Фаворит(20)

      - Война, война! Не я, боже, тебя придумал. Не я...
      Горсть вражеской картечи сыпанула по его стальной кирасе и отскочила прочь. Потемкин прошел сам и провел за собой кирасирскую лаву, гремящую амуницией и палашами, орущую одним дыханием: "Виват Катерина!" Первая линия уже за спиной. Чудом перемахнули вторую, злобно рубили турецкую прислугу на пушках. Лошадь под ним, сломавшись в передних ногах, заржала и рухнула, бурно фонтанируя кровью, - Потемкин, перекатившись через нее, зарылся локтями в жесткую траву, но тут же вскочил в нетерпении. Мимо несло кирасирскую лаву, машущую блеском клинков. Он кричал:
      - Вперед, хузары, руби в песи, руби в сечку!
      Тяжко трамбуя землю, к ногам его рухнул убитый кирасир, и Потемкин с земли ловко запрыгнул в опустевшее седло, а лошадь, вся в горячке неукротимого порыва, казалось, даже не заметила, что ею овладел другой всадник, - вытянув морду, она мчалась дальше, и было так странно видеть, как ее раздутые ноздри, словно насосы, ритмично втягивают в себя тонкие струи порохового зловония... Только не думать! Вперед, надо вперед...
      Под ударом палаша с лязгом разлетелся чей-то панцирь.
      Еще замах - долой половину черепа.
      Потемкин снова опустил свой клинок - получай!..
      Но князь Репнин все же опередил его, первым ворвавшись в турецкий лагерь, где добра и денег видимо-невидимо. Наверное, Абды-паша надеялся, что русские здесь и застрянут, накинувшись на пиастры, как мыши на крупу. Но этого не случилось: под ногами кирасирских коней погибали драгоценные ковры и подушки, шкатулки с жемчугом, из кисетов сочилось серебро султанских курушей. В горячке движения Потемкин подскакал к Репнину.
      - Какой час уже? - хрипло прокричал он.
      На полном аллюре князь открыл карманные часы.
      - Девять! Пошел десятый... Вперед!
      Татарская лава уже исчезала за рекой, а турки рассеялись столь быстро, словно никогда и не было их на берегу Ларги.
      Потемкин мешком вывалился из седла на траву.
      - Вот и конец... Но, Боже, как я устал!
      Чужая лошадь, признав нового хозяина, покорно стояла над ним. Григорий Александрович пошарил в саквах, желая сыскать краюху хлеба, - увы! А его верная кобыла оставила свои кости на берегах Ларги, уже вписавшейся в летопись новой российской славы. Опираясь на иззубренный палаш, Потемкин повел коня в поводу.
      Бой завершился, вдали угасали крики победителей:
      - Виват Катерина Великая... виват матка наша!
      "Что они знают о ней? А вот я, да, я-то знаю..."
      Гонцы от Бендер, осажденных Паниным, не возвращались, и дальнейшее продвижение армии Румянцева с каждым шагом становилось опаснее: вклинившись между двумя армиями, турки могли отрезать Румянцева от его коммуникаций и магазинов. Разбитые войска Абды-паши бежали в сторону Кагула, усеивая свой путь носами и ушами, которые с большой ловкостью отрезали им военные палачи - за трусость! Трофеи достались русским небывалые... Из-за полога шатра зычно разносило рявкающий бас Румянцева:
      - Что мне этот Абды-паша? Такого дурня бить жалко - мне сам Халиль-бей, визирь великий надобен, тогда и войне конец...
      Халиль-бей как раз в это время маневрировал близ озера Кагул; все думали, что визирь прямо с марша навалится на армию Румянцева. Но визирь у Кагула и задержался... Румянцев, повстречав Потемкина, вдруг озлобленно сказал, что отдаст его под суд:
      - И не посмотрю, что вы при дворе отплясывали!
      - За что под суд? - обомлел Потемкин.
      Обвинение было таково: противника не преследовали.
      - А на что вам, господа, кавалерия дадена? Чтобы по боярыням молдаванским разъезжать, да вино в деревнях сыскивать? Будь такое дело при Минихе, царствие ему небесное, так он не стал бы лясы точить, а сразу бы задрал оглобли полковой фуры и повесил тебя на оглоблях за шею - вот и болтайся там!
      Потемкин ожидал, что за Ларгу-то уж обязательно станет кавалером георгиевским, а вместо ордена ему оглобли с петлею сулят. Однако он не полез на рожон, вежливо объясняя Румянцеву, что кавалерия после атаки едва ноги таскает:
      - Нам конницу подвижную не догнать было б!
      - Конницу? А пехоту на двух ногах - тоже не догнать было? Ездить не умеете, господа хорошие...
      Надсадно визжали колеса - Румянцев отгонял прочь обозы, составляя их в обширный вагенбург, чтобы лишние грузы не сковывали маневренность армии.
      Вместе со штабом Потемкин участвовал в рекогносцировке Румянцева, который взлетел на жеребце к подножию Траянова вала, подле него крутился на лошади молодой и шустрый капитан Михаила Голенищев-Кутузов, отмахиваясь от жалящих слепней.
      - Вас ждут великие дела, - шепнул он Потемкину.
      - Зачем пугать меня? - Потемкин на шенкелях стронул лошадь ближе к Безбородко: - Сколько Халиль привел войска?
      - Сто пятьдесят тыщ.
      - А татар за нами сколько собралось?
      - Восемьдесят тыщ.
      - Опять наши силы неисчислимы, - засмеялся Потемкин. - Бедная мать-Россия: никак солдат нарожать вдоволь не может...
      Румянцев через подзорную трубу оглядел турецкий лагерь.
      - А пушек у них много, - обратился он к Мелиссино.
      - Я вижу. Вагенбург, считайте, уже отрезан.
      - Это кто ж отрежет? - удивился Румянцев и трубою показал в гущу противника. - Утром оставлю от них рожки да ножки...
      От своей ничтожно маленькой армии он оторвал еще 6000 солдат и велел Потемкину взять их для охраны вагенбурга.
      - Вам предстоит обрести честь и славу, - мрачно изрек он. - Пока я бью турок, вы должны сберечь мне обозы. От вашей бдительности, сударь, зависит все: быть армии или не быть.
      Один глаз Потемкина был мертв, другой источал слезу.
      - За что обижаете меня? - спросил он. - Почто в великий час битвы лишаете случая отличиться? Вы ведь знаете, каков я: смерти не страшусь, хотя и от жизни не отказываюсь.
      - Исполнять! - гаркнул Румянцев.
      Михаила Илларионович Голенищев-Кутузов тихо засмеялся:
      - Я ведь предупреждал, что вас ждут великие дела.
      - Помолчи хоть ты... капитанишко!
      Потемкин отъехал к обозам. Ночью разожгли костры, в пикетах покрикивали часовые, кони фыркали устало. Было неприятно тихо, но даже в тишине угадывалось присутствие многотысячной орды татарских всадников, стороживших огни русского вагенбурга, чтобы утром наброситься на него и, опрокинув, вломиться в тылы румянцевской армии. Потемкин открыл флягу с вином... Чу! - вытянулся он от костра, напрягаясь. В отдалении слышались первые громы битвы при Кагуле. Потемкин видел молнии битвы и всей душой понимал, что сейчас (увы, без него!) свершается там нечто такое, что решит многое - раз и навсегда!
      Это был момент, когда Румянцев перешел Траянов вал, а его войска - в суровейшем молчании - выстроились к баталии. Турки проснулись, с удивительной бодростью накинулись своей конницей. Но уже миновали времена Миниха, который создавал гигантское каре, еле ползущее со своими обозами, пушками и стадами живности внутри его, - Румянцев, избавясь от вагенбурга, расчленил армию на несколько подвижных малых каре, ограждая их не рогатками, а массированным огнем артиллерии, и пушки Мелиссино, встречая этот день, день небывалой славы, прямо с колес (!) дали башибузукам жестокий отпор... Румянцев обернулся к штабу:
      - Виватов не надо! Скажем "хоп", когда выскочим...
      Каре князя Репнина уже трещало под натиском турок, выскочивших из лощины. Румянцев бросил резерв в эту лощину, дабы пресечь врагу пути к ретираде. Бой охватил всю линию войск. Румянцеву доложили, что взято уже девяносто орудий.
      Румянцев хвалить за геройство никого не стал:
      - Девяносто? Почему так мало, черт вас побери?..
      За главным ретрашементом открылись мощные батареи великого визиря. Под свирепым огнем, в двух каре, шагали полки - Бутырский, Муромский, Астраханский и прочие (всего четыре тысячи штыков). Вдруг, будто из-под земли, выросла перед ними десятитысячная толпа отборных янычар.
      Никаких ружей и пистолей-одни лишь сабли.
      - Ля-илъ-Алла! - дружно закричали они.
      Румянцев прикрыл глаза. Потом открыл их: двух каре уже не было. Русские знамена перешли в руки янычар, а великое воинство великой России спасалось постыдным бегством - под защиту соседних каре. Румянцев дернул давно не бритой щекой.
      - Коня! - повелел он. Конь вынес его перед панически бегущими войсками. Румянцев вздыбил под собой жеребца, раскинул руки вширь: - Да постыдитесь, робяты... вы же ведь - русские!
      Это не был приказ - лишь сердечный призыв. Не полководца к солдатам, а отца - к сыновьям своим. Вокруг него собирались разбитые, растоптанные, изувеченные, посеченные саблями бутырцы, московцы, астраханцы и прочие. Над ними возвышался сам Румянцев без парика - с открытою головой, кое-как обстриженной ножницами:
      - Очухались? Тогда за отечество, с Богом... арш!
      Спасибо Мелиссино, вот молодец: сверхточно уложил он ядра прямо в зарядные фуры, отбитые турками у русских. Порох есть порох, и с ним не шути: фуры - одна за другой - взрывались, погребая янычарские толпы. Халиль-бею протянули подзорную трубу, но величавым жестом визирь отвел ее от себя:
      - И без нее видно, что пора убирать шатер...
      Его шатер уже пронзали визжащие пули - это в тыл янычарам продралась, вся в крови, дивизия князя Репнина. Напрасно великий визирь пытался остановить бегущих.
      - Мы не виноваты, - кричали ему в ответ, - поди-ка сам побывай у Кагула, где сверкают молнии и грохочут громы...
      Разгром турецкой армии довершила турецкая же дивизия "Анатолия", составленная из курдов. Выступив на подмогу Халиль-бею, они поняли, что битва проиграна, и всех убегавших грабили и убивали без жалости. На целых семь верст дорога турецкого отступления покрылась голыми обезображенными трупами. Каплан-Гирей поспешно увел своих татар прочь от Кагула - в дунайские плавни, под защиту стен Измаила...
      Был уже полдень, когда Потемкин привел вагенбург к месту сражения. Голова кружилась от множества трофеев: палатки, скотина, посуда, верблюды с тюками, ковры, экипажи, фуры с припасами и аптеки достались русским заодно с главным казначеем турецкой армии, которого Безбородко уже тряс за бороду:
      - Пес паршивый! Куда твоя казна подевалась?
      От казны визиря нашли только мулов, клейменных особым тавром султана Мустафы III, но пиастров и дукатов - ни единого. Безбородке надоело драть сераскира за бороду, он сказал:
      - Собирай гарем да скажи бабам своим, чтобы не ревели. Сейчас всех вас отправим на житье в Саратов...
      Гигантская армия Халиль-бея перестала существовать. Нет, всю ее, конечно, не выбили - она попросту разбежалась.
      Это случилось 21 июля 1770 года. Виват!
      Мародеры того времени знали: только тряхни мертвого турка - он зазвенит от награбленного золота, а с русского солдата поживы не будет. Иностранные волонтеры при ставке Румянцева писали с насмешкою, что рядовой воин России плохо знает, как выглядит серебро и злато ("они не умели различать их по цвету"). Солдат ведал два ценных металла - свинец в пулях да медь в пятаках, которыми казна платила ему за ратные подвиги. Русский воин был бескорыстен и жил малым: хлебом и чесноком, чаркой водки и куском мяса. Он любил ходить в сапогах, но иногда бегал в атаки босиком, оставляя обувь в обозе. Простые дети крестьянской Руси, они босиком-то бывали еще проворнее...
      Торжество Кагула имело продолжение: вскоре пал Измаил, Потемкин покорил Килию, русская армия разворачивала победные стяги в долинах Дуная. Петр Александрович, рапортуя Екатерине, не забыл, конечно, перечислить и свои "старческие" немощи: тут болит, здесь покалывает, снизу ноет, сверху дергает. "Ох, притворщик! - смеялась Екатерина. - Да я-то всего на четыре годочка его моложе, а разве кто скажет, что я старуха?" Она присвоила Румянцеву чин генерал-фельдмаршала, написав в рескрипте: "Вы займете в моем веке несумненно превосходное место предводителя разумного, искусного и усердного. За долг свой почитаю Вам отдать сию справедливость..." Петр Александрович первый в России удостоился ордена Георгия первой степени. Наградами осыпали и офицеров его армии. Румянцев поздравил Потемкина с третьей степенью долгожданного Георгия.
      - Это не за Кагул - за Ларгу! - сказал он.
      Потемкин прямо-таки осатанел от бешенства:
      - Помнится, за Ларгу-то вы меня вешать желали.
      - Дождись случая - повешу, - был ответ без улыбки...
      А рядовые победители при Кагуле получили в награду невиданное для них чудо из чудес - шерстяные носки. Памятники той величавой битвы до сей поры гордо высятся близ молдавского колхоза Вулканешти; прохожий и сейчас, через два столетия, читает отлитые из чугуна вещие слова фельдмаршала Румянцева:
      "СЛАВА И ДОСТОИНСТВО ВОИНСТВА РОССИЙСКОГО НЕ ТЕРПЯТ, ДАБЫ СНОСИТЬ ПРИСУТСТВИЕ НЕПРИЯТЕЛЯ, НЕ НАСТУПАЯ НА НЕГО..."
      О громкий век военных споров -
      Свидетель славы россиян!


      6. СИТУАЦИИ

      Крымский хан Каплан-Гирей, застигнутый бурей войны далеко от Бахчисарая, долго отлеживался в камышах, пока сабельный шрам на его голове не покрылся спасительным струпом. Тогда, опираясь на плечо муфтия, хан выбрался из дунайских плавней и повелел:
      - Всем татарам скакать за мною... в Кырым!
      Раскол между татарами в Крыму, подвластными султану, и ногаями, подвластными крымским ханам, уже произошел. Если представить Крым кувшином с узеньким горлышком (Перекопом), то именно в этом горле "кувшина" сталкивались два вихревых потока, уже становившиеся враждебны один другому: ногаи рвались к степным кибиткам, чтобы отдаться под покровительство могучей России, а татары спасались от поражений за Перекопом, чтобы отсидеться в Крыму под защитою кораблей и гарнизонов турецкого султана. Буджайская и Едисанская орды первыми изъявили покорность, и русское командование великодушно пропустило их через линию фронта. Каплан-Гирей был уже в пути к Бахчисараю, когда ему повстречались еще две орды - Джамбулакская и Едичкульская.
      - Куда вы спешите, люди? - окликнул их хан.
      Ему отвечали: сейчас важнее сохранить то, что осталось, нежели терять головы ради того, что желает получить султан Мустафа. Каплан-Гирей никого из них не удерживал... Наконец он добрался до Бахчисарая, в дворцовом саду его встретил Селим-Гирей и резким жестом набросил на плечо брата черную косынку.
      - Это тебе от султана! - Косынка означала отречение от престола. - Милостию его в Крыму новый хан - я!
      Каплан-Гирей указательным пальцем смахнул с боков лошади пенистый пот и этим потом увлажнил струп заживающего на голове шрама. Он напомнил брату тот самый случай, когда голый цыган плясал на морозе от холода, а жена дала ему веревку со словами: "Опояшися как следует, и тебе сразу станет теплее".
      - Не так ли и ты, Селим, вроде этой веревки, которой султан опоясал чресла свои, но теплее ему разве станет?
      Сбежались улемы, муфтии, мурзы и кадии. На земле валялось длинное, тяжеленное бревно. Сверженный хан силился поднять его. Возьмет за один конец - бросит, за другой конец - тоже бросит. Каплан-Гирей ухватился за середину бревна - не поднять.
      - Вы поняли меня, о мудрейшие? - спросил он.
      - Прости, не поняли, - отвечали знатные татары.
      - Один конец столба - наше прошлое, другой - наше будущее. Середина же - настоящее. Взялся я за прошлое Крыма - будущее не поднимается. Взялся за будущее - прошлое на земле осталось. Схватился за день настоящий - сил не хватает. А вы думайте...
      Его поняли с большим беспокойством.
      Громадное бревно лежало возле их ног как зловещий символ безвыходности судеб Крымского ханства. Селим-Гирей, почуяв недоброе в этой притче своего брата, окликнул ясыря Федора, дюжего русского раба, служившего водоливом в розовых садах.
      - Возьми это бревно и унеси, - велел он ему.
      Ясырь, наклонясь сразу взялся за его середину.
      - Эх, бездельники... - выругался мужик, и неподъемное бревно вдруг взлетело на его широкое плечо. - Куда нести? - спросил Федор по-татарски.
      - Прочь отсюда... как можно дальше.
      Стражники растворили перед ясырем дворцовые ворота. Знатные мурзы видели, как русский раб вышел на улицу и направился куда-то твердой, неторопливой поступью... Больше в Бахчисарае не видели ни этого бревна, ни самого ясыря. Одному Аллаху известно, как далеко ушагал Федор и где он сбросил это бревно.
      Петр Иванович Панин, обложив Бендеры, все время пугал Бендерского пашу Абдулл-Джалиль-заде, пересылая ему рапорты о победах Румянцева. Паша никак не реагировал. Но известие о Кагуле встрепенуло его; он сделал дерзкую вылазку - перебил в траншеях много народу, поголовно вырезал целые роты, причем среди офицеров погиб и генерал-инженер Лебедь. После чего паша в халате и при тюрбане выбрался на фас крепости, громким криком прося позвать Панина... Петр Иванович предстал - в серебристом шлафроке, в ночном французском колпаке, украшенном ленточками и бантиками, - барин! С высоты неприступной крепости АбдуллДжалиль-заде крикнул ему вниз по-немецки:
      - Не досаждай мне реляциями о чужих победах. Лучше осмелься сам взять меня - тогда и хвастай. Но помни, что Аллах всемогущ: от Бендер ни одного гвоздя, ни одной доски не получишь!
      Зловонно разбухая, под стенами Бендер долго разлагались трупы. Наконец турки средь бела дня вышли из цитадели, русские выбрались из траншей, сообща стали хоронить убитых, миролюбиво переругиваясь и даже помогая друг другу. Один из бендерских мортусов сдался в плен. Панин допросил перебежчика, и тот сказал, что вчера зарезали помощника паши со всей его канцелярией за то, что он хотел сдать русским Бендеры.
      - Плохо у вас? - обрадовался граф Панин.
      - Но у вас тоже плохо, - здраво отвечал турок...
      Это верно: армия Панина каждодневно теряла в перестрелках 40-50 человек, она просто таяла. В окопах грязи было до колена, раненые, упав, захлебывались в слякоти. Были роты, в которых осталось лишь 19 рядовых и ни одного офицера. Пора сказать правду: Румянцева солдаты боялись, но любили, Панина они боялись и не любили, - солдат всегда чует, кто бережет его кровушку, а кто льет понапрасну. Петр Иванович рядовых вроде и не замечал - редко слово им буркнет; с аккуратностью, перенятой от пруссаков, Панин награждал солдат после схваток каждого по 25 копеечек, только обижая людей.
      - Будто милостыньку подал... надо же, а?
      Бендеры не сдавались! Вокруг крепости шла подземная война: русские и турки, как кроты, неустанно копали глубокие галереи, в ответ на мину подводили контрмину (в результате днями и ночами гремели взрывы, погребая в туннелях саперов и инженеров). Русские мужики-землекопы, нанятые в Калуге и Рязани, погибали заодно с солдатами в могилах, которые сами же для себя и отрыли.
      Наконец граф Панин снова появился в траншеях.
      - Эй, правоверные! - крикнул он. - Передайте своему паше, что князь Прозоровский разбил под Очаковом все ваше войско, которое вы ждете себе в подкрепление... Сдавайтесь!
      Рядом с ним рухнул барон Корф, которому турецкая пуля прошила насквозь обе щеки, разорвав во рту язык и выбив зубы. Панин шагнул в галерею, где саперы уже сложили 400 пудов пороха - для взрыва "Globe de compression", чтобы обрушить крепостную стену. Полковник Протасов через трубку слушал землю.
      - Пока тихо. Вроде турки и не ведут под нас сапу...
      Только осенью Панин решился. Гренадеры подтащили штурмовые лестницы, залегли. Полтысячи крестьян с лопатами не покидали их - помощники! Ближе к ночи "сотргеххюп" был взорван, но ворота Бендер лишь дрогнули на могучих петлях. Общий поток людей ринулся в ров, люди букашками ползли по стенам, падавшие с лестниц увлекали за собой живых, которые калечились. Перемахнув через стены, русские приняли бой в самой кромешной обстановке - в незнакомых улицах незнакомого города! Бендеры охватило пожарами. В подвалах кричали заживо сгоревшие люди, но янычарский ага лишь под утро поднял над гласисом белое знамя, после чего турки стали кидать через стену свое оружие, признав поражение. Но при это кричали:
      - Выпускайте нас за Дунай - домой!
      - Какой там Дунай? Всех вас ведено в Киев везти...
      Турки потеряли в этом пекле около 4000 человек, а русская армия - более 4000. Правда, пленных взяли, вместе с детьми и женщинами ужасающее количество-длиннющим обозом все они потянулись на новое, киевское жительство. Потом армия отошла на зимние квартиры, а граф Панин подал в отставку. Его самолюбие страдало: Румянцев стал генерал-фельдмаршалом, его подвиги восхищали мир, а взятие Бендер никто не праздновал. Скрывая уязвление гордыни, Петр Иванович объяснял душевную досаду невниманием к своей многострадальной армии:
      - Я представил к производству в кавалеры сто господ офицеров, а Кригс-коллегия утвердила лишь тридцать пять. Уверен, что такой несправедливости в армии Фридриха Великого не допустили бы...
      Перед отъездом из армии обходя лагерь, он задержался возле костра, на котором варилась каша; вокруг покатывались от хохота донские казаки. Панин спросил, с чего они так веселятся.
      - Да эвон, Емелька-то саблю у сераскира отнял богатую, а теперь брешет, собака, будто сам государь Петр Первый ему крестным отцом доводится - от него, мол, и сабля наследная.
      - А ну, дай нагайку! - сказал Панин; что есть сил отлупцевал "крестника" вдоль спины и спросил потом: - Какой станицы?
      - Зимовейской.
      - Зовут-то как?
      - Емелькой Пугачевым.
      - Ступай... тебя каша заждалась.
      Это была их первая встреча. Петр Иванович удалился в подмосковную усадьбу Михалкове, где стал возводить... Бендеры! Да, да. Копию турецкой крепости, под стенами которой царица его обидела. Пребывая в унизительной отставке, граф Панин продолжал злословить по адресу Петербурга, подтверждая славу "персонального оскорбителя" императрицы. Зато безмерно нахваливал Фридриха II.
      - Нам бы такого государя, так, глядишь, народец-то наш не избаловался. У короля смиренно живут. А у нас бунты да пожары.
      Однажды фельдмаршал Салтыков круто осадил его:
      - Петр Иваныч, да ведь если б в Германии так хорошо жилось, как ты всюду сказываешь, не бежали б немцы толпами в Россию! А что-то не слыхать, чтобы наши мужики в Пруссию бегали. Умный ты барин, а слушать тебя иной раз невмоготу. Уж ты прости...
      Румянцев в это время расположил армию на Дунае; отсюда он ругался с Военной коллегией, не понимавшей его, злился на Екатерину, толкавшую армию за Дунай. Однажды за ужином фельдмаршал разрезал огурец пополам, одну половину рассек на две доли. Потом всю мякоть из огурца ножиком выскоблил.
      - Вот! - сказал Румянцев штабу. - Единственный способ нам Дунай форсировать. В одну половинку солдат сядет, а двумя дольками огурца, яко веслами, грести учнет... У турок-то на Дунае целая флотилия, а у нас даже паромов не завели!
      Никогда еще не был так горд сын поморский Прошка Курносов, как при закладе его первого корабля - его первейшей любви! В киле стамескою выдолбили щель, в нее опустили серебряную пластинку, на которой граверно начертано: "Заложен в С.-Пбг. Адмиралтействе подмастерьем Пр. Курносовым"... Плотницкий топор, доставшийся в наследство от прадедов-корабельщиков, выводил Прошку на стезю высочайшего назначения - государственного!
      На стапелях закладывались сразу два корабля, совершенно однотипные ("систер-шипы", как говорят англичане). Один корабль строил мастер, другой - подмастерье. При этом ученик не имел права ни в чем отступать от навыков мастера, не дерзал опережать его в работе. Подмастерье не создавал, а лишь копировал корабль, создаваемый мастером. Положил он киль-клади и ты. Врезал в киль шпангоуты - врезай тоже. Запил мастер - похмеляйся с ним за компанию. Прошка по горячности неустанно желал опередить Катасонова, ему казалось, что майор долго возится с набором корпуса, но терпел из принципа: яйца курицу не учат!
      Наконец два корабля, внешне абсолютно одинаковые, выросли на стапелях, и Катасонов за свой головой ручался, а Прошка еще терзался: все ли верно им сделано? Явилась комиссия от Адмиралтейства: снаружи не придерешься, даже посмеивались:
      - Два близнеца от единой матушки...
      Полезли в низы. Там, в низах, начальство забеспокоилось, что иначе бимсы креплены к настилу палубному.
      - Почему неверно крепил? - спросили Прошку.
      - Так прочнее, - отвечал он.
      - А где ты видел такой нахлест обшивки?
      - У испанцев... Чем плохо?
      Комиссия узрела и крепление стрингеров совершенно инакое, нежели на корабле мастера Катасонова. Прошку уже шпыняли:
      - Ты что, парень, за нос тут всех водишь?
      - Никого за нос я не вожу, а когда бывал на верфях англицких, там усмотрел, как англичане тако и крепят стрингеры.
      Голенищев-Кутузов-средний вступился за парня.
      - Да цыть! - сказал. - Он же не в игрушки играет...
      На спуске кораблей присутствовал и двор с императрицей. Прошка впервые видел Екатерину столь близко; при соблюдении величавости она была чересчур подвижна и свободна в жестах. Когда корабли сошли на воду, чуть покачиваясь, Голенищев-Кутузов сказал Прошке что будет ему чин шхипера второго ранга - со шпагой!
      - Теперь иди. Государыня видеть тебя желает.
      Память у Екатерины была превосходная:
      - Не тот ли господин Курносов, что непорочный лес из Казани вывез, а ему за это сто рублей дадено с публикацией?
      - Тот самый, матушка, - живо подоспел Голенищев-Кутузов. - Человек старательный, земляк ломоносовский - из поморов он.
      Екатерина сказала, что, согласно заветам Петра I, за построение корабля мастер получает от казны 200 рублей.
      - Деньги немалые, - подмигнула она Прошке. - Уж ты, когда встретимся на улице, так не зазнавайся, поклонись мне, дружок. На Камчатку или в Охотск хочешь? Там карьера бывает скорая.
      Прошка прикинул и так и эдак. Отказался:
      - Пока молод, мне повоевать желательно...
      Ближе к весне предстояла ему дальняя дорога.


      7. КЕКЕРЕКЕКСИНЕН

      Накануне побед русской армии Париж праздновал свадьбу дофина, будущего короля Людовика XVI, с младшей дочерью МарииТерезии - Марией-Антуанеттой, которой минуло уже 14 лет. В день венчания придворные Версаля устроили неприличную давку, смертельно помяв сотню швейцарских гвардейцев (а этих ландскнехтов помять трудно!). Публичное торжество у Тюильри завершилось подлинной катастрофой: озверевшие буржуа обрушили экипажи, топча ногами павших и лошадей в упряжи, а толпа была настолько плотной, что многие мертвецы не могли упасть, продолжая двигаться в груде спрессованных тел, пока не рухнули перила набережной и люди не посыпались в Сену, - число жертв перевалило за тысячу. Когда об этом событии известились в Петербурге, то многие при дворе суеверно перекрестились:
      - Людовику Шестнадцатому не бывать: примета для Франции нехорошая...
      Но примета была нехорошей и для России: браком дофина Франции с дочерью венской императрицы закреплялся союз против России. Шуазель страдал: умудренная богатым опытом Франция теперь вынуждена была учитывать на весах Европы успехи молодой, быстро шагающей России. Чисто политический союз Версаля с Веною превращался в фамильный, становясь более опасным для Петербурга.
      В эти дни Мустафа III, окруженный французами, рассуждал:
      - Уничтожив мой флот в Хиосе и при Чссмс, русские лишь подстригли мне бороду, но подстриженная борода, как вы знаете, растет еще быстрее...
      Удивительная страна! Французам казалось, что они попали за кулисы Европы, в мир ярких, но растрепанных декораций, и нигде так хорошо не ощущалась несуразность турецкой жизни, как на базарах Стамбула. Войны наполняли площади майданов толпами невольников, золотом и серебром, зеркалами и хрустальной посудой, розовым маслом и благовониями. Внешне казалось, что все сыты и довольны. Но даже вблизи столицы никто не видел клочка обработанной земли. Столица султана кормилась исключительно с пристани: что привезут корабли из Египта, из Греции, из-Африки или из Сирии, то будет сегодня съедено. Но теперь русская эскадра Спиридова блокировала Дарданеллы, и там, где еще вчера пересыпалось тусклое золото и шумела драгоценная парча, теперь лежали умиравшие люди. Вот как мало надо богатейшей стране, чтобы она вдруг скорчилась от голода... В эти дни султан заявил, что теперь сам поведет войска, но тут стали плакать его жены, и он, печальный, вернулся в гарем. Стамбул кишмя кишел дезертирами. Полиция наказала проституткам не брать с них платы, но бурными ласками заставить вернуться под Знамя Пророка, при одном виде которого неверные сразу ослепнут. Однако, почуяв неладное в бескорыстии гурий, дезертиры раздели их донага, гоняли по улицам, избивая палками. "Мы не виноваты, - кричали они, - что пушки неверных заряжены ядрами величиной с хороший курдюк жирной овцы".
      Мустафа III велел обставить Сераль виселицами и кольями. Дезертиров подвешивали крючьями за ребра, они сипло орали, когда колья медленно пронзали им внутренности. Но в одну из ночей все виселицы оказались спилены и на стене Сераля явилась грозная надпись: султан добудет нам мир или он потеряет престол. Мустафа призвал к себе венского посла Тугута. Свадьба дофина с Марией-Антуанеттой усилила антирусскую коалицию, и потому султан говорил уверенно:
      - Твоя мудрая императрица, да хранит ее Аллах, может облегчить мое положение и насытить свое неутоленное чрево. Сообща изгнав русских из Польши, Турция и Австрия разделят Польшу между собою... не так ли? - Тугут сомневался. - А ты не сомневайся. Если сами же барские конфедераты обещали мне за войну с Россией отдать Волынь и Подолию, то они не обидятся, если Вена заберет Буковину с Галицией.
      Тугут, бездомный мальчик, был воспитанником венской императрицы. Настоящая фамилия его Thunichtsgut (делай не хорошо), но Мария-Терезия указала ему писаться иначе: Thugut (делай хорошо)!
      - Такая конжурация, - отвечал Тугут, - вызовет большое пролитие крови, а моя императрица будет еще больше плакать.
      Мустафа весело и беззаботно рассмеялся:
      - Ты, посол, знаешь только свою жену, а у меня этого добра полный гарем, я лучше изучил слабую женскую породу. Спроси любого из моих евнухов, он тебе скажет: чем больше женщины плачут, тем меньше они бегают по нужде...
      Дипломатией тут и не пахло. Но за изворотом мышления султана таилась логика: Мария-Терезия может польститься на легкую добычу. Габсбурги неисправимы!
      Метеор-Суворов обретал в Польше первую славу - громкую...
      Главари барской конфедерации, всюду им разбиваемой, бежали в Силезию, но Фридрих II вытолкал их оттуда в три шеи, они затаились в мадьярском Прешове, провозгласив низложение "теленка" с престола. Акт этот вручил королю Михаил Стравинский (предок известного композитора), пробравшийся в замок Варшавы под видом просителя, а Станислав Понятовский, крайне встревоженный, умолял Петербург усилить борьбу с конфедератами... Фридрих II, размышляя об этом, тщательно отработал на флейте сложный пассаж маэстро Кванца. Продув мундштук, он сказал Финкенштейну:
      - Дружище, а что слыхать о чуме в России?
      Если не знать короля, то вопрос покажется вне всякой связи с конфедератами. Но министр знал: мышление Фридриха - как у Филидора, заранее рассчитывавшего все ходы шахматных фигур.
      - По слухам, уже немало жертв в Харькове, есть подозрительно уязвленные и в самой Москве, среди работных людей.
      - Прекрасно! - обрадовался король. - Пусть наши берлинские газеты кричат, что русская чума уже переползла в города польские и необходимо оцепить мою Пруссию кордонами...
      На самом же деле он выстроил вдоль границ с Польшею не санитарные кордоны, а целую армию, готовую по первому свистку из Потсдама обрушить пограничные столбы. Но мнение Европы королю обмануть удалось! Даже берлинцы, начитавшись газет, бегали по врачам с каждым прыщиком, запасались "уксусом четырех разбойников". Прусские академики между тем времени зря не теряли: в древних архивах они отыскивали любые ничтожные предлоги мнимых прав на польские земли. А по ночам солдаты Фридриха врывались во владения Речи Посполитой, хватали с постелей сонных вдовушек и девиц, тащили их за волосы в Пруссию... Финк фон Финкенштейн спросил короля:
      - А вы придумали занятие для этих польских девок?
      - Финк, - отвечал король, - самое удобное для них занятие - быть верными женами моих потсдамских гренадеров.
      Когда полячки стали его подданными, он возмутился:
      - Безобразие! А где же их приданое?..
      Берлинские юристы предъявили Польше претензии: пусть каждая полячка, нашедшая семейное счастье в Пруссии, получит от Польши кровать, четыре большие подушки, два одеяла, корову, двух породистых свиней и хотя бы три дуката - на пиво своему бравому мужу.
      Король пригласил к себе чиновника Гальсера:
      - Не пора ли начинать чеканку дукатов, которые бы на треть веса состояли из самой паршивой лигатуры?
      - На какую сумму прикажете, ваше величество?
      - Для начала в пятнадцать миллионов...
      С этими миллионами король послал в Польшу своего поверенного Эфраима. Под именем консула Симониса жулик закупал для Пруссии зерно, кожи, мясо, драгоценности, меха, лес, картины, парусину-и за все расплачивался фальшивой монетой. Обогатив казну короля, Симонис скрылся, а поляки не сразу, но все же догадались, что их облапошили на целую треть доходов. Решив поскорее сбыть с рук фальшивые дукаты, они пустили их в оборот, и вскоре генерал-прокурор князь Вяземский, ужасно взволнованный, не находил слов, докладывая Екатерине о наплыве фальшивых денег.
      - Александр Алексеич, - сказала Екатерина, - ты не пугайся. При Елизавете уже было такое, когда мы с Пруссией воевали.
      - Боюсь, не Эфраим ли снова за дело взялся?
      - Не страдай! Поехали лучше кататься...
      В дороге она указала: открыто объявить по всей империи, что фальшивые дукаты будут принимаемы казной, как настоящие, а тишком велела вызнать пути-дороги "Симониса". Екатерина ехала на прогулку в новой карете, овальные бока которой были расписаны изящными картинами в духе Антуана Ватто. Кони вынесли ее на развилку Московского и Царскосельского трактов. В кустах белела конторка рабочей артели, осушавшей болото. Вдоль тропинки шагала в город чухонка с молочным кувшином на голове.
      - Как зовется место сие? - окликнул ее Вяземский.
      - Кекерекексинен, - ответила та.
      - Qu'est que c'est? - удивилась Екатерина. Лакеи с запяток объяснили ей, что с чухонского на русский это переводится так: Лягушачье болото. - Вот и чудесно! - Екатерина повернулась к Бецкому. - Иван Ваныч, завтра же отпиши в Лондон, чтобы на заводе Веджвуда сделали фаянсовый сервиз с изображением жанровых сцен из жизни веселых лягушек. На этом болоте выстрою дворец.
      Вяземский сдернул с лысой головы пышный парик:
      - Господи, пресвятая матерь-богородица! Войнища такая идет, кругом в долгу, как в шелку, одними бумажками сыты, а ваше величество новый дворец ставит... И где? На болоте чухонском.
      - Молчи, старик! Пока я жива, будут и деньги, а вот когда помру, тогда ни меня, ни вас, ни денег не будет.
      Лейб-кучер Никита громко высморкался с козел:
      - А кудыть дале-то ехать, осударыня?
      Екатерина с размаху убила комара на своей щеке.
      - Езжай, куда глаза глядят. Нам везде хорошо!
      О чем Фридрих II не договорил с Австрией при свидании в силезском Нейссе, следовало решить в моравском Нейштадте, куда Иосиф II и выехал вместе с Кауницем. Тот еще пытался водить на помочах молодого германского императора, но Иосиф иногда уже давал канцлеру ощутимые ответные щелчки.
      Фридрих был бы счастлив слышать их диалог в карете.
      - Сами мы воевать не будем, - доказывал Иосиф, - но в случае победы Турции над Россией я хотел бы иметь в своих владениях часть Польши, всю Галицию и... не откажусь от Украины.
      - Зато в случае победы России над Турцией, - подхватывал Кауниц, - наши планы становятся шире: Австрия должна поглотить Малую Валахию, Болгарию, Сербию, Боснию, Албанию и... Грецию!
      - Вы забыли о Египте, - напомнил император.
      - Простите, ваше величество, я забыл...
      - Следует помнить, что со временем мы должны занять и Египет, дабы не допустить туда французов и англичан, которые придут на берега Нила, если мы, немцы, не поторопимся.
      - Еще раз извините мою старческую забывчивость.
      - Я вас прощаю, - сказал Иосиф...
      Фридрих приветливо встретил свиту Иосифа (составленную, как нарочно, из генералов, которых королю доводилось вдребезги сокрушать на полях былых сражений), а канцлер Кауниц, сухо кивнув королю, удалился на кухню, где с помощью аптечных весов и мензурок начал производить химический анализ сливок, шоколада и сахара, должных воплотиться в обычную чашку какао. Иосиф заранее извинился перед Фридрихом за дурацкие причуды канцлера:
      - Окна будут плотно затворены - никакого проветривания. Перья и карандаши должны лежать в идеальной линии, иначе он взбесится. Не удивляйтесь, если канцлер вдруг начнет метаться, сравнивать температуру наружного воздуха с комнатной, и при этом то снимать, то надевать свои черные плащи.
      - Благодарю. Сколько плащей он носит сразу?
      - Сейчас на нем девять.
      - Хорошо, что у вашего канцлера не девять голов...
      Конференцию Кауниц открыл со всей спесью, ему присущей. Он не привык в Вене слушать других, а больше привык слушать самого себя. Для начала он проделал глубокий исторический экскурс в прошлое Европы, при этом Фридрих, отличный знаток истории, вежливо позевал. Затем Кауниц обрушился на Европу, как на лютого врага своего, и в высокопарных выражениях сложил дивную фантазию на тему о политическом совершенстве "Священной Римской империи", которую он имеет честь представлять, и, наконец, замучив всех словоизвержениями, признался в главном:
      - Мы собрались здесь, чтобы противостоять честолюбивым замыслам варварской России; один шаг Румянцева за Дунай будет означать для всех нас совместную войну против России... Пора выстроить плотину, дабы удержать выступающий из берегов могучий русский поток, угрожающий потопом народам всего мира! Я согласен: пусть будет война! Россию мы победим...
      На листе бумаги король нарисовал бегущую лошадку, косо глянул на сжавшегося Иосифа, задержал взгляд на Каунице.
      - Вы никогда не победите Россию, - заметил он спокойно.
      - Почему? - возмутился император.
      - По той простой причине, что я... честный человек.
      На спину лошадки он пририсовал фигурку гусара.
      - Я жду объяснений, - потребовал Кауниц.
      - Объясняю: верный союзу с Россией, я, король Пруссии, в случае возникновения войны между Австрией и Россией, вынужден выступить против вашей идеальной империи. Согласитесь: если Пруссия, маленькая и бедная, успешно отбивалась от коалиции Франции, России и Австрии, то, объединясь с армией Румянцева, она через неделю промарширует по улицам вашей столицы...
      Он бил, он издевался, он уничтожал, он выигрывал.
      Тихим голосом король скромнейше добавил:
      - Мой союз с Россией и есть препятствие, мешающее нам приступить к тем мерам, о которых четыре часа подряд с завидным красноречием рассуждал наш высокочтимый коллега Кауниц.
      - Я не понимаю, зачем мы тогда здесь собрались? - вопросил Иосиф, молодой и еще торопливый.
      - Ваше императорское величество сейчас это поймет...
      Вошел курьер от графа Цегелина, взломал печати на дипломатической сумке. В ней было обращение султана Мустафы III ко дворам Потсдама и Вены взять на себя посредничество в устранении несчастной для него войны с Россией.
      - Кто все это сделал? - вскочил Иосиф.
      Фридрих извлек из кармана дешевенькую табакерку, которую он называл "ящиком Пандоры", и постучал по ней пальцем:
      - Не я же! Это сделал Кагул, так решила Чесма...
      Далее, деловито и кратко, без лишних эмоций, король сказал, что его брат, принц Генрих, возможно, в личном общении с Екатериной договорится с нею о посредничестве к миру и будет настаивать перед Россией о необходимости раздела польских земель:
      - Свои военные потери Россия пусть компенсирует не на Дунае и Кавказе, именно Польша станет козлом отпущения за все наши грехи. А вы, князь, - обратился он к Кауницу, - покопайтесь в венских архивах. Вряд ли там не сыщется поводов для захвата чеголибо чужого...
      - Россия против раздела Польши, - заметил Иосиф.
      - В том-то состоит наша трудность, чтобы заставить Россию выкупаться с нами заодно в одной мутной луже. Кто из вас знает, каково первое условие Петербурга для мира с Турцией?
      - Освобождение Обрескова и его свиты.
      - С этого нам и следует начинать...
      Цегелин (посол Берлина) и Тугут (посол Вены) начали внушать великому визирю, что русский посол уже достаточно наказан:
      - Теперь он стал умнее, и можно его отпустить...
      В обратной дороге Финкенштейн спросил короля: как случилось, что Мустафа III воззвал к посредничеству, очень точно угадав время конференции в Нсйштадте? Король сознался:
      - Это я посоветовал ему...
      Пруссия начинала новую для нее политику - восточную.
      - А каково ваше впечатление от Кауница?
      - Много знающий балбес, который не говорит, а вещает, будто в церкви. Он спесив, как пошлый педант, и нагл, как всякий венский придворный.
      - А что вы скажете о молодом императоре?
      - Второй шаг он делает раньше первого, отчего, я полагаю, и будет всю свою жизнь ходить с заплетающимися ногами...
      ...Каменщики навезли на Лягушачье болото кирпичей, извести, стали возводить фундамент дворца. Между собой говорили:
      - Кекерекексинен - язык сломать можно!


      8. НА БЕРЕГАХ РУБИКОНА

      Неприкаянный Вася Рубан блуждал среди публики...
      Вот и осень, дождливая осень 1770 года, дышится хорошо!
      В самом конце сентября из Малой Невки в Большую Неву вплыла странная флотилия: два парусных фрегата вели меж своих бортов чудовищный плашкоут, поверх которого лежала гигантская глыбища Гром-камня. Медленно обогнув крепость, флотилия проплыла мимо Зимнего дворца и Адмиралтейства, тихо причалив к берегу возле Сената... Было столь непомерно скопление горожан на набережной, что многие боялись, как бы не случилось смертельной давки, какая произошла при обручении французского дофина. Гром-камень с плашкоута съехал на берег. Офицеры и матросы, штурмана и такелажники, водолазы и бурлаки - этот народ умел работать! Петербуржцы в их честь кричали: "Ура!", а Вася Рубан, принаряженный ради такого дня, раздавал в толпе листки со своими стихами:
      Нерукотворная здесь Росская гора,
      Вняв гласу божию из уст Екатерины,
      Прешла во град Петров чрез невские пучины
      И пала под стопы Великого Петра...
      Среди гуляющих встретился ему и Василий Петров.
      - Чего тут стараешься? - спросил тот, важничая.
      - Российской публике услужаю.
      - Нашел кому услужать! Лучше бы милостивца себе выбрал, да и кормился бы возле благ его. Эдак, тезка, тебе кареты не завести... Бросай листки свои, поедем в гости ко мне. Эвон, моя карета стоит. Я тебе покажу, как жить надо. У меня уже два лакея, брат. Что ни скажу-мигом... А чего в долг не просишь?
      В дороге Рубан пожалел, что нету с ними Потемкина.
      - На Гришку не уповай, - рассудил Петров. - Я-то близ высоких персон толкусь, так все знаю: это ломоть от двора отрезанный. Его здесь никто не ждет. Сейчас при дворе иных ожидают: графа Алексея Орлова да еще принца прусского Генриха.
      Рубан спросил: чего Пруссии-то от нас надобно?
      - В политике всегда так: двое до потери сознания дерутся, а третий наблюдает. Под конец драки он больше всех о мире кричит и тем выгоду обретает, а те, что дрались, при синяках да шишках остаются... Почему карету мою не похвалишь?
      - Хорошая. Дай мне три рубля, Васенька, а?
      - Вот видишь, - уколол его Петров, - публика-то ничего тебе не дала. Ведь не я к тебе, а ты ко мне в гости едешь...
      Принц Генрих гостил у своей сестры, шведской королевы ЛовизыУльрики, когда Фридрих велел ему отправиться в Петербург: "Сделай все, чтобы мы не остались в дураках! Я не Вольтер, и эта бабенка не отделается от меня остроумным комплиментом с придачею шубы на соболях..." Король отправил в дар Екатерине напольные часы работы Карла Бауэра, а Екатерина приготовила ковры Шпалерной мануфактуры и обивку для гарнитура в Сан-Суси. Уже сама скудость монарших презентов показывала, что отношения между дворами Петербурга и Потсдама довольно-таки натянуты...