Фаворит(31)

      - Ну, живите, дети мои. Только не скандальте...
      Мария Федоровна углубилась в изучение шкафов и комодов своей предшественницы. Гардеробмейстер извинился, что не успел к приезду раздать бедным людям все ее платья и обувь.
      - Бедным? - обомлела юная цесаревна. - Да я сама все сношу... Где камеристка? Я должна сверить, что осталось в шкафах, со списком вещей покойницы. - К великому ее огорчению, недоставало пары варшавских туфель. - Я должна их найти. Если они обозначены в табели, значит, должны быть. Какое счастье, что обувь покойницы мне впору!
      Когда Павел покинул Берлин, вдогонку ему Фридрих произнес вещие слова, которые в истории оправдались:
      - Наследник высокомерен. Надменен. Заносчив. Управляя русскими (а это народ суровый), он недолго удержится на материнском престоле. Боюсь, что Павла ожидает такой же конец, который постиг и его сумасбродного отца.
      Это пророчество Фридрих II закрепил в своих мемуарах. Подсчитав расходы на гостей, он заболел от огорчения. А узнав о его болезни, Вена стала потихоньку собирать войска в Богемии, чтобы затем при последнем вздохе "старого Фрица" наброситься на Силезию. Но "старый Фриц" воскрес.
      - Ах, негодяй! - вскричал король, срывая с головы ночной колпак. - Если Вена не дает мне права болеть спокойно, я ведь способен еще вскочить в седло, плюнув на вес рецепты великого врача Циммермана... Европа еще услышит, как грохочут прусские барабаны и как волшебно поют мои воинственные флейты... Горе вам, венские зазнайки!
      Мария-Терезия тихонечко отвела войска из Богемии.


      12. ЗАЛОМ

      Потемкин пропал - несчастный, отверженный. Растворил себя в дорогах деревенской России, ночевал на сеновалах. Опустился. Обрюзг. Ногти отрастил...
      Не стал он первым. Не быть уже и последним!
      На ухабах трясло. Лошади ступали тяжко.
      Единым оком озирал он скорбные пажити и поляны, слушал несытый вороний грай над храмами сельскими, в которых и молился, взыскуя от Бога тягостей, а не праздников. Худо было.
      Поля, поля, поля... "Господи, дай мне сил в дороге!"
      - Не оставь Ты меня, грешного, в унынии сердца моего...
      Был вечер. Впереди лежало немалое село. Издали доносились бабьи плачи, причитания старух, мужики же оцепенели в молчании. Подъехал ближе, спросил:
      - Люди добрые, или беда какая у вас?
      - Залом! Залом у нас, миленький. Видать, за грехи наши наказал Господь Бог...
      Потемкин грузно выбрался из возка.
      - Где залом-то у вас? - спросил, сам робея.
      - А эвон... вчера у самой дороги скрутило.
      Что такое залом, Григорий Александрович ведал. Лихой человек или ветер иногда причудливо закручивал на поле стебли ржаные в узел. А народ считал, что хлебов коснулась сама нечистая сила. Распутать залом боялись, ибо издревле верили в примету: развязавший залом - не жилец на белом свете! Коснуться залома мог только священник безгрешной жизни, да и тот брался развязывать узел не голыми руками, а через епитрахиль... Потемкин кликнул старосту.
      - За священником послали? - спросил он.
      - Побсгли парни. Ищут. Боится он. Прячется. Уж больно ржицу-то жаль... сгибнет. Ишь бабы как воют! Беда нам, беда...
      Со стороны села два дюжих парня вели под руки священника. Босыми ногами он загребал бурую пыль, на его жилистой шее жалко болталась выцветшая от времени епитрахиль.
      Народ упал на колени:
      - Батюшка, спаси... ослобони от беды! Детки малые. Сами до весны не сдюжим: изголодаем ведь. Спаси...
      - Не могу, православные! Избавьте меня. Грешен. Во субботу с попадьей опосля бани грех имел... Помру ведь!
      - Да кто по субботам с бабой не грешен? - галдели мужики. - Особенно ежели опосля бани... Уж ты не отрекайся: сотвори милость. А мы с иконами округ всех полей обойдем...
      Священник сел на меже, сбросил с шеи епитрахиль:
      - Не могу! Страшно. Посылайте в город - за митрополитом с клиром своным. Пущай сам от нечисти нас избавит...
      Глядя на матерей и бабок, заголосили и дети малые.
      Потемкин нагнулся и поднял с земли епитрахиль.
      Нацепил ее на себя, перекрестился - истово.
      Толпа разом смолкла и расступилась, когда он шагнул, наперекор горькой судьбе. Шагнул прямо в ржаное поле...
      - Господи, помоги! - взмолился он тут.
      И правда, что руками узла не распутать. Тогда светлейший с корнем вырвал залом и отбросил скрюченные стебли далеко за межу. После чего торопливо шагнул в коляску.
      - Все, брат! - сказал кучеру. - А теперь - погоняй...
      И вот тогда освободилась душа - стало легко-легко.
      И даже чудилось: не сама ли судьба его как этот дьявольский залом во ржи, который не мог развязать он, зато хватило смелости вырвать с корнем и отбросить прочь. И понял - никуда ему от Екатерины не уйти. Ведь кто же другой оживит буйные города в степях одичалых, кто Крым приобщит к России, кому, как не ему, посылать флоты в моря и армии на кровавые штурмы?
      - Гони! - кричал он, взъерошенный. - Назад гони!
      ...Во дворце был "большой выход", когда двери аванзалы с грохотом разлетелись настежь, арапы отпрянули, - перед растерянной толпой снова возник он:
      - Потемкин... вернулся.
      Праздничный. Ликующий. Яркий. Непобедимый!
      Через лоб, пересекая его, пролегла черная тесьма, укрывающая безглазие. Голубым муаром стелилась через могучую грудь андреевская лента. Нестерпимый блеск исходил от алмазов на орденах его. В гордой позе стоял он в дверях, опираясь на трость. А рукоять ее, выточенная из оникса, изображала Екатерину - в-точном портретном сходстве, но... в виде морской сирены, и в короне ее вспыхивали мелкие бриллианты.
      - Ты звала, матушка? - вопросил он. - Так вот я...
      И, сказав так, он пошел к престолу, каждым шагом своим утверждая самого себя. А перед ним, надменным и гордым, все шире размыкался коридор придворных:
      - Дорогу светлейшему... дорогу ему!
      Екатерина павой сошла со ступенек трона. Молча распахнула двери в свои покои. Молча и затворила их за Потемкиным. Она крепко обняла его, заплакав и засмеявшись:
      - Гришенька... единственный мой.
      Не стал последним, так стал единственным.


      ЗАНАВЕС

      Я нарочно умолчал о рождении императрицей ребенка от Потемкина, ибо не выяснил дня его рождения. Очевидно, он появился на свет где-то накануне смерти невестки императрицы.
      Родилась девочка - Темкина, крещеная, с именем Елизаветы, в отчестве - Григорьевна. Передо мною два ее изображения: дама уже достаточно зрелая, симпатичная, и не берусь судить, на кого она больше похожа - на отца или на мать. Рождена она, естественно, втайне. Потемкин отвез девочку на воспитание к сестрице Марье Самойловой и более, кажется, не интересовался ею (обычная история незаконнорожденных детей монархов). Однако Темкина с детства знала тайну своего происхождения, а все поместья на Украине, ей данные, она лихо промотала еще в ранней юности. Уже после смерти отца Е. Г. Темкина стала женою выходца из Греции, херсонского губернатора И. X. Калагеоргия, жила под Киевом в местечке Мсжигорка, имея множество детей.
      Правнук ее и праправнук Потемкина, известный ученый Д. Н. Овсянико-Куликовский, вспоминал в своих мемуарах, что многочисленные наследники Потемкина "жили дружно, весело и шумно, но вместе с тем как-то очень беспокойно, ожидая по временам всяких бед и напастей. Любили жизнь, но не умели ее устраивать. Она у них как-то сама строилась и сама разрушалась - на основах несокрушимого благодушия, неисправимой доверчивости к людям и такой же нерасчетливости в делах".
      Нет никаких сомнений в большой любви Потемкина к императрице. И она любила его! В начале отношений им не хватало дня и ночи: не успев расстаться, они обменивались любовными "цидульками" в таких откровенных выражениях, что женщина иногда даже пугалась осуждения в будущем:
      - Вот помрем с тобой, а люди, не дай Бог, прочтут сие и скажут, что мы с тобой были буйнопомешанные...
      Екатерина до старости не могла избавиться от мужского обаяния Потемкина.
      ...Вернувшись ко двору, светлейший сразу же вытряхнул из дворцовых покоев Завадовского, который, как воришка, забрался в чужие комнаты. Боясь гнева светлейшего, случайный фаворит метался в апартаментах, руководя выносом вещей. Он был жалок и мелочен - цеплялся за мебель, вазы и занавески.
      - А коробочку эту можно забрать? - спрашивал он.
      - Забирай все коробочки свои и-вон!
      Прервав интимные отношения с императрицей, Потемкин достиг в жизни таких высот, каких никогда не достиг бы, оставаясь только любовником... История не богата примерами, чтобы мужчина и женщина, уже разделенные в личной жизни, продолжали оставаться нерасторжимы в делах государственных.
      И тут возникает вопрос: а были ли они мужем и женою?..
      Да, были! И об этом многие тогда знали... Ссгюр, Кобенцль, до Кастера, Вертгсймср и наши историки, Бартенев и Кобеко, писали о браке Екатерины с Потемкиным как о факте точно известном. Бартенев сомневался лишь в дате венчания-то ли конец 1774 года, до отъезда двора в Москву, то ли самое начало 1775 года, когда двор в Москву прибыл.
      А где же документ, подтверждающий этот брак?
      Он покоится в глубинах Черного моря.
      Не будем удивляться... Санечка Энгельгардт, любимая племянница Потемкина, в браке графиня Браницкая, была свидетельницей венчания Екатерины с Потемкиным. Ее записка об этом событии перешла в род графов Строгановых, один из которых, проживая в Одессе, незадолго до смерти погрузил богатейший архив на корабль, велел ему выйти в море, где архив и был утоплен. Погибли ценнейшие документы русской истории. Бартенев полагал, что Строганов сделал это по настоянию Елизаветы Ксаверьсвны Воронцовой, урожденной графини Браницкой.
      Венчание происходило в храме Вознесения на Большой Никитской улице (ныне улица Герцена) в Москве. И теперь понятны бесконечные хлопоты Потемкина, который, призвав на помощь гениального архитектора В. В. Баженова, хотел перестроить церковь в величественный собор. Смерть помешала князю Таврическому закончить сооружение, храм достраивали его потомки - уже при Николае I. (Именно в этом храме позже венчался Пушкин с Натальей Гончаровой).
      Доказательства брака имеются. Из семьи Энгельгардтов, родственных Потемкину, вышло впоследствии немало ученых, известных в нашей стране. Среди них памятен Василий Павлович Энгельгардт (1828-1915), приятель композитора М. И. Глинки, - оба они, как 1Г Потемкин, были смоляне. Василий Павлович-доктор философии и астрономии, член Академии наук, автор монографии о А. В. Суворове, основатель музыкального фонда композитора Глинки. Он имел частную обсерваторию в Дрездене, которую передал в дар Казанскому университету, где она находится и поныне. Здесь же разместились его архив и библиотека. В архиве был альбом Энгель11ардта, в нем хранились фотографии брачных венцов Екатерины и Потемкина: венцы были украшены их миниатюрными портретами. Энгельгардт своей рукою оставил в альбоме надпись, удостоверяющую законность брака Екатерины с Потемкиным...


      ДЕЙСТВИЕ ОДИННАДЦАТОЕ
      Золотой век

      ...Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку... Господство России играет цивилизующую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар.
      Ф. Энгельс - К. Маркс (23 мая 1851 г.)


      1. ГВОЗДИ ДЛЯ ХАНА

      Вскоре над Балтикой подул благоприятный ветер: только теперь, после явной оплошки с графом Андреем Шуваловым, шведский король Густав III собрался навестить Петербург, дабы наладить отношения с соседкой, доводившейся ему двоюродной сестрицей. Густав III тактично предупредил ее, чтобы салютов по приезде ему не учиняла, ибо он привык путешествовать инкогнито - под именем "графа Готландского".
      Потемкин на всякий случай глянул в календарь:
      - Ежели прикатит летом, так у нас Полтавские торжества. Приятны ли они королевусу Швеции станутся?
      Корберон извещал Версаль об удалении Завадовского: "Дурак рвал на себе волосы". Выбитый из фавора, Завадовский при встречах с императрицей принимал томный вид, хватался за сердце, даже стонал, изображая покинутого, но сгорающего от страсти любовника. Императрице эта комедия скоро прискучила:
      - Бери четыре тыщи душ и езжай себе с Богом...
      Тут и конец актерству! Завадовский убрался на Украину, где ему достались богатейшие Ляличи, переименованные им в Екатеринодар. Мерзкий ханжа, он водрузил в парке статую Екатерины, проходя мимо которой вздыхал, вознося хвалу богу. Здесь он обратился в ненасытного стяжателя, увеличивая свои поместья, безжалостно разорял бедных соседей и мужиков, а если они жаловались на оскудение, говорил им ласково:
      - Коли я, душечка, виноват перед тобою, так судись со мной... Законы справедливы у нас! Только не жалуйся мне: у меня сердце нежное, оно чужих слез не выносит...
      Позже он стал директором банка, при Александре I вылез в министры народного просвещения, но интересен другим: всю жизнь крупно воровал, но ни разу не попался... В старости он любил вспоминать "золотой век" Екатерины:
      - Вот жили! Нонешним и не снилось, как мы жили...
      Лавки книготорговцев оживились продажей парижской новинки - сочинением Неккера о хлебной торговле. Екатерина к политэкономии относилась всегда небрежно, говоря, что это занятие для бездельников, желающих "иметь шерсть даже от стрижки яиц". Но книгу Неккера оценила: "Я приняла ее в число моих классических книг". Хлебный вопрос оставался для России трудным. Потемкин только вздыхал:
      - Мы могли бы расселить сто миллионов людей, а едва кормим семнадцать... Запашной земли мало, леса густые душат пашенки, и ковырять нам целину веками, пока не будет в зерне достатка избыточного! О господи, все грехи наши тяжкие...
      "Золотой век" Екатерины никогда не был "золотым" для народа. Если окинуть мысленным взором прошлое, увидим, что русских людей жизнь не баловала, постоянно требуя от них напряжения ума, нервов, мускулов. От поколения к поколению, от деда к внукам передавалось тяжкое наследие былых времен, осложненное новыми проблемами, новыми нуждами. Прошлое никогда не исчезает бесследно и, volens-nolens, отражается в будущем, а все то важное, что не успели свершить пращуры, доделывали на Руси их потомки...
      Нет, читатель, это не Екатерина выбрала для себя самый бурный период русской истории, - это само время избрало ее, и об этом следует помнить. Конечно, она имела полное право гордиться Россией, что всегда и делала, когда с юмором, а когда и с гневом предупреждая иностранных послов, чтобы не слишком-то обращали внимание на зипуны и лапти, на корки хлеба в котомках нищих, на устойчивый запах редьки и квашеной капусты в провинции... Вот ее слова:
      "Русский народ есть особенный народ в целом свете, который отличается догадкою, умом, силою. Я знаю это по двадцатилетнему опыту. Бог дал Русским особые свойства... верю, взойдет звезда Востока, откуда должен возсиять свет, ибо там (в России) больше, чем где-нибудь, хранится под пеплом духа, мощи и силы!"
      Так она отзывалась о народе, который своими подвигами принес ей славу. "России я обязана всем, и даже именем - Екатерина!" - говорила она. Однако не следует забывать, что Екатерина была дитя своего века, и она немало сделала для того, чтобы этот же умный народ с каждым годом угнетался все больше. Жившая в своем веке просвещенного абсолютизма, она была женщиной умной, образованной. Естественно, она не жаловала придворных дураков:
      - Если один дуралей камень в Неву закинет, так потом сорок Вольтеров не знают, как его оттуда вытащить.
      Но даже и глупцов она выслушивала с приятной улыбочкой. Разговоров с женщинами недолюбливала, зато обожала вести диалоги с мужчинами, пусть даже грубые, излишне откровенные. Близким своим она раскрывала секреты своей власти:
      - Терпимость - вот главное оружие властелина! Легче всего в гнев войти да головы отрубать! Но гнев должен быть непременно обдуман: одни лишь негодяи злятся безо всякого плана...
      Но, прощая слабости другим, она требовала терпимости и к своим слабостям. В придворной церкви императрица ставила за хорами ломберный столик и, попивая кофе, играла в карты. Иногда, впрочем, выглядывала, как белка из дупла, чтобы проследить, старательно ли молятся ее придворные дамы.
      Платон однажды не стерпел такого кощунства:
      - Ваше величество, когда ваши подданные душою к Богу прилегают, я слышу голос ваш дивный: "Жмуди... вини... пас!"
      Екатерина тузом ловко накрыла трефовую даму:
      - Ах, как затиранили вы меня! Разве можно в наш философический век придавать значение пустякам? Откуда вы знаете? Может быть, сдавая туза, я душою прилегла к Богу гораздо ближе, нежели мои статс-дамы, театрально павшие на колена, а думающие о любовниках... Не преследуйте меня, ваше преосвященство!
      В приемной Потемкина всегда стояли шахматные столики с начатыми партиями; Платон, духовник императрицы, был любимым партнером светлейшего. За игрою беседовали о политике. Платон часто спрашивал:
      - А каковы крымские новости, князь?
      - Никаких хороших, - отвечал Потемкин. - Дсвлет-Гирей, по слухам, ремонтирует дворец в Бахчисарае, а Шагин-Гирей живет в Полтаве на русских хлебах. Французы остаются верны заветам герцога Ришелье и укрепляют Босфор и Крым пушками...
      А русский купец-удалец, молодой парень по прозванию Никита Михайлов, торговал в Крымском ханстве гвоздями московскими. Случилось ему гулять по берегу моря, когда татары возились с пушками, выгружая их с кораблей султанских. Вышел к морю и хан Девлет-Гирей, знавший Никиту с тех пор, как во дворце ханском он подновлял веранду в гаремном садике.
      - Вот из этих пушек и напугаем вас, - сказал хан.
      Меченные бурбонскими лилиями королей Франции, пушки валялись на влажной морской гальке. Михайлов стал мерить длину орудий своими пядями, как плотники измеряют длину досок. Девлет-Гирей подозрительно наблюдал за парнем:
      - А зачем ты, пес, пушки мои измеряешь?
      - Хочу знать, высокий хан, улягутся ли они на телеги наши, когда из Крыма мы их к себе на Москву потащим...
      Девлет-Гирей схватился за саблю, но, смирив гнев, только выругался и пошел прочь. Свежий ветер распахнул полы халата, растрепал конец тюрбана на его голове. Из ажурного киоска, упрятанного в зарослях дикого винограда, сладостно распевал о муках любви молодой красивый татарин:
      Ты розу мне в залог дала,
      По у меня ты сердце отняла
      Я розу тебе уже не верну
      В дыханье ее, как в тебе, угону.
      Никита Михайлов широко зевнул и пошел спать. Завтра, чуть свет, ему опять на майдан - гвоздями торговать!


      2. ФЛОТУ ПЛЫТЬ ДО НЕАПОЛЯ

      Ежегодные походы в Средиземное море приучали моряков к сложности навигации, к познанию языков иностранных, к неизбежному сравниванию: как у них и как у нас, что лучше, а что хуже!.. А летом маневры с огнем страшным, залповым...
      Прохор Курносов, сюрвейср и кавалер, натянул на искалеченную руку перчатку, дабы инвалидностью излишне не хвастать. Флагман эскадры дал залп с двух бортов сразу. От резкого напряжения корпуса корабль осел на два фута ниже ватерлинии, потом занял прежнее положение, подпрыгнув, как поплавок.
      - Слеза по обшивке, - доложили из трюмов.
      - Слеза не течь, - заверил их Прошка...
      Со времени вызова в Петербург пришлось зимовать в Ревело, а милая Камертаб-Аксиньюшка осталась с детьми в Азовс, где морс ласковее. Виноват Потемкин: уговорил обратиться в Департамент герольдии, чтобы его с потомством к дворянству причислили. Волокита в делах Сената задержала его на Балтике, а он уже возмужал и очень к семье тянулся... Ноги в ботфортах расставил поширекачало. Пятнадцать кораблей и семь фрегатов разворачивались в серости моря. Еще залп - и свисток:
      - Сюрвейер Курносов, адмирал ждет...
      Самуил Карлович Грейг угостил его шартрезом.
      - Слушай, - сказал он, - у меня к тебе просьба. По указу ся величества, на маневры допущены послы иноземные. Тут их много - только корми. Хотят повидать "низы" наши. Спусти их под палубу в брот-камсры и отвори крюйт-камеры...
      Среди дипломатов был Корбсрон, писавший: "Целый день пьянствовали, ели, слышали один русский язык... Необыкновенная опрятность судов привела всех в восторг!" Курносов откинул люк, мадридского посла де Ласси предупредил по-испански, чтобы в "низы" корабельные с сигарой не лез:
      - Иначе останется от нас дым с большой копотью...
      В крюйт-камерах - бочки с порохом, на стеллажах лежали пушечные заряды. Корберон все записывал: "Царствующий порядок доставил мне удовольствие". Прошка провел гостей и в брот-камеру, где хранились пищевые припасы команды. По-хозяйски налил послам водки, оделил сухарями. Корберон отметил: "Сухари хотя из ржаной муки, но очень вкусные". Иностранные послы и атташе наперебой спрашивали о рационе матросов.
      - Рацион прост. Щи и каша. Мясо четырежды в неделю. В остальные дни соленая лососина и масло, конечно, коровье. Водки на день по чарке. Еще моченые яблоки. И лимоны.
      - А сколько в год получает матрос?
      - Восемь рублей, - сказал Прошка. - Холостому и непьющему хватит. А семьи женатых огороды имеют. Скотину держат. Сады разводят. Когда матрос уходит в отставку, на берегу у него уже исправное хозяйство. Таковы наши порядки... А как у вас?
      Маневры кончились. Казна отпустила на эскадру Грейга премию в 375 тысяч рублей, чтобы эти деньги разделили между офицерами и матросами. Грейг звал в салон к себе господ офицеров эскадры, Прошка снова встретился с Федей Ушаковым - в чине капитанлейтенанта он служил на фрегате "Северный орел".
      Адмирал Грейг с бокалом в руке возвестил:
      - Теперь, когда лишних не стало, мы, господа, можем и выпить как следует... За матушку Катерину - виват!
      - Виват, виват, виват! - откричались под водку.
      - А я, Прошка, укачиваться стал, - сознался Ушаков.
      - Побойся Бога. Тебе ли укачиваться?
      - Ей-ей. Нс шучу. На Черном море - хоть бы што, и ел за пятерых, а тут, на Балтике, волна паршивая, корабли валяет. Утешением мне одно: знаменитый британский адмирал, почтенный милорд Джордж Энсон, свершив кругосветное плавание, целое ведро наблевал, когда его корабль плыл по Темзе.
      Ушаков мечтал теперь вернуться на Черное море. Кстати, готовилась эскадра коммерческих судов Козлянинова для отплытия в Неаполь, и капитан-лейтенант был согласен плыть под коммерческим флагом.
      - А ты как? - спросил он Прошку.
      - Мне сам Бог велел, надо и семью повидать...
      Перед отплытием Курносов побывал в столице. На Невской першпективе, освещенной масляными фонариками, повстречался. ему человек - лицом вроде бы и знакомый:
      - Не господин ли Радищев из пажей будете? Ежели так, сударь, мы когда-то в дому Рубановских встречались.
      - Ваша правда, - ответил Радищев. - Паче того, на девице Рубановской и женился я. А вы, вижу, из плотников уже в чины вышли... Уж не топором ли вам пальцы-то отрубили?
      - Да не! Турки оторвали. А вот, помню, был у рубановских в гостях еще и Федор Ушаков, тоже из пажей, как и вы.
      - Умер он в Лейпциге. Хочу книжку о нем писать.
      - Чудно! - удивился Прохор. - Жил человек, как все, веселился, вино пил со мною, и - вдруг! - книжка о нем. Даже не верится... Выходит, и обо мне сочинить можно?
      - Ежели, сударь, достойны гиштории окажетесь... Ну, - раскланялся Радищев, - легкой вам службы во славу отечества.
      - Легкой-то у нас не бывает. Впрочем, благодарю вас...
      Радищев грустно улыбнулся и пошел своим путем.
      Прохор Курносов пошел своим.
      Отправка эскадры - дело хлопотное. Чесменская битва (при колоссальных жертвах и множестве ранений) нечаянно открыла, что в экипажах кораблей сражались и... женщины. Извещенная об этом Екатерина была озабочена "половой" проверкой команд. Капитан второго ранга Козлянинов заверил ее, что проверка уже была.
      - На этот раз вроде нету бабья.
      - Всегда говорят, что нету, а в море они, как клопы, из люков выползают. Раздевать матросов пробовали?
      - Раздели. Трех баб нашли. Выпороли и отпустили.
      - Так им, блудам, и надо... Плывите с Богом!
      Поплыли. Однажды утром сюрвайер поднялся из каюты на палубу - в расплывчатой мути вдалеке качало чей-то корабль.
      - Идет без флага, - показал на него Ушаков. - Кажется, у них что-то не в порядке. Не хочешь ли помочь им?
      На шлюпке подгребли к кораблю. Курносов окликнул:
      - Почему без флага, эй! Что случилось у вас?
      На палубе его встретил веселый и румяный человек.
      - Господи! - воскликнул он. - Никак, свои, русские?
      - А ты кто таков? Чей корабль?
      - Я библиотекарь императрицы Екатерины - пиит Петров, Василий Петрович, прославленный в веках еще при жизни своей. А яхтой владеет герцогиня Кингстон... Да что мы стоим? Полезай в люк. Ах, Боже, даже не верится, что ты русский.
      О таком поэте Прошка впервые слышал, но из газет ведал, что в Англии герцогиню Кингстон хотели клеймить каленым железом за все ее фокусы с мужьями. Внутри корабля поражало великолепие - сказочное. В проходах висели картины в богатых золоченых рамах. Петров походя говорил:
      - Вот тебе Клод Лоррен, а вот и сам Рафаэль...
      - Не боитесь, что англичане потопят вас?
      - Боимся. Время тревожное. Потому и флага не держим...
      Петров толкнул зеркальную дверь - прямо в духоту тропического сада, наполненного ароматами редкостных растений. На ветках сидели диковинные попугаи, клекотали павлины. В салоне Петров зазывал гостя к столу, потчевал марсалой.
      - Да меня на фрегате ждут, - отнекивался Курносов. - Я вот сам корабли строю. Повидал их на своем веку. Разных. Но такой тщательной отделки убранства еще никогда не видывал.
      - Герцогиня строила этот корабль специально для путешествия в Россию, взбрело ей в голову - сделаться статс-дамою нашей Екатерины. А наследство у нее от мужей. Богата! Спасибо, хоть башку ей топором не снесли... Вон картина висит - посмотри: это она в обмороке изображена, когда в Лондоне судили ее за двое- или за троемужество - она сама того не знает!
      На картине была представлена молодая красавица, у которой соблазнительно обнажена грудь.
      Прошка удивился:
      - А чего это она судьям титьку свою показывает?
      - Чтобы разжалобить. Опять же для красы...
      Кингстон приняла Прошку, лежа в постели.
      - О, как я люблю русских! Встречные ветры отнесли мою яхту в сторону, и теперь боюсь, чтобы корсары короля Англии не наказали меня ядрами за мою страсть к путешествиям.
      - Поднимите флаг Франции, но лучше коммерческий.
      - Вы дали мне ценный совет, - сказала Кингстон. - А правду ли пишут в газетах, что ваша царица умирает от рака?
      - Впервые слышу, - изумился Прошка...
      Он вернулся на фрегат "Северный орел", и корабли разошлись - каждый своим путем. Козлянинов предупредил команды, что возможны нападения алжирских и английских пиратов. Корабли Георга III беспощадно грабили в море и уничтожали всех подряд" настигнутых на коммуникациях мира, дабы пресечь связи Европы с Америкой. Это был наглейший морской бандитизм... За ужином в кают-компании Ушаков сказал:
      - Вояки липовые! Лупят их там американцы...
      За океаном возникла, не всем еще в Европе понятная, фигура Джорджа Вашингтона, первого президента той страны, которой еще не было на географических картах. Георг III в какой уже раз снова умолял русский Кабинет продать ему солдат!
      Прошка проснулся от музыки. Белый город ослепительно сверкал на расцветающих берегах. Это был Неаполь.
      И в ревельской "ссылке" Екатерина не оставила Андрея Разумовского своим тайным наблюдением. Ей было приятно, что даже в чопорном Ревело он сумел завести фаворитку. Ну что ж! Пора употреблять молодого человека в деле... Она вызвала его в Царское Село, вместе они гуляли в парке.
      - Предупреждаю: вы у меня в строгой опале, которую и заслужили. Не старайтесь мне возражать. Я больше вас жила, и я умнее вас. Что вы есть, милостивый государь мой?
      - Я офицер вашего флота, генерал-майор вашей армии, наконец, имею честь состоять камер-юнкером вашего двора.
      - Меня не интересует окраска ваших павлиньих перьев. Я спрашиваю о другом - что вы способны делать?
      - Что угодно вашему величеству.
      - Вы отправитесь в Неаполь... моим послом!
      Стал накрапывать дождик, они вернулись во дворец. Заварив для себя кофе, Екатерина не дала графу даже понюхать его. Пила сама. Разумовский соображал. Умный, он все понял:
      - Нашему флоту понадобилась стоянка в Сицилии?
      - Необходима. Флот растет.
      Андрей Разумовский понимал, что от него требуется.
      - Для этого я должен стать любовником королевы?
      - Постарайтесь, - ответила Екатерина...
      Там, в Неаполе, владычица Каролина, дочь венской Марии-Тсрезии, младшая сестра французской королевы Марии-Антуанетты, жена тупоумного короля Фердинанда I.
      - Сейчас в Неаполе, - завела речь Екатерина, - все очень скверно. Народ бесправен. Инквизиция беспощадна. Власть сосредоточена в руках беспутной мерзавки Каролины и ее фаворита Джона Актона. Не пытайтесь, граф, скрыть глупой улыбки. Я ведь догадалась, что вы сейчас подумали обо мне и моих фаворитах... Разве не так?
      - Так, ваше величество, - сознался граф Андрей.
      - За эту дерзость вот вам чашечка кофе... Я не стану следить за вашей нравственностью, - продолжала императрица. - Мне абсолютно безразлично, отчего вы помрете. Но пока вы молоды и красивы, требую от вас службы отечеству. Мне важно, чтобы пребывание русского флота в Средиземном море не стало лишь историческим эпизодом. Мы там есть-мы там будем!
      Разумовский уже обдумывал свое поведение:
      - Чтобы ирландец Актон потеснился в постели королевы, мне, как мужчине, предстоит побывать в роли вулкана Везувия, под сенью которого и предстоит действовать.
      - В двадцать пять лет можно побыть и Везувием! Кстати, - напомнила Екатерина, - проездом через Европу старайтесь завести связи с аристократами, дабы о вас пошумели в газетах. Плохо, когда много болтают о беспутной женщине, но для мужчины, паче того для дипломата, это даже на пользу...
      Разумовский не стал допивать крепкий кофе.
      - Но для куртуазии необходимы деньги. Много денег! - добавил он со значением.
      Екатерина отвечала ему со смехом:
      - Да уж конечно, для такого дела, как Неаполь, я стану платить вашему сиятельству гораздо больше, нежели вы получили тайком от меня от бурбонских послов де Ласси и Дюрана...
      Андрей Кириллович отъехал в ранге полномочного министра и чрезвычайного посланника. Вена была наполнена красавицами. Графиня Тун-Гогенштсйн-Клсстерле спрашивала:
      - Что вы собираетесь делать в Неаполе?
      - Царствовать, - небрежно ответил Разумовский...
      Вопросившая об этом стала его любовницей. Екатерине пришлось тормошить Панина, чтобы торопил дипломата двигаться далее. Оставив Вену, Андрей сделал остановку в Риме, где покорил знатную аристократку Гойош. Газеты шумели, золото рассыпалось, слава росла. Екатерина гнала посла дальше. Наконец он появился в Казерте, где располагался сицилийский двор. С первых же шагов он понял, что сердце Каролины занято милордом Актоном очень прочно и делать ему тут нечего... Как быть?
      Для начала он очаровал придворную, маркизу Санто-Марко, безнравственную интриганку, которой сказал на ушко:
      - Не понимаю, отчего в Европе так много говорят о красоте неаполитанской королевы? Я ничего в ней не нахожу...
      Каролина об этом была тут же извещена, а потом Разумовский, встретясь с Актоном, между прочим, заметил:
      - На вашем месте я бы любил свою жену... Это правда, что у королевы кривые ноги и большой отвислый живот?
      Подобными замечаниями он вывел Каролину из терпения. Как? Ее красота признана всеми мужчинами, лучшие художники Италии спешат запечатлеть ее на холсте и в мраморе, поэты воспевают ее бесподобную грацию, а тут... Придворные заметили, что милорд Актон реже стал посещать королеву.
      - Посол России не устоит перед моими волшебными чарами! - поклялась Каролина той же маркизе Санто-Марко.
      Сицилийский двор никогда не видел ее в такой ярости. Каролина задалась целью - доказать Разумовскому, что она женщина не последняя. Напротив, у нее кое-что имеется в запасе такое, о чем даже Актон не догадывался. Разумовскому незачем было соблазнять разъяренную женщину - она сама соблазняла его. Но молодой человек оставался неприступен, как скала Гибралтара. Каролина была в отчаянии. Мужа она услала на охоту и велела не возвращаться, пока не подстрелит сорок кабанов. Актону приказала плыть в море и привезти ей дюжину голов алжирских пиратов. Она плакала. Она осыпала Разумовского самыми нескромными признаниями и самыми грубыми проклятьями.
      Наконец он сдался...
      Русский флот обрел якорные стоянки в Сицилии.
      Екатерина, очень довольная, сказала Потемкину:
      - Вот что можно сделать в двадцать пять лет, и для этого не требуется никакой государственной мудрости...


      3. ДОМОЙ ХОЧЕТСЯ

      Яков Булгаков, уже советник при посольстве князя Репнина, в кривизне стамбульских улиц находил дома, строенные еще византийцами. Вторые этажи балконами нависали над первыми, через жалюзи "кафессов" посверкивали глаза гаремных жен, увеличенные искусным гримом, улыбались губы, подкрашенные кармином.
      Булгаков живо смешивался с разноязыкой толпой Стамбула. Тучи голубей парили над куполами дворцов султана: Ереванского - в честь завоевания Армении, Багдадского - в честь порабощения арабского Востока. И почему-то думалось: когда Осман, зачинатель могучей империи, пришел к власти, все имущество его состояло из четырех насущных предметов-знамени пророка, куска холстины, миски для плова и медной солонки... А теперь? Шумный базар Капалы-Чарсы раскинулся перед дипломатом, купцы орудовали так же шустро, как визири в политике. Все здесь продавалось, все покупалось...
      Лупоглазый айсор тянул Булгакова за рукав:
      - Зайди в мою лавку, о богатстве которой знает один Аллах. Я тебе покажу алмазы из Индии, рубины бахадшанскис, бирюзу Нишапура и "рыбий глаз" из Судана... У меня есть седло, осыпанное жемчугом. А если ты любишь тайные удовольствия, у меня продаются и девочки: одна из Подолии, а другая из Грузии. Ты посмотри на них, и тогда сразу развяжешь свой кошелек...
      Вечером на посольской даче Булгаков с князем Репниным наблюдал за пожаром в Константинополе. "Энгенвар!" (Пожарьслышались крики, и мимо бежали глашатаи в ярко-красных одеждах, выкрикивая названия улиц, охваченных пламенем. В розовых вихрях носились и погибали священные голуби.
      - Вина хочу, - сказал Булгаков и послал в погреб лакея посольского. - Я все грущу, ваше сиятельство.
      - О чем же, Яков Иваныч?
      - Жизнь быстролстна. Уж и немолод. Мелькали города, страны, гостиницы, конференции, женщины, конгрессы... Семьи нет. Детей нет. И времени тоже нет.
      Репнин спросил, отчего нужда во времени.
      - Ах, князь! - отвечал Булгаков. - Ведь я, в дипломатии утопая, долго еще пузырями пиитическими булькал. Смолоду, еще с университета, мечтал о славе Гомеровой... Да разве теперь к Олимпу подступишься? И писать некогда.
      Николай Васильевич Репнин тоже просил вина.
      - Вот посадят нас турки в Эди-Куль, где Обрссков подагру нажил, тогда можно писать хоть с утра до ночи: чернил нам не хватит, Яшенька, а времени в избытке будет...
      Кучук-Кайнарджийский мир спокойствия не принес. Пожалуй, нигде, как здесь, в самом чреве Блистательной Порты, не ощущалось так сильно дуновение будущей грозы. Панин болел, зато все явственнее сказывалось на политике влияние новых личностей - Безбородко и князя Потемкина.
      Реис-эфенди Ибрагим откровенно смеялся:
      - Безбородко мы не знаем, а ваш кривой генерал немало смешил нас еще на Дунае, мы согласны смеяться и далее...
      Дворец реис-эфенди был безобразен и, кажется, выстроен таковым нарочно, дабы не вызвать подозрений султана в воровстве и гордости. Булгаков с князем Репниным сидели на подушках, обтянутых нежным шелком из Бруссы.
      - Раньше, - говорил Репнин, - султаны ваши платили калым ханам в Крыму, а теперь Девлет-Гирей согласен платить султану... Зачем вы пригрели мурз татарских, клевету на нас изливающих?
      - Мы после мира, - добавил Булгаков, - войска свои из Крыма вывели, а вы их оставили на Кубани и в Тамани, вы держите гарнизоны янычарские в крепостях близ владений наших.
      - Меня вы можете уговорить, - отвечал рсис-эфснди. - Я сумею уговорить визиря. Визирь уговорит и султана нашего. Но кто осмелится уговорить чернь стамбульскую?..
      Когда послы покидали реис-эфенди, чернь стала швырять в них камни, но босоногие кавасы (слуги) с палками в руках моментально разогнали злобствующую толпу:
      - Именем султана! Пусть пройдут послы кралицы...
      Вечером Репнин отписывал Екатерине, а Булгаков строчил Панину - одинаково: турецкий флот строится очень быстро, арсеналы султана полнятся, а Крым-главная наша язва... При всей примитивности ханства внутри его затаилась сложнейшая структура правления, в которой русские часто запутывались: султаны, мурзы, калги, агасы, бей, эфенди, кадии, муфтии! Наконец, в Бахчисарае имели значение матери и мамки, жены и дочери ханов. Это был удивительно цепкий, выносливый и колючий куст, который, как и русский "залом", лучше всего рвать с корнем! Но... кто вырвет? У кого хватит мужества?
      Потемкин присел к столу. Под его халатом пригрслся котеночек приблудный, тепла материнского ищущий. Светлейший писал наскоро, без помарок, писал в Коломну Суворову, чтобы ехал помогать князю Прозоровскому: ему кавалерией, а тебе пехотой командовать. Он дал понять Суворову: на рожон не лезь - Турция ждет скандала с пролитием крови, дабы открыть войну - новую, беспощадную.
      - Итальянца сюда! - зычно велел Потемкин.
      Вбежал скорый Франц Иванович Чинати - кабинет-курьер и сорвиголова. Ему был вручен пакет до Коломны.
      - Лети! - повелел светлейший и сразу успокоился, стал перебирать пригоршню бриллиантов и рубинов, искренно любуясь игрою света, волшебным блеском сокровищ...
      Суворов недавно женился (по указу батюшки), Варюту свою и дочку Наташеньку обожал. Пришлось их покинуть. На редких станциях, перед сном, Суворов затепливал свечи и писал стихи, подражая Гомеру. С дороги отписывал и Потемкину - с почтением: "В остальном препоручаю себя в высокое покровительство вашей светлости..."
      Была поздняя осень 1776 года.
      А в декабре Полтава затихла в снегу; уютная, она мирно курилась дымками из печных труб. Здесь проживал под опекою России калга Шагин-Гирей, выжидая, когда ханский престол в Бахчисарае будет свободным. Он пожелал встретиться с полководцем, и Суворов, еще на Дунае пытавшийся постичь татарский язык, теперь приветствовал бывшего хана словами:
      - Вахытыныз хаир олсун!
      На что Шагин-Гирей отвечал ему "ахшам хаир" и склонился в поклоне...
      Если бы Суворов не знал, что Шагин - татарин, он бы принял его за итальянца: тонкое матовое лицо, глаза с поволокой.
      - Девлет-Гирей, - говорил калга, - недаром лежал во прахе у ног султана: он завладел престолом предков моих, потому что обещал татарам подчинение туркам. А я потерял престол, ибо выбрал дружбу с вашей кралицей, и не с Босфором, а с берегов Невы ожидаю мира, силы и справедливости...
      Для Суворова был накрыт стол - полурусский, полутатарский. Александр Васильевич обнюхал лимон:
      - Не дыр бу татарджа? Как зовется лимон по-вашему?
      - Лимон, - пояснил калга.
      - А чай?
      - Чай.
      - А бублик?
      - Калач.
      - Человек?
      - Адам...
      Суворов сказал, что Петербург не желает насилия, а едино лишь безопасности Крыма от вожделений султанских. Калга поведал, что ислам приучает верующих к мысли о колоссальном значении сильной личности в истории.
      - И я, любимая тварь Аллаха, или стану татарским Петром Первым, создав из Крыма империю, или погибну...
      Суворов оставил на почте письмецо для Варюты, чтобы весною приезжала с Наташенькой в Полтаву: повидаться! В степях, ближе к морю, уже показались верблюды, стоящие мордами против ветра, из балок сочился кизяковый дым - это грелись возле очагов неприхотливые ногаи. Прозоровского он отыскал за Елизаветградом на хуторе, в котором таились от властей беглые крепостные и запорожцы, не желавшие уйти в Сечь Задунайскую. Здесь, в слепенькой мазанке, раскатав на лавке карты, Александр Васильевич доказывал князю Александру Александровичу:
      - Донских казаков, чаю, надобно Кубанью прельстить, дабы и Кубанское войско заиметь - противу Кабарды турецкой. А нам, князь, желательно войско обретать поблизости от Перекопа Крымского, дабы хан Девлет-Гирей по ночам вздрагивал.
      - Монархиня противу войны, - сумрачно отвечал князь.
      - Да бить-то не всегда и нужно, - сказал Суворов. - Иногда высморкайся погромче-и наглец в кусты прячется...
      Прозоровский зависел от Румянцева. Румянцев уже начинал зависеть от Потемкина. Но граф Задунайский терпеть не мог, если кто из его подчиненных сносился с Потемкиным... Таких смельчаков он карал, гнал, преследовал!
      Флюс, рефлюс, - прилив, отлив. Качка бортовая, килевая и всякая, будь она неладна... Коммерческая эскадра Козлянинова пришла в Ливорно, здесь Федор Ушаков стал командиром фрегата "Святой Павел"; отсюда, из Ливорно, он плавал с грузом до Мессины, повидал Везувий и, конечно, не отказал себе в удовольствии побывать в руинах Помпеи, которую тогда раскапывали.
      - Воруют там... кому не лень! - рассказывал он Прохору. - Говорят, и в Крыму татарском есть что копать. Князь Василий Долгорукий-Крымский притащил из Кафы в Москву целый обоз древних плит мраморных, а что на них писано-теперь академики головы ломают...
      Прохор Курносов не гулял, не пил-берег деньги, чтобы Аксинью с детишками подарками обрадовать. В лавках Ливорно глаза разбегались от изобилия товаров. С итальянской беззаботностью рубины были выставлены подле омаров, венецианские зеркала отражали груды красивых конфет, засиженных дочерна мухами. Долго блуждал он по лавкам, не зная, что купить для Аксиньи, пока не набрел на армянина, который обрадовался русскому:
      - Мы, гонимые, за вас, русских, всюду молимся - и в Персии, и в Турции, и в Африке, и в Индии. Сколько у вас денег?
      Курносов честно открыл перед ним свой кошелек.
      - Мало, - сказал купец. - Но русского не обижу.
      Он выложил перед ним индийские жемчуга такой волшебной окраски, что Прошка взял их, не думая. На солнцепеке сидели нищие, они жевали черные маслины, запивая их золотистым оливковым маслом. Один нищий спросил Курносова:
      - Что так глядишь на нас, иноземец?
      - Смотрю, что богатые вы нищие. У нас, в России, такое вот маслице священным почитают. Мы им в храмах лампады заливаем, а вы его стаканами хлещете будто водку...
      Ливорно помимо нищих населяли еще и черные пудели, столь заросшие шерстью, что они света белого не видели. А чтобы разглядеть нужное, они прежде долго трясли головами, отмахивая с глаз длинные пряди. Один такой пудель пристал к Прошке.
      - Ну, идем на корабль! Детишкам подарком станешь...
      Наконец корабли потянулись к Босфору. При вхождении к проливу Козлянинов велел из пушек не палить, колокола снять "и не командовать в рупор, также не свистеть, что у турок почитается манером военных судов". Но перед русскими кораблями турки перегородили Босфор железными цепями: не пройдешь!