с флотом, - сказал швед.
      - А что она пишет? - спросил испанский посол.
      - Мемуары, - ответил французский посол маркиз де Боссэ, и его слова вызвали дружный смех дипломатов.
      - Плохой ваш смех, господа! - строго заметил прусский посол граф Сольмс. - Русские на Урале понастроили такие вавилонские домны, о каких в Европе понятия не имеют. На древесном угле они дают чугуна столько, что для самых грандиозных коксовых домен в Англии русские выплавки металла остаются лишь недостижимой мечтой...
      Ближе к осени настали жаркие денечки, и двор перебрался в прохладу фонтанов Петергофа. Играя с вице-канцлером Голицыным в биллиард, императрица забила шар в лузу, сказав весело:
      - Михалыч, у тебя дуплет, гляди! Была пора, когда философия возводилась на костры, а теперь она освоила престол русский... Промазал ты, князь! Я тебе глубоко сочувствую.
      Крепким ударом загоняя второй шар в лузу, она велела запросить посла в Париже об имущественном положении Дидро. Вскоре кабинет-министр Елагин точно доложил Екатерине:
      - У философа жена и дочь, роскошей не водится, но много денег уходит на обретение книг и эстампов редкостных. Дидро живет скромно, зато у него большой расход карманных денег на фиакры, ибо, часто колеся по Парижу и его окрестностям, он вынужден поддерживать обширные знакомства.
      - Запросите, есть ли у него любовница...
      Посольский курьер примчался с ответом: "Г-жа Волань таковою считается, и немало он издерживает ей на подарки".
      - Вот и хорошо, что Дидро не евнух, - сказала Екатерина. - А эта мадам Волань небось одной философией сыта не бывает, и от лишних франков не отвернется... И ерфильи ч, - наказала она Елагину, - покупая библиотеку Дидро, я все книги оставлю ему в пожизненное пользование, а сам Дидро пусть числится моим библиотекарем, за что буду платить ему пенсион по тыще франков ежегодно... Вот так и депешируй в Париж!
      Настала теплая, благодатная осень, шумные ливни барабанили по крышам загородного дворца, когда Потемкин, заступив на дежурство, предстал вечером перед императрицей. Готовясь ко сну, она надела батистовый чепчик, за ее спиною живописно раскинулся барельеф "Вакхические пляски", где пьяные волосатые Силены преследовали тонконогих грудастых нимф...
      - Депеша из Вены, от князя Дмитрия Голицына.
      - Читай, поручик, секретов нету.
      Потемкин прочел, что германский император Франц скончался, а горе Марии-Терезии не выразить никакими словами.
      - Что ж, помянем кесаря блинами с маслом и сметаной, - лукаво отвечала Екатерина. - Но императрицу венскую мне искренно жаль: она любила мужа... даже все прощала ему... все-все!
      В дверях комнат Потемкин столкнулся с верзилой Пиктэ; женевец принес новое послание от Вольтера. "Вы самая блестящая Звезда Севера, - писал мудрец, - Андромеда, Персей и Каллиста не стоят вас. Все эти звезды оставили бы Дидро умирать с голоду. Он был гоним в своем отечестве, а вы взыскали его своими милостями... Мы втроем, - заключал Вольтер, - Дидро, д'Аламбер и я, мы воздвигаем вам алтари: вы делаете из нас язычников!"
      - Пиктэ, - сказала Екатерина, - вам предстоит поездка на Волгу, в степи напротив Саратова... Не обессудьте! Старые способы размножения людей уже не годятся - я придумала новенькие.


      3. НА ФЛАНГАХ ИСТОРИИ

      Скорописью она строчила в Адмиралтейств-коллегию: "Что флотская служба знатна и хороша, то всем на Руси известно. Но, насупротив того, она столь же трудна и опасна, почему более монаршую нашу милость и попечение заслуживает..." Брякнул у двери колокольчик, было объявлено:
      - Генерал-майор флота Голенищев-Куту зов-Средний!
      - Проси. - И повернулась от стола лицом к входящему: - Иван Логгинович, годовой бюджет для дел флотских определила я в миллион двести тыщ рубликов. Сумма хороша, но из бюджета вылезать не дам. Знаю, что корабли не в един день строятся и не скоро люди к морям привыкают. Но все же будем поторапливаться...
      Голенищев-Кутузов доложил, какие корабли по весне спустят на воду, какие закладываются. Долгая сушка леса задерживала создание флота. Сушеного леса для столичных верфей не хватало.
      - Однако, ваше величество, большие запасы леса сухого есть еще в Адмиралтействе казанском и под Мамадышем на складах.
      - Вывозите оттуда! Экономия хороша, - добавила Екатерина, - но мелочное скаредство загубит любое здравое дело. Потому не бойтесь поощрять радивых, выводите людей в чины, дабы горячность у всех возникала. А пока флот строите, я адмиралов затрясу насмерть за то, что плавать, сукины дети, совсем разучились. Стыдно сказать: флот русский к берегам прилип, будто старая бабка к забору в день ветреный. Пора уже нам в океаны выходить...
      Флот, флот, флот - нужен, насущен, необходим!
      От офицеров флота требовали ныне не только знания дела морского, но и нравов добрых, трезвого жития. Теперь во время корабельных трапез, пока офицеры кушали, им вслух читали сочинения - исторические, географические. Дворян стали завлекать службою на верфях: "корабельные мастеры ранги имеют маеорские, производятся в сюрвайеры и в обер-сюрвайеры, из коих последний чин уже есть бригадирский". На новых кораблях усиливали крепление бимсов, палубы стелили из дуба, чтобы они выдерживали пальбу утяжеленных пушечных калибров...
      Прошка Курносов воткнул топор в бревно и, завидев начальника Адмиралтейства, забежал перед ним, проворно скинув шапчонку:
      - Ваше превосходительство, не оставьте в милости своей. Дозвольте, как обещали, в Англию на верфи Глазго отъехать.
      - Сначала тебя, байстрюка, в Мамадыш татарский загоню...
      Иностранные дипломаты пристально шпионили за романом императрицы с Орловым, гадая между собою - какой катастрофой он завершится? Людовик XV исправно читал депеши из Петербурга:
      "Орлову недостает только звания императора... Его непринужденность в обращении с императрицей поражает всех, он поставил себя выше правил всякого этикета, позволяя по отношению к своей повелительнице такие чудовищные вольности, которых не могла бы допустить ни одна уважающая себя женщина..."
      Екатерина всегда перлюстрировала посольскую почту, и это письмо прочла раньше французского короля. Если прочла она, значит, прочел и Никита Панин, давно страдающий от неудовлетворенного желания - видеть Орловых подальше от двора.
      - Может, изъять из почты? - предложил он.
      - Что это изменит? Отсылайте. Пусть все читают...
      Панин осторожненько дал понять Екатерине, что пора бы уж властью монаршей избавить себя от засилия орловского клана.
      - Вы не знаете этих людей, как знаю их я! - И этой фразой Екатерина открыто признала свой страх перед братьями.
      Все эти годы, кривя душой, она выдумывала Григория Орлова таким, каким он никогда не был и не мог быть. Императрица старалась доказать всем (и в первую очередь - Европе), что ее фаворит - не любовник, а главнейший помощник в государственных делах. Иностранным послам она рассказывала сущую ерунду:
      - Поверьте, что граф Орлов - мой усердный Блэкстон, помогающий мне разматывать клубки запутанных ниток...
      А мадам Жоффрен она даже уверяла, что при чтении Монтескье фаворит делал столь тонкие замечания, что все только ахали, диву даваясь. Между тем Гришка по-прежнему любил кулачные драки, вольтижировку в манежах, фехтованье на шпагах, поднятие непомерных тяжестей и забавы с дешевыми грациями.
      Недавно он заявился весь избитый, в крови.
      - Кто тебя так? - перепугалась Екатерина.
      - Да опять капитана Шванвича встретил. Выпили на радостях, поцеловались, как водится, а потом... - Гришка вытер ладонью окровавленные губы. - Надо же так - всю соску разбил!
      Екатерина сказала, что в одном городе со Шванвичем ему не ужиться, она сошлет его подальше - за леса дремучие.
      - Хороший он человек, матушка, таких беречь надобно. Эвон, в Кронштадте комендант требуется - Шванвича и назначь: матросы-то буяны, он их по дюжине на каждую руку себе намотает...
      Вызов иностранцев в Россию для освоения заволжских пустошей Екатерина поручила Орлову, и фаворит неожиданно загорелся этим делом. Раскатывая перед государыней карты, говорил:
      - Гляди сама! От Саратова колонии дало потянутся, образуя кордоны надежные для охраны городов от набегов орды киргизкайсацкой. Хорошо бы, мыслю, поселения эти сомкнуть в степях с Новой Сербией - тогда эту стенку не прошибешь! Ты мне, матушка, где-нибудь в степи памятник должна поставить...
      Конечно, нелегко покидать уютную Голландию или обжитую Швейцарию, но несчастные и обездоленные европейцы все же отрывали себя от земли пращуров. Регенсбург стал местом их сбора: сюда стекались толпы немцев, швейцарцев, чехов, ельзасцев, богемцев и гессенцев. Их отправляли на кораблях. Распевая псалмы, пешком шагали на Русь "моравские братья", гернгутеры и менониты.
      Никто не ожидал столь мощного притока людей.
      - Не совладать, хоть рогатки ставь! - докладывал Орлов. - Нс только стариков, но даже умирающих на себе тащат...
      Екатерина трезвой головой понимала: 8 шиллингов в сутки на каждого колониста - приманка сладкая. Она нюхнула табачку:
      - Не гнать же их обратно! Что ж, старики и больные вымрут скоро. Любой город всегда с кладбища начинается. - А для детей малых Россия станет уже отечеством...
      По Волге, распустив паруса, струги спускались к Саратову; здесь их встречал, как своих земляков, гигант Пиктэ.
      - Вы обретете новое счастье! - вещал он. - Россия дарит вам такие права, какие сами же русские были бы счастливы иметь для себя, но таких прав они иметь не могут. Я достаточно пожил в России - здесь трудно жить, но дышится легче, чем в Европе...
      Глубокой осенью Орлов сообщил, что первые колонисты уже вышли на калмыцкую речку Сарефа. Там, в духоте высоченных трав, возникали новые поселения - Берн, Клоран, Унтервальден, Люцерн. Моравские братья (чехи) калмыцкую Сарефу переиначили в библейскую Сарепту; старый проповедник воткнул в землю палку:
      - Помните, как пророк Илия дошел до Сарепты и сказал сарептянке: "Вода в водоносе не оскудеет, сосуд елея не умалится". Вот тут, где воткнул я палку, быть фонтану на площади...
      Начинали от первой могилы в степи, от первого крика новорожденного. Но строились сразу прочно, - в камне, и скоро на площадях поселений взметнулись струи артезианских фонтанов... Европа хватилась поздно! Тысячи работящих рук ушли из нее в Россию, газеты наполнились бранью по адресу Екатерины и ее фаворита. Между тем Россия руками поселенцев осваивала жирную целину, получая виноград, пшеницу, коноплю, горчицу, арбузы, дыни, а сами колонии становились как бы пограничными кордонами...
      Европа еще поворчала и затихла.
      Временная тишина.
      Богатства Орловых были уже баснословны, а недавно Екатерина одарила фаворита мызой Гатчиной с окрестными селами Кипенью, Лигово и Ропшею. Славный зодчий Антонио Ринальди сразу же начал возводить в Гатчине угрюмый охотничий замок, волшебным сном стремительно выраставший среди озер, лесов и угодий. Здесь фаворит проделывал опыты по освобождению крепостных от рабства, желая рабов превратить в полурабов - арендаторов его земель... Скоро он стал поговаривать, что Гатчину вообще подарит Руссо:
      - Деньгами он, плакса, не берет, так, может, на природу нашу польстится? А мне ведь не жалко... Пущай сидит на бережку с удочкой да от комаров шляпой отмахивается.
      Екатерина терпеть не могла Руссо, но сама водила пером фаворита, соблазняя Гатчиной, "где воздух здоровый, вода чудесная, пригорки, окружающие озера, образуют уголки, приятные для прогулок, располагающие к мечтательности". Кажется, императрица вознамерилась сделать из Руссо помещика, русского крепостника, чтобы затем подчинить его своей самодержавной воле. А вскоре из Лейпцига возвратился младший брат Орловых - граф Владимир, образованный человек, у которого кулаки для трактирных драк уже не чесались. Екатерина долго беседовала с ним о нравах студенческих, спрашивала, каково обучают в Лейпциге.
      - Бестолково! Нигде я не слышал столь казуистических глупостей. Но средь педантов немало и людей высокомыслящих...
      На столе императрицы лежали списки пажей, в науках успевающих. Она собиралась отправить их в Лейпциг. А на место гетмана Разумовского президентом Академии сделала Владимира Орлова.
      - Ране думали, что весь шум и треск в науке от буйства Ломоносова происходит. Ныне же Ломоносова не стало, и все притихло, как в могиле, а в тишине всегда воровать легче.
      Орлов выразил недоумение.
      - Не удивляйтесь, - продолжала Екатерина. - Если недавно из моей личной упряжки продали скакуна за десять рублей (хотя я за него уплатила четыреста), то науку обокрасть легче, нежели конюшню. Я по описи академической не раз книги нужные спрашивала - нету, говорят. Куда делись? Стащили даже проект канала, соединяющего Москву с Петербургом. Карты походов к Америке, сделанные Берингом и Чириковым, найти какой год не могут. А я такого мнения, что лорды британские давно их скупили тайно, теперь Англия по нашим же картам в наши моря с пушками полезет. Как видите, граф, я призываю вас занять пост в карауле при арсенале мысли российской...
      Голенищев-Кутузов-Средний застал императрицу перед зеркалами, она явно красовалась, набросив на плечи пушистые меха с удивительным подшерстком, отливающим серебром.
      - Что за зверь такой? - подивился моряк.
      - Никто не знает! Вчера из Сибири прислали с курьером, чтобы я лично указала стоимость. А тамошние оценщики цены этим мехам не ведают... Поздравь меня: Россия новые земли обрела, мореходы наши Алеутские острова обживают - вот откуда меха эти. Теперь, чаю, скоро и Америку освоим.
      - Нелегко добираться туда, матушка.
      Екатерина была женщиной практичной:
      - Легко... Офицер флотский, до Камчатки доехав, получит от меня чин следующий. И еще один чин, когда Америки достигнет. Коли обратно живой возвратится, я его опять в чине повышу. Скажи, какой офицер от такого карьера откажется? А ты сам знаешь: я не мелочна! Это у "Ирода" прусского полвека до седых волос тужатся и все в фендриках, как мальчишки, бегают.
      Она спросила: что с лесом из Мамадыша и Казани?
      - По первопутку обозы тронутся, - обещал Голенищев.
      Прошке Курносову он велел кафтан справить.
      - И волосы обкорнай покороче, паричок заведи недлинный, чтобы буклями парижскими за русские елки-палки не цепляться.
      Впервые в жизни Прошка получил прогонные деньги, на станциях ямских являл подорожную - как барин! Кони бежали легко...


      4. НЕПОРОЧНЫЙ ЛЕС

      Ах, Казань, Казань! Золотая твоя голова...
      Разом грянули колокола соборные, с минаретов завыли муэдзины татарские - пора и день начинать. Вот уж не думал Прошка, что загостился в доме лейтенанта Мамаева, который Казанским адмиралтейством ведал. Курносов мамадышский лес в Петербург уже отправил, теперь корабельную древесину надо из Казани забрать. Хотя Мамаев был здесь вроде дяди Хрисанфа в Соломбале, но в Казани все иное - дворянское. Казачок платье чистил, умываться давал, у стола Прошке лакей прислуживал. В обширной горнице стенки украшали темные, как иконы, парсуны давние - с них взирали на юное поколение предки мамаевские. Висел и список пергаментный: на нем изображен был павший замертво рыцарь, из живота которого вырастал дуб с ветвями, а в золотых яблоках были имена потомков его начертаны. Хозяин настырно в комель дуба указывал:
      - Вишь, вишь! От самого Мамая происходим.
      - Так Мамая-то мы на поле Куликовом чесали.
      - И что с того? Мы и московским царям служили. А ныне я в ранге-то лейтенантском - попробуй-ка, дослужись...
      Ели дворяне сытно, рыбу да медвежатину, на столе икра гурьевская, на десерт - желе лимонное с вином "розен-бэ". Соловьи заливались в соседних комнатах, а кот был на диво умен. Мамаев хвастал, что казанские коты самые разумные на Руси, по указу Елизаветы котов для нее только из Казани ко двору поставляли.
      Данила Петрович Мамаев встал и повелел:
      - Умри, Базиль!
      Кот мигом соскочил с лавки, брякнулся о пол, члены свои вытянул, хвост трубкой на сторону откинул и глаза блудливые в притворстве зажмурил.
      - О-о, не делай всех нас несчастными! - возопил тут Мамаев, руки заламывая, и кот живо воспрял, за что и был вознагражден осетринкою.
      - Да, ума у него палата, - согласился Прошка. - Но вот у нас в Соломбале коты эти самые прямо чудеса вытворяют. Своими глазами видел, как один рыжий верхом на собачке Двину форсировал, дела котовские в городе сделал, всем кошкам знакомым визиты учинил, откланялся и обратно на собачке домой приплыл...
      Хорошо жилось в Казани! Но особенно радовало Прошку сияние глаз девичьих, которые уже не раз замирали на нем. Анюточка Мамаева была пятнадцати лет - уже невеста, и, когда Прошка похвалил сияние ее глаз, девушка сказала, что глаза у нее не папины:
      - А от мамочки, коя из породы дворян Рославлевых.
      - А я имею честь из поморов Курносовых быть!
      - Вы, сударь, фамилию свою вполне ликом оправдываете.
      - Что делать? Курносые тоже сердце имеют...
      Прошка и намеки всякие пробовал уже делать:
      - Вы кого-нибудь любите ли, сударыня?
      - Маменьку.
      - А еще кого?
      - Папеньку.
      За такую осмотрительность Прошка ее похвалил:
      - Но я вас, сударыня, об иной любви спрашиваю.
      - Ах, сколь вы привязчивы, сударь! Да у меня ведь родня-то изобильная: и тетушки, и дядюшки - мне есть кого любить.
      - А вот, скажем, если бы муж у вас появился...
      - И не стыдно вам такое мне говорить!
      - Любили бы вы его, сударыня?
      - Ежели родители прикажут - конечно же.
      - Очень мне трудно, сударыня, беседу с вами вести...
      На этом Прошка разговор о любви пока закончил.
      Адмиралтейство же на реке Казанке стояло, место звалось Бежболда (по-татарски "семь топоров" означает). Матросы казанские из татар были набраны, на Волге они воевали с разбойниками, да и сами от разбойников мало чем отличались. Прохор Акимович начал браковать деревья, выговаривая со знанием дела, благо дело тиммерманское с детства ему привычное:
      - Сучок крапивный - к бесу, откатывай! Табак с рожком - негоден. Ух, свиль-то какой, будто сама ведьма скручивала... Косослоя много у вас. Метик, отлуп - сколько ж браку вы запасли! На што лес-то губили? Нет у вас в Казани порядку...
      Все штабеля раскидал, отобрав лесины только добрые: их сразу клеймили с комля тавром адмиралтейским. И не знал парень, что, бракуя деревья, наживает врага себе лютого.
      - Вот ведь как бывает! - упрекал его Мамаев. - Ты с человеком со всей душой, последнее готов ему отдать, лучшего куска не жаль, а он... Зачем же ты, сынок, обижать меня хочешь?
      Прошка и не думал обижать отродье Мамаево.
      - Данила Петрович, - отвечал он, - гнили-то разной и на питерских верфях хватает. На что мне лишнюю из Казани таскать? Я ведь не для себя - для флота нашего стараюсь.
      - Вижу я, какой ты старательный! Нет того, чтобы уважить хозяина, который приютил, обогрел, поит да кормит...
      Ложась спать, Прошка обнаружил под подушкой кисет с десятью рублями. Едва утра дождался - вернул хозяину:
      - Уж не потерял ли кто? Возьмите.
      - Я ведь от добра, - сказал Мамаев. - Ты человек незнатный, едва из лаптя вылез, щей валенком нахлебался, так зачем мзду мою отвергаешь с таким видом, будто я враг тебе?
      Тиммерман понял, чего домогается душа Мамаева: ему бы только тавро на лесе проставить! Но совесть свою парень не запятнал:
      - Денег от вас не возьму. Есть у меня деньги, нет у меня денег - я лучше не стану. Детишки по лавкам еще не плачут, жена конфет не требует, с чего бы я волноваться стал?
      - Эх, дурак ты дурак! - окрысился Мамаев...
      На беду парня, Анюта дозволила ему поцеловать себя. И так им целование понравилось, что, не раздумывая, оба в ноги отцу повалились, прося благословения. Мамаев сказал:
      - Это кстати! Сейчас благословлю вас...
      Взял лейтенант дочку за косу, намотал ее на руку и поволок в чулан, где и запер. А жениха шпагой на двор выгнал.
      - Эй, служивые! - крикнул. - Давайте бою ему...
      Матросы казанские набежали в столь изрядном количестве, в каком Прошка их даже на верфи не видывал. Стали они метелить сироту поморскую с такой небывалой поспешностью, что не успевал отмахиваться. А лейтенант, хозяин очень гостеприимный, вокруг бегал, девизы злодейские возглашая:
      - Бей холопа! Жарь семя навозное... Мы-то от самого Мамая корень ведем, а он откель взялся такой? Бей...
      Избили и разбежались. Мамаев в доме закрылся.
      Прошка поднял с земли камень, шарах - по окнам.
      - Эй ты... адмирал из лужи! - крикнул он. - Меня уж так били, как тебе, дураку, и не снилось. Но помни: еще все локти изгрызешь себе, будешь в ногах у меня валяться...
      Всадил для верности еще два камня по окнам и ушел.
      Жаль, конечно, Анютку! Уж больно глаза красивые...
      Прошка Курносов доставил на верфи столицы восемь обозов с чудесным сухим корабельным лесом.
      - Без порока! - доложил он в Адмиралтействе.
      Лес проверили: тавро было пробито исключительно на добротных лесинах - ни сучка, ни гнили, ни косослоя. Иван Логпшович прилежание в людях уважал, даже поцеловал парня:
      - Говорил же я тебе: ты хорош - и мы хороши будем...
      При докладе императрице Голенищев-Кутузов-Средний рассказал о рвении, проявленном тиммерманом П. А. Курносовым, на это Екатерина отвечала, что добрые поступки надобно поощрять:
      - В таких делах, кои интереса казенного касаются, полушками отдариваться нельзя. Мелочность в наградах - порок вредный.
      Она отпустила из "кабинетных" сумм 100 рублей для тиммермана - с публикацией! Имя Прохора Курносова появилось в официальных прибавлениях "С.-Петербургских ведомостей", а Иван Логгинович велел парню собираться в Англию:
      - Ты, миленький, на джины с пуншами не набрасывайся там, а мы тебя ждать будем. Да высмотри секреты корпусного строения, чтобы корабли наши королевским не уступали...
      Перед отплытием, скучая без знакомцев, Прошка навестил дом Рубановских, куда однажды относил книгу аббата Госта.
      Двери ему отворила красавица Настя.
      - Никак уже в господа вышли? - оглядела она парня.
      - Да все топором... в люди вымахиваюсь.
      - Хорош жених, - засмеялась она.
      - Не в вашу честь, сударыня.
      - Или я плоха? - обиделась красавица.
      Прошка обид прежних не забывал:
      - А помните, как в прошлый-то раз, когда вам сказали, что я плотник, как вы... Ну-ка вспомните, что вы ответили?
      - А что я ответила?
      - Вы тогда сказали: "Фу!"
      - Фу, - повторила девка и ушла на кухню...
      В горнице сидели пажи - Ушаков с Радищевым.
      - Э, опять плотник, - узнали они его.
      Капрала Федора Ушакова в гостях не было: на пинке "Нарген", уже в чинах мичманских, уплыл он далеко - до Архангсльска. Прошка поведал пажам, что на флоте большие перемены: приучают народ бывать подолгу в практических плаваниях; ради экономии парусов и такелажа в гаванях не томятся - флоту место в морях, где команды привыкают к непогодам и положениям аварийным. В конце Прошка сказал, что ему тоже пора.
      Уплыл он! На одни только сутки зашли во французский порт Кале, чтобы грузы оставить, пассажиров забрать. Там подкатила к борту богатейшая карета: слуги долго таскали багаж, нарядно одетый юноша поднялся на палубу.
      Был он хорош. Даже очень. Глянул на Прошку:
      - Слушай, курносый, не земляк ли ты мне?
      Это был граф Андрей Разумовский, сын бывшего гетмана. Плыл он в Англию ради волонтерства на королевском флоте. Прошку по-доброму пригласил для ужина в каюту свою:
      - Садись, хлопче. Без русской речи соскучался...
      Были они почти одногодки. Прошка сказал:
      - Вам-то зачем в беду морскую соваться? Англичан я немножко понюхал: у них на флоте что не так - за шею и на рею. Дадут они вашему сиятельству полизать росы с канатов якорных.
      Разумовский весело расхохотался:
      - Забавно ты лясы точишь, но я ведь вроде вояжира вольного буду плавать. Меня беготней по вантам они изнурять не станут. Уж если меня и повесят, так только в России...
      Лакеи приводили каюту в порядок. Андрей Разумовский своими руками установил перед собой овальный портрет отрока. Прошка сказал:
      - Курносый он, как и я... А кто такой?
      - Мой милый друг - цесаревич Павел!
      Павел, еще мальчик, имел чин генерал-адмирала флота Российского, и потому служение на морях было для Разумовского придворною необходимостью. Стало покачивать. Вещи заерзали. Сын гетмана побледнел, но Прошка его утешил:
      - Наш пакетбот шустрый - скоро и Англия...


      5. ВЕЛИКОЛЕПНАЯ КАРУСЕЛЬ

      Зная о прошлой связи Бецкого с матерью, Екатерина всегда относилась к Ивану Ивановичу с осторожностью, она его не жаловала, писала с иронией: "Хрыч старый, вместо того, штоб Петергоф мой чинить, чорт знает чево из моих денег понаделал!" Бецкой на вечерних приемах угрем крутился за спинкою ее кресла, но Екатерина, игрок отчаянный, ни разу не сказала ему: "Садись, Иван Ваныч... метнем!" Сегодня Бецкой явился со словами:
      - Матушка великая государыня, я готов.
      - А я всегда готова, - поднялась Екатерина...
      В колясочке подъехали к сараю, внутри которого застыл конный монумент Петра I, созданный когда-то Карлом Растрелли по заказу покойной Елизаветы. Памятник отлили, а денег для установки его не нашлось. Екатерина (уточкой, чуть вразвалочку) обошла монумент по кругу, критикуя его нещадно:
      - Таких, как этот, уже немало понаставлено в Европе всяким курфюрстам и герцогам... Почему он так спокоен на своем грубом першероне? Характер-то у Петра был горяч! Ему бы рваться на бешеном скакуне, вздыбленном над пропастью.
      - Матушка, да где ты в Питере пропасть сыщешь?
      - Надо будет, так и скалы появятся...
      С неудовольствием разглядела римские сандалии царя, лавровый веночек на его пасмурном челе и довершила критику:
      - К чему сандалии и латы центуриона? Для Петра это столь же нелепо, как для Юлия Цезаря наши русские лапти и онучи... Истукан хорош, но для нас негоден. Нет уж! Буду писать в Париж самому Дидро, чтобы приискал монументалиста славного... Пусть все заново мастерят.
      В колясочке Бецкой заговорил, что один-то раз денежки на монумент ухнули, а второй монумент еще дороже станется:
      - Парижские мастера - сквалыги: нагишом нас оставят.
      - Это уж моя забота, - ответила Екатерина.
      Во дворце ее ожидал Елагин, доложивший, что покупка библиотеки Дидро завершена, деньги за нее ученому уже высланы:
      - А теперь позвольте и пенсию ему переслать?
      Екатерина сказала:
      - У запорожцев есть хорошая поговорка: не лезь попсред батьки в пекло. Да, я обещала Дидро пенсию, и пусть Европа шумит об этом на всех перекрестках, а я... могла же я забыть о пенсии!
      После Елагина вбежала запыхавшаяся Парашка Брюс:
      - Като! Я больше не могу так... Подумай, твой Григорий уже какой раз хватает меня за все места, тащит и кусает в губы.
      - Послушай, дорогая, - твердо ответила Екатерина, - о тебе слава давнишняя, как о дешевеньком кольце, которое каждый может на свой палец надеть. Почему меня никто не хватает, не кусает и никуда не тащит?
      - Ах, Като! Сравнила ты себя со мною...
      С тех пор как турниры кровавые, на которых рыцари убивали друг друга, из обихода Европы повывелись, вместо них возникли праздничные торжества - карусели... Главным судьей был назначен фельдмаршал Миних; в канун карусели Екатерина указала полицмейстеру Чичерину: