- Я не нашел в короле Пруссии ничего дурного, но и не обнаружил ничего хорошего. А мы, кажется, пошли на поводу этого старого интригана, - доложил он Марии-Терезии. - Еще не поздно сделать шаг назад, обратясь от Фридриха к Мустафс Третьему... Восток реален: русские в Крыму и на Дунае, это приводит меня в яростное содрогание!
      - Меня тоже, - прослезилась "маменька". - Не пришло ли уже время набить наши сундуки пополнее?..
      Тугут получил новые инструкции: Австрия поможет Турции одолеть Россию, султан вернет себе Крым; в залог этой неугасимой дружбы Мустафа III должен уплатить Марии-Терезии 12 миллионов флоринов... Турки клюнули на эту приманку и торопливо привезли в Землин первые три миллиона - задаток! При этом они нижайше просили австрийцев как можно скорее ратифицировать договор.
      Кауниц снова навестил императрицу.
      - Если деньги попали в наши сундуки, - рассудила Мария-Терезия, - так зачем спешить с ратификацией? Договор наш абсолютно тайный, а значит, Мустафа не станет трезвонить по Европе, что мы его обокрали. Не таковы сейчас дела Сераля, чтобы он полез в драку с нами из-за каких-то трех миллионов.
      Кауниц заметил, что Мустафа, собирая для них флорины, пустил в переплавку золотую посуду и заставил своих жен отдать все свои кольца, аграфы, браслеты и серьги.
      - У него голова болит о своих женах, а мне всегда надо помнить о своих детях, - отвечала Мария-Терезия...
      Выходя из ее кабинета, канцлер торжественно заверил придворных, что Австрия останется верная своей миролюбивой политике:
      - Мы заставим Россию убраться на те рубежи, с которых она начала эту войну. Мы накажем и поляков за их строптивый характер. Кроме того, Вена рано осушила слезы: мы еще не смирились с потерей нашей Силезии... - Сейчас он шантажировал и Россию и Пруссию!
      - Немецкая река Дунай, - плотоядно бормотал Кауниц, - издревле течет в русле германской истории... нам нужна еще Висла! Австрия по горло сыта этой славянщиной... Довольно уступок! Мы никогда не откажемся от своих заветов...
      Каждый день отныне доставлял ему радость.
      - Ваше величество, - обрадовал канцлер императрицу, - Бог снова заодно с нами. Имею очень приятное сообщение: Россия вымирает от чумы, а Яицкое войско охвачено восстанием.
      Мария-Терезия, хлопнув в ладоши, ответила:
      - Si Deus nobiscum, quis contra nos? [23] Пусть эти русские, зараженные схизмой, перемрут все до единого...
      Английский посол в Стамбуле, отличный шпион, навестил драгомана Мавромихали и сказал, что ему известно о тайном сговоре султана с венским двором. При этом он выложил кисет с деньгами.
      - Здесь сто пиастров. Я жду от вас копии трактата.
      - Мне отрубят голову, - сказал Мавромихали.
      - Но сто пиастров вы уже взяли...
      С копии трактата он снял еще две копии и переслал одну Фридриху II, а другую в Петербург. Открылась неприглядная картина свирепой жадности Марии-Терезии: она хотела обладания Польшей - до самых стен Варшавы, цеплялась за Галицию с Буковиной, жаждала виноградной Молдавии и мясной Валахии... Никита Иванович Панин даже не удивился:
      - Странно, что наша "маменька" не захотела Киева!
      А король Фридрих переслал Кауницу письмо, в котором выделил фразу: "Осмелюсь заметить, у вашей Вены отличный аппетит..."
      Потемкин снова обрел аппетит и поглощал сырые бураки, заедая их нежными вафлями. Ему повезло - лекарь Гензель ошибся. Но в Москве врачи тоже ошиблись, и судьба города была решена. Дворянство выехало в деревни, войска спешно вывели в летние лагеря, народ же остался чуме на съедение. Фельдмаршал Петр Семенович Салтыков жаловался генерал-поручику Еропкину:
      - Вот хвороба какая! Нс знаешь, когда и кого ухватит. Того и гляди, что зайдешь ты, Петр Митрич, завтрсва ко мне на кулебяку, а тебе скажут, что я... Вернее, братец, случится так: зайду я к тебе завтрева на кулебяку, а мне доложат, что ты уже... ау!
      - И такое возможно, - не перечил ему Еропкин...
      Московский архиепископ Амвросий Зсртис-Камснский настаивал на закрытии общественных бань и базаров, которые считал рассадниками заразы.
      - Что ты, что ты, - всполошился "фельдмаршал...
      Он был против карантинов, сообщая правительству: "Почти весь город питается привозным хлебом; ежели привозу не будет, то голод будет, работы станут, за семь верст никто не пойдет покупать, а будет грабить, и без того воровства довольно". Салтыков писал, что свои ворота запер, в канцелярии уже болеют, а в доме Еропкина лакеи вымерли. На базарах же между покупателем и торговцем горел костер, подле стоял чан с уксусом. О цене сговаривались под надзором полиции. Затем покупатель кидал монеты в уксус, а торговец протягивал хлеб или мясо через пламень костра, после чего выгребал деньги из чана...
      Амвросий, покидая Салтыкова, сказал ему веще:
      - Эвон, у Варварских ворот иконка Богоматери древняя. О ней и забыли-то, а ныне лесенку приставили и знай себе ползают по лесенке да чмокают. Будь моя воля, я бы из пушки - трах!
      Первым забил тревогу доктор Шафонский: на трупах солдат Военного госпиталя он доказывал коллегам, что люди умирают от чумы. Но медицинская комиссия высмеяла его: признать наличие чумы в Москве - значит испортить себе карьеру. Вот имена этих дипломированных остолопов: Эрасмус, Скидиан, Кульман, Мертенс, фон Аш, а главный над ними - штатс-физик Риндер, заявивший, что чумы нет:
      - Народ о том знает. Одни мрут от "перевалки", иные от моровой язвы, а пятна на трупах - не доказательство!
      Шафонский, человек честный, перевернул труп:
      - Господин Риндер, пощупайте у него железы за ушами.
      - Не стану я щупать каждого пропойцу...
      Салтыкову, очень далекому от науки, Риндер внушил, что московский климат развитию чумы не способствует. Но вскоре умерли пленные турки, умер и офицер, прибывший из Бендер, а прозектор Евсеев, вскрывавший его, быстро последовал за офицером. Москва шушукалась: мертвых погребали теперь по ночам, тайно от полиции. Салтыков послал Риндера на Суконную фабрику:
      - Там семья сторожа вымерла, рабочие имеют пятна на теле нехорошие, и за ушами у них вспухло... Езжай-ка!
      На фабрике обнаружили восемь трупов. Салтыков, кипя негодованием праведным, снова созвал комиссию олухов Царя небесного:
      - Если не от чумы, так от чего же Москва мрет?
      Но упрямые немцы не желали порочить свои служебные формуляры и потому горой стояли за свой первый диагноз. Салтыков велел удалить из столицы рабочих Суконного двора и запереть наглухо в стенах монастыря Николы на Угрсше. Но когда стали фабрику оцеплять, рабочие разбежались по городу быстрее зайцев... Генерал Еропкин пощупал у себя за ушами:
      - Здоров! Теперь в лесах Муромских разбойника Кудеяра пымать легше, нежели в трущобах московских чумных выявить...
      Дальше - больше. Салтыков внове потребовал от врачей "назвать точным именем оказавшуюся на Суконном дворе болезнь". Но врачи уперлись как бараны, и ни один не произнес этого слова - чума! Истину же упрятали за "перевалку" и за некую "язву". Один лишь Шафонский говорил прямо:
      - Чума! Самая обычная. Такая же и на войне...
      Но мнение авторитетных невежд уже опрокинулось в народные толпы, вызывая в москвичах возмущение строгостями и карантинами. Ведь если чумы нет, так зачем же нас хватают и по больницам растаскивают? Варварские ворота, над которыми висел образ Богоматери, стали трибуной для попов, не в меру ретивых:
      - Нам виденьицс уже было! Христос хотел за грехи наши дождь каменный на Москву наслать, но Богородица явилась вчерась и заменила дождь из булыжников язвою... Не жалей денег, народ! Вон кубышка отверста: кидай все, что имеешь, так Богу угодно...
      Шестеркою лошадей к воротам подъехал Амвросий.
      - Не верьте козлам вонючим! - возопил он. - Я священник выше рангом и ближе к Богу. Однако до седых волос дожил, а видения не посещали меня. Галлюцинации только одних придурков да пьяниц навещают - и вы таковы же есть, шарлатаны брюхатыс!
      - Не русский он! - раздались тут крики. - Гляди, рожа-то какая масляная, а глазами зыркае, ажио страшно...
      - Чего там? Бей колдуна! - И полетели камни.
      Амвросий спасся в доме генерал-губернатора Москвы.
      - На все воля Господня, - сказал он Салтыкову. - Но икону с Варварских ворот я ночью стащу и кубышку поповскую разломаю.
      Еропкин жаловался, что Москва имеет всего две пушки:
      - Ежели на меня полезут толпою, как мне отстреляться?
      - Смотря чем заряжать пушки, - отвечал Салтыков. - Ежели ядрами, так башки две с плеч снимешь, а картечью всех повалишь...
      Салтыкову принесли пакет из Петербурга; секретарь надел вощеные перчатки, ножницами разрезал пакет и швырнул его в печку, а письмо окурил можжевеловым дымом. Екатерина писала: никого в городе больше не хоронить, всех покойников погребать в оградах загородных церквей. Но исполнить указ стало теперь нсвозможно: жители скрывали заболевших от врачей, боясь отправки в больницы, прятали от полиции и мертвых. Хоронили их сами - где придется, лишь бы никто не видел. Москва ежедневно лишалась девятисот жителей, а народ был так запуган, что за два месяца полиция получила официальную справку лишь о двух умерших. Жизнь и смерть ушли в подполье, но чума доставала люден и в укрытиях, покрывала гнилыми бубонами, заставляла истекать зловонною слизью, а потом покидала труп, перекидываясь на здоровое тело...
      А ведь истину вещал Шафонский - и за то ему честь и слава!
     
     
      5. ТРИУМФАЛЬНАЯ АРКА
     
      Чуя свою вину, фаворит заискивающе поглядывал на Екатерину, но глаза его каждый раз встречали строгий взор охладевшей к нему женщины. Она думала: "Негодяй! Изнасиловал свою же сестру, еще девочку, и надеется, что все кончится шуточками... нет уж, миленький!" А тут еще слухи из Москвы ужасали...
      Фельдмаршал Петр Семенович Салтыков не перемог страха перед чумой - покинул свой пост, спасаясь в подмосковном Марфине. Уважая большие заслуги старика перед родиной, ему этот грех наверняка бы простили, если бы на второй день после его бегства Москву не охватил бунт...
      Гигантские амбары Симонова монастыря уже трещали, заваленные имуществом "выморочных" семей. Неопознанные мертвецы валялись посреди улиц. Мортусы-добровольцы, в вощеных плащах, в черных масках на лицах (сущие дьяволы!), таскали крючьями из домов трупы, валили их на телеги, как дрова, и везли за город - в ямы! Многие жители тайно покидали Москву, разнося заразу далее, и умирали в лесах, как дикие звери. Всюду полыхали костры - сжигали вещи покойников, а бедные люди рыдали (ибо, как писал очевидец, глиняный горшок для бедняка дороже, чем для графа Шереметева чайный сервиз из порцелена мейсенского). Народ запивал горе лютое в кабаках, которые не догадались прикрыть, как и церкви. Чума буйствовала, заражая вокруг Москвы губернии Смоленскую, Нижегородскую, Казанскую, Воронежскую... Круглосуточно, без единой передышки, стонали над ЗДосквою церковные колокола, рыдали люди над мертвыми, кричали и плакали сироты. Ад!
      Шафонский приехал в Чудов монастырь - к владыке:
      - Властей нет - все разбежались. Врачи - немцы, им никто не верит. Меня сейчас в Лефортове чуть не убили. Народ потерял терпение. Вся надежда на вас, первосвященный...
      Амвросий распорядился перед клиром епархии:
      - Умерших класть в гробы, не обмывая покойников и не давая им последнего мирского целования. Священникам же творить исповедь умирающих стоя на улице, в дома не входя, - через окна! При крещении новорожденных быть особливо осторожну...
      По улицам бродили пьяные попы, взывая к народу:
      - Чего слушать табашника? Он же трубки курит и в еретические стекла вшей разглядывает. У него книги колдовские имеются...
      Амвросия ненавидели "дикие" священники, своих приходов не имевшие. Такие кормились, сбираясь на Лобной площади, где их и нанимали к отпеванию усопших, а мзду они тут же пропивали в трактирах, в которых и отсыпались под лавками. Ненависть их была зверино страшна, потому что Амвросий халтурщиков прсследовал, облавы жестокие учиняя, бороды рвал, а многодетных в железах голодом и дымом морил подолгу, от жен отлучая. К этим "диким" попам вскоре примкнули раскольники, которых заботила лишь одна цель - в общем шуме ограбить Московский Кремль с его бесценными сокровищами... Раскольники больше всех и орали:
      - Долой карантины немецкие! Бей их... круши, народ православный! Лекарей топить надо: они ляписом нарочно пятнают нас, оттого и пятна гнилые, вот и мрем безвинно от злодеев ученых...
      Икона Богородицы у Варварских ворот висела высоко, к ней ползали по лестнице. Амвросий хотя и верный страж церкви, но все-таки понимал, что зацелованная икона - главный источник заразы московской: больной следы на ней оставляет, а другой богомол следы с иконы слизывает. Архиепископ снова подъехал к воротам, завел диспут с попами, которые кричали ему, что он "еретик и безбожник".
      - Я не против Бога - я против суеверий ваших! - огрызался Амвросий. - Жаль, что вы без ума родились, а то бы я показал вам через стеклышки, из какой мерзости весь мир состоит... Исцеления под иконой ищущие, вы под этой иконой и подыхаете!
      Он хотел снять икону - не дали. Сунулся к церковной кубышке - его грубо отшибли. Еропкин послал к Варварским воротам команду во главе с царевичем Грузинским, но царевича избили поленьями, а всех солдат обезоружили. В драке слышалось:
      - Богородицу грабят! Спасайте деньги Богоматери...
      Епископ перебрался в Донской монастырь, а Чудова обитель подверглась нещадному разграблению. Что не могли унести, все ломали-даже двери, даже печки; книги и картины, утварь и посуду разворовали. Амвросий Зертис-Каменский держал при себе племянника Николая Бантыш-Каменского.
      - Коля, - сказал он ему, - вот тебе часики мои, два рубля и табакерочка... Деньги-вздор, но все же помни, что камергер Потемкин полтысячи остался мне должен. С него и получишь! А теперь прощай... беги в баню и там закройся.
      Услышав, как ломятся в двери храма, Амвросий кинулся по лестнице на высокие хоры, спрятавшись за иконостасом. Толпа с дрекольем ворвалась в храм, искала его и не находила. Неожиданно своды храма огласились радостным возгласом ребенка:
      - Сюда, скорее... он здесь-на хорах!
      Амвросий выпрямился, отдаваясь в руки людей:
      - Господи! Остави им, не ведают бо, что творят...
      Его трясли за бороду, рвали с головы волосы:
      - Зачем бани позакрывал? Это ты карантины придумал... Почто Богородицу Варварскую обижал? Покайся...
      Амвросий на все вопросы отвечал подробно, даже спокойно. Его вытащили на двор, и толпа, опомнясь, готова была отпустить свою жертву. Но тут с кузнечным молотом в руке подскочил раскольник:
      - Чего там слушать его? Во славу Божию... бей!
      Смерть была тяжкой: архиепископа избивали дубинами на протяжении двух часов. Убийцы отошли, когда от человека осталась бесформенная квашня. Вместе с ним погибла и коллекция живописи: "дикие" попы и раскольники повыкалывали на парсунах глаза, испохабили голландские пейзажи, изрезали холсты ножами...
      Еропкин сообщал в Петербург, что с помощью двух пушчонок он отбил штурм Кремля; сначала палил в толпу пыжами горевшими, а потом, под градом камней и дубья, ударил картечью. Кремль отчасти пострадал, но его сокровища уцелели... Екатерине представился удобный случай избавиться от фаворита - раз и навсегда!
      - Еропкин ранен, езжай в Москву, - велела она.
      Никто из придворных не сомневался: Орлов отправляется в чумной город, чтобы никогда уже не вернуться. Это же понимала и сама императрица, горячо с ним прощавшаяся. Английский посол Каткарт был единственным, кто советовал фовориту не ехать.
      - Москва - это ваша могила, - сказал он.
      - Я вернусь... с триумфом! - заверил его Орлов.
      Он приехал в Москву, когда солдаты с оружием отрывали от церковных колоколов набатных звонарей (столь упорно не желали они колоколен оставить). Орлов устроил погребение того, что осталось от архиепископа Амвросия; над гробом его он произнес речь:
      - Амвросия убил не народ наш, ему отомстило суеверие наше. Сумароков трижды был прав, сказывая, что улицы московские на целый аршин вымощены нашим невежеством...
      Орлов доказал свое мужество: от чумы не прячась, всюду ходил открыто, лицом веселый, приветливый. Первым делом он свой дворец на Вознесенской улице отдал под размещение госпиталя:
      - Русский человек не болезней, а больниц боится!
      Исходя из этого, он приказал не тащить людей в больницу, яко пьяных в полицию, а заманивать ласковыми уговорами. Врачам же Орлов посулил тройное жалованье и кулак свой показал:
      - Что вы, кровососы, умеете? Только "руду метать". Отныне запрещаю властью своей кровь из людей выпускать... Лечить надо!
      Фаворит явился в тюрьму, собрал убийц и воров:
      - Орлы! Я и сам орел, а потому как-нибудь споемся... Вы взаперти сидели, потому все остались здоровы, будьте мортусами. Дело гадостное, но полезное: надобно всю Москву от дохляков избавить. Если поможете, обещаю всем вам волю вольную.
      - Верить ли тебе, что волю нам дашь?
      - Именем императрицы российской-дам!
      - Урр-а-а. - И тюрьма вмиг опустела.
      Удивительно, что вся эта разбойная орава не разбежалась, а честно приступила к обязанностям. Шафонскии жаловался Орлову, что все служители при больницах вымерли, а где новых взять?
      Фаворит заложил два пальца в рот - свистнул.
      Царевич Грузинский, контуженный поленом, предстал.
      - Парень, - сказал ему Гришка, - объяви по Москве, что люди крепостного состояния, кои добровольно пожелают в госпиталях за чумными больными ухаживать, после поветрия вольны станут"
      - Благодарю, - поклонился фавориту Шафонский.
      Жертвуя собой, крепостные избавлялись от рабства. По выходе из больницы выздоровевших Орлов давал холостякам по пять рублей, семейным - по десять. А вылечившись, люди попам "диким" уже не верили. А тех, кто добра не понимал и по домам "выморочным" заразные пожитки грабил, таких прытких Орлов вешал с удивительной легкостью, будто всю жизнь только этим и занимался. Вся Москва была в зареве пожаров - это сгорали дома, в которых не было жильцов, одни трупы. На том месте, где погиб Амвросий, фаворит перевешал его убийц. А мальчишку, который епископа обнаружил, он сам посек розгами и отпустил к родителям:
      - Щенок паршивый! Живи и помни, кто порол тебя...
      Москва очистилась: от заразы, от покойников, от собак, от кошек и крыс. Чума отступала, а морозы, ударившие разом, доконали ее окончательно. Фаворит императрицы торопливо соблазнил одну глупую вдову, вконец обалдевшую от внимания к ней столь высокой персоны, и помчался обратно-в Петербург...
      Екатерина не ожидала увидеть его снова подле себя.
      - Не целуй меня - я ведь в карантине не сидел.
      - Какой там карантин! Давай поцелую...
      Орлов слегка оттолкнул женщину от себя:
      - А ведь ты, Катя, не ждала меня... сознайся.
      - Перестань! Мое сердце только и жило тобою...
      Теперь пора было расплачиваться, и она воздвигла в Царском Селе триумфальную арку с надписью: "ОРЛОВЫМ ОТ БЕДЫ ИЗБАВЛЕНА МОСКВА". Монетный двор отчеканил памятную медаль, на которой изображены Орлов и Курций, бросающийся в пропасть, с надписью: "И Россия таковых сынов имеет". На этой медали граф Орлов впервые был титулован князем. А на берегу Невы строился для фаворита Мраморный дворец, на фронтоне которого императрица велела начертать: "Здание Благодарности"... Отдарившись, она потерла ладошки:
      - Доволен ли ты мною, друг мой?
      - Вполне, матушка. Близ тебя хорошо.
      - Ну ладно. А теперь подумаем, что нам делать с Катенькой Зиновьевой, которую ты, подлец и мерзавец, изнасиловал...
      Их перебранку пресекло появление Панина:
      - Ваше величество, из Крыма прибыл калга Шагин-Гирей, ищущий высокой милости у двора вашего. Снедаемый позором, фельдмаршал Салтыков умер. Оказывается, можно умереть и от стыда!
     
     
      6. ВО ИМЯ ПРЕСВЯТОЙ ТРОИЦЫ
     
      Что-то зловещее таилось в истории Габсбургов; казалось, им открыта некая тайна, которой они и следовали веками, грабя и насилуя соседние народы. Но при этом Мария-Тсрсзня постоянно жаловалась, что истерзалась совестью.
      - Я имею очень смутное представление о наших правах, - созналась она Кауницу. - Но я ведь никого не обираю, правда? Я лишь хочу вернуть детям похищенное злодеями... Я умерла бы спокойно, если бы заполучила Галицпю с Лсмбергом-Львовом...
      До Фридриха II дошли эти вдовьи причитания.
      - У кого? - разозлился король. - У кого это вдруг обнаружилась совесть? Неужели у этой старой ханжи, которая всех соседей приучила держать двери на запорах... Постыдились бы они там!
      В отличие от венской императрицы, прусский король действовал прямолинейно: дайте мне вот этот "кусок", и я успокоюсь. Совесть ему была незнакома, а плакать он не собирался. Раздел Польши нависал над Европой, как грозовая туча. Однако напрасно в эти дни князь Вяземский сказал императрице, что после раздела Польши она сможет вписать в свой титул и "королева польская".
      - Никогда не сделаю такой глупости, ибо ни единого вершка исконной польской земли Россия не тронет.
      Ей доложили, что граф Никита Панин у дверей кабинета.
      - Пусть за дверями и останется, - велела императрица.
      Никита Иванович признался Денису Фонвизину:
      - Она ждет совершеннолетия сына, чтобы выкинуть меня из дворца, а заодно избавиться от моего влияния в политике.
      Фонвизин сказал, что Павел никогда его не оставит, но Никита Иванович возразил на это:
      - Павла она женит, а жена не захочет, чтобы кто-то, пусть даже я, руководил ее мужем... Таковы все женщины! Милый Денис Иваныч, в этом дворце начинаются самые страшные дни.
      Вдвоем они составили письмо к Булгакову, предупреждая об изменении конъюнктур придворных, которые, естественно, могут отразиться и на внешней политике государства.
      Тесные улицы Рыцарская и Пивная, Иезуитская и Поварская выводят всадника в тишину варшавского Старо-Място, где прижались одно к другому, будто доски в старом заборе, древние палаццо родов, давно обнищавших и вымерших. Лишь изредка, задымив переулки пламенем факелов, протарахтит карста ясновельможного шамбсляна или подскарбия. Скорее прочь отсюда - туда, где плещет разгульная жизнь на широких проездах Уяздовских аллей, где шумят цукерни и магазины и щемит сердце от ослепительной красоты польских паненок, скачущих в Лазенки на соколиную охоту, где звенькают сабли гоноровых панов в пестрых кунтушах и венгерках... Ах, какая волшебная жизнь! Какая жизнь...
      Яшка Булгаков держал ноги в тазу с горячей водой, срезая застарелые мозоли на пальцах: дипломата, как и волка, ноги кормят. На столе лежало письмо Суворова - не великого, но уже славного. "Препоручая себя в дружбу милостивому государю Якову Ивановичу", полководец умолял еще раз напомнить царице, чтобы из Польши перевела его на Дунай - к Румянцеву. Булгаков пошел ужинать в саксонскую лавку пани Ванды Фидлер; большой любитель поесть, он как следует обнюхал медвежьи окорока из Сморгони, велел отрезать ему ломоть жирной буженины с хреном.
      - Как торговля, пани Фидлер? - спросил, вкусно чавкая.
      - Разве это торговля, пан советник? Смотрите в мою кассу: половина выручки - фальшивые монеты... Куда их дену?
      Она тишком сунула ему записку: "Принято решение отчаянное - короля не станет". Уплетая буженину, Булгаков размышлял: "Конечно, в Понятовском видят корень всех польских несчастий..." Дипломат раскланялся с хозяйкой и ловко запрыгнул в наемную коляску:
      - На Медову! До панов Чарторыжских... гони!
      Станислав Понятовский как раз покидал своего дядю, канцлера Адама Чарторыжского, в руке короля лежала ладонь прекрасной княгини Элизы Сапеги, и король, чуть пьяный, розовыми от вина губами щекотал ухо женщины словами беспутной нежности:
      - Обожаемая! Я так люблю быть любимым... приди!
      - Я еще не простила тебе, Стась... помнишь что?
      - Приди, - взывал он. - Приди и сразу простишь...
      В карете король разговорился со свитой:
      - Скорбные времена! Зять моего канцлера, гетман Огинский, бежал, давно нет и Радзивнлла, готового пропить даже саблю... Что они будут делать в Европе?
      Зазвенели стекла. Под резко стучащими пулями падали придворные. Короля схватили за ногу и выдернули из кареты, как пробку из бутыли, под холодный осенний дождь. Потом его вскинули в седло, нахлестнули под ним лошадь. Сабельный удар отрезвил короля.
      - Я не знаю, кто вы, панове, - сказал он. - Но если не разбойники, а честные ляхи, то ваш грех велик...
      Среди всадников он узнал Михаила Стравинского.
      - Молчи! Сейчас ответишь за все, - крикнул тот.
      - Подождите... я заливаюсь кровью, - сказал король, держась за голову. - Мое похищение, как и мое убийство, даст врагам нашим предлог для вмешательства в дела польские.
      - Предлогов было много, и в них виноват ты!
      - Стравинский, неужели я один виноват за всех вас? Поверьте, панове, я больше всех страдаю за нашу отчизну...
      Всадники свернули на Беляны, долго кружили во тьме, заметая следы, и... потеряли короля. Понятовский отпустил лошадь; страдая от боли и унижения, он провел ночь под деревом. Похитителей скоро нашли. Станислав Понятовский выступил на суде - адвокатом! В блестящей импровизации король спас конфедератов от смертной казни. История подобных случаев не знает. Но король был прав: его похищение стало поводом для вмешательства, Австрия с Пруссией сразу усилили давление на русское правительство, чтобы делить Польшу немедля... Екатерина в эти сумбурные дни писала о немцах в грубой форме: "Ждут, сволочи окаянные, когда я позатыкаю рты им кусками пирога польского..."
      Когда горшки бьются, гончар радуется, а когда сыр плачет, сыровар хохочет... Давно понятно, чего станет домогаться Фридрих: он пожелает разрушить перемычку между Бранденбургской маркой и Восточной Пруссией, чтобы, захватив Данциг, перекинуть "мост" между Берлином и Кенигсбергом; тогда он сделается обладателем устья Вислы, а верхнее ее течение заграбастает "маменька"...
      Екатерина сказала, что Данциг - польский:
      - И таковым пребудет на вечные времена! Я знаю, что Ирод землю рыть под собою станет, но Данцига не дадим.
      Придвинув к себе бумаги из Варшавы, она прочла депешу Булгакова: желая спасти страну от раздела, Понятовский обратился за помощью к Франции, но герцог Эгильон ограничился соболезнованием.
      - Я так и думала, - криво усмехнулась Екатерина, велев звать к себе Вяземского. - Выяснили, кто такой Симонис? - спросила она.
      Генерал-прокурор через шпионов установил, что Симонис - сын старого банкира Эфраима, который и раньше баловал короля фальшивой монетой - безнаказанно! Екатерина сказала: пусть лучше разразится скандал от Пекина до Патагонии, но подрывать экономическую мощь России она никому не позволит. Своими руками она застегнула пряжки на портфеле графа Панина:
      - На сегодня покончим. Меня ждет Филипп Гранже.
      Филипп Гранже был балетный танцор, и он обещал императрице помочь ей освоить сложное па; при этом, пока императрица танцевала, ей подыгрывал на флейте сам прусский посол граф Виктор Сольмс... Екатерина, запыхавшись, сказала ему:
      - Кто бы в Европе мог подумать, что императрица российская станет плясать под дудку прусского короля?
      Фраза была слишком колючей, и Сольмс не знал, что ответить, размышляя о ее потаенном смысле. Екатерина выручила его:
      - Не страдайте напрасно! В моих словах нет политических козней. Я ведь тоже не всегда говорю, что надо, иногда мне хочется побыть просто веселой и беззаботной женщиной...
      Так она сказала! Но умный Сольмс понял, что Екатерина оскорблена насилием над Польшей, король унизил ее, и теперь Пруссии никогда не избавиться от подозрений русского кабинета. Об этом посол 11 сообщил своему королю. Фридрих воспринял известие спокойно, заметив Финкенштейну, что, к несчастью, Екатерина - женщина и потому (именно потому!) следует ожидать от нее всяческих пакостен. Говоря так, король не подозревал, что сейчас он в эту пакость и вляпается. Петербург официально потребовал от него принять в казну все фальшивые деньги прусской чеканки ("под опасением весьма серьезных последствий"), а взамен вернуть России ту же сумму в подлинных деньгах. Фридрих испытал то, что испытывает вор, схваченный за руку, но ссориться с Россией побоялся... Банкиров-жуликов он поберег-вызвал Гальсера:
      - Дружище, прочти, что пишет русская императрица, и ты поймешь, что твоя фабрикация дукатов сделана неловко.
      Гальсср сказал, что надобно все отрицать.
      - Я и буду отрицать! Неужели ты решил, что я, король, признаюсь в твоих делишках? Конечно, теперь я вынужден обменять дукаты твоего производства по их нарицательной стоимости. Но мне совсем не хочется сидеть в помоях, как тебе... в тюрьме.
      - Ваше величество, не губите! - взмолился Гальсер.
      - Ступай в крепость Шпандау и сиди там, дурак.
      Гальсер упал на колени, обнимая тощие ноги короля:
      - Смилуйтесь... умоляю... ведь вы... сами вы!
      Фридрих развернул его и треснул ботфортом под зад:
      - Не умничай! Под замок - марш! [24]
      Неизмеримы заслуги поляков перед Европой: когда Русь изнемогала в борьбе с татаро-монголами, на путях их стали легионы польских хузаров с крыльями демонов за плечами; а когда османские орды ринулись в долины Дуная и турки уже карабкались на стены Вены, отважные витязи Яна Собесского отринули нашествие янычар от Европы.
      Те громкие времена давно миновали...
      Настал 1772 год; Австрия, Пруссия и Россия подписали конвенцию о разделе Польши. Все документы о разделе начинались высокопарными словами: Во имя Пресвятой Троицы. Но Россия не тронула ни единой пяди польской земли - она лишь вернула себе земли русские и белорусские с Минском, Витебском и Полоцком. Фридрих II не получил Данцига, но разумно смирил досаду. Епископу Красицкому, который представлялся ему как новый его подданный, он сказал:
      - Вы меня протащите в рай под полами своей сутаны.
      Остроумный епископ дал знаменательный ответ:
      - Ваше величество, вы так обкорнали нас, что под полами наших одежд уже не скрыть никакой контрабанды...
      Фридрих захохотал. Но зато как рыдала Мария-Терезия:
      - Опять нас ограбили? Где же справедливость?
      Австрия присвоила польские земли с населением в 2 миллиона 600 тысяч человек, она обрела Галицию, которая в давности была славянской Червонной Русью. "Маменька" забрала себе соляные копи Велички, дававшие Польше национальный доход, и все ей было мало, мало, мало... Но, участвуя в разграблении Польши, венская императрица предала сразу двух союзников Австрии - настроила против себя Францию и возмутила Турцию, которая никак не понимала: почему Габсбурги желают владеть сербским Белградом?
      Великий визирь вызвал к себе Тугута:
      - Если вы не умеете ценить нашу дружбу, так очень прошу вас, чтбы Вена вернула нам три миллиона флоринов...
      Кто вернет? Габсбурги? Да они скорее удавятся.
      - Тебе, - сказал визирь Тугуту, - именно тебе, а не Обрескову, надо бы посидеть в ямах Эди-Куля... Ступай вон!
     
     
      7. ПЕРЕМИРИЕ
     
      Греческий корсар Ламбро Каччиони, верой и правдой служивший России, истребил семь кораблей турецких, всех, кто попался ему, вырезал без пощады, оставив в живых лишь одну симпатичную скромную женщину, которая вместо невольничьего рынка в Тунисе попала прямо в объятия пирата. Дело житейское! Алехан Орлов с удовольствием устроил пирушку ради свадьбы корсара, оркестры до глубокой ночи играли в честь госпожи Каччиони... Боже, сколько людей хотело тогда плавать под непобедимым андреевским стягом! В Архипелаг стремились турки, далматинцы, рагузцы и албанцы. После попойки с пиратами, проведенной в увлекательных разговорах на тему о том, как убивали, топили и резали, Атюхан вышел утречком размяться на пристань, где его поджидал молодой бродяга со смазливым лицом и горящими от голода глазами.
      - Кто таков? - спросил его граф Чесменский.
      - Иосиф де Рибас, сын дона Микеле де Рибас-и-Байонса от пармской уроженки Маргариты Жанны де Планке. [25]
      - Куда ж нам тебя, такого знатного гранда? Разве что гальюны пошлем чистить. Но сначала завари кофе, я его выпью. Хорошо заваришь-оставлю при себе, плохо-вышибу вон...
      Дерибас сделался при нем вроде кают-вахтера, и Алехан вскоре признал, что не знает более хитрого человека. Осип был расторопсн, нахален, дипломатичен, храбр, он разбирался в морском деле, умел держать язык за зубами. В это время Али-паша Египетский поднял мятеж, не желая подчиняться султану, и просил содействия русского флота. Дерибаса послали в Каир на разведку. Против турок восстали и арабы Палестины.
      По возвращении Дерибаса граф Чесменский спросил его:
      - Осип, а пирамиды египетские видел ли?
      - Не до них было, ваше сиятельство.
      - Ну и дурак... Я бы на самую макушку залез!
      Весною 1772 года он приплыл в Аузу на остров Парос; адмирал Спиридов сообщил куртизану, что 19 мая граф Румянцев заключил с турками перемирие... Григорий Андреевич Спиридов в разговоре спросил:
      - Слышь, граф, тебе сколько лет?
      - Да уж на четвертый десяток.
      - Зато мне шесть десятков. Ты, чуть что, сразу в Италию, там апельцыны грызешь да по бабам бегаешь. А я в Архипелаге торчу бессменно, от ветров дырявым стал, будто парус худой...
      Орлов отпустил адмирала подлечиться в Ливорно, а сам остался в Аузе с эскадрой под ксйзер-флагом. 20 июля с моря подошла турецкая галера под белым флагом, с нее кричали по-русски:
      - На море тоже перемирие с вашей кралицсй!
      Турки пригласили Орлова на галеру для переговоров. Каторжники (по пять рабов на весло) сидели совершенно обнаженные, даже срам не прикрыв, прикованные цепями к дубовым банкетамлавкам. В час обедний дали им хлеб с медом и воду.
      Среди гребцов было немало украинцев и русских.
      - Эй, барин, вызволи нас отсель! - просили они.
      Орлов сказал, что после войны всех вызволят.
      - А вас всегда эдак-то скудно кормят, ребята?
      Ему ответили, что во время шторма или преследования противника дают горячие бобы с прованским маслом. Жаловались: кандалы даже в бою не снимают; случись гибель галеры - турки-то спасутся, а они вместе с галерой нырнут в пучину. В "фонаре" галеры турки встретили Орлова как лучшего друга.
      - Просим повременить в делах военных, Элгази-Абдул-Резак уже отъехал в Фокшаны, куда направился и ваш старый Обресков...
      Извещенные о нечеловеческой силе Орлова, турки (всегда уважавшие физическую мощь) показали графу своего богатыря, который взял колоду карт и шутя разорвал ее на две половинки.
      - Здоровый парень! - похвалил его Алехан.
      Турки обрадовались. Орлов взял половину от разодранной колоды и легко разорвал ее в пальцах на три части. Обрывки карт он швырнул в окно "фонаря", и ветер разнес их над волнами. Когда же, наевшись на галере восточных сладостей, вернулся на корабли, Грейг спросил его, чем завершились переговоры.
      - Мы по-прежнему хозяева на островах, а турецким кораблям в Архипелаге не плавать. Но турки что-то уж больно ласковы, потому буду просить Ламбро Каччиони и рыцаря Антония Псаро, чтобы греки и мальтийцы следили за плутнями агарянскими...
      Все-таки молодец граф Орлов-Чесменский, что туркам не поверил! Наблюдая за неприятелем, он разгадал коварный замысел Мустафы III: усыпляя русских перемирием, султан хотел полностью истребить русских в Архипелаге, выжечь дотла Аузу, а все экипажи казнить до единого человека... Своих сил для этого у султана не было, но под его флагом собирались эскадры пиратов из Алжира, Триполи и Туниса. Вместе с корсарами-дульциниотами они укрывались в Хиосе, их заметили в тихих бухтах ливадийского берега...
      Осенью 1772 года в двух решающих сражениях эскадра полностью истребила мощные пиратские силы Турции, состоящие из пяти внушительных эскадр. Опять виктория! Политики Европы гадали на кофейной гуще: "Когда же эта дикая страна свернет себе шею?.."
      Всегда излишне самоуверенная, избалованная успехами и всеобщим поклонением Екатерина теперь как-то обмякла, часто ее навещали глубокие обмороки с кровотечением из носа; поддерживая угасающие силы, она злоупотребляла крепчайшим кофе, среди дня беспощадно растирала лицо кусками льда... Только сейчас императрица признала, что в возмущении на Яике повинны не казаки, а сама старшина, угнетавшая казаков; истинные же дела яицкие далеки от докладов графа Захара Чернышева. Князь Вяземский, усугубляя ее тревогу, принес новые вести:
      - Сразу два самозванца явились: Федор Богомолов, который на груди своей "знаки царские" дуракам являл, и некий Рябов...
      - Трудно понять, - сказала Екатерина. - Сколько самозванцев, уже пойманных и непойманных, и все, как один, образцом для подражания моего мужа избрали. С чего бы такая любовь к нему?
      - Супруг ваш покойный волю дворянству дал.
      - Так не мужикам же! - хмыкнула Екатерина.
      - А они уповать стали несбыточно, что вслед за волей дворянской объявится воля мужицкая. Оттого-то, ваше величество, супруг ваш мертвенький для народа весьма привлекателен.
      Екатерина долго молчала. Вяземский выждал ее реакцию.
      - Ладно, - равнодушно отозвалась царица...
      Она устала от войны и вражды, от политической ферулы Панина, от почетного эскорта Орловых, а сегодня Никита Иванович, как назло, стал жалеть фрейлину Зиновьеву и говорил, пустив слезу, что всякому безумию есть предел. Она ответила ему:
      - Для них нет предела. Орловы - хищные звери, которые никогда не боятся гулять по краю обрыва над страшной пропастью. Они фатальны для многих и фаталисты для самих себя...
      Панин оставил на ее столе донесения из Парижа, где Россия имела лишь поверенного в делах Хотинского, и герцог Эгильон недавно удостоил его беседы. Екатерина нехотя вчиталась в бумаги... Эгильон начал разговор сожалением, что Франция совершила ошибку, пропустив мимо своих берегов эскадры России:
      - Но вы недолго продержитесь в Архипелаге - ваши корабли состарились, а команды вымирают. Казна же России не бездонна!
      Хотинский сказал, что Европа давно так судит:
      - И все ждут, когда Россия истратит последнюю копейку. Но заметьте, герцог, что Россия до сей поры, неся большие траты на войну, не имеет еще ни копейки государственного долга.
      Оспаривать это положение Эгильон не осмелился.
      - Хорошо, - сказал он, подумав. - Я понимаю вашу императрицу, которая, склоняясь к миру, согласна отказаться от Валахии и Молдавии. Но... зачем вам Крым?
      - Мы на Крым не заримся, - вразумил его Хотинский. - Мы лишь делаем ханство независимым от Высокого Порога.
      - Но турки не откажутся от четвертой кампании, а людских резервов Россия уже не имеет. У вас берут каждого восьмого!
      - Вы обладаете ложной информацией: новый набор для армии состоит из восьмидесяти тысяч, а это значит, что жребий при вербовке падает на одного человека из ста.
      - А ваши бумажные деньги? - не унимался Эгильон. - К чему это беспримерное легкомыслие?.. Наконец, шутки с татарами плохи. Не успел Селим-Гирей убраться из Крыма, как ваш принц Базиль Долгорукий создал нового хана - Сагиб-Гирея, а Шагин-Гирей уже попал в число гостей Эрмитажа. Потом вашим генералам взбредет в голову всю эту татаро-ногайскую саранчу наслать на Австрию, и... Я не думаю, чтобы Мустафа Третий, дальновидный политик, отступился от Крыма...
      Однако на этот раз Франция признала за Екатериной императорский титул - по-латыни: imperialis.
      Вечером она спустилась в парк Царского Села, возле подъезда се рассеянный взор невольно задержался на фигуре стройного молодого корнета.
      - Кто таков? - тишком спросила у свиты.
      - Сашка Васильчиков... босяк, - ответили ей.
      - Беден, но фамилии благородной, - вступился за корнета Панин. - Иван Грозный одной из жен имел Васильчикову.
      Васильчиков стоял ни жив ни мертв, чувствуя на себе взгляд нс просто женщины, а - императрицы. Возвращаясь с прогулки, Екатерина мимоходом сунула в руку корнета свою табакерку:
      - Тебе! За усердное держание караулов...
      Но отныне она не повторит прежних ошибок.
      "Хватит! Уже настрадалась... предостаточно".
      Новоявленный князь Орлов был занят планировкою парка в Гатчине, но стремление к славе оторвало его от посадки деревьев и разведения карасей в прудах. Баснословные награды и почести, выпавшие на его долю после "чумного бунта" в Москве, раздразнили дремавшее доселе честолюбие; зарвавшийся фаворит теперь уже не скрывал низкой зависти к победам Румянцева и брата Алехана. На конгрессе в Фокшанах он (а не Обресков!) должен выступать в роли "первого посла"; перед отъездом Гришка просил Екатерину следить за Гатчиной, и она обещала: "Буду проказить без тебя как мне хочется..." Угрозы в этих словах Орлов не почуял.
      - Прости, - завела она речь о главном, - но за эти долгие годы, что ты провел со мною, ты ничему не научился, оставшись тем же офицером, каким однажды я увидела тебя на мостовой.
      - К чему обижаешь, Катенька? - возмутился Орлов.
      - Правду говорю. Советую слушаться Обрескова и поменьше декларировать о независимости татарской. Помни: в дипломатии нельзя начинать с того, чем необходимо переговоры заканчивать! Не спутай же начало с концом, а конец с началом...
      Лошадей подали. Карета и свита богатые. Денег и вина много. Прощаться с князем Орловым набежали все-даже лакеи, повара, конюхи, прачки. Фаворит вдруг испытал некоторое томление.
      - Провожаете, - фыркнул он, - будто за смертью еду...
      Что было с Екатериной! Она разрыдалась, будто деревенская баба, у которой мужа забирают в солдаты, а ей теперь одной век вековать. Наконец, зареванная, она оторвалась от Орлова.
      - Прощайте все! - Фаворит заскочил в карету...
      Екатерина осталась в Царском Селе. Прошло десять дней после отъезда Орлова на конгресс. Всего десять... Была ночь. Душная. Комариная. Зудящая. Екатерина неслышно растворила окно дворца. Внизу, позевывая в перчатку, стоял корнет Васильчиков.
      - Иди ко мне, паренек, - тихо позвала она.
      Увидев императрицу, юноша сдавленно отвечал:
      - Не могу-Караул... Покинуть. Ваше... Величество.
      - Глупенький, - засмеялась она. - Почему ты не слушаешься свою императрицу? Я тебя накажу за это. И очень больно...
      Утром весь двор известился о перемене. Придворные глядели на императрицу так, словно она приняла яд и теперь важно знать, когда же она умрет. Момент для альковной "революции" женщина избрала удачный. Могучий кулак Орловых был разжат: Алехан с Федором в Архипелаге, Иван в деревне, близ яиц и сметаны, Гришка скачет в Фокшаны, а Володенька в Академии промолчит... Панин не скрывал победной улыбки на пасмурном челе, а графиня Прасковья Брюс вопросительно взирала на свою царственную подругу. Екатерина сама поделилась с нею первыми женскими впечатлениями:
      - Плохо, если много усердия и очень мало фантазии...
      Брюсша поняла: Васильчиков - лишь случайный эпизод и долго корнет не удержится, ибо в любви без фантазии делать нечего.
      - А когда ты решилась на это, Като?
      - Когда сильно рыдала, прощаясь с Орловым...
      - Мужчины верно делают, что слезам нашим не верят!
      На это Екатерина ничего не ответила.
     
     
      8. ОПЯТЬ КРИЗИСЫ
     
      Для переговоров с турками избрали захудалое местечко Фокшаны; здесь Потемкин повидал своего племянника Александра Самойлова, рожденного от сестры Машеньки. Было чуточку странно, что его боковое потомство, быстро произрастая, уже в люди выходит. Самойлов, живой круглолицый парень, секретарствовал, с дядюшкой во всем соглашаясь. Потемкин сказал ему, что хотя газеты сюда редко доходят, но за политикой он все-таки наблюдает.

К титульной странице
Вперед
Назад