Фаворит(25)

      Очень далеко, по изгибам зеленых холмов Валахии, протягивались пунктирные цепочки утомленных верблюжьих караванов. На другом берегу Дуная гарцевали спаги - великолепные наездники, сидящие в деревянных седлах, как на стульях, их вздернутые колени почти касались подбородков. Издали пущенная стрела воткнулась в землю между ног Потемкина и Суворова.
      - Александр Василич, ты такого еще не видел, - сказал Потемкин. - Берегись: стрела пули страшнее, она бьет сильней и дальше ружья, а рана очень опасна... Крючки-во такие!
      Суворов прибыл на Дунай после инспекционной поездки вдоль северных рубежей государства. Румянцев своих генералов держал в черном теле, а тут явился "новичок", но уже с такой упроченной славой, какой фельдмаршал своим генералам не давал. Румянцеву явно мешало, что Суворов был на виду у самой императрицы и она его поддерживала, а Румянцева поругивала... Приступая к поиску на Туртукай, Александр Васильевич был недоволен заданием.
      - Кажется, - сказал он Потемкину, - мог бы я сделать и большее! За что ж меня в никудышное место посылают?
      Был лишь восьмой день пребывания Суворова на Дунае; ему дали свободный отряд в две тысячи человек; сейчас не лавры важны - успех! Он еще раз продумал все. От него ожидают поиска (иначе - рекогносцировки, точнее - набега на Туртукай, где засели 5000 турецкого воинства). Ну что ж! Пора, пора.
      За ним катились четыре жалкие пушчонки...
      Александр Васильевич решил так: лодки погрузить на телеги и тихонько, без колесного скрипа, перевезти их за семь верст от лагеря, а войску следовать за ними - скрытно. Пришли на место переправы, Суворов объявил всем отдых, накрылся плащом и быстро, как Македонский, заснул под всплески волн. Его разбудили вопли - страшные, леденящие кровь: "Ля-иль-Алла!" Турецкие спаги, нежданно свершив переправу, теперь неслись тучей. Крепко сидя на своих "стульях", они резво смяли донских казаков.
      - Во, бесы! - удивился Суворов. - Как ловко воюют!
      Он с трудом поспел к карабинерам, которые метким огнем загнали спагов обратно в лодки. Среди пленных достался Суворову знатный старец Бим-паша, мучимый нервной жаждой.
      - Дать старцу водки, - велел Суворов и спросил, кто главный в Туртукае, на что Бим-паша, выпив водки, сказал, что в крепости засел любимец султана, паша Сари-Махмед, из мамелюков. - Это правда, что он очень красивый человек? - спросил Суворов.
      - Да, он достоин кисти вашего Рафаэля...
      Этот писаный красавец лишил Суворова главного - внезапности. По сути дела, его планы уже разоблачены. Любой на месте Суворова занял бы оборону, усилил пикеты и переждал время. Но Суворов решил иначе: он вернул войска на исходные позиции - встал опять напротив Туртукая! Будь в голове Сари-Махмеда даже крупица разума, он будет ждать нападения где угодно, но только не здесь...
      - Варить кашу, - распорядился Суворов. Кашу сварили. - Теперь ешьте ее, - велел Суворов. Кашу съели. - Ложитесь и спите.
      Пока люди спали, он послал гонца к Потемкину за сикурсом, и тот обещал прислать две тысячи запорожцев со всеми причиндалами коша - с саблями и песнями, с горилкой и бандурами. Суворов ждал-пождал - не слыхать их песен, не звенят за горой бандуры. А пока он ждал, Румянцев сразил его новым приказом: оставить Туртукай в покое, дабы поберечь войско от истребления.
      - Я такого приказа не получал, - решил Суворов.
      Ночью он посадил пехоту на лодки, конница тихо вошла в воду, казаки, держась за хвосты и гривы, погрузились в теплые волны Дуная. Еще на середине реки их стали обстреливать с батарей, но люди, даже не знавшие суворовской хватки, вдруг поверили, что этот маленький, болезненный человек, скорый в речах и жестах, в ночной сорочке на голос тело с распахнутым воротом и пренебрегавший шляпою, этот человек попусту не станет бросать их на гибель: они уверенно плыли дальше... Суворов выскочил на берег одним из первых!
      - Заряжай, - велел он, увидев брошенную турками пушку.
      Забили ядро потуже, засыпали порох, поднесли фитиль - трах! - и пушку разнесло вдребезги, всех вокруг перекалечило. Суворов, ничего не слыша от контузии, долго ловил пальцами шпагу, отброшенную взрывом в песок, побежал дальше. Бородатый верзилаянычар прыгнул на него сверху, как медведь на комара. Суворов увернулся от ятагана, ткнул врага шпагой в горло, крикнул:
      - Хватай его, ребята! - и, прихрамывая, бежал дальше, туда, где бушевала гроза и где он (именно он!) был крайне необходим...
      Приказ Румянцева не был исполнен - Туртукай взяли.
      - Нам здесь не жить, - сказал Суворов солдатам, - а посему, ребята, бери, что видишь, все наше, а потом - зажигай!
      Тяжелые пушки утопили в реке, легкие утащили с собой. "Солдатам досталась столь богатая добыча, что после молебна они горстями сыпали в церковную кружку червонцы". Десять знамен и бунчуков были наградой за дерзость. Суворов отправил Румянцеву донесение; смолоду жаждая поэтической славы, он рапортовал стихами:
      Слава Богу, слава Вам!
      Туртукай взят, и я там!
      Только теперь зазвенели бандуры запорожцев.
      Суворов отметил про себя: Потемкин позорно медлителен...
      Золотая галера вплывала в кошмарные дунайские сны.
      - Кто зовет меня? - мучился Потемкин. - Господи, неужели это смерть подплывает ко мне? Умирать-то вроде и тяжко...
      Румянцсвская армия дружно форсировала Дунай... Потемкин спрыгнул с понтона на вражеский берег, турецкая бомба, крутясь и воняя запахом, взрыла неподалеку прибрежный песок... Взрыв! А сзади крики: "Назад, назад!.." Что происходит, черт побери? Румянцев, оказывается, решил, что место переправы выбрано неудачно, и отодвинул армию обратно. Снова бросок. В конце его Потемкин, уже ошалевший от команд и крови, сидел под кустом, гребнем вычесывал из волос зловонную речную тину и водоросли. При этом он матерно ругался. В самом деле, когда врага начинают бить одними "демонстрациями", враг разбит никогда не будет. Только в июне дивизиям Потемкина удалось взломать фронт под Силистрией.
      - Один черт, - не удержимся, - накаркал он Салтыкову.
      - Видит Бог, что так, - отвечал тот Потемкину...
      Балканы оставались недоступны, а там, за Балканами, их так ждали славяне. Силистрия не сдавалась. Румянцев приказал: отходить снова за Дунай. Здесь фельдмаршала настиг рапорт Суворова: "Слава Богу, слава Вам!.." Понятен и гнев Румянцева: ведь так могут рапортовать люди, решившие над ним позлорадствовать.
      Он принял Суворова в своем походном шатре.
      - Какой был отдан мною приказ?
      - Оставить поиск Туртукая и уйти за Дунай.
      - А что сделано?
      - Я не ушел и Туртукаишко взял.
      - Клади шпагу на стол. - Суворов положил. - Под суд тебя! Все...
      Суворов отъехал в Яссы и заболел. Не "дипломатической" болезнью, а самою настоящей. Потемкин разыскал его в каком-то грязном хлеву, где вокруг ложа квохтали куры с цыплятами. Суворов жалобным голосом сказал, что, если он виноват, пусть и расстреливают себе на здоровье.
      - Утешусь тем, что за Дунаем все-таки побывал.
      - Ты погоди, - удержал его Потемкин. - С Румянцевым служить никогда не скушно, зато трудненько. Был тут при штабе такой капитан Михаила Ларионыч Голенищев-Кутузов, тоже великий пересмешник. Румянцев анекдотов его не стерпел, и Кутузов в Крыму оказался - берег у Ялты сторожит! Я тоже, брат, немало шутил, так Румянцев грозился меня на оглоблях повесить... А ты, Александр Василич, что сотворил? Мало того, что Туртукай взял без спросу, так еще и стишками сблудил... Иль в Сумароковы готовишь себя?
      - Стихи - мой грех, - перекрестился Суворов.
      Судьба-злодейка распорядилась иначе! Екатерина, очень недовольная ретирадой Румянцева, нарочито выделила наступательный порыв Суворова; вместо осуждения Александр Васильевич получил от нее орден Георгия второй степени, приблизившись в награду к самому Румянцеву... Петр Александрович понял, что явился новый козырь против него - Суворов, днем и ночью согласный в боях доказывать оружием обратное тому, что отстаивал на словах он, фельдмаршал! Суворов снова обрел право командования. Но контузия при взрыве пушки была нелегкой; его трясло и колотило, ноги обнимал зловещий холод. Новый приказ Румянцева поднял полководца с кровати - встать и следовать под начало Салтыкова.
      - Дорогой ты мой, - сказал ему Салтыков, - не я это придумал, а другие, умней меня... Иди и бери Туртукай снова!
      Тут же присутствовал и Потемкин, захохотавший:
      - Чудеса на постном масле... Бьют нас - не добьют!
      Суворов был настолько слаб, что два гренадера держали его под руки. Он не выдержал - заплакал:
      - Будто издеваются надо мной! Туртукаишко поганский взял - и под суд угодил. Теперь, за взятие Туртукая награжденный, снова брать его обязан... А как брать-то нонеча?
      Теперь брать труднее. Сари-Махмед укрепил форты заново, накопал вокруг ложементов, а стерегли Туртукай уже 8000 турок. От слабости Александр Васильевич говорил шепотом - адъютанты переводили его шепоты в крики.
      - Господа, - сказал Суворов офицерам, - я ведь всего не знаю, да и знай я все, мне каждого из вас за полчаса не научить. Чаю, у каждого своя голова на плечах имеется... Пошли-ка с Богом!
      Вырвавшись из рук поводырей-гренадеров, больной, он кинулся в лодку, казаки налегли на весла - началось! Высадившись, сразу атаковали, и вера Суворова в победу передалась другим: брали шанец за шанцем, турки отбегали все дальше и дальше... Этого позора не стерпел Сари-Махмед: на великолепном скакуне, держа в руке зеленое знамя, он повел спагов в атаку. Каирский баловень судьбы был разряжен в пух и прах, красив как петух, - тут его и похоронила русская пуля... Суворов выбрался из ложемента:
      - Ребята, только вперед! Сейчас все наше будет...
      Туртукай снова был взят. Румянцев в самых черных красках обрисовал перед Екатериной положение своей армии и заявил так: возможно, что ему лучше сдать главнокомандование, пусть на его место назначат кого-либо другого (понимай - Суворова!). "Находят недостаток в моих способностях, - писал он, - и называют меня человеком, видящим во всем одни трудности". Но в жалобах своих он перешел норму и даже Кагульскую победу признавал ничтожной, сознательно унижая себя. Екатерина отвергла все его претензии к отставке - Кагул в мире оценивался высоко, - отвечала фельдмаршалу с ядом: "Верю усердию, но люди судят по делам..."
      На берегах Дуная завязывались сложные узлы страстей человеческих. Но как бы теперь ни интриговали завистники, как бы ни ворчал неулыбчивый Румянцев, вся армия, от барабанщика до генералов, теперь разом ощутила главное - Россия породила нового полководца, в девизе которого начертано: смерть или победа! Суворов, еще не великий, становился значительным...
      Потемкин спросил его: как живется во славе?
      - Оженюсь я, - отвечал Суворов. - Мне того вроде бы и не шибко надобно, да батюшка велят... Как батюшки ослушаться?
      Румянцева он мог ослушаться, а вот батюшки - никогда. Но в его представлении и жена не могла ослушаться своего мужа. Уже тогда складывалось несчастье гениального человека. Никогда не битый врагом, он всегда будет избит жизнью... А кто из великих бывал счастлив? Что-то не помнится таких удивительных случаев.


      3. "МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ"

      Дворяне шли на флот чаще поневоле, ибо карьера на волнах давалась труднее, денег платили - кот наплакал, да и плавания надолго отрывали их от блеска екатерининского двора, который офицеров флота обычно игнорировал. Иное дело - граф Андрей Разумовский! Какой-нибудь запселый Мамаев к сорока пяти годам еле выгребал в лейтенанты, а он, сиятельный отпрыск гетмана, в двадцать лет уже капитан-лейтенант, командир пакетбота "Быстрый"... На ревельской пристани, едва освещенной подвесным фонарем, Андрей Кириллович разорвал пакет, полученный из Петербурга. Цесаревич Павел писал ему: "Дружба Ваша произвела во мне чудо: я начинаю отрешаться от моей прежней подозрительности... Как мне было тяжело, дорогой друг, быть лишенным вас в течение всего этого времени". Капитан-лейтенант, ухмыльнувшись, скомкал письмо генерал-адмирала и сунул в карман мундира. Из потемок пристани к нему шагнула коренастая фигура капитана Круза - героя Чесмы:
      - Готовы ли на "Быстром" поднять паруса?
      - Так точно, - отвечал молодой граф Андрей...
      После того как матросы треснули его веслом по голове, Круз изменил к ним свое отношение, сделавшись любимым командиром на Балтийском флоте. Сейчас под его флагом образовалась флотилия из трех кораблей - для встречи невест цесаревича Павла Петровича. Не миндальничая с графом, Круз деловито сказал:
      - Вы следуете за мною в кильватер до Любека! Я забираю на борт принцесс, а ваш пакетбот доставит их багаж...
      Круз в любое время дня и ночи мог говорить о ветрах на всех румбах, о пальбе плутонгами по бортам противника, о том, как избавлять корабли от крыс, клопов и тараканов, но любой дурак поймет, что эти насущные темы для кают-компании никак не могут быть использованы в общении с заморскими принцессами. Потомуто, когда в Любеке на палубу флагмана ступили девицы ГессенДармштадтские с их ландграфиней-матсрью, капитан первого ранга сознательно уступил первенство графу Разумовскому - придворному.
      С этого момента и началась удивительная фабула...
      Перед капитан-лейтенантом принцессы-как жалкие нищенки, едва сумевшие наскрести деньжат на дорогу. Он соответственно и вел себя - как барин перед низшими. Его жесты повелительны, речь указующа, а улыбки снисходительны. Этого превосходства, может быть, не заметил Круз с его прямотой морского характера, но ландграфиня Гессен-Дармштадтская сочла капитан-лейтенанта главным в свите, которую Екатерина выслала ей навстречу. Три невесты цесаревича охотно учинили реверанс перед обаятельным офицером с широко расставленными глазами... Внимание Разумовского, конечно, сосредоточилось исключительно на юной Вильгельмине, ибо он уже знал, что эта жеманная девица предназначена в супруги наследнику российского престола.
      - Я ослеплен вами, - шепнул он ей.
      - Ах...
      - Не искушайте меня, - добавил Андрей с умыслом.
      За столом кают-компании фрегата "Святой Марк" капитан-лейтенант Разумовский вел себя не как моряк, а как царедворец, сообщая приятному обществу ровное настроение, успевая каждую женщину почтить пристойным комплиментом, но глаза его были скошены на Вильгельмину, и сестры, завидуя ей, шептали:
      - О, как он на тебя смотрит и пылает...
      Круз счел нужным разрушить это очарование неуместным, но зато четким приказом:
      - Мы отчаливаем! Извольте, граф, идти на пакетбот...
      Разумовский пренебрег советом и, увлекая дамское общество, стал рассказывать о своих путешествиях, о том, как проводил время в Фонтенбло, как в Трианонс играл в жмурки с молодой МариейАнтуанеттой, а принцессы-невесты внимали знатному красавцу, не сводя восхищенных глаз с его красноречивых губ. Флотилия уже плыла под парусами, а командир "Быстрого" проводил время близ юбок... Когда принцессы разошлись по каютам, граф Андрей выкурил трубку с табаком и, остановясь возле дверей Вильгельмины, тихо поскребся.
      - Кто ко мне? - послышалось ему.
      Тишина. Двери открылись. Принцесса Вильгельмина, не ждавшая нападения, оказалась в руках опытного обольстителя.
      - Граф, что вы со мною делаете? - удивилась она.
      Но было уже поздно кричать: граф делал, что хотел.
      - Как же я теперь предстану перед женихом?
      - Ваш жених - мой лучший друг, - ответил Разумовский. - Если он чего-либо не поймет, он посоветуется со мною...
      Корабли, гудящие парусами, несло вперед на пологих волнах, и ничто не могло сбить их с курса, проложенного опытным Крузом.
      - Вы ведете себя непристойно, граф, - говорил Круз не потому, что знал о случившемся, а лишь по той причине, что Морской устав требовал от командира корабля ночевать на корабле.
      Подчинив себе невесту цесаревича, Разумовский подчинился и Крузу, перейдя с фрегата на свой пакетбот "Быстрый". Дул встречный бейдевинд, с которым он не мог справиться, отстав от флотилии, а доблестный Круз, отлично управляясь парусами, доставил Гессенское семейство в Ревел ь. Здесь, когда стали подавать лошадей и кареты, принцесса Вильгельмина впала в истерику:
      - Ах, оставьте меня! Я никуда не поеду, пока не вернется пакетбот. Зачем вы скрываете от меня тайну его гибели?
      Такое поведение невесты заставило Бецкого обратить особое внимание на Разумовского: ждать пакетбот с моря или ехать без него? Екатерина отвечала через курьеров: плевать на весь багаж, оставшийся на "Быстром", пускай невесты едут хоть нагишом, я их жду. Вильгельмина, вся в слезах, отправилась в дорогу за своим счастьем. Каково же было удивление свиты, когда Разумовский нагнал их в своей карете и на вопросы Ивана Бецкого предъявил разрешение Адмиралтейств-коллегий следовать сухим путем. Уже тогда подозревая в этом недоброе, никто из свиты ему не обрадовался, но зато светлая радость была написана на лице Вильгельмины:
      - Боже праведный, как счастлива я видеть вас снова!
      - А вы бы знали, - отвечал Разумовский, - как счастлив будет видеть вас мой лучший друг - цесаревич Павел...
      Все это время, пока флотилия плыла в море, Екатерина занималась перлюстрацией переписки короля Фридриха II со своим послом Сольмсом; она уже знала, что Ирод желает видеть на русском престоле именно Вильгельмину. Амалия же и Луиза - лишь декорация для создания мнения в Европе, будто у Павла свободный выбор невесты...
      Кортеж с невестами и их матерью - ландграфиней был задержан в Гатчине, где их в лесу встретил князь Григорий Орлов:
      - Вы прибыли в мои владения. Здесь, куда ни посмотришь, все мое на много верст. Прошу подчиниться мне, а в заколдованном замке вас ожидает некая дама в черном, прошу не пугаться...
      Невольно робея, "гессенские мухи" попали под гулкие своды чудовищного замка, где посреди громадной залы, обвешанной рыцарским оружием, сидела скромная дама с острым подбородком - сама Екатерина. Она махнула рукой - стена опустилась под пол, открылся стол с яствами, вдоль него застыли лакеи, а лепестки роз, опадая с высоты, осыпали входящих. Во время короткой трапезы Екатерина была любезна лишь в той степени, какой требует этикет, после чего подали кареты. На окраине Царского Села им встретился восьмиместный фаэтон, из которого на дорогу выпрыгнул курносый жених - Павел... Ландграфиня указала ему на своих дочерей:
      - Вы видели портреты, а вот и сами оригиналы.
      Павел, смущенный, тишком спрашивал Разумовского:
      - Скажи мне, граф, на ком остановить выбор? "
      Разумовский бестрепетно указал на Вильгельмину:
      - Уверяю вас: это лучшая карта во всей колоде...
      Ландграфиня сразу завела с Екатериною речь о постулате "святого духа", чем вызвала ответное раздражение императрицы:
      - Я не богослов и никогда не общалась со "святым духом", но я представлю вам митрополита Платона, который даже алгебраическим путем легко докажет вам, что наша вера с лютеранскою - одна и та же похлебка, только варили их в разных котлах.
      Отец невесты требовал от Екатерины, чтобы ему дали чин русского фельдмаршала, как Румянцеву, он хотел получить в свое владение Курляндию с Лифляндией (почти всю Прибалтику), где собирался держать гессенский полк в 4000 штыков. Екатерину даже передернуло от подобной наглости:
      - Если ландграф сошел с ума, то я-то еще не рехнулась, чтобы за одну тряпичную куклу отдавать провинции своей империи...
      Она не была расположена затягивать смотрины, поставив сыну условие, что дает ему для выбора лишь три дня сроку. Екатерина имела основания торопиться, ибо Григорий Орлов начал серьезно увиваться за смазливой принцессой Луизой, которая, присмотрсвшись к жизни "русс-бояр", очевидно, практично рассудила, что быть княгиней Орловой гораздо сытнее, нежели остаться в Европе в роли герцогини. Из Петергофа гости и свита перебрались в столицу. Павел предложил руку и сердце Вильгельмине. Он позвал Разумовского, объединив три руки в едином пожатье:
      - Прошу, граф, по-прежнему быть настойчивым в исправлении моего характера и полюбите не только меня, но и ее.
      - Полюбите вы нас! - взмолилась Вильгельмина...
      Екатерина всегда была очень далека от подобной лирики.
      В эти дни она призвала своих лейб-медиков:
      - Вы, господа, провели осмотр невесты?
      - Насколько возможно, ваше величество.
      - Отчего такая неуверенность в вашем ответе?
      - Августейшая невеста Вильгельмина рыдала, не даваясь осмотру. Она всячески скрывала от нас естество свое... стыдясь!
      Екатерина почесала нос. Неуверенно хмыкнула:
      - За что ж я вам, господа, деньги плачу?..
      Впрочем, она была абсолютно равнодушна к будущему счастью сына, и случись, лейб-медики высказали бы свои подозрения, наверняка бы отмахнулась от них: "Что за беда?" Но, беседуя с невестой, Екатерина внушила ей, что главное условие добрых отношений между ними - скорейшее познание русского языка:
      - Без этого вы не будете иметь моей дружбы, а русский народ - помните об этом всегда - народ гордый, и ему есть чем гордиться... Вы попали в удивительную страну. Поздравляю вас!
      Она одарила невесту парюрой из дивных бриллиантов.
      С первых же шагов по русской земле Вильгельмина стала открыто выражать презрение к русскому народу и его обычаям, на что, очевидно, и рассчитывал Фридрих II, желавший иметь в Петербурге своего агента, который бы воздействовал на Павла в должном духе. Выраженные на портрете непомерное высокомерие и расчетливый, почти циничный эгоизм подтвердились.
      Французский посол Дюран сообщал в Версаль: "Она задает несколько поверхностных вопросов и даже не дожидается на них ответов. Русские мстят ей тем, что находят ее весьма недалекой и очень плохо сложенной". Зато наследник престола таял от любви, не покидая невесту ни на шаг, а все ласки и нежности Павла невеста воспринимала с холодным видом... На балах, среди множества танцующих, Вильгельмина выискивала стройную фигуру загорелого и подвижного капитан-лейтенанта. Вот его она любила! Однажды, в шуме пышного празднества, невеста цесаревича, улучив минуту, свободную от внимания навязчивого жениха, властно потребовала от Андрея Разумовского: когда он сможет проделать с нею все то, что уже проделал в каюте флагманского фрегата "Святой Марк"?
      - Да хоть сейчас, - со смехом отвечал тот...
      А вечером в Аничковом дворце его навестили послы. Послы двух могущественных католических держав - Испании и Австрии, решивших доломать "Северный аккорд", придуманный Паниным.
      - Нам известно, какое место занимаете вы в сердце будущей русской императрицы, - сказали они согласно. - Или вы будете услужать политике наших дворов, чтобы оторвать Россию от прежних ее союзов, или... Или угодите под кнут Степана Шешковского!
      Разумовский был человеком очень дерзким:
      - Если я сейчас свистну, из подвалов дворца прибегут мои верные запорожцы, и никакая полиция никогда не сыщет даже ваших костей. Но я принимаю ваш вызов. Сколько станете мне платить?
      Послы были поражены его беспардонностью:
      - Но вы же, граф, и без того человек очень богатый!
      - Потому и брать с вас я буду не как бедный...
      В действие вступал извечный закон всех монархических правлений: любой придворный вывих мог отразиться на делах внешней политики государства. Так что граф Андрей Разумовский, лучший друг Павла, вел опасную игру с огнем.


      4. ЧЕРНОМОРСКОМУ ФЛОТУ - БЫТЬ!

      Изгнав Шагин-Гирея, татары с нетерпением ожидали турецкий флот, но, сколько ни вглядывались в синеву Черного моря, горизонт оставался пустынен. Только в июне Крым радостно оживился - издалека плыли белые паруса; татары в радости бегали по берегу, воздавая хвалу Аллаху. Но вот корабли подошли ближе, и вмиг опустел берег, все, подобрав полы халатов, разбежались...
      Черноморского флота мать-Россия еще не имела.
      Это шел не флот-это шла Черноморская эскадра!
      Старые верфи в Таврове, Воронеже и Павловске строили корабли, в Азове их ремонтировали, килевали с борта на борт, словно переворачивая необъемные туши китов, смоляными факелами прожигали обнаженные днища, дабы замедлить неизбежное гниение.
      Прошка Курносов представил рапорт адмиралу Сенявину:
      - Днища кораблей надо бы обшивать листами медными.
      - А где взять меди? - спросил Алексей Наумович.
      Весною шкипер получил распоряжение от Сенявина - собрать походную артель корабельных плотников, комендоров и парусников.
      Прошке, честно говоря, жаль было покидать свою юную Камертаб, ставшую для него Аксиньей: растрогавшись, глядел он, как турчанка тащит домой громадный мешок со стружками - для растопки печи.
      - Плохо тебе со мной, - сказал он грустно. - Небось у янычара своего жила, как у Аллаха за пазухой, только ногти красила... Понимаешь ли, что я говорю-то?
      Аксинья уже понимала, но привыкала к русской речи с трудом, слушать ее ответы было смешно. Прошка оставил ей денег на проживание, указал, как хозяйство вести, и ушел в море. Капитан второго ранга Кинсберген был единственным иностранцем среди черноморцев. Он сам просил адмирала Сенявина, чтобы при нем находился шкипер Курносов, благо голландец русского языка не мог быстро освоить. Кинсберген объявил по команде, что он "впервые в своей жизни плавает на таких плохих кораблях, но с такими чудесными моряками, каковы есть русские!" Под его флагом два суденышка - "Корона" и "Таганрог", несущие на себе по 16 пушек малого калибра. Они крейсировали между Кафой и Балаклавой, чтобы не допустить высадки в Крыму турецких десантов; если же враг умудрится проскочить, его должны сбросить обратно в морс войска под управлением безвестного капитана Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова...
      В один из дней, когда Прошка отсыпался, дежурный кают-вахтер потащил его за ногу с койки:
      - Раздрай очи свои, десанты идут... быстро!
      С моря ползли два линейных "султана" и две шебеки, настолько перегруженные войсками, что еле двигались. Кинсберген закончил подсчет: "178 турецких пушек противу 32 русских".
      Противник уверенно лежал на устойчивом курсе.
      - На Балаклаву! - определил Прошка по компасу.
      Кинсберген велел объявить комендорам, чтобы не увлекались пальбой по рангоуту, а целились в гущу пехоты на палубах. Последовал крутой разворот при упругом ветре! Два маленьких вертких корабля оказались внутри чужого строя, ловко галсируя, они зашибали картечь по верху палуб, безжалостно калеча турецкую пехоту и кавалерию. Лошади рвались с коновязей, красивые кони прыгали в море, со ржаньем, щемящим душу, уплывали к берегу. На "султанах" началась суматоха. Прошка помогал комендорам заряжать пушки, из ведра оплескивал их стволы уксусом, чтобы не раскалились. Вонища стояла страшная - от пороховой гари с уксусом. Внутренним чутьем шкипер слышал, как застревают в бортах турецкие ядра, но плотники не покидали глубины трюмов, готовые заглушить пробоины, а корабли, осиянные залпами, крушили вокруг себя стеньги и реи, паруса "султанов" лопались с гулом. Турки отвернули, а догнать их не под силу.
      - С такими молодцами, - орал Кинсберген, - я бы самого черта выгнал из ада, но разве ж это корабли? Корыта-белье стирать!
      Под его диктовку Прошка составлял рапорт для Сенявина: "Легче было бы мне поймать Луну, нежели догнать парусные судп с моими двумя плоскодонными машинами. Ах, - восклицал Кинсберген, - если бы у меня был еще фрегат!" Но фрегат "Первый" адмирал Сенявин придерживал у Керчи-на случай подмоги...
      Прошка надеялся, что Кинсберген отпустит его на жену поглядеть, но началось новое крейсерство. В одну из лунных ночей вдалеке возникли белые горы - это Кавказ воздевал свои пики над морем. Был уже конец августа, когда эскадра вышла на траверз Суджук-Кале, здесь ее отыскал сенявинский адъютант Муравьев с новым приказанием. Прошка сам переводил разговор Муравьева с Кинсбергеном, еще не догадываясь, что этот разговор сделается историческим:
      - Адмирал извещает, что вскоре здесь пройдет турецкая эскадра, чтобы от крепости Суджук-Кале развернуться на Крым, где корабли султана высадят сразу шесть тыщ войска.
      Кинсберген лакомился крупным и чистым виноградом.
      - Спроси: сколько наших войск в Крыму?
      - Тыщи три, не больше. Продолжаю, - говорил Муравьев, - адмирал просит вашу милость спешно отойти от Суджук-Кале, ибо неприятель силен и вам с ним не совладать. Сенявин уже собрал корабли у Керчи, но их задерживают противные ветры.
      По трапу спустился капитан-лейтенант Басов:
      - С южных румбов-эскадра! Восемнадцать вымпелов.
      Итак, приказано отходить на Керчь, но дорога туда и обратно займет несколько дней. Тем временем турецкая эскадра десантируст войска в Кафе, а русская армия в Крыму будет разгромлена.
      Кинсберген угостил виноградом Муравьева:
      - Есть у вас письменное распоряжение от Сенявина?
      - Лишь словесное! Ибо писать адмиралу некогда...
      Вдали вытягивалась линия эскадры противника.
      - Словесное еще не письменное, - произнес Кинсберген. - Могло случиться, что вы, адъютант, что-либо нечаянно и перепутали. Не смею думать, что вы изменник. На всякий, случай, во избежание роковой ошибки, я на время сражения вас арестую...
      Муравьев разгадал мысли капитана и, не протестуя, сложил кортик на стол. Офицеры и экипажи разбежались. По палубам, по мачтам, по плутонгам. Впереди турецкой эскадры плыли сразу четыре "султана", фрегаты и шебеки, за ними десантные корабли под конвоем судов бомбардирских. Победить эту эскадру обычным путем невозможно. Но остановить было необходимо!
      Кинсберген послал один из кораблей забежать в голову колонны, чтобы рассеять внимание турок. Остальными судами он сразу атаковал линию противника. При этом сказал: "Не ручаюсь за корабли, но ручаюсь за их команды". Первый удар был впечатляющ! Русские смяли вражеский авангард. Турки стремились выдержать линию, но Черноморская эскадра ее разрушила. Корабли противника сбились в неряшливую кучу, обкладываемые ядрами и брандскугелями. Два ядра, связанные обрывком цепи, когда они выскочат из пушки, летят, вращаясь и стукаясь, неразрывные одно от другого, а потом, угодив в рангоут, начинают крушить все подряд, ломая мачты и реи, превращая паруса в горящие тряпки. Однако ружейным огнем турки успели перестрелять всех рулевых, и Прошка Курносов, вовремя подоспев, взялся за рукоятку штурвала. В грохоте боя он улавливал порывы ветра, который никак нельзя потерять. Иначе - гибель!
      Кинсберген кричал по-голландски:
      - Так держи... молодец, мой мальчик! Теперь правее...
      Никто не ожидал, что ветер вдруг переменится сразу на три румба, наполняя паруса уже не русские, а турецкие. Потом штурвал окрасило кровью. Прошка увидел свои пальцы. Это его пальцы лежали на палубе, жалко скрюченные. Не было сил взглянуть на свою левую руку.
      - Прощай, топоры... отмахался! - сказал он себе.
      Но тут в спину вонзилось что-то безжалостно-острое, и с гневным криком, теряя сознание, он покатился по наклонной палубе. Ему не дано было видеть, как турецкие "султаны", пользуясь выигрышем в ветре, быстро отбегали под защиту батарей Суджук-Кале, где Кинсберген не мог их преследовать, после чего корабли Черноморской эскадры, вздрогнув разом, будто птицы перед полетом, изменили курс на другие румбы и, забирая в пазухи парусов как можно больше нужного ветра, с креном уходили - на Керчь.
      Только сейчас вступили в исполнение приказа адмирала.
      Муравьеву был возвращен кортик.
      Шкипер очнулся. Кинсберген дал ему хлебнуть рому.
      - Больно, - пожаловался Прошка по-голландски. - Очень больно, - добавил на английском. Потом выругался по-испански я закрепил тираду крепкою русскою бранью...
      Искалеченную руку замотали в тряпицу. По спине текла кровь. Он просил матросов посмотреть - что там за беда? Дюжий плотник взял кузнечные клещи для выдергивания гвоздей и вырвал из мяса острую щепу от мачты. Прошка баюкал свою несчастную руку.
      Синие прохладные вихри несло за бортами кораблей.
      - Ой, как схватило... больно. Вот уж не повезло!
      Матросы убирали палубы после боя. Вместе с мусором и осколками ядер полетели за борт и его оторванные пальцы. Обычная корабельная жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. И никто ведь еще не думал, что сегодня произошло важное для страны событие...
      Новая Россия обрела новый героический флот.
      Суджук-Кале - это будущий славный Новороссийск!
      Первые подвиги первых черноморцев нуждались в достойном награждении. Кинсберген и все его офицеры сделались кавалерами. В числе прочих Кинсберген представил к ордену Анны и шкипера, но Адмиралтейств-коллегия имя П. А. Курносова в списках похерила на том основании, что негоже людей, из плотников происшедших, в кавалерство производить. Екатерина сама подписывала указы. Она вспомнила непорочный лес из Казани, праздничный спуск фрегатов на Неве - и восстановила имя парня, выговорив адмиралам:
      - Вы его не знаете, так я знаю. Зачем же с самого начала обижать человека старавшегося? Что заслужил, пусть и получит!
      Вместо Аннинского ордена она утвердила за ним Георгиевский четвертой степени. Прошка ничего не знал (об орденах он вообще не думал). На левой руке остались только большой и указательный пальцы - жить можно! Полгода парень не видел дома, беспокоясь за свою женушку. Намучился в керченском флотском лазарете, спасибо Феде Ушакову - тот иногда навещал.
      Ушаков и поздравил Прошку с высокой наградой:
      - Теперь ты рыцарь славного Георгиевского ордена! А с таким орденом в дворяне тебе выходить со всем потомством.
      - Да не смеши ты меня, Феденька!
      - Чего доброго, - продолжал лейтенант, - под конец службы на верфях намаявшись, и мужиками с деревеньками обрастешь.
      Прошка послушал, как за окнами шумит море.
      - Нет, Федя, я в воле родился, живу вольно и на чужую волю покушаться не стану. У нас, средь поморов, таких губительных порядков не водится. Мы и собак-то на цепи не держим...
      Лишь поздней осенью из лазарета выбрался он в Азов; шагал от пристани мимо мастерских, бережно неся свою руку, и заметил, что рабочие и матросы глядят на него что-то уж больно сочувственно. "Уж не случилось ли чего дома?.." Аксинья встретила его возле землянки - худенькая, тихонькая, ласковая, смущенная.
      - Ну, принимай меня, - сказал ей Прошка. - Вишь, пальцевто не стало. В море похоронены. На животе сплю, а на спине больно.
      Новая мебель - колыбель: в ней лежат два младенца и пузыри пускают, рты разинув, ножками суча. Прошка на пороге и сел.
      - Крестила ль? - спросил после долгого молчания.
      - Да. Петром и Павлом нарекли.
      - Попу-то сколько за крестины дала?
      - Рупь...
      - Петр и Павел - имена толковые, - сообразил Прошка. - Что-либо одно сосункам нашим выпадет: или в Петропавловске на Камчатке навоюются, или в Петропавловской крепости насидятся... Куда ни кинь, а нам с тобой забот теперь хватит до скончания веку. Игрушек нету - хоть бы кота завести, детишкам в забаву!
      Ночью проснулся от боли; тускло горела свеча на блюдечке; прекрасная Камертаб сидела возле постели, одна рука покоилась на мужней груди, левою она дремотно покачивала колыбель с двойняшками. Прошка здоровой ладонью тихо погладил "янычарку" по черным волосам. Впервые подумалось: "А что бы я без тебя делал?" Только сейчас освоил он в сознании все происшедшее - и жестокий бой у Суджук-Кале, и свое орденское кавалерство, и то чувство отцовства, которое ко многому обязывало... Очень хотелось жить! Чтобы не только в мечтах обшить корабельные днища медью. Чтобы создать стопушечный корабль с той продольной прочностью, какой судостроение еще не знало. А в конце жизни пусть в утеху душевную останется милая, заросшая травкой Соломбала, пусть в зимние вечера кружится снег - мягонький, пушистенький...
      Боль пришла и ушла. Прошка заснул.
      Спокойной ночи вам, господин кавалер Курносов!


      5. ПРИЗНАКИ ГРОЗЫ

      Энциклопедия была закончена. Поездка в Санкт-Петербург стала для домоседа Дидро его единственным в жизни путешествием. Прощаясь в Париже с друзьями, он заверил их, что увидит Екатерину лишь дважды: в день приезда и в день отъезда. Сознательно минуя Берлин, чтобы Фридрих II не вовлек его в свои политические интриги, ученый ехал в удобной карете камергера Семена Нарышкина, чудака и щеголя, создателя шумных роговых оркестров в России...
      Нарышкин за Ригою сознался Дидро:
      - Давным-давно я этой же дорогой вез из-за границы маленькую принцессу Фике с ее матерью, а теперь везу вас к этой девочке, ставшей великой императрицей.
      - Вы, наверное, хорошо ее знаете?
      - А кто ее хорошо знает? - резко отвечал камергер. - Но смею заверить вас, что не было в мире актрисы более гениальной.
      - Говорят, ей сильно докучают разные самозванцы?
      - О нет! Екатерина - не леди Макбет...
      Когда Дидро спрашивали о цели его визита в Петербург, он отвечал, что не имеет иной цели, кроме желания отблагодарить императрицу за поддержку в издании его Энциклопедии. В пути он дважды перемог болезни, приехав в русскую столицу поздней осенью. Нарышкин от чистого сердца предложил ученому остановиться в его доме. Но Дидро не хотел обидеть Этьена Фальконе, еще раньше предложившего ему свое гостеприимство:
      - Мы ведь с ним старые друзья, еще по Парижу...
      Однако скульптор, едва завидев на пороге своей мастерской парижского друга, сразу же раскричался:
      - Зачем вы впутали меня в политические дрязги? Я приехал в Россию только работать, а не заниматься хлопотами императрицы, которая спит и видит, как бы уничтожить на кострах скандальную книжку этого проходимца Рюльера...
      Дидро стало не по себе. И он даже испугался, увидев над собой вздернутые копыта жеребца... Фальконе небрежно пояснил:
      - Это еще заготовка: всадник пока не медный, глиняный...
      В приюте ученому мастер отказал очень резко, и больной энциклопедист был растерян. Он спросил Фальконе:
      - Но я не много и прошу - только постель.
      - Нет у меня постели. Ваша постель уже занята.
      - Может, вы женились на своей ученице Колло?
      - Хуже! - воскликнул Фальконе, чуть не плача. - Ко мне приехал мой шалопай-сын и женился на ней...
      Дидро выручил Нарышкин, приславший за ним карету, которая и увезла ученого на Исаакиевскую площадь, в тепло и уют старинного барского дома. Сонм лакеев охотно услужал гостю, сразу же был вызван лейб-медик Роджерсон. Дидро не успевал благодарить любезных хозяев. Утром он был разбужен ошеломляющим грохотом артиллерийских салютов и по наивности решил, что пушки стреляют в честь его прибытия...
      Семен Кириллович Нарышкин взахлеб смеялся.
      - Почти так! - сказал он. - Лишь маленькая поправка: эти салюты предназначены едущим к венцу жениху и невесте...
      Под окнами Дидро проехала карета императрицы.
      Екатерине было сейчас не до Дидро: Румянцев, загубив свою репутацию, отвел армию обратно за Дунай, а Гришке Орлову взбрело в голову, что он подобно цесаревичу может составить счастье принцессы Луизы, для которой его ухаживания кончились непоправимой девической катастрофой. Ландграфиня-мать была смущена, а Екатерину душила запоздалая ревность. Объясняясь с бывшим фаворитом, императрица с некоторым испугом заметила что-то ненормальное в его рассуждениях... Она ускорила события. Вильгельмина была миропомазана с новым именем Наталья Алексеевна, что дало повод Фридриху съязвить: "Екатеринизировстные русские произвели натализацию моей родственницы". За кулисами брака цесаревича скрывалось сильное влияние самого короля и графа Панина: они совместно укрепляли пруссофильство наследника престола, а молоденькая жена должна побудить Павла к активной борьбе за власть. За неделю до свадьбы Екатерина объявила Панину, что отныне воспитание наследника закончено, двор больше не нуждается в его услугах. Она рассчитывала, что Панин, оскорбясь, сразу запросит отставки от дел иностранных, однако граф решил не сдаваться. "Она мне давно уже не нужна, - сказал он Денису Фонвизину, - но я-то нужен Европе!" В канун свадьбы Екатерина спросила митрополита Платона, в каких грехах исповедалась Natalie перед миропомазанием.
      - Ваше величество, тайна церковной исповеди нерушима.
      - Только не для меня, - пунцово вспыхнула Екатерина...
      Влюбленный Павел не мог дождаться свадьбы. С чувством прижимал он к сердцу руки Андрея Разумовского:
      - Друг мой, только не покиньте меня в счастье!
      - И меня... тоже, - просила верткая невеста.
      Разумовский охотнсйше заверял обоих:
      - Я всегда буду между вами, друзья мои...
      ...Карста императрицы, провожаемая взглядом Дидро, скрылась за поворотом. Пушки гремели, колокола звонили. Екатерина была молчалива. Вровень с каретой скакали кавалергарды, получившие приказ от Григория Орлова: "Ежели начнут орать во славу Павлушки здравицы, наскакивай и руби... чего там долго думать!" На выходе из храма Екатерина дала понять цесаревичу:
      - Любезный сын мой, не думайте, что так легко жить. Частная жизнь иногда сложнее управления государством. Это говорю вам я, а все знают, что я-отчаянная оптимистка... И все-таки я вам повторяю: семейная жизнь-большая наука, и очень сложная!
      Вечером Natalie изнемогала от тяжести парчи из серебра, выносливости ее хватило лишь на два менуэта. Екатерина отослала се в спальню, оставшись ужинать с сыном, уже облаченным в халат. Заметив его жениховское нетерпение, она с явной брезгливостью, презирая его в этот момент, сказала по-французски:
      - Идите! Вас там, кажется, ожидают наслаждения...
      Играя в карты с ландграфиней, она придвинула к ней горку изумрудов, подарила свою табакерку, сняла с пальца драгоценный перстень. Обещала дать еще денег и мехов. Амалия с Луизой получили от нее на приданое по 50000 рублей, за что нищие принцессы благодарили, упав на колени и проливая слезы. Затем императрица выпроводила их вон из России, а милейшая невестушка наградила свекровь первым притворным обмороком.
      Екатерина, подобрав юбки, перешагнула через лежащую:
      - Не понимаю. Или вам захотелось отдохнуть?..
      "Мой дом очищен", - сообщала она в эти дни. Но опустевшие покои графа Панина дразнили воображение молодой четы, и вскоре Павел с Natalie явились к Екатерине с просьбою.
      - Мы так благодарны вам, - сказали новобрачные, держась за руки, как дети, - но сделайте нас счастливыми до конца. Пусть граф Андрей Разумовский займет наши соседние апартаменты.
      - Ты этого хочешь? - спросила Екатерина сына.
      - Да, ваше величество. Разумовский мой лучший друг.
      - И ты? - спросила она невестку.
      - О да! Граф такой забавный, он так смешит меня...
      Екатерина машинально тасовала карточную колоду:
      - Ну, если он такой забавный... ладно, не возражаю!
      И лучший друг Павла занял панинские комнаты в Зимнем дворце, получив свободный доступ на половину "малого" двора. Цесаревич света не видел без своей юной супруги, которая часами сидела у окна, надув губы, отвергая его ласки, потом вдруг начинала беситься, как угорелая кошка, велела запрягать лошадей, чтобы мчаться без цели - куда угодно, сломя голову, лишь бы рядом с нею сидел обворожительный Разумовский... В эти дни Павлу подали с кухни его любимое блюдо-сосиски, и он, откусив от сосиски, замер в испуге, медленно вынимая изо рта кусок острого стекла.
      - Меня хотели убить, - пролепетал Павел.
      Natalie была уже в курсе придворных интриг, и она сразу, очень напористо стала сводить стенку со стенкой:
      - Я тебя предупреждала: ты должен всего бояться.
      Павлу много не надо - он разгневанно запыхтел:
      - Да! Ты права. Я всем здесь мешаю.
      - Это она, - намекнула Natalie. - Никогда не верь ей...
      Держа тарелку с сосисками, Павел ворвался к матери, которая уютно сидела между Васильчиковым и Орловым.
      - Что это? Вы желаете от меня избавиться, как от крысы?
      Екатерина никогда не видела сына в таком бешенстве.
      - Успокойтесь, - сказала она. - Ошибки бывают даже в математике, почему бы им не быть на дворцовой кухне?
      - Я требую от вашего величества сурового следствия.