Фаворит(48)

      Хотин оставался неприступен, как и Очаков, когда вечером полы шатра распахнулись и перед изумленным генерал-аншефом Салтыковым предстала женщина красоты небывалой.
      Это была Софья до Витт, "la belle Phanariolc".
      - Я все уже знаю, - сказала она. - Вы отправили курьера к Потемкину с известием, что Хотин взят, а Хотин не сдается. Пошлите к паше хотинскому трубача с моею запискою.
      - Вы ангел или бес? Что это значит?
      - Моя сестра "одалыкою" в гареме паши, и он не устоит перед ее мольбами сдать крепость на вашу милость. Но для того нужны еще деньги. Много денег...
      Хотин пал! Ускользнув от стариковских объятий Салтыкова, женщина кинулась в Варшаву, в самый омут политики, и здесь ее успех был подобен парижскому. (Знаменитый писатель Юлиан Немцевич вспоминал: "Хороша была как богиня... всех приводила в экстаз; толпы народа сопровождали ее всюду, молодежь вскакивала на скамьи, чтобы хоть раз увидеть ее".)
      Здесь ее заметил женоненавистник Щенсны-Потоцкий.
      - Ненавижу всех вас... ненавижу ваши ослепительные взоры и ваши змеиные улыбки. Будьте вы все, женщины, прокляты!
      "Щенсный" значит "счастливый", но первую жену его погубили, а вторая бежала в Петербург с любовником, графом Юрием Виельгорским, бывшим при Екатерине послом польского короля...
      Безбородко вникал в письма из Варшавы.
      - Ваше величество, - доложил он, - Софья де Витт за деньги согласна вступить в наши тайные конфиденции, а Феликс Щенсны-Потоцкий лежит у ее ног, бесчувственный от любви...
      - Кладу его в свой рукав, - был ответ по-немецки.
      Суворов за Кинбурн получил орден Андреевский, шляпу его украсил плюмаж из бриллиантов с буквой "К". Никогда еще не были так сердечны отношения генерал-аншефа и генерал-фельдмаршала. Суворов признавал: "Только К(нязю) Г(ригорию) Александровичу) таинства души моей открыты". Открывая перед ним душу, он и осуждал его, мыслившего взять крепость измором:
      - Осада изнурительная скорее нас изнурит, а не турок! Штурм, да, будет кровав. Но при осаде людей потеряем гораздо более, нежели бы при штурме...
      Александр Васильевич понимал то, чего не мог осмыслить Потемкин: Очаков томил под своими загаженными стенами главную наступательную мощь России, которой давно пора было двигаться далее - к долинам Дуная и потом на Балканы.
      - Я тебе на все руки развязал, - отвечал Потемкин Суворову, - но со штурмом Очакова ты меня не торопи...
      Был день как день. Обычный день осады. Последовал доклад: янычары открыли ворота, делают вылазку. Суворов послал фанагорийцев - загнать турок обратно. Янычары выпустили из крепости своры голодных собак, натравливая их на русских. Штыковым ударом фанагорийцы отбросили турок обратно. Из Очакова выбегали еще янычары - в зубах у них были кинжалы, в руках ятаганы и ружья, а на боку у каждого - по два пистолета.
      - Я сам пойду, - сказал Суворов...
      Турок загнали в ров, пуля ранила Суворова в плечо. Весь русский лагерь поднялся по тревоге, слушая громы сражения, возникшего случайно. Суворов видел уже ворота Очакова, видел спины удирающих янычар, еще мгновение - и, казалось, можно ворваться внутрь крепости. Но из ворот выбегали новые толпы башибузуков, и разгорелась кровавая битва... Потемкин этой битвы не ожидал! Он слал гонца за гонцом к Суворову, чтобы тот бой прекратил. Но Суворов уже стоял возле ворот, требуя лишь одного - подкрепить его. Вряд ли когда бывали еще такие сечи: все перемешалось в рубке и выстрелах. Вперед уже не пройти, но и отступ ить невозможно-надо драться. Так бывает с человеком, который забрался на вершину скалы, но вниз ему не спуститься... Светлейший откровенно плакал:
      - Что делает? Все сгубил... не послушался!
      Репнин (собранный, жесткий, мрачный) сказал:
      - Решайтесь: если не вытащим людей из этой каши, все там полягут. Как угодно, ваша светлость, я беру... кирасир!
      - Мой лучший и любимый полк?!
      - Но погибают сейчас тоже не худшие.
      - Иди, князь. Благослови тебя Бог...
      Суворов вскрикнул: пуля впилась в шею, а нащупал он ее уже в затылке. Развернув коня, он велел:
      - Бибиков, ты жив? Отходи сам и отводи людей...
      В разгар побоища врезался князь Репнин с кирасирами. Он разбил янычар, но кирасиры (любимый полк Потемкина!) сплошь выстелили овраги своими синими мундирами. Это была необходимая жертва...
      Ворота за турками с тяжким скрежетом замкнулись, средь павших воинов еще бегали очумелые турецкие собаки, отгрызая носы убитым и раненым. Фасы очаковские покрылись частоколом кольев, на концах которых насчитали 80 русских голов, отсеченных ятаганами. Конец!
      Репнин воткнул в землю окровавленную шпагу:
      - Кирасиров нет! Отход прикрыли. Погибли все...
      - Пьян Суворов или помешан? - кричал в ярости Потемкин. - Я ж ему всегда талдычил, чтобы о штурме не помышляю...
      Лошадь под Суворовым умерла сразу же, как только ее расседлали. Хирург Массо, закатав рукава, клещами потянул из шеи генерал-аншефа турецкую пулю. К боли примешалась обида. Потемкин прислал ему жестокий выговор. "Солдаты, - писал светлейший, - не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам. Ни за что погублено столько драгоценного народа, что весь Очаков того не стоит..." Суворов отвечал: "Не думал я, чтобы гнев В.С. столь далеко простирался... Невинность не требует оправдания. Всякий имеет свою систему, и я по службе имею свою. Мне не переродиться, да и поздно!"
      Открывалась новая страница их личных отношений...
      Попов доложил, что Суворов ранен опасно:
      - И просится отъехать на воды минеральные.
      - Вот ему минеральная! - показал Потемкин на воды лимана. - Пусть этот зазнайка убирается с глаз моих-в Кинбурн...
      Кинбурн чуть не взлетел на воздух: взорвало арсенал бомб и брандску гелей. День померк, сотни людей в гарнизоне погибли сразу, иные остались без рук и ног, без глаз, выжженных свирепым пламенем. Генерал-аншеф был побит камнями и обожжен, швы на ранах разошлись. Попов передал ему соболезнование. Вот беда! Раньше, когда докучал выговорами Румянцев, Суворов от Потемкина защиту имел, а ныне...
      - Неужто у Василья Степаныча милости сыскивать?
      Потемкин гнев смирил, но прежней ласки уже не вернул.
      В августе ночи стали темнее. Светлейший пробудился от частых выстрелов. Накинув халат, он выбрался из шатра, как зверюга из берлоги. Мимо солдаты проносили офицера - голова его была замотана в шинель, он громко хрипел - предсмертно.
      - Тащите его в палатку Массо... а кто это?
      - Да егерей начальник - Голенищев-Кутузов.
      - Куда ж его ранило? - спросил Потемкин.
      - В голову! Опять в голову...
      Не слишком ли много крови стал забирать Очаков?
      Екатерина дважды требовала от Потемкина объяснить, при каких обстоятельствах ранен Кутузов, от своего имени просила князя навещать храброго генерала, но Потемкин... отмолчался. Молчание о втором ранении Кутузова перешло в историю: ранен опять в голову, и все! Спасибо принцу дс Линю, который в ту ночь находился подле Михаила Илларионовича и тогда же записал, как это случилось: "Турки в числе не более сорока, прокравшись вдоль моря, взобрались по эскарпам и открыли ружейную пальбу по батарее Кутузова, того самого, который и прошлую войну был ранен в голову навылет... Генерал этот почти так же был опять ранен в голову пониже глаз и должен, по моему мнению, умереть не сегодня, так завтра (!) Я смотрел сквозь амбразуру на начало вылазки; он (Кутузов) хотел последовать моему примеру и вдруг был опрокинут" - насколько силен был удар пулей!
      - Да, много крови стал забирать Очаков...
      Об этом все чаще поговаривал де Линь, вездесущий, как и положено военному атташе. Друживший с Суворовым, он в своих донесениях в Вену и критиковал Потемкина опять-таки словами Суворова: задержкою штурма Потемкин не ослабляет, а, напротив, усиливает гарнизон Очакова, зато с каждым днем слабеет его собственная армия. Екатерина исправно оповещала светлейшего об этой критике, и Григорий Александрович разругал дс Линя:
      - Не надоело вам, принц, за мною шпионить?..
      А ведь в критике де Линя было немало и дельного.
      - Ваш солдат превосходен, - говорил принц Потемкину. - Но разгоните из армии камер-юнкеров и камергеров, которые по чинам придворным обретают себе чины генеральские... Какая польза с этой придворной шушеры? Наконец, избавьте полки русские от негодяев и авантюристов иностранных, высланных с их родины за всякие непристойные художества... К чему вы их кормите?
      Близилась осень. Все чаще из Очакова бежали в русский лагерь христиане, которых было немало в крепости (особенно поляков с детьми и женами). Один мальчик-беглец, уже обращенный в мусульманство, был приведен к Потемкину, который расспрашивал его о жизни внутри осажденной цитадели. Мальчик сказал: "Христиане очаковские брошены в ямы саженей до десяти глубины; турки им на головы сверху испражняются, и смрад от того, причиняя болезни, низводит в гроб... Хлеба в Очакове довольно, но мясо дорого". Подули сильнейшие ветры, из степей несло тучи пыли, русский лагерь голода пока не испытывал. Чтобы привлечь солдат к шанцевым работам по ночам, Потемкин велел платить по 15 копеек за одну ночь и давать утром водку.
      В конце августа турки стали поджигать траву вокруг Очакова, ветер нес на лагерь раскаленную золу, вихри опрокидывали палатки, по ночам горизонт становился красным. Полтысячи медных пушек, расставленных турками по фасам крепости, время от времени исколачивали осаждающих, в ответ "стенолом ные" орудия России стучались в нерушимые стены. Отрезанные головы сморщились от жара, турки заменили их новыми, свежеотрубленными, и русские, стоя под стенами, узнавали своих друзей:
      - Никак, Петр, что канониром-то был?
      - Он! За водой к лиману пошел, тока ведро нашли.
      - А эвон ишо глядит... вчерась водку с им пили!
      Скрипели колеса фур, везли раненых. Очевидец пишет: "Воздушные дуги летящих бомб устилались искрами, свист ядер заставлял стонать лежащую на море нижнюю полосу воздуха, верхняя часть онаго сопротивлялась прорезыванию вылетавших из пушек шаров". В сентябре начались холода. Екатерина прислала в ставку дюжину золотых шпаг с алмазами, чтобы светлейший раздал их самым достойным. В шатре князя собрались завидущие карьеристы, жадно оглядывая убранство именного оружия.
      Принц Нассау-Зигсн примерил к бедру шпагу.
      - Положи обратно и не тронь! - велел Потемкин.
      - Почту этот намек за тягчайшее оскорбление...
      - Пошли все вон! - мрачно ответил Потемкин.
      Турецкие корабли блуждали в море, крейсируя между Берсзанью и Очаковом, бросая иногда в гущу русского лагеря не ядра, а громадные булыжники, калечившие по нескольку человек.
      - Не взяв Березани, - рассуждал Репнин, - вряд ли можно распоряжаться на водах и двигаться далее - к Гаджибсю.
      - Сам знаю. Но Гасан-то - вот он!
      - Так пошлите флот Черноморский из Севастополя...
      Потемкин послал эскадру Сенявина к берегам Лсванта, чтобы бомбардировать крепость Синопа и тем маневром отманить Гасана от Очакова. Но капудан-паша разгадал хитрость Потемкина и ответил ему канонадою со своих кораблей. Вечером Потемкин из прически Браницкой выдернул розовую ленту и завил ее в пышный бантик.
      - Это ты для меня, дядюшка? А куда прицепить его?
      - Не твоего ума дело. Я сам прицеплю...
      Поверх банта он укрепил орден Владимира и велел в таком виде отвезти Сенявину - в награду. Не с той ли поры в России и появилось новое воинское отличие - "с бантом"! (Нс будем винить Потемкина: знаменитый английский орден Подвязки имеет аналогичную предысторию, но в девизе его начертано: "Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает".)
      Был конец сентября. Бело-красными флагами турки украсили весь Очаков, два дня их эскадра и крепость палили из пушек. Пленные сказали, что там празднуют победу...
      - В чем дело? - спросил Потемкин де Линя. - Я не верю, что турки могли разбить Румянцева. Не ваш ли это грех?
      - Дождемся курьера из Вены, - ответил атташе...
      Курьер прибыл, и де Линь не скрыл от Потемкина истины. Турки постоянно избивали австрийскую армию, великий визирь форсировал Дунай, приведя жителей Вены в паническое бегство. Иосиф II решился на генеральные сражения у Слатины и был вдребезги разгромлен. Это еще не все! Ночью лагерь императора сдвинулся с места животным страхом: вся армия бежала, оставляя туркам гигантский вагенбург с припасами, арсеналы с пушками. В темноте возник хаос: войска Австрии, приняв свои же полки за турецкие, до рассвета занимались самоистреблением, беспощадно расстреливая друг друга в упор. Иосиф II чуть не погиб в этой кромешной свалке, свита покинула императора, который случайно уцелел, спрятавшись в какой-то деревне.
      - К этому добавлю, - сказал де Линь, - что революция в Австрийских Нидерландах уже перекинулась в Венгрию и мадьяры восстали... Теперь вам понятно, почему салютуют турки?
      Настал октябрь с ветрами и бурями. Пророчество Суворова сбывалось: изнурение к русской армии пришло ранее, нежели изнурился гарнизон очаковской твердыни. Теперь и сам Потемкин заговорил о штурме.
      - Но не раньше, чем лиман замерзнет и капудан-паша уберется в Босфор для зимования кораблей в краях теплых...
      Принц Нассау-Зиген уехал в Мадрид, де Линь остался.
      21 октября Очаков запорошило первым снегом, на бивуаках солдаты и офицеры сжигали на кострах старые телеги. Генералы, чтобы согреться, платили по 2-3 рубля за верстовой столб. В стене Очакова, как ни была крепка, артиллерия все-таки пробила первую брешь, из зияния которой выглядывали озлобленные янычары. Потемкин раздавал шпаги "за храбрость" только достойным, а многих офицеров разжаловал в солдаты.
      Однажды знатный сераскир без боязни вышел из ворот крепости, вступив в разговор с русскими офицерами. Говорил по-русски без запинки, и первый вопрос турка был таков:
      - Вы еще долго будете страдать тут?
      - Пока не возьмем Очаков.
      Турок угостил офицеров хорошим табаком-латакия.
      - Султан не для того строит крепости, чтобы сдавать их каждому прохожему... Гуссейн-паша удивлен: чего вы медлите? Можете приступать к штурму хоть завтра: сабли у нас отточены, пушки заряжены, а жены в безопасности, упрятанные под землей в теплых подвалах...
      Для светлейшего и его свиты были выкопаны землянки. Солдаты, чтобы не зимовать в голом поле, околевая на ветру, тоже копали для себя ямы. 6 ноября к Потемкину явился де Рибас, которого князь использовал в роли курьера; де Рибас жаловался, что седлом натер мозоли на ягодицах.
      - Так чего ты хочешь? - спросил светлейший.
      - Хочу плавать, как раньше, а ездить надоело.
      - Коли так, бери запорожцев и отвоюй Березань...
      Берсзань взяли; все что там было, переломали и даже приволокли пленных. Добра на острове сыскалось много: запорожцы саблями рубили свертки шелка и бархата, папахами черпали россыпи жемчуга. Потемкин поспешил обрадовать Суворова:
      "Мой друг сердешной, любезной друг. Лодки бьют корабли, пушки заграждают течения рек. Христос посреде нас... Прости, друг сердешной. Я без ума от радости. Всем благодарность. И солдатам скажите. Верной друг и слуга твои кн. П. Т.".
      Тонкий ледок уже появился в лимане, и Гасан отправил корабли на зимовку. Пленные показывали, что капудан-паша перед своим отплытием привел гарнизон Очакова к присяге на Коране: всем погибнуть с детьми и женами, но крепость прахоподобным не сдавать. Бежавший к русским поляк сообщил, что в Очакове хлеба осталось на две недели, не более, лошадей турки уже съели и даже сам Гуссейн-паша склоняется к сдаче:
      - Но его знамсносцы-байрактары противятся, сказывая: нет хлеба и мяса, так мы всех кошек переловим, всех собак передушим, станем крыс жрать, но Очаков не сдадим...
      В ночь на 27 ноября в землянку светлейшего привели златокудрую христианку родом из Подолии, жену убитого янычара. Потемкин поил ее чаем с пастилой, разговаривая по-польски.
      - Отчего пани бежала, кого шукаст?
      - Паша всех христианок велел отправить на ночь в траншеи... Он пожелал воодушевить агарян своих к отбитию штурма...
      Задували метели. По утрам собирали замерзших. Живые с трудом откапывались от снега. "Сколько в сии дни померзло людей и пало скота. Где ни посмотришь, везде завернуты в рогожи человеки, везде палый скот. Там роют яму, здесь лежит нагой мертвец, в другом месте просят милостыню на погребение".
      - Пошли на штурм! - требовали солдаты.
      Турки сделали вылазку на батареи генерала Степана Максимовича, "перерезав люден, от холоду уснувших... Максимович, разбудя солдат, пошел сам вперед отбивать пушки, но был сильно порубан, повержен на землю; в которое время турки отрубили ему голову". Пушки удалось отбить, но множество голов янычары утащили в Очаков и, "взоткнув их на штыках, разставили по валу крепости; между сими головами примечена и голова генерала Максимовича". Об этом доложили Потемкину, который голову своего приятеля долго разглядывал через трубу.
      - Время истекло... Штурм! - возвестил он.
      И весь лагерь, будто его сбрызнули живою водой, вдруг разом поднялся, ликующий, возбужденный, радостный.
      - Штурм, штурм... хотим штурма! - кричали люди.
      Начались объятия, целования. От охотников идти на смерть не стало отбоя, даже кавалеристы бросали лошадей, желая вместе с пехотою лезть на стены. Метель еще два дня покружила, потом ударил мороз.
      - Хотим штурма! - орали солдаты. - Ведите нас...
      Офицеры давали клятву: взойти на стены раньше солдат! В гвалте голосов затерялись оркестровые выкрутасы Сарти на слова канона "Тебе Бога хвалим".


      ЗАНАВЕС

      6 декабря 1788 года турецкая твердыня не устояла...
      Самый важный стратегический узел был развязан!
      Зима эта осталась в народной памяти - очаковской.
      Штурм крепости, начатый и проведенный с большой решимостью, обошелся русскому воинству в 3 тысячи человек. Турки потеряли около 10 тысяч. При сильном ветре стояли жгучие морозы, и тяжелораненые замерзали. Под конец штурма, когда солдаты уже вламывались в жилища города, турки резали себя, янычары резали жен своих, матери убивали детей своих. Русским воинам пришлось спасать детей от матерей, а жен отрывать от мужей - и турецкие семьи оказались разобщенными. Потемкин указал сгонять пленных в "таборы" - отдельно военных, отдельно обывателей. Примечательно: в ушах турчанок сохранились драгоценные серьги, на их руках остались браслеты и алмазные перстни, - русские не мародерничали!
      Но общая картина была ужасна. Еще лилась кровь, еще убивали людей в переулках, душили в подвалах и кидали с крыш, а через Бендерские ворота уже выбегали рыдающие от страха женщины, за ними с плачем бежали дети. В плен с остатками гарнизона, с бунчуками и пушками попал и трехбунчужный старик Гусссйнпаша. На его же глазах янычары побросали ятаганы к ногам победителей, чиновники сложили в костер бухгалтерские книги... Потемкин повидался с трехбунчужным:
      - Не стыдно ли тебе, старче, упорствовать столь жестокосердно? Ты сам видишь, каковы жертвы фанатизма твоего.
      На что Гусссйн-паша отвечал светлейшему:
      - Ты имел указ от своей кралицы, я имел фирман своего султана. Каждый исполнял свой долг. За кровь мусульманскую я дам ответ Аллаху, а ты - Христу. Если ты добрый человек, вели слугам отыскать мою чалму, которую я потерял в бою с вами. Я уже не молод, и голова сильно мерзнет.
      Затоптанную в рукопашной схватке чалму отыскали, паша с удовольствием накрыл ею голову. Янычар сразу заставили разделять трупы на "ваших" и "наших", мертвых стаскивали на лед лимана. Пленным было объявлено, что здесь они не останутся: всех отправяет на галеры Балтийского флота - гребцами.
      На депешу Потемкина о взятии Очакова императрица быстро отвечала с кабинет-фурьером: "За уши взяв тебя обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный... С величайшим признанием принимаю рвение и усердие предводимых вами войск, от высшего до нижних чинов. Жалею весьма о убитых храбрых мужах; болезни и раны раненых мне чувствительны; желаю и Бога молю о излечении их. Всем прошу сказать от меня признание мое и спасибо..."
      Оставив гарнизон в Очакове, светлейший стронул армию на винтер-квартиры, а сам отправился в Петербург - к славе!
      Слава была велика. Вся дорога от Херсона до Петербурга освещалась кострами, к приезду светлейшего на площади городов выходили губернаторы с женами, чиновники с дочерьми. Он пролетал мимо, едва успев махнуть ручкою. Бубенцы звенели под дугами, напоминая бубны цыганские, удаль прошлую - молодецкую. А народ, стоя на обочинах, кричал: "Ура, Очаков!.."
      Чтобы не скучать в дороге, Потемкин из мучных лабазов Калуги похитил от старого мужа молодую, но весьма дородную купчиху, ублажал ее слух "кабацкими" стихами Державина:
      - "В убранстве козырбацком, с ямщиком-нахалом, на пноходе хватском, под белым покрывалом... кати, кума драгая, в шубсночке атласной, чтоб осень, баба злая, на астраханский красный не шлендала кабак и не бузила драк..." Ну, целуйся!
      Голубые снега России вихрило за окошками кареты.
      К его приезду Екатерина достроила Таврический дворец, зодчий Кваренги и живописцы подготовили для светлейшего праздничное убранство в комнатах Эрмитажа. Императрица с Безбородко подсчитывали колоссальные издержки на войну.
      - Александр Андреич, - сказала Екатерина, - второй военной кампании, как эта, не выдержим: обанкрутимся!
      Ее фаворит Дмитриев-Мамонов завел речь на рискованную тему: все герои получили арки и обелиски, одному Потемкину даже камня на земле не поставлено:
      - Может, князю Григорию тоже хочется?
      Екатерина распорядилась: ворота триумфальные в честь светлейшего украсить арматурой с иллюминацией, а надпись сделать из новой оды Петрова: ТЫ В ПЛЕСКАХ ВНИДЕШЬ В ХРАМ СОФИИ...
      В седьмом часу вечера 4 февраля 1789 года в Зимнем дворце начался переполох, придворные кинулись к окнам:
      - Едет светлейший! Едет... уже подъехал! Чествование его началось в Тронной зале дворца. Задумчивый (и даже грустный), он спокойно принял: драгоценный жезл генерал-фельдмаршала, орден Георгия первой степени, грамоту из Сената с перечнем своих заслуг, золотую медаль, выбитую в его честь, редкостный солитер к ордену Александра Невского, шпагу с алмазами на золотом блюде, сто тысяч рублей на "карманные" расходы.
      - А теперь, - объявила Екатерина, - я сознаюсь, что в честь героя очаковского сочинила стихи. Вот, послушайте:
      О пала, пали-с звуком, с треском -
      Пешей, и всадник, конь и флог!
      И сам со громким верных плеском
      Очаков, силы их оплот!
      Расторглись крепи днесь заклеппы,
      Сам Буг и Днепр хвалу рекут;
      Струи Днепра великолепны
      Шумняе в море потекут.
      Потемкин принял все как должное и сказал:
      - Где хочешь сыщи, матушка, а к весне вынь да положь на пенек шесть миллионов золотом... Я войну начинаю!
      Екатерина ответила, что ресурсов нет - исчерпаны:
      - А маленькая принцесса Фике состарилась, и никто ей больше в долг не верит... Знай, что войну пора заканчивать.
      - Начинать ее, - сказал Потемкин, взмахнув жезлом фельдмаршала. - И тогда ты "в плесках внидешь в храм Софии", древнейший на Босфоре, еще от Византии царственной...
      Гарольды расступились, а музыканты вскинули валторны.
      - Гром победы, раздавайся! - призвал их Потемкин.


      ДЕЙСТВИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ
      Гром победы, раздавайся!

      Здесь был рубеж исполинского ешл шествия к немерцающей славе.
      А.Н. Симойлов Жизнь и деяния князя Потемкина-Таврического

      Имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории.
      А.С. Пушкин


      1. АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

      Близ старинной границы между литовской Жмудью и герцогством Курляндским с XV века существовало местечко Янишки (ныне Ионишки), считавшееся "гусиной столицей" всей Прибалтики, как когда-то и Арзамас считался "гусиной столицей" всей России... Сейчас по шоссе Елгава-Шяуляй вереницей мчатся такси и личные машины: среди рижан принято ездить в Ионишки - закупать гусей для праздничного стола.
      Я тоже бывал на этой колхозной ярмарке, где можно приобрести кустарную копилку для денег или воз сена для своей любимой коровы. Но меня привлекало в этом городишке иное... Вероника (ныне покойная) уже звала меня в такси, чтобы ехать обратно в Ригу, но я сказал ей:
      - Погоди, я еще не осмотрелся как следует...
      Впрочем, кроме здания величественного костела, я не отыскал здесь существенных примет прошлого: через древний городишко прокатились две мировые войны.
      - Что ты здесь потерял? - торопила меня Вероника.
      - Я хочу найти дух...
      - Чей?
      - Того негодяя, который стал последним фаворитом старой Екатерины и который уничтожил моего героя-Потемкина...
      Да, именно здесь была резиденция князя Платона Зубова, здесь и догнивал он в неправедной жизни, а все вокруг, насколько хватает глаз, все эти деревни, замки, фольварки и гусиные пастбища принадлежали ему, одному ему.
      Старая граница литовской Жмуди осталась позади, а для Вероники было неожиданно услышать мои слова:
      - Так ему и надо.
      - Кому? - спросила она...
      Я жил тогда как раз 1789 годом. На всякий случай, чтобы проверить себя, я еще раз глянул в книгу Константина Грюнвальда "Франко-русские союзы". Грюнвальд подтверждает: появление при дворе Сегюра все-таки сближало Версаль с Петербургом, а торговый трактат, зарожденный на водах озера Ильмень, подготовил почву для заключения альянса; Безбородко уже хлопотал о создании коалиции Франции, Испании, Австрии и России, направленной своим острием против агрессивной Англии. "Впрочем, сообщает Грюнвальд, этот договор не мог иметь больших последствий, поскольку вскоре в Париже произошли потрясающие события!" Екатерина оказалась слепа: не сумев предугадать будущих бурь, она с милым кокетством говорила Сегюру:
      - Я не разделяю мнения тех, кто думает, что Европа пребывает накануне большой революции... Когда сапожникам нечего есть, их кормят, и, сытые, они ложатся спать!
      Перед Сегюром она была вполне откровенна:
      - Я всегда не терпела Францию и не любила французов. Догадайтесь, кто заставил меня взглянуть на Францию иначе?
      Сегюр перечислил: Вольтер? Дидро? Де Линь?
      - Нет, это был гениальный Фальконс, который первым донес до меня все обаяние французской новизны, французской талантливости и красноречия... хотя мне крепко от него доставалось! Но я благодарна этому сердитому человеку за многое.
      Сегюр не раз говорил, что ее царствование сохранится в истории под именем "екатеринианства":
      - Но что важнее для вашего величества - мнение современников или посмертное мнение потомков?
      Он и сам не ожидал, что Екатерина разволнуется.
      - Все-таки мнение истории для меня важнее, - созналась она. - Петра при жизни ненавидели и проклинали, однако в памяти потомства он остался с титулом "Великий". Я знаю, что обо мне говорят... все знаю! Но был ли хоть один день в моей жизни, в который бы я не подумала прежде всего о славе и величии России? Пусть будет суд, - сказала Екатерина. - Я верю, что пороки мои забудутся, а дела останутся...
      В конце беседы она предупредила Сегюра: исторических лиц надобно судить, примеряя их деяния не ко временам будущим, их потребно судить по условиям времени, в котором они жили:
      - Тогда не так уж грешна покажусь и я... грешная!
      Но суд истории сыграл с ней нелепую шутку: при имени Екатерины сначала вспоминают любвеобильную женщину, а уж потом, перечислив всех ее фаворитов, припоминают и те громкие дела, которые свершила при ней великая мать-Россия. Страсть императрицы с годами не утихала, но Потемкин сам регулировал ее движение, уверенный в том, что Екатерина будет ему послушна, получая фаворитов только из его рук. В этом и таилась роковая ошибка: светлейший никогда не думал, что при дворе сыщется иная сила, ему враждебная, способная выдвинуть своего фаворита, чтобы устранить Потемкина и восторжествовать на его унижении... С давних пор при дворе состоял Николай Иванович Салтыков, омерзительный эгоист, сгоравший от зависти ко всем, кто был важнее его и богаче. Под стать мужу была и старая карга Наталья Владимировна Салтыкова, обвешанная с ног до головы амулетами образков, за что ее прозвали "чудотворной иконой". О появлении этой гадины во дворце узнавали по неистовым воплям: "Сгинь... сгинь, сатана!" Перед Салтыковой, выкрикивающей такие заклинания, безобразные карлики жгли перья и старые мочалки, дабы дурным запахом отвести в сторону нечистую силу. Вот эта ханжеская чета, алчная и зловредная, решила уничтожить Потемкина! А... как?
      Очень просто. С помощью пригретого в доме своем Платона Зубова, что служил в Конной гвардии секунд-ротмистром, ничем не выделяясь среди гвардейской молодежи. Но он был смазлив лицом, брови имел дугами, ходил на цыпочках, чтобы казаться выше ростом, и Салтыкова оценила его достоинства:
      - Ты его, Коленька, представь в конвой ея величества, у императрицы нонеча как раз нелады с Дмитриевым-Мамоновым, и даст Бог, через Платошу-то свернем шею одноглазому!.. - велела она мужу.
      А теперь, читатель, вспомним картину Валентина Серова "Выезд императрицы Екатерины II на соколиную охоту". В широком ландо едет императрица, с явным вожделением оборачиваясь назад, чтобы взглянуть на молоденького красавчика Зубова, а чуть поодаль, почти на самом срезе картины, представлен благодушествующий князь Потемкин-Таврический, - он еще не догадывается о том, что сейчас решается его судьба.
      ...Такси мчалось дальше - к Риге.
      - Так ему и надо! - повторил я со значением.
      Шофер рассмеялся, а Вероника спросила:
      - Все-таки объясни, что значит эта дурацкая фраза и какое она имеет отношение к Потемкину?..
      Давайте снова вернемся в "гусиные" Янишки - Ионишки начала прошлого столетия. Пушкин еще не написал своего "Скупого рыцаря", а Бальзак не создал "Гобсека". Но удивительно, что все гнусные качества этих героев Пушкина и Бальзака воплотились в последнем фаворите Екатерины - князе Платоне Зубове, который с 1814 года проживал в литовских владениях... В ту пору это был человек уже потасканный жизнью, истощенный развратом. Его узкое лицо бороздили глубокие складки. Постоянно пребывая в угнетенном расположении духа. Зубов часто повторял:
      - А так ему и надо... Так и надо!
      Историк пишет: "Слова эти срывались у него с языка, будто в ответ на какую-то навязчивую мысль, не дававшую ему покоя. Нс надобно быть опытным сердцеведом, чтобы догадаться, глядя на Зубова, что на совести его тяготеет какое-то мрачное преступление..." Обладатель несметных сокровищ, хранимых в подземельях замка, Зубов превратился в мерзкого скрягу, оживляясь лишь во время ярмарок, на которых азартно барышничал лошадьми, гусями и пшеницей. Одетый в потрепанный архалук, часто небритый и плохо вымытый, обладая идиотской привычкой засовывать в нос палец, последний фаворит Екатерины II представлял отвратительное зрелище...
      - Так ему и надо! - произносил он всегда неожиданно.
      Вот подлинный текст его признания о Потемкине, тогда же записанный М. И. Братковским: "Хотя я победил его наполовину, но было необходимо устранить его совсем, это было необходимо, потому что императрица просто боялась его, как взыскательного супруга. Меня она только любила... Потемкин-вот главная причина тому, что я не стал тогда вдвое богаче". Проживая в Янишках, князь Платон Зубов не щадил крепостных, замучивая их бесконечными поборами. А все награбленное тут же превращал в звонкую монету, которую и ссыпал в подвалы своего мрачного, нелюбимого замка. Испытывая страх смерти, он, подобно героям Пушкина и Бальзака, спускался по ночам в подвалы, где, как говорили очевидцы, у него хранились горы золота и серебра. И там Зубов пересчитывал деньги. У него было скоплено ДВАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ только в монетах.
      - Так ему и надо! - твердил он с упрямством маньяка.
      Но прав народ, сложивший мудрую пословицу: на каждого волка в лесу - по ловушке. Однажды в костеле Зубову встретилась бедная пани Валентинович с пятнадцатилетней дочерью, и он - воспылал. Это случилось в 1821 году, когда 50-летний Зубов, уже поседевший и с выпавшими зубами, казался сгорбленным старцем. Сначала он зазвал Валентиновичей, мать с дочерью, на обед к себе, затем пригласил мать в подвалы своего замка.
      - Видите? - спросил он бедную женщину. - В этой куче ровно миллион золотом, и этот миллион ваш, если ваша дочь...
      - Тому не бывать! - возразила гордая пани. - Моя дочь будет принадлежать вашей светлости только в том случае, если станет светлейшей княгиней Зубовой...
      Ко дню свадьбы Зубов подарил невесте грошовые сережки. Он стал обладателем юной красавицы Теклы Игнатьевны, но отношений между супругами не возникло, ибо Платон Зубов давно перестал быть мужчиной.
      - Так ему и надо! - вскрикивал этот чудовищный человек, бродя по ночам с огарком свечи по комнатам замка, спускаясь в подвалы, где он любовался своими сокровищами...
      Платон Зубов вскоре же умер, но даже в предсмертном бреду часто восклицал:
      - А так ему и надо... так ему и надо!
      Эта криминальная фраза, на первый взгляд и загадочная, относилась к Потемкину, которого он отравил ядом.
      А теперь нам следует вернуться к событиям 1789 года - послеочаковским!


      2. ПОСЛЕ ОЧАКОВА

      Весна 1789 года выдалась ранняя, но Сладкие Воды Стамбула не оживлялись ни музыкой духовых оркестров, ни говором беззаботных женщин, ни криками разносчиков сладостей. Из тюрьмы Эди-Куля Булгаков докладывал в Петербург: "Голод в Константинополе, пашквили противу визиря. Карикатуры: снизу пепел, сверху отруби, внутри земля-вот хлеб турецкий... Пальбою из пушек возвещено о смерти султана Абдул-Гамида".
      Новый султан Селим III приехал в мечеть Эюба-Джами, где и опоясал свои чресла мечом Османа (этот жест заменял ему "коронацию"). С батарей Топханс стучали арсенальные пушки, им вторили с Босфора пушки эскадры капудан-паши. Селиму исполпилось 28 лет. Лицо султана, испорченное оспой, сохранило отпечаток той утонченной красоты, какой обладала и его мать - Михри-Шах, украденная в Грузии для гарема отца. Селим был образован, по-европейски начитан, но верил в чудеса; он писал недурные стихи. Империя досталась ему в состоянии хаоса - военного, административного, финансового. Со времен Сулеймана Великолепного султаны обычно следили за работой Дивана через окошко, вырезанное в стене над седалищем великого визиря. Селим нарушил эту традицию Османов, появясь открыто - уже не как мусульманское божество, а как простой человек.
      - Один час правосудия лучше ста часов молитвы. Я буду карать, если не услышу правды, - объявил он.
      В воротах Баби-Гумаюн, ведущих к Сералю, янычары высыпали из шерстяных мешков горы ушей и носов, отрезанных у взяточников, казнокрадов, обманщиков и торговцев, обвешивавших покупателей. На базарах с утра до ночи истошно вопили купцы, уши которых были прибиты гвоздями к стенкам, и гвозди эти из ушей им выдернут только завтра, чтобы наказуемый до конца жизни помнил: торговать надо честно! Стамбул сразу же присмирел, как мышонок при виде льва. Облачившись в рубище дервиша, живущего подаянием, великий султан Селим III инкогнито появлялся на рынках, в учреждениях, на фабриках столицы, всюду требуя от людей только честности. А телохранители, идущие следом за султаном, тут же казнили всех лгущих и ворующих. На одном из кораблей военного флота, когда рубили головы офицерам, палач султана, занеся меч, просил Селима посторониться, чтобы кровь не брызнула на его одежды.
      - А кровь - не грязь, - отвечал Селим и сам схватил казнимого за волосы. - Так тебе будет удобнее... руби!
      Эйюбский дворец-киоск был выстроен им для Эсмэ, которая приходилась ему сестрою; эта распутница, под стать брату-султану, была умна и тоже писала стихи. Селим выдал ее замуж за своего любимца Кучук-Гуссейна, грузинского раба, товарища своего детства.
      Скинув туфли, мужчины сели, поджав ноги, на тахту, невольники-негры, опустясь на колени, разожгли им табак в длинных трубках. Селим сказал:
      - Тебя, Кучук, я решил назначить капудан-пашой.
      - Я плавал не дальше Родоса, - отвечал шурин, - и, назначив меня, куда денешь Эски-Гасана или Саид-Али?
      - Гасан не уберег Очаков, и пусть искупает вину, удерживая от гяуров Измаил... А вчера посол франков Шуазель-Гуфьс вручил реису-эфенди проект мира с Россией.
      Кучук-Гуссейн сказал, что войска разбегаются:
      - А янычары бегут с войны первыми...
      - Не лучше ли, - добавила Эсмэ, - заключить мир сейчас, пока грозный Ушак-паша не стронул флота к берегам Румелии.
      - Нет, - отвечал Селим. - Я объявлю новый набор мужчин от четырнадцати до шестидесяти лет. Я пополню казну налогами для христиан, велю женам их появляться на улицах в черных платьях; босые и непричесанные, пусть они выражают скорбь...
      Эсмэ сказала, что Турции необходимы реформы:
      - Но прежде ты казни визиря и освободи Булгакова.
      - Юсуф-Коджа, я знаю, главный казнокрад и бездельник, но его длинная борода внушает мусульманам большое почтение. Освободить же Булгакова-признать победу гяуров... Подожду!
      Эсмэ взяла лютню и стала импровизировать стихи о прекрасной розе, на которой по утрам выступает не роса, а капельки соленого пота - это пот самого Магомета.
      Английский король сошел с ума. Потемкин с мрачным видом выслушал доклад Безбородко о запутанности внешней политики и развел руками:
      - Так не давиться ж нам оттого, что Англия короля своего до бедлама довела, а теперь милорды противу нас бесятся. Союз же с Испанией, который устраивает принц Нассау-Зигенский, ничего, кроме лишнего куражу, России не даст.
      Екатерина показала ему письмо:
      - От барона Нолькена. Желая нам добра, он пишет, что Берлин, из Лондона поддержанный, входит в военный альянс с султаном Селимом. Новый капкан для нас!
      - Суворов, - сказал Безбородко, - отличен за Кинбурн достаточно, а за Очаков только наказан гневом вашей милости... И вот я думаю: не выделить ли ему армию противу Пруссии?
      - Суворова не отдам, - заявил Потемкин. - Я свои силенки под Очаковом испытал, и убежден, что на Измаил негоден: без Суворова мне там не управиться.
      - Но и Румянцева не желаешь, - вставила императрица.
      - Не хочу и Румянцева! Ни чтобы я его давил, ни чтобы он мне не шею влезал. Кошку с собакой в одной клети не держат, из одной миски они молоко не хлебают. Я забираю себе князя Репнина и Суворова, а Федор Ушаков еще мало возвышен. Прошу, матушка, сразу же патент ему на чин контр-адмирала писать. Заодно пиши патент на чин бригадирский и славному корсару Ламбро Каччиони!
      Петербург пышно отмечал взятие Очакова: в самый разгар балов и застолий, уединясь в комнатах Эрмитажа, императрица ознакомила Потемкина с оперой "Горе-Богатырь":
      - Я не так знаменита, как Мстастазио, в делах оперных, но все-таки послушай. Горе-Богатырь с войны вернулся, его дура Громила Шумиловна сулится ему целый короб детей нарожать, и тут слова для хора с оркестром: "Горе-Богатырь с Громилой брак составят непостылой..." Хочу по случаю праздника ставить творение свое на придворном театре.
      - Да опомнись, матушка! - осадил ее Потемкин. - Будь я цензором, сжег бы твою оперу сразу, а сочинителя в Сибирь сослал... Неужто сама не видишь, в каком ослеплении писала? Послушай меня, здравого: ты эту оперу ставь, но при этом вид делай, будто под Горе-Богатырем не наследник Павел, не сын твой, а шведский король в дураках выведен.
      - Резон есть, - согласилась императрица. [38]
      Швеция усиливалась: король Густав поборол Аньяльскую оппозицию в армии и на флоте, он казнил сепаратистов, ссылал их на безлюдные острова, сажал в крепости. Против России вырастал чудовищный фронт-от Лондона до Стамбула!
      - И новая гадина завелась, - сказала Екатерина. - Курляндский герцог Петр Бирон, вконец спившись, соблазнился посулами Луккезини и от России к Пруссии поворачивается. А это уже под самым боком у нас - под Ригою!
      - Еще чего не хватало, - ответил Потемкин, - чтобы великая Россия от каждой гниды почесуху имела... Раздави Бирона так, чтобы между ногтей щелкнул, издыхая. Меня иное ныне заботит: на что две армии нам содержать?
      Екатерина намек его поняла:
      - Если Помпеи состарился, пусть торжествует Цезарь...
      Румянцеву было ведено сдать Украинскую армию в подчинение Екатеринославской. "В отзыве вас от армии, - писала она Румянцеву, - не имели мы иного вида, кроме употребления вас на служение в ином месте". Цезарь торжествовал: отныне Потемкин сделался главнокомандующим двух армий, которые и сомкнул воедино под своим началом. За ним оставался и весь флот Черноморский, который он поручил скромному, но решительному Федору Ушакову.
      - Так воевать будет легче, - говорил светлейший.
      На Монетном дворе выбили из золота наградные знаки для офицеров за штурм Очакова, солдат награждали ромбами из серебра на Георгиевских лентах. Все получалось так, как Потемкину хотелось, если бы не Дмитриев-Мамонов...
      С фаворитом князь имел мужской разговор:
      - Почто ты, тля никудышная, от матушки отвращаешься и спишь отдельно, будто евнух какой?
      - Скушно мне. Как в тюрьме живу.
      - А зачем карету себе завел? - спросил Потемкин.
      - Чтобы по городу кататься.
      - А разве шталмейстер в дворцовых каретах и лошадях тебе отказывал? Смотри, ежели какие шашни откроются, сам голову потеряешь и мою... мою погубить можешь!
      Потемкин был занят составлением планов грядущей кампании. "Я вам говорю дерзновенно, - писал он в эти дни, - что теперь следует действовать в политике смело. Иначе не усядутся враги наши, и мы не выдеремся из грязи. Я не хочу знать никакой Европы: Франция с ума сходит, Англия уже сошла, Австрия трусит, а прочие нам враждуют... Дерзости, как можно больше дерзости!" - призывал Потемкин.
      Все три месяца пребывания в Петербурге светлейший никого не принимал, сам нигде не бывая. Правда, его карету иногда видели подолгу стоящей перед домом Нарышкиных. При дворе были уверены, что Потемкин серьезно увлечен юною Марьей Львовной Нарышкиной, Безбород ко всюду говаривал, что быть скорой свадьбе. Машенька, спору нет, была обворожительна, и Гаврила Державин, восхищенный ее игрою на арфе, сочинил стихи "К Евтерпе", пророча ей "светлейшее" лучезарное будущее:
      Качества твои любезны
      Всей душою полюбя,
      Опершись на щит железный,
      Он воздремлет близ тебя.
      Но Потемкин на брачном ложе не "воздремал": б мая неожиданно для всех он быстро выехал из столицы. Кучер задержал лошадей у заставы. На дороге, преграждая путь, стояла карета императрицы, дожидавшейся его. Екатерина и Потемкин отошли подалес от людей, чтобы никто не мешал им проститься.
      - Как часто я тебя провожала, а ныне сердцем большую беду чую... Береги себя, батюшка родненький, - сказала Екатерина. - Сам ведаешь, что мне без тебя как без рук, и все дела прахом идут, когда ты на меня осердишься.
      Неожиданно она всплакнула (баба бабой!).
      - Отчего плачешь-то?
      - Да так... время летит, стареем мы, Гриша.
      Над ними повис пиликающий в небе жаворонок.
      - Не печалуйся, - сказал Потемкин, привлекая женщину ближе к себе. - Мы еще все дела поспеем сделать...
      На прощание они крепко расцеловались. Кареты долго не могли разъехаться на узкой дороге, цепляясь осями колес, и Потемкин, распахнув дверцу, видел в застекленном окошке ее лицо - лицо женщины, которая, кажется, продолжала его любить.
      Но уже давно любила других...


      3. ИЗОБРАЖЕНИЕ ФЕЛИЦЫ

      Плохо кормила Рубана поэзия, и уже совсем обнищал он в занятиях историей отечества. Потемкин его поощрял, но бедность порой становилась невыносима. Это еще не худшие дни поэта - придет время, когда станет он вымаливать милостыню у сильных персон, поминая служебные дни при Потемкине: