- И я против торопливого мира! России одного мира маловато, надобны результаты... А Румянцев вбил в голову себе, будто турки столь войною истощены, что на любые условия смирятся. Не верю, - сказал Потемкин. - А ты каково мыслишь?
      - Императрица, по мнению Обрескова, выставила условия к миру жестокие. Алексею Михайловичу будет нелегко.
      - Румянцев члены свои уже расслабил, - договорил Потемкин. - Может, неудача в Фокшанах и взбодрит его на Дунае?..
      Обресков встретил Орлова на окраине Фокшан, опираясь на палочку, поседевший; фавориту было неловко слушать, как он вспоминает Петербург своей молодости, еще времен Анны Иоанновны.
      - Питера теперь и не узнать, - отвечал он.
      - Что ж, - понурился старик. - Тридцать лет провел на чужбине, здесь даже петухи кричат по-иному, иначе и псы лают...
      К сожалению, им предстояло терпеть за столом конгресса Цегелина с Тугутом; Орлов обдал их презрением.
      - Охота вам, господа, - сказал по-немецки, - в такую даль от жен и деточек ехать, чтобы чужие дела судить.
      Послы враждебные от упреков не отмолчались:
      - Мы прибыли ради добрых услуг вашей милости...
      Забыв наставления Екатерины, пренебрегая советами Обрескова, фаворит хотел ошеломить конгресс кавалерийским наскоком, напористо заговорив о независимости Крымского ханства, а турецкий посол Элгази-Абдул-Резак сразу дал вежливый, но твердый отпор.
      - Твое условие, - сказал он, - породит в мусульманском мире два халифата: один в Стамбуле, другой в Бахчисарае, но падишах Мустафа - тень Аллаха на земле, да продлятся дни его до скончания мира, пока небосвод не падет на всех нас, ничтожных, - никогда с тобою, о мудрейший эфенди, не согласится...
      Немецкие послы чуть не аплодировали.
      - Если мы собрались для того, чтобы добыть мир для России и Турции, - не вытерпел Обресков, - то нам не пристало рыться в кошельке короля Густава Третьего, гадая на пальцах, сколько он задолжал Франции, и мне безразлично, какая сейчас погода в Мадриде... Мы хлопочем только о мире, а вы, господа, - о чем?
      Решительно он потребовал удаления послов Австрии и Пруссии с конгресса, а они на Потемкина указывали:
      - Разве он политикой ведает? Мы не знаем его.
      Резак-паша и сам понимал, что немцы миру мешают.
      - Одноглазый от самого Румянцева, - сказал он. - Достаточно, что мы его знаем, а другим знать необязательно...
      Турки относились к Потемкину с уважением, ибо слава его партизанских рейдов дошла и до страны османлисов. Алексей Михайлович Обресков дружелюбно спросил турок:
      - За что вы подарили Вене три миллиона флоринов?
      - Об этом, Алеко, ты нас лучше не спрашивай...
      Турки приуныли и стали покладистее. Но Обресков не мог устранить с конгресса князя Орлова, который лез на рожон, бравируя мощью - своей личной и русской, государственной. Алексей Михайлович стал просить Румянцева, чтобы укротил фаворита. Правда, фельдмаршал во многом и сам зависел от капризов Орловых при дворе, но сейчас, поправ все мелочное, ради дела важного решил Гришку одернуть как следует:
      - Видишь ли, князь, слава - снедь вкусная и никогда не приедается, но гляди сам, как бы тебе касторку не принимать.
      Орлов стал угрожать (щенок кидался на волкодава).
      - На что ты меня стращаешь? - осатанел Румянцев.
      - Пугать не стану - повешу! - отвечал Орлов.
      Фельдмаршал громыхнул тяжким жезлом полководца:
      - Вот этой дубиной да по горшку бы тебя... Кто кого скорее повесит? За тобою лишь свита хлипенькая, а за мной армия целая. Ежели переговоры сорвешь, я их без тебя сам продолжу...
      Перемирие кончалось в сентябре, а в августе турецкие дипломаты вдруг сделались непреклонны, ни в чем русским не уступая. Это было непонятно! Чтобы отвлечь Обрескова от мрачных подозрений, Потемкин с племянником залучили его в фокшанскую харчевню для ужина. Дипломат вкушал пищу неохотно и брезгливо, постоянно помня о главном. Встревоженный, он вдруг сказал:
      - А ведь что-то случилось.
      - Где? - перепугался Самойлов, наполняя чарки.
      - Руку дам на отсечение, что Швеция стала турок мутить, - догадался Обресков.
      - Если в войну и Швеция вмешается, - сказал Потемкин, - тогда нам не только руку, но и голову на отсечение класть...
      Но разрушил Фокшанский конгресс сам Гришка Орлов! Курьер из Петербурга доставил известие, что постель Екатерины занята другим. Неизвестный "доброжелатель" из окружения царицы советовал фавориту с эскадрою братца Алехана скорее плыть в столицу и пушечной пальбой вышибать из постели корнета Васильчикова... Гришка решил иначе.
      - Лошадей! - потребовал он.
      Напрасно Потемкин в отчаянии пытался удержать дурака в Фокшанах, напрасно взывал к чувству патриотизма и чести.
      - Плевать на все! - отвечал тот.
      Обресков почти взмолился:
      - Но ведь Россия... армия... такие жертвы...
      - Плевать! - повторил фаворит.
      Сколько лошадей загнал он в дороге - неизвестно. Гонка закончилась перед воротами Гатчины - перед ним опустился шлагбаум.
      - Сейчас же подвысь! Я здесь хозяин... я!
      Ему было объявлено, что по распоряжению императрицы его сиятельству предложено выдержать в Гатчине карантин.
      - На какой срок? - спросил Орлов, притихнув.
      - Об этом ся величество указать не изволили...
      Карантин! Не она ли по возвращении его из чумной Москвы целовалась с ним безо всяких карантинов? Орлов был затворен в гатчинском имении, которое перед отъездом поручил заботам самой же Екатерины, - это ли не насмешка судьбы?
      Неужели конец? Ах, Катька, Катька...
      Обресков обладал тонким политическим чутьем: турки заупрямились неспроста... Причиною была Швеция! Борьба в Стокгольме за мир или за войну с Россией никогда не была бескровной: многих уже казнили, даже королева Ловиза-Ульрика едва избежала удара топором по шее.
      Россия имела давний союз с Пруссией и Данией, чтобы не допустить перемен в шведской конституции, которая делала из короля пешку в руках подкупленных сенаторов. Но подземные каналы дипломатии, извергая нечистоты, продолжали исправно работать!
      Эгильон спешно перевел маркиза Вержсна из Константинополя послом в Стокгольм. Представляясь молодому королю, Вержен нашептал, что с этого дня Версаль выделяет для Густава III полтора миллиона ежегодной субсидии. Вержен умолчал, что еще два миллиона ему дали на подкуп сенаторов.
      Эгильон переслал маркизу новые инструкции: Франция лишает короля субсидий, и для него же будет лучше, если Густав III совершит государственный переворот в свою пользу.
      - А где взять для этого денег? - спросил король.
      На этот вопрос был заготовлен соблазнительный ответ:
      - Шестисот тысяч ливров вам хватит?
      - На один день, - ответил Густав III.
      - Согласны. Но пусть этот день станет днем переворота. После чего Версаль возвращает вам право на получение субсидий.
      Король решился. 19 августа, выходя утром к разводу караулов, Густав III вызвал перед драбантами загробную тень Густава-Адольфа, побеждавшего Тили и Валленштсйна; он оживил офицеров славою Карла XII, умевшего перешагивать через государства Европы с небрежностью, будто это были жалкие капустные грядки.
      - Довольно партий! Довольно раздоров! - призвал он. - Один король, одна нация, единая церковь, единое мнение... Вперед!
      Рукав короля опоясала черно-красная тесьма (такие же повязки украсили и его свиту). Густав III арестовал сенат, а жители Стокгольма поддержали его, ибо шведам давно надоела корысть придворной камарильи. Абсолютизм в Швеции окреп, как в былые времена, а за мачтами королевских фрегатов, за ровными всплесками боевых галер, вздымавших ряды весел над мутными водами Балтики, чуялась могучая поддержка Франции.
      - Возможно, и... Англии? - недоумевал Панин.
      Франция в эти дни ликовала, Англия хранила пристойное молчание, а Екатерина была неприятно поражена, что Вольтер сочинил в честь Густава III хвалебную оду.
      - Впрочем, это в его духе! - сказала она. - Если завтра эскимосы Гренландии прикатят в Ферней бочку тюленьего или моржового сала, так он найдет слова, дабы воспеть их мудрость...
      Она велела срочно отозвать из Польши Суворова: он прилетел, как на крыльях, молчаливо-собранный, выжидающе-строгий, а душа его, вкусившая первой славы, жаждала решающих битв на Дунае.
      - Александр Василич, Дунай не уплывет от тебя, а сейчас на севере явилась нужда в твоем опыте. Надобно бережение от новых викингов иметь. Езжай в Финляндию, огляди рубежи наши и гарнизоны тамошни с крепостями... Скажи, друг, сколько времени тебе потребно на сборы?
      - Завтра я буду там, - отвечал Суворов, всегда скорый...
      Именным рескриптом Екатерина честно предупредила Обрескова: отныне внешняя политика России вступает в самый серьезный кризис ("какого, - писала она, - со времени императора Петра I для России не настояло"). Обресков долго совещался с Румянцевым, и тот сказал, что продлит перемирие дней на сорок:
      - Хватит тебе, Алексей Михайлович?
      - Как-нибудь управлюсь...
      Дипломат выехал в Бухарест, куда прибыл и Резак-паша - для продолжения споров. Столица Валахии была неприглядна. Улицы выстланы досками, из щелей которых в прохожих фонтанировали струи грязи; дома кирпичные, зато крыши соломенные. Зажиревшая боярская знать даже не думала, какие жертвы приносит Россия ради свободы румынского народа, - боярам хорошо жилось и при турках. Резак-паша выслушал от Обрескова первую новость: ШагинГирей, находясь в Петербурге, по доброй воле подписал декларацию об отделении Крыма от Турции.
      Резак-паша снял чалму и погладил свою лысину:
      - Ты уйдешь в отставку, Алеко, у тебя красивая молодая жена, и твоя старость будет спокойна, а я вернусь в Стамбул, и султан за все ваши крымские фокусы угостит меня чашечкой кофе с бриллиантовой пылью... Вот в чем разница между нами!
      Обресков своей волей дополнил мирный трактат новыми статьями, отстаивая права славян на Балканах, а Грузии впредь уже не придется снабжать гаремы мусульманские своими красавицами.
      - Послушай, Алеко, - нехотя отступал Резак-паша, - если мы не будем брать с Грузии дань девственницами, то, скажи, что еще можно взять с этих тифлисских голодранцев?
      - А ничего не брать вы не можете?..
      Алексей Михайлович в перерыве между совещаниями пригласил Резак-пашу к себе, угостил его кофе:
      - С сахаром, но без бриллиантовой пыли!
      Оценив юмор русского посла, Резак-паша был откровенен.
      - Турция, - сказал он, - напоминает мне старого больного человека. Вы, европейцы, привыкли считать нас глупыми и потому обманываете где только можно. Я уж не стану вспоминать об этих трех миллионах флоринов, пропавших в сундуках Вены!
      - Но иногда, - отвечал Обресков, - вы действительно ведете себя как безумцы. На что вы рассчитывали, упорствуя мне в Фокшанах?
      - На что рассчитывал и шведский король! Франция обещала ему ввести эскадры в Балтийское море, и тогда два флота, шведский и французский, разнесут в щепки то ничтожное количество кораблей, которое осталось у вас на охране Петербурга... А мы, турки, одновременно с ними уничтожим вас всей массой на Дунае.
      - Неужели, - сказал Обресков, - визирь поверил, что Версаль пошлет флот на Балтику? Людовику не хватает кораблей, чтобы отбиваться от англичан в Индии и Америке.
      - Ты к месту помянул Англию, - сказал Резак-паша. - Разве эти милорды простят вам Чесму и усиление вашего флота?
      - То Франция, то Англия, а где же ваша политика?..
      Турция своей политики не имела и, послушная мнению чужестранных советников, отозвала Резак-пашу из Бухареста, а фельдмаршал Румянцев прервал перемирие. Все стало на свои места. Как легко начинать войны, и как трудно их заканчивать...
     
     
      9. СТРАШНЫЕ ДНИ
     
      Когда скончался от стыда фельдмаршал Салтыков, власти московские, довершая его позор, даже караула ко гробу победителя Фридриха II не выставили. Но тут явился Петр Иванович Панин и, обнажив шпагу, обвитую крепом, заявил, что от гроба не отойдет, пока покойному не будут оказаны воинские почести. При этом, не стерпев, он сыпанул издевками по адресу императрицы. Екатерина - через Вяземского - велела напомнить обидчику "манифест о молчании", созданный еще в начале ее царствования против болтающих о "марьяжной государыне". Парируя очередной выпад Петра Панина, она, по сути дела, готовила плацдарм для нападения на Никиту Панина... Никита Иванович тоже не сидел сложа руки и все время, свободное от еды и политики, от карт и флирта, посвящал тому, что умело возбуждал в Павле подозрительность к матери. Сейчас он даже усилил свои атаки на неокрепшую психику цесаревича, вступавшего в совершеннолетие. Надоевшая всем "орловщина" подменилась робостным Васильчиковым - это была первая победа панинской партии, и заодно со своим ментором Павел бурно радовался решимости матери. Юноша чудесно относился к Васильчикову, воспринимая его появление скорее как противоядие, принятое мамочкой против орловской отравы. Но именно сейчас Никита Иванович Панин стал размашисто выписывать перед Павлом туманные картины "благополучия" России, которая преобразится под управлением твердой мужской руки наследника...
      Придворные надеялись, что совершеннолетие наследника будет отмечено салютами и колокольным звоном, последует ливень наград, раздача чинов и подарков, но день этот прошел как самый обыденный: ничто не шевельнулось в России, кроме самолюбия вельмож, уязвленных в своих тщеславных вожделениях...
      Павел владел Каменным островом в Петербурге; там рос густой лес, он прорубал в нем аллеи и для устройства своего имения нуждался в деньгах. Но мать, позвав сына к себе, денег ему не дала; поздравив Павла с совершеннолетием, Екатерина позволила ему присутствовать в Кабинете при разборе дипломатической почты. У нее было приготовлено для сына кое-что другое - более значительное! На высоких подрамниках она укрепила сразу три портрета молодых девиц с узкими лицами и удивленными глазами.
      - Посмотри на них внимательнее, - велела Екатерина, - одна из них станет твоей невестой. Это принцессы Гсссен-Дармштадтскис, а король Пруссии обращает твое внимание на Вильгельмину.
      Мнение Фридриха значило для цесаревича очень много, и он даже не заметил, как его мать закинула шторами Амалию и Луизу, оставив для любования одну лишь принцессу Вильгельмину.
      - Вопрос о браке решен, - сказала мать сыну...
      Отослав его спать, она позвала Прасковью Брюс, и две искушенные в жизни женщины долго рассматривали портрет.
      - Что ж, - прервала молчание Екатерина, - черты лица у нее правильные. Но в них я вижу натянутость, как итог неловкого воспитания и скудного образа жизни. Угрюмая напыщенность - плохое средство для преуспевания в жизни. Надо заранее намекнуть невесте, что я женщина веселая, двор у меня бесшабашный, а все жеманные манеры пусть эта принцесса похоронит в Дармштадте.
      Анализ невесты Павла довершила умудренная в жизни Брюсша:
      - Я вижу в этой молоденькой девице огромное честолюбие, а в углах ее губ затаилось упрямство ограниченной эгоистки.
      - Пусть едет. Мы ей тут быстро рога обломаем...
      О, как они ошибались, эти опытные дамы!
      Нет, не устрашило Екатерину совершеннолетие сына. Но страшные дни уже начались... Орлов в недалекой Гатчине, и это заставляло Екатерину жить в опасении перед его нашествием. Возле дверей Васильчикова бессменно дежурил караул солдат с заряженными ружьями. Охрана сопровождала Екатерину в ее прогулках, дверные замки во дворце пришлось сменить.
      - А то у него свои ключи были, - говорила царица. - Я эту орловскую породу изучила: от них всего ожидать можно...
      Через Бецкого она велела гатчинскому затворнику вернуть свой портрет, осыпанный бриллиантами. Орлов щипцами выворотил из оправы все алмазы, отдал их без жалости, а изображение императрицы оставил при себе, ясно давая понять, что роман с нею будет иметь продолжение.
      Гатчина была оцеплена войсками, как вражеская цитадель, но императрица тоже изнывала в жестокой осаде.
      Васильчиков шагу не мог ступить без ее согласия.
      - Матушка-государыня, можно мне в парке погулять?
      - Нечего тебе там делать. Сиди дома...
      Новый фаворит читал книжки, которые она ему подсовывала, и вышивал по канве разноцветными шелками картины природы. Екатерина содержала корнета взаперти своих комнат, подобно красивой птице в клетке. Простодушный парень жаловался Панину:
      - Не пойму, ради чего меня здесь заточили?
      - А ты сам догадаться не можешь?
      - Но матушка меня даже беседами не удостаивает!
      - Терпи, друг, - отвечал граф Панин...
      Это была острая реакция на все чисто женские страдания, испытанные ею от Орлова. Звонком она призывала фаворита к исполнению обязанностей - не тогда, когда он хотел, а когда ей надобно. В этом она следовала примеру Елизаветы, которая умела своих окаянных мужиков держать в ежовых рукавицах...
      Всех беспокоило: что там, в Гатчине?
      Орлов в Гатчине увлекался опытами с мерзлотой, практически доказывая, что в условиях русского климата лед может служить вечным фундаментом для строений, он изобретал ледяные сваи, опуская их в грунт, и возводил над ними пышные арки. Екатерине стало казаться, что Гришенька пошумел и успокоился; ей полегчало; Васильчиков тоже начал высовывать нос из дверей. В день рождественского сочельника был "малый выход". Екатерина, оживленная, беседовала с придворными после церковной службы. За окнами мягкими хлопьями, тихо и неслышно, опадал густой снег.
      Вдруг двери разлетелись настежь - все вздрогнули.
      На пороге стоял князь Григорий Орлов, прорвавший все кордоны, обманувший всех стражей, и вот явился - с улыбкой:
      - Теперь-то, матушка, мы с тобою поговорим!
      Он силой увлек императрицу во внутренние покои, за ними громко бахнула закрытая дверь, и настала вязкая, гнетущая тишина, в которой все расслышали молитвенный шепот Панина:
      - Спаси, Господи, люди твоея...
      О чем они говорили наедине, навеки осталось тайной. Орлов с Екатериной вскоре вышли из внутренних покоев, лица их были спокойны. Женщина без тени смущения оказалась между двумя фаворитами, старым и новым, в шутливом тоне она рекомендовала князю Васильчикова, назвав его "скучнейшим гражданином мира", на что Орлов не замедлил ответить:
      - Зато уж я-то был гражданином веселым!
      Панин напрягся. И вздохнул с облегчением, лишь когда Екатерина, сославшись на обстановку в Балтийском море, отправила князя Орлова в Ревель - командовать Эстляндской дивизией. Вместе с графом Паниным, приветствуя почетную ссылку Орлова, торжествовал и Павел. Юношеское любопытство все чаще влекло его в комнаты матери, где цесаревич, сладко замирая, отдергивал ширму на портрете принцессы Вильгельмины, и та смотрела на него в упор суженными, змеиными глазами, заранее очаровывая...
      Никто не знал, что творится в душе Екатерины! А там, словно в осином гнезде, роилось смятение, жалящее опасно. Васильчиков лишь временно заполнил отвратительную пустоту. Но какой же соратник из этого ничтожного человека, вышивающего по канве розочки и райских птичек на веточках? Один страх миновал - второй накатывался, как девятый вал с моря, - это было непоправимое одиночество! ("Не вините меня, - писала Екатерина о Васильчикове, - выбор мой наудачу и с отчаяния; как раз в это время я мучилась более, чем в состоянии это сказать...") Вечером, закончив партию в фараон с графом Кириллом Разумовским, она поднялась, отставив левый локоть, заведомо зная, что Васильчиков всегда наготове и подаст ей руку, дабы проводить до спальни.
      - Почему ты ничего от меня не просишь, глупый?
      - Люди и так дурно обо мне думают, матушка.
      - Я дам тебе сто тысяч рублей... поцелуй меня.
      - Матушка, а без денег можно?
      - И сервиз фабрики Веджвуда... Целуй крепче!
      В марте, когда угроза нападения Швеции миновала, Екатерина вызвала в столицу князя Орлова, вернув ему все прежние должности, отчего возникла буря негодования на половине дворца цесаревича. Екатерина вдруг заговорила, что "пора очистить дом":
      - Панин не политик! Я узнала за верное, что все эти годы он меня обманывал. Страшно сказать, куда он завлек нас со своим "Северным аккордом". Ничего в нем не обретя, мы многое потеряли...
      Орлов упрекнул се, что она сама же Панина и выдвинула, что вражда к нему цесаревича - дело панинских рук, а ведь все могло быть иначе.
      - Вот ты Павла сейчас брачуешь, - размышлял он, - а муж и жена одна сатана. Гляди, как бы великая княгиня из дома Гессен-Дармштадтского не оказалась похожей на тебя из дома Ангальт-Цербстского, тогда сору в избе не оберешься.
      - Об этом я уже думала, - ответила Екатерина...
      Ни с кем другим не была она столь откровенна, как сейчас с Орловым, и по секрету созналась, что противу нес составлен заговор: Панины готовят для Павла некую "конституцию".
      - Но шуметь погожу. Сначала посмотрю, как поведет себя Вильгельмина, когда станет великой княгиней, а я-ты прав! - по себе знаю, что может натворить великая княгиня, если она пожелает стать императрицей.
      Орлов, откинув ширмочку, вгляделся в портрет.
      - Гадюка... самая настоящая, - сказал он.
      Поглощенные суетой сует, они даже забыли о Яике!
     
     
      ЗАНАВЕС
     
      "...А был осударь Петр лицом бел и пригож, шагал красиво. Очень уж хотелось ему нас от неволи избавить, да генералы Орловы с Паниным противились. Они при дворцах служили, оттого большую власть завзяли. И жену ево Катеринку все время с ним стравливали. Такая пальба там шла - не приведи бог! Он был ревнущий, а Катеринка непокорлива. На беду случилось меж ними несогласье семейное. Не стерпел осударь нрава ее удалого и себе прынцессу завел иностранную - Лизкой звалась! Однась целую неделю гулял он с нею на пристани корабельной. Катеринка к нему послов шлет: мол, так и так, а видеть тебя с другою невмоготу мне. Петр тут велел прынцессе Лизке, чтобы никуда не утопала, он жену, мол, скоренько устыдит, снова гулять вернется. Но Катеринка зловредная караул застращала, а генералы царя во дворец не пушают, грозятся пальнуть из пушечек. Разбушевался тут над ежа-осударь, что домой-то попасть не может, всех разом побил. Добежал до комнаты своей, а Катеринка двери-то комодом подперла и держит. Делать ему, бедному, нечего, ушел он. А царицка-то в окно сверху выставилась, язык показывает. "Что, взял?" - кричит. Тут осударя генералы вином опоили и повезли в земли Шпанские, а там площадь ба-альшая, посередке же столб каменный. В этом столбу Петра и замуровали, чтобы, значит, не мог ничего больше приказывать. Но гроза тут случилась, столб и треснул. Осударь через расселину вышел и долго до земель Русских добирался. Дошел, а ныне его казаки спрятали и никому не показывают. Живет он в камышах, страдая за всех нас, и Катеринке своей указы шлет, чтобы генералов выгнала, а его снова ночевать во дворец пустила. Пишет он ей, что по сыночку Павлику больно уж соскучился. Ежели, мол, не покорисся мне, так я народ-то подыму и стану воевать с тобой до скончания веку... Таковы те дела, детушки!"
      И таковы слухи [26], что бродили по Руси - от избы к избе, от хутора до деревни, от села к городу. Яик, стекая в море Каспийское, Змием Горынычем обтекал русские границы. На другой стороне Яика начинались земли кочевников, стороживших путника, который зазевался, - тогда аркан на шею и погонят пустыней в Хиву - на базар. Яицкий городок - столица этого края - покрыт пылью суховеев, полит кровью в бунтах и мятежах. От комаров нет спасения: так и зудят, проклятые. Зато жили здесь сытно, а слава икры гурьевской на весь мир гремела. Губернаторы в Оренбурге давно привыкли, что на Яике всегда шумят и рубахи на себе рвут правдоискатели. Чуть что не так - сразу за саблю и выскакивают на крыльца домов с воплями:
      - Опять мы, яицкие, пред Богом да Петербургом виноваты! И когда-сь эта морока кончится? Даже подохнуть не дадут спокойно...
      Весь 1772 год Яик отстаивал свои казачьи "вольности", из Оренбурга пушки катили, палили из них в толпу, убивали сотнями. Но казаки того не стерпели: генерала Траубенберга девки кольями побили, мужики саблями искололи и на кучу навоза кинули: валяйся! Потом судили меж собою: "Уж коли беда сделана, так бедой и накроемся". Казаки не верили, что Яик строго накажут, - уж столько бунтов им простили! - и сейчас, как ни в чем не бывало, послали с Яика подарок в Оренбург - икру да рыбку губернатору тамошнему. Но губернатор "отдарился" посылкою генерала Фреймана с пушками и солдатами; эти войска разбили казаков.
      Споры не утихали.
      - Жаль, что государя Петра Федоровича запытали, - говорили казаки о самозванце Федоре Богомолове, - он бы нам кстати сейчас.
      - Да ушел он из-под караула, за него другого замучили.
      - А уж царь ли он был, казаки? - сомневались иные.
      - Подлинно государь Петр Федорыч...
      - Пусть бы он к нам шел, мы бы Москвой тряхнули!
      Наступила осень, генерал Фрсйман увел солдат, легко одетых, до теплых казарм в Оренбурге, а поздним вечером в городок Яицкий к дому Дениса Пьянова подъехал человек, назвавшись богатым купцом. Это был Емельян Пугачев... Стал он говорить, что о страданьях яицких наслышался.
      - Коли стариков собирать станешь, так скажи им, что я не купец, а государь ваш - Петр Третий.
      - Ежели так, - отвечал Пьянов, - так расскажи ж мне: где ты странствовал такой долгий срок?
      Пугачев объяснил: "Ходил в Польше, в Цареграде, во Египте, а оттоль пришел к вам на Яик... испытал всякие веры, однако ж лучше вашей, господа яицкие казаки, не нашел". Пожив у Пьянова с недельку, Пугачев с Яика отъехал, обещая вскоре вернуться, а вера в живучесть Петра III окрепла. Но если бы Пугачев и пропал бесследно, казаки Яицкого войска все равно сыскали бы для себя другого "царя":
      - Оно вить нам все равно, - рассуждали промеж себя. - Царь он или не царь, лишь бы нам добре стало...
      Пугачев воротился через год, но, боясь ехать в город, остановился на постоялом дворе у мужика по прозванию Еремина Курица, которому и сказал:
      - Бог помог мне бежать, из острога-то ушел я...
      Еремина Курица повел его в баню, сообщив, что Денис Пьянов от властей прячется, искали его тут за то, что стариков подговаривал к некрасовцам за Кубань бежать. Пугачев жаловался:
      - Помоюсь вот в баньке, а рубашечки у меня нету.
      - Ты мойся, рубашку я тебе свою дам...
      "А как взошли в баню и он, Емелька, разделся, то увидел Еремина Курица на груди под титьками после бывших у него, Емельки, от болезни ран знаки и спросил его, Емельку: "Што у тебя это такое на груди-та?" - "А это знаки государскис". И Еремина Курица, услыша оное, сказал: "Хорошо, коли так...""
      Вскоре среди казаков пошли на водопое лошадей потаенные разговоры:
      - Явился к Ереминой Курице человек и спрашивал: какие-де у вас, казаки, обиды есть и налоги тяжкие? Какие беды командиры вам делают? Надо бы и нам, казаки, на хутор к Ереминой Курице ехать. Уж давно молва в городе идет, что он - государь.
      - Да не государь, а простой казак с Дону.
      - Так и што с того? Пущай место государя заступит...
      Стали съезжаться на умет (постоялый двор), подале от глаз начальства. Иван Почиталин привез царю-батюшке бешмет, зипун, шапку, кушак да сапоги. "А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: "Ты называешь себя государем, а у государей бывают на теле царские знаки", на что Пугачев, разодрав на себе рубаху, показывал белые пятна от фурункулов, нажитых во время осады Бендерской крепости, и говорил так: "На вот, коли вы не верите, что я государь, так смотрите - вот вам царский знак". - "Теперь верим и за государя тебя признаем...""
      Пугачев велел Почиталину состоять секретарем при своей персоне.
      - Ну-ка, Почиталин, ты уж напиши хорошенечко...
      Почиталин, сочинив манифест, просил подписать, но "царь" грамоты не ведал и ловко от подписания отговорился:
      - Как же я руку-то свою раскрою? Мне вить, детушки, до самой Москвы теперь ни писать, ни читать нельзя. Враги за моим царским подписом охотятся. А вы, детушки, слушайте все, что вам Почиталин читать будет.
      В напряженной тишине звучали слова первого манифеста:
      "И я, государь Петр Федорович, во всех винах прощаю и жаловаю вас: рякою с вершин и до устья и землею, и травами, и денижным жалованьям, и свинцом, и порахам, и хлебным провиянтом. Я, великий государь амператор, жалую вас..."
      Тут все дружно заговорили:
      - Ох, горазд Почиталин писать...
      На хутор съезжались верховые казаки, слушали манифест. Угождая старообрядцам, Пугачев обещал, что старую дониконианскую веру распространит на всю Русь-матушку, всех русских людей заставит носить бороды. Потом казаки давали клятву служить ему охотно и верно, вздымали над собой двуперстие.
      Самого лучшего коня подвели к Пугачеву.
      - С Богом! - призвал он казаков в дорогу.
      На знаменах были раскольничьи кресты, ветер развевал знамя Голштинии - знамя императора Петра III.
      Так просто все начиналось...
     
     
      ДЕЙСТВИЕ ДЕВЯТОЕ
      Перед бурей
     
      Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был... мы письмецом сюда призвали неприметно его, однакоже с таким внутренним намерением, чтобы не вовсе слепо по приезде его поступать, но разобрать, есть ли в нем склонность?
      Екатерина II. Чистосердечная исповедь
     
     
      1. ПЕТЕРБУРГ-БАХЧИСАРАЙ
     
      Все нравилось в русской столице Шагин-Гирею, который целый год алчно поглощал впечатления русской жизни. Правда, поначалу он не захотел снимать татарскую шапку, символ происхождения от самого Чингисхана, но Екатерина подарила ему свою меховую шапку, которой Шагин-Гирей и соблазнился. Раскланиваясь перед важным господином в парадной ливрее, он кланялся лакею. Но, скинув шубу на руки скромно одетого старика, принимал за лакея великого визиря графа Панина... Петербург! Он казался ШагинГирею фантастичен, особенно в сиреневые зимние вечера, когда для обогрева прохожих дворники складывали на улицах костры из бревен и громадное пламя бушевало всю ночь на уровне крыш петербургских дворцов. Отсюда, с берегов Невы, Бахчисарай представлялся ничтожной бедной деревней.
      Князь Долгорукий-Крымский, проживаючи с семьею в Полтаве, оставил при Сагиб-Гирее политического резидента Веселицкого, который и отписывал в Петербург, что молодой хан подпал под вредное влияние дервишей и муфтиев. Эти кляузные базарные старцы с утра пораньше трясут перед ним своими бородами: "Нам ли ходить в русскую Дверь, если за морем Порог Счастья, падишах за наши мечети переставит вселенную вверх ногами, да мы и сами отделаем гяуров московских саблею!.." Веселицкого татары в Бахчисарае спрашивали: почему русские войска не уходят из Крыма? Резидент отвечал, что, если они уйдут, тогда придут турки:
      - Мы вашу же вольность своим оружием охраняем!
      - Если мы вольны в себе, - отвечал Сагиб-Гирей, - то вольность не нуждается в охранении. Я не стану целовать грамот вашей кралицы, я не возьму от нее подарков - пера и сабли.
      Веселицкий сказал, что халаты от султана они брали, отчего же не принять перо с саблей? В распрях повинны знать татарская и духовенство, но простой народ, если бы не был запуган вами, давно бы уже принял российское подданство, как это делали практичные ногаи. Наконец, Веселицкий заявил хану честно:
      - Если бы не мы, ты и трех дней не усидел бы здесь!
      Сагиб-Гирей нехотя согласился на русское покровительство. Но знатные татары еще уповали на возвращение флота турецкого, в горах Крыма бродили шайки с оружием, лошадей своих берегли на дальних пастбищах, ни за какие деньги не продавая их русским. Случались убийства солдат, забредших в сады татарских аулов. Наконец, было перехвачено письмо татарских мурз к султану Мустафе III: "Мы неустанно проливаем слезы, ожидая того вожделенного времени, когда ты пришлешь помощь"; они жаловались, что глаза их устали глядеть в море - когда же забелеют паруса султанского флота?..
      Екатерина уже разгадала характер Шагин-Гирея, причем ее мнение совпало с мнением турецких историков: "Честолюбие рано погасило румянец щек и зажгло алчным блеском его глаза, с молоком матери он впитал желчь обид и яд подавленных стремлений". Молодой калга был очень далек от дипломатии и способен лишь на сделку. Екатерина посулила ему создать великое Крымское ханство, но для этого пусть он сначала поставит личную печать на официальной бумаге.
      - ...А в грядущем вас ожидает слава реформатора, какую в России имеет наш император Петр Великий.
      Большая и прожорливая свита Шагин-Гирея ссылалась на законы Корана: если раньше они уступали русским, то лишь по праву побежденных, а сейчас нельзя ставить печать на сенедс (договоре) с Россией, ибо у нас с нею мир. Шагин-Гирей отвечал свите, что Турция держала татар веками в небрежении и дикости, а Петербург с его чудесами приносит татарам цивилизацию и роскошь.
      - Тогда мы уедем отсюда, - пригрозила ему свита.
      - Я и без вас поставлю свою печать на этом сенсде...
      Екатерина отпустила татарских мурз на казенных экипажах, и они, появясь в Крыму, внесли еще большую смуту в ханстве. Положение русских гарнизонов в городах Крыма стало тревожным... Екатерина одела Шагин-Гирея с ног до головы в самое нарядное платье европейского покроя, пальцы красавца были унизаны перстнями; получая по сто рублей на день, он катался в роскошной карете, ел на серебре и золоте.
      Никита Иванович Панин вызвал калгу к себе:
      - Мы сделали твоего брата ханом, чтобы правил Крымом он, а не толпа озверелых мулл и базарных муфтиев. Не так ли?
      - Я живу здесь, - отвечал Шагин-Гирей, пряча в пышное жабо бороду, - а мой брат - в Бахчисарае... Что я могу поделать?
      Панин подарил ему набор томпаковой посуды:
      - Придется тебе, калга, ехать в Бахчисарай, чтобы навести там порядок, согласно тому сенеду, который ты заверил печатью.
      Вперевалочку вошла Екатерина, за нею плелся старый и мудрый драгоман Осип, бывший янычаром в Турции и мамелюком в Египте, который свободно владел восемнадцатью восточными языками. Екатерина говорила без промежуточных пауз, уверенная в очень высоком мастерстве переводчика:
      - Кажется, все уже ясно... Надо будет, так и перемену в Бахчисарае произведем: на место Сагиб-Гирея сядешь ты, верный сокол степей ногайских... Что вам пользы от султана? А здесь ты сам видел преимущества европейской жизни, я не держала своих дверей от тебя закрытыми, ты видел все, как есть. Я считаю тебя татарским дофином, который вправе стать татарским королем! А сейчас поедем, дружок, со мною - в Смольном монастыре нас ожидает чудесное зрелище: танцы под музыку очаровательных девиц...
      Разговор был продолжен в карете:
      - Скажи, Шагин, разве Босфор шире нашей Невы?
      - Между Эмин-Еню и Скутари, - ответил калга, - их ширина одинакова, а ваш Васильсвский остров подобен турецкой Галте...
      На другом берегу Невы расплескалось зарево жилых огней: после страшного пожара остров возрождался заново - в камне!
      Шагин-Гирей застал Петербург в самый разгар строительства. Главная задача архитекторов - избавить столицу от пустырей и заборов, что тянулись между отдельно стоявшими дворцами и усадьбами. Теперь здания ставились вплотную, одно к одному, все из камня, никак не меньше двух этажей. Бедным застройщикам казна сооружала за свой счет лишь фасадную стенку, глядящую на улицу, остальное не спеша достраивали жители - по мере своих финансовых возможностей. Через Мойку были перекинуты уже три моста - Зеленый, Синий и Красный, раскрашенные согласно названиям, и это было очень удобно для неграмотных жителей и приезжих. А на перекрестках высились столбы с указателями-стрелками: какая площадь слева, какая улица справа. Под столбами дежурили будочники, которые безграмотным людям помогали сыскать нужный адрес. В странах Востока переговорным языком был итальянский, а в Петербурге смешались французский и немецкий, реже звучал английский, но в ходу бытовали еще два языка - польский и турецкий. Все швейцары в домах вельможных отлично владели иностранными языками, чтобы с достоинством встретить иноземного посла...
      Увиденное в Петербурге Шагин-Гирею хотелось скорее перенести в Крымское ханство: соблазны, одни соблазны, искусно приготовленные русской кралицей, окружали калгу с первого дня его прибытия в столицу. О, великий Аллах, как волнующе танцуют эти высокоблагородные смолянки в легких, прозрачных одеждах! Сколько чудес собрано в кунсткамере, где в стеклянных банках запечатаны всякие уродцы, плавающие в спирте. Закон Магомета воспрещает правоверным обнажать свое тело, запрещает заводить и портреты, а Эрмитаж переполнен соблазнительными картинами, сама кралица предстает с живописных полотен земною, грешною и желанной...
      - Я добрая, - сказала Екатерина калге. - Уж сколько вреда причинил мне герцог Шуазель, а ныне я помогла ему в бедности, скупив у несчастного всю его картинную галерею для Эрмитажа!..
      В Зимнем дворце благоухали висячие сады Семирамиды. В кадках с железными обручами росли финиковые пальмы и бананы, деревья лимонные и кофейные. Все это блаженство подогревалось печами; в тропическом лесу пели птицы, вывезенные из Африки и Америки, но тут же скакали и воробьи.
      - А они-то как сюда попали? - удивился Шагин-Гирей.
      - Для смеху... - объяснила русская кралица.
      Калга отъехал из Петербурга в рамазан 186 года (в декабре 1772 года) и, отягощенный дарами России, направился реформировать крымских татар. Бахчисарай ожидал увидеть его верхом на "коне, при сабле и колчане, в окружении ногаев, а вместо этого подкатила на рессорах парижская карста, из которой выбрался Шагин-Гирей в роскошном кафтане с позументом: из кружевных манжет блеснули перстни. Калга постучал пальцем по табакерке с портретом русской самодержицы, изображенной с открытой грудью, на которую она кокетливо указывала миниатюрным мизинчиком, и сказал:
      - Татары! Я вернулся в лес, сильно запущенный, и если деревья крымские искривились уродливо, то распрямлять их я не стану. Я буду вырубать их, как Петр Великий рубил стрельцам их глупые головы... Мои планы таковы, что Крыму пора выбираться из грязных овчарен и кибиток на проспекты европейские. Чингисхан с Тамерланом еще не ведали такой славы, какую обещаю вам я, укрепленный сенедом с Россией; мы превратим наше захудалое ханство в великое и несравненное татарское королевство...
      А из множества карет, подъезжавших ко дворцу одна за другою, горохом сыпали лакеи, живописцы, землемеры, садовники, повара, архитекторы, геологи и артистки. Почтенным мурзам и кадиям было так противно глядеть на этих ничтожных гяуров, что они плюнули разом и разбрелись по кофейням, желая обсудить насущный вопрос: как расколдовать калгу, племянника великого Крым-Гирея, если его заколдовала в Петербурге злая волшебница?
      Сагиб-Гирей сказал брату Шагин-Гирею:
      - Ты погубишь себя и меня. Девлет-Гирей лежит у Порога Счастья, лобзая ноги падишаха, оба они ждут восстания татар.
      - Пусть Девлет и валяется во прахе, как бездомная собака, - я буду стоять выше султанского Порога! - ответил калга брату. - Но почему в мечетях Крыма каждую пятницу возглашают молитвы за султана? Я не желаю служить ему. Турецкий халифат - это камень над нашими головами, он свалится и раздавит всех нас...
      Не только татары, но даже ногаи испугались таких перемен. Шагин-Гирей, как скакун в шорах, видел только то, что впереди, не оглядываясь по сторонам. Собрав во дворце совет старейшин и духовенства, он сказал им, что извещен о недовольстве:
      - Встаньте же те, кто против меня и моих реформ!
      Но все молчали, хитрые, поглаживали бороды. Шагин-Гирей сказал, что он презирает их подлое трусливое безмолвие:
      - Крым выбор сделал! Разорение нашей страны идет не из Петербурга - его готовят нам у Порога Счастья. А ваше поведение столь несносно, что я могу оставить вас на произвол судьбы!
      И тогда улсмы, кадии, муллы, дервиши, муфтии закричали:
      - Сделай милость - оставь нас! Мы не держим тебя...
      Расшвыривая ногами подушки, калга стал угрожать, что позовет Долгорук-пашу с пушками и тогда разговор случится иной. Лучше бы он промолчал: дервиши первыми кинулись на калгу, разрывая на нем европейские одежды. Шагин-Гирей выскочил из дворца, вслед ему, проклиная, неслись правоверные, забрасывая реформатора камнями и собачьим дерьмом... Его спасло появление Александра Прозоровского.
      - Дайте мне войско для подавления мятежа! - попросил он.
      - Этого не дадим, - отказал Прозоровский. - Мы пришли не бить татар, а лишь ради защиты татар от гнева турецкого...
      Под конвоем калгу отправили в Полтаву, где князь Василий Михайлович Долгорукий-Крымский принял его за самоваром:
      - Молодой человек, ну кто ж так делает, чтобы, не отведав похлебки и жаркого, сразу за десерты хвататься?
      - Но ваш-то царь Петр Первый...
      - Сравнил ты русских со своими татарами!
      Шагин-Гирею давали по тысяче рублей в месяц, но он не желал остаться полтавским помещиком. Он тревожил Панина и Екатерину письмами: утвердить дружбу Крыма с Россией, доказывал он, можно лишь в том случае, когда я стану самостоятельным ханом. Это было верное решение, но сейчас Петербург не мог поддержать сокола в полете, чтобы не нарушать условий мира с татарами.
      - Я сам напишу ему, - рассудил Панин, - чтобы сидел в Полтаве и ждал, когда политические обстоятельства переменятся. А это случится не раньше, чем мир с Турцией заключим. По всему видно, что дороги наши в Бахчисарай не скоро еще от крапивы и чертополоха избавятся... Полоть нам да полоть!
      Будущая Таврида пока оставалась диким ханским Кырымом,
     
     
      2. ГОРЬКАЯ СЛАВА
     
      Один и тот же странный сон одолевал Потемкина: с моря плывет большая галера с золотыми бортами, выгребая из волн серебряными веслами; над нею полощутся сатанинские паруса из пурпурной парчи, и некто, голый и страшный, заросший непотребными волосами, окликает его с галеры по имени - голосом тонким, женским, знакомым, после чего Потемкин просыпался в ужасе:
      "К чему бы эта галера и кому надобен я?.."
      Потемкин уже не раз побывал за Дунаем - как партизан: набежал, ударил, разбил, вернулся! Ранней весной Григорий Александрович удостоился чина генерал-поручика. Война сделала его ближайшим соратником Румянцева, который без жалости посылал камергера в самые гиблые места, заведомо веря, что Потемкин извернется, а викторию добудет. Румянцевская школа была жестокой, но полезной. Не имея поддержки при дворе, Потемкин делал блестящую карьеру зрело, настойчиво и доблестно, не раз подставляя голову под пули, а шею под ятаганы. Слава приходила к нему с другой стороны Дуная, занятой турками, которые в минуты затишья не раз подскакивали к русскому бивуаку, а драгобаш их кричал через реку:
      - Пусть этот кривой делибаш с длинными, как у бабы, волосами не думает, что живым останется. Мы и второй глаз ему выколем...
      Приятно знать, что противник побаивается тебя! Весна застала конницу Потемкина возле Силистрии; над широкими дунайскими поймами тучами вились комары; правее, напротив Журжи, стояли войска графа Ивана Салтыкова (сына покойного фельдмаршала); Румянцев из Фокшан доругивался с Петербургом и лично бранился с Екатериной, настаивавшей, чтобы в этом году Рубикон был перейден. Дунай - как сочная зеленая ветка, которую турки обвешали тяжелыми гроздьями крепостей; по мнению многих генералов, мысливших одинаково с фельдмаршалом, надо было думать не о форсировании Дуная, а заботиться о том, как бы сами турки не перешли Дунай, чтобы изгнать русские армии из Валахии... Но Петербург настаивал, и Румянцев приступил к делу, наказав Потемкину:
      - Первый удар делать твоей бригаде.
      Потемкин отвечал, что от его дивизий останутся яйца всмятку, но Румянцев утешил: мол, Суворов поддержит с фланга поиском на Туртукай... Здесь, под зыканьс пуль и под гудение комаров, встретились два человека, которым суждено было до конца быть вместе, деля взаимную любовь и ослепительную вражду! При знакомстве Суворов с интересом обозрел Потемкина - храброго кавалериста с замашками беспечного сибарита. Потемкин же с большим любопытством приглядывался к Суворову, о котором на Дунае уже знали, что чудак подвижен, дерзок, победоносен, зато наделен странностями характера. Они как-то сразу понравились один другому, от самого начала величаясь по имени-отчеству. Оба они, и Потемкин и Суворов, заметно выделялись небрежностью в одежде, никогда не стесняя себя застегнутыми пуговицами и поясами, не придирались в соблюдении формы к своим подчиненным. "Война - это не парад, а только работа, причем тяжкая..." - в этом они были солидарны!

К титульной странице
Вперед
Назад