- Да перестаньте насыщать утробы свои! - крикнула Екатерина. - Сколько кораблей пришло в Ригу от начала нонсшней навигации?
      - Через курьера справимся, - отвечал Елагин.
      - Лентяи бессовестные! Могли бы знать о сем и заранее... Почему одна я должна тащить этот воз по дурным дорогам?
      Вернувшись к себе, она призналась Потемкину:
      - Разгоню всех! Нужны молодые люди. Новые...
      Ее навестил мрачный гигант Пиктэ, сообщивший:
      - Кажется, Версаль отзывает графа Дюрана на родину...
      Екатерина выразила желание повидаться с Дюраном.
      - Политика, милый граф, как густой гороховый суп, которым меня пичкали в детстве, и с тех пор я не знаю ничего гаже... - Она понимала, почему отзывают Дюрана: там, в Версале, постоянно жаждали унизить значение России в делах Европы; теперь следует ожидать из Франции не полномочного посла, а лишь жалкого поверенного в делах. - Если вы покинете нас, - сказала Екатерина в конце разговора, - мне еще очень долго будет не хватать вашего приятного общества.
      Дюран (человек с опытом) нарочно ушел от политики.
      - Я всегда был восхищен вашим величеством, - сказал он. - Будь вы даже частным лицом, вы и тогда доставили бы немало хлопот дипломатам Европы-как... женщина!
      - А я жалею, что не мужчина и не служу в армии.
      В таких случаях доза лести крайне необходима.
      - Вы легко достигли бы чина фельдмаршальского!
      - С моим-то драчливым характером? - хмыкнула Екатерина. - Что вы, посол! Меня бы пришибли еще в чине поручика. - Прощаясь с Дюраном, она вдруг в полный мах отвесила ему политическую оплеуху. - Я не знаю, как сложатся мои дальнейшие отношения с Версалем, но можете отписать королю: французы способны делать в политике лишь то, что они могут делать, а Россия станет делать все, что она хочет делать...
      Никита Иванович Панин, молча присутствовавший при этой беседе, потом строго выговорил императрице, что так разговаривать с послом великой державы все-таки нельзя:
      - Мы уж и без того навязли в зубах всей Европы...
      Екатерина отвечала "визирю" с небрежностью:
      - Ах, Господи! Нам ли, русским, бояться Европы, похожей на кучу гнилой картошки? Никогда не прощу Дидро его слов, будто Россия - "колосс на глиняных ногах". Красиво сказано, и боюсь, что эта ловкая фраза сгодится еще для архивов вселенского бедлама. Но мы уже давно стоим на ногах чугунных...
      Тяжелая промышленность России круто набирала мощь. На далеком Урале, в гуще буреломов и в пламени заводских горнов, ворочался в огненном аду тот неспокойный русский мужик, который много позже станет величаться "рабочим классом". Да! Умели гулять. Умели и бунтовать. Но зато и работать умели...
      Екатерина ногою откинула трен широкого платья.
      - Пусть Европа ведет себя со мною повежливей, - сказала она Панину в заключение. - Россия имеет столько доменных печей, сколько и не бывало в Англии, а чугуна плавим больше англичан, больше Франции и больше Швеции...
      Умные люди никогда не обманывались: дело было не в женской "дешперации", которую обязан удовлетворить Потемкин, - Екатерина выдвигала его как свежую здоровую силу, далекую от грызни придворных партий. Именно такой человек способен нейтрализовать враждующих, исходя в своих решениях лишь из государственной пользы. И пусть сикофанты Орловых и Паниных морщатся - она приобщила Потемкина к делам Военной коллегии, а в Совете его голос станет эхом ее желаний. Панин сразу ощутил для себя угрозу, он умышленно раздражал честолюбие наследника Павла и его жены Натальи, а блюдо сосисок с гарниром из битого стекла уже фигурировало в депешах иностранных послов, - теперь и Екатерина догадывалась, что стекла попали в эти сосиски не по вине пьяного повара... Пребывая в панической тревоге от дел "маркизовых", Екатерина заговорила, что сама возглавит войска против Пугачева:
      - Дождусь вот только реляций от Румянцева...
      Румянцев не слишком-то радовался "случаю" Потемкина, признавшись секретарям, Безбородке и Завадовскому: "Этот кривой меня на кривых не объедет. В эдаком-то деле, каковы дела альковные, замену всегда сыскать мочно..." Однако, положа руку на сердце, Петр Александрович честно признавал, что с тех пор, как Военная коллегия подчинилась Потемкину, воевать стало легче. На себе испытав тяготы фронтовой жизни, Потемкин никак не стеснял действий Румянцева, не трепал ему нервов указами, а, напротив, скорым порядком слал и слал подкрепления: "За что ему спасибо великое от воинства нашего..."
      Седьмой с начала войны визирь Муэдзин-заде мечтал в это жаркое лето разбить русских на русском берегу Дуная, а Румянцев (вот приятное совпадение!) решил разбить турок на турецком берегу того же Дуная. Визирь собрал 100-тысячную армию в болгарской Шумле, уверенный, что дунайские цитадели, Рущук и Силистрия, задержат неверных. Но Румянцев, форсировав Дунай на широком фронте, не стал штурмовать крепостей, обезвредив их блокадою. Впервые перед армией россиян открывался великолепный стратегический простор.
      Румянцев предпринял удар на Шумлу, дабы покарать дерзкого визиря в его же ставке. Вперед он выслал дивизии Суворова и Каменского, а лучше бы не пытался совмещать несовместимое. Суворов терпеть не мог Каменского - как дурака, а Каменский не выносил Суворова - как чудака. Оба они (и дурак, и чудак) были в чинах генерал-поручиков, но Каменский получил этот чин на год раньше и потому требовал подчинения себе. Не выяснив отношений до конца, начальники дивизий выступили в поход... Каменский взял Базарджик, занял опушку густого леса, за которым лежала болгарская деревушка Козлуджа, здесь Каменский треуголкой гигантских размеров долго отмахивал от себя жалящих слепней, рассуждая при этом о Суворове:
      - И чего это наболтали о нем, будто он скор в маневре? Вот я пришел и жду, а Суворова нет как нет...
      Суворов явился, но свою дивизию поставил поодаль. У него было всего 8000 штыков, и здесь, в лесу под Козлуджей, он за восемь часов жестокой битвы разгромил 40 000 турок. А пока он там сражался, Каменский слепней от себя отмахивал:
      - И чего это Суворова нахваливают? Да кто ж, глупый, в эдаком лесу возьмется встречный бой принимать? Ай-ай, вот чудило гороховое! Гляди-ка, он еще пушки в лес потащил...
      Суворов в этом бою взял столько трофеев, что Каменский срочно послал гонца к Румянцеву - с вестью о своей победе под Козлуджей. Лес был завален трупами. Жарища адовая. Воды не было. Раненые орали. Солнце подогрело страсти, и Суворов в лицо Каменскому высказал все, что думал о нем. Каменский отослал его к Румянцеву, а Румянцев, разлаяв Суворова последними словами, отослал Каменского-брать Шумлу... Решение не было Соломоновым. Суворов заплакал и сказал, что сносить несправедливости более не желает, лучше поедет на Волгу-ловить Пугачева, а Каменский походил вокруг Шумлы, словно кот вокруг сметаны, и в нерешимости остановился. Но тактика сама перевоплотилась в стратегию, когда летучий корволант генерала Заборовского начал карабкаться уже на кручи Балкан! Все тылы армии султана, потрясенные битвою при Козлудже, разом пришли в хаотичное движение. Началась суматошная паника - кого-то казнили, кого-то грабили, - и Муэдзин-заде решил, что Румянцев обошел его с тыла: ворота на Константинополь открыты неверным. Визирь запросил мира... Румянцев даже улыбался-то редко, а тут вдруг захохотал как безумный.
      - Ежели турецкий лев стал ручным и кладет гриву на колени мои, так не премину случая обкорнать ему когти!
      С пасмурным челом он выслушал турецких делегатов. О чем они? Перемирие? Конгресс? Опять бумаги писать?..
      - Никаких конгрессов о перемириях! Мое оружие будет действовать наступательно до той блаженной минуты, пока мира нс утвердим. А что касаемо артикулов, кои диктовать вам стану, так о них извещены вы были заранее - еще от нашего посла Обрескова, и мой генерал князь Репнин, ежели вы что позабыли, о тех артикулах усердно напомнит...
      Репнин отвез турецких представителей в деревушку Кучук-Кайнарджи, где и предложил им сесть в хате на лавку.
      - Приступим, - сказал он, похрустев пальцами...
      Напрасно король Фридрих II торопил своего посла графа Цегелина, чтобы поспешил к посредничеству о мире, дабы его королевство извлекло выгоды из чужой ссоры, - Цегелин все-таки опоздал: переговоры уже завершились. Без него! Цегелин въехал в деревню. На завалинке хаты сидел аристократ Репнин и пил молодое вино с реис-эфенди Ибрагимом, бывшим рабом.
      - Садитесь с нами, - предложил князь послу. - Все кончено. Уже готовим лошадей для курьеров до Петербурга...
      Так победою Суворова при Козлудже Россия отвоевала почетный мир, названный по деревне - Кучук-Кайнарджийским!
      Турция признала новую соседку - Россию Черноморскую, но Европа ахнула, увидев, что неожиданно возникла новая морская держава - Россия Средиземноморская, Назло врагам она выдвинулась на самый передний край Большой Международной Политики...
      Курьеры доставили мир в столицу 24 июля, когда стало известно, что Пугачев уже в 80 верстах от Нижнего Новгорода... Но еще накануне Никита Панин, желая вернуть себе прежнее влияние при дворе, намекнул Потемкину, чтобы начальство над войсками, двинутыми против "пугачей", доверили его братцу - графу Петру Ивановичу, "герою Бсндер". Григорий Александрович охотно согласился, а Екатерина накуксилась.
      - Но это же мой персональный враг, - сказала она.
      - Был! - отвечал Потемкин. - Но теперь он персональный враг Пугачева и тебе, матушка, аки пес служить станет...
      - Срочно отпиши Румянцеву, дабы Суворова с войском отпустил с Дуная на Волгу, пущай генерал поспешит, чтобы сообща с Паниным "маркиза" нашего изловить...
      Неорганизованные, плохо вооруженные ватаги "пугачей" должны были встретиться с вышколенной в боях регулярной армией, приученной побеждать. Вечером в собрании Эрмитажа императрица играла в карты и тихонько шепнула Потемкину, чтобы он посмотрел на графа Никиту Панина:
      - Он уже сделался похож на китайского мандарина, от глаз одни щелочки остались... Это хорошо... Пусть ест и дальше. Толстые да сытые меньше всего к заговорам приспособлены.
      Но из этих "щелочек", как из бойниц вражеской крепости, Потемкин уловил внимательное прицеливание умных глаз. А подле Панина восседала его новая метресса - Марья Талызина, женщина таких невероятных объемов, что глядеть было страшно. Екатерина, прикрыв губы веером, фыркнула:
      - Представляю их в минуту любовной пылкости...
      Панин под конец вечера жестоко отомстил ей:
      - Имею для вас неприятное сообщение из Рагузы...
      Рагуза - ныне Дубровник в Югославии (а в ту пору столица Дубровницкой республики, сенат которой имел в Петербурге своего посла).
      На юге России из новых земель, отвоеванных кровью, уже складывалась Новая Россия, и Потемкин был сделан первым российским наместником.
      - Куда уж выше? - сказал он. - Но можно и выше...
      Изучение вольнолюбивых трудов Монтескье и Дидро - пусть этим ее величество занимается, а у Степана Ивановича Шешковского иные заботы, более вразумительные. Сидючи под иконами, скушал он просфорку божию и пальцем - дсрг, дсрг - подозвал сподвижников своих, палачей Могучего и Глазова:
      - Великая силища на Волге собралась! Вы, орлы, струмент пытошный в бережении содержите. Чую, вскорости Емельку клещами рвать станем, истины от него домогаясь.
      И чуял он, просфорку жуя, что возвышается: быть ему в ранге статского советника. Ого-го! Степан Иванович шуршал доносами, листая новое дело, заведенное им на графа Андрея Разумовского, который блудно жил с великой княгиней Натальей Алексеевной... Что ж, Екатерина не вечна, после нее на престол взойдет Павел, а связь Разумовского с Natalie окрепнет с годами, чего доброго, и сыночек у них явится, и тогда Разумовский займет в империи такое же место, какое в давности занимал Меншиков при Екатерине I...
      Тут было отчего крепко задуматься Шешковскому, мысли которого из степей Приволжья переносились в альковы персон высокопоставленных.
      После тяжелых боев с повстанцами Михсльсон отвел регулярные войска на Уфу и этим маневром открыл Пугачеву дорогу на Каму и Волгу. Народ все притекал под знамена "Петра III" - неисчислимый, как песок, "пороху же у них столь довольно было, что у убитых сыскивалось в подушках патронов по 15, в особливых мешочках по полфунту пороху...". В июне Пугачев подошел под стены крепости Оса, гарнизон которой, усиленный пушками, решил не сдаваться. Но солдаты в гарнизоне все же сомневались - царь Пугачев или не царь?
      Из крепости вышел старый гвардеец, лично знавший Петра III. Пугачев рискнул, да столь дерзко рискнул, что мог бы здесь же, под Осою, и головы лишиться. Одетый в простое казачье платье, он встал в ряду иных повстанцев, а гвардеец пошел вдоль ряда, всматриваясь в бородатые лица.
      - Эй, старик! - окликнул Пугачев гвардейца. - Неужто не узнал меня?.. Смотри, дедушка, в оба глаза да узнавай поскорее своего законного государя.
      Старец смутился и корявым пальцем неуверенно указал на Пугачева.
      - Кажись, похож на государя-то.
      - А коли так, - подхватил Пугачев, - так ступай обратно в крепость да скажи всем, чтобы мне не противились...
      Оса сдалась. Пугачев перевешал всех офицеров, сохранив жизнь подпоручику Минееву, которого наградил чином полковника. Благодарный за это Минеев сказал:
      - Позволь, государь, прямо на Казань тебя выведу.
      - Коли так, то веди, - согласился Пугачев...
      Казань была предана пламени, и только в кремле города не сдавался гарнизон. Здесь Пугачев повстречал свою законную жену Софью с детишками. Его увидел сын, крикнувший:
      - Гляди, матушка, каково батюшка ездит!
      В этот опасный момент Пугачев тоже не растерялся:
      - Да это, вишь ты, семья Емельки Пугачева, который за меня пострадал, - объяснил он казакам. - Я эту бабу с детьми знаю. Пущай за нами в обозе едет...
      Под Казанью появился Михельсон, в жестоком сражении его войска разбили неопытное войско мнимого Петра III. Пугачев с остатками войска бежал вверх по Волге, где у села Кокшайского свершил переправу и оказался в самой гуще той крепостной России, которая была еще не тронута восстанием, но уже, подогретая слухами о свободе, она, эта Россия, стала поднимать вилы, топоры и косы...
      Все думали, что Пугачев повернет на Нижний Новгород, до которого было рукой подать, и в Нижнем уже готовились испытать то, что в полной мере испытала Казань, но Пугачев бежал к югу, быстро усиливаясь толпами мордвы и чувашей... "Пугачев бежал; но бегство его казалось нашествием" - так писал Пушкин. От Саранска - через Пензу - он устремил свое победное движение на Саратов... На всем пути народ принимал его с великой радостью.
     
     
      2. "ВСЕ НАШЕ, И РЫЛО В КРОВИ"
     
      Разумовский, как верный паж, неся скамеечку и зонтик, сопровождал великую княгиню в прогулке. Прическа молодой ветреницы была налажена по моде парижской: в шиньоне она упрятала крохотные бутылочки с говяжьим бульоном, питавшим свежие розы. Вернувшись из парка в покои Царскосельского дворца, женщина игриво спросила мрачного мужа-цесаревича:
      - Как вам нравится газон на моей голове?
      - Вы богиня... вы прекрасны. И еще эти розы... ах!
      От кордегардии рокотал барабан, зверинец оглашало рычанье медведей, кричали голодные павлины. Друзья прошли к столу. Между мужчинами, поддернув юбки, уселась Natalie.
      - Если в Европе меня называют Гамлетом, - рассуждал Павел, - то мне повезло: я отыскал свою Офелию.
      Павел жил иллюзиями, а его "Офелия" - долгами и потаенной страстью. Екатерина после истории с сосисками отшатнулась от сына. "Считаю испорченным тот день, - говорила она, - в котором сына повидаю. А коли он, глупенький, Гамлетом себя почитать изволит, то играть на театре "Гамлета" Шекспира я запрещаю..."
      Она права: исторические аналогии бывают и опасны!
      И уж никак не ожидала императрица, что ее чадо вдруг представит "Разсуждение о государстве вообще... и касательно обороны всех пределов". Павел, по сути дела, не рассуждал - он жестоко расхаял все время правления своей матери. Павел призывал Екатерину киокою во внешней политике, чтобы Россия занимала в Европе позицию лишь оборонительную...
      - Читая ваше "Разсуждение", сын мой, - сказала мать, - можно подумать, что войну с Турцией начала я ради собственной славы. Вашему высочеству, однако, неразумно упрекать меня в войне, зачатой едино лишь в продолжение той политики, коя от Петра Великого россиянам завещана... Нам без моря Черного не бывать, как не бывать и без моря Балтийского! Да, согласна я, что война сия отяготила народ. Не спорю. Но, скажите, какая война облегчает нужды народные? Я таких войн не припомню... А что за военные поселения вы придумали?
      Павел растолковал: армию сократить, гвардию раскассировать, а по рубежам страны основать военные поселения, дабы крестьяне, весело маршируя, пахали и сеяли. (Вот откуда зарождалась на страх народу будущая "аракчеевщина".)
      - Нс ваша это фантазия! - обозлилась Екатерина. - Подобные поселения Мария-Терсзия уже завела на границах Венгрии и Букопины, а нам, русским, того не надобно. Не поручусь за цесарцев, но русского хлебопашца в казарму не засадишь. Мало нам одной пугачевщины? Так и вторая случится...
      Когда Павел покидал кабинет, ему пришлось перешагнуть через вытянутые ноги Потемкина, не соизволившего извиниться.
      - "Разсуждение" сие, - намекнул потом фаворит Екатерине, - исходит, судя по его слогу, из предначертаний панинских. Что граф Никита, что граф Петр, оба они до прусских порядков всегда охочи и к тому же цесаревича сызмальства приучали...
      Павел, оскорбленный до слез, удалился на свою половину дворца, где его ожидали Разумовский с Натальей, звонко стучавшей по паркетам красными каблуками варшавских туфель.
      - Теперь, - сказал им Павел, - у меня не остается иного пути, как завести собственную армию - образец будущей! Но для квартирования полка нужны владенья земельные.
      Наталья Алексеевна заметила, что регимент можно разместить в густых лесах Каменного острова. Разумовский возразил:
      - Это слишком близко от резиденции, и каждый маневр наш через полчаса станет известен императрице...
      Павел выразительно глянул на жену:
      - Ангел мой, когда вы станете в тягостях и понесете к престолу наследника, матушка моя-она уже обещала мне! - наградит нас обширным имением. - Павел не заметил, что жена его не менее выразительно глянула на Андрея Разумовского. - Я догадываюсь, - заключил муж (ни о чем не догадываясь), - что матушка перекупит от Гришки Орлова его Гатчину с замком, и там-то мы уж славно замаршируем на любой манер...
      Он скромно выклянчивал у матери 50 тысяч рублей.
      - Нельзя так много тратить! Впрочем, - согласилась Екатерина, - просимую сумму выдам. Но лишь после того, как отпразднуем разгром Пугачева и славный мир Кучук-Кайнарджийский... Верьте слову матери, сын мой.
      Екатерина была извещена, что Пугачев сумел внушить своим приверженцам веру в близкий приезд к нему Павла с войском.
      В эти неприятные дни Екатерина сказала Потемкину:
      - Не хотела тебя тревожить, но все-таки знай: Никита Панин передал мне очень скверное сообщение из Рагузы...
      Потемкин вышел из кабинета ее со странными словами:
      - Все будет наше, и рыло в крови!
      За Сарептой армию Пугачева настиг неутомимый Михельсон, который одним ударом опрокинул мятежников в реку. Пугачев бросил все пушки, все обозы и скрылся с яицкими казаками на восточном берегу Волги... Надвигалась осень. Беглецы углубились в степи. Пески, безводье, сушь, клекот орлов.
      Пугачев не знал, что среди казачьей верхушки, которая его выдвинула (и которой он верил), уже созрел заговор: сдать "надежу-государя" властям, получить за него денежки, обещанные царицей в манифесте, и потом с чистой совестью жить да поживать на берегах тихого Яика... Яицкие казаки, атаманы Чумаков, Творогов, Федульев и Бурнов говорили друг другу:
      - Тады нам и кровь невинную простят, смилуются.
      Стремя соловой лошади Пугачева соприкасалось со стременем Коновалова, родного брата "императрицы" Устиньи; это был верный телохранитель Пугачева... Казаки вывели отряд на Узсни - таинственные реки без конца и начала, теряющиеся в травах и камышах, столь высоких, что в них не заметишь и всадника. Издревле в этих краях, обильных живностью, укрывались волжские разбойники, а староверы имели тайные скиты и молельне. Отсюда и до Яицкого Городка было уже недалече... На ночь расседлали коней. Ярко вспыхнул костер. Пугачев строил планы: коли Астрахань взять, к яицким примкнут казаки донские, терские и гребенские. С ним вроде бы соглашались. Пугачев велел шурину не отлучаться:
      - Да штобы, гляди, мой соловый под седлом наготове был. Пистолеты штобы с пулями, проверь...
      Творогов в караул поставил своих сообщников, соловую лошадь в темноте заменил худой кобылой с пугачевским седлом, а пистолеты спрятал. На следующий день шатер Пугачева навестили отшельники-староверы, принеся в дар "государю" арбуз превеликих размеров. Пугачев сказал:
      - Поедим арбуза да поедем. Ну-ка, Чумаков, разрежь энтого богатыря, штобы каждому было поровну...
      При этом он протянул Чумакову длинный кинжал, с которым не привык расставаться. Чумаков подмигнул сообщникам, глубоко вонзя нож в кровавую мякоть. Посыпались черные семечки.
      - Что, ваше величество, куда путь направили? - спросил Чумаков.
      - А я думаю двинуться к Гурьеву городку. Там перезимуем и, как лед вскроется, сядем на суда да поплывем за Каспийское море...
      - Иван, что задумал - то затевай! - крикнул Фсдульев Бурнову. Тот схватил Пугачева за руки.
      - На царя руки подымаете? - закричал Пугачев.
      На него набросились, отобрали оружие.
      Старцы-отшельники от страха попадали на землю. Пугачев опрометью выскочил из шатра - с криком:
      - Измена, измена... Солового коня сюда!
      В горячке он даже не разобрал, что под ним чужая кобыла. Коновалов пластал над собой воздух саблей, защищая царя-шурина, но его тут же изрубили в куски. По камышам, сухо трещавшим, в страхе разбегался народ. Пугачева сдернули с седла.
      У него было взято: 139 червонных монет разной чеканки, 480 рублей серебром, турецкая монета (тоже из серебра) и... медаль на погребение императора Петра III. Пугачева отвезли в Яицкий Городок, заперли в клетку, с бережением доставили в Симбирск, где и состоялась его встреча с Иваном Паниным.
      - Как же смел ты, вор, назваться государем?
      - Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает, - бросил ему в ответ Пугачев.
      При допросе Пугачева пытали, Панин разбил ему до крови лицо, в ярости выдрал клок волос из бороды. Однако страдания не сломили Пугачева. В ноябре его привезли в Москву и посадили на цепь в Монетном дворе в Охотном ряду. Опасаясь, что Пугачев умрет до того, как от него "выведают" все, Екатерина повелела при допросах проявлять "возможную осторожность".
      Празднование Кучук-Кайнарджийского мира откладывалось.
      - Пока Шешковский все жилы из нашего "маркиза" не вытянет, - решила она, - и пока его в куски не разнесут топорами, мне на Москве-матушке веселиться неспособно...
      Потемкин готовил почту Румянцеву, имевшему после войны пребывание в Могилеве на Днестре. Секретарям велел:
      - Надо быстро скакать. Пишите подорожную на двенадцать лошадей. - Он вручил курьеру письма. - Ежели фельдмаршал станет спрашивать, как у нас, отвечай: "Все наше, и рыло в крови!"
      3 октября Шешковский тронулся в путь - на Москву, дабы по всем правилам искусства пытать Пугачева. Его сопровождали палачи Могучий и Глазов - дядя с племянником. Степан Иванович не миновал ни единой церкви в дороге, а палачи совались в каждый кабак... Так и ехали: один с акафистами, другие с песнями.
     
     
      3. "СЕСТРА" ЕМЕЛЬЯНА ПУГАЧЕВА
     
      Императрица полагала, что "пугачевщина" взошла на дрожжах политических интриг.
      - Матушка, - убеждал ее Потемкин, - ошиблась ты. Никаких происков иноземных не обнаружено. Признаем за цстину, раз и навсегда: возмущение мужицкое есть природное российское...
      Чтобы стереть в народе память о "пугачевщине", решили они казачество с Яика впредь именовать уральским.
      - Станицу же Зимовейскую, коя породила такого изверга, разорить вконец, а жителей ея переселить в иное место.
      - На что им таскаться по степи с сундуками да бабками? - рассудила Екатерина. - Вели, друг мой, Зимовейскую станицу именовать Потемкинской, и пусть имя твое, Гришенька, на ландкартах в истории уцелеет...
      Потемкин продолжал штудировать все 28 артикулов Кучук-Кайнарджийского мира. Крым из подчинения султанам турецким выпал, Содеявшись ханством самостоятельным. Россия обрела Азов, Керчь, Еникале и Кинбурн. В русские пределы вошли степи ногайские Между устьями Днепра и Буга - пусть невелик кусок, но флоту есть где переждать бури, а верфи следует заводить нсмешкотно. Босфор, слава богу, теперь отворен для прохождения кораблей русских. Турция признала протекторат России над молдаванами и валахами... Конечно, князь Репнин - дипломат ловкий: артикулы обнадеживают. Но так ли уж все ладно? Екатерина была удивлена, что фаворит этим миром был недоволен.
      - При ханской независимости Бахчисарай обретает право вступать в союзы с врагами нашими и с турками не замедлит союз заключить... Вот тебе: не успели мир ратификовать, как турки возле деревни Алушты десант высадили на радость татарам, а народу нашего-то сколько побили - страсть! Крым, - доказывал Потемкин, - надобно в русскую провинцию обращать. Не к лицу великой державе гнусную бородавку иметь!
      Екатерина, думая о другом, отвечала ему подавленно:
      - У меня сейчас иная бородавка выросла, и откуда она взялась - сам бес не разберет. Но понятно, что "маркиз Пугачев" такой сестрицы из Рагузы ведать не ведает...
      Служители римского ломбарда были растеряны, когда появилась молодая красавица. Ее сопровождали богатые паны в жупанах, бренчащие саблями у поясов, за ними негр в белой чалме и араб в желтом бурнусе внесли тяжеленные ящики. Дама сказала, что за тысячу цехинов желает держать в закладе фамильные драгоценности русского Дома Романовых. Служители ломбарда отвечали женщине, что они безумно счастливы хранить такое сокровище.
      - Но, синьора, мы должны вскрыть ящики...
      - Как вы можете не доверять мне? - вспыхнула красавица. - Мне, дочери русской императрицы Елизаветы и родной сестре Емсльяна Пугачева? (Она произносила: Эммануил Пукашофф).
      - Мы боготворим вашу экселенцию, но по закону обязаны составить опись на ваши драгоценности.
      В ящиках "сестры Пукашоффа" оказался всякий хлам, а драгоценности Дома Романовых никак нельзя спутать с булыжниками. Не смутившись, женщина удалилась в сопровождении пышной свиты, а служители ломбарда оценили ее бесподобную грацию:
      - Эта мошенница отлично сотворена Богом...
      Современники писали о ней: "Принцесса сия имела чудесный вид и тонкий стан, возвышенную грудь, на лице веснушки, а карие глаза ее немного косили". Называла себя по-разному: дочь гетмана Разумовского, черкесская княжна Волдомир, фрау Шолль, госпожа Франк, внучка Петра I или внучка шаха Надира, Азовская принцесса, мадам де Тремуйлль, персианка Али-Эметс, Бетти из Оберштейна, княжна Радзивилл из Несвижа, графиня Пинненберг из Голштинии, пани Зелинская из Краковии, "последняя из Дома Романовых княжна Елизавета", - и никогда не именовалась Таракановой, хотя под таким именем и сохранилась в истории. Княжна Тараканова (придется называть ее так) блестяще владела французским, немецким, хуже итальянским, понимала на слух речь польскую. Она стреляла из пистолетов, как драгун, владела шпагой, как мушкетер, талантливо рисовала и чертила, разбиралась в архитектуре, играла на арфе и лютне, но лучше всего она играла на мужских нервах...
      Россия была поглощена войной, и Петербургу было глубоко безразлично появление в Париже "султанши Али-Эмете". Екатерину не волновало, что литовский магнат Михаил Огинский, музыкант и композитор, пламенно влюбился в экзотичную женщину, невольно вовлекая ее в атмосферу эмигрантской политики, несогласной с королем Станиславом Августом Понятовским. Но сам Огинский бедствовал в изгнании, и Тараканова покинула конфедератов, окрыленная надеждами и слухами о России, которые она искусно расцвечивала собственной фантазией - всегда к своей личной выгоде... Проездом через Германию она вскружила голову князю Филиппу, владельцу Лимбу рга, известного выделкой "лимбургского сыра". Филипп предложил "султанше" стать его супругою. Запутав старого дурака в долгах, Тараканова как бы нечаянно проговорилась, что она дочь Елизаветы и гетмана Разумовского (самозванка не знала, что фаворитом Елизаветы был не гетман Кирилла, а его старший брат Алексей Разумовский).
      - Пугачев действует со мною заодно, - сказала она. - Я решила оставить Екатерине Петербург и дам ей имение в Лифляндии. Знайте же, что Пугачев тоже сын гетмана Разумовского!
      Вскоре она встретила литовского рате Кослапкц Радзивилла, который ради борьбы с королем оставил в Несвиже свои погреба. Радзивилл страдал меланхолией от пьянства, а меланхолию лечил пьянством. Конфедераты составили "двор" красавицы. Радзивилл ел на серебре, Тараканова ела на золоте. Впрочем, когда она отходила ко сну, ключи от спальни ее Радзивилл прятал себе под подушку. Пинский консилярий Михаил Даманский сходил с ума от любви! В лунные ночи он, словно ящерица, взбирался по гладкой стене на третий этаж, чтобы видеть в окне свое божество.
      В конце 1773 года слухи о Таракановой стали доходить до берегов Невы. Екатерину встревожила сначала не столько самозванка, сколько то, что она пребывает в окружении барских конфедератов, искавших поддержки своим планам у Версаля и Турции. Императрицу малость успокоило, что Огинский с Виельгорскими вскоре просили у нее прощения, и она вернула им богатейшие латифундии в Литве...
      Но Радзивилл с пьяным упорством решил ехать к Порогу Счастья и бить челом перед Абдул-Гамидом, чтобы он помог конфедератам, а заодно и Таракановой.
      Из Италии самозванка отплыла в Турцию, жестокая буря выбросила корабль на далматинский берег. Жителям Рагузы совсем не нравилось появление конфедератов, редко трезвых, да еще с претенденткой на русский престол; сенат через посла в Петербурге запросил графа Панина - как быть? Никита Иванович зевнул в ответ: "Вся эта возня недостойна моего внимания..." Между тем возня в Рагузе становилась опасной. Тараканова просила турецкого султана о покровительстве, писала ему, что ее зовет к себе брат, вынужденный скрываться под именем Пугачева. И так же как Пугачев взывал к мнимому сыну Павлу - в пустоту, так же и Тараканова слышала мнимые призывы от Пугачева - из пустоты! Кучук-Кайнарджийский мир развалил все планы Барской конфедерации. Радзивилл, протрезвев, тоже захотел просить у России прощения, а поражение армии Пугачева на Волге стало для Таракановой настоящим бедствием... Плачущая, она слушала горячие заверения Даманского в любви:
      - Моя любовь да будет бессмертна! Уедем в Америку, где нас никто не знает...
      Но после князя Лимбу рга с его сыром, после Огинского и Радзивилла - что ей этот жалкий пинский консилярий? Все разъехались. Из свиты при ней остались негр, камеристка Мешеде, хорунжий Черномский, экс-иезуит Ганецкий, и конечно же не покинул ее Дама некий... Денег не было даже на то, чтобы выбраться из Рагузы. И вот тогда самозванка вспомнила о русской эскадре, стоявшей в итальянском порту Ливорно.
      - Эскадра должна быть моей! - обрадовалась женщина.
      Она обратилась к Орлову-Чесменскому не письмом просительницы, а высокомерным манифестом повелительницы:
      "Божией милостию, Мы, Елизавета Вторая, княжна всея России, объявляем верным подданным нашим... Мы имеем больше прав на престол, нежели узурпаторы государства, и в скором времени объявим завещание умершей императрицы Елизаветы, нашей матери. Нс желающие принять Нам присягу будут Мною наказаны..."
      Тараканова отправила это послание и в Петербург - в руки самого графа Никиты Панина. "До последнего дыхания, - писала она, - я буду бороться за права короны и народа!" Вот тогда при дворе Екатерины раздался сигнал тревоги... Из Ливорно царица получила текст подложного завещания Елизаветы, якобы завещавшей русский престол своей дочери от Разумовского - той самой дочери, что сидела сейчас на бобах в Рагузе, не зная, как оттуда выбраться без денег.
      - Мы ей поможем... ядрами, - решила императрица.
      - А какова стерва! - смеялся Алехан, блаженствуя в салоне флагманского "Исидора". - Ведь извещена, подлая, что Орловы от государыни обижены стали. А эскадра моя - такая громыхала, что, ежели ее в Неву завести, от Петербурга головешки останутся.
      Тараканова верно учитывала оскорбленное самолюбие братьев Орловых и мощь боевой эскадры, доверенной человеку дерзкому и бесшабашному. Алехан еще раз перечитал приказ. "Сей твари, столь дерзко всклепавшей на себя имя и породу, употребить угрозы, - диктовала ему Екатерина, - а буде и наказание нужно, то бомбы в город (Рагузу) метать можно, а буде без шума достать (ее) способ есть, то я и на сие соглашаюсь..."
      Однако обстреливать с моря Рагузу не пришлось: сам же сенат Рагузы с почтением известил Орлова, что самозванка выехала недавно из города, а куда - неведомо.
      Орлов озабоченно сказал адмиралу Грейгу:
      - Всю Италию, как худой огород, перекопаем, а бабу эту сыщем. Ее на эскадру завлечь надобно.
      - Зачем, граф, нужна она на эскадре?
      - Я женюсь на ней, - отвечал Орлов-Чесменский...
      3 января 1775 года Тараканова объявилась в Риме.
     
     
      4. ПРАЗДНИК ПОСЛЕ КАЗНИ
     
      А через неделю, 10 января 1775 года, в Москве, на Болоте, казнили Пугачева. Современники сообщают: "Незаметен был страх на лице Пугачева. С большим присутствием духа сидел он на своей скамейке". Пугачев взошел на эшафот, перекрестился и, кланяясь во все стороны, стал прощаться с народом: "...Прости, народ православный". Палачи набросились на него, сорвали тулуп, стали рвать кафтан. Пугачев упал навзничь, и "вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе" (А. С. Пушкин). "Превеликим гулом" и "оханьем" ответил народ на эту смерть...
      Дворянство жаждало свирепости в приговорах, пытках и казнях... По Волге мимо городов плыли, пропадая в синеве Каспия, страшные плоты с "глаголями", на которых висели полусгнившие тела пугачевцев...
      - Теперь можно праздновать, - сказала Екатерина.
      Но прежде отъезда в Москву для празднования мира Екатерина решила навести порядок при "малом" дворе. Разговор с сыном она начала с выговора его беспутной жене: обещала изучить русский язык - и ни слова по-русски не знает.
      - За такие деньги, какие вы от казны берете, любой дуралей уже завтра бы стал болтать даже по-эскимосски. Впрочем, не ради этого я вас звала. Семейная жизнь, сын мой, сложнее алгебры. Люди злы, а языки длинные. Советую внести пристойность в отношения жены вашей с графом Андреем Разумовским.
      - Наша светлая дружба, - отвечал Павел, - не дает мне никаких оснований для унизительных подозрений.
      - Но молодой франт зажился в ваших апартаментах...
      Намек был сделан, Павел целую неделю пребывал в прострации. Natalie почуяла неладное, но муж отмалчивался. Ласковым обращением она все-таки вынудила его рассказать о предупреждении матери... Великая княгиня в бешенстве переколотила все чашки на столе, истерично разрыдалась, крича:
      - Я так и знала! Эта старая Мессалина во всем хорошем привыкла видеть только дурное и грязное... Неужели вы сами не догадались, что разговор о графе Андрее она завела с единою целью - чтобы навеки разлучить нас!
      Павел не мог видеть слез, он потянулся к ней.
      - Не смейте прикасаться ко мне... прочь руки! Ах, зачем я приехала в страну, где я так несчастна! Что я вижу здесь?
      Павел на коленях ползал за женою, хватал ее за полы одежд, громко шуршавших, и покрывал их страстными поцелуями:
      - Я виноват, что поверил матери... она и меня ненавидит. Умоляю, сжальтесь надо мною. Не отвергайте меня.
      Плачущий, он затих на полу - маленький, слабый, ничтожный человечек, желающий верить в любовь и благородство. Natalie торжествующе (сверху вниз) смотрела на него, потом крепко постучала пальцем по темени цесаревича:
      - Обещайте, что больше никогда не станете слушаться злой матери, но всегда будете послушны моим добрым советам.
      - Да, клянусь.
      - Встаньте, ваше высочество. И чтобы впредь я более никогда не слышала от вас подобных глупостей... Вы же сами любите своего верного и лучшего друга - графа Андрея.
      - Люблю.
      - Вы должны извиниться перед ним.
      - Хорошо. Извинюсь.
      - Я вас прощаю, - сказала Natalie, удаляясь...
      Въезд в Москву состоялся 25 января. Денек был морозный, звонили колокола церквей, каркали вороны на деревьях. Народ встретил Екатерину с таким оскорбительным равнодушием, что она с трудом смирила свою гордыню. Зато Павел вызвал в простом народе бурю ликования; вечером он во главе Кирасирского полка ездил по улицам Москвы, запросто беседуя с людьми, которые целовали его ботфорты и руки в длинных крагах. Андрей Разумовский склонился из седла к уху наследника, прошептав многозначительно:
      - Вы любимы этой сволочью! Ах, если бы вы дерзнули...
      Он звал его к дворцовому перевороту, чтобы ускорить не его, а свое возвышение, но Павел ответил, что останется покорным сыном своей матери. Опьяненный популярностью в народе, Павел в тот же день вызвал гнев самого фаворита:
      - Как шеф Кирасирского полка, я требую, чтобы поденные рапорты в мои же руки и присылали.
      - Тому не бывать, - отказал Потемкин. - Я, а не вы, заведую Военной коллегией, и все рапорты будут у меня.
      - Но я - наследник престола.
      - Так что мне с того? Вы и генерал-адмирал, но ваше высочество и баржи с каторжанами в море не выведете...
      Назло фавориту и матери, Павел начал обучать кирасир на прусский лад. С ножницами в руках перекраивал мундиры:
      - Фридрих Великий еще снимет передо мною шляпу...
      Но опять вмешался Сусlope-borgne - Потемкин:
      - Яко генерал-инспектор кавалерии российской, запрещаю вашему высочеству уродовать форму одежд кирасирских...
      О Боже! Сколько власти у этого кривого!
      Москва ожидала героя войны-фельдмаршала Румянцева.
      Письма от матери Потемкин, как правило, даже не распечатывал, а сразу швырял в камин, говоря при этом:
      - Что дура умного написать может? Разве что - кто из сородичей моих помер, так зачем огорчаться скорбию лишней?
      Дарья Васильевна Потемкина, в канун казни, вывезла из Смоленщины на Москву осиротевших внучек своих - Энгельгардтов. Необразованные девчонки, плохо одетые, еще не понимали степени того величия, какого достиг их странный в повадках дядюшка. Не понимала того и госпожа Потемкина, полагая, что сыночек ее возвысился сам по себе, а вовсе не по той причине, на какую завистливые людишки ей намекают.
      - Да будет вам пустое-то молоть, - обижалась она в беседах с родственниками. - Нешто за экий вселенский срам ордена да генеральства дают? Чай, мой Гриц знатно иным отличился...
      При встрече с сыном она строго внушала ему:
      - Коли стал государыне нашей мил, тебе в самый раз жениться, и пущай государыня сама невесту приищет... богатеньку!
      - Дура ты у меня, маменька, - отвечал Потемкин.
      Екатерина произвела старуху в статс-дамы, просила принять со своего стола ананас из оранжерей подмосковных.
      - Да на што он мне... в колючках весь, быдто кистень разбойничий! Мне бы яблочка моченого или клюковки пососать.
      - Дура ты у меня, маменька, - отвечал Потемкин.
      Екатерина справила себе платье на манер крестьянского сарафана. Высокий кокошник красиво обрамлял ее голову с жиреющим, но по-прежнему острым подбородком, полную шею украсила нитка жемчуга. Она осуждала моды парижские.
      - Онемечены и выбриты, словно пасторы германские. А я желаю царствовать над истинно русскими и, кажется, совсем обрусела!
      Она выразила желание посетить общие бани, чтобы окончательно "слиться" с народом, для чего графиня Прасковья Брюс уже приготовила пахучие веники. Но Потемкин высмеял этих барынь, сказав, что Москва живет еще в патриархальной простоте - мужчины и женщины парятся вместе:
      - Стоит ли тебе, Като, быть столь откровенной?
      - Не стоит, - согласилась Екатерина и велела Парашке выкинуть веники.
      Она тут же сочинила указ, по которому "коммерческие" - общие - мыльни разделялись отныне на мужскую и женскую половины, причем доступ к женщинам разрешался только врачам и живописцам.
      - Рисовальщики наши в живой натуре нуждаются, - сказала императрица, - а то в классах Академии художеств они одних мужиков наблюдают...
      Потемкин открыто заговорил при дворе, что срочно необходима амнистия тем, кто следовал за Пугачевым.
      - Иначе, - доказывал он, - покудова мы тут веселимся с плясками, помещики хлебопашцам все члены повыдергивают, а мужиков рады без глаз оставить. Опять же и телесные наказания чинов нижних - их меру надобно уменьшить... Битый солдат всегда плох. Пьяному шесть палок, и хватит с него!
      В апреле Екатерина справляла день рождения. Дюран сообщал в Версаль королю, что императрица "не могла скрыть удивления по поводу того, как мало лиц съехалось в такой день... она сама мне говорила о пустоте на бале в таком тоне, который явно показывает, как она была этим оскорблена!.."
      Выходит, напрасно кроила сарафан простонародный, напрасно улыбалась публике, зря проявила обширное знание русских пословиц и поговорок, - ее не любили в Москве. "Ну что тут делать?" И на этот раз оригинальной она не оказалась:
      - Разрешаю для народа снизить цену на соль...
      Когда полицмейстер Архаров выкрикнул эту новость с крыльца перед народом, то "вместо восторженных криков радости, коих ожидала императрица, мещане и горожане, перекрестясь, разошлись молча". Екатерина, стоя у окна, не выдержала и сказала во всеуслышание: "Ну, какое же тупоумие!" - так описывали эту сцену дипломаты, все знающие, все оценивающие...
      Возле ее престола мучился Павел - ждал денег.
      - Деньги для вас были приготовлены. Полсотни тыщ, как вы и просили. Но возникла нужда у графа Григория Потемкина, и деньги ваши я ему вручила...
      "Русский Гамлет" от унижения чуть не заплакал!
      Потемкину доложили, что его желает видеть Кутузов.
      - Кутузов или Голенищев-Кутузов? - спросил он.
      - Голенищев...
      - Вот так и надобно говорить: большая разница!
      Дворян этих разных фамилий было на Руси яко карасей в пруду. Но в кабинет фаворита вошел Михаила Илларионович, старый знакомый по Дунайской армии; прежнего весельчака и шутника было теперь не узнать.
      - Что с тобой, Ларионыч? - обомлел Потемкин.
      Молодой подполковник в белом мундире с желтыми отворотами, эполеты из серебра, а орден - Георгия четвертой степени. Изуродованное пулей лицо, вместо глаза - повязка. Голенищев-Кутузов сказал, что на охрану Крыма молодняк прислали и, когда турки десантировали под Алуштой, люди дрогнули.
      - Пришлось самому знамя развернуть и пойти вперед, дабы примером людей увлечь за собой. Тут меня и шваркнуло...
      Он просил отпуск в Европу ради лечения.
      - Копии моей отказа ни в чем не будет, - сказал Потемкин.
      По его совету Екатерина перечла рапорт о подвиге Михаила Илларионовича: "Сей штаб-офицер получил рану пулей, которая, ударивши его между глазу и виска, вышла напролет в том же месте на Другой стороне лица". Слова Екатерины для истории уцелели: "Кутузова надо беречь - он у меня великим генералом станется!" Она отсыпала для него 1000 золотых червонцев, которые по тогдашнему времени составляли огромную сумму.
      - Передай от меня и скажи инвалидному, что тревожить его не станем, покудова как следует не излечится...
      Проездом через Берлин увечный воин представился в Сан-Суси Прусскому королю. Фридрих просил его подойти ближе к окну, чтобы лучше разглядеть опасную и страшную рану.
      - Вы счастливый человек, - сказал король. - У меня в прусской армии с такими ранениями мало кто выживает...
      Сейчас король был озабочен делами "малого" двора. Сватая принцессу Гессен-Дармштадтскую за Павла, он рассчитывал, что она, благодарная ему, станет влиять на мужа в прусских интересах "Северного аккорда". Но тут явился красивый нахал Андрей Разумовский и разом спутал королевские карты, соблазняя Natalie политической игрой с Испанией и Францией.

К титульной странице
Вперед
Назад