Зрел милости его и гневы иногда,
      Но гневы мне его не принесли вреда...
      Я из сенатских взят к нему секретарей,
      Правителем его был письменных идеи...
      Чрез то и зрение и слух мой потерял
      И более служить уже не в силах стал.
      Державин слуха и зрения не терял, но облысел раньше времени - не от восторгов пиитических, а после губернаторства на Олонце да в Тамбове; теперь, под суд отданный, искал он в Петербурге заступничества и правды. Добрые люди советовали Державину милости при дворе не искать.
      - Сейчас там перемены предвидятся, - наушничали они Державину, - и ты, милости у сильных изыскивая, можешь не в ту дверь стукотнуть; ошибешься так, что потом не подымешься.
      Силу придворной интриги поэт уже знал.
      - А хороши ли перемены-то будут? - спрашивал.
      - Никто не знает того, а ты, Гаврила Романыч, ежели не хочешь, чтобы тебя затоптали, едино талантом спасайся...
      Это верно: таланты одних губят, других спасают. Державин заранее для себя решил, что никаких вельмож ни медом, ни дегтем мазать не станет, а воспоет лишь императрицу:
      Как пальма клонит благовопну
      Вершину и лицо свое,
      Так тиху, важну, благородну
      Ты поступь напиши ес...
      Не позабудь приятность в нраве
      И кроткий глас ее речей;
      Во всей изобрази ты славе
      Владычицу души моей.
      Дворянин Державин воспевал "Фелицу", а другой дворянин - Радищев - эту же "Фелицу" подвергал строжайшему суду - суду гражданскому... Княгиня Дашкова внимательно следила за тем, какие книги продаются в академической лавке. "Однажды, - писала она, - в русской Академии явился памфлет, где я была выставлена как доказательство, что у нас есть писатели, но они плохо знают свой родной язык; этот памфлет был написан Радищевым". Автор, возмутивший честолюбие княгини, служил в подчинении ее брата, графа Александра Воронцова, который Радищева ценил высоко.
      Дашкова поспешила увидеть брата:
      - На што тут панегирик Ушакову, который в Лейпциге с автором школярствовал? В сочинении этом нет ни слова, ни идеи, за исключением намеков, которые могут быть опасны...
      Воронцов, прочтя "Житие Ушакова", сказал сестре:
      - Не следует тебе строго осуждать Радищева! Книгу ни в чем дурном нельзя упрекнуть, кроме одного: автор слишком уж превознес своего героя, который ничего путного в жизни не сделал, ничего умного не сказал.
      Ответ Дашковой был таков:
      "Если человек жил только для того, чтоб есть, пить и спать, он мог найти себе панегириста только в писателе, готовом сочинять все, очертя голову; и эта авторская мания, вероятно, ео временем подстрекнет вашего любимца написать что-нибудь очень предосудительное".
      Граф Воронцов на эти слова сказал сестре:
      - Набата к революции в России я не жду.
      - Так услышь набат из Франции...
      Радищев обратился к обер-полицмейстеру столицы Никите Рылееву за разрешением напечатать свою новую книгу. Рылеев публикацию ее разрешил. Радищев приобрел печатный станок, на Грязной улице устроил свою типографию. Поверх станка он выложил новую книгу - "Путешествие из Петербурга в Москву".
      Александр Николаевич был горд:
      - Мрачная твердь позыбнется, а вольность воссияет...
      Никита Иванович Рылеев, столичный обер-полицмейстер, был дурак очевидный. "Объявить домовладельцам с подпискою, - указывал он, - чтобы они заблаговременно, именно за три дни, извещали полицию - у кого в доме имеет быть пожар". В книге Радищева, которую он разрешил печатать, Рылеев ничего не понял, а скорее всего, даже не прочел се. Нс вник, наверное, и в эпиграф из "Тслемахиды", от которого мороз по коже дерет: "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй..."
      Екатерина еще не вполне ощутила угрозу французской революции, на всякий случай предупредив Рылеева:
      - Ты, Никита Иваныч, не проморгай. Помни, что завелась во Франции шайка, жакобинцами прозываемая. Если где что заподозришь, пресекай немедля, таких жакобинцев улавливая.
      - А как узнать этих жа... жа? - вопросил Рылеев.
      - У себя дома они колпаки красные носят.
      Всякий бы понял: "у себя дома", - значит, во Франции. Но Рылеев понимал все иначе. Вышел он на площадь Адмиралтейскую, глядь - а там в доме, на первом этаже, окно растворено, сидит человек в домашнем колпаке из красной фланели и, негодник такой, еще и кофе пьет. Рылеев мгновенно его арестовал, вернулся во дворец, преисполненный радости:
      - Нашел! У меня глаз острый. Сразу и нашел...
      Выяснилось, что первый этаж в доме князей Лобановых-Ростовских снимал одинокий старик, отставной генерал от фортификации, француз происхождением. Екатерина дурака своего разбранила, а француз, живший на пенсию в 2000 рублей, теперь за "невинное претерпение" стал получать из казны 4000 рублей.
      "Фелица" чуть палкой не излупила Цербера своего:
      - Из-за тебя, олуха, две тыщи рублсв - коту под хвост! Усерден ты, Никита Иваныч, да не по разуму... Кстати, проследил ли ты, куда Дмитриев-Мамонов на карете катается?
      Доклад был ужасен. Во время выездов и прогулок фаворита по набережной примечено: "...у Александра Матвеевича происходит с кнж. Щербатовой сердечное махание". А тарелки с фруктами, которые Екатерина посылала в комнаты фаворита, стали находить - уже пустыми - в покоях той же фрейлины Щербатовой.
      - Она еще и мои апельсины ест! - возмутилась Екатерина.
      Походкой величавой павы, хрустя одеждами, все замечая и запоминая, Фелица обходила свои обширные апартаменты. Резиденция ее обрела византийскую пышность, церемониальной послушности придворных штатов могли бы позавидовать даже кардиналы римского папы. А гудоновский Вольтер в мраморе ехидно взирал на свою "ученицу" с высоты "вольтеровского" кресла, окруженный классическими антиками. Екатерина однажды, постучав по мрамору тростью, вскользь заметила Безбородко:
      - Я нашла ему место - он неплохо у меня устроился.
      Безбородко, глядя на Вольтера, думал об ином:
      - Если б не эта старая болтливая обезьяна, может, и не было бы нынешних возмущений во Франции.
      - Нет, - ответила Екатерина, прежде подумав. - Вольтер никакого фанатизма никогда не терпел, а у всех парижан своя философия: рабочий имеет в день пятнадцать су, но буханка хлеба в четыре фунта стоит тоже пятнадцать су... Этой несчастной арифметики вполне достаточно, чтобы народ взбесился!
      Потемкин оставил Петербург как раз в те дни, когда в Париже решалась судьба королевской Франции. Созыв нотаблей и Генеральные Штаты не образумили Екатерину. "Я не боялась старой Франции с ее могуществом, не испугаюсь и новой с ее нелепостями", - писала она.
      Сегюр в разговоре с императрицей проявил легкомыслие, заявив, что все идет к лучшему.
      - Сегюр уже поглупел, - говорила Екатерина графу Строганову. - Я велю запросить своего посла Симолина, кто из русских болтается в Париже без дела, и пусть все они возвращаются домой... Кстати, Саня, а где твой сын Попо?
      - Он тоже в Париже.
      - Укажи ему волей отцовской вернуться в Россию...
      Наконец в Петербург примчался грязный и небритый секретарь Павлов, посланный курьером от посла Симолина. Павлов сообщил, что народ взял Бастилию, в числе штурмовавших ее были и русские - художник Иван Ерменев, два князя Голицына и молодой Попо Строганов, адъютант Потемкина, в красном фригийском колпаке. На стол перед Безбородко курьер выкладывал из сумки плотные, увесистые пачки революционных брошюр.
      - Забирай все, и пойдем к императрице.
      - Немыт. С дороги. Голодный. Боюсь.
      - Ступай смелее. Не съест она тебя...
      Екатерина вскрывала депеши Симолина: "Революция во Франции свершилась, королевская власть уничтожена... Было бы заблуждением рассчитывать теперь на союз с Версалем... Вчера цена хлеба весом в четыре фунта снизилась на одно су".
      - Из-за одного-то су стоило ломать Бастилию? - сказала Екатерина. - А каково ваше мнение, господин Павлов?
      - Извините, - лепетал курьер. - С дороги. Не ел. Не спал. Видит Бог, как я спешил... Мнение, какое и было, растрясло на ухабах. Мне бы теперь только выспаться.
      Весть о падении Бастилии вызвала в русском народе всеобщее ликование, будто не парижане разрушили Бастилию, а сами русские по кирпичику разнесли Петропавловскую крепость. На улицах обнимались незнакомые люди, чиновник поздравлял офицера, кучер лобызал лавочника, - это было непонятно и графу Сегюру, который наблюдал за ликованием России из окон своего посольства. "Хотя Бастилия, - писал граф Сегюр, - не угрожала ни одному из жителей Петербурга, мне трудно выразить этот энтузиазм, который вызвало падение этой государственной тюрьмы и эта первая победа бурной свободы..."
      Русские газеты печатали самые свежие новости из Франции, книготорговцы свободно продавали революционную литературу. "Санкт-Петербургские ведомости" опубликовали "Декларацию прав человека и гражданина". Москва не отставала от столицы, торгуя с лотков карикатурами на монархов Европы, портретами трибунов французской революции. Образованные люди (и не только дворяне) скупали всю эту литературу, создавая уникальные библиотеки; кажется, они понимали, что скоро этой свободной торговле придет конец и тогда любая тощая брошюрка станет исторической ценностью. А люди постарше и поосторожней предупреждали молодых смельчаков:
      - К чему собирать все это? У нас Емелька Пугачев не читал Вольтера и Бастилии не разрушал, зато таких дел натворил, что маркизу Мирабо за ним не угнаться... Наше счастье, что мы далеки от Парижа, до нас эта зараза не скоро докатится!
      Интриги подлого Салтыкова, исподтишка выдвигавшего на стезю фавора Платона Зубова, не укрылись от взоров хитрейшего Безбородко: он тоже решил сыграть в придворную лотерею, срочно вызвав из Миргорода своего племянника Григория Милорадовича, о красоте которого Екатерина не раз поминала. Женщина уж заметила и Зубова и Милорадовича, но выводов еще не сделала. Она всегда действовала с изощренностью дипломата. Желая точно убедиться в измене, Екатерина как бы нечаянно завела разговор с ДмитриевымМамоновым, проявив о нем "материнскую" заботу:
      - Саша, ты ведаешь, как горяча любовь моя, а мой век невечен. Хочу при жизни своей видеть тебя счастливым. Есть на примете самая богатая невеста в России - графиня Катенька Брюс, дочка моей покойной подруги. Скажи мне только слово, и твое счастье, твое благополучие будут мною устроены.
      Дмитриев-Мамонов в эту ловушку так и сунулся.
      - Виноват! - сказал он, выдавая себя. - Если уж вы так благородны, так соедините сердца давно любящие. Вот уж скоро годик махаемся мы тайно с княжной Щербатовой...
      Екатерина, всегда владевшая собой, убедилась:
      - Итак, это правда! - Она велела звать Щербатову. - Я, - сказала она девушке, - взяла вас ко двору сиротой несчастной. Одела. Накормила. Вырастила. Не буду мешать и счастью вашему. Деспотом никогда не была, и ваша измена награждена будет мною, как и ваша привязанность сердечная...
      После этого Безбородко застал ее рыдающей.
      - Жестокий урок получила я на старости лет, - говорила она, сморкаясь. - Но плакать-то будет он, а не я...
      Она велела откупить для молодых в Москве на Покровском бульваре дом с комфортом, выплатить фавориту из "кабинетных" сумм 100 тысяч рублей. Безбородко ахнул, говоря, что казна пуста, ради чего разорять ее далее:
      - Да и за что давать деньги изменщику?
      Екатерина осушила слезы. Выругалась грубо:
      - Дай! Пусть задавятся моими деньгами...
      Ночью, когда дворец угомонился, она вышла на лестницу. Внизу стоял в карауле стройный и темноглазый сскунд-ротмистр гвардии Платон Зубов. Екатерина перегнулась через перила лестничные, шепотом позвала его:
      - Паренек, иди ко мне... что-то скажу тебе!
      Утром Фелица сняла с пальца драгоценный перстень, из стола выгребла банковских билетов на 100 тысяч рублей, все это добро свалила на подушку.
      - Возьми пока вот это, - сказала она Зубову.
      Невесту, княжну Щербатову, сама же и убирала к венцу. В последний момент не утерпела, всадив ей в прическу золотую булавку так глубоко, что невеста завизжала от боли.
      - Терпи, - сказала Екатерина. - Как и я терпела...
      Безбородко срочно отправил Потемкину письмо, оповещая о перемене, и ошибочно предрек, что Зубов, человек глупейший, не удержится и недели. С молодыми графами Дмитриевыми-Мамоновыми на свадьбе приключился обморок, а императрица честно описала Потемкину: "Теперь я снова весела, как зяблик!"
     
     
      4. НЕВЕЛИКАЯ РЕЧКА РЫМ НИК
     
      Россия, как бы ни складывались ее трудные отношения с Францией, всегда охотнейше давала приют французам - гувернерам, кондитерам, ювелирам, зеркальщикам, хлебопекам, виноделам и модисткам. А теперь на русскую службу толпами устремились французские аристократы (графы, маркизы и герцоги), согласные командовать батальонами и галерами. Охотно покидали Францию и простые офицеры. Среди них предложил России свои услуги никому не известный поручик артиллерии Наполеон Буонапарте, корсиканец происхождением. Ему сказали, что согласны принять на русскую службу... ниже одним чином! Буонапарте вспылил:
      - Тогда я продам свою шпагу султану Турции.
      - Продавайте кому угодно. Вы нам не нужны...
      Во всем этом какой-то рок! Указ о принятии иностранцев волонтерами на русскую службу с понижением на один чин вышел за два дня до того, как будущий император Франции подал о том прошение. Опереди он этот указ, и Франция не имела бы Наполеона, а русская армия, возможно, имела бы одного лишнего генерала...
      Много позже Суворов высказался о Наполеоне:
      - Резв! Всю тактику у меня побрал. Но если когда-либо повстречаю воришку, заставлю его вернуть все краденое...
      Нет не едино на штык уповал Суворов. "Огнем открывать победу!" - не раз говорил он. Хорошим стрелкам позволял выбегать из цепи или каре, сражаясь в одиночку (а кто тогда думал о снайперах?). Солдату давал Суворов по сотне выстрелов на ружье (где еще в мире бывал такой запас?)...
      Устранив Румянцева от войны, светлейший часть полевой армии доверил князю Репнину, а Суворову повелел: не терпеть перед собой скоплений противника - рассеивать. Турки ждали, когда в реках спадет высокая вода, чтобы выступить в поход. Выдвинутый вперед суворовский корпус остановился в Бырладе, почти смыкаясь флангами с австрийцами принца Кобургского. Потемкин предупреждал: Австрия склонна к замирению с турками, потому необходима победа, дабы от мира их отвратить. Из предупреждения слагался логический вывод: Юсуф-паша будет стараться разбить корволант Кобургского, чтобы затем вывести из войны "Священную Римскую империю".
      Суворов завтракал с офицерами. Завтрак состоял из жирных сельдей, вареных языков и свежего масла. За едою полковник Швейцер часто ссылался на газетные известия: "В газетах пишут, если можно верить газетам..."
      - Не верьте! - сказал Суворов умнику. - Человеку пристало знать и другие вещи, о коих в газетах - ни гугу.
      - Однако же излагают там ясно.
      - В газетах ясно. А вот у нас ничего не ясно...
      Была середина лета - разгар кампании. Князь Репнин разрешал Суворову действовать по своему усмотрению:
      - Но чтобы не позже шести дней вернулись к Бырладу. Поймите, я разрешаю вам то, чего не разрешил бы вам Потемкин...
      Потемкин и Репнин имели очень много власти, зато ответственность за исход кампании свалили на одного Суворова. Был жаркий день, когда прискакал курьер от принца Кобургского, молившего о помощи: оттоманский корпус в 40 тысяч валил прямо на его корволант. Суворов объявил марш:
      - На Фокшаны! Наступление. Ярость. Ужас. Слово "ретирада" из лексикона исключается... Христос с нами!
      Начался суворовский марш: 60 верст за 28 часов. Кобургский примчался на встречу с Суворовым.
      - Скажите ему, что я пьян, - отвечал тот из палатки.
      Кобургский пожелал видеть его вторично.
      - Скажите, что я молюсь Богу.
      Принц не погнушался снова явиться к нему.
      - Скажите, что я снова напился и теперь сплю...
      Союзников было в четыре раза меньше, нежели турок, и начинать битву австрийцы боялись. Однако Суворов не принял от них никаких возражений; он послал курьера.
      - Ваше высочество, - доложил тот принцу, - если ваши войска не выступят, наши семь тысяч бой все равно примут.
      - Передайте его высокопревосходительству, что, ценя таланты его, подчиняюсь дирекции суворовской... Езжайте!
      Ночь прошла в движении, для турок незаметном. Говорили шепотом, на речных бродах переправлялись без шума. Конница в 15 тысяч сабель ожидала их перед лесом Фокшанским. Пять часов бились здесь насмерть, но атаки отразили и стали огибать лес: Суворов слева, Кобургский справа. Затем Суворов шагнул в гущу леса, повел войска за собой, показывая, как надо продираться через колючий кустарник. Зато, когда вышли из зарослей, все турецкие пушки были обращены не к лесу, а в другую сторону: успех! Союзники двигались в плотных каре, следом за ними пушки громили турецкую артиллерию.
      - Огнем, огнем их! - подбадривал канониров Суворов, потом велел ударить в штыки: турки побежали. - Кавалерия, - указал Суворов, - бери их в шашки... руби, гони!
      Теперь только успевай собирать трофеи: обозы, верблюдов, амуницию, фуры с ядрами, аптеки, быков, знамена и халаты.
      Суворов средь офицеров отыскал Швейцера.
      - Кстати, и о газетах! - сказал он ему. - В газетах пишут, что цесарские солдаты от турок неизменно бегают. А сегодня при Фокшанах они заставили турок бегать...
      Обычай войны требовал дележа добычи. На гнедой кобыле, издали сняв шляпу, к Суворову подъехал принц Кобургский:
      - Надеюсь, что эта процедура не омрачит праздника! Что вы хотите от меня? Бунчуки? Верблюдов? Или пушек?
      - Все поровну, а провиант оттоманский отдаю вам целиком, благо мне поспешать в Бырлад надобно...
      Заметив, что Суворов слегка припадает на ногу, принц Иосия Кобургский заботливо осведомился - не ранен ли он?
      - Бог миловал на сей раз. А то, что хромаю, так это по дурости: на иголку швейную наступил пяткой. Оттого-то турки, мою хромоту приметя, и прозвали меня "Топал-пашою".
      Пока солдаты делили трофеи, пока они там бегали по валашским деревням в поисках вина, принц Кобургский, добрый малый, устроил в своем шатре союзный обед.
      - В первый раз, - сказал он Суворову, - вы были пьяны, во второй молились, а в третий спали... Скажите, генерал, отчего не пожелали вы беседы со мной до битвы?
      Суворов охотно выпил и съел свежий огурчик.
      - А к чему лишние разговоры? Уверен, что ваше высочество с моими планами не согласились бы. На споры мы потратили бы весь день. Остались бы при этом друг другом недовольны. И конечно, я бы вам уступил: вы - тактик. Тактики я не знаю, да вот беда - тактика меня хорошо знает!
      Николай Васильевич Репнин послал принцу Кобургскому очень горячее поздравление с победой, за что и получил нагоняй от светлейшего: "Вы некоторым образом весь успех ему отдаете. Разве так было? И без того цесарцы довольно горды".
      А сам похаживал, довольный, говоря Попову:
      - Пишет мне Суворов реляции свои на таких мизерных бумажках, что и курицс не подтереться... Или бумаги на слова жалеет? Как же мне матушке-государыне о Фокшанах докладывать, ежели из его "синаксари и" одно мне ясно: победил!
      Сейчас он жил только войной, и Василий Степанович Попов счел нужным намекнуть, что влияние Платона Зубова при дворе делается уже опасным. Светлейший беззаботно ответил, что все эти Зубовы (а сколько их там?) для него - даже не гады подколодные, а хуже червей поганых:
      - Что они сделают, ползая под могучим дубом?
      Сытое лицо Попова вдруг исказила гримаса.
      - Не заблуждайтесь, ваша светлость, - сказал он. - Для дуба не змеи, а черви опасны, способные подточить самые могучие корни... Ведь у Платона Зубова еще три брата: Николай, Дмитрий и Валериан, жадные до власти и удовольствий.
      При ставке Потемкина работала типография, регулярно выпуская "Вестник Молдавии", цензуре неподвластный, и каждую неделю этот листок оповещал армию о том, каково здоровье светлейшего, какие дамы навестили его и какие собираются навестить. Заодно листок сообщал правду о революции во Франции, а сам Потемкин при слове "Франция" махал рукой - безнадежно:
      - Из альянсов европейских сия держава выключилась...
      Он навестил верфи Николаева, заехал в Тавриду проследить за охраною побережья, из Херсона готовил морскую экспедицию для овладения турецкой крепостью Гаджибей.
      Де Рибасу он заявил со всей прямотой:
      - Больно вы все до наград охочи, а дела-то от вас не видать. Коли не возьмешь Гаджибея, я тебя...
      - Перед Гаджибеем флот султана дрейфует!
      - А ты ночью, ночью... когда все спят. Или забыл, как в Испании апельсины из чужих садов воруют?
      Гаджибей моряки и запорожцы брали штурмом. Начали с вечера, поутру все было кончено: над воротами крепости взвился русский флаг. Заодно побрали и деревню татарскую (будущую Молдаванку). Никто в России слыхом не слыхал о Гаджибее, и потому взятие его прошло незаметно для публики, будто в темноте комара раздавили.
      Но Потемкин уже предвидел будущее большого города:
      - Гаджибей татарский бывал Одиссосом в мужском роде. Так пусть появится в роде женском-Одесса! А название с древнеэллинского языка приохотит к нему греков ради торговли прибыльной. Хорошо бы сразу там и строиться.
      - Война. Денег нет, - намекнул Мордвинов.
      - У нас всегда война и всегда денег нет. Однако мы еще не пропали ни разу и, даст бог, не пропадем далее...
      Он был доволен, что в Гаджибее резни никакой не было, никого не грабили, а взяв крепость, праздновали в единственной городской кофейне, которую содержал грек Аспориди - чуть ли не первый житель этого города. Потемкин распорядился, чтобы в ГаджибейОдессу сразу посылали отставных матросов и тех, которые увечья получили или семьями отягощены:
      - Пусть начинают жить, как все люди живут...
      Князь Репнин с главными силами уже обратился к Измаилу, но поглядел на высоченные стены его и вернулся обратно.
      - Мои солдаты не мухи, чтобы на Измаил взлетать, - сказал он Потемкину. - Там засел сам Эски-Гасан...
      Ко дню рождения светлейшего генералы обещали Потемкину взять для него Аккерман, он предостерег их:
      - Лучшим подарком мне будет взятие Аккермана без пролития крови. Заставьте турок искусством дипломатическим помыслить о печальном их жребии, и не кровью, господа, а лишь угнетением духа неприятеля умейте его одолевать...
      Начинался сентябрь. Кажется, турки заманивали русских под Измаил сознательно: не сразу открылось, что великий визирь перевел армию за Дунай. Бурные ливни расквашивали дороги, и без того разбитые конницей. Неуемная тоска возникала в сердце при виде унылых полей, жалкой кукурузы, побитой дождями. В кустарниках и буераках прятались турецкие дезертиры.
      Юсуф-Коджа велел их ловить. Он спрашивал:
      - Откуда вы бежали, собаки?
      - Из-под Фокшан, где снова явился Топал-паша.
      - Врете! - отвечал визирь. - Суворов, о том все знают, взлетел на Кинбурне с пороховым погребом к небу...
      Дезертиров вешали, двигались дальше. Эски-Гасан, бывший капудан-паша, завлекал русских под стены Измаила, а принц Кобургский снова увидел перед собой армию визиря числом в 100 тысяч сабель. "Спасите нас", - написал принц Суворову, и курьер прискакал обратно с таким же лапидарным ответом: "Иду". Выступив с войском в полночь, Александр Васильевич за два дня преодолел 70 верст. Страшные грозы бушевали над Молдавией, молнии втыкались в землю, поражая столетние дубы. Юсуф-Коджа пил вечерний кофе в своем шатре, окруженный подушками и мальчиками-рабами, когда к нему втолкнули мокрого от дождя, задыхающегося лазутчика:
      - Топал-паша уже здесь! В лагере цесарцсв.
      - Повесьте его, - указал визирь на лазутчика.
      - Я говорю правду, - клялся тот.
      - Тем легче тебе будет умирать...
      Суворов принял Кобургского в солдатской палатке, они прилегли рядом на охапке сена. Дождь стегал в парусину, из щелей текла вода, одинокую свечу задувало. Принц спросил:
      - Как вы думаете, генерал, почему Юсуф медлит?
      - Значит, турки еще не готовы к битве.
      - Но их много! Очень много на этот раз.
      - Чем больше публики, тем больше беспорядков. Пусть нас мало. В малом войске всегда больше храбрецов.
      - Вы меня утешаете. Неужели принять бой?
      - Немедленно. Успех в скорости... Невеликая речка Рымник отдавала свои воды истории!
      Цепляясь за сучья, он спустился с высокого дерева.
      - Сколько ж вам лет, аншеф? - удивился Иосия.
      - Помилуй бог, уже шестьдесят. А что?..
      С высоты дерева Суворов обозрел лагерь противника, решение принял. После грозы день обещал быть жарким, рано запели птицы. Сражение открылось. Суворов - псш, держа шпагу - шагал в первой линии, при среднем каре. Войсковые квадраты в шахматном порядке двигались через поля, покрытые бурьяном и стеблями кукурузы. Между инфантерией рысила кавалерия и казаки. Зной возрастал, птицы пели, радуясь концу ливней, солнцу и жизни... Суворов крикнул принцу Кобургскому:
      - Друг Иосия! Главная дирекция - Мартинешти, где ставка визиря. За лесом, что перед нами, нас ждет простор и слава. Артиллерия побеждает колесами: маневр - успех!
      Вдали проезжал визирь, но не верхом, а в карете. Кораном он останавливал бегущих и тем же Кораном бил по голове сераскиров, понуждая их к храбрости. Перед лесом в деревне Бокзы стояли турецкие батареи, и Суворов тут же решил смять пушки противника. Заметив отклонение русских в сторону, принц Кобургский, уже облаженный тысячными ордами янычар, слал к Суворову адъютантов, но ответ получал один:
      - Дирекция прежняя - Мартинешти! Я ничего не забыл. Я все вижу. Пусть принц не боится: успех виден...
      Подавив батареи в Бокзы, он усилил свой натиск, и турки бежали к Рымнику. Великий визирь, тряся длинною бородой, пересел из кареты на коня, отдав приказ:
      - Бейте по трусам картечью, чтобы вернулись...
      Эта же картечь сражала и русских. Янычары на резвых лошадях и чернокожие спаги, сидевшие в седлах, задрав колени к подбородку, налетали с флангов, орудуя саблями. Сейчас главное - выдержать огонь и блеск сабель. Русские и цссарцы двигались параллельно, но в промежуток меж ними Юсуф-Коджа вколачивал клинья янычарских байраков, чтобы развести эти клинья как можно шире, а потом разбивать союзников по частям... В этот жуткий момент австрийцам следовало верить в то, что русские не изменят главной дирекции, а русские должны верить австрийцам, что они тоже сохранят движение на Мартинешти. Лес, за которым скрывался турецкий табор, назывался Крьжгу-Мсйлор, но солдатам забивать свою память такими словами необязательно: все в жизни забудется, в летописях России останется только название реки - Рым и и к! За этим вот лесом союзники соединились, перестроившись для совместной атаки. Артиллерия била с колес, не переставая двигаться. Конница ловко вошла в интервалы между колоннами каре, и Суворов скомандовал:
      - Кавалерии взять ретрашемент... вперед!
      Громадное поле битвы являло картину всеобщего разрушения, убегавшие турки швыряли зажженные фитили в пороховые фуры, которые и взрывались с яростным треском, калеча лошадей и всадников, раненые ползли к реке, кавалерия в беспощадном наскоке раскалывала им копытами черепа, ломала руки и ноги - вперед, чудо-богатыри! (Суворов живописал Потемкину: "Погода была приятная. Солнечные лучи сияли во весь сей день, оно было близ его захождения...")
      Тысячи турок бросались в Рымник и тонули, громадные гурты скота, увлеченные общей паникой, тоже ломились в реку, находя в ней смерть, течение легко перевертывало фуры и телеги, а кавалерия-рубила, рубила, рубила... Еще утром у визиря было 100 тысяч войска!
      Юсуф-Коджа успел переехать через мост:
      - Разрушьте его! Пусть все трусливые потонут...
      Трофейные бунчуки валялись грудами, как палки. Среди взятых пушек очень много было и пушек австрийских.
      - Отдайте их цесарцам, - велел Суворов, - они сдали их туркам под Белградом, так пусть заберут обратно. Мы себе еще много пушек достанем, а им-то где взять?
      В шатре великого визиря, расшитом изнутри золотом, повстречались Суворов и принц Кобургский.
      - В сочетании с вашим именем и мое имя станет отныне бессмертным, - сказал принц Кобургский. - За эту битву при Рымнике я обрету жезл фельдмаршала. А... вы?
      - Сие не от меня зависит, - пояснил Суворов.
      - Но от заслуг ваших! Позвольте мне и впредь всюду именовать себя: принц Фридрих-Иосия Кобург-Заальфельдскшг; герцог Кобургский - ученик великого Суворова...
      Потемкин восхищенно писал Суворову: "Объемлю тебя лобызанием искренним и крупными слезами свидетельствую свою благодарность. Ты во мне возбуждаешь желание иметь тебя повсеместно". Политика Австрии - после Фокшан и Рымника - невольно укрепилась, император Иосиф II возвел Суворова в титул графа Священной Римской империи, Екатерина сделала полководца графом империи Российской, с наименованием - РЫМНИКСКИЙ.
      Суворов был доволен, все его поздравляли, но, кажется, он рассчитывал получить иное - фельдмаршальство!
     
     
      5. ЖИВЕМ ОДИН РАЗ
     
      Пушки Петропавловской крепости исполнили торжественную "увертюру" в честь побед Суворова, но Булгаков, заточенный в Эди-Куле, слышал выстрелы пушек из Топ-хане: там отрубали головы воинам, бежавшим с поля битвы у Рымника.
      Лязгнули запоры тюремные - Булгаков поднялся.
      - Вы свободны, - объявили ему с поклоном.
      - Кто победил? - спросил посол.
      - Вы победили.
      - Не сомневаюсь. Но я хочу знать имя.
      - Топал-паша - Суворов...
      В воротах тюрьмы его ожидала карета. Кавасы захлопнули дверцы, лошади тронули вдоль берега моря, за Голубой мечетью возникли купола Аня-Софии, но Булгаков ошибся, думая, что его везут в Топ-капу. Справа, на другой стороне Золотого Рога, осталась Галата, населенная бедняками, карета вкатила в квартал Фанар, где жили потомки древних византийцев, ныне фанариотов и драгоманов, служащих султану, и лошади остановились возле Эйюбхане. В садовом киоске его встретила прелестная Эсмэ, которая откинула с лица прозрачный яшмак и приветливо улыбнулась. Яков Иванович поклонился султанше, высказав ей свою благодарность:
      - За те фрукты, которые вы так любезно мне присылали.
      Булгакова ожидал разговор с ее мужем Кучук-Гусссйном, который сказал, что сейчас многое изменилось:
      - Я не скрою от вас, что в это лето Суворов ополчился противу нас с таким гневом, что мы дважды изнемогли в борьбе с ним - при Фокшанах и Рымнике. Впрочем, так угодно Аллаху.
      В груди Булгакова радостно стучало сердце.
      - Но Измаил вам не взять, - твердо произнес Кучук.
      - Да, - улыбнулась Эсмэ, - Измаил неприступен.
      Ее длинные ресницы были загнуты и подкрашены.
      - Но, - продолжил капудан-паша, - венский император уже просил у нас перемирия, озабоченный невзгодами в Брабанте и Мадьярии, а ваш принц Потемкин вступил в переписку с Эски-Гасаном, который сидит в Измаиле так же нерушимо, как и я сижу перед вами. Нам уже нет смысла томить вас в Эди-Куле...
      825 дней заточения кончились. Булгаков сказал:
      - Передайте его величеству, вашему султану, что я крайне благодарен ему за те удобства, которые он создал для меня в Эди-Куле, за эти двадцать семь месяцев пользования вашим тюремным гостеприимством я успел перевести двадцать семь томов любопытнейших книг... Так куда же мне теперь?
      - Корабль под парусами. Вас желает увидеть в Вене Кауниц, и потому вы будете доставлены сначала в Триест...
      Кауниц не сразу принял Булгакова. Опасаясь чумной заразы и микробов турецкой тюрьмы, Булгакова заточили в карантине. Правда, из Петербурга настояли, чтобы срок карантинного сидения был сокращен: нельзя же человека, который измучился в тюрьме, мучить еще и далее. Яков Иванович прибыл сначала в Москву, обитель детства и первой учености. Поклонясь из кареты университету Московскому, дипломат велел кучеру везти себя на квартиру акушера Шумлянского.
      Здесь его никак не ожидала Екатерина Любимовна.
      - Счастливы ли вы, сударыня? - спросил он се.
      - Многого теперь лишена, я приобрела многое другое.
      - Я не осмелюсь упрекать вас ни в чем. Мне бы хотелось только взглянуть на детей своих. Позволите?..
      Приласкав сыновей, Булгаков выехал в Петербург и был сразу же принят в Зимнем дворце императрицей:
      - Бог знает, как я хотела выручить тебя, Яков Иваныч из Эди-Куля турецкого, но никаких способов к тому не сыскала. - Она позвонила в колокольчик, велела звать лейб-медика Блока. - Иван Леонтьевич, - сказала она врачу, - мне нужен очень здоровый посол для Варшавы, так будь любезен - получи господина Булгакова, чтобы он не ослабел в предстоящих схватках с маркизом Луккезини, этим змием прусским...
      Яков Иванович, наслаждаясь свободой, с аппетитом завтракал по утрам у "Вольфа и Беранже".
      Несмотря на близость фронта, Петербург - сердце под ногтем мизинца! (по выражению Дидро) - продолжал хорошеть, справлял свадьбы, был переполнен всяческими соблазнами.
      Открыли магазин и Вольф и Беранже
      И продают уж там и пунш, и бланманже,
      И лед, и шоколад, бисквиты и конфеты.
      Прислужники под рост с приличием одеты,
      Везде фарфор, стекло, резьба и зеркала,
      Со-храм, что грация в жилище избрала...
      Итак, да здравствует и Беранже и Вольф,
      И кафе Шинуа на множество годов.
      Близнецы Курносовы, Петр да Павел, пользуясь одеждой и харчами казенными, достигали лет совершенства. Сидя взаперти дортуаров Морского корпуса, щами да кашами сытые, давно мечтали вкусить сладенького, а липовый сбитень с медом уже никак не удовлетворял их.
      - Говорят, - рассуждал Павел, - для господ торты валяют изо всякого там... во такие! Бывают и поменьше.
      - А где денег-то взять? - отвечал Петр брату.
      Гардемарины из газет вычитали, что французы Вольф и Беранже открыли на Невском, в доме г-на Котомина, кондитерскую, в коей всегда имеются "из сахара сделанные корзиночки и яйца с женскими перчатками внутри". Близнецам было не понять:
      - А на что же перчатки в яйца засовывать?
      Но почему бы российскому джентльмену не поднести даме своего сердца яйцо сахарное, внутри которого спрятаны тонкие парижские перчатки?..
      Братья Курносовы пока что не унывали:
      - Вот станем адмиралами - всего попробуем...
      В этом году русская армия в Финляндии вела себя скромно, ибо все лучшие силы страны побрал светлейший князь ПотемкинТаврический. Зато флот Балтийский одержал две виктории; имена Чичагова (парусного) и принца Нассау-Зигена (галерного) часто единились в беседах обывателей. Но люди, морс и флот знающие, осуждали этих адмиралов, и парусного и весельного, за многие оплошности, поминая при этом Грейга:
      - Жаль, что умер... Самуил Карлыч был не чета им!
      Летом на Балтике срочно создавали шхерный флот малого каботажа, какой имели шведы и которого так не хватало русским для сражения в шхерах. Время военное, офицеров тоже не хватало. Морской корпус выпустил гардемаринов в чины мичманские поскорее. Среди них были и близнецы Курносовы. Учились они всегда похвально, если чего не знал Павел, экзамены за него сдавал Петр, а педагоги не могли отличить их одного от другого.
      Быть офицером в шестнадцать лет - очень приятно!
      Казна выдала деньги на пошив мундира и первое обзаведение; когда братья сложились, то ощутили себя богачами. До назначения на корабли все дни проводили в Петербурге, счастливые от своей значимости, сгоравшие от нетерпения - как бы скорее насладиться благами вольной жизни... Петр так и сказал Павлу, что живут они только один раз:
      - Когда состаримся, тогда, куда ни шло, будем манную кашу жевать до самого погребения. А сейчас, брат...
      - Верно! - поддержал его Павел. - Запрут нас в Херсон или на Камчатку-локти себе изгрызем, что не поели "гитар" из безе, конфет с духами парижскими или купидонов шоколадных...
      Навестив "Вольфа и Беранже", мальчишки отстегнули от поясов шпаги, поправили на висках парики. Присели подле окна на Невский - мимо неслись рысаки и катились кареты.
      А вот различные газеты и журналы,
      Сии умы и чувств широкие каналы,
      На расписных столах разложены лежат
      И любопытством всех читателей манят.
      Чего угодно вам? Газет каких? Французских?
      Немецких, аглицких, отечественных - русских?
      Для возбуждении душевного в вас жару
      Хотите ль раскурить гаванскую сигару?
      К услугам гостей Вольф и Беранже все важные события в мире представляли в виде кондитерских изделий. По взятии Бастилии ими был изобретен торт, точно воспроизводивший сию мрачную обитель, а штурм Очакова был ознаменован пасхальными яйцами с изображением павшей цитадели султана...
      - С чего начнем шиковать? - спросил братец братца.
      Выбор был богатый. После "Фокшан" и "Рымника" пришла очередь брать "Килию" и "Бендеры", но более всего впечатлял гигантский торт из шоколада, изображавший неприступный Измаил, украшенный башнями из марципанов, вокруг него торчали пушки из леденцов, фасы были обложены мармеладом.
      - Возьмем "Измаил"? - робко спросил Петр.
      - Дорогой. Может, попробуем "Бендеры"?
      - Да там ничего нет, одни цукаты.
      - Боюсь, "Измаил" нам не по карману, - сказал Петр. - А, ладно! Чего спорим-то? Одна матушка породила нас в одночасье, и деньги у нас общие... Берем!
      Заказали они "Измаил", разрезали его на четное число кусков и стали истреблять их. Скоро от шоколадно-крсмовой цитадели остался ничтожный фундамент - из вафель.
      - Пожалуй, - изрек Петя, - и с подлинным Измаилом станется нечто подобное. Оставит от него Суворов один фундамент! Хорошо, что нам не кровью, а рублями расплачиваться...
      Однако расплата за "Измаил" была жестокая: Курносовы покинули кондитерскую, невольно ощутив первые признаки надвигающейся бедности. И не было у них в Петербурге родственников, чтобы подкормиться обедами, и не были ребята испорчены, чтобы посещать дома купеческие, выдавая себя за женихов приглядных.
      Скоро жить стало невмоготу. Кормились близнецы копеечными сайками с лотков уличных торговцев. Дорого далось им взятие "Измаила"! Выручил их флотский бригадир Слизов, приехавший на побывку из Фридрихсгама; заметив мичманское убожество, он кормить их не стал, зато пожалел - от чистого сердца:
      - Эх, беднота наша флотская! Сам бывал в таких случаях, ребятушки... Неужто вы каждый день хотите обедать?
      - Хотим, - жалобно отвечали близнецы.
      - Тогда научу я вас, как за счет царицы кормит-ься...
      Слизов открыл им секрет. Оказывается, балтийские офицеры давно кормятся с царской кухни, что расположена в подвалах Зимнего дворца. Слуги и повара дворцовые воруют безжалостно, от свиты тоже много чего остается вкусного, потому офицеры флотские там обедают чуть ли не каждый день.
      - Только меня не выдавайте! - сказал Слизов. - Берут за обед гривенник, но всего там горой. И вина царские текут по усам, виноград да дыни, иной день и ананасы бывают...
      Когда близнецы Курносовы спустились в подвал кухонь дворцовых, там столы были уже накрыты, за ними в ряд сиживали господа офицеры, иные уже в чинах, но бедность флотская всему миру известна... Петр шепнул Павлу:
      - Гляди, и вино и фрукты - ого! Теперь заживем...
      Но в самый разгар дешевого пиршества, громко шелестя одеждами, в подвал кухонный спустилась императрица. Все едоки мигом вскочили из-за стола, начали кланяться.
      - Так вот куда мои денежки вылетают! - сказала Екатерина. - По мундирам вижу, кто вы такие: щит и надежда столицы моей, флот славный Балтийский... Что ж, - усмехнулась императрица, - на флоте всегда было много науки, зато денег мало платят. Я не сержусь. Виноваты не вы, а воры мои дворцовые... Прошу вас всех, господа, продолжать кушать.
      Очень плотная, с высоким бюстом, величавая в жестах, она старалась не раскрывать рот широко, чтобы офицеры не заметили отсутствия передних зубов.
      - Вы какой фамилии? - спросила она близнецов.
      - Курносовы. Дворяне херсонские.
      - О! Не ваш ли батюшка флота сюрвайер?
      - Так точно, ваше величество. Он и поныне в Николаеве у строительства фрегатов состоит на верфях тамошних.
      - А ваша мать из какого роду вышла?
      - Из турчанок. Была женой янычарской. Ее наш папенька в Кафе за пять рублей выторговал.
      Это заинтересовало императрицу:
      - Турецкий говор ведом ли вам?
      - Понаслышке. От матушки научились.
      - Так вам, молодые люди, прямой резон остаться сейчас на флоте Балтийском - на галерах послужите мне...
      Курносовы получили назначение: провести до Выборга колонну пленных турок, взятых еще при Очакове, для служения их на гребной флотилии принца Нассау-Зигена. Турки были удивлены, когда мичманы сказали им, что у них маменька из турчанок. Хотя конвоя и не было, до самого Выборга ни один турок не убежал.
      Они вышли из столицы пешком как раз в день коронации императрицы - 22 сентября, когда Екатерина объявила при дворе - в присутствии всего дипломатического корпуса:
      - Шестьдесят лет мною прожито, но у меня наберется сил царствовать еще двадцать лет! Уж я постараюсь конечно же, чтобы никакая Европа не посмела задеть престиж России, ставший за эти годы моим личным престижем!
     
     
      6. ПОД МУЗЫКУ
     
      В ставку Потемкина атаман Платов с казачьим конвоем доставил плененный при Рымнике янычарский оркестр - со всеми инструментами, сваленными на телегу. Но даже сейчас, опутанные веревками, янычары еще рыпались, рассыпая плевки в сторону нсверных. Молодой Матвей Платов, белозубый ухарь и пьяница, сказал Потемкину, что башибузуков в Россию везти боязно: они же по дороге весь конвой передушат.
      Потемкин велел ему пленных развязать:
      - И пусть разберут с телеги погремушки свои...
      Он взял медные тарелки, сдвинул их с удовольствием выслушав звон, завершенный таинственным "шипением".
      - Ага! - сказал Потемкин. - Не эти ли турецкие тарелки и употребил Глюк в опере своей "Ифигения в Тавриде"?
      Янычар развязали. Один из них рассмеялся.
      - Ты разве понял меня? - спросил его Потемкин.
      - У меня бабушка была... калужская.
      - Это твои тарелки?
      - Мои. Вот как надо! - И он воспроизвел гром, в конце которого загадочно остывало ядовитое "шипение" меди.
      Потемкин пригляделся к лицам янычар. Лица вполне европейские, иные как у русских парней. Янычарский корпус турки формировали из детей христиан. Похитив мальчиков у матерей, турки обращали их в свою веру, а фанатичное воспитание превращало их в озверелых головорезов. Нехотя они разобрали инструменты с телеги. Над головами янычар качался шест с перекладиной, на шесте висели, позванивая, колокольчики.
      - Ну, играйте! Хотя бы свой знаменитый "Марш янычар"...

К титульной странице
Вперед
Назад