Фаворит(22)

      - Не в стенку, чай?
      - Да нет - в мясо. Еще шевелится.
      - Добей пса! - жестоко потребовал Потемкин.
      Прошка опять вонзил шпагу в работника и выдернул обратно, а на пороге, громко булькая горлом, сдыхал хозяин притона, нещадно исколотый Потемкиным...
      Григорий Александрович в темноте отыскал руку Прошки.
      - Дрожишь? - спросил заботливо.
      - Дрожу, - сознался Прошка.
      - Это сейчас пройдет. Зажги свечи...
      В соседнем приделе избы осмотрели они устройство, с помощью которого разбойники управляли стрехою. Потемкин тронул рычаг, и сразу завращались цепи, наматываясь на барабан, обернутый для бесшумности войлоком...
      - Сколько ж в этом доме людей погубили злодеи?
      - Не мы первые.
      - Дай бог, чтобы последние.
      В остервенении Прошка все горшки на печи шпагою переколотил. Потемкин бросил свечу в солому - взвилось буйное пламя.
      - Пошли, - сказал. - Пусть горит гнездо поганое...
      Пурга затихла. Чистое звездное небо над ними.
      Разбудили на гумне ямщиков, когда притон разбойников полыхал вовсю, освещая заснеженные долины. Совместно доехали до Курска. Потемкин сказал, что отсюда ему - на Путивль:
      - Меня, брат, на Дунае ждут.
      - А мне к Воронежу, потом вниз-до Азова...
      Когда на станции вручали подорожные, тут все и открылось: Прошке положена одна лошадка, а Потемкину сразу четыре, и Прошке еще ждать, а для Потемкина лошадей запрягли сразу.
      Парню стало как-то неловко:
      - Не пойму - в чинах ты, что ли?
      - Чин невелик: камергер да генерал-майор. Я, Проша, под началом Румянцева бригадой кавалерийской командую.
      - Рад, что повстречались, ваше превосходительство.
      - Оставь! Ты мне жизнь спас - этого не забыть.
      Он сгреб Прошку в охапку, расцеловал в губы и щеки. Потом отнял у него шпагу, взамен подарил свою - богатую, в эфес которой был вправлен драгоценный камень.
      - Прощай. А может, и свидимся... ежели турки не убьют! - добавил Потемкин, и в снежной пыли медленно угасли переливчатые звоны его бубенцов.
      ...Азов встретил Прошку Курносова первым весенним цветением.


      ДЕЙСТВИЕ ВОСЬМОЕ
      Крым - большие перемены

      Предаю сие для тех умов, которым, разсматривая общеполезное в целом, испытуют великие деяния по совершенным подвигам, по пользам, от оных произшедшим, и по средствам, каковыми оныя произведены: на сих великих основаниях и приступаю...
      Л. Самойлов (первый биограф Потемкина)


      1. БАХЧИСАРАЙ, ОТВОРИ ВОРОТА!

      В белых широких юбках плясали на базаре дервиши, кружась стремительно, как заводные волчки, потом вмиг застывали на месте и, абсолютно недвижимы, оставались в такой позе час, два, три... Минареты Бахчисарая, тонкие, как пальцы Шехсрезады, еще оставались нерушимыми святынями Востока, а голубые майолики бань и синие изразцы мечетей сулили татарам приятное омовение и душевный покой вечерних намазов после боев с Румянцев-пашой и сераскиром Паниным. Над кущами садов разливался голос ханского певца - Эдиба:
      Смотрите все! Вы видите Бахчисарай.
      Что это? Или обитель гурий? А красавицы сообщили ему прелесть, подобную нитке жемчуга, украшенной алмазом.
      Смотрите, смотрите! Все вы смотрите!
      Перед вами Бахчисарай, достойный золотого пера...
      Вот уже три месяца, как из Турции не пришло ни единого корабля, а янычары, составлявшие гарнизон Перекопа, грозили покинуть крепость, если им не выплатят денег. Наконец султан прислал в Крым дефтердаря Эмин-пашу, который и привез 100 кисетов, в каждом по 500 пиастров. Дефтердарь первым делом отправился на богатый базар Кафы, где его душа возликовала от изобилия молоденьких невольниц, а торговцы живым товаром после каждой покупки Эмина раздергивали занавески, обнажая перед пашой новых рабынь - еще краше, еще моложе... Растратив все казенные деньги, Эмин-паша морем переправил всех женщин в Стамбул, и тут его пожелал видеть сераскир Ибрагим-паша, с утра до ночи кейфовавший в ароматных кофейнях. Сераскир развернул грязную тряпицу, в которой лежала бурая, истлевшая труха. Ибрагим сказал, что это сгнившие на складах сухари, которые перемололи в муку.
      - И получили хлеб такой выпечки... Давай кисеты с пиастрами, - велел он, подливая в щербет порцию французского шартреза.
      - Какие кисеты? - выпучил глаза дефтердарь.
      - Которые получил в главной квартире для Крыма.
      - Правда, - сознался растратчик, - сто кисетов мне дали. Но казна и была должна мне ровно сто кисетов, - соврал он.
      Ибрагим-паша аккуратно завязал "хлеб" в тряпицу:
      - На! - протянул он сверток Эмину. - С этим навозом езжай в Ор-Капу, покажи янычарам, какой хлеб печется для них. Янычары - люди очень мужественные - желаю сохранить мужество и тебе...
      Через пять дней Эмин-паша был возвращен в Кафу, опутанный веревками и с отрезанными ушами. Ибрагим поехал в Бахчисарай, где и стал выпрашивать у Селим-Гирея денег для укрепления обороны Крыма. Хан, всегда покорный вассал султана, сказал, что куруши нужны ему самому:
      - Ты же видишь, Ибрагим, что я затеял ремонт дворца...
      Оглядев штабеля досок, паша прочел персидские стихи:
      Твой прелестный характер, неверная, подобен зеркалу Искандера - что мне сказать еще тебе, кроме того, что не было бы тебе уже известно?..
      Скоро Гасан-бей привел в Кафу эскадру; и тут гонец сообщил ему, что Долгорук-паша целиною ведет гяуров в Ор-Капу, а татары уже обменялись с ним сигналами...
      Был 185 год мусульманской хиджры, что по христианскому календарю означало смыкание 1770-1771 годов, а Ор-Капу - это Перекоп!
      Вторую армию, после отставки графа Панина, принял под свое начало князь Василий Михайлович Долгорукий, приехавший на фронт с дородной женой и прелестными дочками. Все офицеры из немцев разом подали в отставку, честно заявив, что при новом командующем им ходу не будет, что с этим "отсталым" человеком они служить не намерены. Долгорукий отпустил их без сожаления.
      - Обедать прошу у меня, - сказал он офицерам...
      Старик был прост, как прост и солдат. Смолоду гоним, лишен титула княжеского, с четырнадцати лет служил он рядовым под именем "Василия Михайлова". Анна Иоанновна указала никогда не учить "Михайлова" грамоте, и, уже став генерал-аншефом, Долгорукий едва умел расписаться, неизменно обвиняя своих адъютантов:
      - До чего же перышко худо чинено! Пиши сам за меня...
      Пыль, пыль, пыль - Вторая армия топала на Перекоп: мимо войсковых рядов катался Долгорукий в коляске, подпевая солдатам:
      Сударушка Варвару шка, не гневайся на меня, что побил я тебя, а побил я любя.
      Долгорукому следовало штурмовать ворота Ор-Капу, адмирал Сенявин сделает "мост" у Сиваша, там моряки высадят десанты на Арабатскую косу, и все это надо произвести стремительно. Василий Михайлович лишь однажды созвал офицеров на совещание, растолковал им кратенько: в этом году, говорил он, Румянцев закрепит на Дунае успехи прошлогодние, эскадра Орлова в Архипелаге блокаду Стамбула продлит и усилит.
      - А нам, сударики мои, - заключил князь, - Крым с бою брать. Иных соображений нету, да и быть их не может...
      В трех верстах от Перекопа аншеф задержал марш армии, полки десанта тронулись к Сивашу, где прибой раскачивал корабли Азовской флотилии, а сама Араба тская коса хищной стрелой впивалась прямо в тылы Крымского ханства. Долгорукий растянул свои войска в линию вдоль Перекопа, сгруппировал батареи напротив ворот ОрКапу, и древняя мудрая сова равнодушно наблюдала за суетой пришельцев из далеких прохладных лесов... Офицеры не стали говорить князю, что он состарился, но дали ему понять, что одряхлела его тактика:
      - Небось, таково еще при графе Минихе воевали!
      - Ну да, - согласился Долгорукий. - И ведь хорошо воевали! Вот стою я на том самом месте, где еще солдатом перед штурмом стоял, и Миних сказал: "Братцы, кто первым на ров взойдет, того в офицеры жалую!" Я первый и взошел... Скажите об этом рядовым!
      А солдаты на командующего, как на икону, молились. Хотя и разъезжал он в коляске, но всегда помнил, что у служивых ноги не железные, оттого переходы делал "жалостливые", не изнурительные. Его сиятельство не был барином; любой солдат смело подходил к аншефу, обиды ему выплакивал. Долгорукий нужды людские понимал, ибо сам шилом патоки нахлебался... В канун штурма Перекопа к его шатру примчался на лошади Шагин-Гирей:
      - Исполать тебе, высокорожденный Долгорук-паша! - И сообщил на ухо, что Перекоп держится на одних янычарах, буджайские татары против турок озлоблены. - А беем в Ор-Капу мой брат, Сагиб-Гирей, и он не станет чинить препятствий...
      Долгорукий спросил его: где хан Селим-Гирей?
      - Он там, - вытянул Шагин руку с плетью во тьму...
      В ночь на 14 июня Долгорукий объявил штурм. В глубокий ров полетели связки фашинника, солдаты по приставным лесенкам вздымались на эскарпы, батареи отчаянно разбивали ворота крепости, и после полудня гарнизон бежал... Долгорукий просил адъютантов представить ему солдата, который взошел на вал первым. Героя принесли и положили возле ног генерал-аншефа. Василий Михайлович снял с пояса шпагу, возложив ее на грудь мертвеца, потом скомкал шарф генеральский, тканный золотом, отдал убитому:
      - Погрести его с отданием почестей офицерских!..
      А за Перекопом открылся Крым: воды мало, озера соленые, лошадям корма нет, растет полынь да колючки. Армия разделилась на три луча. Сивашский отряд шагал по косе к фортам Арабата, чтобы взять Керчь и Ени-Кале, кавалерия умчалась на захват Козлова [20], а сам Долгорукий направил старческие стопы в главное разбойничье гнездо - на Кафу!
      Кафа звалась Малым Каиром, этот город обороняли сами турки; там была отличная гавань, центральный рынок работорговли. На подступах к Кафе русских встретили огнем. Шагин-Гирей с ногаями подскакал к окопам.
      - Ради чего воюете? - вопросил он османов. - Если ради Крыма, то он не ваш! Нам, татарам и ногаям, нужны наши владения, а от вас что пользы? Вы бы лучше убирались домой. Если же решитесь на битву, то московы могут спать спокойно. Я сам и мои ногаи разнесем саблями ваши глупые головы...
      На рейде Кафы корабли позванивали цепями, берег освещали костры, в горах бродили ненасытные в грабежах египетские мамелюки. Было тревожно... Гасан-паша возлежал на подушках в обширном салоне флагмана. В соседней каюте разместился Абахезпаша, губернатор Кафы, и поздним вечером, сняв с ноги шлепанец, Гасан стучал в переборку.
      - Высокочтимый! Ты пойдешь воевать с гяурами?
      Губернатор Кафы бренчал за переборкой кувшинами.
      - Пойду, если мне дадут лошадей, палатки, подводы, сухари и... сто кисетов акчэ. А ты, высокостепенный?
      - Я подожду, что скажет Ибрагим...
      Утром от Ибрагима они узнали, что русские взяли Арабат, Долгорук-паша послал два своих байрака - один на Керчь, другой прямо в Бахчисарай, а войско хана Селим-Гирея разбито полностью. Стали искать хана и нашли его в трюмах флагманского корабля, откуда он вылезать отказался, погруженный в молитвенное созерцание. Кафа обезлюдела. Гасан приказал всех здоровых пассажиров покидать в море: пусть плывут обратно - для борьбы с гяурами. В городе оставались христиане, семейства армян и греков, вчерашние невольники - русские, украинцы, поляки, они гуляли по улицам, обогащая себя за былые страдания одеждой, мясом, рыбой, вином
      - Так где же они? - вопили в ответ янычары...
      Гасан-паша увел корабли в море. Русское ядро угодило в арсенал, при взрыве пороха сгорели артиллеристы, в городе началась паника. Напрасно Ибрагим загонял турок в траншеи плетьми и дубинами. Духовенство с трудом остановило бегущих раскрытыми коранами. Муллы и муфтии взяли с воинов клятву - сейчас же вернуться и отобрать Арабат у русских. Турецкий летописец пишет: "Пехотные и конные сипаги, начальники янычар-байраков, офицеры египетских войск, сам конвой паши и все сорвиголовы отправились в путь". Но вспышка религиозного фанатизма оказалась краткой: завидев русских, янычары перестреляли своих офицеров и разбежались. Ибрагим-паша заперся в башне. Из пистолета он убил русского парламентера в красном артиллерийском мундире. Но башня загорелась-сераскир, не стерпев ожогов, выскочил наружу... Рядом с собою увидел он русских солдат, стоявших с ружьями, а Долгорук-паша и его драгоман были верхом на лошадях.
      - Зачем воевать за место, для турок уже пустое? - крикнул Долгорукий. - Мы не с вами имеем дело, а с хозяевами этой страны. Вон стоит табор Сагиб-Гирея, вон табор его брата Шагина, и с ними, а не с вами мы будем решать судьбы ханства...
      Драгоман спросил: кто здесь Ибрагим-паша?
      - Это я, - шагнул вперед сераскир.
      - Позвольте вашу саблю, - велел драгоман.
      Долгорукий вынул клинок из ножен, глазом знатока осмотрел его, снова вложил в ножны и вернул оружие противнику:
      - Извещен, что вы сражались со мною честнее других, и было бы неблагородно с моей стороны лишать вас чести... Не огорчайтесь! В Петербурге вы будете нашим почетным гостем.
      Ибрагим-паша видел, как уплывают вдаль корабли.
      - Что предопределено свыше, то и будет... Кысмет!
      Кысмет - это рок, а правоверный судьбе покорен.
      Долгорукий въехал в улицы города, его встречала толпа. Люди, опустившись на колени, поднесли ему хлеб с солью.
      - Благодарю! А городишко-то у вас хороший...
      Кафа (будущая Феодосия) была освобождена - султан потерял лучшую гавань в Крыму. Корабли Гасана сунулись в бухту Балаклавы - но там уже были русские; приплыли в Ахтиар (которому суждено стать Севастополем) - а там русские пушки; тогда "крокодил" велел поднять все паруса и повернуть к Варне...
      Кафа была переполнена добром и хламом, бурным весельем и трагическими бедами. Здесь русские солдаты повстречали немало земляков и сородичей. Долгорукий видел, как, рыдая до икоты, бился головою об стену сакли старый харьковский пикинср.
      - Уймись, братец! С чего эдак страдаешь?
      - Жинку сыскал, - отвечал пикинер. - Ее и детишек в прошлом-то годе татары увели с хутора. И вот встретил жинку, гляжу, а вона-то... О, Господи! уже с дитем бусурманским. Что же мне теперь? Или давить его, нехристя?
      - Давить не надо, родименький. Перемогись.
      - Оно, может, и так, ваше сиятельство. Я ее, стерву, поучу маленько и с дитем новым на хутор отправлю. Свои-то пропали в рабстве, так хоть чужого щенка вскормлю...
      Этому пикинеру еще повезло! А другие навеки потеряли своих жен, детей и невест, уже распроданных на базарах Кафы в Турцию, Алжир, Тунис и Марокко. Прощайте, люди, Россия больше-никогда вас не увидит!
      Операция крымская имела успех блистательный! Малая армия с ничтожными потерями взяла верх над большой армией, имевшей флот и отличные базы в тылу. Из деревень далекой Рязанщины, где горланят по утрам петухи и бродят в ночном стреноженные кони, из этих песенных рос, из голубых туманов России пришли в ногайские степи сразу 5000 мужиков в лаптях. "Трава-то! Трава какая!.." Взмахнули они гибкими косами - и пошла косить матьРоссия, только - вжик да вжик, и ложилась трава на траву рядами, вырастали стога ароматного сладчайшего сена - на прокорм славной российской кавалерии!
      Князь Долгорукий снова разбранил адъютантов:
      - Надо эштафет осударыне слать, а перышки опять худо очинены. Коли не умеете перьев чинить, так пишите за меня сами...
      По скошенной стерне поскакали неутомимые курьеры.
      17 июля 1771 года прибыли в Петербург один за другим сразу три курьера. На рассвете явился из Крыма первый, князь Одоевский, - взяли Кафу, в полдень приехал подпоручик Щербинин - взяли Керчь, а вечером примчался поручик артиллерии Семенов - привез ключи от крепостей крымских. Екатерина первого произвела в полковники, второго - в гвардии поручики, третьего - в капитаны: "Молодцы, ребята! Вы из Крыма татарского мне Тавриду легендарную возвращаете, где и быть мне новою Ифигснией..." Но как отличить князя Долгорукого? Пусть же в истории государства навеки останется он с небывалым титулом - Крымский! Екатерина дала ему орден Георгия первой степени, расплатилась за долги князя, одарила его табакеркой... Старик был доволен:
      - Наградили так, что и не мечтал. А мне больше и не надобно ничего. Пришел в Крым солдатом - и уйду солдатом.
      Значение крымских Гиреев в мусульманском мире было велико: прямые потомки Чингисхана, они являлись главными претендентами на престол Блистательной Порты, если бы род Османов пресекся в турецкой истории... Все это учитывали в Петербурге! Но не могли учесть резвой самостоятельности князя Долгорукого-Крымского, который самовольно посадил Сагиб-Гирся на престол в Бахчисарае, а Шагин-Гирея сделал калгой и сказал ему:
      - Тебя, калга, императрица наша давно возлюбила... Будь готов в Петербург ехать! Высоко, сокол, летаешь, где сядешь?


      2. СПЕКУЛЯЦИЯ И НАСИЛИЕ

      Многое не ладилось, а вода и огонь собирали жертвы...
      Большое собрание голландских картин, закупленное для Эрмитажа, целиком погибло на корабле, который жестоко разбило на рифах. А в конце мая грандиозный пожар объял Васильевский остров столицы - кварталы выгорали так быстро, будто сам дьявол посыпал их порохом, сильнейший ветер раздувал пламя, над Невою несло горящие головни, падавшие на крышу Зимнего дворца... Екатерина, глядя на пожар из окон, вспомнила:
      - Боже, а ведь Леонардо Эйлер этого и боялся!
      Ей доложили, что дом Эйлера сгорел дотла. Ученого вытащил из пламени прохожий булочник, а бумаги, столь ценные для науки и мореплавания, вынес из огня сам президент Академии - граф Владимир Орлов. Пожар длился два дня, черное пожарище обезобразило столицу, на берегу Невы долго еще догорал Морской корпус, бывший дворец графа Миниха, бездомные гардемарины маялись без крыши над головой, сидючи на стопках учебников...
      - Ну что ж! Начнем отстраиваться заново - в камне.
      Екатерина не скрыла от Вольтера этого бедствия, заверяя его: "Ни в одном Европейском Государстве не могут с такой поспешностью производить строения, как у нас!" Панин в эти дни призывал ее к бдительности на севере. Густав III возмечтал об отторжении Норвегии от Дании (молодой король начинал именно там, где закончил Карл XII). В стране, в которой царило повальное пьянство, он завел "коронную" монополию, а доходы от винокурения обращал на усиленное развитие армии и флота... Да, многое не ладилось!
      ...Екатерина толкнула двери спальни и застала Григория Орлова с Прасковьей Брюс. Она быстро закрыла лицо руками.
      - Свиньи! - произнесла с яростью. - Вон!
      Подруга горячо оправдывалась.
      - Като, Като! - кричала она. - Невинна я... злодей увлек во грех меня... Като, я женщина слабая... это он... все он!
      Екатерина с размаху отпустила ей "леща", и Парашка, пискнув, улизнула. Орлов с наглой улыбочкой сидел на постели.
      - И ты ей поверила? - спросил он. - Да она сама липла. Сучка не захочет, так кобель не вскочит!
      - Помолчи хоть сейчас, будь любезен.
      - А ты не ершись, - стал угрожать Орлов. - Своими же колючками и уколешься. Этого-то добра и на твою долю останется.
      - Моя доля здесь самая ничтожная.
      - Ладно, ладно, - ответил фаворит. - Все-таки хоть изредка вспоминай, кто тебе престол российский раздобыл.
      - За это я с вами уже сполна рассчиталась.
      - Э, нет! У нас с тобой счет особый...
      Екатерина отошла к окну. Царское Село было прекрасно. По зеркальной глади уплывали в садок безмятежные лебеди. В глубине озера строилась ростральная колонна с носами кораблей - в память о Чесме, из зелени садов виднелся торжественный обелиск - в знак вечной памяти о Кагуле, в глубине парка громоздилась БашняРуина, на которой высечено: "На память войны, объявленной турками России, сей камень поставлен"... Оскорбленная, она плакала:
      - Боже, сколько ж можно еще страдать мне?
      ...Потемкин получил от нее письмо. Императрица нашла самые простые, сердечные слова. Очень нежно просила его поберечь себя и признавалась, что все эти годы о нем не забывала; он ей нужен!
      "А сама же изгнала. Как понимать тебя, Като?"
      Но даже издалека он ощутил ее женскую тоску...
      Никто из них (ни сама Екатерина, ни тем более Орлов) не задумывался: отчего они оба несчастны? Между тем их разделяла незримая социальная перегородка, и Орлов, при всей его бесшабашной храбрости, мог разбить кулаками крепостные ворота, но становился труслив перед преградой, которая его, мужчину, и ее, женщину, разделяла на императрицу и верноподданного. Понять это - значит понять и все остальное, что их угнетало... Фаворит хотел бы видеть в Екатерине творение своих рук, потому и приходил в ярость при мысли, что, наоборот, все в мире считают его самого творением императрицы. Гришка не был податлив: зависимости от женщины, пусть даже такой, как Екатерина, не выносил! Обладая ею, Орлов не обманывался: перед ним - императрица, стоящая намного выше его, а потому он, как мужчина, искал минутного забвения среди тех доступных женщин, которые ниже его... Отсюда - фрейлины и прачки, отсюда и Парашка Брюс! Екатерина прощала, прощала, прощала...
      Редкая женщина способна столько прощать.
      - У меня нет времени даже для страданий, - говорила она Орлову (и была права). - У меня нет времени для всего, что принадлежит женщинам. Если я сейчас опущу руки, забросив дела, и стану заниматься чувствами, тогда все полетит кувырком... Пойми же, варвар! - доказывала она фавориту. - Я держусь только тем, что по пятнадцать часов в сутки занимаюсь делами. А когда я падаю в постель, изможденная от усталости, ты, отдохнувший и веселый, требуешь от меня страсти. Мне же в такие моменты ничего не нужно, и это уже не любовь-нет, Гришенька, это насилие...
      В этом положении, которое по-человечески легко понять, Екатерина избрала самый опасный путь для обретения душевного спокойствия. Все муки ревности она заглушала откупом. Тебе нравится толстая, как бочка, жена Олсуфьева - даю тебе тысячу крепостных, только оставь толстуху в покое. Ты блудил с княжною Гагариной - вот тебе пряжки с бриллиантами, только, ради бога, чтобы я больше не слыхала об этой девке. Ты дуешься на свою Като? Так на тебе, Гришенька, мой портрет с алмазами, быстренько поцелуй меня и скажи, что без меня жить не можешь... Постоянная борьба! Но борьба неравная, и у Орлова, конечно же, больше сил и нервов для того, чтобы неизменно выигрывать эти мучительные поединки, заканчивающиеся циничной коммерческой сделкой... Но изредка между Орловым и Екатериной возникала интимная немота. В такие минуты они одевались попроще, незаметно выскальзывали из дворца, где у подъезда их ждала скромная коляска. Не узнанные никем, они ехали на Васильевский остров - там их встречал Василий Шкурин, бывший лакей, а ныне камергер. Шкурин выводил к ним мальчика, пугливо взиравшего на редких и добрых гостей, которые, торопливо суетясь, заваливали его царскими подарками и сластями. Это был их сын - Алексей, по отчеству Григорьевич - граф Бобринский (от названия имения Бобрики), плод их любви, небывалой нежности, еще не испорченной никакими сделками. Свидание длилось недолго. Подавленные, они отъезжали обратно. Орлов пришибленно молчал. Екатерина украдкой вытирала слезы. В такие моменты их руки были сцеплены в честном супружеском пожатии.
      - Тпрру! - говорил кучер. - Ну, вот и приехали...
      Дворец. Трон. Корона. И все оставалось по-прежнему.
      Женского счастья не было, а материнский инстинкт давно разрушен в борьбе за престол. Екатерина пребывала в тревоге: оставался лишь год до совершеннолетия сына Павла... Она вдруг нагрянула в дом, где проживала вдова Софья Михайловна Чарторыжская из рода дворян Ушаковых; императрица застала ее за пяльцами.
      - Не пугайтесь, - сказала она, усаживаясь напротив. - И можете продолжать свое занятие Пенелопы... Я не хочу, чтобы мой сын искал утешения на кухне или в прачсшных, а потому, дорогая, прощу вас обеспокоиться его развитием.
      Вдова растерянно сказала, что она старше цесаревича.
      - Тем лучше, - отвечала императрица. - Почитайте на досуге хотя бы Брантома... Диана де Пуатье свершила подвиг, когда из мрачного злодея-меланхолика сделала сильного короля Генриха Второго, а ведь Диана на семнадцать лет была старше его...
      Вскоре после этого Павел серьезно заболел, а Софья Михайловна Чарторыжская добилась тайной аудиенции у императрицы:
      - Ваше величество, я беременна от вашего сына...
      Одна женщина смотрела на другую. "Неужели эта вдова решила стать Дианой де Пуатье? Вряд ли..." Екатерина сухо ответила:
      - Ребенка я заберу от вас, и больше вы его никогда не увидите [21]. За услугу же, оказанную мне, обещаю вам хорошую партию. Вас устроит замужество с одним из сыновей Разумовского?
      - Вы очень жестоки, - отвечала женщина женщине. Это так кажется, - засмеялась императрица...
      Тут совпало как-то все сразу: чума в стране, мятеж на Яике, болезнь сына и работа над комедией "О, время!". В голове уже сложилась вторая пьеса "Именины госпожи Ворчалкиной", двух перьев на день Екатерине не хватало - исписывались...
      Гришка Орлов застал ее за писаниной - одну.
      - А цесаревич Павел болен, - сказал небрежно. - И говорят, опасно. Надо бы подумать, кого наследником престола объявить. Думаю, что лучше нашего сыночка Лешеньки не сыскать...
      Екатерина перебрала бумаги. Депутаты яицкие прибыли в Петербург с жалобами на неправды. Пошли к президенту Военной коллегии, графу Захару Чернышеву, а он, рассвирепев, депутата Кирпичникова так ударил, что чуть жизни не лишил, остальных казаков с Яика велел плетьми пересечь и бороды им обрезать.
      Это уже насилие!
      - Не надо злоупотреблять моим доверием. При коронации желал ты мужем моим стать, сейчас императора мне готовишь... Иногда, - сказала императрица, - меня удерживает один лишь стыд. Но когда-нибудь я вызову караул и велю спустить тебя с лестницы.
      Орлов выслушал с блудливой улыбочкой.
      - А нас, Орловых, пятеро: как пальцы в кулаке. Любой караул в окна повыкидываем. Мы тебя породили! Из наших ручек пьешь и кушаешь. Не вздумай хвостом вилять... Пока мы живы, от нас не вырвешься...
      Екатерина срочно выехала из Петергофа и два месяца подряд демонстративно не покидала сына. Павел всегда боялся ее, титулуя мать "вашим величеством", а сейчас она решила побыть именно в роли матери. Лишь единожды между ними выросла загробная тень его отца и ее мужа. Екатерина не называла его по имени.
      - Может быть, - сказала она, прохаживаясь по комнате, как это всегда делала в минуты душевного волнения, - может быть, со временем ты поймешь, что у твоей матери не было выбора: или погибнуть заодно с этим гневливым и пьяным человеком, или спастись вместе с толпою, жаждущей избавления от него... Спи!
      Было уже позднее время, когда Екатерина повидалась с Роджерсоном. Лейб-медик предупредил ее, что цесаревич Павел проживет еще лет десять - не больше! Явно смущенный, врач сказал, что в его нездоровье виновата дурная наследственность.
      - Это не от меня, - резко ответила женщина. Она с надрывом переживала болезнь сына: ведь если Павел умрет, никто в мире не поверит в смерть от болезни, газеты Европы с удовольствием вложат ей в руки тонкий кинжал или пузырек с ядом. - Спокойной вам ночи, милый Роджерсон! - сказала она, удаляясь...
      В библиотеке еще сквозил желтый свечной огонь; там трудился над каталогом Василий Петров; увлеченный, он даже не заметил, как царица появилась на пороге. Екатерина смотрела на статного мужчину и вдруг поймала себя на мысли: хорошо бы изменить Григорию Орлову, чтобы расплатиться с ним за все оскорбления сразу.
      Петров, заметив ее, поспешно вскочил:
      - Ваше величество?..
      В страсти лицо Екатерины - как у сомнамбулы.
      - Да, милый, да... Это я, твое грешное величество. - Она шагнула к нему, но задержалась. - Вот что, - сказала, - возьмешь Маркова-Оспина и, ради его образования, поезжай-ка в Англию.
      - Как? - обомлел Петров. - Можно ли верить?
      - А почему бы и нет? Уезжай. Надоел ты мне...
      Рано утром запросил аудиенции генерал-прокурор.
      - Что случилось? - обеспокоилась Екатерина.
      - Язык не поворачивается, - сказал Вяземский. - Граф Григорий Орлов пьян был... изнасильничал вашу фрейлинуЗиновьеву.
      Екатерине Зиновьевой было всего тринадцать лет.
      - Но она же его двоюродная сестра!
      - А пьяному-то што? Он разве думает?
      - Так я буду думать, - жестко произнесла Екатерина.


      3. ПЕРВЫЙ ФРЕГАТ "ПЕРВЫЙ"

      Прошка приехал в Азов и поселился в рабочей казарме.
      Вязанка дровишек стоила рубль, еду готовили на кострах из камыша. Зато рыба азовская была хлеба дешевле: стерляди в полтора аршина продавались по пятачку, артель матросов за один гривенник увозила на прожор две телеги тарани, из одного осетра маркитанты выдавливали по 20 фунтов икры...
      По условиям трактата от 1739 года Азов с Таганрогом были взорваны, покинутые турками и русскими (будь она проклята, эта мертвая пограничная зона!). Теперь солдаты из руин возрождали крепость, и растущее кладбище наглядно свидетельствовало, чего им это стоило. Кровавый понос и лихорадки гнилостные работали быстрее, нежели возводились фасы из камня и корабли из дерева. Змеи шипели под каждым кустом, в день искусывая 10-15 человек. Настала невыносимая жара, все раскалилось от гроз, и Прошка не раз видел, как на штыках часовых пляшут "огни святого Эльма", какие он уже наблюдал на клотиках кораблей-еще раньше, у берегов Америки... Именно здесь, в непотребной скученности, без мытья и смены белья, кормясь больше всухомятку, рабочие и матросы создавали не флот, а лишь флотилию... Азовскую! От нее-то и быть флоту Черноморскому.
      Молодой лейтенант Федор Ушаков пригнал по течению Дона корабельный лес с верховий реки - закладывался фрегат "Первый" (он и был, кстати, первым). Потом Ушаков снова навестил Азов, командуя палубным ботом "Курьер", и Прошка с ним повидался.
      - Куда ж это я попал? - сказал он лейтенанту.
      - На каторгу... на самую настоящую.
      Прошка вдруг прыгнул, ловко убив палкой гадюку.
      - В таком пекле одно спасенье - жениться...
      Ушаков ответил ему, что однажды в Петербурге на молоке уже обжегся - теперь и на воду дует:
      - Семейная жизнь не по мне. Да и какая к черту она может быть, если ты в море, а жена на берегу... Один грех!
      Прохор Курносов был уже закален во всяческих передрягах, в работе жесточайше требователен к подчиненным, за что однажды чуть не поплатился: в него издали швырнули топором, едва уклонился. Обидчику Прошка насовал кулаком в морду:
      - Я же не для себя-для флота стараюсь!..
      Однажды в Азов прислали штрафных матросов и разжалованных офицеров - кто на воровстве попался, кого в бою трусость одолела. Прошка велел им построиться. Обходя шеренгу, мастер-корабельщик вглядывался в лица. И вдруг споткнулся: перед ним стоял Данила Петрович Мамаев, ведавший Адмиралтейством в Казани, а теперь, ободранный и жалкий, глаз не поднимал.
      - Вот и встретились! - сказал Прошка. - Я же говорил тебе, собаке, что локти изгрызешь, в ногах у меня наваляешься...
      - Христом-Богом прошу, господин Курносов, - взмолился Мамаев, - смилуйтесь... виноват я пред вашим высокородием...
      Вспомнилось былое: и сытая жизнь в доме дворянском и поцелуи с Анюточкой, и даже кот мамаевский - на диво мудрый.
      - Да бог с тобой! Не к янычарам же попал ты... Идем!
      Отвел дурака в казарму, вина поставил, набросал перед ним сухарей и тарани, сказал, что хлеб-соль казанскую помнит.
      - Ешь, да говори, что с тобою...
      Оказалось, Мамаеву доверили караван барж с припасами и артиллерией по реке доставить. Но, плавания убоясь, он в ледостав угодил. Осенью! А весною, когда ледоход начался, все баржи на сотню верст раскидало, борта перетерло, казенное имущество затонуло.
      Адмирал Сенявин указал - расстрелять! Едва умолил Мамаев, чтобы его разжаловали...
      Потускнев лицом, Прошка спросил об Анюте.
      - Анюточка за дворянином Прокудиным живет исправно... Уже понесла. Господи, куда ж я попал? - убивался Мамаев.
      - На каторгу! - пояснил ему Прошка. - Ступай работать. И помни: ежели сплохуешь, так в ухо дам - не встанешь!
      Алексей Наумович Сенявин отозвал в Таганрог корабли и всех мастеров. Прошка краем уха уже слыхивал, что адмирал в большом разладе с Адмиралтейств-коллегией, которая, здешней обстановки не ведая, с высоты столичного положения поучает его, как быстрее из дерьма флот слепить... Изможденный малярией и недосыпами, адмирал крикливо поведал начальникам то, что они и без него ведали. Азовское море мелководно, от Воронежа суда спускать по отмелям трудно - оттого корабли, строенные плоскодонными, крутую морскую волну вряд ли выдержат.
      - Новоизобретенные [22], - сказал он, - от нужды нашей! Малый почин делу великому свершен нами. Теперь из моря Азовского пора выгребать в морс Черное...
      Федор Ушаков явился к Прошке Курносову:
      - Кафу наши взяли, слыхал ли? Я до Кафы сбегаю.
      - Возьми и меня. Побежим вместе...
      И побежали они под парусом. Ушаков имел пакет от Сенявина к Долгорукому, а Прошка дел никаких не имел и потому решил прогуляться по городу. Вышел за форштадт - длинная дорога тянулась к северу (даже страшно подумать, как далеко отсель до родимой Соломбалы), недалече дымил костерок. Возле него расположился маркитант. С ним две турчанки. Босые, но с браслетами на ногах, а ногти на пальцах рук и ног покрыты вишневым лаком. Только сейчас Прошка заметил, что юная пленница, совсем еще девочка, едва сидит на земле, клонясь, как надломленный стебель. Наконец она ничком сунулась в траву, а мужик накинул на нес суровую тряпицу. Накинул так, будто хоронить собрался.
      - Где ты их достал? - спросил Прошка.
      - Туточки... женки янычарские. Брошены.
      - А куда их тащишь, брошенных?
      - До Белова, что под Тулою, сам-то я из тех краев буду.
      - А на что они тебе?
      - Барин велел. Жена, вишь ты, рано состарилась, ажно зубы все выпали. Так он меня послал. Хочу, говорит, турчаночку молоденьку... Одна-то ничего, доберется, тока плачет. А эта хворенька! Ежели пожелаешь ее, так за пять рублев уступлю... бери!
      - Как зовут се? - полюбопытствовал Прошка.
      - Бормотала она... Камсртаб, вроде. Шут ее знает!
      Парень испытал страшную жалость к этой девчонке.
      - Помрет в дороге... Пять рублев, говоришь?
      - Ага. Мне без прибыли домой как же явиться?
      Прошка попросил маркитанта отойти для расчета в сторонку. И там, подальше от костерка, быстро набил мужику морду, так что и встать тот не мог. Потом подхватил больную турчаночку на руки и, удивившись легкости ее тела, понес обратно - к пристани...
      - Федя, - позвал он с палубы, над люком стоя.
      - А! - отозвалось из корабельных низов.
      - Ступай на дек. Глянь, что я достал.
      - Арбузов, што ль?
      - Поднимись. Сам увидишь.
      Ушаков глянул на провисшую меж рук добычу.
      - Сдурел ты, братец! На что тебе?
      - Хворая. Жалко.
      - Возись с ней... Эдакого добра тут хватает.
      - Коли выхожу, так и оженюсь на ней.
      - Веры-то она бусурманской.
      - Вера, как и деньги, Федя, дело наживное.
      - Ты прав. Но куда с ней теперь денешься?
      - С собой возьму - в Азов.
      - В казарму-то? А кто мне позволит янычарских баб из моря в море под русским флагом перетаскивать?
      - Да ты, Федя, посмотри, какая она красивая...
      Он откинул кисейный яхмак с лица, и Ушаков увидел чистый лоб, украшенный подвесками с жемчужинами, и черные глаза, Ц обведенные гримом, - они глянули на него с испугом, а яркие губы силились улыбнуться. Ушаков спросил, как ее звать.
      - Вроде бы Камертаб.
      - Камертаб... Камертаб, - прошептала турчанка.
      - Вишь? И голосок у нее приятный, певучий...
      Ушаков сказал, что для него служба на флоте дороже всякого бабья, а Кинсберген не простит ему нарушения традиций флота.
      - А кто этот Кинсберген? - спросил его Прошка.
      - Голландец. Недавно на русский флот принят...
      Прошка навестил корабль, на котором держал флаг капитан третьего ранга Ян Генрих Кинсберген. Этому хорошему человеку никак не давался русский язык, и Прошка заговорил с ним поголландски.
      - Мальчик! - обрадовался капитан, кидаясь ему в объятия. - Откуда ты знаешь язык моей чудесной родины?..
      Кинсберген не стал возражать, чтобы пакетбот "Курьер" забрал турчанку из Кафы. Прошка сам выкопал на окраине Азова землянку, сложил печурку, вмазал в нее котел, натаскал воды, устроил девке баню. Но Камертаб таяла на глазах.
      - Не знаю, чем и помочь тебе, - переживал Прошка. - Если б ты хоть по-нашему понимала... Ладно, лежи. Может, и воспрянешь...
      Из гарнизона позвал он лекаря-немца, наградил его щедро, просил вылечить, и тот старался. А на верфи сторожем был турок Махмуд, взятый в плен еще при Минихс, он приехал в Азов из Пензы; Прошка спросил его, что значит по-турецки "Камертаб".
      - Лунное сияние, - пояснил Махмуд.
      - Выпить водки при лунном сиянии хочешь?
      - А кто из пензяков откажется?
      - Тащи огурцов. Пойдем...
      Привел турка в землянку, просил его поговорить с Камертаб, и та рассказала, что ее янычар на корабле уплыл в Варну, а жен своих заставил яд принять, чтобы гяурам такая красота не досталась.
      - Чего же не умерла? - удивился Прошка.
      - Такой судьба... кысиет! - смеялся Махмуд.
      Добрый язык оказался у Махмуда - Камертаб выжила. Прошка все эти дни старался на верфи, уставал шибко, но в середине дня успевал заглянуть в землянку, ублажал свою "янычарку" то рыбкой, то куском пирога, то кистью винограда. С радостью наблюдал Прошка, как оживает молодая душа, как хлопочет по дому Камертаб и что-то напевает по-своему. Но однажды пришел Прошка с верфи злее черта после работы и вдруг видит: сидит его Камертаб, глаза у нее блестят, губы обведены ярким кармином, а она ногти себе, по гаремной моде, намалевывает. Пришлось вмешаться.
      - Я тебе не янычар какой-нибудь, - пригрозил Прошка, - я тебе шкипер второго ранга флота Российского, а ты что, стерва, вытворяешь? А ну! Обскоблись скорее, не то я тебя вздую...
      Камертаб поняла его угрозы на свой женский лад: когда Прошка улегся в постель, она гибкой змейкой пронырнула к нему под одеяло. Утром парень сыскал в торговых рядах Аксинью, драчливую маркитантку, но добрую, пока трезвая. Упросил быть крестной матерью. А скоро пакетбот "Курьер" подвалил с Ушаковым - Федя охотно стал крестным отцом. В гарнизонной церкви состоялись крестины, и "Лунное сияние" превратилось в Аксинью Федоровну.
      Потом бесфамильная стала госпожою Курносовой!
      Ох, и веселая же свадьба была в Азове - между верфью корабельной и погостом кладбищенским. Прошка денег не жалел. Гулять так гулять. Ведь свадьбы не каждый день бывают.
      Даже несчастного Мамаева к себе залучил:
      - Иди и ты, Данила Петрович, отдохни от каторги...
      Хорошо начиналась семейная жизнь шкипера Курносова.
      Первый фрегат "Первый" сошел со стапелей на воду.


      4. SI DEUS NOBISCUM...

      Потемкин, расставшись с Прошкой, завернул в иную сторону - в Сечь Запорожскую, в курень Кущевский. Въехав на двор коша, он дважды произнес, словно понукая лошадь:
      - Пугу-пугу, пугу-пугу. - Это служило паролем.
      - Пугу-пугу? - окликнули его, но уже вопросительно.
      На что Потемкин отвечал по всем правилам Сечи:
      - Пугу - казак с Лугу, а зовусь - Грицко Нечсса.
      - Заводи коня в клуню, будь товарищем нашим...
      Неясно, что делал Потемкин в Запорожской Сечи; может быть, ничего не делал, признавая и такой род занятий. А чуть повеяло весной, он счел отпуск законченным и отъехал к армии. Его удивило множество кордонов и карантинов, - Смоленск и Москва отгородились от чумы шлагбаумами и кострами, бочками с дегтем и уксусом. На постоялых дворах люди говорили полушепотом, будто в присутствии покойника. Смерть гуляла рядом, но Потемкин, верный языческому фатализму, манкировал правилами - ел, что хотел, пил, где придется...
      Румянцев был в Яссах; Дунайская армия держала фронт самый решающий, от усилий которого зависела судьба мира. Фельдмаршал спросил, что в Сечи. Потемкин отвечал в том духе, что в Сечи нет связей семейных, нет общественных, оттого не может быть прочных связей не только с Россией, но даже с Украиной...
      В сенях штаба он обратил внимание на офицеров, сидевших на полу, закованных в цепи, и спросил Румянцева, кто такие.
      - Журжу сдали... завтра их расстреляем!
      Даже из краткой беседы с фельдмаршалом Григорий Александрович понял: кампания не ладится. Пожалуй, она великой не станет, ибо Румянцев имел нервную оглядку на свои тылы, ощущая угрозу сзади - со стороны Австрии, которая выстраивала на рубежах военные поселения. Фельдмаршал признался честно:
      - Пока у нас нет флотилии на Дунае, нам и думать нечего, чтобы эту прорву форсировать всею армией. Без кораблей тошно!..
      Потемкин получил от него корволант (летучий корпус), с которым отправился в Крайовский банат, на границу с Венгрией, готовый отбить любое нападение австрийцев. Вскоре князь Репнин привел свои дивизии в Турну, подчинив себе корволант Потемкина. Николай Васильевич сообщил, что турки освобождают Обрсскова - это хороший признак. Но, осмотрев Турну, князь нашел крепость прочной и отступил, приказав ретироваться и Потемкину. Но время ретирады тот проспал, а когда проснулся, турки сделали нападение. С пятью тысячами сабель корволант выдержал натиск двадцати тысяч - три дня подряд бились насмерть, резались саблями, и Потемкин вышел победителем. Отходя, он спалил дотла несколько магазинов и потопил вражеские корабли, завершив партизанский рейд у стен Силистрии.
      - Кажется, я начинаю понимать войну, - подумал он.
      Но едва добрался до Ясс - свалился замертво; лекарь Гензель поставил диагноз: чума... Потемкин услуги врачей отверг, доверясь ординарцам своим - запорожцам Пискуну и Самодрыгс:
      - Лечите, братцы, как в кошах лечат...
      Была уже промозглая осень. Запорожцы раздели Грицко Нечесу, вывели на двор и стали окатывать из ведер ледяною водой. Утром давали чарку водки с порохом и золою, вечером поили водкой с лошадиной мочой, и "чумы" не стало. Тут Потемкин возликовал:
      - Тех бы лекарей перевешать всех, яко псов!
      За годы войны сложилось главное качество Потемкина: надменный в общении с высшими, он был душевно добр и неизменно покладист с людьми, стоящими ниже его.
      Таким он и останется навсегда - до самой смерти!
      Румянцев испытывал тревогу не напрасно... Когда граф ОрловЧесменский проезжал через Вену, он исполнил личное поручение Панина, ознакомив двор Габсбургов с русским проектом мирного договора. Получив такой документ в руки, Мария-Терезия сразу собрала войска в Трансильвании, чтобы - совместно с турками! - выступить против России. Императрица сказала сыну Иосифу II, что русский проект будущего мира с Турцией она швырнет в Сераль, как бомбу.
      Ее посол Тугут вручил проект султану турецкому.
      - Русская кралица сошла с ума! - разбушевался Мустафа III. - Разве Черное море не взбурлит кипятком, появись там корабли гяуров? С чего московы взяли, будто мы уйдем из Крыма, как шумные гости с веселого пира? Мы еще вернемся в Кафу... Моя власть всюду там, где высятся минареты наших мечетей!
      Графиня Дюбарри прогнала Шуазеля некстати, и Кауниц тосковал, ибо герцог Эгильон более полугода не отвечал на его письма. Проанализировав обстановку, Кауниц осмелел: