- Мат! - прекратил Потемкин эту обоюдную муку.
      Екатерина прикинула ход слоном, переставила ферзя, но поняла, что ее партия проиграна, и поднялась со вздохом:
      - Allons, encourages poi avec quelque chose [28]. Напиши мне, пожалуйста, а то, чувствую, нам никак не разговориться...
      Она ушла к себе, он поехал домой. Что толку?
      В вихрях метели, разгулявшейся к ночи над Петербургом, разминулись санки Потемкина и карета императрицы, увозившая ее прочь из города - опять в гробовую тишину елагинской дачи.
      "Хочешь, чтоб я написал? Так я напишу..."
      Оскорбленный тем, что не был награжден за Силистрию, он пошагал наперекор всему, разрушая традиции придворных отношений. Описывая свое пребывание на войне, Потемкин призывал в свидетели Румянцева и самих турок, которые могут подтвердить, что он воевал честно. И просил для себя звания генерал-адъютанта. "Тем единственно оскорбляюсь, что не заключаюсь ли я в мыслях Вашего Величества меньше прочих достоин?" - конкретно спрашивал он... Екатерина отреагировала моментально: 1 марта в Сенате был заверен указ о назначении его в генерал-адъютанты. Новое звание позволяло Потемкину входить во внутренние покои императрицы, носить любой мундир (кроме флотского), иметь казенный стол на двенадцать персон и прочие преимущества по службе. Екатерина сама вручила ему жезл с золотым набалдашником, украшенный голубым муаром; жезл венчал двуглавый орел из черной эмали. Но еще долгие шесть недель длилась между ними мучительная и сложная борьба. Сдаваясь без боя, женщина однажды не вытерпела и, потупив глаза, как стыдливая девочка, сказала, что снова ночует на пустой елагинской даче:
      - Навести меня, одинокую вдову...
      Как бы не так! Потемкин переслал ей через Елагина записку: у тебя, матушка, перебывало уже пятнадцать кобелей, а мне честь дороже, и шестнадцатым быть никак не желаю [29]. На этот дерзкий выпад Екатерина ответила "Чистосердечной исповедью". Она усиленно доказывала, что у нее было лишь пятеро мужчин (включая и неспособного мужа). Жестоко проанализировав все свои романы, об Орлове она писала: "Сей бы век остался, есть-либ сам не скучал... а ласки его меня плакать принуждали". Екатерина извиняла себя "дешперацией" (страстью), бороться с которой она не в силах. А в конце письма спрашивала: "Ну, господин богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих? Изволь сам видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих... Беда та, что сердце мое не может быть ни на час охотно без любви!" И заканчивала так, что у него два пути: может хоть сейчас отправляться обратно на Дунай или разделить с нею долгожданную "дешперацию"...
      На квартиру Самойловых опять заявился Елагин:
      - Да пожалей ты меня, генерал! Устал я мотаться.
      Потемкин не поехал. Елагин доложил императрице:
      - Воля твоя, матушка, а за волосы этого одноглазого я к тебе не потащу... У него кулаки - страшно глядеть.
      Екатерина была подавлена упорством Потемкина:
      - Наверное, я состарилась. Но мог бы и приехать, потому как не просто баба зовет, а все-таки - императрица... да!
      На Елагине острове, в мертвой тишине леса, среди высоченных сугробов, притихла дача. В передней - ни души. Потемкин сбросил шубу на пол, поднялся по скрипучей лестнице. Одна комната, вторая, третья-пусто, и мелькнула мысль: "Не дождалась..."
      Резкий шорох платья за спиной - она!
      Лунный свет заливал паркеты, плотными лучами сочился через окна, выделял из потемок фигуру женщины. Она сказала:
      - И с чего ты взял, будто их пятнадцать было? Не верь тому, что люди говорят... Ежели моих статс-дам перебрать, так я перед ними еще дите невинное буду. А ты - шестой!
      Потемкин вдруг направился обратно, но Екатерина, резво забежав перед ним, загородила двери спиною:
      - А вот как хочешь... не пущу!
      - Но я не желаю быть шестым.
      - Я согласна - будь первым, кто тебе мешает?..
      Рядом со своим лицом он видел ее лицо, ставшее в лунном свете моложе. Потемкин поймал себя на мысли, что ему хочется взять ее за шею и трясти за все прошлое так, чтобы голова моталась из стороны в сторону. Екатерина, очевидно по выражению лица, догадалась о состоянии мужчины.
      - Ну... бей! - сказала она. - Бей, только не отвергай.
      В этот момент ему стало жаль ее. Он понес женщину в глубину комнат, ударами ботфорта распахивая перед собой половинки дверей, сухо трещавшие. Екатерина покорилась ему.
      - Пришел... все-таки пришел, - бормотала она. - Нс хочешь быть шестым-и не надо! Будь последним моим, проклятый...
      Потом возник новый день, морозный и солнечный. Из заснеженных лесов столичной окраины вытекала густая мажорная тишина. На белых ветвях дерев сидели бодрые снегири в красных мундирчиках. К подъезду елагинской дачи подали сани. Екатерина, полковник Преображенской гвардии, поздравила Потемкина с чином подполковника той же гвардии.
     
     
      9. ВСЕ СИЛЫ АДА
     
      "...Негодяи говорили, - писал Дидро матери, - будто я приехал вымаливать у императрицы новые милости. Это взбесило меня... Нужно зажать рот этой сволочи!" С появлением нового фаворита Дидро закончил беседы с императрицей. Их насчитывалось шестьдесят! О чем угодно: о полиции и абортах, о тщете классического образования и разводах между супругами, о дураках и умниках, о конкурсах среди чиновников для занятия ими должности, о непроходимой скуке изучения грамматики. Предвосхищая учение Дарвина, Дидро говорил о борьбе сильнейших видов со слабыми, предвидел развитие генетики, рассуждая о великом значении наследственности, и, заглядывая в будущее планеты, беспокоился о сохранении необходимой гармонии между природой и человеком. Екатерина бесплатно прослушала энциклопедический курс занимательных лекций, но, внимая Дидро, она ни на минуту не забывала о Пугачеве и борьбе с восстанием...
      Пора расставаться! Не желая зависеть от императрицы, Дидро заранее предупредил ее, что никогда не бывал счастлив от наличия денег. Но Екатерина все-таки нашла случай вручить ему "на дорогу" 7000 рублей. Дидро потратил их на две очень хорошие картины, которые и сдал в Эрмитаж - на вечное хранение...
      В последний раз они пили кофе, который сама же Екатерина и заварила. Она воскликнула:
      - Ну хоть что-нибудь от меня возьмите же наконец!
      Дидро подождал, когда она допьет кофе, и взял из-под ее чашки... блюдечко. Екатерина расхохоталась:
      - Неужели вы так богаты, Дидро?
      - Я доволен жизнью, а это важнее.
      - Но блюдечко ведь разобьется.
      - Возможно, - не возражал Дидро.
      - Когда же вы едете?
      - Как только позволит погода.
      - Не прощайтесь со мною - прощание наводит грусть...
      Чтобы не удовольствовать явных врагов русского народа, Дидро не навестил Берлин, его не видели и в Стокгольме, - измученный долгою разлукой с Парижем, он ехал прямо домой, только домой. С той поры Россия сделалась главной темой его разговоров с друзьями, и ученый-энциклопедист искренне сожалел, что в прошлом допустил трагическую обмолвку, заявив однажды, что "Россия - это колосс на глиняных ногах".
      - Россия, - говорил он, - слишком сложный организм, о котором европейцы имеют искаженное представление. Все ссылки на "дикость" русского народа не имеют никаких оснований. В доме Нарышкина я разговаривал с лакеями о своей Энциклопедии. Они были крепостными, это так, но рабство не уничтожило в них стремления к познанию вещей... Пройдет еще лет сто или двести - мир будет ошеломлен небывалым ростом этой удивительной державы! Русский народ никогда не сожмется, напротив, он будет расширяться за счет тех гигантских пространств, которые пока еще не в силах освоить...
      Случайно Дидро узнал, что барон Бретейль в издевательской форме поздравил Екатерину с русской революцией.
      - Это он сделал напрасно, - сказал Дидро. - Революция возникнет сначала во Франции, Россия продолжит начатое французами...
      Это правда, что барон Бретейль, ныне французский посол в Вене, напомнил Екатерине давнивший спор в 1762 году, поздравив ее с революцией. Екатерина в ярости отвечала, что бунт черни на дальней окраине империи нельзя равнять с революцией, а она еще надеется дожить до того времени, когда сможет поздравить Бретейля с революцией в Париже... Софья Пугачева с детьми проживала на казенных харчах в Казани, а дом Пугачевых в Зимовейской станице императрица велела сжечь, засыпав место пожарища солью, чтобы еще лет сто на этом месте даже трава не росла.
      - Матушка, - подсказал ей Потемкин, - Яицкий городок хорошо бы переиначить в город Уральск, я бы и реку Яик назвал Уралом, дабы память о самозванце навеки исчезла в географии нашей.
      Екатерина удивительно легко с ним соглашалась:
      - Как тебя не слушаться? Велю всем не слепым и не хромым ехать в Казань "маркиза" бить... Ой, не проси о ласке, друг мой! Сам видел, какова я с тобою, такова и вечно останусь. В дешперации моей никогда не сомневайся. Пойми, глупый: что может быть для женщины дороже ее последнего мужчины?..
      Бибиков, рапортуя императрице из Казани, счел нужным оповещать о своих делах и Потемкина. Гарнизоны у него оставались без комендантов, полки без полковников. Все разбегались, даже ничтожный писарь, ни в чем не повинный, грыз у канцелярии перо, терзаемый страхом апокалипсическим: "А ну как Пугач явится?" Растерянность властей в провинции была такова, что городничие обращались даже к помощи военнопленных турок, вооружая их. Неистовые вопли "Ля-иль-Алла!" производили сильное впечатление на русских баб и мужиков. Екатерина указала отпускать, коли пожелают, воинственных агарян на родину, одаривая каждого одиннадцатью рублями и часиками фернейского производства. Вольтер мечтал, что часы его фабрики она распродаст через Кяхту китайцам, но мудрец никак не ожидал, что русская императрица обратит их в политическую спекуляцию.
      Весна была ранняя, брызжущая капелью. Во дворце Потемкину встретилась расфуфыренная, вся в мушках, Прасковья Брюс. Дурачась, она прикинулась попрошайкой-цыганкой:
      - Позолоти ручку барин.
      - За что?
      - Это ведь я вдувала в уши Като о том, как ты изнываешь на Дунае от неземной страсти... Или забыл? Так вспомни: когда ты глаза лишился и хотел в монахи постричься, разве не я тебя утешила?.. Хочешь, опять приду?
      - Брысь! - отвечал свысока Потемкин...
      Бибиков вскоре повел генеральное наступление, в котором выявились два талантливых полководца - Иван Иванович Михельсон и князь Петр Михайлович Голицын. Им было сейчас не до наказания восставших: они быстро наступали на Пугачева, по их следам двигались менее удачливые в боях, зато более жестокие в расправах. Эти никуда не торопились - деловито секли, вешали, рубили и сжигали. Бибиков, отсылая в Петербург реляции, старательно вычеркивал из текста описания их жестокостей.
      Пугачев не смог взять Оренбурга! Яицкого городка он тоже не осилил. В утешение ему яицкие казаки женили Пугачева на местной казачке Устинье Кузнецовой, чтобы еще крепче привязать его к Яику и делам яицким. Вскоре под станицей Татищевой разыгралась жестокая битва: Пугачев схватился с князем Голицыным, но, ощутив свою слабость, скрылся в Бсрду.
      В конце марта правительственные войска вступили в Берду и наконец сняли осаду с Оренбурга; императрица радовалась:
      - Ну вот! Явился богатырь, и все пошло к лучшему. Недели не пройдет, как с "маркизом" будет покончено... нарекла я себя помещицей казанской, а теперь помышляю - не объявиться ли мне и помещицей оренбургской, чтобы дворяне чувствовали: я с ними, я никогда их не оставлю, буду их жаловать!..
      Вслед за Оренбургом избавился от блокады и Яицкий городок, в котором изнурение гарнизона дошло до того, что солдаты питались "киселем", сваренным из глины с водою. Потемкин указал щедро наградить потерпевших солдат, а жителям Оренбурга императрица разрешила три года подряд не платить в казну никаких податей. В числе многих близких Пугачеву людей была схвачена и "царица" Устинья! Все складывалось удачно для Екатерины, но вдруг, как гром среди ясного неба, умер Бибиков, и это было столь неожиданно, что при дворе решили: опоен ядом.
      - Необходим Суворов, - сказал Потемкин.
      - Суворов нужен на Дунае, - ответила императрица. - Впрочем, смерть Александра Ильича уже не имеет значения: Пугачев разбит полностью, дело за поимкой его, а Михельсон с Голицыным молодцы, я их своей милостью никогда не оставлю...
      И как раз в это время, когда разгромленный всюду Пугачев ушел от преследования, собирая новое ополчение, на просторах России стали появляться новые отряды повстанцев. Предводители их не старались выдавать себя за "царей", им было не до того, чтобы притворяться "графами" и "фельдмаршалами". А народ окрестил их метко - пугачи. Вот эти-то "пугачи", подлинные вожди народа, и раздули по стране новое жаркое пламя Крестьянской войны.
      Не Пугачев поднялся - сам народ поднимал Пугачева!
      Женщина, плачущая от любви в объятиях мужчины, - это была она, Екатерина, и с первого поцелуя Потемкин навсегда забыл, что это императрица: для него она стала только женщиной, которой ему, мужчине, приятно повелевать. Любовный язык Екатерины был по-бабьи горяч: "Все пройдет в мире, кроме страсти к тебе... Сердце зовет: куда делся ты, зачем спишь? Бесценные минуты проходят... Я с тобой как Везувий: когда менее жду, тогда эрупция моя сильнее. Ласками все свечки в комнатах загашу... Что хочешь делай, только не уйди от меня без этого!" Одурманив его нежностью и бурной страстью, Екатерина переложила со своих плеч на плечи нового фаворита главные дела: снабжение армии Румянцева и руководство борьбы с восставшим народом. Потемкин и сам не заметил, как и когда в его руках сосредоточились все силы ада... На кричащем фоне пожаров и виселиц, сразу изменивших идиллические пейзажи России, творились при дворе такие дела, результаты которых отразятся в недалеком будущем.
      Потемкин по-хозяйски основательно занял обширные апартаменты в Зимнем дворце, но еще очень стыдился часовых и прокрадывался в спальню императрицы на цыпочках, по стеночке, наивно полагая, что остается невидим и неслышим. Васильчиков, покидая дворец, не питал к своему сопернику недобрых чувств, напротив, щедро награжденный императрицей, он испытал облегчение, как арестант, негаданно попавший под указ об амнистии. Без тени юмора, вполне радушно он пожелал Григорию Александровичу больших успехов на новом для него государственном поприще... Не так спокойно отнеслись к этой перемене при "малом дворе". Павел с Natalie и Андреем Разумовским растерянно окружили навестившего их Никиту Ивановича Панина; молодые люди наперебой спрашивали вельможу: что им ждать с явлением нового фаворита, на что надеяться? Документальный ответ Панина был таков: "Мне представляется, сей новый актер станет роли свои играть с великою живостью и со многими переменами, если только он утвердится".
      - Доколе же нам терпеть этот разврат? - спросил Павел.
      - Такое положение будет продолжаться, - сказал Панин, - и Потемкин не последний, а вам не советую нарушать равновесия на дворе, ибо новый куртизан вашему дому не враждебен...
      В мае 1774 года, вызвав смех при русском дворе, скончался от оспы французский король Людовик XV, и Екатерина сказала:
      - В веке просвещенном от оспы умирать стыдно! Сам же отверг вариоляции оспенные и умер... вольно ж ему. А нам забота: дофина поздравлять с его австриячкой Марией-Антуанеттой.
      Кончина короля, кроме смеха и недельного траура, не вызвала никаких эмоций, ибо своих дел было по горло. Между тем возвышение Потемкина аукнулось и на Дунае - Безбородко первый порадовал его льстивым письмецом: "Милостивый отзыв вашего высокопревосходительства обо мне оживотворил все чувства мои и воскресил надежду во мне достигнуть желаемого". Потемкин, хоть убей, не мог вспомнить, когда он выражал о Безбородке милостивые отзывы. Впрочем, сие не столь важно... В это время граф Захар Чернышев, президент Военной коллегии, уже почернел от предчувствия своего скорого удаления. Потемкин, зная положение на фронте не по бумагам, а испытав все на собственной шкуре, отлично понимал нужды румянцевской армии. Жена полководца, графиня Екатерина Михайловна Румянцева, оповещала мужа, чтобы впредь уповал исключительно на Потемкина, который, не в пример Чернышеву, угнетать приказами не станет, а всегда поможет: "Он даже и мне великия атенции делает; вчерась нешутя сказывал, чтоб ты к нему прямо писал, он тут во все входит, а письма наверху (императрице) кажет..." Потемкин желал дать Румянцеву "полную мочь" в военных решениях, он возражал Екатерине, которая настаивала на посылке войск сначала против Пугачева.
      - Пугачев хуже чумы! - горячилась она. - Сначала уничтожить его надо, а потом уж о победах на Дунае помышлять.
      Потемкин в этом вопросе имел иное мнение:
      - Только добыв мир с турками, мы освободим армию Румянцева для дел домашних. Не отнимать войска надо, а дать ему войск, чтобы скорее викторию раздобыл...
      Она уступила! Потемкина кружило в делах, словно в метельных вихрях, а по ночам женщина ошеломляла его безудержной страстью. Казалось, она целиком растаяла в его нежности, как тает сахар в горячей воде, и не раз плакала в его объятиях:
      - Есть ли еще хоть одна женщина в этом мире, которая бы любила, как я люблю!
      Дешперации было много, а денег совсем не было.
      Екатерина, кажется, забыла, чем люди живы.
      Всем давала, а Потемкину-ни копейки...
      Василия Рубана он взял к себе в секретари:
      - Надо бы тебе, Васенька, яко бедному, по сту рублев в месяц платить, да поверь, друг: сам не знаю, где взять! - Рубан молча указал пальцем кверху, намекая на императрицу. - Э, нет! - отказался Потемки. - Я же не Васильчиков, просить мне стыдно...
      Тут и пригодилось Потемкину звание генерал-адъютанта: по чину имел он право объявить словесный указ, чтобы забрать из казны государства сумму не более 10 000 рублей. Но залезать в сундуки знатных и важных коллегий не мог решиться.
      - Коллегии все на виду... шум будет! - сказал он.
      Рубан точно указал на Соляную контору:
      - Коллегии, Гриша, пока тревожить не станем. Контора же сия горами соли ворочает, у нее денег-мешками!
      - Тогда садись, Васенька, и пиши указ от меня...
      Рубан "указ" сочинил. Потемкин глянул в бумагу и обомлел: Аполлоны, Марсы, Цирцси, Хариты, а в конце - нуждишка.
      - Ах, мудрена твоя мать... почему в стихах?
      - Не удержался, - пояснил Васенька. - Поэт я или не поэт?
      - Вот ежели по этим стихам дадут денег, тогда выясним...
      Соляная контора стала первой казенной кубышкой, в которую запустил свою лапу граф Григорий Александрович Потемкин. Рубан получил от него сразу полтысячи - за стихи!
     
     
      10. ПОСЛЕДНЯЯ - ВОЛЖСКАЯ
     
      Иноземные послы и посланники, аккредитованные при дворе Петербурга, пребывали в состоянии прострации. Появление Потемкина, для всех неожиданное, спутало многие карты в том пасьянсе, который они привыкли разыгрывать при бесхарактерном Васильчикове, искусно лавируя между Паниным и Екатериною! Теперь возникла новая громоздкая фигура, быстро набиравшая силу и скорость, а дипломаты ничего о Потемкине не знали и поначалу в депешах, рассылаемых ко своим дворам, характеризовали фаворита очень кратко: одноглазый генерал. Было еще неизвестно, каковы его пристрастия, что он любит и чего не терпит, продажен или неподкупен, каковы его симпатии в европейской политике, какими языками он владеет, трезвенник или пьяница? Пока что политики уяснили одно: в насыщении желудка Потемкин неукротим, как доисторический ихтиозавр, дела вершит больше в халате, его любимая поза-лежачая. К лету 1774 года дипломатам стало ясно, что "одноглазый генерал" - не случайный баловень царской постели, лестница его восхождения к славе строилась Екатериною весьма основательно - в таком порядке: генерал-адъютант императрицы, подполковник лейб-гвардии полка Преображенского, вице-президент Военной коллегии, граф великой Российской империи.
      Его высокопревосходительство стал титуловаться его сиятельством! В эти сумбурные дни, когда было трудно доискаться истины, в Петербурге все чаще появлялись усталые и небритые курьеры, с ног до гловы заляпанные грязью дорог и проселков; они прибывали с пакетами от Румянцева. В разноголосице придворных сплетен дипломаты улавливали лишь отдельные слова: "Суворов... Козлуджи... конгресс, конгресс!.. Князь Репнин уже там... это в деревне Кучук-Кайнарджи..." Никто ничего не понимал. Лучше всех был информирован прусский посол, граф Виктор Сольмс, давно живущий в России и хорошо изучивший русский язык (за что его уважала Екатерина).
      - События созрели, - говорил он, - а Пугачев вряд ли повторит оренбургскую ошибку и, скорее всего, явится на Волге...
      Узнать же точно, где сейчас Пугачев и куда направляет он движение своей новой армии, было невозможно: Екатерина отшучивалась, Панин хмуро отмалчивался, Потемкин грыз ногти. Весь июнь дипломатический корпус пребывал в напряженном внимании, тщательно коллекционируя слухи среди царедворцев и простонародья. Кажется, что на этот раз народ российский широко расправил свои крылья... В один из теплых вечеров Сольмс пригласил коллег в прусское посольство на Морской улице; почти напротив расположилась мастерская Фальконе, где под самый потолок был вздыблен "глиняный" всадник... Посол Фридриха II раскатал карту России:
      - Пугачев, очевидно, вышел на Казанский тракт.
      - Но какие страшные расстояния! - сказал граф Дюран.
      - В этой дикой стране, - напомнил шведский посол Нолькен, - расстояния никого не ужасают, а тем более русских...
      Политики сомневались, хватит ли у Пугачева дерзости вонзиться в самый оживленный центр России, насыщенный множеством дворянских усадеб и вотчин, переполненный крепостным населением.
      - Вы не верите, что Пугачев спешит к Волге?
      - Трудно в это поверить, - отвечали Сольмсу.
      Прусский посол хлопнул в ладоши, явился лакей.
      - Вот тебе рубль, - сказал ему Сольмс. - Обойди ближайшие лавки, принеси нам фунт свежей икры.
      Лакей долго отсутствовал. Наконец вернулся:
      - Извините меня, посол, но икры нет.
      - Быть того не может! - воскликнул граф Дюран.
      Лакей пояснил, что в лавках икра есть:
      - Но старая, залежавшаяся, а торговцы говорят, что свежей икры долго еще не будет. А почему - никто не ведает.
      Сольмс, явно удовлетворенный, позвал гостей к столу:
      - Заранее извиняюсь перед вами, господа, что прекрасная русская икра сегодня не оживит мой стол... Нет икры, и ясно почему: Пугачев идет прямо на Казань...
      ...Крестьянская война еще только начиналась.
     
     
      ЗАНАВЕС
     
      Ну и жарища... В середине июля 1774 года Прохор Акимович Курносов проезжал через Россию, поспешая в столицу по срочному вызову. Где-то вдали горели леса, сизый дым обнимал ромашковые поляны. Дороги утопали в еду чей пыли, по ним хаотично катили брички, рыдваны, коляски, кареты, таратайки, шарабаны, просто телеги - ехало дворянство, причитая испуганно. Спасались... А на почтовых станциях не протолкнуться было от множества застрявших пассажиров: все ямщики в разъездах, лошадей нет, всюду суета, вопли, ругань, драки, пьянство, неуважение человека к человеку. Прошка легко протекал через этот чудовищный раскардаш России, будто ничто его не касалось. Где-то за Липецком, остановясь менять лошадей, он спросил станционного смотрителя:
      - Что это с людьми, будто повзбесились все?
      - Как, сударь! Пугачев-то у Казани уже... Гляди, день-два - город возьмет, через Волгу перекинется, сюда заявится. Вчерась двоих уже повесили: каки-то манифесты подложны читали...
      Имея на руках хорошую подорожную, Прошка катил пока как по маслу, без задержек. Наконец и он застрял под Лебедянью.
      - Нет лошадушек. Подождите, сударь, - обещал всклокоченный смотритель. - Уж вас-то я первым делом отправлю... ей-ей!
      Курносов был в белом флотском плаще, под которым поблескивал орден Георгия, держался парень в сторонке, в разговоры общие не вступая, и потому привлекал к себе особое внимание.
      - А кто же вы, такой нарядный, будете?
      - Мы с Черноморской эскадры... А что, сударь?
      - Да уж, извините, больно вы спокойный средь нас.
      - Ас чего бы мне волноваться? - спросил Прошка.
      - Пугачев-то... ай-ай! Слыхали ль?
      - Слыхал. А буфет на этой станции имеется?
      - Эвон, за ночевальной комнатой... извольте.
      На втором этаже станции проезжие убивались с горя за картами, бодрились от вина. Левую руку с оторванными пальцами Прошка напоказ не выставлял, скрывая ее под плащом. Он сказал:
      - Водки бы мне стаканчик. Да карася в сметане.
      Повернулся от буфета в зал, и на него испуганно глянули удивительно красивые глаза (не мамаевские, а по наследству из рода дворян Рославлевых). Это была Анюточка Мамаева, а ныне в браке казанская дворяночка Прокудина, с нею-две девочки.
      - Ну узнали меня? - спросил он, подходя к ней.
      - Да вас, сударь, теперь и не узнаешь... Вижу, что облик-то знакомый вроде. Смотрю вот: вы или не вы?.. Здравствуйте.
      - День добрый, Анна Даниловна, - поклонился Прошка.
      - Чего ж в нем доброго-то? - сказала она, закусив губу, а девочки ползали по лавке, трепали мать за рукава платья.
      Хотел он сказать, что Мамаев в Азове под его командою состоит, да передумал: по всему видать, женщине и без того плохо, так на что правду об отце знать? "Э, ладно! Промолчу..."
      - Наверное, тоже от Пугачева бежите?
      - Хуже того, - вдруг заплакала госпожа Прокудина. - Муженек мой под суд угодил... Выдали меня за него как за благородного. А он казну в Мамадыше растащил, на акциденциях попался, двух писарей засек и сосед ню усадьбу спьяна спалил. Едем с ним до Сената столичного, чтобы умолить судей избавить нас от Сибири.
      - А муж-то ваш где! Хоть бы глянуть на героя такого!
      Анечка возвела к потолку прекрасные глаза:
      - Где ж ему, окаянному, быть-то еще? Где вино с картами, там и он... Пять ден маемся по лавкам, лошадей не дают. Ах, сударь мой, - вдруг вырвалось у нее. - Ежели б вы дворянином были, так все иначе сложилось - ко счастью нашему обоюдному!
      Чего уж тут вспоминать детские наивные поцелуи украдкою? Он прошелся по комнате, стуча железками на ботфортах, белый галстук из батиста терзал шею, мешала шпага. Ответил так:
      - Невелика важность - дворянство! Мне ведь тоже в Сенат надобно. Только не судиться. Хочу бумаги выправить по герольдии.
      Девочки раскапризничались. Анюта их одернула. С трогательной печалью женщина оглядела парня, даже орден его заметила:
      - Никак, вы уже большим человеком стали.
      - Человек я не большой, зато государственный.
      - Чем же вы заняты бываете?
      - Корабли строю. Потом на воду их спускаю. Флоту без кораблей не быть, как и не быть России без флота! Вот и выходит, Анна Даниловна, что я человек государственной надобности... Ныне из шкиперов произведен в чин флотского ссрвайера.
      - Оно конешно... по науке! - пригорюнилась Анюточка.
      Прошка и в самом деле сознавал свое высокое предначертание, невольная гордость проглядывала во всем его поведении, даже в походке, и потому привлекал внимание других, которые собственного значения в жизни страны никогда не имели (и вряд ли уже обретут). Прошка вдруг вспомнил, что в бауле его затерялись два румяных райских яблочка, и угостил ими девочек:
      - Это татарские, крымские... Нате! Они вкусные.
      Наверху щелкали шары бильярда, затем послышалась перебранка картежных игроков, что-то громко упало. Прошка заметил, что Анюта стала нервничать. Он и сам пребывал в нетерпении:
      - Надоело маяться. Хоть бы лошадей дали скорее!
      Кто-то с лавки, полусонный, буркнул ему:
      - Ишь чего захотел - лошадей! Насидишься еще, навоешься за компанию с нами... Удрать хочешь? Не выйдет. Вот явится Емелька Пугачев и всех нас перевешает, а тебя, водяного, да еще с этаким орденом, - прямо башкой в колодец: бултых - и каюк!
      Сузив глаза, Прошка с неприязнью ответил сонному:
      - Спи и дальше, а я поеду. Даст Бог, во сне и помрешь. Чего ты меня Пугачевым пугаешь? Я ведь в кабале никого не умучивал, чужим трудом не живал дня единого... Тебя утопить бы!
      Шум на втором этаже усилился, раздался грохот, и носом вперед по лестнице скатился добрый молодец с подбитым глазом.
      - Это мой! - вскрикнула Анюточка.
      Так и есть. Герой ринулся к буфету, чтобы стремительно запить свою обиду. В тот же момент от дверей раздалось:
      - Лошади господину сюрваиеру Курносову поданы!
      Все дворяне вскочили с лавок, гомоня разом:
      - Мы давно тут сидим, а он... Нам-то когда? Этот черноморский только что прикатил, не успел присесть, а ему и лошадей? Чем мы-то, дворяне, его хуже... какой день ждем!
      И уж совсем заклевали несчастного смотрителя станции, когда узнали, что для Прошки закладывается сразу четыре лошади.
      - Да что он за барин такой? - наскакивали дворяне.
      И пьяный муж Анюточки тоже лез со своими бумагами:
      - Глядите! У меня самим губернатором подписано.
      - Верно! - галдели вокруг. - А у флотского кем подписано?
      Прошка взял свою подорожную и показал ее.
      - Да я не чета всем вам, - заявил он гордо. - И спешу не по трусости вашей дворянской, от Пугачева удирая... Можете читать: подписано командующим Второй армией, князем ДолгорукимКрымским, а составлено по указу камергера и генерал-адъютанта его сиятельства Григория Александровича Потемкина... Потемкина!
      Все расступились перед ним, как перед апостолом новой веры.
      Прошка подарил рубль станционному смотрителю:
      - Спасибо тебе, отец мой. Будь здоров!
      Еще разок перехватил он печальный взгляд красивых глаз женщины, прощавшейся с ним на веки вечные, и, запахнув белый плащ, круто шагнул в раскрытые двери. Четверка гривастых лошадей, обзванивая поляны бубенцами, уносила в будущее молодого человека, высочайшего государственного назначения. Разве же это пыль? Это сама жизнь неслась навстречу, горькая и блаженная... Ах, как заливисто звенели тревожные бубенцы!
      Россия, непокорная и замученная, великая и униженная, качалась по сторонам дороги - деревнями и городами, выпасами и кладбищами, храмами и виселицами, березами и грачами...
      Петербург встретил его молчанием - почти похоронным.
      Вот и Зимний дворец, роскошные апартаменты фаворита.
      Прошка предстал! Потемкин нежился на широкой оттоманке, застланной пунцовым шелком, халат на нем свободно распахнулся, обнажая волосатое тело. Крохотный котенок играл пальцем босой ноги фаворита, а чтобы играть ему было интереснее, Потемкин пальцем чуть пошевеливал.
      - Здравствуй, - сказал он. - Ты мне нужен...
      Мертвый глаз его источал слезу. Потемкин величавым жестом запустил длань в вазу, на ощупь - цепкими, быстро бегающими пальцами - выбрал для себя репку покрепче. Потом сказал:
      - Садись, братец. А ужинать прошу у меня...
      Покои любимца Екатерины заполнял громкий хруст репы, которому с подобострастием внимали придворные, толпившиеся вокруг его оттоманки. Прослышав, что безвестный моряк приглашен к столу Потемкина, они отвесили ему церемонные поклоны.
      - Пошли все вон, - тихо, но властно повелел Потемкин.
      Царедворцы, продолжая кланяться, удалились.
      - Скажи, почему нет у нас стопушечных кораблей?
      - Не хватает продольной прочности. Оттого и стараются делать корабли в несколько этажей-деков - ввысь бортами.
      - А разве у англичан нет стопушечных? - спросил Потемкин.
      - Плохие. Как смастерят подлиннее, крак! - и пополам на волне. Вот испанцы, те секретом продольной прочности овладели. Я и сам бумаги немало исчертил - думал! Наверное, обшивку бортов надо стелить не вдоль, а вкось - по диагонали. Петр Великий тоже мечтал о стопушечных. Ничего у него не получилось. Сколько дубовых рощ сгубили - все на дрова пошли.
      - Ты мне нужен, - повторил Потемкин.
      Подхватив котенка, он направился в туалетную, где придворные кауферы ждали его с горячими щипцами для завивки волос, а гардеробмейстеры уже раскрывали шкафы с одеждами.
      - Иди сюда! - позвал фаворит Прошку в туалетную. - Поговорим, брат. Ныне корабельное дело меня занимает. Плавать нам еще и плавать. Императрица у нас с большими фантазиями, ты ей расскажи, что знаешь о стопушечных... Садись против зеркала. Полюбуйся на себя, какой ты курносый и красивый!
      Первый биограф Потемкина А. Н. Самойлов об этом времени сообщает: "В предыдущих главах объяснено было, как Григорий Александрович, еще достигая возмужалости, строил мысленно чертежи о возвышении своем через заслуги Отечеству и для того, чтоб некогда быть способным к делам государственным, прилагал великое прилежание... Судьба и счастие благоприятствовали его предначертаниям!"
     
      Август 1976 - ноябрь 1979 года
      Остров Булли
     
     
      Книга вторая
     
      Я связь мирон повсюду сущих,
      Я крайня степень пещестна;
      Я средоточие живущих,
      Черта начальна божества;
      Я телом в прахе истлеваю,
      Умом громам повелеваю,
      Я царь - я раб, я чернь - я Бог!
      Г. Державин
     
      Россия велика сама по себе, я что ни делаю, подобно капле, падающей в море...
      Екатерина Потемкину (1787 г.)
     
     
      ПАМЯТНИК
      (Пролог, могущий стать эпилогом)
     
      Со смерти Потемкина миновало уже 38 лет... В морозную зиму 1829 года бедный казанский чиновник Текутьев санным путем пробирался в Яссы, чтобы из тамошнего госпиталя вывезти домой сына, обезноженного турецким ядром под стенами Силистрии. Время опять было военное, для России привычное. Давно остались позади теплые дома Полтавы, погасли огни уютного Елизаветграда, за Балтой открылись раздольные сгепи с редкими хуторами. Мело, мело... пуржило и вихрило! А за Дубоссарами кони шли, сторожа уши, опасливые. Казалось, ямщик сбился с пути, но в отдалении вдруг замерцал одинокий желтый огонь окошка.
      - Уж не худые ль там люди? - обеспокоился Текутьев.
      - Не, барин. Тут солдат живет...
      Кони всхрапнули возле лачуги, утонувшей в снегу. Внутри убогого жилья сидел дряхлый солдат в обветшалом мундире с медалями "времен Очакова и покоренья Крыма".
      - Верст сорок, почитай, станется.
      - А чего ради, отец, живешь ты здесь?
      - Я не живу, - отвечал солдат. - Охраняю.
      - Что в экой глуши охранять можно?
      - Место.
      - Место? - удивился Тскутьев. - Какое ж тут место?
      - Названия у него нет. Здесь вот, сударь мой, упал на землю и умер князь Потемкин, царствие ему небесное...
      Только сейчас Текутьев заметил в углу, подле божницы с лампадкой, гравюру в рамочке. В картуше ее была надпись: "Изображение кончины светлейшего князя Потемкина-Таврического, равно как и местности, срисованной с натуры, и особ, бывших при сем горестном событии". Гравировал Скородумов с картины итальянского живописца Франчсско Казановы. Текутьев прочитал и стихи, оттиснутые под гравюрою:
      О, вид плачевный! Смерть жестока!
      Ково отъемлешь ты от нас?
      Как искра, во мгновенье ока,
      Герой! Твой славный век погас!
      Надменны покорив нам грады,
      Сам кончил жизнь среди степей
      И мира сладкого отрады
      Во славе не вкусил своей...
      Тыча пальцем в гравюру, старый солдат пояснял:
      - И посейчас иных помню. Вот руки-то заломил секретарь евоный Попов, в белом мундире адмирал до Рибас, он Одессу потом строил... Плачет казачий атаман Антон Головатый, который запорожцев из-за Дуная вывел. А вот и сама графиня Браницкая, племянница Князева. Она-то пенсион для содержания поста нашего и отчисляла. Да что-то давно денег не шлет. То ли забыла, то ли померла. Ведь нас было тут трое. Но товарищей похоронил, один я остался. Христовым подаянием от проезжих кормлюсь.
      - И давно ты здесь? - спросил Тскутьев.
      - Еще матушка Катерина посадила нас тута, чтобы не забылось, на каком месте Потемкин преставился. Сказывали начальники тако: сидите, покедова памятник ему не поставят. Да что-то не слыхать, чтобы ставили... Вот и сижу! Жду...
      Текутьев принес из возка дорожный баульчик. Накормил солдата. Табаку и чаю отсыпал, чарку наполнил.
      - Не скушно ль тебе здесь, старина?
      - Нет, сударь. Я про жизнь свою вспоминаю... - Вокруг на множество миль бушевала пурга. Под ее завывание ветеран рассказывал путнику: - А служить при светлейшем было нам весело. И никогда он нашего брата не обижал. Грех жаловаться! Под Очаковом, помню, на свой счет солдат рижским бальзамом поил, чтобы в шанцах не мерзли. От самой Риги до Очакова длинные обозы гонял - за бальзамом. Штука крепкая и вкусная! Сколько он палок об своих генералов изломал, но солдата ни кол и пальцем не тронул. Мы от него, кроме ласки, ничего не видывали... Нет, - заключил старый, - язык не повернется осудить его. Боюсь, что умру, и навеки забудут люди место сие важное...
      Утром пурга стихла. Отдохнувшие лошадки сами нашли тракт до Ясс молдаванских. Текутьев, завернувшись в шубу, думал о встрече с калекою сыном, ему грезились памятные строки:
      Се ты, отважнейший из смертных,
      Парящий замыслами ум,
      Не шел ты средь путей известных,
      Но проложил их сам, - и шум
      Оставил по себе в потомки, -
      Се ты, о чудный вождь Потемкин!
      Это строки державинские, памятные еще с гимназии.
      А старый солдат умер на посту, охраняя место...
      Он был велик. Хотя бывал и ничтожен...
      Потемкин не просто фаворит - это уже целая эпоха!
      Когда его не стало, Екатерина со страхом ожидала появления на юге страны самозванца вроде Пугачева - под именем светлейшего. Но такого неповторимого человека, способного предстать перед народом в образе "великолепного князя Тавриды", не явилось, да и не могло явиться...
      Суворов претерпел немало обид от Потемкина, и все-таки гибель светлейшего повергла его в тяжкое уныние.
      - Великий человек был! - воскликнул он с присущей ему образностью. - Велик умом был и ростом велик! Никак не походил на того французского посла в Лондоне, о косм лорд Бэкон говаривал, что у того чердак плохо меблирован...
      Державин написал на смерть Потемкина знаменитый "Водопад". Денис Фонвизин незадолго до смерти изложил свою печаль в "Разсуждении о суетной жизни человеческой". Адмирал Ушаков еще не остыл после жаркой битвы у Калиакрии, когда известие о смерти Потемкина настигло его бедой - непоправимой.
      - Будто в бурю сломались мачты, - сказал он, - и не знаю теперь, на какой берег нас выкинет, осиротевших...
      Граф Румянцев-Задунайский, уже престарелый и немощный, узнал о смерти князя Таврического в черниговских Вишенках, где проживал на покое. Фельдмаршал бурно разрыдался. Молоденькие невестки выразили удивление его слезам:
      - Как можете вы оплакивать человека, который был врагом вашим, о чем вы и сами не раз уже нам сказывали?
      Петр Александрович отвечал женщинам так:
      - Не дивитесь слезам моим! Потемкин не врагом мне был, а лишь соперником. Но мать-Россия лишилась в нем великого мужа, а Отечество потеряло усерднейшего сына своего...
      И дословен отзыв будущего императора Александра I:
      - Сдох! Одним негодяем на Руси меньше стало.
      Григорий Александрович Потемкин уже тогда был гоним. Так не раз случалось с выдающимися людьми: оклеветанные в жизни, они посмертно затоптаны в грязь. Потемкин был осмеян, о нем рассказывали небылицы и анекдоты. Его преследовали даже в могиле: злобные руки терзали прах его, срывая ордена и эполеты. Фаворита не раз переворачивали в гробу, как проклятого колдуна, а сам прах таскали с места на место, словно не ведая, куда его спрятать, - и даже сейчас мы не знаем точно, где он покоится (хотя официальная гробница Потемкина-Таврического сохраняется в соборе Херсона).
      Почти два столетия подряд загробная тень Потемкина неприкаянно блуждала в русской истории - между великолепными одами Державина и грязными пасквилями злопыхателей. Время не пощадило памятников, даже прекрасные монументы в Херсоне и Одессе оно сбросило с пьедесталов. Странно повела себя и Екатерина: в манифесте по случаю кончины Потемкина она обещала увековечить память своего фаворита и сподвижника монументом, но... Неужели забыла? Вряд ли. Скорее всего - не пожелала. Почему?
      Екатерина щедро платила героям своего века, возводя в их честь статуи, триумфальные арки и дворцы, украшала парки колоннами, стелами и обелисками. Под конец жизни сооружала мавзолеи даже над прахом своих собачек, сочиняла пышные эпитафии котам, сдохшим от обжорства на царской кухне. Но память главного героя своего бурного царствования императрица не почтила... Почему?
      Об этом спрашивали и Потемкина - еще при жизни его:
      - Ваша светлость, отчего до сей поры не поставлен приличный монумент славы вашей?
      Потемкин обычно вспоминал при этом Катона:
      - Лучше уж пусть люди говорят: "Отчего нет памятника Потемкину?", нежели станут языками имя мое по углам мусолить: "За какие такие заслуги Потемкину памятники ставят?"
     
     
      ДЕЙСТВИЕ ДЕСЯТОЕ
      Чужие праздники
     
      Взирая на нынешнее состояние отечества моего с таковым оком, каковое может иметь человек, воспитанный по строгим древним правилам, у коего страсти уже летами в ослабление пришли, не могу я не дивиться, в сколь краткое время повредилися новсюдно нравы в России.
      М. М. Щербатов. О повреждении нравов в России
     
     
      1. ВСТУПЛЕНИЕ
     
      Летом 1774 года политики Европы с нетерпением выжидали: когда же, наконец, "варварская" Россия свернет себе шею?
      Потемкин брезгливо ворошил газеты Кельна и Гамбурга:
      - Почитаешь их, так у нас все мерзко, мы тут еле дышим, в нашем супе вместо каперсов тараканы сварены. Однако ежели у нас все так скверно, с чего бы это многие из Европы в Россию сбегаются? А вот русский человек, единственный в мире, эмиграции ведать не ведает...
      В небывалом смятении переживая затишье на войне и успехи народной армии Пугачева, императрица в эти дни сказала придворным дамам - без намека на юмор, вполне серьезно:
      - Дождусь виктории за Дунаем, словлю "маркиза" Пугачева, четвертую его и навещу Москву, где, назло всем бабкам-шептуньям, пойду с графинею Прасковьей Брюс в общую баню. Пусть все видят на Москве, что я телятина еще молодая...
      Ей было 45 лет: по тем временам - старуха!
      Всю жизнь ее выручало железное здоровье, крепкие нервы и умение не унывать в любых обстоятельствах. С началом же Крестьянской войны у Екатерины участились короткие, но глубокие обмороки, лицо ее искажали нервные тики. Было замечено, что иногда императрица вроде бы заговаривается. В беседе с Сольмсом она понесла даже явную чепуху, и Потемкин шепнул ей:
      - Като, не рассказывай, что тебе снилось...
      Екатерина вскоре же позвала его к себе.
      - Женщина не всегда говорит что надо. И не всегда можно одергивать императрицу, особливо при послах иноземных. - Она поднесла ему табакерку из авантюрина. - Имей, друг! Если и впредь скажу глупость, открой ее-я пойму тебя...
      Ей понадобилась справка о доходах с рижской таможни. Она прошла в соседние комнаты, где торжественно восседали кабинетсекретари - Елагин с Олсуфьевым. Екатерина невольно обратила внимание, что эти господа разъелись, словно боровы. Сейчас перед ними лежал громадный вестфальский окорок, они алчно поедали его, запивая крепким английским портером (а государственные бумаги опять будут в жирных пятнах).

К титульной странице
Вперед
Назад