Васильчиков трусливо скрылся, а Гришка Орлов взял с тарелки острый осколок и внимательно оглядел его:
      - Стеклышко! Надо бы драть поваров наших.
      - Все! - закричал Павел. - Здесь все желают мне смерти!
      - Я не желаю спорить с вами, - ответила императрица. - Если не верите мне, своей матери, так заводите с женою личного повара, и пусть он варит для вас сосиски без стекол. А я не виновата! Да и глупо думать, чтобы кто-то умышленно посыпал ваши сосиски стеклами. Пьяные разбили на кухнях окно, отсюда и стекла...
      - Но я требую следствия и казни! - негодовал Павел.
      - Убирайся вон, дурак, - отвечала ему Екатерина...
      Павел вернулся на свою половину. За столом, подозрительно скованные, сидели лучшие его друзья - Разумовский с Natalie. Цесаревич вдруг разревелся, как дитя:
      - Она убила моего отца, разве она пожалеет меня?
      - Какая страшная женщина! - добавила жена.
      Разумовский отошел к окну, чтобы не видели его улыбки.
      Он-то был умнее их всех... демон!
      Екатерина спешно велела закладывать кареты:
      - Если мой сыночек думает, что можно по пустякам рубить людям головы, то после моей смерти он недолго процарствует и его же голова скатится в мой гроб... Это уж так! Едем отсюда...
      Но сыну с невесткой указала следовать за нею в Царское Село, чтобы ни на минуту не ослаблять своего наблюдения за ними. Зная о заговоре, составленном для ее свержения, Екатерина хотела лишь убедиться: примкнет ли к заговору и невестка? Из Архипелага как раз приехал Алехан Орлов-Чесменский, явно удрученный потерей прежнего влияния брата при дворе. Он сообщил, что Степан Малый, прокладывая в горах дороги, заложил в скалу слишком много пороха и при взрыве ослеп. Дожи Венеции, не желая конфликтов с турками, подослали к нему убийц, и они зарезали Малого.
      - Нам все легче, - отозвалась Екатерина. - Я на этих самозванцев уже не обращаю внимания, так их расплодилось...
      Удалив от "малого" двора Никиту Панина, она приставила к сыну генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова, алчного до чинов и поживы прохиндея. Павел справедливо рассудил, что мать подослала к нему шпиона, а Екатерина, в ответ на упреки сына, доказывала, что Салтыков обуздает крайние порывы его настроений:
      - Я не могу позволить вам слушаться только жену, у которой ветер в голове, или Разумовского, ставшего вашим фаворитом.
      - У меня нет фаворитов! - сразу напыжился Павел.
      Екатерина тяжко вздохнула: что с ним спорить?
      - Если у тебя нету, так у жены заведутся.
      Переходя с французского на русский язык, Екатерина всегда "тыкала" сыну. Павел сказал, что его жена воспитана в "благородных манерах".
      - Воспитание проверяется опытом, - подавленно отвечала мать. - А манеры не стоит путать с пустым манерничанием...
      Чтобы смирить ретивость великой княгини, императрица назначила ей в обер-гофмейстерины суровую графиню Екатерину Румянцеву, жену фельдмаршала, которая никому из молодежи при дворе спуску не давала, боясь только одного человека на свете - своего грозного мужа. Но русский язык при "малом" дворе оставался в загоне! Однажды, когда Natalie обратилась к царице по-немецки, та ничего не ответила, продолжая шушукаться с графинею Брюс.
      - Вы не желаете разговаривать со мной?
      - Желаю. Но только на языке российском...
      Великая княгиня закатила глаза, угрожая потерей сознания.
      Екатерина, опахнувшись веером, сказала ей с издевкой:
      - Вы, милая, в обморок перед своим мужем падайте, он это оценит как надо. А мы с графиней Брюс дамы ужасно невоспитанные, нравов злодейских, и жалеть вас не станем...
      Вскоре картина заговора прояснилась настолько, что пора было действовать. Екатерина приступила к делу, когда к заговору в пользу своего мужа примкнула и Natalie. Список заговорщиков вскоре пополнился именами князя Николая Васильевича Репнина и персонами духовными; среди помощников Панина был подозрителен Денис Фонвизин. Екатерина жаловалась Орловым:
      - Худо мне жить стало! Даже "бригадир" и тот желает учить меня, как следует царствовать по всем правилам конституции...
      Среди офицеров столичной гвардии тоже нашлись охотники до нового, "мужского" правления. Панин желал ограничить русское самодержавие олигархией аристократической, и в этом духе была сочинена им "конституция", которую Павел и заверил своей подписью, согласный ради короны поступиться даже некоторыми правами монарха. Но больше всего в этой истории Екатерину возмутило вмешательство в придворные дела юной невестки... "Кем быть?"
      Поздним вечером, будучи одна, Екатерина грелась у камина. Позвонила - пусть явится наследник. Когда сын пришел, она великолепно разыграла роль разъяренной мегеры, даже обычная кочерга в ее руках показалась Павлу грозным оружием.
      Последние слова матери были разящими:
      - Помните! Тем, что вы живете в моем дворе и обладаете правами наследника престола, вы обязаны исключительно моему молчанию о вашем происхождении. Но стоит мне однажды раскрыть рот и объявить истину, как вас никогда здесь не станет, и где вы после этого окажетесь - этого не знаю даже я!
      Павел в ужасе побежал к себе в комнаты, своими руками вынес для матери полный список участников заговора.
      Екатерина блистательно довела эту сцену до финала.
      Даже не глянув в список (ей давно все было известно), она швырнула бумагу в пламя камина и помешала кочергой.
      - Я не желаю знать этих глупцов! - сказала она. - А ты передай своей жене, что Натальей Первой и Великой ей не бывать... Вряд ли что из нее получится, если до сих пор она не в силах произнести простейшее русское: здрасьте и до свиданья!
      Конечно, Екатерина могла бы сказать и гораздо больше, но решила пощадить свое исчадье ада... "Это потом - не сейчас".
      Дени Дидро долго не видел Екатерину: всю жизнь пивший воду из Сены, он заболел от воздействия невской воды. Что дальше?
      Дальше было интересно. В мрачном королевском замке с треском и чадом разгорелись дешевенькие свечи. Фридрих II принимал гостей и проезжих через Берлин знатных господ. Российский посол, князь Владимир Сергеевич Долгорукий, представил королю молодого князя Василия Долгорукого, сына Долгорукого-Крымского.
      Король всегда был внимателен к русским офицерам:
      - Вы проездом, полковник? А куда путь держите?
      - Еду пить воды Ахенские и Пирмонтские...
      - Очень приятно, - сказал король, - что у вас, такого молодого, хватает времени для питья вод, а я вот, уже старик, и не вижу минуты отдыха... Кстати, полковник, какой на вас мундир?
      - Второго гренадерского, - отвечал Долгорукий.
      Фридрих перекинул трость из левой руки в правую.
      - Какие там воды? - визгливо крикнул он. - Вам надобно быть не здесь, а дома... Разве не знаете, что Второй гренадерский полк на почтовых [27] срочно отправлен в Казань?
      Король глянул на посла России - тот пожал плечами.
      - Я об этом ничего не знаю, - сказал посол.
      - Увы, я тоже, - сознался полковник.
      Фридрих стегнул тростью по голенищу своего ботфорта:
      - Так я знаю! У вас появился какой-то Пугачева,
      Как ни мчался назад Долгорукий, все же опоздал. Его полк был рассеян, офицеры повешены. Емельян Пугачев разъяснял эту жестокость в таких выражениях: "А чего ж они противу меня, неприятеля своего, шли гуртом, будто овцы какие, и никакой дисциплины не соблюдали".
     
     
      6. "САДИТЕСЬ И ПОТОЛКУЕМ"
     
      Екатерина проявила несвойственное ей легкомыслие.
      - Мне эти самозваные "мужья" мои прискучили хуже горькой редьки! Объявляю за голову "маркиза де Пугачева" награду в двести рублей, и на этом, полагаю, скверный анекдот и закончится...
      Стало известно, что самозванец украсил свою штаб-квартиру портретом Павла и ожидает приезда наследника, который якобы мечтает кинуться в объятия "папеньки". Но призрак воскресшего под Оренбургом "отца" не имел очертаний прусского офицера в раздуваемой ветром пелерине, - напротив, в нем виднелось нечто дремучее, идущее из самых глубин русской земли. Natalie, взяв мужа за руку, вдруг ощутила, с какой ненавистью колотится пульс на его влажном от страха запястье...
      Официальный Петербург известился о восстании через курьера лишь в октябре 1773 года, когда Пугачев уже держал Оренбург в осаде, и поначалу происшедшее называли "оренбургским смущением". Екатерина же была смущена голштинским знаменем, попавшим неизвестно откуда в руки восставших. Пугачев объявил ей войну именем мужа - не только в защиту народа, но и за престол для Павла. "Этого мне еще не хватало!.."
      - Садитесь и потолкуем, - обратилась она к членам своего Совета.
      Придворные соглашались с нею: "Возмущение не может иметь следствий, разве что расстроит рекрутский набор и умножит ослушников и разбойников". Екатерина предложила отпечатать "плакат" для расклеивания на заборах - о прощении всех бродяг и дезертиров, чтобы к весне 1774 года одумались и вернулись к своим занятиям.
      - Пока, - велела она, - огласки о делах маркизовых делать не нужно, чтобы народ наш ничего не знал!
      Стали думать, кого из генералов послать против восставших, и выбрали генерал-майора Василия Алексеевича Кара, который недавно приехал из Польши в столицу для женитьбы на княжне Хованской.
      - Его и пошлем, - распорядилась Екатерина. - Чай, молодая княжна не засохнет, если медовый месяц без мужа проведет.
      Григорий Орлов был настроен серьезнее прочих:
      - Ежели сей Кар не был способен удержать князя Радзивилла от беспробудного пьянства, так где ему сдержать мужиков наших, когда они за топоры да колья возьмутся?..
      Орлов напророчил: Кар был мгновенно разбит народом и, перетрусив, спасся единоличным бегством. Проездом через Казань он благим матом возвещал дворянству, что идет сила небывалая, сила ужасная, всех дворян грабит и вешает, а воински с Пугачевым не совладать. Екатерина была удивлена. "Такой жирный котище, - писала она, - и не мог мышонка поймать..." Она указала: Кара из службы навечно выставить, в Москве и Петербурге пожизненно не являться. Екатерину навестил Александр Ильич Бибиков, бывший "маршал" комиссии. От него императрица впервые услышала слова, перепугавшие ее.
      - Опасен не сам Пугачев, - доказывал Бибиков, - опасно всеобщее недовольство в народе...
      - Да, - сказала Екатерина, - Дидро некстати приехал!
      "А где взять войска?" Королевский переворот в Швеции заставил отозвать из глубин России все годные части, там, где развертывалось восстание народа, оставались лишь инвалидные команды, со стариками-комендантами в крепостях, похожих на землянки. Но и те отряды, что посланы против Пугачева, переходили на сторону восставших. Бухгалтерия была простая: Румянцев имел под рукой 25 тысяч солдат, зато под знаменем Пугачева собралось людей гораздо больше. Внутри государства, связанного войною, открылся второй фронт, ставший намного опаснее турецкого...
      - Сам черт угораздил Дидро приехать именно сейчас!
      Пришлось распечатать тайну самозванца перед народом, чтобы затем милостивым обращением уклонить народные толпы от приставания к армии повстанцев. Мало того, семейный раскол между сыном и матерью мог стать причиною для разлада в самом дворянстве - об этом следовало помнить! Екатерина снова собрала Совет.
      - Слухи вздорные, - сказала она, - притчею во языцех сделались, будто покойный супруг мой из гроба восстал. На каждый роток не накинешь платок, а полиция с ног сбилась, смутьянов из кабаков выволакивая. Москва уже неспокойна... Послы иноземные молчат и ничего не спрашивают, но по их улыбочкам вижу, как они смутам нашим возрадовались. Здесь два мнения возникло: "маркиз де Пугачев" может поспешить на заводы сибирские, чтобы усилить общество свое работными людьми, или тронется вверх по Волге... Манифестом пора народ образумить!
      При писании манифеста решили сослаться на Лжедмитрия, сравнивая его с Пугачевым, но воспротивился князь Григорий Орлов:
      - Как можно расстригу с Емелькой равнять? Тогда все государство в смятении было...
      Впервые за последние годы пятеро братьев Орловых собрались вместе. Мрачной злобой пресыщен был Алехан.
      - Катьку-то профукал! - набросился он на брата.
      - Отстань! Мы еще всех при дворе перещелкаем...
      Большая часть имении Орловых, дарственных от Екатерины, располагалась на Волге, и братья были озабочены - застрянет ли Пугачев под Оренбургом или решится идти на Казань? Иван Орлов, как хороший счетовод, за ужином подсчитал, что президент Академии наук и генерал-фельдцейхмейстер (Володька с Гришкою) наели и напили за один только присест на сорок рублей сразу.
      - Перестаньте жрать! - осатанел он. - Не таковы сейчас дела, чтобы деньгами сорить. Того и гляди, приберут мужики именьишки наши - тогда в кулаки-то еще насвистимся.
      На все время "пугачевщины" братья дали клятву, что, играя в карты, не станут делать ставки более ста рублей.
      - Отныне в один роббер играть помалу. Коли увидишь, что карта пошла дурная, - бросай игру ко всем псам...
      За выпивкой они говорили, что Кара надо бы повесить.
      - Без Суворова тут не обойтись! Да вот закавыка - Румянцев не отдаст его, этот мозглявый чудак больно всем нужен стал...
      Гришка Орлов иногда начинал пороть явную чепуху, и Алехан Орлов-Чесменский, подозрительный, спрашивал братьев:
      - Что это с ним? Никак, заговаривается?
      - Да нет, приду ривается, - отвечали ему.
      Время таково, что и спятить можно...
      Екатерина встретила Дидро очаровывающей улыбкой:
      - Волшебный миг настал - я вижу вас у себя! Не слишком ли досадила вам жесткая невская вода? Садитесь и потолкуем...
      Пренебрегая придворным обычаем - иметь цветное платье, гость явился в том самом черном костюме, в каком дома хаживал в чулан за бутылкой вина или куском окорока. И политически Дидро тоже обставил себя неважно: он жил у Нарышкина (сторонника "орловщины", врага Панина), охотно общался с княгиней Дашковой, всегда неприятной для императрицы, но Екатерина отнесла все эти промахи за счет наивности ученого.
      - Так расскажите, что обо мне болтают в Париже?
      - Говорят о душе Брута в облике Клеопатры.
      Екатерина ответила, что сейчас у нее нет Антония.
      - Правда, я взяла на воспитание молодого человека, Васильчикова, но, поверьте, я отношусь к нему, скорее, по-матерински. Меня уже давно волнует вопрос о совершенствовании нравов! В этом особенно молодые люди нуждаются...
      Через свое посольство Дидро уже известился о делах Пугачева, но в доме повешенного не принято говорить о веревке. Дидро заранее решил избегать всяких бесед и о внешней политике, но тут Екатерина сама стала жаловаться, что Франция ее плохо знает, что в Париже решили, будто она ненавидит французов.
      - Нелепость! - возражала Екатерина. - Версаль много вредил нам, о чем вы и сами извещены достаточно, но вины Шуазеля или Вержена я не стану перекладывать на головы всех французов.
      Дидро был вечным сторонником вечного мира.
      - Неужели вам не надоело еще воевать? - спросил он.
      - Надоело! - отвечала Екатерина со вздохом и далее заговорила о новом, лучшем издании Энциклопедии. - Я хотела бы видеть в ней побольше статей о России, и надобно исправить все ошибки, особенно о Сибири, о которой Европа привыкла болтать одни ужасы... Вы не смейтесь, но мы, русские, еще не потеряли надежды встретить где-либо живого мамонта, а библейские кедры Ливана - сущая безделица по сравнению с кедрами сибирскими!
      Перебирая российских знаменитостей, Дидро не оставил своим вниманием и Леонарда Эйлера. Екатерина сказала, что после пожара она велела построить Эйлеру новый дом, что операция по снятию у него катаракты прошла успешно, что ученый овдовел и, будучи в преклонных летах, все же решил свататься к сестре покойной жены.
      - Он по-прежнему занят изучением света и Луны, Петербург уже заимел первый хронометр. Я в этом плохо смыслю, - сказала Екатерина, - но моряки утверждают, что Эйлер много помогает им в освоении навигации и астрономии, а флот наш, слава богу, от берегов оторвался - перед нами пролегли океаны!
      Дидро выразил недоумение по поводу того, что абстрактное мышление гениального математика вдруг нашло практическое применение для нужд России, на что Екатерина ответила ему:
      - А знаете ли вы, что наш великий Эйлер служит на русском флоте?.. Да, да! Он уже давно в чине лейтенанта флота.
      - Но почему же он тогда не адмирал?
      - Эйлер - офицер береговой службы...
      Екатерина считала себя принадлежащей к литературному цеху и потому заговорила о критике: она была яркой сторонницей мнения, что положительные результаты в совершенствовании общества возможны лишь в том случае, если искусство станет показывать положительные примеры. Дидро-на примере Вольтера! - доказывал, что, описывая отрицательные явления, художник достигает более значительных результатов, нежели в создании характеров положительных. Как выяснилось, Дидро критику вообще презирал. "Против меня, - говорил он, - как литератора и человека, написана уже тысяча критик, но, куда они все девались, никому не известно, а писатель и человек занимает по-прежнему то высокое место, какое ему и предназначено"... Невиданно экспансивный, Дени Дидро рассуждал слишком пылко и в доказательство своей правоты, бурно жестикулируя, больно хлопал Екатерину по колену.
      - Ах, простите, мадам! - говорил он при этом.
      - Не беда, - отвечала Екатерина. - Если вам так удобнее выражать свои мысли, то можете лупить меня без пощады... Наверное, я, великая грешница, только того и стою!
      Она писала мадам Жоффрен: Дидро - человек гениальный, но "после каждой беседы с ним у меня все бедра смятые и черные от синяков, уж я поставила стол между нами..." Она все прощала Дидро, ибо он не посол Версаля, а полномочный и чрезвычайный посланник Великой Энциклопедической Республики!
      При дворе создалось напряжение, какого давно не бывало, и граф Никита Панин, видя страхи, одолевавшие императрицу, втайне радовался: чем сильнее делался Пугачев, тем больше укреплялось его положение при дворе. Сейчас он явно искал опоры в "малом" дворе, отдаляя его от "большого". К осколкам стекол, попавших в тарелку с сосисками, Екатерина отнеслась теперь серьезнее, подозревая в этом чью-то провокацию, рассчитанную на окончательный разрыв Павла с матерью. Между тем граф Никита Иванович внушал ей, что Орловых следует окончательно задвинуть в угол, а расправу над восставшим народом вверить полководческому опыту его брата. Но императрица не была расположена давать ходу Петру Панину, чтобы не усиливалось влияние Никиты Панина, - она ответила:
      - Если угроза от "маркиза" столь уж велика, так я сама выступлю в поход, приняв главное командование над армией.
      Екатерина вскоре призвала генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова, напомнив, что промедление становится опасно:
      - Злодеи под Оренбургом застряли, голодом его в осаде изнуряя, но отряды мужиков всюду шастают... Тебе и поручаю расправиться с "маркизом де Пугачевым"!
      Утром Бибиков еще додремывал сны, когда в передней его дома на Гороховой улице началась возня, послышались голоса:
      - Не пущай... кто его знает-то! Пошел, пошел...
      - Да пустите меня до аншефа! Не от безделья ж я!
      Накинув халат, Бибиков вышел из опочивальни на антресольки. Под ним, в обширном вестибюле, адъютанты удерживали офицера, рвавшегося из рук, и Александр Ильич сверху повелел:
      - Не держите его! Пусть подымется... - Вблизи он рассмотрел прапорщика-преображенца и по скудности мундира его, по жалкой амуниции догадался, что этому бедолаге не до жиру, быть бы живу. - Чего надобно от меня? - спросил генерал-аншеф.
      Прапорщик назвался Гаврилою Державиным:
      - Прослышал я, что монархия указала вам в края волжские ехать, а сам я из тех же краев и нравы тамошни мне знакомы. До тридцати лет дожил, лишь недавно в первый чин вышел... Избавьте меня от ложности положения горестного, доставьте случай при высокой особе вашей отличиться усердием служебным.
      Бибиков просморкался в надушенный фуляр:
      - Державин?.. Хм. Но я Державиных никого не знаю.
      - В том-то и беда моя, - чуть не зарыдал прапорщик, - что никто меня не знает и никто слушать не хочет. Кроме насмешек над бедностью, не испытал ничего от людей. Влиятельной родни сызмала лишен. Младость посвятил казармам солдатским, познав нуждишку прискорбную. Уж вы не оставьте меня, будьте благодетелем моим!
      - Ладно, - сказал Бибиков. - Собирайся... в Казань.
      Державин поискал глазами икону:
      - Господи, никак, и матушку свою повидаю?
      - Не думаю, чтобы она тебе обрадовалась, - зевнул Бибиков. - Экий ты дурень, братец! Скажи кому-нибудь - ведь не поверят, что мужику четвертый десяток пошел, а он едва до прапорщика вытянул... Фу! Пудра у тебя затхленька.
      - Да не пудра то! Мукою блинной в пекарне обсыпался...
      Внизу, под антресольками, измывались над ним адъютанты. Державин прошел мимо знатных господ, полусгорбленный от унижения.
      Страшными зигзагами рисуется жизнь человеческая!
      Что для нас этот Бибиков? И что нам Державин!
      В эти сумбурные дни дежурные драбанты в Зимнем дворце, распалясь, чуть не спустили с лестницы подозрительного старикашку с недобрым лицом. Выяснилось, что это был Степан Шешковский, которого в своих покоях ожидала растерянная императрица.
      После свидания с Бибиковым, обнадеженный в успешной карьере, Державин, дабы услужить своему патрону, поспешил отъехать в Казань.
      Александр Ильич Бибиков тоже отъехал в Казань, его карета была завалена пачками свежеотпечатанного манифеста Екатерины, в котором она призывала народ - Пугачеву не верить! Державин встретился с Бибиковым посреди дороги между Москвой и Петербургом. Генерал сказал поэту:
      - Охти мне, Гаврила! Чую, за солдатами присмотр нуженкак бы к самозванцу не переметнулись... Ты, Гаврила, старайся: коли Емельку словим, быть тебе в поручиках!
      Державин в Казани даже маменьку обнять не успел-сразу отъехал в Симбирск и далее. Бибиков обязал поэта надзирать за "вольным духом" среди солдат и населения.
      Восставшие калмыки уже захватили Ставрополь - со всем начальством и пушками. Державин взялся писать увещевательный манифест-ко всем калмыкам. В искусстве писания он мог поспорить с императрицей, и потому злокозненная тема - царь Пугачев или не царь? - под пером Державина обретала ббльшую убедительность:
      "Кто вам сказал, что государь Петр III жив? После одиннадцати лет смерти его откуда он взялся?.. Нет разве на свете государей, друзей его и сродников, кто б за него вступился, кроме беглых людей и казаков? У него отечество - Голштиния..."
      Бибиков был вполне доволен "манифестом" Державина и отослал его в Петербург - на одобрение императрицы. Вряд ли Екатерина усмотрела в писании поэта литературное соперничество... Орлову она сказала:
      - Письмо такого дурного слога, что я его не опубликую. Охота нашим калмыкам знать, какие были сродники у меня да мужа моего в Германии! Державин не только Голштинию, но даже Фридриха Прусского сюда приплел...
      В рескрипте на имя Бибикова она объявила себя "казанской помещицей", но Орлов тогда же заметил, что Державина, казанского дворянина, она запомнила. Бибиков издалека ощутил, что Екатерина к Державину подозрительна:
      - Помереть тебе, Гаврила, в поручиках, не станет тебе ходу. Ты всего стерегись, жить ныне опасно...
      Державин стеречься не умел; в речи перед портретом Екатерины поэт выразился: "Признаем тебя своею помещицей. Принимаем тебя в свое товарищество. Когда угодно тебе, равняем тебя с собою..."
      Екатерина говорила:
      - Дожила я! Донской казак Емелька Пугачев из меня жену свою сделал, а Гаврила Державин ровней себе объявил. Надо Дидро об этом сказать - пусть посмеется!
     
     
      7. ДИДРО И ПУГАЧЕВ
     
      Екатерина, пытаясь иронизировать над Пугачевым, столь часто называла его "маркизом", что в Европе появились даже его апокрифические изображения, на которых донской казак и в самом деле сродни какому-то маркизу. Но политики Европы не обманывались: самозванец был уже расшифрован, имя Емельяна Пугачева в сочетании с именем Дсни Дидро быстро заполнило потаенные каналы дипломатии. Берлин и Лондон, Париж и Вена проявляли жгучее любопытство: что предпримет далее Пугачев и как велико влияние Дидро на императрицу?
      Екатерина говорила кабинет-министру Елагину:
      - Дидро иной раз как столетний мудрец, но чаще всего - наивный ребенок. Если бы его прекрасные теории приложить к русской жизни, так завтра же от России камня на камне не осталось бы... Он такой же Пугачев, только в другой ипостаси...
      Дидро выслушивал ее речи с улыбкой:
      Но... как понимать его улыбку?..
      Екатерина потянулась к звонку:
      - Велю закладывать сани, мы едем...
      Она привезла Дидро в сухопутный корпус; будущие офицеры поразили философа бодрым видом гимнастов, кадеты не страшились прыгать с высоты, умели ящерицами ползать по стенам, штурмовали снежные пирамиды, а когда императрица начала с ними играть в снежки, то один крепкий снежок залепил в лицо энциклопедиста.
      - Очаровательная игра! - сказал Дидро, приняв в ней участие, после чего беседовал с кадетами о Гуго Гроции, и они, шаловливые, как чертенята, свободно цитировали Вольтера и Гсльвеция...
      Это было удивительно! А вечером, попивая с Нарышкиным слабенькое винцо возле камина, ученый слушал этого старого человека, сокрушавшегося о бедах отечества.
      - Я ведь долго жил в Европе, - говорил он, - и много живу в России. Для Европы она всегда останется сфинксом, и все будут удивляться нашему могуществу и нашим бедам. Но для меня, для русского, останется трагической загадкой: как мы еще не погибли окончательно под руинами собственных ошибок?
      От Нарышкина же Дидро узнавал последние новости из глубин России, где ворочалась страшная русская народная силища, потрясавшая самодержавие, и в такие моменты Дидро было искренне жаль Екатерину, как было жаль ему и турецкого султана Мустафу III, загнанного за Дунай тою же Екатериною... Дидро был слишком добр: он жалел всех!
      Он жалел и Фальконе, который грубо отказал ему в гостеприимстве. Только сейчас, посещая его мастерскую, Дидро убедился, что человечество обрело новое произведение искусства и ему остаться в веках... По дороге от Фальконе ученого перехватил едущий в карете французский посол граф Дюран.
      - Стойте! - властно произнес он, и сани с Дидро остановились посреди Морской улицы. - Я требую внимания к себе, как к послу короля, подданным которого вы являетесь... Исполните мое поручение: передайте императрице предложение Версаля, желающего склонить Россию и Турцию к принятию французского посредничества.
      - Этого я никогда не сделаю! - пылко отвечал Дидро. - Я приехал сюда как гость, а не для того, чтобы поддерживать политику Версаля, ведущего к раздорам и несчастиям многих людей планеты.
      - Вы не любите Францию, - упрекнул его Дюран.
      - Нет, я очень люблю Францию, - возразил Дидро. - Я люблю Францию и не хочу, чтобы Версаль оскорблял Россию.
      Дюран направился к карете, издали крикнув:
      - На этом мои просьбы заканчиваются. Но если вы патриот, вы и сами найдете способ постоять за свое отечество...
      Дидро попал в неловкое положение, а граф Сольмс и его австрийский коллега князь Лобковиц силились проникнуть в тайну его частных бесед с Екатериною: нет ли в них вредных суждений о немецкой политике? Сольмс прямо сказал ученому:
      - На обратном пути вас ждет блистательный прием у нашего доброго короля, который всегда считал вас своим другом.
      Шведский посланник, граф Нолькен, в свою очередь убеждал Дидро, что молодой король Густав III будет обижен, если Дидро откажется посетить Стокгольм. Никогда еще философия века не пользовалась таким успехом, как в ту ветреную холодную зиму! А на широких стогнах российской столицы уже привыкли видеть ученого в дешевенькой шубе мещанского покроя, свои озябшие руки он согревал в громадной муфте из сибирских соболей. Как следует продумав все предложения послов, Дидро все-таки подал Екатерине записку политического содержания. Но не в том духе, в каком бы ее составил Дюран! Нет, Дидро предрек, что королевская династия Франции обречена ни скорую гибель", Австрия всегда останется врагом Франции, и этой вражды не избежать; Пруссия будет врагом России; а потому двум великим народам, русскому и французскому, следует искать сближения в оборонительной политике, и это сближение пусть будет столь же прочным, как прочна существующая со времен Елизаветы связь двух культур, двух народов - в музыке, в литературе, в искусстве.
      - Неужели вы уверены, что Бурбоны исчезнут?.. Да, не любите вы королей, - сказала Екатерина, прочтя его записку.
      Дидро ответил:
      - Если б миру стало известно, в каком месте на земном шаре находится гнездо, из коего выводятся всякие Фридрихи, любой разумный человек поспешил бы туда, чтобы перекокать все яйца всмятку!
      Екатерина спросила Дидро:
      - Вы писали ко мне по просьбе графа Дюрана?
      - Нет, - ответил Дидро, - мои уста менее подозрительны, нежели уста королевского посла... Я сказал как француз!
      Перед ним заискивали многие царедворцы, и только цесаревич Павел глядел волком, откровенность ученого считая лестью, а спину Дидро называл слишком гибкой. Дидро полагал, что повидается с Екатериной лишь дважды, но беседа следовала за беседой, и однажды императрица встретила гостя откровенными словами:
      - А у нас опять новость... Подумайте! Не успели мы избавиться от Степана Малого в Черногории, присвоившего себе имя Петра Третьего, как вдруг явилась в Европе красотка, желающая сесть на мое место. Кто такая - никто не знает. Но возле ее ног валяется вечно пьяный князь Радзивилл, относящийся к ней, как отец к родной дочери, а литовский гетман Огинский относится к самозванке, скорее, как пылкий влюбленный... Что скажете, мсье Дидро? Ну разве не весело нам живется?
      Новая претендентка на престол России пока что слишком далека и загадочна, а потому и неопасна.
      Екатерина указала Елагину:
      - Перфильич, у меня руки от писанины уже отсохли, садись и пиши сам... Так и быть! За голову Пугачева кладу теперь десять тыщ. Напомни Бибикову, чтобы схватил жену его "маркизу" Софью Пугачеву с детишками, пущай живет в Казани, содержать ее хорошо и с лаской. А она пусть трезвонит, где можно, что ее муж Емельян - подлец и дезертир, с войны убежавший, без куска хлеба ее оставил! Если бы, мол, не царица, что бы она делала?
      Берда, расположенная в пяти верстах от Оренбурга, стала столицей восставших. Пугачев занял в Берде лучшую избу, горницу изнутри обклеил золотистой фольгой и яркими бумажками, указав именовать эту комнату "золотой палатой". В сенях дежурили охранники-казаки.
      ...Бибиков, прибыв в Казань, докладывал Петербургу, что дворянство пребывает в тоске и унынии, бедные истерзаны страхом господним, а богатые, махнув рукой на свои имения, уезжают подальше. Казань живет ожиданием пугачевского нашествия. Бибиков выражал боязнь за свои гарнизоны, особенно отдаленные от центров, - как бы солдаты не переметнулись к самозванцу! Духовенство в провинциях почти все на стороне Пугачева, его посланцев попы встречают крестным ходом с хоругвями, заодно молятся за цесаревича Павла, Екатерину же в ектениях уже не поминают...
      Екатерина все чаще совещалась с Шешковским:
      - Степан Иваныч, тебе, дружок, следствие вести. Истину из Пугачева с кровью достань и мне покажи... Костей его не жалею. Но, пытая, сбереги изверга, чтобы своими ногами на эшафот вскарабкался. Вопросов у меня к "маркизу" скопилось немало...
      - Матушка, - кланялся ей обер-кнутмейстер империи, - какие вопросы? Сначала вора словить надобно.
      - Если за рубеж не скроется, дома всегда словим! - Логика размышлений уводила императрицу в дебри внешней политики: кто стоит за спиной Пугачева? За спиной его стоял русский народ, но Екатерина гадала: "Фридрих? Мария-Терезия? Или... Панин?" - О том и будешь с Пугачева сыскивать, - наказала она Шешковскому. - Еще знать хочу, откуда знамя голштинское у злодея явилось?
      Настала ночь, а Васильчиков не дождался звонка, зовущего его к исполнению обязанностей. Но и заснуть Екатерина не могла, до утра блуждала по темным комнатам пустого, будте вымершего, дворца. Надо подумать. И как следует подумать. Справится ли Бибиков с Пугачевым? Вряд ли... Румянцев застрял на Дунае и не даст Бибикову ни солдат, ни Суворова! А что Васильчиков? Ничтожество, живущее по звонку, как лакей на побегушках. Орловых она удалила сама, и еще неизвестно, что взбредет в голову Алехану, который владеет могучей эскадрой...
      На кого положиться? На чье плечо опереться?
      - Никого нет, осталась одна! Совсем одна...
      Красота мужчины - дело последнее; Екатерина ценила мужскую породу за иные качества: силу, волю, бесстрашие, разум. Сейчас, как никогда, необходим сподвижник в преодолении трудностей, возникавших на каждом шагу.
      - А где мне сыскать такого? - вздыхала Екатерина...
      Нашла! Раненько утром, когда явился гоф-курьер, чтобы забрать для развоза почту, женщина казалась собранной, мрачной, черствой. Одно из писем она выделила точным жестом:
      - В армию Румянцева - генерал-поручику Потемкину!
      Это было письмо, зовущее к любви, какие пишут все женщины всем мужчинам. Гоф-курьер этого не знал. Широким жестом сгреб он почту со стола в свою широкую сумку, защелкнув бронзовые пряжки. Сейчас в панинской канцелярии проставят печати, и через всю страну, потрясенную восстанием, поскачут курьеры...
      Екатерина мысленно пересчитала прежних фаворитов:
      - Потемкин будет шестым, если учесть и... мужа! - При воспоминании о муже ее передернуло от брезгливости.
      Был декабрь 1773 года.
     
     
      8. ШЕСТОЙ - ПРЯМО С ФРОНТА!
     
      Неожиданно скончался турецкий султан Мустафа III, тень Аллаха на земле, ставший тенью самого себя. Он умер, сломленный неудачами войны и недоверием к тем фанатикам, которыми сам же и окружил себя и которые при всяком удобном случае кричали ему: "Никакого мира с неверными! Нет такой силы в свете, чтобы поколебала минареты наших мечетей. Если мы свято верим в Аллаха, так, спрашивается, кто может победить нас?.."
      Скрипнула потаенная дверь Сераля - из нее выбрался страшный человек, тихо прошествовавший к свободному престолу, чтобы воссесть на нем под именем султана Абдул-Гамида I. Ужасен был облик его - облик человека, заживо погребенного, который все эти годы ожидал или удушения ночью подушками, или острого кинжала в спину, или чашки кофе, на дне которой растворились кристаллы яда. Он не верил, что жив, и садился на престол осторожно... Ислам завещает владыкам мира: "Врага устрани, а затем убей его. Каждый пусть беспощадно использует все обстоятельства, назначенные ему судьбою". Этот принцип покойный Мустафа III применил к своему родному брату. Рожденный в 1725 году (в год смерти Петра I), Абдул-Гамид тридцать восемь лет провел в заточении, где ему не отказывали только в одном - в гаремных утехах. Наследник престола пил воду, не догадываясь, откуда она течет, он слышал, что есть звезды, но забыл их свет... На цыпочках к нему приблизился великий визирь Муэдзин-заде (уже седьмой визирь за время войны), и, склонясь, информировал новую тень Аллаха на земле, что его империя находится в давнем состоянии войны с империей Романовых. Как только он это сказал, тут все дервиши, закружившись волчками, стали кричать.
      - Никакого мира с неверными московами! Если мы свято верим в Аллаха, так кто же, скажите нам, может победить нас?
      ...В далеком Петербурге растерянная, отчаявшаяся женщина еще раз пересчитала свои грехи, загибая пальцы:
      - Да, я не ошиблась! Он будет моим шестым...
      Дунайская армия обнищала: не стало ни обуви, ни одежды, фураж отсутствовал, кавалерию шатало от бескормицы. Рубикон - Дунай лениво катил свои воды в Черное море, и никогда еще Потемкин не чувствовал себя столь скверно, как в эту кампанию. "Убьют... не выживу", - тосковал он и при этом просил Румянцева отправить его в самое опасное место.
      - Иначе и не бывать, - сурово обещал фельдмаршал.
      Разбив турок на переправе, Потемкин овладел замком Гирсово. Фельдмаршал форсировал Дунай возле Гуробал и, вжимаясь в узкие дефиле, двинулся по следам бригады Потемкина; в отдалении, застилая небо пылью, маневрировали колонны противника. Потемкин сгоряча налетел на Осман-пашу, рассеял его войско, а пашу лично ранил выстрелом из пистолета. Комендант Силистрии, завидев бегущие толпы, открыл ворота крепости на одну минуту - чтобы впустить истекавшего кровью Осман-пашу. "Остальных мне нечем кормить!" - крикнул он, громыхая пудовыми замками. Потемкин тем временем успел выручить Первый гренадерский полк, поражаемый турками с флангов. Возле него околачивался племянник Самойлов, и дядя неласково сказал парню:
      - Чего в рот глядишь? Скачи до Румянцева, скажи, что Черкес-паша идет с тыла, станут всем нам салазки загибать...
      Но тут прямо из свалки боя, из туч пушечной гари, вынесло на рысаке самого Румянцева - без шляпы, без парика. Фельдмаршал тряхнул на себе мундир, из него посыпались пули.
      - Во как! - сказал он. - Насквозь простучали. Думал, сегодня и конец. Слушай меня: бери кавалерию, я тебя сикурсирую - и ударь, сколь можешь, по Черкесу на марше... А наши дела худы: Салтыков ни мычит ни телится, а мы тут погибаем... Выручай!
      Потемкину удалось отогнать Черксс-пашу к Шумле, остатки его кавалерии отошли к Кучук-Кайнарджи; возле этой деревеньки, из зелени садиков, уже мрачно реяли сатанинские бунцуки мощной армии Нюман-паши, который удачным маневром отрезал армию Румянцева от переправы у Гуробал. Это поняли все: даже барабанщики, громом своим внедрявшие бодрость в души слабейшие, даже эти ребятки тихо плакали, потому что умирать никому неохота.
      Ночь застала Потемкина под южными фасами Силистрии, а запорожцы осаждали крепость с другой стороны - дунайской; две тысячи усачей затаились в камышах, вряд ли кто из них уже спасется! Румянцев прислал Самойлова, который похвастал, что нашел случай отличиться в бою, за что фельдмаршал сулил ему Георгия.
      - А вас, дядечка, граф изволят к себе.
      Румянцев размашисто черкнул ногтем по карте.
      - Сюды, - показал, - пошлю Вейсмана задержать Нюманпашу, а ты прикроешь меня отселе. - Он наполнил стакан темной, крепкой "мастикой" - Выпей, генерал... Ночь будет нехорошая!
      Этой ночи уже не вернуть, заново ее не переделать, и она сохранилась в памяти самой черной. Когда армия отступает, арьергард ее становится авангардом, жертвующим собой ради спасения армии, - вот Потемкину и выпала эта честь! Он подчинил своей бригаде остатки растрепанного корпуса Вейсмана (труп убитого Вейсмана велел спрятать в кусты), занял входы в глубокое дефиле и сдерживал турок до тех пор, пока Румянцев не вывел войска к переправам. Вдоль берега Потемкин вернулся к прежним позициям, снова возвел батареи, посылая через Дунай ядра на крыши Силистрии.
      В громах миновала осень, настала зима...
      Скучно зимовать в землянке. Потемкин страдал честолюбием: в году минувшем имел он немалые успехи в баталиях, а его никак не отметили. Это нехорошо! Выбравшись из землянки, он сумрачно наблюдал за траекториями ядер, летящих на Силистрию, и тут его настигло письмо Екатерины. "Господин генерал-поручик и кавалер, - писала женщина, - вы, я чаю, столь упражнены глазением на Силистрию, что вам некогда письма читать..." Это было настолько неожиданно, что в нетерпении Потемкин перевернул лист. "Вы, читав сие письмо, - заканчивала Екатерина, - может статься, зделаете вопрос - к чему оно писано? На сие вам имею ответствовать: чтоб вы имели подтверждение моего образа мыслей в вас, ибо я всегда к вам доброжелательна..."
      Сомнения Потемкина разрешил опытный Румянцев:
      - Какое ж это письмо? Это, братец мой, подорожная от Фокшан до Питерсбурха... Петька! - гаркнул он, и мигом явился Завадовский, что-то быстро дожевывал. - Дожуй, дурак, - велел ему фельдмаршал, - и садись писать путевой лист генерал-поручику.
      Не потому ли и снилась ему страшная золотая галера?
      С робостью взяв подорожную, он обещал Румянцеву:
      - Я скоро вернусь. Дел в Питере у меня нету.
      - Не зарекайся, - благословил его фельдмаршал...
      Был день 1 февраля 1774 года, когда Потемкин прибыл в Петербург, но не поехал домой в Конную слободу, а затаился на квартире зятя Николая Борисовича Самойлова. Сестра его Мария, заодно с мужем, оплакивала долгое отсутствие сына:
      - Сашка-то наш как? Небось страхов натерпелся.
      - Ничего балбесу не сделается. Вот он, щенок, осенью кавалером Георгия стал, а меня даже дегтем никто не помазал...
      Три дня подряд Потемкин отсыпался, навещая по ночам кладовки, где поедал все подряд: сельдей с вареньем, буженину с капустой. Несмотря на зимнюю стужу, двор пребывал в Царском Селе, куда его загнала оторопь перед буйной "пугачевщиной". Екатерина скрывалась от народа, а Потемкин прятался от Екатерины, обдумывая на досуге свое дальнейшее поведение. И чем больше размышлял он, тем тверже становился во мнении, что напрасно поспешил на сладостный зов тоскующей сорокапятилетней сирены.
      Сам для себя выяснил вдруг: брезглив и ревнив!
      Его нашел у сестры Иван Перфильевич Елагин:
      - Одна морока с тобой, генерал. С ног сбился, тебя по городу сыскивая... Матушка-то ждет. Чего разлегся? Велела явиться...
      В свете уже гадали, зачем вызван "Cyclope-borgne" (Кривой циклоп), и недоумение столичного света разделяли иностранные послы, не желавшие перемен при дворе. Васильчиков всех устраивал только потому, что, кроме царской постели, никуда больше не лез... 4 февраля, в 5 часов пополудни, генерал Потемкин явился в Царскосельский дворец, а когда поднимался по лестнице, навстречь ему спускался Гришка Орлов.
      - Что, князь, слыхать нового?
      Ирония еще не покинула отставного фаворита:
      - Новость одна: я спускаюсь - ты поднимаешься...
      Орлов спустился вниз, а Потемкин поднялся наверх. Императрица чувствовала себя неловко, таила глаза:
      - Богатырю - и дело богатырское: помоги мне, генерал, с "маркизом де Пугачевым" управиться, и я благодарна останусь...
      А больше ничего! Но Потемкин и сам догадался, что женщина сейчас в положении утопающей - брось ей хоть бритву, она и за лезвие ухватится. В небывалой раздвоенности чувств Потемкин отъехал обратно в столицу, куда вслед за ним примчалась и сама Екатерина, а сестрица Мария нашептала братцу за ужином:
      - Хватит тебе кладовки-то наши объедать! Ведь она ждет тебя. Знаешь ли, что люди в городе говорят... не одна я бубню.
      - Так ее нет же в Зимнем, она на даче Елагина.
      - Ой, глупый ты, Гришка! В Зимнем-то Васильчиков торчит, а на даче Елагина, хоть убей ты ее, никто не узнает...
      Устав ожидать Потемкина, императрица выманила его в собрание Эрмитажа, куда попадали лишь доверенные персоны. Генерала ознакомили с правилами поведения: перед императрицей не вставать, болтать можешь все, что взбредет в голову, за дважды отпущенную остроту полагается платить штраф в пользу бедных Петербурга. Если очень заврешься, заставят выпить стакан сырой воды или прочесть строфу из "Тилемахиды" незабвенного Тредиаковского. Главное же условие для Эрмитажа - быть забавным и не обижаться, если тебя, ради общего веселья, превратят в дурака и всеобщее посмешище. Екатерина явилась в собрании приодетой нарочно для Потемкина: в русском сарафане из малинового бархата, отделанном вологодскими кружевами, в высоком кокошнике, украшенном мелкой зернью беломорского жемчуга. Она ознакомила Потемкина с неписаным правилом Эрмитажа:
      - Прошу сору из нашей избы не выносить.
      - Хороша же изба, из которой сор не метут!
      - Не спорь, генерал: я уже сказала...
      Женщина мелкими шажками сразу прошла к шахматному столику, точными движениями расставила фигуры:
      - Садись, друг мой. Поучи меня, бестолковую... Платон уже не раз сказывал, что ты вроде русского Филидора.
      Потемкин был отличным мастером шахматной игры. Но то, что между ними было еще не сказано, мешало сосредоточиться, отвлекал и шум эрмитажных гостей. Комик Ванджура предвосхитил музыкальных эксцентриков будущего, играя на фортепьяно локтями, носом, головой и ногами, за что имел чин "майора", а сама Екатерина (за умение двигать ушами) ходила лишь в чине "поручика". Потемкин похрюкал свиньей и получил чин "сержанта". Но веселье Эрмитажа сегодня казалось натужным, все ощущали некоторую скованность - и виной тому была грозовая туча, нависшая над шахматной доской.

К титульной странице
Вперед
Назад