Какой это ряд теней проходит в очах моих: лица, которыя действовали силами своими на волнах мира, - и действовали на меня; вес это покойники. Но какое страшное кладбище после них...
      Я. Ф. Тимковский. Записки
     
     
      1. РЯБАЯ МОГИЛА
     
      Свидание в Нейссе короля Фридриха II с императором Иосифом II не прошло даром: Мария-Терезия, верная своей тактике, самочинно захватывала земли валашские, только что освобожденные от турок российскими войсками. Генерал Христофор Штоффельн, командовавший корпусом Молдавии, привез в Яссы один из пограничных столбов, и Румянцев наступил на него:
      - Ого! Из камня вырублен. Заранее готовились...
      Чудовищны и непонятны дороги, которые избирает чума для своего победоносного и мрачного шествия по трупам! В корпусе Штоффельна она явилась в образе куска красивой парчи, брошенного посреди дороги близ Галаца, и безвестный солдат сунул парчу в ранец - безумно, себе на гибель.
      К этому времени часть барских конфедерантов уже очухалась от угара, пришла к Румянцеву с повинной; поляки стали служить в русской армии - наравне с болгарами, арнаутами, сербами, хорватами, черногорцами и мадьярами, видевшими в РОССИИ свою избавительницу от ярма султанского.
      А недавно, дабы рвение к подвигам возгорелось, Екатерина учредила новый боевой орден - Георгия Победоносца - символ чести и бранной доблести. Первые георгиевские кавалеры гордились по праву, ибо украситься Георгием можно было лишь через очень большое отличие.
      Потемкин тоже поддался всеобщему искушению:
      - Мне бы Георгия хоть четвертой степени, так я бы после войны, если цел останусь, каждый день богу свечку ставил...
      Не скрывая зависти, поглядывал он на гусара Семена Зорича, уже имевшего четвертую степень. Зорич служил секунд-майором, храбрости был непостижимой, но столь нищ, что даже в морозы рубашки не имел под мундиром (Потемкин возымел его благодарность, одарив бедняка бельем своим). Гусар был из сербов, школа его миновала, едва читать по складам умел, зато уж рубака хороший! Он бился так красиво, что турки иногда расступались в бою, разинув рты, любовались, как Зорич сечет янычар по шеям - только головы отлетают... Поверх мундира носил Потемкин янычарскую бурку, свалянную из верблюжьей шерсти плотно, как русский валенок; на привалах, когда садился на землю, бурка не сгибалась, образуя вокруг него нечто вроде палатки, поверх которой торчала одноглазая голова, вызывая смех у солдат.
      Зимою Потемкин с кирасирами и генерал Иван Подгоричани с гусарами выступили на Фокшаны; ровно и мерно, вровень с пушками, шагала неутомимая пехота. Передовые пикеты открыли стрельбу, всадники вытянулись в седлах.
      - Началось дело, - сказал Подгоричани.
      На снегу им встретились безголовые трупы.
      - Кажется, татарва рядом, - поежился Потемкин.
      - Татары голов не режут - это османская забава...
      Перед ними открылась панорама лагеря, над которым были воздеты больше сорока бунчуков, конские хвосты их растрепывал холодный ветер. Подгоричани доверил Потемкину пехоту, а конницу повел в атаку сам. Потемкин двинул за ним батальоны, на переправе через Милку провалился под лед, потом спасал из воды пушки, кричал, чтобы берегли пороховые фуры, весь мокрый, - он потерял с глаза повязку. К вечеру сраженье само по себе притихло, но пикетов не снимали. Настала ночь, луна померкла, закрытая тучами. Григорий Александрович из линии пикетов выехал, в одиночку отправился верхом в Фокшаны, желая поужинать с Подгоричани. В темноте не разглядел, а, скорее, почуял лаву кавалерии, идущей ему наперерез. Норовистая кобыла, вздернувшись, вдруг занесла его в самую гущу турецких спагов, которые, дыша почти в лицо парню, спрашивали, кто он, какого бунчука, какого байрака.
      Сознание работало машинально: спасаться, спасаться.
      - Берабер гель! - заорал Потемкин (что по-турецки значило "Вперед, за мной!"), и турки, приняв его за янычарского офицера, шумной и жаркой лавиной понеслись следом за ним по снежной целине.
      Потемкин мчался впереди всех, а сердце уже замерло от ужаса: в любой момент слаги могли обнаружить свою ошибку, и тогда от него кусков бы не осталось. Но вот уже мигнули родимые костры - Потемкин вывел противника прямо на кавалерию Подгоричани, траверзом шарахнулся на кобыле в сторону, чтобы не срубили свои же гусары. Со стороны видел, как турки на быстром аллюре врезались в косяк русской конницы, а та встретила их метелью взлетающих палашей...
      Следующий день стал батальным, и Потемкин здорово отличился, отбив у турок две пушки, но и сам едва в живых остался. Похоронив убитых на окраине города, русские храбрецы выпили в Фокшанах все котнарское вино, шипением и легкостью похожее на шампанское. Тут и радовались, тут и плакали, потом тронулись обратно... Румянцев признал заслуги Потемкина в деле под Фокшанами, сделав его кавалером, но не георгиевским - лишь аннинским. Реляции с фронта были напечатаны в "С.-Петербургских ведомостях". Потемкина представили в ореоле геройства, Вася Петров обласкал его вычурною эпистолой:
      Он жил среди красот, и, акй Ахиллес,
      На ратном ноле вдруг он мужество изнес:
      Впервой приял он гром, и гром ему послушен,
      Впервые ветрел он смерть, и встретил равнодушен!
      Плохие стихи. Но дареному коню в зубы не смотрят.
      Потемкин застал Яссы в тревоге: чума проникла в ставку, генерал Штоффельн умер. Пока она блуждала где-то по бивуакам, поражая безвестных солдат, Петербург не волновался, но теперь, со смертью начальника Молдавского корпуса, приходилось публиковать для всеобщего сведения, что чума есть, она рядом, неотвратима, как рок. Корпусом стал командовать князь Николай Васильевич Репнин, прибывший из Варшавы, и Потемкин спросил его-каково там поживает его приятель Яков Булгаков. Репнин ответил: "Предвижу большое будущее сего молодого расторопного человека"...
      Каждый человек имеет свои недостатки - имел их и Румянцев. Если встречались на пути его армии холмы, он рапортовал в Петербург о горах неприступных, болотца под его пером становились трясинами, ручьи разливались в реки, а при наличии провианта на неделю он писал, что они тут, бедные, с голоду помирают. Екатерина хорошо знала эту причуду в характере полководца и потому бывала крайне настойчива в своих требованиях к нему, заведомо зная, что холмы преодолеют, в болотах не увязнут, реки любые форсируют, а с голоду никто не помрет...
      Кишинев, разоренный татарами, был в ту пору торговым местечком, где жили купцы-армяне. Армия же квартировала в Яссах, столице молдаванской. Здесь монастырь и дворец господаря, а сам город - захудалая деревня. Смуглые и жилистые, как чертовки, ясские боярыни щелкали волошские орешки быстрее белок, сидя в колясках подле недвижимых и тучных мужей-бояр, игриво подмигивали русским "пашам" и "сераскирам". Потемкин, изнывая от скуки, тоже завел себе пассию по имени Кассандра, которая всегда валялась на кушетке, уже в готовной истоме.
      Васенька Рубан писал ему в Яссы: не осталось ли чего в Молдавии от Овидия, коего прегордый Рим сослал в эти края? О себе же сообщал, что граф Никита Панин использует его знание турецкого языка в Коллегии иностранных дел, а Васька Петров ныне в чести живет: Екатерина доверила ему воспитание того мальчика, Маркова-Оспина, от которого прививки на Руси завелись. Потемкину было отчасти даже обидно, что стал зависеть от Петрова, через которого и отсылал он письма к Екатерине; она ему не отвечала, но Петров не обманывал приятеля, заверяя его в том, что все письма вручал императрице наедине - в тиши библиотеки. И если Екатерину мог он оправдать как императрицу, то непонятно было ее поведение как женщины, знавшей, что давно любима...
      Огорченный таким невниманием, Потемкин частенько пропадал из Ясс, напрашиваясь в кавалерийские рейды по тылам противника. А скоро в одной перепалке потерял он Семена Зорича: выскочил храбрец один против дюжины, турки взяли его в кольцо, трижды проткнули пиками, дважды рубанули саблями; падая из седла, крикнул Зорич:
      - Прощай, Гриша! За добро спасибо тебе.
      - Прощай, брат, - отозвался Потемкин (положение было таково, что ничем не мог он помочь другу, и турки утащили Зорича за ноги)...
      Потемкин служил честно, ретиво, храбро. Усердной службой усмирял страсти, сознательно изнурял себя в походах. Румянцев, очень скупой на похвалу, с явным удовольствием докладывал Екатерине: "Непосредственно рекомендую мужество и искусство, которое оказал генерал-майор Потемкин, ибо кавалерия наша до сего времени еще не действовала с такой стройностью и мужеством, как под командою вышеозначенного генерал-майора Потемкина!"
      Весну 1770 года Потемкин встретил командиром бригады, в которую входили два кирасирских полка - Новотроицкий и Наследникова имени цесаревича Павла... А было Потемкину уже тридцать лет!
      Нигде не было такой грязи, как в Валахии; колеса превращались в громоздкие жернова, едва крутившиеся в липкой слякоти, шестнадцать лошадей с трудом влекли коляску Румянцева. Помимо грязи на тактику влияла и эпидемия: сберегая войска от чумы, Румянцев "скатывал" свою армию вдоль берегов Прута, стараясь вести ее местами малонаселенными. Ужасные ливни расквасили шляхи, в оглобли фур и передки пушек, подменяя истомленных животных, впрягались люди.
      А там, где Серет впадает в Прут, пролегло глухое урочище - Рябая Могила, и здесь столкнулись две армии: татарская с русской. В самый разгар битвы Потемкин галопом провел своих кирасир вдоль извилин Прута, отчаянно обрушил бригаду в реку - вплавь, держась за хвосты и гривы лошадей, дружно переправлялись на вражий берег, и мокрые кони, отряхивая тучи прохладных брызг, рванули всадников дальше - прямо в тыл противника, что и решило исход сражения. Кирасиры загнали скопище татар в глубокую низину, где они сидели, как волки в яме, отстреливаясь из луков.
      - Эй, проси "амана"! - кричали им сверху русские.
      - Нет, - отвечал за всех один в богатых одеждах.
      - Вылезай, супостатина, ведь угробим вас!
      - Убивай... кысмет, - был ответ из ямы.
      Кирасиры перебили всех до последнего и спустились в низину. Из груды трупов поднялся тот самый - в красивых одеждах:
      - Я султан Дели-Гирей, сын великого Крым-Гирея!
      Потемкин добил его выстрелом из пистолета. Нагнувшись, отцепил от пояса богатую саблю. Трофей бросили в шатер Румянцева.
      - Поторопились вы, ребятки мои, - сказал Петр Александрович. - Ныне с татарами дипломатничать надо... Шагин-Гирей, брат Дели-Гирея, из шакала кошкою ласковой оборачивается.
      Потемкин надеялся, что Рябая Могила сделает его кавалером георгиевским, но Румянцев обошел молодца в награде, и Григорий Александрович не удержался - обиду свою открыто высказал:
      - Неужто мне едино аннинским орденом гордиться?
      На что Румянцев отвечал ему - жестко:
      - Честный воин и без орденов должен быть гордым!
     
     
      2. ДЕРЗНОВЕНИЮ ПОДОБНО
     
      - Опять у меня неприятности, - жаловалась Екатерина при дворе. - Недавно я купила в Италии картину Менгса "Андромеда", но, отправленная морем, она, вместо Эрмитажа, оказалась в руках алжирских пиратов. Хорошо, если картина попадет на майдан, а не станет служить попоной для африканского верблюда...
      Война оживила ее переписку с Вольтером, которая сделалась фривольно-панибратской: прославленный философ и коронованная женщина как бы похлопывали друг друга по плечу. Екатерина, выступая теперь в роли волшебной амазонки, рапортовала в Ферней о победах слогом боевых реляций. Вольтер предрекал ей славу царицы воскрешенной Византии, и пусть Афины станут одной из ее столиц. Версаль засылал в Турцию своих офицеров, а Вольтер вербовал их для России, уговаривая французов "не сражаться за мерзавцев, которые содержат женщин взаперти". В письмах они частенько поругивали барона Франсуа де Тотта, который, после гибели Крым-Гирея, стал инженером по укреплению бастионов Босфора. Екатерине не суждено было узнать, что Вольтер поместил ее портрет в Фернее между портретом прачки, стиравшей ему белье, и портретом угольщика, озабоченного согреванием его старческих костей.
      Дени Дидро обещал посетить Петербург, и Екатерина заранее предвкушала, что надышится от него запахом парижской мансарды, а пока что вдыхала запахи гипса и глины в мастерской Фальконе. Характер скульптора, порою трудновыносимый, доставил ей немало хлопот, но императрица, защищая мастера, доказывала свету, что одни бездарности тихи и покладисты, а подлинный талант будет бесноваться, пока не ляжет в могилу. Фальконе непрестанно жаловался на вмешательство в его работу самоуверенного дилетанта Бецкого, Екатерина утешала мастера:
      - Помните того архитектора из Александрии, который на алебастре имя Птолемея изобразил, а под ним на мраморе свое имя высек? Что вы злитесь на старого хрыча? Со временем имя Бецкого от вашего монумента отпадет, как Птолемеево на алебастре, а ваша добрая слава в мраморе вовек не исчезнет... Господи! Да ведь с сотворения мира таково было: одни делают, другие им мешают. Человечество состоит из двух половин - делающих и мешающих делать. Вы думаете, мне легко? Да у меня врагов-то и завистников побольше, чем у вас...
      Екатерина с громадной свитой тронулась санным поездом в Лахту, за двенадцать верст от столицы, где колоссальный Гром-камень - постамент будущего памятника Петру I - медленно катили к побережью Финского залива на громадных шарах из бронзы, уложенных в желоба. Зрелище, увиденное в Лахте, было дерзновению подобно.
      Екатерина даже похлопала в ладоши, сказав:
      - Что эта суетная Европа? Вот у нас - чудеса!
      Четыреста мужиков с песнями влекли на тяжах колоссальную гору, поверх которой трудились каменщики, обтесывая лишние углы, работали кузница и канцелярия, а барабанщики играли неустанную дробь, руководя усилиями такелажников. На глазах гостей артель передвинула Гром-камень сразу на двести сажен. Екатерина не могла взять в толк: откуда такая легкость в движении? Инженеры объяснили ей, что тут секрет кабестанов и такелажных блоков:
      - Сия работа допрежь выверена на модели, и один рабочий одной лишь рукой свободно передвигает семьдесят пять пудов...
      Екатерина, держа руки в муфте, зашагала к карете.
      - А где же наши поэты? - говорила она. - О чем они, тунеядцы, думают? Виденное здесь в одах должно запечатлеться...
      Навстречу придворным каретам спешили саночки с петербуржцами, желавшими видеть каменный колосс, медленно, но верно следующий к тому месту, где ему и стоять вечно. А в морозном воздухе уже чуточку повеяло близкой весною, ростепелью снегов.
      Никита Иванович Панин послал Василия Рубана в ногайские степи, предупредив, что путешествия стали опасны... Не успели принять мер, как чума уже перепрыгнула через рогатки на Украину, вместе с письмами и деньгами навестила Киев, Чернигов и Переяславль, устроив чудовищную пляску смерти в богатом Нежине с его шумными греческими базарами. Вдоль проезжих трактов, легко обманывая карантины, чума помчалась в Россию, сразу же обрушившись на Брянск и Севск, Москва спешно ограждалась заставами. Соседние города предупреждались о появлении чумы сжиганием бочек со смолою, и вновь запылали над Русью тревожные, щемящие огни, будто опять, как в былые времена, пошли на Русь злые татаровья.
      Рубан ретиво обскакал кочевья ногайские, доставив в Коллегию иностранных дел слухи обнадеживающие. Татары в Крыму сидят пока крепко, однако ногаи уже в смятении: часть их орд осталась за линией фронта, мурзы ногайские просят, чтобы русская армия пропустила их к семьям - обещают жить смирненько.
      - Хорошие вести привез ты мне, - повеселел Панин. - Но главным условием к миру станет освобождение Обрескова и его свиты...
      ...Обресков снова сидел в яме Эди-Куля, но никогда не терял силы духа, возвышенного любовью к родине, пославшей его на это испытание. Кормили пленного дипломата самой дешевой и дрянной пищей - степными перепелками, от которых даже нищий в Стамбуле нос воротит. Турки над ним издевались:
      - Эй, скажи, где хваленое русское могущество? Ваши доходы - ветер, а расходы - как смерч! Мы тоже читаем газеты из Европы и знаем, что золота и серебра в России совсем не осталось, а вся ваша казна наполнена жалкой медью.
      - Разве богатство страны в деньгах? - отвечал Обресков.
      - А в чем же? - спрашивали турки со смехом. - Наши сто пиастров умещаются в кошельке на поясе, а разменяй их на вашу медь, так потом надо везти ее на арбе, запряженной волами.
      Все это так, но посол оставался послом.
      - Глупцы! - кричал он. - Зато у нас есть теперь бумажные деньги, а они-то легки, словно птичий пух.
      В ответ слышался непотребный хохот:
      - Ты сошел с ума! Разве бывают деньги из бумаги?..
      В соседней яме появился новый узник, гусарский майор Семен Зорич, исколотый пиками, изрубленный саблями, но удивительно бодрый. Обресков через решетку допытывался: почему его, мелюзгу-майора, посадили в Эди-Куль, яко персону важную и значительную?
      - Обхитрил я их, - отвечал Зорич. - Когда янычары на меня навалились, я крикнул им, что я, мол, паша знатный. Вот они на выкуп за меня и польстились...
      - Плохи твои дела, брат, - пожалел парня Обресков. - Теперь гнить тебе тут и гнить. Есть ли у тебя родственнички богатые?
      - У меня и бедных-то не бывало... одни нищие!
      Но скоро все изменилось: Обрескова отвели в баню, сменили белье, перестали глумиться над бумажными деньгами. Улучив момент, он спросил коменданта Эди-Куля:
      - Жив-здоров ли султан ваш Мустафа Третий?
      - Жив, но огорчен неистовством вашим...
      Обресков дознался, что в Стамбуле настали голодные денечки, но причину этого пока не выяснил: комендант помалкивал. Однако вскоре он стал выпускать Обрескова в садик на прогулку, а дипломат сказал, что одному не гулянка, - там в яме сидит гусарский майор, ему тоже гулять хочется. Комендант даже руками замахал:
      - Да он племянник визиря Панина... как можно?
      - Врет он все, - отвечал Обресков. - Зорич такой же племянник Панина, как я дедушка султанского звездочета.
      Стали гулять вдвоем. Обресков уже догадывался, что в делах батальных, делах свирепых, произошли важные события, но - какие? Комендант цитадели не выдержал - сам и проболтался:
      - Румянцев-паша в безрассудстве своем, позабыв гнев Божий, дерзнул к Дунаю направиться, а капудан-паша Алеко Орлов, весь в прахе и пепле, отважился к берегам Морей приплыть...
      "Скоро мы будем дома!" - обрадовался русский посол.
     
     
      3. ПОД КЕЙЗЕР-ФЛАГОМ
     
      На греков очень уповали. Алехан не раз говорил:
      - Любого из них, хоть лсвантского, спроси: "Из Греции ль ты?" - он ответит: "Нет, я из Македонии!" - настолько силен в эллинах древний дух Александра Македонского...
      Греки морейские встречали эскадру Спиридова пальбою из ружей и пистолетов, салютуя ей радостно. Босой делегат-священник сказал адмиралу, что русские встретят на этом берегу нищий народ, угнетаемый веками, греки столь бедны, что у них нет денег даже на Библию, но зато они дарят России книгу, известную всему миру.
      Спиридов раскрыл ее: это была "Илиада" Гомера...
      Алехан наказал бригадиру Ганнибалу:
      - Иван Абрамыч, Наварин должен быть в моей табакерке.
      - Открывай ее пошире, - был ответ арапа...
      Ганнибал искусно обложил крепость осадной артиллерией, умело овладев Наварином, взял большие трофеи. Флот обрел прекрасную гавань. Алехан вызвал князя Юрия Долгорукого:
      - Бери солдат, ступай брать крепость Модону...
      Инфантерию князя подкреплял с моря капитан-командор Грейг, но турки нахлынули скопом, пришлось отступить, потеряв все пушки. Юрий Долгорукий был ранен в голову. Когда его доставили обратно на корабли в Наварине, он дотошно спрашивал Орлова:
      - Граф, а пришла ли эскадра Джона Эльфинстона?
      - Пока нет. Ждем.
      - А далече ли от нас флот султанский?
      - Уже близок. Ждем и его.
      - Дождетесь! Будет всем нам на орехи.
      Оправдываясь перед Петербургом, Алехан все свои неудачи неблагородно свалил на греков, которых недавно столь пылко расхваливал. Виноват же был он сам, послушно исполняя волю Екатерины. Императрица желала видеть успехи флота на суше, а кораблям отводила неприглядную роль "извозчиков", перевозящих войска и пушки. Орлов не сразу, но все-таки осознал, что идти по стопам бабьих инструкций - самим погибнуть и дело погубить. При господстве в Архипелаге флота турецкого флоту русскому, прежде взятия крепостей, должно обеспечить собственное превосходство на море. О том же талдычил ему и адмирал Спиридов:
      - Флот - не армия, корабли - не телеги! Насупротив нас, погрязших в борьбе за города и крепости, султан Мустафа выстраивает армаду свою, доверив ее опыту Гасан-бея, славного пирата берберского, величаемого титулом "Крокодил Турции".
      - Крокодила-то сего бояться ли? - спрашивал Алехан.
      - Крокодилы тоже слезами горькими плачут...
      Получалась чертовщина! Все утвержденное в Петербурге приходилось ломать на ходу, перекраивая планы императрицы заново: флоту отрываться от берегов, выплывать в просторы. Наварин с моря подкрепляла эскадра, но с берега крепость осаждали многочисленные байраки турок и албанцев. Эльфинстон не появлялся. Наконец греческий корсар Ламбро Каччиони, придя с моря, доложил Орлову, что случайно повстречал эскадру Эльфинстона:
      - Он высадил десант в Рупино, солдаты ваши пошагали в сторону Мизитры, а эскадра его снова ушла в море.
      Спиридов и Орлов чокнулись бокалами с пиратом.
      - На английском флоте за такие фокусы вешают, - сказал Спиридов. - Случись, Хассан запрет нас в Наварине, и мы останемся как мухи в сметане-деваться некуда... Куда его черт понес?
      А скоро извсстились, что из Стамбула вышла еще одна эскадра, спешащая в Архипелаг, дабы подкрепить флот Гасан-бея. Шутки были плохи: "крокодил" уже разинул зубастую пасть...
      Эльфинстон не стал искать Спиридова в Архипелаге, не унизил свою гордость свиданием с явным выскочкой - Алеханом Орловым. Бездумно выбросив на берег десанты, обреченные на гибель, английский наемник направил свою эскадру в море, чтобы наглядно показать миру, как умеют сражаться на море англичане.
      Алехан пребывал в состоянии праведной ярости:
      - Пошел для себя лавры рвать, о других не думая...
      Он распорядился: Спиридову поспешить в снятии десанта, высаженного Эльфинстоном, самого Эльфинстона найти и подчинить себе, чтобы впредь не имел права для всяких импровизаций.
      - А я останусь у Наварина на "Трех иерархах" с бригадиром Ганнибалом. Ежели невмоготу станет, сыщу вас в Архипелаге... Ну, Григорий Андреич, пока прощай, даст бог - свидимся!
      Больных и раненых девать было некуда - Спиридов отплыл вместе с ними, и белые паруса медленно растворились в морской синеве. Орлов недолго держался у Наварина, Ганнибал доложил:
      - Турки отрезали воду от крепости и города, ладно уж мы, но там бабы, детишки плачущи... Сил нет вопли их слышать!
      Над салоном Орлова словно гроб заколачивали: тук-тук, тактак, - это бродил по декам капитан-командор Грейг в подкованных ботфортах. Орлов поднялся к нему, сказал, что Наварин взорвет и оставит, потому что удержать его все равно невозможно.
      - Нет попутного ветра, - ответил Грейг.
      - Взрывать Наварин можно при любом ветре.
      - Да! Но при любом ветре из гавани не выйти.
      - А, черт побери! Все время забываю, что я не на суше. С кобылой вот легше: овса ей дал - и езжай смиренно...
      Наварин исчез в грохоте мощных взрывов. Греческие фелюги приняли жителей и ушли к острову Корфу, фрегат взял на борт раненых для отправки в благоустроенные госпитали мальтийских рыцарей, Грейг велел поднять паруса на "Трех иерархах". Но громадина корабля, осыпаемая градом турецких ядер, двое суток крутилась в бухте, как плевок на раскаленной сковородке, не в силах покинуть ее - не было ветра.
      - Нет ветра! - кричал Грейг. - Где я возьму его?
      Наконец паруса "забеременели", раздувшись, и "Три иерарха" вырвались в открытое море. Орлов отыскал русскую эскадру (под флагами Спиридова и Эльфинстона), стоящую в тени острова Милое. Первый, кого Алехан встретил на флагмане, был командир "Евстафия" капитан первого ранга Александр Иванович Круз, отличный моряк, но жестокосердный офицер. Орлов и сейчас не забыл ему напомнить:
      - Гляди сам, как бы тебе за бортом не плавать. Матросы наши терпеливы, но до поры до времени... Как жизнь на эскадре?
      - На эскадре-как на греческом базаре, - доложил Круз, неунывающий. - Деньги делить легко - славу делить труднее.
      - Так славы-то еще никто из нас не обрел.
      - Но все живут надеждою обрести ее, проклятую...
      Между высшими офицерами обнаружились несогласия: кому приказывать, кому подчиняться? Спиридов по праву старшинства и опыта никак не уступал Эльфинстону, который с наглостью доказывал, что взят Екатериной на флот не для того, чтобы им помыкали русские, плававшие по тихим речкам да в луже Финского залива. Алехан начал наводить порядок с того, что резко одернул своего брата Федора, тоже пожелавшего иметь свой флаг над мачтами:
      - Хоть ты не лезь, а то врежу по соске... узнаешь!
      Но это - брат, с ним легче. Эльфинстон же имел более веские аргументы - личные инструкции императрицы и личное мнение о русских. Не стесняясь, он свысока доказывал Алехану:
      - Уважая вашу великую государыню, я еще не имел повода для уважения ее подданных.
      - Вы деньги от России получаете, милорд?
      - От щедрот ея величества - да.
      - Извольте и приказы получать - к исполнению.
      - Но от кого? - выпрямился Эльфинстон.
      - Вот сейчас и решим эту каверзу...
      На палубе забили литавры, в ухающие их громы вступили жалобные флейты. Заиграл оркестр "Евстафия", ибо командир его, бравый Круз, слишком обожал боевую музыку. Орлов позвал Спиридова:
      - Григорий Андреич, я смолоду в кавалерии кобылам на конюшнях хвосты от навоза подмывал, а море мне и во сне не снилось. Сам смекай: в управлении флотом уповаю лишь на тебя.
      Спиридов сказал, что у него тоже есть инструкция:
      - А в ней рукою самой матушки четко писано...
      - Оставь ты матушку! - пресек его Орлов. - Наша императрица больно уж расписалась, как я погляжу. У меня инструкция, у тебя инструкция, у Эльфинстона инструкция, и ежели все их разом прочесть, то все они разные. А кто же командовать будет? Надо думать, однако.
      - И скорее, - добавил Спиридов...
      Думали быстро, но все равно опоздали. Турецкий флот объединился: теперь он имел 16 только линейных кораблей с экипажем в 16 000 человек при 1430 орудиях. Русская эскадра состояла лишь из 9 линейных кораблей при наличии 5458 человек с 818 пушками. Это пока только цифры, и они не запугали Орлова. Собрав офицеров эскадры в салоне, он заявил:
      - Входить в разбирательство жалоб и взаимных обид не считаю пристойным делом. Верховное начальство над флотом принимаю на себя! В знак этого приказываю поднять на "Евстафии" кейзер-флаг...
      Солнце уже садилось между островов за море. Снова заиграл оркестр, команды замерли. Медленно поскрипывая канарей-блоками, фалы тянулись к вершине мачты, и скоро над эскадрою ветер растянул "гвидон" длинного кейзер-флага, в котором чернел двуглавый орел штандарта. Сие значило, что отныне приказы графа Алексея Григорьевича Орлова равнялись личным приказам императрицы. С гулом, будто выстреливали пушки, паруса наполнились ветром, эскадра ложилась в крутом галсе, разворачиваясь навстречу противнику. В действие вступила дисциплина и строгая субординация. Сомнения отпали, личные обиды заглохли перед лицом страшной опасности... На кораблях наспех отслужили молебны.
      23 июня 1770 года в пять часов вечера командор Грейг, державший флаг на "Ростиславе", высланном для разведки, поднял сигнал: "Вижу неприятеля". На шканцах кораблей выстраивались судовые оркестры. Когда "Евстафии" проходил вдоль линии кораблей, Спиридов крикнул:
      - Играть веселее и непрестанно... пока мы живы!
      Почерневшая к ночи вода нехотя расступалась перед эскадрой, уходящей в круг солнца - прямо в бессмертие.
      Перед кораблями раскрывалась прорва Хиосского пролива...
      - Ну и ну! - сказал Алехан, увидев впереди грандиозный хаос рангоута турецкого флота, в бортах его кораблей уже были откинуты люки, из которых сонно глядели пушечные жерла. - Эй, кают-вахтер! Сбегай да принеси мне большой стакан рому...
      Перед флагманским "Евстафием" шла "Европа" под управлением капитана первого ранга Клокачева. Что там у него стряслось - непонятно, но корабль вдруг начал выкатываться из линии кильватера, и в ту же секунду прогремел голос адмирала Спиридова:
      - Капитан Клокачев, поздравляю: ты - матрос. А если сплохуешь, велю за борт выкинуть... Пошел вперед, сволочь!
      Разжалованный в матросы, Клокачев вернул "Европу" в общую линию. Среди вражеских кораблей выделялся флагманский "РеалМустафа", и уже был виден гулявший босиком по палубе с трубкой в зубах сам неустрашимый Гасан-бей в ярко-желтых шальварах, в красной албанской курточке-безрукавке; на виду у русских "Крокодил Турции" стал равнодушно поплевывать за борт... Признаем за истину, нервы турецких пушкарей оказались крепкими: они открыли огонь с дистанции в три кабельтова. Но у Спиридова нервы еще крепче:
      - Не отвечай им, псам! Дождись близости...
      "Европа" Клокачева первой подкатилась на дистанцию пистолетного выстрела и правым бортом изрыгнула огонь. С фуканьем выстилая над водой струи яркого дыма, ядра вонзились в турецкий флагман (одни отскакивали, как горох от стенки, другие застревали в бортах). Обходя мель, "Европа" сгалсировала, и теперь "Евстафий" сделался головным - все ядра турок достались ему! С гулом лопнул громадный трисель, порванные снасти, как живые змеи, закручивались вокруг тел матросов.
      Бравый Круз никогда не терял хладнокровия.
      - Мы уже горим, - невозмутимо доложил он.
      - Но еще не тонем, - отвечал Спиридов...
      Палуба "Евстафия" при каждом залпе чуть приподымалась, будто нечистая сила выгибала ее, - это распирал палубу газ от обилия пушечных залпов (и там, внизу, в преисподней батарейных деков, шла такая веселая работа, что дьяволу лучше туда и не соваться: в аду дышится намного легче!). Круз почуял ослабление ветра:
      - Паруса обвисают, теряем ход.
      - Сам вижу... Усилить стрельбу! - командовал Спиридов.
      Обнажив шпагу, он гулял по шканцам, будто по бульвару, вслушивался в треск пожара, заполнявшего отсеки корабля, успевал определять силу ветра и направление курса. Желтые шальвары "Крокодила Турции" быстро перемещались между мачтами "РеалМустафы", и Спиридову уже надоело их задорное мелькание. Федька Орлов заряжал пистолеты, прицеливался в капудан-пашу, но никак не мог залепить в него пулю.
      - Как заговоренный, черт! - ругался он...
      Алехан вдруг пригнал к борту флагмана пакетбот "Почтальон" с приказом: Спиридову, чтобы не сгореть заживо, срочно перейти на "Трех святителей", что адмирал исполнил, продолжая управлять битвою. Ветер стихал, а горящий "Евстафий" стало наваливать прямо на "Реал-Мустафу". Круз выхватил пистолет и шпагу:
      - За матушку Екатерину... братцы, на абордаж!
      Лохмотья парусов мотались в пламени, свечками сгорали пеньковые штаги и ванты. Пылающее бревно формарсарея, круша рангоут, полетело вниз, калеча людей. Абордажа не избежать - длинный хобот бушприта турецкого флагмана уже выпирал над палубой "Евстафия", и турецкие матросы, визжа, прыгали на русский корабль, а русские матросы кинулись на корабль турецкий.
      Вспыхнула дикая драка - на ножах, зубами.
      - Вот это мне любо! - обрадовался Федька Орлов и вломившись в гущу драки, крушил вокруг себя кулаками чужие головы...
      ("Один из наших матросов бросился срывать турецкий флаг. Его правая, протянутая к флагу рука была отрублена. Протянул левую - ее отсекли ятаганом. Тогда он вцепился во флаг зубами, но, проколотый турками, пал замертво с вражеским флагом в зубах...")
      С высоты раздался ошеломляющий треск: это перебило горящую мачту "Реал-Мустафы". Оркестр еще играл - весело, как приказано адмиралом. А мачта медленно пошла в наклон и, взметнув тучи искр, рухнула поперек палубы "Евстафия", на которой дрались озверевшие люди.
      - Господи, пронеси! - послышался вопль Федьки Орлова.
      Господь бог рассудил иначе: огонь с упавшей мачты вдруг шустрой белкой скакнул прямо в люки "Евстафия", пламя быстро пробежало до крюйт-камер, где хранились запасы пороха, и два корабля, сцепившиеся в поединке, вдруг раздулись бортами, словно пузыри, затем разом исчезли в бурном извержении пороховых вулканов... Александр Круз взлетел выше всех, вращаясь телом в полете, как акробат; под ним раскинулась обширная панорама Хиосской битвы, а рядом вращались флейты и барабаны доигравшего до конца оркестра; потом Круз начал падать, и чистый воздух высоты сменился угаром и зловонием боя. Наконец прохладная вода разомкнулась под ним, командир "Евстафия" увидел на глубине испуганных рыб, тонущие предметы и людей... Наконец бравый Круз вынырнул, широко открыв обожженный рот.
      Тут его ждали в шлюпке матросы - его же матросы.
      Первым делом они офицера веслом по башке: тресь!
      - А, хрен собачий! Наиздевался над нами... получай.
      - Не буду... клянусь, - взмолился Круз.
      - Коли не со страху, сбрехнул, перекрестись.
      Всплескивая руками, Круз перекрестился в волнах. Его схватили за волосы и втащили в шлюпку. Вокруг еще падали с высоты обломки кораблей, в воде добивая утопающих.
     
     
      4. "БЛИСТАЯ В СВЕТЕ..."
     
      Гасан-бей тоже проделал воздушный полет, а теперь он плыл, держа в зубах острую саблю, и каждый раз, когда русские покушались схватить его, "Крокодил Турции" глубоко нырял, скрываясь на глубине, и - спасся... Алехан при взрыве "Евстафия" сказал:
      - Эх, брат Федька, открасовался... прощай! Зато хоть смерть была громкая, ажио Господь Бог на небесах вздрогнул...
      Потеря брата ожесточила его. Он геройски вывел "Трех иерархов" на линию огня, повелев Грсйгу отдать шпринг (мертвый якорь), и "Три иерарха" били в турецкие корабли до тех пор, пока они не превращались в пылающие развалины...
      Был тот решающий момент боя, когда люди уже не нуждались в приказах: каждый давно поставил крест на своей жизни и знал лишь одно - сражаться! Неистовое бешенство русских, которые вставали на шпринг, выражая этим абсолютное презрение к смерти, настолько ошеломило турок, что они хаотично побежали в сторону близкой Чесменской бухты и укрылись в ней на ночь.
      Притихло. На кораблях русской эскадры догорали пожары, плотники уже заделывали пробоины, боцманы разносили по мачтам новые паруса, на шканцах отпевали мертвых. Александр Иванович Круз отыскал матросов, вытащивших его из воды:
      - Ребята, кто меня по башке веслом потчевал?
      Молчали. Что ни говори, а дело подсудное.
      - Не бойтесь. Я не зла вам - я добра желаю.
      - Я, - отозвался старый матрос с серьгою в ухе.
      Круз подарил ему сто рублей:
      - Вот спасибо тебе! Ты меня один раз ударил, но хорошо... Вы знайте сами и другим скажите: отныне капитан первого ранга Круз до самой смерти своей ни одного матроса пальцем не тронет...
      Алехан Орлов, весь закопченный, как вобла, оборванный, обгорелый, спустился в буфет корабля и невольно вскрикнул:
      - Федька! Никак, ты? А что делаешь?
      - Яишню жарю. Тебе, брат, тоже сготовить?
      Юрий Долгорукий запечатлел эту сцену: "Нашли Федора Орлова-в руке шпага, в другой ложка с яичницей, адмирала же-с превеликим образом на груди и с большой дозой водки в руках". Выпив водку залпом, Спиридов указал эскадре спускаться по ветру; он умело расположил брандвахту, запирая флот Гасан-бея в Чесменской бухте. Вечером созвали флагманский совет. Прихлебывая из кубка черное, как деготь, кипрское вино, Алехан сказал:
      - Вот, держу знамя Гасан-бея, которое из зубов убитого матроса выдернули, но имя героя осталось безвестно. Вместе с нашим "Евстафием" улетели под облака шестьсот чистых моряцких душенек. Число наших залпов было огромно. Однако запасов крюйт-камер хватит, чтобы еще один решающий бой выдержать... Не стану осуждать контр-адмирала Эльфинстона арьергард которого в сражении участия не принимал!
      Сообща решили: флот турецкий в Чесме вконец разорить, чтоб и духу его в Архипелаге не было, а действовать противу Гасан-бея брандерами и брандскугелями (зажигательными). Алехан окликнул Ганнибала:
      - Иван Абрамыч, тебе брандеры изготовить.
      - Есть.
      - Самуил Карлыч, тебе брандерами управлять.
      - Иес, сэр, - отвечал Грейг (исполнительный).
      Он спешно подготовил четырех офицеров-добровольцев, и Орлов каждого из четырех расцеловал:
      - Хоть один из вас, ребята, живым останьтесь...
      Ночью турецкие корабли, укрывшиеся в глубине Чесмы, обкладывали навесным огнем. В рапорте командира Грейга толково писано: "Брандскугель упал в рубашку грот-марселя одного из турецких кораблей, а так как грот-марсель был совершенно сух и сделан из материи бумажной, он загорелся мгновенно". Огонь быстро прыгал по снастям противника; мачта его, подгорев у основания, рухнула на палубу, весь корабль охватило веселое пламя.
      - Брандерам - вперед! - наказал Грейг.
      Две легкие турецкие галеры выплыли напересечку курса и, взяв брандер на абордаж, нещадно вырезали всю его команду. Второй брандер, выскочив на мель, был тут же взорван своей командой.
      - Скверно начали! Князь Гагарин... с богом!
      - Ясно, - послышалось от воды.
      Прибавив парусов, брандер князя Гагарина ворвался в Чесменскую бухту и "свалился" с турецким кораблем - в свирепом огне, раздуваемом ветром, исчезли и турки и русские. Половина вражеских судов горела, подожженная артиллерией, но часть была еще не затронута огнем.
      - Лейтенант Ильин, - окликнул Грейг четвертый брандер, - ты остался последний, на тебя вся надежда... Вперед!
      Неслышно возникнув из-под тени берега, брандер Ильина плотно, словно пластырь, прилип к борту неприятеля. Сверху не только стреляли, но даже плевались турки. Но, запалив факел, Ильин уже бежал вдоль палубы, поджигая кучками рассыпанный порох. Гадючьи посвистывая, огонь юркнул в люк - прямо в трюмы брандера, где тесно, одна к другой, стояли бочки с порохом.
      - Готово! - крикнул Ильин, швыряя факел в море...
      Грейг второпях записывал в вахтенном журнале: "Легче вообразить, нежели описать, ужас, остолбенение и замешательство, овладевшие неприятелем: целые команды в страхе и отчаянии кидались в воду, поверхность бухты была покрыта множеством голов". Юрий Долгорукий тоже оставил запись: "Вода, смешанная с кровью и золою, получила прескверный вид; люди обгорелые, разным видом лежащие между обгорелых обломков, коими так порт наполнился, что едва на шлюпке мы могли мимо проезжать..." Кажется, конец!
      Лишь после битвы, когда врачи взялись как следует за раненых, обнаружилось, что на эскадре сражались и женщины, скрывавшие свое природное естество под матросской одеждой. Это был извечный грех русского флота (впрочем, и английского тоже): как ни проверяли корабли перед отплытием, бабы все равно находили способы затесаться в состав экипажей. Спиридов был очень растерян:
      - Что с ними, треклятыми, делать-то нонеча?
      - Что-нибудь придумаем, - отвечал Алехан...
      За бортом кораблей волны лениво колыхали толстый и жирный слой пепла - все, что осталось от турецкого флота. В одну лишь ночь русская эскадра уничтожила весь флот султана, Европа вздрогнула! Она еще не забыла жалкой картины, когда недавно мимо ее берегов протащилась слабенькая эскадра расшатанных кораблей, на которых вымирали экипажи, и вдруг эта эскадра превратила в прах и пепел превосходную армаду Турции, руководимую талантливейшим флотоводцем султана...
      Что делается? Что происходит? Кто объяснит?
      Русских курьеров Европа по сорок пять дней задерживала в карантинах, оттого почта из Архипелага запаздывала; Россия известилась о Чесменской виктории через мальтийских рыцарей и по гамбургским газетам. "Блистая в свете не мнимым блеском, - писала Екатерина морякам, - флот наш нанес сей раз чувствительный удар Оттоманской гордости. Лаврами покрыты вы, лаврами покрыта и вся эскадра". Матросов наградили годовым жалованьем, сверх того за сожжение турецкого флота они получили еще 187 475 рублей-вот пусть сами меж собой и делят! Была выбита медаль для всех участников Чесменской битвы: на аверсе изображен погибающий флот султана, а с реверса отчеканено одно лишь слово: БЫЛЪ.
     
     
      5. ГРОМ И МОЛНИИ КАГУЛА
     
      Вторая армия графа Петра Панина разворачивалась на Бендеры. Совет придал ей значительные силы - за счет ослабления Первой армии графа Румянцева, устремлявшего свое войско к Дунаю.
      - Но граф Петр Иваныч не радует нас проворством движения, а я, - рассуждал Румянцев, - не могу поспешать к Дунаю, ибо в тылу моем турки из Бендер кулак нам показывают...
      Томительно текли походные дни. Всем было не по себе. На бивуаках чума язвила нечаянные жертвы. В стакане воды люди разводили ложку колесного дегтя и пили; солдаты носили на шее чеснок; офицеры обкуривали себя мятой и можжевельником.
      Румянцев на барабане раскладывал пасьянсы.
      - Опять не сошлось! - И кидал карты в кусты...
      Не дождавшись гонцов от Панина, он вдруг решительно двинул армию вперед. Кавалерия Потемкина и князя Репнина постоянно шла в авангарде. Потемкин был настолько изможден разъездами, что держался в седле больше из гордости. Очевидно, не лучше чувствовал себя и Николай Васильевич.
      - Добром это не кончится, - сказал князь, зевая...
      Вернувшись в ставку, Потемкин прошел в шатер Румянцева:
      - Докладываю: Абды-паша разбил свой лагерь на реке Ларге, а за ним идут очень большие караваны верблюдов с припасами...
      Румянцев указал: все лишнее, отягчающее движение, стаскивать в обозы, бросить даже рогатки. Многие были удивлены и доказывали, что без рогаток они беспомощны.
      - Огонь и меч вам защитою, - отвечал Румянцев. - А возить за собой целый лес рогаток, ей-ей, прискучило. Они трусу - ограда, а храбрецу-помеха... Не теряйте мгновений, - учил Петр Александрович офицеров, - в баталиях бывают кратчайшие миги, когда надобно принять решение важное, и для того нужны смелость души и порыв сердечный. А слава и достоинство наши не терпят сносить присутствие неприятеля, не наступая на него.
      В небе угасали безмятежные звезды. Потемкин осмотрел копыта своей кобылы.
      - Так и есть! Одна подкова потеряна.
      - Ковать уже поздно, - ответил Репнин.
      Абды-паша отгородил себя от русских течением Ларги и холмами, но правый фланг его оставался открытым, хотя и сильно укрепленным. Потемкин подскакал к Безбородко, слывшему знатоком штабных тайн, и спросил, сколько противника.
      - Сто тыщ будет, - отвечал бурсак, нюхая табачок.
      - А нашего брата?
      - Наш брат неисчислим - раз в пять меньше.
      - Довоевались, - буркнул Потемкин.
      - И конца не видать, - согласился Безбородко, чихая.
      Потемкин вернулся к своей бригаде.
      - Что слыхать в ставке? - спросил его Репнин.
      - Ничего путного. Хвастаемся, что на Руси мужиков и баб полно, а коли до драки дойдет, так всегда людей не хватает.
      Перед рядами кавалерии возник всадник - Румянцев.
      - Вам бить в лоб по правому флангу, - велел он.
      - Я так и думал, - едко рассмеялся Репнин.
      Потемкин скормил своей кобыле кусок черствого хлеба. Предстояло штурмом брать линию за линией. Позади конных каре сухо громыхала артиллерия Мелиссино, слева, таясь в лощинах, текла пестрая и страшная лавина татарской конницы. Ночь кончилась... Румянцев указал нагайкой вперед.
      - Вот теперь - пошли! - провозгласил он.
      Большое, давно не мытое тело Потемкина откачнулось назад, потом наклонилось вперед, и он прильнул к лошадиной холке. Бурая валашская грязь сочными ломтями вылетела из-под копыт.

К титульной странице
Вперед
Назад