Фаворит(5)

      6. ПРИДВОРНЫЙ ДЕБЮТ

      Хороший приятель завелся у Потемкина - московский мастеровой-выжига Матвей Жуляков; он из кафтанов вельможных да из мундиров генеральских выжигал мишуру золотую и канитель серебряную - с того дела верный кусок хлеба имел, даже на винопитие хватало. Григорий не раз помогал ему сжигать на раскаленных докрасна противнях одежды умерших владык мира сего. Щеткою сгребал он в ведро жалкие остатки былого величия, рассуждая при этом философически:
      - Вот и все, Матяша! Открасовались люди, отмучались. И что за жизнь такая? На что человеку дадена? Не успеешь мундир сносить, как и подыхать пора, а мундирчик твой сожгут. Из "выжига" этого еще тарелку отольют... нате, мол, ешьте, живущие!
      - Не скули, - отвечал оптимист-выжига. - Лучше становь чарочки на стол да зачерпни из бочки капустки...
      Мелиссино вдруг вызвал Потемкина в канцелярию:
      - Отчего, сударь, лекциями манкируете?
      - И рад бы присутствовать, да некогда.
      - Ну, ладно... Сбирайтесь в Петербург ехать: включил я вас в число примерных учеников университета.
      Неизбежная война с Пруссией уже началась: русская армия, вытекая из лесов и болот литовской Жмуди, имела генеральную дирекцию - на Кенигсберг. Московский университет отправил на войну студентов-разночинцев - переводчиками, и они разъехались по штабам уже дворянами при офицерских шпагах!
      Это была первая лепта университета стране...
      Мелиссино привез в Петербург двух студентов и шестнадцать учеников гимназических, средь которых Митенька Боборыкин и Миша Загряжский состояли в свойстве с Потемкиным. Все разбрелись по сородичам, проживавшим в столице, а Григорий остановился в доме дяди Дениса Фонвизина (скорее, по приятельству)... Яшка Булгаков вытащил приятелей на столичные улицы, где царил совсем иной дух, несхожий с московским. Гуляючи, дошли до Литейного двора, дымившего трубами, изнутри его доносился утробный грохот машин - здесь ковалось оружие для борьбы с Фридрихом II; от цехов пушечных вывернули к Марсову полю, осмотрели Летний сад, украшенный множеством истуканов; Венус-пречистая стыдливо закрывалась от молодежи ручкою. А под каждой богиней лежала дощечка, в которой писано - кто такая и ради каких пригожеств для обозрения выставлена, дабы невежество людское рассеялось... Потемкин при виде церквей (которые, в отличие от московских, были невзрачны) всюду желал к иконам приложиться, а если церковь была закрыта, он замки дверные усердно целовал. Булгаков с Фонвизиным, оба нравов эпикурейских, силком тащили приятеля прочь от "ханжества":
      - Да глазей лучше на грации! Гляди, какие ходят...
      Фонтанку оживляли сады фруктовые, оранжереи и птичники, дачи вельможные. Играли домашние оркестры. За Фонтанкою уже темнел лес: там гуляли разбойники...
      Наконец все были званы в дом куратора. Шуваловская усадьба смыкалась с Летним садом, длиннейшая галерея была заполнена драгоценной библиотекой и картинами - глаза разбегались...
      Мелиссино представил куратору своих питомцев.
      В глубине комнат сидел за шахматным столиком полный и рослый человек в распахнутом кафтане, возле него стояла трость. Двух студентов, достигших совершеннолетия, Троепольского и Семенова, Шувалов угостил бокалами прохладного вина, остальных довольствовал трезвым морсом. Прихлебывая морс, Потемкин посматривал на дяденьку, что сидел поодаль, и думал: отчего знакомо его лицо? Вспомнил: гравюрные портреты этого человека недавно продавались в книжной лавке университета... Это был Ломоносов!
      Гостям подали ананасы.
      - Государыня из своих теплиц потчует, - объяснил Шувалов, а Ломоносов, опираясь на трость, подошел к студентам.
      Фонвизина он спросил: чему тот охотно учился?
      - Латыни, - отвечал Денис, кланяясь.
      Ломоносов красноречиво заговорил о том, что, пока в мировой науке латынь является языком всех ученых, ее следует старательно изучать, и не только латынь, но и другие языки, чтобы собрать весь нектар с цветов чужестранных. Потемкин привлек внимание академика дородною статью. Ломоносов встал рядом с парнем, примериваясь, - плечом к плечу:
      - Каков молодец! Небось в гвардию записан?
      - Рейтаром в Конную, - отвечал Потемкин.
      - А латынь любишь?
      - Эллинский предпочитаю.
      - Тоже хорошо, - одобрил его Ломоносов. - Народ греческий уже истомился под гнетом агарянским. Я верю, что Россия и наш великий народ в скором времени разрешат нужды эллинские. Вы робятки еще молоденьки - вот вам и нести грекам благо свободы!
      Шувалов сам представил студентов на куртаге в Зимнем дворце. Потемкина поразило почти фарфоровое, круглое лицо императрицы с голубыми глазами, которые она кокетливо сожму ривала. Подзывая к себе молодых людей, Елизавета с каждым говорила недолго. Мелиссино, изогнувшись над ее креслом, что-то втолковывал на ушко императрице, и взгляд Елизаветы Петровны задержался на фигуре Потемкина.
      - Ты из каких Потемкиных? - спросила она.
      - Из смоленских, ваше величество.
      - Чай, медами там все опиваются?
      Потемкин был рад, что вопросы несложные.
      - Медов у нас море разливанное, - объяснил без тени смущения. - Пьют больше липец, а когда и варенуху.
      Царица со знанием дела расспрашивала его:
      - А коли пьяные с меду, так чем похмеляются?
      - Того не упомню, чтобы похмелялись. Первым делом пьяному с меду дают воды с колодца - и он опять трезв. Аки голубь.
      Императрица опахнулась громадным веером:
      - Коврижки ваши едала я... вкусные. Тоже на меду. Говорят, в Смоленске закусок много шляхетских. Больно хорошо под водку гданскую. Да вот беда: доставка ко двору недешево обойдется. - Веером она указала на Мелиссино. - Иван Иваныч нашептал про тебя, что хотя в университете лекций теософических не читают, а тебя все к церкви клонит... Правда ли сие?
      Руки Потемкина в поклоне коснулись паркета:
      - В алтарях храмов московских прислуживал не раз, умею кадила раздувать на холоде, не раз свечи перед Евангелием вынашивал, даже деток малых помогал в купели крестить.
      Елизавета улыбнулась (один глаз зажмурился):
      - А соблазны гнетут ли тебя, родненький?
      - Виноват... гнетут, ваше величество. Виноват!
      - Чего ж винишься? Все мы люди, все грешники. Но, согрешив, не забывай покаяться. Боженька простит-по себе знаю...
      Потемкину казалось, что она его запомнила.
      Предстояло явиться при "малом" дворе - в Ораниенбауме.
      Екатерине было сейчас не до студентов и тем более не до их учености. Понятовского недавно со скандалом отозвали в Варшаву, она снова была одинока, но зато опять беременна... Засупонившись в корсет, Екатерина окликнула камер-фрау Шаргородскую:
      - Фу! С утра пораньше какой-то дрянью несет.
      Шаргородская, принюхавшись, позвала камердинера:
      - Васенька, чуешь ли - дым вроде?
      - Паленым пахнет, - точно определил Шкурин.
      Екатерина придирчиво оглядела себя в зеркале:
      - Догадываюсь, откуда ароматы проистекают...
      Первую комнату мужа она миновала, перешагивая через полки и батальоны его кукольной армии (всегда победоносной). Во второй застала и самого главнокомандующего за добрым и славным делом. На игрушечной виселице болталась удавленная мышь, которую он и подпаливал снизу над пламенем свечки.
      - Чем же сия несчастная провинилась перед вами?
      Вина мыши оказалась ужасна: забравшись в игрушечную крепость, которую охраняли двое караульных, сделанных из крахмала с воском, эта злодейская мышь одному часовому отожрала голову вместе со шляпой, а другого сволокла в крепостной ров, где отгрызла ему руку с мушкетом... Екатерина сделала мужу реверанс:
      - Конечно, мой славный генералиссимус, разве можно простить столь кровавое злодеяние! Впрочем, оставьте коптить крысенка. К нам студенты московские сей день жалуют. Никто не ждет, чтобы мы занимали их высокой алгеброй, но, поверьте, хоть два-то слова приветливых все равно сказать надобно...
      - Я готов, мадам, - согласился Петр, гася свечку.
      Попав к "малому" двору, студенты ощутили какую-то неловкость и хотели уже откланяться, но Петр спросил:
      - Господа, сознайтесь - кто из вас курит?
      Лакей внес ящик глиняных трубок, его высочество распахнул перед студентами громадный кисет с едким кнапстером.
      - Глубже! - командовал Петр. - Глубже втягивайте дым. Настоящие солдаты прусского короля курят вот так...
      Он втянул в себя дымище, из трубки прямо в рот ему всосалось столько дряни, что долго не мог отдышаться.
      - Плюйте! - кричал Петр. - Солдаты плюют только на пол...
      Потемкин наблюдал за Екатериной: лицо ее озаряла улыбка, она беседовала с Яшкой Булгаковым, причем будущий дипломат держался перед нею просто, без натуги, оба они смеялись.
      Григорий потом спросил у Булгакова:
      - О чем ты с ней, Яша?
      - Вот уж не ожидал - ей знаком лексикон Целлария...
      Кто-то больно треснул Потемкина по загривку.
      - Или оглох, тетеря? - прошипели сзади. - Тебя...
      Он шагнул к великой княгине. Словно в тумане плавало ее узкое лицо. С трудом парень освоил речь Екатерины:
      - Это о вас тетушка сказывала, будто вы в монахи себя готовите? Объясните же, сударь, что за нужда вам от света шумного и веселого в унынии затворяться?
      Надо отвечать. Отвечать сразу. Но тут Потемкина бес попутал: вспомнилась мать Сусанна, шумно дышащая в духоте кельи, и, на Екатерину глядя, невольно думал: "Знать бы, а эта какова?.." С ответом непростительно запоздал. Великая княгиня сочла, что бедный студент глуп. Она величаво, как корабль под парусами, отплыла от него к другим студентам, которые в монахи не собирались...
      Только потом, вернувшись из Ораниенбаума, Потемкин осознал, какой он простофиля... В бешенстве он кричал Фонвизину:
      - Денис, будь другом - уничтожь меня!
      - Или белены, братец, объелся?
      Потемкин переживал: с императрицей Елизаветой, даже с Ломоносовым беседовал вполне свободно, а перед великой княгиней раскис, будто сыроежка под дождем.
      - Двух слов не мог сказать ей... Бей меня!
      Денис огрел приятеля кочергой вдоль спины:
      - Ну, ежели ты дураком ей представился, то, будь уверен, всех умников позабудет, а тебя до смерти станет помнить. И не огорчайся напрасно, поехали в комедию смотреть "Генриха и Перниллу". Какой там Генрих? До Перниллы ли мне сейчас?
      Елизавета не забыла Потемкина и произвела его в капралы. Это было время, когда русская армия в битве при Гросс-Егерсдорфе одержала первую победу над войсками прусского короля. Потемкин вернулся на Москву - мрачный, как сатана:
      - Клобуком накроюсь, чтобы никто меня не видел...


      7. НАКАЗАННАЯ ПРАЗДНОСТЬ

      Осенью 1758 года Москва приятно волновалась, под музыку оркестров всюду гремели застолья, чадили на улицах плошки, над купавами усадеб взлетали фейерверки - мы, русские, победили Фридриха при Цорндорфе, - и молодой Потемкин завидовал чужой и кровавой славе. А колесо гвардейской фортуны двигалось механически, не требуя от него никаких усилий, и под Новый год Потемкин был произведен в гефрейт-капралы... Лежа на плоском биллиарде в доме Кисловских, он завел первую дурную привычку: задумавшись или читая, жестоко обгрызал себе ногти. Всю зиму провалялся дома, а весной его навестил Вася Рубан - при шпаге:
      - Гляди! Из учеников гимназических явлен в студенты действительные. Теперь, брат, меня уже никто не высечет.
      - И со шпагой драть можно, - отвечал Потемкин, зевая.
      - Или не рад ты мне? - огорчился Рубан. - А я вот пришел, Гриша, хочу тебе новые вирши почитать.
      - Избавь. Мне и от своих тошно.
      Он спросил, как поживает Василий Петров.
      - Ему-то что! Уже в каретах катается.
      - Неужто свою заимел?
      - Да нет. Пока на чужих ездит...
      Потемкин вступил в двадцатый год жизни. Его внешность определилась. Мощные челюсти, привыкшие хряпать твердые репки и разгрызать орехи, казались шире лба, который был высок и покат. Сгорбленный нос плохо гармонировал с мягким и нежным, как у младенца, ротиком, а нижняя губа вяло оттопыривалась - капризно и плотоядно. За время безделья отпустил он длинные волосы, шелковистые локоны свободно расположились на атлетических плечах.
      - Где вы такой парик купили? - спрашивали его.
      - Ездил в Данию, - нагло врал он, скучая.
      Парики датских мастеров были тогда самыми лучшими в Европе, самыми дорогими, и любопытствующие говорили:
      - Вот-вот! Сразу видать не нашу работу...
      Летом 1759 года Потемкин скрылся в деревне Татево Вольского уезда, где проживали его дальние сородичи - Рачинские, и вернулся на Москву лишь через полгода, оживленный и бодрый. Татевская библиотека тогда славилась! Потемкин поверг в изумление Рачинских тем, что мог не спать по трое суток, читая; неделями хлеба не просил, читая; месяцами не бывал в бане, читая. За эти полгода, проведенные в сельской глуши, он обрел универсальность познаний, а его мнения редко совпадали с общепринятыми...
      Дорофей сразу заметил в парне резкую перемену:
      - Для церкви неугоден ты стал. Христианство имеет догматы непреложные, а ты даже творения святых апостолов, словно тулуп такой, хочешь наружу шерстью вывернуть... Чего взыскуешь?
      - Хочу опасностей и наслаждений!
      - И бестолков же ты... хоть стихи марай.
      - Я ныне не стихи - музыку сочиняю.
      - Все едино тебе: куда идешь, туда не придешь.
      При всеобщей нехватке людей XVIII век требовал от молодежи слишком раннего вступления в жизнь. Потому люди быстро созревали, а юность не страшилась ответственности за содеянное своей волей, своим разумом - без подсказки старших, без понуканий начальственных. Двадцатилетние дипломаты со знанием дела уже отстаивали правоту своих сюзеренов, тридцатилетние стратеги посылали на смерть легионы, громыхающие панцирями и стременами. Удалось - честь и слава тебе, не получилось - ступай на плаху истории.
      Такова жестокая правда стародавней эпохи...
      Потемкин и сам казнился своей неприкаянностью. Все его сверстники, каждый на свой лад, уже выковывали будущее, даже мечта Василия Петрова - ездить в карете с гербом, - это ведь тоже цель, и она сбывалась. Москва старая, толстомясая, еще боярская, уже терзала имя Дениса Фонвизина, не прощая ему острых словечек, которые больно ранили ветхозаветную косность отцов, дедов и бабушек.
      Фонвизин и надоумил Потемкина:
      - Коли не нашел занятия, так найди суженую.
      - Суженая - не выбранная. А жениться лень.
      - Не ленивый ты - праздный.
      - Какая ж разница?
      - Большая... Похож ты, Гриша, на громадный котел, в котором всегда что-то кипит, но ничего в нем не варится. Возле тебя многие сыты будут, но сам ты помрешь голодным.
      На столе Дениса порядок: горками сложены лексиконы иноземные, он похвастал, что переводит на русский басни Гольбсрга, сочинения Террасона и Рейхеля.
      - Ныне же к Вольтеру на цыпочках подкрадываюсь: хочу величие его постичь, но побаиваюсь - справлюсь ли?
      - Счастливый ты, - вздохнул Потемкин сокрушенно.
      Фонвизин, явно помрачнев, снял нагар со свечей.
      - Погоди завидовать, - отвечал. - Не ведаю, сколь вечен я, обжора и сластена, а хочется жить подолее, чтобы на театре себя прославить. Помнишь, как в Петербурге побежал я смотреть "Генриха и Перниллу"? Так с той поры и покой потерял. Только не хочу я терзаний надуманных - желаю драмы у жизни списывать.
      - Счастливый... все вы счастливые, - переживал Потемкин, начиная грызть ногти. - Один я неприкаянный...
      Судьба решила сама за Потемкина. 28 апреля 1760 года вышел N 34 "Московских ведомостей"; скучая, развернул он газету и увидел свое имя - исключен из университета: "ЗА ЛЕНОСТЬ И НЕХОЖДЕНИЕ В КЛАССЫ" [2]. Желая бежать от попреков семьи Кисловских, Потемкин отправился к Загряжским. Генерал племяннику обрадовался:
      - Ах, дармосдина! Пошли, вкусим перед обедом...
      Завел его в буфетную, а там на лавке уже розги разложены, конюхи наготове дежурят. Штаны с отставного студента сдернули, и как ни отбивался Потемкин, а - растянули. Двадцать горячих с присвистом всыпали, дядечка еще пяток от души добавил:
      - Будь бодр и гляди ласково! Я матушке твоей на духовщину эштафет послал, дабы персонально явилась на Москве и волею родительской на тебя, трутня этакого, воздействовала.
      Не успел Гриша ответить, как мужики снова завалили его на лавку и сеченые места обильно оросили постным маслицем.
      - Это для здоровья, - пояснили доброжелательно...
      А преданный выжига встретил Потемкина душевнсйше:
      - О-о, Гриш! Ты всегда кстати... Я как раз противень докрасна накалил. Стену кафтан жечь. Тут вчерась один камергеришко за картами Богу душу отдал... Разоблокайся, друг ситный! Становь посуду на стол, зачерпни капустки из бочки.
      Потемкин долго шарил мискою в глубинах зловонной бочки:
      - Да пусто у тебя. Кончилась капуста.
      - Ну и бес с ней! Все имеет конец свой...
      Чокнулись кружками.
      - А меня выпороли, - сообщил Потемкин.
      - Неужто дался?
      - Дашься, коли два мужика под потолок, да третий в дверях застрял - генералищс! Я у тебя поживу, Матяша, не изгонишь ведь?
      - Господи! У меня полати знаешь каки? Широ-окие... Наливай еще по чарочке. А я бочку-то со дна поскребу...
      В лачуге выжиги царил страшный смрад: истлевал кафтан покойника - с него, шипя, стекало на противень сусальное золотишко.

      8. ДЕНЬГИ - ВЗДОР!

      Дарья Васильевна приехала и наказала сыну:
      - Коли на Москве не повезло, так езжай, родимый, обратно в Чижово, а невестушку я тебе приглядела. Две деревеньки у ней, мужиков шесть десятков. Работящи и непьющи. Скотинки полный двор. Коровки-то - му-у, козочки-то - бе-э, свинюшки-то - хрюхрю! Строения усадебны приличны, только вот печки дымят, неисправны... Уж така ладненька! Уж така домовитенька! Немножко коса, чуточку ряба. Но глаз от нее не оторвать. Никак не веселится, ревмя ревет, девство свое от покушений оберегая. Взаперти суженого поджидает. Вот ты, не будь балдой, и заявись - предстань женихом во плоти!
      - Мне, маменька, жениться - как давиться. Сама ты дура, и для меня дуру нашла, чтобы на старости лет придурков нянчить...
      Маменька тянула его к себе в деревню, в глушь, в сытость, в прозябание провинции, в малинник, на сеновал, на винокурню.
      - Умные-то люди эвон как поступают, - доказывала она сыну. - Ферапоша Похвиснев, наш соседский, тоже капрал гвардии, по чиновной части пошел. Сейчас в Дорогобуже судьей. Гроза такая - не приведи Бог! За этот вид ужасный ему и гусей, и поросят, и сено везут возами. Благодетели-то даже крышу железом покрыли. Женился он, так жена глаз не смеет поднять, ножки ему целует. Бывало, крикнет он: "Квасу мне!" - так она замертво с ковшиком в погреб кидается... Вот как жить надобно. Учись, сын мой. Люди-то не глупее тебя. А примеров образцовых тому достаточно.
      - Мне такие карьеры не образец. Чтобы я, студент бывалый, да гусями брал? Так уж лучше стихи писать стану...
      Дарья Васильевна, скривив рот, завыла:
      - Женись и живи, как все люди живут.
      - Я уж нагляделся, как ты жила с папенькой. Ныне митрополитом раздумал быть - хочу фельдмаршалом стать.
      - Эк заносит тебя! - сказала Дарья Васильевна. - Батюшка лямку тянул, а к семидесяти годам едва до маеора вытянул.
      - Значит, не с того конца за лямку хватался...
      Уйдя к себе, раскрыл он журнал "Полезное увеселение", а там, глядь, Рубан уже заявил о себе переводом с латыни: "Папирия, Римского отрока, остроумные вымыслы и его молчание". Ай да Васька! Торопится жить... Вскоре и сам заявился. Рубан был уже в чине актариуса Коллегии дел иностранных - зашел проститься.
      - А я, Гришенька, в Запорожье еду.
      - Охота тебе в экое пекло залезать.
      - Служба! Определен состоять на Днепре у Никитина Перевоза [3], где буду выдавать паспорта купцам нашим, кои с крымским ханом торги имеют... Я ведь и татарский язык постиг. А ты как?
      - А никак. Видишь, лежу. Думаю.
      - Так ты встань. Думай стоя. Или бегай...
      Стемнело. Григорий велел лакею подать свечи.
      - Прощай, брат Васенька, - сказал Рубану с лаской. - Видать, мои валенки тебе на пользу пошли: ты в них до чина добегался... Я ведь тоже не залежусь долго - скоро отъеду!
      Матери он объявил, что отбывает в Петербург для служения в Конной гвардии, и чтобы она дала ему денег на подъем и экипировку. Дарья Васильевна предъявила сыночку кукиш:
      - Полюбуйся, какая тебе пировка будет... Ишь какой храбрый капрал выискался: пришел и дай ему, будто я на мешке с деньгами сижу... Не будет тебе моего родительского благословения!
      Маменька распалилась. Потемкин не уступал:
      - Уеду в полк и без твоего благословения...
      Ни копейки не дали и родные. Никто не одобрял его решения служить в полку, ибо не верили, что лентяй способен сделать карьер воинский. Сережа Кисловский свысока внушал братцу:
      - Лучше ступай по службе гражданской. К полудню надобно в присутствие казенное заявиться, а после обеда - отдыхай. Иные старость свою конторскую даже в Сенате кончают.
      - Не хочу ничего я в старости - хочу в молодости!
      Один выжига Матвей Жуляков искренно сочувствовал Грише и подарил ему три рубля (все, что имел):
      - Генералом станешь - не забывай! Мундирчик твой разложим на противне и в печку сунем. Сколько ни стечет с него, все пропьем и капусткой закусим...
      Три рубля не деньги: гвардия любит богатых!
      Амвросия он застал после службы, утомленным чтением проповеди. Монахи разоблачали первосвященника от одежд пышных, благоухающих духами и ладаном. Оставшись в белой просторной рубахе, мягко ступая сапожками из малинового бархата, Зертис-Каменский строптивым жестом выслал всех служек вон, велел Потемкину:
      - Не стой как пень. Сядь, бестолочь дворянская...
      Теплый ливень прошумел над Москвой, омывая сады. Кто-то постучал в окно с улицы, и Амвросий впустил в свои покои ученого скворца. Мокрая, взъерошенная птица уселась на плечо владыки, вставила острый клюв свой в ухо ему.
      - Так, так, скворушка, - закивал Амвросий, - рассказывай, что слыхал на Москве... Неужели правда, что Потемкин в полк собрался, а денег нету? Так, так... спасибо, умник ты мой!
      Кормя птицу с руки зернами, владыка спросил:
      - Правда сие, Гриша?
      - Да. Хочу в полк ехать. А на что лошадей купить? На что амуницию справить? Никто не любит меня, никто не знает...
      Амвросий пятерней расчесал смолистую бороду, всю в крупных завитушках, как у ассирийского сатрапа. Сверкнул очами.
      - Сколь нужно тебе? - вопросил дельно.
      - Мне бы хоть сто рублей... для начала жизни.
      Амвросий махнул рукой (ярко вспыхнули перстни):
      - Это не для начала - для конца жизни! На сто рублей в гарнизоне Оренбургском хорошо маяться, а в гвардии... у-у-у!
      - Так быть-то мне как? - растерялся Потемкин.
      Амвросий выпятил богатырскую грудь:
      - Жить начинаешь, так запомни слова мои: деньги - вздор, а люди - все... Ты когда-нибудь людей бил?
      - Такого греха за собой не помню.
      - И впредь не смей! На, забирай... вздор.
      Сказав так, Амвросий дал Потемкину полтысячи рублей. Потемкин, побожился:
      - Вот как пред истинным... верну долг сей.
      Амвросий захохотал так, что лампады угасли.
      - Не божись! - гаркнул владыка Крутицкий и Можайский. - Знаю я породу вашу собачью. Все забудешь. Никогда не вернешь...
      Потемкина проводил до заставы выжига Матвей Жуляков - пьян-распьян, едва на ногах держался. Но в разлуку нежную сказал мастеровой слова напутственные, слова воистину мудрейшие:
      - Ты, Гриша, конечно, служи... старайся! Но с большими господами за одним столом вишен не ешь. Коли учнут они косточками плеваться, обязательно глаза тебе повыщелкивают.
      А ведь верно напророчил пьяный выжига...


      ЗАНАВЕС

      Над Босфором, в гуще садов, сбегающих к морю, господствует Сераль [4]. Это резиденция султана: киоски и дворцы, тюрьмы и мечети, бани и огороды, монетный двор и конюшни, лазарет и... гарем, конечно!
      Внутри Сераля расположен Диван - правительство; возле Дивана площадь с фонтаном, окруженная кипарисами. Из Дивана в Сераль протянута крытая галерея, через которую иноземных послов проводят в залу для свидания с султаном; зала эта - тесная, нежилая и темная, в ней одни табуретки и ниши в стенках. Что дальше - никто не знает! Но туда проводят юных пленниц для султана.
      Женщина, попав в гарем, покидает его мертвой в гробу - до кладбища, или живой в мешке-до Босфора, где ее топят...
      Мустафа III лицо белил, а бороду чернил. Он жил в заточении гарема, который враги его намеренно составили из женщин бесплодных. Боясь быть отравленным, падишах изучил европейскую медицину, а чтобы разгадать тайны будущего, внимательно следил за расположением небесных светил, самоучкой постигая астрономию и математику. Мустафа III не был гением (как писал о нем Вольтер Екатерине) и не был идиотом (как писала Екатерина Вольтеру)... Своему врачу Габису султан признался:
      - Сегодня ночью расстановка небесных светил была такова, что мне следует ждать неприятностей со стороны севера...
      Слушая пение канареек, он принимал версальского посла Вержена, толковавшего о необходимости заведения литейных цехов, чтобы турки могли отливать пушки. Но пока что Франция сама снабжала Турцию пушками, отчего бунтовали янычары. Палить из пушек по неверным они всегда согласны. Но их не заставишь чистить пушки банниками, сделанными из свиной щетины. Янычары вытаскивали на улицы Стамбула большие котлы, в которых варили то щербет, то луковую похлебку, они лупили в них, как в барабаны, крича: "Аллах не простит нам осквернения артиллерии свининой, которой кормятся одни лишь поганые гяуры..." Габис умолял султана не забывать о верном друге - прусском короле Фридрихе II.
      - А в Крыму пока все спокойно, и не тревожьте свое сердце печалями, дабы печень не вырабатывала избытка вредной желчи...
      Крым оскудел! Если бы сейчас восстали из могил солдаты легионов Миниха, уже побывавшие здесь дважды, они бы не увидели богатых лавок и шумных базаров... Обнищавшие татары макали в баранье сало ячменные лепешки, их жены в обветшалых халатах хлебали просяной кисель, заедая его диким чесноком; татарки в Крыму упрекали мужей:
      - Трус! Когда добудешь мне пленных ясырей? Смотри, я уже состарилась. Неужели так и помру, не поносив шелковых шальвар и туфель из мягкого сафьяна? Наши дети забыли вкус мяса, им надоело играть пустыми колодками, из которых уже много лет не торчат ноги русских пленников... Почему я сама должна полоть кукурузу? Плохо ты любишь свою жену, если не можешь доставить мне русских ясырей.
      - Молчи, молчи, - отвечали мужья. - Ты же сама знаешь, что в Крыму сабли отточены и арканы всегда наготове, но Порта со времен Миниха слишком бережет мир с московами...
      Однако зимою 1758 года даже почтенные кадии стали открыто говорить на базарах, что благословенный ветер войны с Россией уже раздувается великим Крым-Гиреем, сераскиром ногайских орд, кочующих в пределах Черноморья (от Молдавии до Кубани).
      - Придет время, - вещали муллы и улемы, - и Крым-Гирей не станет ждать милости у Порога Счастья: он ворвется в Бахчисарай как вихрь и принесет с собой бурю, а тогда снова запылают города неверных...
      Так и случилось! Ранней весной ногайцы вскочили на коней и, нещадно избивая турецкие гарнизоны, черной тучей ворвались в Крым; натиск их кавалерии был неукротим. Крым-Гирей вступил в Бахчисарай и под клики народа татарского возвестил на майдане:
      - Предки завещали нам быть сытыми и веселыми от войны с неверными, и я на конце своей сабли принес вам войну, которой вы жаждете! Я заставлю Петербург платить Крыму дань, как раньше платила ее Москва... Мы возродим былое могущество Золотой Орды! Добавьте в сладкий шербет столько виноградного соку, чтобы к вечеру ни один татарин не оставался скучным...
      На пиках ногайских всадников жиром истекали над пламенем костров туши баранов. В эту ночь грандиозного татарского веселья новый владыка Крыма заснул посреди улицы пьянее всех, сжимая одной рукой нагайку, а другой - рукоять сабли. Его голова возлежала на седле, вонючем от лошадиного пота, над ним гремели зурны, - Крым-Гирей крепко спал, и ветер шевелил его рыжую бороду, а придворный поэт Эдиб воспевал его заслуги:
      Крым-Гирей, сын высокостепенного Дсплста, твоя звезда взошла на горизонте славы, освещая весь мир.
      Ты - краса нашего Крыма, рудник кротости, великодушная тень Аллаха на земле.
      Все богатые и нищие-тому свидетели...
      Да ослепит Аллах зрение твоих врагов!
      Турецкие историки прозвали Крым-Гирея "дэли-ханом", что в переводе на русский язык означает - помешанный хан!
      - Черное море, - утверждал Крым-Гирей, - московы увидят лишь с базаров Кафы, когда я, опутав их арканами, пригоню на продажу, как стадо баранов...
      Он запивал жирный плов французским шартрезом, рассуждая с синьором Форнетти о философии Монтескье, наизусть цитировал смешные сцены из комедий Мольера. Свои комнаты в Бахчисарае он украсил портретом Фридриха II, к которому и направил послов.
      - О великий прусский падишах, - сказали татары, - неужели ты забыл нашего хана, он не раз посылал тебе стихи, в которых удачно сравнил тебя с нежным мизинчиком на ноге девственницы.
      - Да, я помню эти стихи, - отвечал король, - и я очень рад, что мой татарский друг достиг высокого положения в Крыму...
      Образовалась новая политическая ось: Бахчисарай-Берлин!
      Фридрих II (реалистичный политик) уже видел свои корабли в Черном море; в Берлине появилась надежда - ударом в тыл России отвлечь русские армии от Кенигсберга, а тогда... что тогда? "Тогда, - сказал король, - я могу развернуть свои войска и отнять у русских Курляндию..." Фридрих отправил послов в Бахчисарай; они прилагали все старания, дабы возбудить Крым-Гирея к набегу на Киев. Но хан уже был извещен о болезни царицы Елизаветы; если она умрет, на престол взойдет Петр III, поклонник прусского короля, - тогда хан останется в дураках... Крым-Гирей щедро и торопливо украшал Бахчисарай дворцами, мечетями, банями и фонтанами; прусские послы были ослеплены обилием лазури и золота. Возлежа на оранжевых подушках, хан пудами поглощал дары утонченной парижской кухни, а его телохранители натягивали тетиву луков каждый раз, когда кто-либо из гостей подходил к престолу ближе, нежели это дозволялось... Война будет! Крыму без грабежа не жить!
      - Мы все погибнем без войны, - говорили улемы и рисовали для хана карту вселенной, в центре которой располагался Бахчисарай, пронзающий лучами татарских стрел самые дальние страны.
      Было очень раннее свежее утро, когда Потемкин подъехал к Аничковой заставе Санкт-Петербурга - загорелый и серьезный.
      От рогатки его окликнули сонные стражи:
      - Кажи вид и говори, на што едешь.
      Григорий привстал на стременах:
      - Потемкин. Гефрейт-капрал Конной гвардии, из университета за дурь и леность выбитый... Служить еду!
      - Ну езжай, коли так.
      И шлагбаум подняли.
      Потемкин ехал вдоль Невской першпективы, усталый конь фыркал под ним, призрачный Петербург досматривал последние сны.
      Но первый петух уже возвестил приближение зари.
      Это был возглас жизни, зовущий к славе.


      ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
      Торжествующая Минерва

      Вся политика заключается в трех словах: обстоятельства, предположение, случайность... Нужно быть очень твердой в своих решениях, ибо лишь слабоумные нерешительны!
      Екатерина II (из переписки)


      1. ЕКАТЕРИНИНСКИЕ ОРЛЫ

      Орловых было пятеро братьев - Иван, Григорий, Алешка, Федор да Владимир. Все пятеро - верзилы-громобои, кровь с молоком и медом, растворенная водками и наливками. Службу начинали солдатами, и никто в Петербурге не мог совладать с ними, ибо на расправу были коротки. А всю шайку-братию держал в подчинении старший сирота - Иван Орлов; при нем младшие дышать не смели, садились лишь по его команде, величая Ванюшеньку почтительно - судариком, папинькой, старинушкой. Ежели его не понимали, Ванечка кулаком - бац в ухо, и в головах братцев наступало прояснение. Был Иван Орлов вроде семейного кассира: если не успели братишечки полтинник пропить, он его отбирал у них, говоря:
      - У меня-то верней сохранится...
      В трактирах Юберкампфа и Неймана, в гиблых вертепах у Калинкина моста об Орловых ходила дурная слава. Но гуляки были и отважными воинами. Гришка Орлов в битве при Цорндорфе получил три раны и, весь залитый кровью, не покинул сражения. Лично пленил графа Шверина, бывшего адъютанта прусского короля; вместе с пленником был отправлен в Кенигсберг; там Орлов разбил немало женских сердец, став желанным гостем в домах прусских бюргеров. Затем храбрец отбыл на берега Невы, где сделался адъютантом графа Петра Шувалова, генерал-фельдцейхмейстера. Миллионные доходы Шувалов имел не с пушечной пальбы - он был первым капиталистом России, монополизировавшим в стране торговлю рыбой, табаком и солью. При таком начальнике сытно жилось, сладко пилось. Но в один из дней, обедая при дворе, Шувалов притащил в Артиллерийскую контору громадный ананас со стола царицы, еще не ведая, что этот заморский фрукт, вроде бомбы, сейчас же взорвет его счастье и благополучие.
      - Гришка, - сказал он адъютанту, - сам не съем и жене не дам попробовать. Хватай ананасину за этот хвостик и мигом отнеси его... Сам знаешь-кому!
      - Знаю, - отвечал Орлов, очень догадливый.
      Этот ананас привел его в объятия княгини Елены Куракиной, связь которой с Петром Шуваловым была известна всему Петербургу. В старинных мемуарах начертано: "Куракина была слишком опытная дама, и она поздравила себя с находкою лука Купидона, постоянно натянутого..." Шувалов встретил Орлова деловым вопросом:
      - А что моя душенька? Довольна ли ананасом?
      - Еще как! Велела поскорее другой присылать.
      Своего успеха у женщин Орлов не скрывал.
      - Да нет же таких дураков, - говорил он, - чтобы получили орден и таскали его в кармане...
      Великая княгиня лишь изредка появлялась в обществе. Никто не знал, что у нее на душе. Недавно, изгнанная из Цербста королем прусским, в Париже скончалась ее мать, оставив после себя кучу долгов и три чемодана, набитых скандальной перепиской с любовниками. Екатерине пришлось извернуться, чтобы спасти от чужих глаз эти чемоданы. А в дополнение к тем долгам, что оставила беспутная маменька в России, пришлось взять на себя и ее парижские долги - 270 000 ливров. Так что было не до веселья!
      После отозвания Понятовского женщина оставалась одинока, а великий князь Петр был неразлучен с Воронцовой, о которой иностранцы писали: "Она ругалась как солдат, косила глазами, дурно пахла и плевалась в разговоре". Русские о ней тоже сохранили ценную памятку: "Была непомерно толста, нескладна, широкорожа и обрюзгла... всякому благородному даже взирать на сию скотину было гнусно и отвратительно". Но могучая фигура фаворитки уже заслонила тонкий профиль Екатерины, и придворные оказывали Елизавете Воронцовой почестей гораздо больше, нежели самой великой княгине...
      Был ненастный день, когда Екатерина, позевывая от скуки, смотрела из окон старого Зимнего дворца на обыденное оживление Невского проспекта. Внимание женщины привлек незнакомый офицер, озиравший окна ее покоев. Она даже подумала: "Вот редкая картина: голова Аполлона на торсе Геракла". Наконец их взгляды, разделенные расстоянием, пересеклись. Побарабанив по стеклу пальцами, Екатерина окликнула камер-фрау Шаргородскую:
      - Екатерина Ивановна, а кто вон тот офицер?
      Шаргородскую даже отшатнуло от окна:
      - Да это ж Гришка Орлов! Ишь вылупил бельма свои бесстыжие. И как только земля супостата такого носит?..
      На придворном куртаге Екатерина заметила, что-ее подруга, графиня Прасковья Брюс, имеет подозрительно блаженный вид:
      - В чем дело? Или ты провела бурную ночь?
      Подруга призналась - да:
      - И до сих пор не могу я, Като, опомниться.
      Екатерина была заинтригована:
      - Омфала, не скрывай - кто был твой Геркулес?
      - Такой позорный волокита, что стыдно сказать.
      - Ну, графиня, не стыдись. Назови его.
      - Гришка Орлов...
      А скоро Екатерина застала подругу в слезах:
      - Этот мизерабль, этот мерзавец, этот изверг...
      - О ком ты? - спросила она.
      - Легко догадаться, что таких слов может заслуживать только один-Гришка Орлов... Подумай, Като! Я отдала ему все самое трепетное и нежное, что имею. И вдруг вчера узнаю, что, посещая меня вечерами, он по утрам утешает эту гадкую блудницу - княгиню Ленку Куракину... Вот я открою глаза Петру Иванычу!
      Шувалова - при открывании ему глаз - мгновенно разбил паралич, даже челюсть отвисла. Екатерина заинтересовалась Григорием Орловым. Интерес ее был чисто женским. Извращенное время диктовало свои нравы, мужчина становился тем более желанен, чем больше у него было женщин. Стороною великая княгиня вызнала, что Орлов проживает в доме банкира Кнутсена - неподалеку от Зимнего дворца.
      Со всем пылом истосковавшейся женщины Екатерина отдалась Григорию Орлову-без политики, а так... просто так!
      Гришка был самый непутевый и самый добрый среди братьев. В гвардии его обожали все: рубаху последнюю снимет и отдаст, не жалея, чтобы выручить человека! Зато вот Алешка Орлов (по прозванию Алехан) был прижимист и дальновиден. Внешне добродушный и ласковый, как молочный теленочек, он повадки имел волчьи. Своей выгоды никогда не забывал, а прибыль издали чуял, словно легавая - дичь. Алехан был и самым могучим, самым дерзким! Ударом палаша отрубал быку голову, одной рукой останавливал за колесо карету, запряженную шестериком. Он вызывал на кулачный бой десяток гренадеров, бился об заклад - на деньги. Весь в кровище, но в ногах стойкий, укладывал наземь десятерых. Если "сударик" Иванушко не успевал деньги отнять, шли братцы в кабак Неймана и все пропивали - в блуде и в пакости.
      Богатырской силе Орловых во всем гарнизоне Петербурга мог противостоять только офицер армии Шванвич. В драке один на один он побивал даже Алехана, но зато если нарывался на двоих Орловых, то уползал домой на карачках. Такая война тянулась долго-долго, пока всем не прискучила. Договорились они по-доброму так:
      - Вот что, орлы, - сказал Шванвич братьям, - ежели где в месте нужном сойдусь я с кем-либо из вас одним, то я до последнего грошика оберу его. Согласны ли?
      - Идет! - согласились Орловы. - Но ежели мы тебя вдвоем застанем в трактире, тогда ты нашему нраву уступай...
      Скрепили договор выпивкой и расстались. Но однажды в осеннюю дождливую ночь двое Орловых (Алехан с Феденькой) нагрянули в кабак саксонца Неймана, а там Шванвич вовсю гуляет.
      - По уговору: вино, деньги и все грации - наши!
      Шванвич спьяна воспротивился. Тогда Орловы избили его нещадно и выбросили под дождь, в уличную темень. Шванвич встал за воротами, шпагу обнажил. Дождался, когда на двор вылез Алешка Орлов, и рубанул его с плеча - хрясь! Орлов кувырнулся в канаву, наполненную грязью... Из трактира выскочил Федя, стал звать:
      - Алеха-а-ан... где ты, сокол наш ясный?
      А сокол по самые уши в грязи плавает, и только "буль-буль" слышится. Счастье, что Шванвич был пьян, а потому удар нанес нетвердой рукой, не разрубив Орлова от макушки до копчика. Но вид Алехана был ужасен: лицо раскроено от уха до рта, кончик носа болтался на лоскуте кожи... Опытный хирург Каав-Буэргаве зашил Орлову щеку, даже нос умудрился поправить. Однако шрам навеки обезобразил красавца, отчего Алехана в обществе стали называть la balafre (рубцованный).
      Подлечившись, он с братьями нагрянул к Шванвичу.
      - Убивать пришли? - спросил тот, обнажая клинок.
      - Зачем же? Ты обидел нас, сироток, так с тебя и причитается. Ставь вина на стол, граций зови, потом в биллиард сыграем.
      Орловы никогда не мстили. Как и все силачи с мужественными натурами, они умели прощать. Но... не дай Бог, если ты встанешь на их пути! Иван Орлов вскоре собрал братьев на совещание:
      - Впереди нам ни одна божья свечечка не светит! Прожились так, что впору давиться... Отныне, Гришка, на тебя вся надежа; побольше денег у курвы немецкой выманивай... Осознал?
      - Да откуда ей денег-то взять, ежели сама побирается: у генерал-прокурора Глебова, у графа Саньки Строганова, у всех Шуваловых занимает... Вот ежели б она императрицею стала!
      - Дельно помыслил, - одобрил брата Иван Орлов.
      Только потом, опомнясь от чувственных наслаждений, Екатерина сообразила, что популярность Орловых в столичной гвардии может сослужить ей большую пользу. Она сейчас нуждалась не столько в любовнике, сколько в нерушимой опоре на грубую военную силу.
      Ее гардеробмейстср Шкурин был посвящен в тайну, с его помощью Екатерина устраивала свидания с Григорием Орловым. Однажды она его приняла ночью, полусонная, и, лаская, ощутила под рукою обезображенное лицо - это был "рубцованный" Алехан.
      Екатерина, вскочив с постели, разрыдалась:
      - Вы, Орловы, слишком много себе позволяете. Не забывайте, кто вы и кто я...
      Алехан сказал, что Гришка сегодня в караул назначен:
      - Так я за него! Какая тебе разница, матушка?
      Екатерина одарила его злобной пощечиной, но Алехан только рассмеялся и стал по-доброму утешать:
      - Что ты ревешь, матушка? Да ты держись за нас! Пока мы живы, с такими орлами не пропадешь...
      В конце лета 1761 года Екатерина ощутила признаки беременности. События при дворе вскоре последовали с такой бурной быстротой, что любовный роман превратился в политический союз - решающий для Екатерины, для Орловых и для всей России.


      2. ВИЛАМИ ПО ВОДЕ

      После московской сыти жизнь в столице показалась накладной.
      Деревянной ложкою Потемкин дохлебывал миску толокна с постным маслом, закусил горстью снетков и запил обед бутылкою щей, в которую еще с вечера бросил изюминку (ради брожения приятного). На полковом плацу ученье фрунтовое продолжил. Гонял парня без жалости флигельман, ничего толком не объясняя, а лишь показывая: сам повернется и Потемкин за ним, флигельман ногу задерет - задирай и ты ногу...
      Лейб-гвардии Конный полк размещался на отшибе столицы - близ Смольной деревни, за Невою виднелись мазанки убогой Охтенской слободки. От Офицерской улицы, застроенной светлицами офицерскими, тянулись меж заборов ряды изб рейтарских. Посреди полка - штабные палаты с цейхгаузом, гауптвахтою, церковью и гошпиталем. Вдоль реки курились полковые кузницы, мокли под дождем помосты для ловли жирных невских лососей, портомойни и кладбища... Скука! Потемкин исходил все полки и коллегии в столице, дабы сыскать кого-либо из родственников, но таковых, увы, не нашлось, а потому пришлось бедному парню секретаря Елгозина потревожить.
      - Мне бы, - сказал Потемкин, - повидать надобно командира полка его высокоблагородие премьер-маеора Бергера. Жалованья просить для себя хочу. А то ведь измаялся уж... во как!