- Надобно рабам нашим, - заявил генералище, - крепко и наижесточайше, под страхом истязания мучительного, запретить на своих господ жалиться, тогда и челобитных пустых не станет.
      Екатерина подписала указ - со слов панинских. Генерал-прокурор князь Вяземский справедливо (!) заметил, что она поступает крайне нелогично.
      - В таком случае, - сказал князь, - нет смысла осуждать и зверства Салтычихины, ибо судебный процесс над нею не с бухты-барахты, а именно с жалобы крестьян начался...
      - За логикой, - раздраженно ответила Екатерина, - вы в Ферней поезжайте, а сидя на бочке с порохом, о логике не думают! Как бы поскорее с бочки-то спрыгнуть да убежать подалее...
      Она спешно укатила в Петербург, чтобы бежать от собственных фантазий, чтобы не запятнать себя кровью Салтычихи!
      "Милостивый государь мой, донесу только вам, что у нас в прошедшую субботу соделалось. Воздвижен был на Красной площади ашефот, возвышенный многими ступенями, посреди коего поставлен был столб, а в столб вбиты три цепи; и того дня сделана публикация, а по знатным домам повестка, что будет представлено позорище... везена была на роспусках Дарья Николаевна вдова Салтыкова... по сторонам которой сидели со шпагами гронадеры. И как привезена к ашефоту, то, сняв с роспусков, привязали (ее) цепьми к столбу, где стояла она около часу. Лотом, посадя паки на роспуски, отвезли в Ивановский девичий монастырь в сделанную для ней... покаянную (камеру), коя вся в земле аршина в три (глубиной), и ни откуда света ей нет. Когда есть должно будет, и то при свече, и как отъест, огонь ведено гасить, и во тьме ее оставить. И быть ей так до самой смерти...[15] Что ж принадлежит до народу, то не можно поверить, сколь было при казни онаго: на всех лавочках, даже на крышах домовых - несказанное множество, так что многих передавили, а карет переломали довольно-таки... Еще донесу: у нас уже зима, на саночках ездить стали".
     
      ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ
      Напряжение
     
      Необходимая судьба
      Во всех народах положила,
      Дабы военная труба
      Унылых к бодрости будила.
      Михаила Ломоносов
     
     
      1. ЗАВЯЗКА ВОЙНЫ
      Сначала были: Бар-Умань-Балта. Но завязка всему находилась в Варшаве..
      Король Станислав Август Понятовский проснулся, на его груди покоилась голова прекрасной княгини Изабеллы Чарторыжской, женщина открыла ослепительные глаза:
      - Думай о Польше, круль, спаси ее.
      - О, как бы я хотел этого, сладчайшая из женщин...
      Въезд раше Коспапки Радзивилла в Вильно свершился при набате колоколов, за каретой катились пушки, шагали солдаты, а полковник Василий Кар не давал воеводе напиться до потери сознания. В разгар прений Варшавского сейма появился князь Репнин:
      - Перестаньте шуметь, панове, иначе я тоже подниму шум, но мой шум будет сильнее вашего.
      Понятовский пытался вызвать сочувствие посла:
      - Скажите, как мне властвовать в таких условиях?..
      Новая - коронная! - конфедерация заседала в Радоме близ Варшавы, и Радзивилл начал нескончаемое застолье. Кару он доказывал:
      - Трезвый я не умнее пьяного, это уж так! Дай мне напиться, и ты увидишь, какой я верный союзник Екатерины.
      С трудом он выклянчил у Кара один куфель:
      - Бывали у меня и лучшие времена. Вот, помню, в литовской пуще повстречал я медведя... ростом он был со слона! Ружья при мне не было, но разве я растеряюсь? Я открыл табакерку с албанской махоркой. Дал понюхать. Медведь чихнул раз, чихнул два и не мог остановиться. На чихающего я накинул петлю и...
      Замолчал. Кар спросил: что было дальше?
      - Налей мне еще куфель, тогда узнаешь.
      Выпив, он вытер длинные усы.
      - После этого я привел медведя в Варшаву, и там наш "теленок" Стась научил его танцевать мазурку с пани Грабовской.
      Два куфеля - мало. Радзивилл начал новый рассказ:
      - А то вот еще случай. Однажды в лесу я напоил шампанским громадное стадо диких свиней. А в соседней деревне был такой голод, что холопы уже бросали жребий, кого из вдовушек съесть первой. Они натерли хрену покрепче, уже вода кипела в котле, самая красивая вдова в деревне начала раздеваться, чтобы нырнуть в кипяток, но тут...
      Он замолчал. Кар спросил: что дальше было?
      - Ничего не было! Дай мне напиться, чтобы не до конца погибла моя совесть, - отвечал раше Кослапки и вдруг заплакал...
      Репнин арестовал епископа Солтыка, выслал его за Вислу, и после этого православные получили одинаковые права с католиками. Радзивилл завершил сейм маскарадом, но танцевать, конечно, не стал, сказав Репнину:
      - Я счастлив, что снова могу пить сколько влезет. Но знай, посол: сейчас в наши дела вмешается Версаль, герцог Шуазель обязательно толкнет султана, алчная Вена давно сторожит вас.
      - Французами здесь и не пахнет, - засмеялся князь...
      Но Изабелла Чарторыжская уже проснулась в объятиях французского герцога де Лозена, она проявила бурную страсть:
      - Не спи, негодяй! Хоть ты спаси Польшу...
      Лозен был тайным агентом Шуазеля. Екатерина (как и Репнин) еще не понимала, что все свершаемое сейчас в Варшаве вызовет войну с Турцией. Но это очень хорошо понял литовский "барон Мюнхгаузен", пьяница и враль Радзивилл, который после сейма снова удалился в эмиграцию.
      Глухов просыпался, дымки печей сладко запахли на окраинах малороссийской столицы. По снегу скрипели санные обозы - чумаки ехали в Крым за солью. Петр Александрович Румянцев подтянул пудовые ботфорты, прицепил шпагу.
      - Поехали за орехами, - сказал он секретарям...
      Бурая лошаденка влекла саночки с Румянцевым, на запятках стояли два секретаря - Петя Завадовский да Санька Безбородко, о которых генерал-губернатор отзывался так: "Один прямо Адонис, но с придурью, а второй умен, но любая жаба его краше..." Румянцев был крут. И когда в заседании коллегии Малороссийской по одной стороне стола сели русские, по другой - украинцы, он гаркнул:
      - Опять! Опять по разным шесткам расселись?
      Генеральный есаул Иван Скоропадский сказал:
      - Тако уж испокон веку завелось, чтобы мы, шляхетство украинское, сидели розно от чинов москальских.
      Румянцев кулаком по столу - тресь, велел батально:
      - А ну! Пересесть вперемешку. Желаю хохлов видеть с москалями за столом дружественным, да глядеть всем поласковей...
      Он управлял из Глухова указно-без апелляций:
      - Живете в мазанках, а лес на винокурение изводите. После вас, сволочей, Украина степью голой останется. Указываю: винокурением кто занят, пущай лес сажает. Без этого вина пить не дам! Заборов высоких не городить - плетнями обойдетесь: это тоже для сбережения леса. А бунчуковых, писарей генеральных, обозных не будет на Украине - всех в ранги переведу, как и в России заведено...
      Канцелярию он обставил 148 фолиантами по тысяче страниц в каждом - это была первая Украинская Энциклопедия, им созданная. В ней содержалась подробная опись городов и ярмарок, сел и местечек, доходов и податей, ремесел и здравия жителей, перечень скотины и растений, дубрав, сенокосов, шинков и винокурен, рыбных ловлей и рудней железных. Он завлекал старшину в полки, но старшина упрямилась, присылая справки от лекарей - мол, недужат. Румянцев бушевал:
      - Сало жрать да горилку хлестать - здоровы, а служить - больны?
      Неисправимых сажал в лютый мороз верхом на бронзовые пушки, как на лошадей, и в окна коллегии поглядывал: как сидят? не окочурились ли? Екатерина прислала ему письмо, с прискорбием сообщая, что отошел в лучший мир фельдмаршал Мнннх. Звякая шпорами, Румянцев ходил по комнатам, диктуя секретарям:
      - От Миниха покойного осталась в степях кордонная защита противу татар... Таковая система, хотя и в Европах одобрена, нам в обузу. Дозволь высказаться...
      Румянцев ей писал (уже в какой раз!), что кордоны, бесполезные в степях, татары обойдут стороною, благо дорог там нету и гуляй где хочешь. А вместо кордонов предлагал создать подвижные отряды - корволанты; от оборонительной тактики он советовал переходить к активной-заведомо наступательной...
      Взяв конвой и походную канцелярию, Румянцев совершил инспекционную поездку по Украине; ночь застала генерал-губернатора на степном хуторе, ночлеговал в мазанке. Старый дед в белых портах, уже слепой, сказывал ему так, словно любимую песню пел:
      - У Сечи гарно живется! Прийде було до их чоловик голый та босый, а воны ево уберут, як пана, бо у запорожцив сукон тих, бархатов, грошей - так скнль завгодно. Воны и детей по базарам хапают: примане гостинчиком-та и ухопе до Сечи...
      Сечь как и гайдамаки, Румянцева заботила; утром он выехал к Днепру, на правом берегу догорало зарево - это опять подпалили усадьбу панскую. В жестокости непримиримой уже разгоралось пламя народной войны - колиивщины (от слова "колий" - повстанец).
      Интуицией солдата Румянцев ощущал близость битвы.
      - Кажется, - сказал король Репнину, - вы хотите, чтобы я жил с пожарною трубою в руках, заливая возникающие пожары.
      Вот вам расплата за вашу дерзость: в могилевском Баре возникла новая конфедерация, и в ней - Мариан Потоцкий, Иосиф Пулавский с сыновьями, Алоизий Пац и еще тысячи других крикунов. Лучшие красавицы страны снимают со своих шеек ожерелья, вынимают из ушей бриллиантовые серьги и все складывают на алтарь восстания.
      Будь проклят тот день, когда я стал королем...
      Растерянность посла не укрылась от взора Якова Булгакова, который и подсказал ему - не мешкать:
      - Прежде всего, князь, надобно срочно известить Обрескова о затеях барских конфедератов.
      - Садись и пиши - Обрескову, затем Панину... А вечером будет ужин, надо пригласить коронного маршала Браницкого.
      Франциск Ксаверий Браницкий усердно поддерживал тесный союз Варшавы с Петербургом. Маршал подбривал лоб и затылок, не изменял и костюму польскому.
      - Посол, - сказал он Репнину, - безумцы в Баре все драгоценности, что собраны с красавиц наших, уже послали в дар султану турецкому, жаждая призвать на Подолию крымских татар. В ослеплении своем не видят из Бара, что землю нашу в какой уж раз вытопчет конница Гиреев крымских, а жен и дочерей Подолии татары на базарах Кафы, как цыплят, расторгуют...
      Стол русского посла сверкал от изобилия хрусталя и золота, вина и яства были отличными. Репнин заговорил: трудно жить в стране, где Бахус и Венера суть главные советники в политике, а чувство здравого патриотизма заменяет католический фанатизм.
      При этом он добавил, что султан Мустафа III достаточно благоразумен:
      - И повода к войне у Турции ведь нету!
      Эту тираду посла тут же оспорил легационс-секретарь Булгаков:
      - Повод к войне, князь, может возникнуть нечаянно.
      - Пожалуй, - согласился с ним Браницкий...
      Его родная сестра, княгиня Элиза Сапега, была любовницей Понятовского. Николай Васильевич это учитывал; притушив свечи, он сказал в полумраке, что Элизу Сапегу отблагодарит:
      - Если ваша ясновельможная сестра внушит его королевскому величеству, что спасение страны - в помощи русской армии.
      - Я надеюсь, - отвечал ему Браницкий, - что Стась не будет возражать, если я возьму под свои хоругви компутовос (регулярное) войско. Я разобью конфедерацию Бара! - поклялся коронный маршал. - Но за это вы, русские, дадите мне право наказать разбойников-гайдамаков, тревожащих пределы Речи Посполитой.
      Договорились. Репнин велел генерал-майору Кречетникову примкнуть к Браницкому. Русско-польские отряды двинулись в Брацлавское воеводство - на Бар! Страшные картины встречались им в пути: горели храмы православные, лежали мертвые младенцы и матери, на придорожных деревьях висели казненные в таком порядке: гайдамак, крестьянин, собака. Над ними конфедераты писали: два лайдака и собака - вера однако. Проскакивая на арабском скакуне, Браницкий своим высоким султаном не раз уже задевал пятки висельников:
      - Трупы, трупы, трупы... Кто же пахать будет?
      - Об этом в Баре не думают, - отвечал Кречетников...
      Браницкий с компутовым войском примчался под стены Бара, и началась безумная сеча - ляха с ляхом. Бар был взят. Пулавский с остатками конфедератов бежал в Молдавию, где отдался под власть султана турецкого. А князь Мариан Потоцкий сумел прошмыгнуть в пределы Австрии, где Мария-Терезия, плача навзрыд, расцеловала вешателя гайдамаков, украинских крестьян и дворовых собак.
      - Ваше величество, спасите вольности шляхетские!
      - Это мой христианский долг, - уверила его императрица.
      Коронованная хапуга, она потихоньку уже вводила свои войска в Ципское графство, принадлежавшее Польше. В сумятице событий никто в Европе даже не заметил подлой агрессии. Это был первый шаг к разделу Польши.
     
     
      2. ОСПА - БИЧ БОЖИЙ
     
      Канун войны совпал со зловещим шествием оспы по Европе, и эта зараза не щадила ни хижин, ни дворцов королей. Совсем недавно умерла от оспы невестка Марии-Терсзии, а сейчас "маменька" спешно устраивала счастье своих дочерей... Руки старшей дочери Иоганны просил Фердинанд IV, король Сицилии и Неаполя, но перед свадьбой мать заставила Иоганну молиться над прахом усопших предков. Надышавшись миазмами мертвечины, невеста скончалась от оспы, а Мария-Терезия, горестно рыдая, утешила жениха:
      - Такова воля божия! Но уже подросла Юзефа... Однако ты не думай, - сказала она Юзефе, - что покинешь Вену ради Неаполя, прежде не покаявшись на гробах достославных предков.
      Бедная девушка упала в ноги матери:
      - Пощадите меня, я не в силах исполнить ваших желаний! Там лежат эти страшные мерзкие трупы... избавьте, умоляю вас!
      - Нет, до свадьбы ты должна покаяться.
      - Безгрешна я, в чем же каяться?
      - Тащите ее, - распорядилась императрица.
      Невесту силой завлекли в подземелье церкви Святых капуцинов, где мать заставила ее лобызать оскаленные черепа пращуров; тут же лежала и недавно умершая от оспы невеста, которую болезнь изуродовала до такой степени, что ее тело не поддалось даже самому интенсивному бальзамированию. Едва выбравшись из склепа, Юзефа вскоре ощутила боль в крестце, врачи определили - оспа! Вместо беззаботной жизни под солнцем Неаполя девушка погрузилась в мерзкую усыпальницу своих достославных предков...
      Бравый король Сицилии выразил недовольство:
      - Видит Бог, как я терпелив, но снова объявлен траур в славном доме Габсбургов. Вы звали меня в Вену ради веселья, а я уже второй раз тащусь за погребальными колесницами.
      - Потерпи, король. У меня есть еще Каролина...
      Дни траура, чтобы не скучать, Фердинанд IV скрасил шутовским йредставлением похорон Юзефы; своего пажа нарядил покойницей, Доложил в гроб, а лицо его обкапал горячим бразильским шоколадом, Имитируя оспенные язвы. "Не хватает лишь гноя и зловония!" - веселился король. В церемонии похорон шутовские соболезнования принимал высокообразованный английский посол сэр Уильям Гамильтон...
      - Каролина счастлива быть твоей женой, - сказала королю Мария-Терезия. - Но прежде я заставлю ее покаяться на гробах своих предков, как положено в древнем доме благочестивых Габсбургов.
      Тут воспротивилась сама Каролина.
      - Нет, - заявила она. - Лучше я выброшусь в окно, но не полезу в эту вонючую яму, чтобы потом сгнить в ней заживо.
      Ее страстно поддержала юная сестра Мария-Антуанетта (будущая королева Франции, которой суждено погибнуть под ножом гильотины). Императрица обругала дочерей безбожными еретичками, сказав при этом, что в старые добрые времена таких "лечили" на кострах.
      - Ладно! Я сама замолю ваши грехи...
      Она забралась в склеп и сидела там на родимых трупах, плача о заблудших душах юного поколения. "Маменьку" сам черт не брал - она выбралась оттуда жива и невредима. Молодецкий весельчак Фердинанд IV женился на Каролине и восстав с ложа Гименея, отправился на рыбную ловлю.
      Обо всем этом русский двор был извещен через донесения своего посла князя Дмитрия Голицына. Скромный человек, он не стал писать Екатерине, что в разгар оспы при дворе Габсбургов ему посчастливилось спасти семью одного музыканта, в которой оспа выжгла глаза мальчику и все думали, что он ослепнет...
      Звали этого мальчика - Вольфганг Амадей Моцарт! Петербург долго выражал презрительное возмущение:
      - Какое беспримерное ханжество, какая дикость! Впрочем, всему миру известно, что племя Габсбургов состоит из одних ненормальных. У нас такого изуверства никогда не может случиться...
      Брейгель на картине "Слепые" увековечил ужас Европы: глаза его слепцов, падающих один за другим в канаву, выжрала оспа. Россия тоже знала скорбные вереницы людей с поводырями: оспа сделала их слепыми, жалкими нищими. Екатерина не могла скрыть своего страха. "С детства, - депешировала она Фридриху II, - меня приучили к ужасу перед оспой... в каждом болезненном проявлении я уже видела оспу. Весной я бегала из дома в дом, изгнанная из города. Я была так поражена гнусностью подобного положения, что считала слабостью не выйти из него". Оспенный мартиролог XVIII века был страшен: едва ли один человек из тысячи не переболел оспою! Казалось, человечество покорилось року, а могучая зараза обгладывала заживо сотни, тысячи и миллионы людей. Оспа уже гнездилась в Зимнем дворце, и знакомые императрицы, молодые цветущие и веселые женщины, переболев оспою, снова появлялись на балах, но уже покрытые рубцами, изъязвленные, несчастные...
      Куда же делась их былая живость и красота?
      В один из вечеров, заступая на придворное дежурство, Григорий Потемкин застал императрицу в состоянии встревоженном. Камерлакей держал перед нею на подносе рюмку мадеры и стакан теплой воды с черной смородиной - это было "снотворное" царицы, но сейчас она от него отмахнулась. Сказала так:
      - Проводите до фрейлинских. Там что-то нехорошо с невестою графа Никиты Панина-с Анютою Шереметевой, и я боюсь...
      За больною фрейлиной ухаживал врач Джон Роджерсон, молодой шотландец, лишь недавно принятый на русскую службу.
      - Что с нею? - шепотом спросила Екатерина.
      - Жар. Но пока неясно, в чем дело...
      В жирандолях коптили быстро догоравшие свечи. Потемкин поднял свой шандал повыше, отчего на лицо фрейлины легли глубокие тени.
      - Уйдем отсюда! - быстро сказала императрица.
      При резкой перемене освещения лицо девушки покрылось лиловыми пятнами: сомнений не было - оспа. Екатерина в ту же ночь покинула столицу, затаилась в опустевших дворцах Царского Села, на каждого входящего к ней смотрела с большим подозрением. Потемкину она честно призналась, что ждет не дождется Фому Димсдаля. Шереметеву пышно хоронили на кладбище АлександроНевской лавры, старый Никита Панин плакал, а Гришка Орлов был ужасно пьян.
      - Такого удобного случая больше не будет, - сдерзил он Панину. - Твой обоз на тот свет уже отправлен: глаза плохо видят, зубы выпали. А тут-гляди! Архиереи собраны, колесница готова, сам ты при полном параде - ложись и поезжай вослед за невестою.
      Что взять с пьяного? Панин отвечал куртизану:
      - Буду иметь большое счастие отвезти раньше вас...
      Потемкин намекнул ему, что, очевидно, понадобится приличная эпитафия на смерть Анюточки, а у него на примете имеется человек стихотворящий - по прозванию Василий Рубан! Панин сказал:
      - Такого не знаю! Пущай пишет сам великий Сумароков...
      Пьяный Сумароков ломился в покои императрицы.
      - Гоните в шею! - велела Екатерина. - У него две дочери в оспе лежат, а он ко мне в кабинеты лезет... О Боже! Ну когда же приедет из Англии Фома Димсдаль?
      Слухи о приезде Фомы Димсдаля с сыном Нафанаилом взволновали столичное общество. Врачи шумели, что прививки - это наглое шарлатанство, а духовенство Петербурга осуждало борьбу с оспою, яко бесполезную, ибо наказание от всевышнего следует воспринимать со смирением. Димсдаль не сразу рискнул на вариоляцию, боясь осложнений из-за возраста императрицы, он проводил долгие опыты. По его подсчетам, Россия ежегодно теряла от оспы около двух миллионов человек - целую голландскую армию. Екатерина в эту цифру не поверила:
      - У нас-то, дай бог, всего семнадцать миллионов!
      - Не верите? - усмехнулся Димсдаль. - Но если у вас от оспы погибает каждый четвертый младенец, вот и считайте сами...
      Сначала он дал императрице ртутный порошок.
      - Примите и будьте готовы, - велел он.
      В эту ночь над Петербургом и его окрестностями разыгралась пурга с обжигающим морозом. Раненько утром Фома Димсдаль с сыном Нафанаилом заехали в домик на Коломне, где проживала семья мастерового Маркова, в которой болел оспою, мальчик - именно от него решили брать свежую "материю" для прививки. Но мать отказалась дать ребенка, суеверно полагая, что в этом случае смерть неизбежна для ее чада. Напрасно врач говорил, что Екатерина обещает Саше Маркову дворянскую фамилию Оспин, а в гербе его потомства навеки закрепится рука человека со следами вариоляции.
      - Не надо нам дворянства! - кричала несчастная женщина. - Не хочу никаких гербов, оставьте нас...
      Все сомнения разрешил отец семейства - Марков: он взял больного сына, замотал его в тулуп и протянул Нафанаилу Димсдалю.
      - Держи! - сказал. - Вы ведь приплыли из далекой страны, и не за тем же, чтобы сыночка нашего угробить... А даже и умрет сыночек, так, может, другим большая польза станется...
      Нитку, зараженную оспою, протянули под кожей на руке Екатерины.
      - Поздравляю, ваше величество, - сказал Димсдаль.
      - Я счастлива, что буду первой в стране.
      - Увы, - разочаровал ее врач. - Вчера поздно вечером ко мне явился Григорий Орлов, велев привить ему оспу как можно скорее, так как его ждали друзья, чтобы ехать на медвежью охоту... Но ваша Академия наук предварила меня: крестьянки Воронежской губернии издревле прививают детям своим оспу, а вот от кого они переняли сей способ - об этом Академия ваша не дозналась!
      Орлов вернулся с охоты как ни в чем не бывало: могучий организм его никак не реагировал на прививку. Павел тоже подвергся вариоляции - от матери, а потом Екатерина уговорила сына и фаворита дать "материю" для других людей. Постепенно вокруг престола образовался некий барьер, уже недоступный оспенным атакам. Поздравляя с прививкой Платона, женщина велела митрополиту:
      - Духовенству столичному в наказание за то, что много умничали, приказываю привить оспу - как бы ни сопротивлялись!
      Вскоре в стране были открыты "оспенные" дома, а врачи разъехались по провинциям спасать от оспы детей, насколько это было возможно в условиях тогдашней России. Екатерина опубликовала торжественный манифест, призывая людей не страшиться прививок, влияние которых испытала на себе.
      Петербург был празднично иллюминирован, всюду справлялись пышные застолья, сенаторы говорили всякие речи, а Васенька Рубан, сам жестоко пострадавший от оспы, воспел мужество императрицы в высокопарной и бездарной оде. Заезжий итальянский танцор Анджиолини поставил балет "Побежденное предрассуждение": на сцене плясала радостная Минерва (императрица), ей подплясывала Рутения (олицетворение России), и Екатерина балет сразу запретила.
      - Аллегория, - сказала она Бецкому, - должна быть разумной. Мне противно смотреть, когда здоровущая кобыла изображает "гнилую горячку", перед которой выписывает сложнейший пируэт "чума", а проклятая "оспа" с крылышками за плечами приманивает к себе "трахому" в шлеме античного воина.
      У Бецкого были свои взгляды на искусство:
      - Но музыка, ваше величество, музыка-то какова!
      - Никакой Гайдн не избавит сюжет от глупости...
      Но еще до этих событий Украина вздрогнула от топота гайдамацкой конницы, и Екатерина, перепуганная, приказала:
      - Репнина срочно из Варшавы отозвать!
     
     
      3. "ПУГУ, ПУГУ, ПУГУ!"
     
      - Уже поздно, - отвечал ей граф Панин. - Конфедерации Бара, разогнанные компутовым войском, бьют челом Мустафе и Марии-Терезии, войну на Россию накликивая. Черная туча на юге застилает горизонты наши, а зверства, конфедератами учиняемые, не передать словами. В отмщение же им выступает сила новая, для нас тоже опасная - гайдамаки вольные! А для дел польских нужен человек скорейший, яко метеор, чтобы в един миг являлся там, где надобна рука решительная...
      Екатерина сказала, поправляя прическу, что Россия талантами не обижена, и велела звать Александра Васильевича Суворова:
      - А кто скорее его марши производит? Нету таких...
      Теперь следовало размерить каждый шаг Алексея Михайловича Обрескова, чтобы посол мог правильно ориентировать себя в новых, условиях войны с конфедератами и восстания гайдамацкого. Инструкции для посла были перебелены, разложены по пакетам, поверх них императрица оттиснула свою личную печать с изображением улья с пчелами и девизом: полезное! Честь ехать без отдыха от берегов Невы до Босфора выпала сержанту Семеновской лейбгвардии хорошему парню Алешке Трегубову.
      - Вези, молодец! Гладкой дороги тебе...
      Трегубов добрался уже до Ясс, и здесь турки на кордоне пустили в него стрелу. Конь рухнул, пронзенный насмерть, янычары сорвали С курьера сумку с дипломатической почтой. Но в Петербурге ничего об этом не знали...
      Екатерина, подумав, велела заготовить два указа:
      1) А. В. СУВОРОВУ - присвоить чин бригадира;
      2) Г. А. ПОТЕМКИНУ - состоять при дворе камергером.
      Пути-дороги этих людей еще не перекрещивались.
      Молодые ребята. Кто их знает? Да никто не знает...
      - Пугу-пугу... пугу! - понукал лошадей гайдамак.
      Вольная степная птица, он весь в призыве "Гайда!", и редко кто его гонит, чаще он за врагом гонится. Для власти - разбойник, которого петля ждет, для народа - защитник, которому в любой хате уготовано укрытие, чарка горилки и добрый шматок сала. Когда возникла Барская конфедерация, а на шляхах заскрипели виселицы для крестьян украинских, тогда Максим Железняк намочил в дегте рубаху, натянул ее на голое тело, сверху кобеняк накинул и призвал "товариство" постоять за волю общенародную.
      Встали от земли и стар и млад, говоря:
      - Не дай, боже, в шинку померети. Поховали б товарыщы в чистому поли та над тим курганом выпалили б с гарматы: нехай знае вся Краина, що не псина сдохла - то казак вильный сгинул!
      Хоронясь в "гущавинах" леса, по балкам да по оврагам, минуя рогатки кордонные, Железняк перешел границу: перед гайдамаками пролегла Правобережная Украина, замученная панством да ксендзами, обобранная догола шинкарями да арендаторами. "Пугу, пугу, пугу!" - от клича этого трепетал мир бусурманский - веками, а теперь шинкари и шляхетство надменное не стыдились бегством спасаться: "Лучше жизнь лыковая, нежели смерть шелковая..." На площадях сел и местечек Максим Железняк показывал народу "золотую грамоту" Екатерины II с печатями и подписями ее личными, призывал:
      - Вставай все под хоругви царицыны!
      С налету взял Жаботин, потом наскочил на Лисянку и ее взял. А толпа восставших росла, всюду возникали новые отряды, новые атаманы-Журба, Шило, Бандура, Швачка, Пикуль, Саражин, Москаль, Нос и прочие. Брали замки уговором - именем Екатерины II! - а коли не открывались ворота, ломали священные брамы ядрами...
      - По велению матушки Катерины постоим все за Украину, отбывать панщину не станем, жито и сено да солома наши отныне будут, кабанов режьте и ешьте... Пугу-пугу-пугу!
      Впереди лежала Умань - замок-крепость, личная резиденция киевского воеводы князя Салезы Потоцкого; здесь их ждал Гонта.
      Хороший сотник на Умани - Иван Гонта... Поверх жупана его контуш богатый, на нем рукава вразмах откидные - вылеты. Кушак-пас плотно облегал стройное, гибкое тело, а на пасе бренчала кривая дамасская сабля. Вокруг шеи сотника тугие белые воротнички, он их застегивал запонкою с рубином... Пан, да и только!
      А вышел Гонта из крепостных, но полюбился князю Потоцкому, тот его грамоте и языкам обучил; умом да храбростью Гонта в сотники вышел. Потоцкий ему деревни свои подарил - Россоши с Осадовкой; богатый дом у пана Гонты, ладная и добрая жинка, загляденье и дочки Гонтовы - портреты семьи уманского сотника висят в храме села Володарки, где Гонта церковным старостой... Но иногда нападало на Гонту раздумье, даже отряхивался:
      - Да вжеж що буде, то и буде! А буде, що Бог даст...
      Шляхта поместная не могла забыть, что Гонта в тех же Россошах мальчиком гусей пас, его шельмовали как хама и быдло. С бритой головы сотника печально спадал оселедец казачий, длинные черные усы свисали вдоль глубоких складок лица...
      Меж тем вольные костры гайдамацкие уже осветили дебри окрестные - Максим Железняк подступил к Умани. А крепость была сильна артиллерией, стерегли ее жолнеры и надворные казаки, которыми сам же Гонта и командовал; в базилианской коллегии 400 богословов взялись за ружья, а панство звенело саблями, заседая в цукернях. Знатного пана Цесельского уже предупредили, что Иван Гонта вот-вот переметнется к гайдамакам: родная кровь Железняка ближе ему чужой крови Салезы Потоцкого! Время было нецеремонное. Гонту заковали в цепи, повели на площадь - вешать, Но жена полковника Обуха раскричалась, что по наговорам нельзя людей казни предавать:
      - Кого еще любит Салезы Потоцкий, как не Гонту?
      Это так, и потому пан Цесельский задумался.
      - Ладно, - решил, - веди, Гонта, сотню свою на Синюху...
      Глянул Гонта на петлю, что болталась над ним. До самой земли поклонился он доброй пани Обух, крикнув ей по-латыни:
      - Бог воздаст счастья детям и внукам твоим!
      Прямо с эшафота вскочил на коня и увел казаков в лес, а там на поляне красный ковер разложен, на ковре сидят Максим Железняк с атаманом Шило, горилку пьют. Обрадовались оба:
      - Эге, сотник! Садись рядом с нами...
      Гонта и Железняк наказали Шиле взять сотню гайдамаков и скакать к городу Балта, куда сбегались все конфедераты барские иосле разгрома. Кого настигнут - сечь саблями!
      - Да Балту, гляди, с турецкою Галтой не спутай.
      - Не спутаю. - И Шило с отрядом ускакал...
      Умань гайдамаки брали штурмом. Бесстрашно, под огнем пушек, взломали брамы и хлынули в улицы города. Пощады никому не давали. Кровь за кровь. Око за око.
      К ногам Гонты слетела и голова пана Цесельского.
      - Саблею - за петлю, получай!
      А дочку Цесельского, к себе прижал, как родную:
      - Не троньте се! Дети за батькив невинны... Я тебе, дочурка моя, придано богато выдам. Доживешь до лет моих, напиши правду - как гайдамаки за волю вольную бились...
      Из Умани Железняк с Гонтою рассылали воззвания к народу украинскому: "Жители Короны, обитающие во владеньях шляхетских, королевских и духовных, ваш час настал! Пришло время освободиться из неволи... пришло время отомстить за все наши Пуки и терзания..." Народное восстание охватило всю Украину, докатилось оно вплоть до Галиции, даже до Волыни - все вокруг сотрясалось от грохота гайдамацкой конницы: пугу-пугу... Наивные дети степной вольницы, они слали русским властям в Киеве подробные рапорты, отчитываясь в том, что сделали, и даже спрашивали - что делать им дальше?
      "Золотая грамота" Екатерины оказалась фальшивой....
      А сотенный атаман Шило все гнал и гнал свой казачий отряд дальше - на Балту, на Балту, и стелилась под потными животами лошадей трава степная, трава дикая, трава высоченная.
      - Пугу, пугу... летит казак с Лугу!
      Блеснули воды пограничной Синюхи, что обтекала земли орды Едисанской, привольные степи запорожские. Балта считалась городом польским, но через Синюху был перекинут мостик, и стоило перейти через него реку - сразу попадешь в турецкую Галту.
      - Пугу-пугу... пугу! - налетели на город гайдамаки.
      По другому берегу речки Синюхи шлялись сонные турки в шароварах, из своей Галты они покрикивали в польскую Балту:
      - Эй, казак! Богатый бакшиш собрал?
      - Можем и поделиться, - отвечали им гайдамаки.
      А ярмарка в Балте была богатая: там греки и саксонцы, даже пруссаки торговали, - туркам было завидно видеть чужую добычу. Шило велел возвращаться, но в дороге обратной повстанцы узнали, что после их ухода турки накинулись, как воронье, на беззащитную Балту, начали кровавый грабеж греков, армян и православных.
      - Вернемся! - дружно закричали гайдамаки.
      Вернулись, и начался бой. Гайдамаки в азарте сечи проскочили мост и ворвались в турецкую Галту, там они никого не пожалели. На другой день турки ответили им яростным нападением, тоже никого не жалея, но были отбиты. Гайдамаки орали им через речку:
      - Эй, Хасан! Кончай драться... лучше выпьем!
      Враждующие помирились. Казаки честно свалили на мосту все пограбленное, турки разобрали свое добро, угостили казаков вином молдавским, а гайдамаки дали хлебнуть хохлацкой горилки.
      Шило вновь скомандовал: "На лошадей! - и они ушли.
      Узнав обо всем этом, старый хотинский паша сказал:
      - Крепко ли помирились наши с гайдамаками?
      - Очень крепко, и даже все добро вернули.
      - Вот и хорошо, что так кончилось...
      Но главарь барских конфедератов Пулавский расшумелся, что затронута честь султана турецкого и он сейчас же поскачет в Константинополь, а там маркиз Вержен поможет ему довести до ушей Мустафы III истину об уманских и балтских событиях.
      - Без войны вам не жить! - бушевал Пулавский.
      Хотинский паша велел отвести горлопана в крепость и там запереть. Ночью он вошел в камеру, накинул на шею спящего шелковую петлю и задавил.
      - Вот теперь войны не будет, - сказал мудрый паша...
      Но если бы он знал, кто управляет Диваном!
      Поздно! Барон Франсуа де Тотт, резидент Версаля при дворе Бахчисарая, накрыл стол для калги-султана и его свиты. Русский кожаный поднос обложили сухарями и копчеными окороками из конины, которые очень обрадовали татар. Отдельно подали красную икру и вяленый изюм. Дипломат Франции угостил калгу шампанским.
      - Аллах мне простит, - сказал тот, жадно выпив...
      Далекие от политики Европы, татары и ногайцы жаждали лишь добычи и многолетнего безделья за счет ясырей - пленных. Россия никак не ожидала нападения, когда в степные пределы вторглась неумолимая орда. Румянцев из Глухова приказал срочно эвакуировать население степных хуторов, и крымские татары врезались в безлюдное пространство, имея цель - Бахмут, но на подходах к этому городу были перехвачены регулярными войсками, которые и уничтожили всех разбойников - поголовно, баш на баш!
      Зато главные силы калги-султана, таясь по балкам, устремились прямо на Харьков, а Румянцев из Глухова не разгадал их маршрута. Сельские жители прятались от татар в скирды сена, забивались с детьми в солому. Но татары - народ опытный: они поджигали стога, обожженные люди выбегали, гася на себе одежду, татары со смехом арканили их, как скотину. Дуя на замерзшие пальцы, барон до Тотт наспех записывал впечатления от набега: "Головы русских детей выглядывают из мешков. Дочь с матерью бегут за лошадью татарина, привязанные к тулуке седла. Отец бежит подле сына на арканах... Впереди нас ревут угоняемые волы и овцы. Все в удивительном движении, и уже никогда не собьется с пути под бдительным оком татарина, сразу же ставшего богачом..." Горящие стрелы вонзались в соломенные крыши - огонь пожирал мазанки со свистом и таким чудовищным жаром, что многие татары тут же падали замертво, задохнувшись. Воздух был наполнен плачем женщин и криками мужчин, пепел хрустел на зубах лошадей и на зубах французского дипломата... О, как далек отсюда божественный Версаль!
      Жажда добычи гнала татар вперед, только вперед - на Харьков. Они полоняли толпы беззащитных людей, все уничтожая, все сжигая, дотла разорили Новую Сербию, а ночью ретивый калга взмахом нагайки обвел курганы, охваченные огнями пожаров:
      - Скажи, посол короля, что это тебе напоминает?
      - Бургундию или Фландрию, - отвечал де Тотт.
      - Неужели и у вас в Европе бывают такие зрелища?..
      Харьковчане вооружились. Пастор Виганд, бывший профессор Московского университета, возглавил ополчение из студентов духовной семинарии. Бурсаки тащили на брустверы пушки, их черные рясы трепали степные ветры. А вокруг, насколько хватал глаз, сгорали деревни - враг рядом! Из окрестностей Харькова разбойники угнали 20 000 человек, ни один из них уже не вернулся. До татарского Перекопа дошла всего тысяча харьковчан - остальные пали в пути ("так как, - писал пастор Виганд, - татары - заставили их все время пути от Харькова до Крыма бежать привязанными к их лошадям").
      Хотинский паша, задавивший Пулавского, был умный турок и войны с Россией не хотел, но зато хотела ее Франция!
     
     
      4. У ПОРОГА СЧАСТЬЯ
     
      Словом "турок" именовали в Турции только нищету и голь нахотную, все же другие, будь они даже нищими на майданах, назывались гордо "османами". Европа уже сложилась из наций, как Дом отдельных кирпичей, и лишь Турция никак не могла стать государством национальным, ибо "османов" было мало, а их империя состояла из покоренных народов. Нигде (кроме, пожалуй, Анатолии и Румелии) турки не чувствовали себя дома - всюду они были лишь оккупантами! Эта первая странность империи османов. А вот и вторая: внутри империи деспотия уживалась с неким подобием демократии. Был султан, но аристократов не было. Любой грязный янычар, уличный торговец халвою или пленный раб-христианин мог достичь высоких постов в стране. Но зато он мог лишиться головы по капризу султана, и это тоже было в порядке вещей...
      С давних времен считалось, что иностранные послы в Турции стоят "у Порога Счастья, сами прахоподобные". Алексей Михайлович Обресков предупреждал Петербург: "Начало всему в этой стране, как и основание ее, есть оружие. Выпустя сабли из рук, османлисы уже не ведают, за что ухватиться, и бьются как жалкие рыбы на песке..." Русское посольство располагалось в Буюк-Дере; Обресков с женою любовались по ночам светом маяков в Дарданеллах, а недалеко была греческая деревня Пиргос с водопроводами времен Юстиниана, но после разгрома Византии турки ни разу их не чинили, и потому для нужд посольства воду черпали из колодцев. На дворе четырнадцать лавров росли из одного могучего корня, образуя роскошный шатер прохладной зелени, а под лаврами бил фонтанчик, здесь же вкопали скамеечки для сиденья, где Обресков и обсуждал сегодня дела восточной торговли со своими секретарями... Их мирную беседу прервало неожиданное появление посольского кваса - служителя:
      - Сераль султана выслал сюда янычар с пушками...
      Верхом на ослике вернулась с прогулки молодая жена посла, Обресков велел ей в доме укрыться, поцеловал нежно на прощание:
      - Чую, случилось нечто, и не знаю, когда свидимся...
      Началось шествие посла к визирю. Янычары вели богато убранных коней, шли в ливреях служители и четыре драгоманафанариота. За ними шагали Обресков и его свита. В приемной визиря было немало турок разного возраста и положения, среди них посол увидел реис-эфенди и быстро перетолковал с ним:
      - Ахмет, скажи мне, что произошло?
      - Визирь уже сменен, на его место назначили пашу Кутаиса, он человек грубый и войны с вами жаждет, завтра и меня прогонят. А ваши гайдамаки подрались с нами в пограничной Галте.
      - Но послушай, Ахмет, это же не повод...
      - Не повод! - перебил его рейс. - Но у Порога Счастья поводом к войне могут послужить даже украденные подковы с копыт сдохшего осла... Что делать, Алеко, если маркиз Вержен стучит в барабан, а наш султан решил стать мудрым "гази" - победителем!
      В приемной Том-Капу прозвенел голос стражника:
      - Великий визирь победителя-гази шести стран и семи поясов земли вселенной, да увеличит Аллах славу его, пожелал видеть прахоподобного посла российских гяуров - эфенди Обрескова.
      - Да поможет тебе Аллах, - сказал рейс, отступая от русского посла, и Обресков шагнул вперед, словно в бездонную пропасть.
      Пост великого визиря самый доходный, но и самый опасный: после отставки, как правило, следует смертная казнь. Надо иметь крепкие нервы, чтобы занимать эту дьявольскую синекуру. Впрочем, к чести турецких визирей, надо сказать, что они обладали нервами толще арканов: заведомо зная, что ждет их в конце карьеры, они грабили так, будто надеялись прожить тысячу лет.
      Новый визирь Гамзы-паша встретил Обрескова развалясь на софе, и, когда посол начал традиционное приветствие, он сразу перебил его:
      - Все-таки какие мы молодцы, что держим своих женщин в гаремах, как в лисятниках. Женщину нельзя выпускать даже на улицу, а вы, русские, помешались на бабах, коронуя их, когда вам вздумается, и вот результат... У вас в Подолии тридцать тысяч солдат с артиллерией!
      - Двадцать, - поправил Обресков машинально.
      - А какая, скажи мне, разница?
      Разницы никакой, с этим пришлось согласиться.
      - Если это вас так тревожит, - заговорил Обресков, придвинув к себе табурет (ибо сесть ему не предлагали), - то я в самых сильных выражениях отпишу о ваших тревогах в Петербург.
      - Не дурачь меня! Ты уже слышал, что натворили твои солдаты в нашей пограничной Галте?
      Обресков сказал: "России не уследить за действиями гайдамаков". Он при этом достал из кармана бумагу и подал ее Гамзы-паше:
      - Из нее станет ясно, что французский барон де Тотт, будучи при ставке крымских Гиреев, подкупил галтского пашу Якуба, чтобы тот действия гайдамаков представил в самом ужасном свете...
      Великий визирь, скомкав бумагу, зашвырнул ее в угол. Откуда-то из-под софы он извлек большую кожаную сумку с пряжками.
      - Что нам твоя писанина? Вот, - от показал бумаги, отнятые в Яссах у дипкурьера Алексея Трегубова, - здесь инструкции, сочиненные императрицей и ее визирем Никитой Паниным, в которых они поучают тебя, как удобнее обманывать Диван и клеветать перед ним... Что ты скажешь теперь, негодный?
      Обресков подумал и протянул руку:
      - Если для меня писано, так покажите мне это.
      - Нет, - быстро убрал бумаги визирь, - теперь выкручивайся сам, без подсказок из Петербурга, а я посмотрю, в какой смешной узел станет завертываться русская гадюка, когда на нее наступят. Ну ладно! Выйди отсюда, а я немножко подумаю...
      Обресков вышел в приемную, оттуда спустился в султанский Сад тюльпанов, какому позавидовали бы даже голландцы. Здесь его поджидал прежний визирь, уже дряхлый, в большой чалме.
      - Мне очень печально, - сказал он, - что все так заканчивается. Мы не вольны более в своем же доме: маркиз Вержен победил нас" Людовик Пятнадцатый вернул султану гребцов-мусульман с французских галер, а султан вернул гребцов-католиков с галер турецких...
      Ах, как высоко в небе порхали сытые стамбульские голуби!
      Удалив Обрескова, визирь принял у себя иностранных посланников, чтобы выявить их отношение к войне с Россией; свой опрос он начал с посла Франции, и маркиз Вержен сказал:
      - О! Мой король будет безмерно счастлив, если могущество вашей славной султанской империи укажет России ее жалкое место в великой семье христианских народов.
      Броньяр, посол венский, был красноречив тоже:
      - Наша благочестивая императрица желает только дружбы с вашим султаном, мудрость которого оживляет меркнущую вселенную. Вена с удовольствием пронаблюдает издали за ослаблением варварской России, чтобы Польша избегла влияния схизматов.
      Англия была озабочена своими делами в Америке и в Ост-Индии, а потому ее посол Муррей был содержательно-краток:
      - Желая Дивану успехов, правительство моего славного короля охотно примет на себя роль посредника к миру, о котором скоро взмолится несчастная Россия, в ослеплении своем дерзнувшая нарушить величавый покой всемогущего турецкого льва.
      Шведский посол сказал, что со времен Карла XII его страна видит в Турции нерушимый оплот мира на Востоке и Стокгольм приложит все старания, чтобы создать напряжение на Балтике, если этому не помешают побочные обстоятельства (и он выразительно посмотрел на посла Англии). Прусский посол граф Цегелин скупо заметил, что его великий и непобедимый король имеет прав на мирное посредничество гораздо более английского короля и за небольшую компенсацию в дукатах он согласен хоть сейчас приступить к делу...

К титульной странице
Вперед
Назад