Введение (Изложение конспективное)
Наши занятия русской историей уместно будет начать
определением того, что именно следует понимать под сло-
вами историческое знание, историческая наука. Уяснив
себе, как понимается история вообще, мы поймем, что нам
следует понимать под историей одного какого-либо наро-
да, и сознательно приступим к изучению русской истории.
История существовала в глубокой древности, хотя
тогда и не считалась наукой. Знакомство с античными ис-
ториками, Геродотом и Фукидидом, например, покажет вам,
что греки были по-своему правы, относя историю к облас-
ти искусств. Под историей они понимали художественный
рассказ о достопамятных событиях и лицах. Задача исто-
рика состояла у них о том, чтобы передать слушателям и
читателям вместе с эстетическим наслаждением и ряд
нравственных назиданий. Те же цели преследовало и ис-
кусство.
При таком взгляде на историю, как на художествен-
ный рассказ о достопамятных событиях, древние историки
держались и соответствующих приемов изложения. В своем
повествовании они стремились к правде и точности, но
строгой объективной мерки истины у них не существовало.
У глубоко правдивого Геродота, например, много басен (о
Египте, о Скифах и т. под.); в одних он верит, потому
что не знает пределов естественного, другие же, и не
веря в них, заносит в свой рассказ, потому что они
прельщают его своим художественным интересом. Мало это-
го, античный историк, верный своим художественным зада-
чам, считал возможным украшать повествование сознатель-
ным вымыслом. Фукидид, в правдивости которого мы не
сомневаемся, влагает в уста своих героев речи, сочинен-
ные им самим, но он считает себя правым в силу того,
что верно передает в измышленной форме действительные
намерения и мысли исторических лиц.
Таким образом, стремление к точности и правде в
истории было до некоторой степени ограничиваемо стрем-
лением к художественности и занимательности, не говоря
уже о других условиях, мешавших историкам с успехом
различать истину от басни. Несмотря на это, стремление
к точному знанию уже в древности требует от историка
прагматизма. Уже у Геродота мы наблюдаем проявление
этого прагматизма, т.е. желание связывать факты причин-
ною связью, не только рассказывать их, но и объяснять
из прошлого их происхождение.
Итак, на первых порах история определяется, как
художественно-прагматический рассказ о достопамятных
событиях и лицах.
Ко временам глубокой древности восходят и такие
взгляды на историю, которые требовали от нее, помимо
художественных впечатлений, практической приложимости.
Еще древние говорили, что история есть наставница жизни
(magistra vitae). От историков ждали такого изложения
прошлой жизни человечества, которое бы объясняло собы-
тия настоящего и задачи будущего, служило бы практичес-
ким руководством для общественных деятелей и нравствен-
ной школой для прочих людей. Такой взгляд на историю во
всей силе держался в средние века и дожил до наших вре-
мен; он, с одной стороны, прямо сближал историю с мо-
ральной философией, с другой -- обращал историю в
"скрижаль откровений и правил" практического характера.
Один писатель XVII в. (De Rocoles) говорил, что "исто-
рия исполняет обязанности, свойственные моральной фило-
софии, и даже в известном отношении может быть ей пред-
почтена, так как, давая те же правила, она присоединяет
к ним еще и примеры". На первой странице "Истории госу-
дарства Российского" Карамзина найдете выражение той
мысли, что историю необходимо знать для того, "чтобы
учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им
возможное на земле счастье".
С развитием западноевропейской философской мысли
стали слагаться новые определения исторической науки.
Стремясь объяснить сущность и смысл жизни человечества,
мыслители обращались к изучению истории или с целью
найти в ней решение своей задачи, или же с целью подт-
вердить историческими данными свои отвлеченные построе-
ния. Сообразно с различными философскими системами, так
или иначе определялись цели и смысл самой истории. Вот
некоторые из подобных определений: Боссюэт [правильно
-- Боссюэ. -- Ред.] (1627--1704) и Лоран (1810--1887)
понимали историю, как изображение тех мировых событий,
в которых с особенною яркостью выражались пути Провиде-
ния, руководящего человеческою жизнью в своих целях.
Итальянец Вико (1668--1744) задачею истории, как науки,
считал изображение тех одинаковых состояний, которые
суждено переживать всем народам. Известный философ Ге-
гель (1770--1831) в истории видел изображение того про-
цесса, которым "абсолютный дух" достигал своего само-
познания (Гегель всю мировую жизнь объяснял, как разви-
тие этого "абсолютного духа"). Не будет ошибкою ска-
зать, что все эти философии требуют от истории в сущ-
ности одного и того же: история должна изображать не
все факты прошлой жизни человечества, а лишь основные,
обнаруживающие ее общий смысл.
Этот взгляд был шагом вперед в развитии историчес-
кой мысли, -- простой рассказ о былом вообще, или слу-
чайный набор фактов различного времени и места для до-
казательства назидательной мысли не удовлетворял более.
Появилось стремление к объединению изложения руководя-
щей идеей, систематизированию исторического материала.
Однако философскую историю справедливо упрекают в том,
что она руководящие идеи исторического изложения брала
вне истории и систематизировала факты произвольно. От
этого история не становилась самостоятельной наукой, а
обращалась в прислужницу философии.
Наукою история стала только в начале XIX века,
когда из Германии, в противовес французскому рациона-
лизму, развился идеализм: в противовес французскому
космополитизму, распространились идеи национализма, де-
ятельно изучалась национальная старина и стало господс-
твовать убеждение, что жизнь человеческих обществ со-
вершается закономерно, в таком порядке естественной
последовательности, который не может быть нарушен и из-
менен ни случайностями, ни усилиями отдельных лиц. С
этой точки зрения главный интерес в истории стало
представлять изучение не случайных внешних явлений и не
деятельности выдающихся личностей, а изучение общест-
венного быта на разных ступенях его развития. История
стала пониматься как наука о законах исторической жизни
человеческих обществ.
Это определение различно формулировали историки и
мыслители. Знаменитый Гизо (1787--1874), например, по-
нимал историю, как учение о мировой и национальной ци-
вилизации (понимая цивилизацию в смысле развития граж-
данского общежития). Философ Шеллинг (1775--1854) счи-
тал национальную историю средством познания "националь-
ного духа". Отсюда выросло распространенное определение
истории, как пути к народному самосознанию. Явились да-
лее попытки понимать историю, как науку, долженствующую
раскрыть общие законы развития общественной жизни вне
приложения их к известному месту, времени и народу. Но
эти попытки, в сущности, присваивали истории задачи
другой науки -- социологии. История же есть наука, изу-
чающая конкретные факты в условиях именно времени и
места, и главной целью ее признается систематическое
изображение развития и изменений жизни отдельных исто-
рических обществ и всего человечества.
Такая задача требует многого для успешного выпол-
нения. Для того чтобы дать научно-точную и художествен-
но-цельную картину какой-либо эпохи народной жизни или
полной истории народа, необходимо: 1) собрать истори-
ческие материалы, 2) исследовать их достоверность, 3)
восстановить точно отдельные исторические факты, 4)
указать между ними прагматическую связь и 5) свести их
в общий научный обзор или в художественную картину. Те
способы, которыми историки достигают указанных частных
целей, называются научными критическими приемами. Прие-
мы эти совершенствуются с развитием исторической науки,
но до сих пор ни эти приемы, ни сама наука истории не
достигли полного своего развития. Историки не собрали и
не изучили еще всего материала, подлежащего их ведению,
и это дает повод говорить, что история есть наука, не
достигшая еще тех результатов, каких достигли другие,
более точные, науки. И, однако, никто не отрицает, что
история есть наука с широким будущим.
С тех пор, как к изучению фактов всемирной истории
стали подходить с тем сознанием, что жизнь человеческая
развивается закономерно, подчинена вечным и неизменным
отношениям и правилам, -- с тех пор идеалом историка
стало раскрытие этих постоянных законов и отношений. За
простым анализом исторических явлений, имевших целью
указать их причинную последовательность, открылось бо-
лее широкое поле -- исторический синтез, имеющий цель
воссоздать общий ход всемирной истории в ее целом, ука-
зать в ее течении такие законы последовательности раз-
вития, которые были бы оправданы не только в прошлом,
но и в будущем человечества.
Этим широким идеалом не может непосредственно ру-
ководиться русский историк. Он изучает только один факт
мировой исторической жизни -- жизнь своей национальнос-
ти. Состояние русской историографии до сих пор таково,
что иногда налагает на русского историка обязанность
просто собирать факты и давать им первоначальную науч-
ную обработку. И только там, где факты уже собраны и
освещены, мы можем возвыситься до некоторых историчес-
ких обобщений, можем подметить общий ход того или дру-
гого исторического процесса, можем даже на основании
ряда частных обобщений сделать смелую попытку -- дать
схематическое изображение той последовательности, в ка-
кой развивались основные факты нашей исторической жиз-
ни. Но далее такой общей схемы русский историк идти не
может, не выходя из границ своей науки. Для того чтобы
понять сущность и значение того или другого факта в ис-
тории Руси, он может искать аналогии в истории всеоб-
щей; добытыми результатами он может служить историку
всеобщему, положить и свой камень в основание общеисто-
рического синтеза. Но этим и ограничивается его связь с
общей историей и влияние на нее. Конечной целью русской
историографии всегда остается построение системы мест-
ного исторического процесса.
Построением этой системы разрешается и другая, бо-
лее практическая задача, лежащая на русском историке.
Известно старинное убеждение, что национальная история
есть путь к национальному самосознанию. Действительно,
знание прошлого помогает понять настоящее и объясняет
задачи будущего. Народ, знакомый со своею историей, жи-
вет сознательно, чуток к окружающей его действительнос-
ти и умеет понимать ее. Задача, в данном случае можно
выразиться --долг национальной историографии заключает-
ся в том, чтобы показать обществу его прошлое в истин-
ном свете. При этом нет нужды вносить в историографию
какие бы то ни было предвзятые точки зрения; субъектив-
ная идея не есть идея научная, а только научный труд
может быть полезен общественному самосознанию. Остава-
ясь в сфере строго научной, выделяя те господствующие
начала общественного быта, которые характеризовали со-
бою различные стадии русской исторической жизни, иссле-
дователь раскроет обществу главнейшие моменты его исто-
рического бытия и этим достигнет своей цели. Он даст
обществу разумное знание, а приложение этого знания за-
висит уже не от него.
Так, и отвлеченные соображения и практические цели
ставят русской исторической науке одинаковую задачу --
систематическое изображение русской исторической жизни,
общую схему того исторического процесса, который привел
нашу национальность к ее настоящему состоянию.
Очерк русской историографии
Когда же началось систематическое изображение со-
бытий русской исторической жизни и когда русская исто-
рия стала наукой? Еще в Киевской Руси, наряду с возник-
новением гражданственности, в XI в. появились у нас
первые летописи. Это были перечни фактов, важных и не
важных, исторических и не исторических, вперемежку с
литературными сказаниями. С нашей точки зрения, древ-
нейшие летописи не представляют собою исторического
труда; не говоря о содержании -- и самые приемы лето-
писца не соответствуют теперешним требованиям. Зачатки
историографии у нас появляются в XVI в., когда истори-
ческие сказания и летописи стали впервые сверять и сво-
дить в одно целое. В XVI в. сложилась и сформировалась
Московская Русь. Сплотившись в единое тело, под властью
единого московского князя, русские старались объяснить
себе и свое происхождение, и свои политические идеи, и
свои отношения к окружающим их государствам.
И вот в 1512 г. (по-видимому, старцем Филофеем)
составляется хронограф, т.е. обозрение всемирной исто-
рии. Большая часть его заключала в себе переводы с гре-
ческого языка и только как дополнения внесены русские и
славянские исторические сказания. Хронограф этот кра-
ток, но дает достаточный запас исторических сведений;
за ним появляются и вполне русские хронографы, предс-
тавляющие собою переработку первого. Вместе с ними воз-
никают в XVI в. летописные своды, составленные по древ-
ним летописям, но представляющие не сборники механичес-
ки сопоставленных фактов, а произведения, связанные од-
ной общей идеей. Первым таким произведением была "Сте-
пенная книга", получившая такое название потому, что
она разделялась на "поколения" или на "степени", как их
тогда называли. Она передавала в хронологическом, пос-
ледовательном, т.е. "постепенном" порядке деятельность
русских митрополитов и князей, начиная с Рюрика. Авто-
ром этой книги ошибочно считали митрополита Киприана;
она была обработана митрополитами Макарием и его
преемником Афанасием при Иване Грозном, т.е. в XVI в. В
основании "Степенной книги" лежит тенденция и общая и
частная. Общая проглядывает в желании показать, что
власть московских князей есть не случайная, а преемс-
твенная, с одной стороны, от южнорусских, киевских кня-
зей, с другой -- от византийских царей. Частная же тен-
денция сказалась в том уважении, с каким неизменно по-
вествуется о духовной власти. "Степенная книга" может
быть названа историческим трудом в силу известной сис-
темы изложения. В начале XVI в. был составлен другой
исторический труд -- "Воскресенская летопись", более
интересная по обилию материала. В основание ее легли
все прежние летописи, "Софийский временник" и иные, так
что фактов в этой летописи действительно много, но
скреплены они чисто механически. Тем не менее "Воскре-
сенская летопись" представляется нам самым ценным исто-
рическим произведением из всех, ей современных или бо-
лее ранних, так как она составлена без всякой тенденции
и заключает в себе много сведений, которых нигде более
не находим. Своею простотою она могла не нравиться, бе-
зыскусственность изложения могла казаться убогою знато-
кам риторических приемов, и вот ее подвергли переработ-
ке и дополнениям и составили, к середине XVI же века,
новый свод, называемый "Никоновской летописью". В этом
своде мы видим много сведений, заимствованных из гре-
ческих хронографов, по истории греческих и славянских
стран, летопись же о русских событиях, особенно о веках
позднейших, хотя и подробная, но не совсем надежная, --
точность изложения пострадала от литературной перера-
ботки: поправляя бесхитростный слог прежних летописей,
невольно искажали и смысл некоторых событий.
В 1674 г. появился в Киеве и первый учебник русс-
кой истории -- "Синопсис" Иннокентия Гизеля, очень
распространившийся в эпоху Петра Великого (он часто
встречается и теперь). Если рядом со всеми этими пере-
работками летописей помянем ряд литературно написанных
сказаний об отдельных исторических фактах и эпохах
(напр., Сказание кн. Курбского, повести о смутном вре-
мени), то обнимем весь тот запас исторических трудов, с
которым Русь дожила до эпохи Петра Великого, до учреж-
дения Академии наук в Петербурге. Петр очень заботился
о составлении истории России и поручал это дело различ-
ным лицам. Но только после его смерти началась ученая
разработка исторического материала и первыми деятелями
на этом поприще явились ученые немцы, члены петербург-
ской Академии; из них прежде всего следует назвать Гот-
либа Зигфрида Байера (1694--1738). Он начал с изучения
племен, населявших Россию в древности, особенно варя-
гов, но далее этого не пошел. Байер оставил после себя
много трудов, из которых два довольно капитальных про-
изведения написаны на латинском языке и теперь уже не
имеют большого значения для истории России, -- это "Се-
верная География" и "Исследования о Варягах" (их пере-
вели на русский язык только в 1767 г.). Гораздо плодот-
ворнее были труды Герарда Фридриха Миллера
(1705--1783), который жил в России при императрицах Ан-
не, Елизавете и Екатерине II и уже настолько хорошо
владел русским языком, что писал свои произведения
по-русски. Он много путешествовал по России (прожил 10
лет, с 1733 по 1743 г., в Сибири) и хорошо изучил ее.
На литературном историческом поприще он выступил как
издатель русского журнала "Ежемесячные сочинения"
(1755--1765) и сборника на немецком языке "Sammlung
Russischer Gescihchte". Главною заслугою Миллера было
собирание материалов по русской истории; его рукописи
(так наз. Миллеровские портфели) служили и служат бога-
тым источником для издателей и исследователей. И иссле-
дования Миллера имели значение, -- он был одним из пер-
вых ученых, заинтересовавшихся позднейшими эпохами на-
шей истории, им посвящены его труды: "Опыт новейшей ис-
тории России" и "Известие о дворянах Российских". Нако-
нец, он был первым ученым архивариусом в России и при-
вел в порядок московский архив Иностранной коллегии,
директором которого и умер (1783). Среди академиков
XVIII в. видное место трудами по русской истории занял
и [М. В.] Ломоносов, написавший учебную книгу русской
истории и один том "Древней Русской истории" (1766).
Его труды по истории были обусловлены полемикой с ака-
демиками -- немцами. Последние выводили Русь Варягов от
норманнов и норманскому влиянию приписывали происхожде-
ние гражданственности на Руси, которую до пришествия
варягов представляли страною дикою; Ломоносов же варя-
гов признавал за славян и таким образом русскую культу-
ру считал самобытною.
Названные академики, собирая материалы и исследуя
отдельные вопросы нашей истории, не успели дать общего
ее обзора, необходимость которого чувствовалась русски-
ми образованными людьми. Попытки дать такой обзор поя-
вились вне академической среды.
Первая попытка принадлежит В. Н. Татищеву (1686--
1750). Занимаясь собственно вопросами географическими,
он увидел, что разрешить их невозможно без знания исто-
рии, и, будучи человеком всесторонне образованным, стал
сам собирать сведения по русской истории и занялся ее
составлением. В течение многих лет писал он свой исто-
рический труд, перерабатывал его не один раз, но только
по его смерти, в 1768 г., началось его издание. В тече-
ние 6 лет вышло 4 тома, 5-й том был случайно найден уже
в нашем веке и издан "Московским обществом истории и
древностей Российских". В этих 5-ти томах Татищев довел
свою историю до смутной эпохи XVII в. В первом томе мы
знакомимся со взглядами самого автора на русскую исто-
рию и с источниками, которыми он пользовался при ее
составлении; мы находим целый ряд научных эскизов о
древних народах -- варягах, славянах и др. Татищев не-
редко прибегал к чужим трудам; так, напр., он восполь-
зовался исследованием "О Варягах" Байера и прямо вклю-
чил его в свой труд. История эта теперь, конечно, уста-
рела, но научного значения она не потеряла, так как (в
XVIII в.) Татищев обладал такими источниками, которых
теперь нет, и следовательно, многие из фактов, им при-
веденных, восстановить уже нельзя. Это возбудило подоз-
рение, существовали ли некоторые источники, на которые
он ссылался, и Татищева стали обвинять в недобросовест-
ности. Особенно не доверяли приводимой им "Иоакимовской
Летописи". Однако исследование этой летописи показало,
что Татищев только не сумел отнестись к ней критически
и включил ее целиком, со всеми ее баснями, в свою исто-
рию. Строго говоря, труд Татищева есть не что иное, как
подробный сборник летописных данных, изложенных в хро-
нологическом порядке; тяжелый его язык и отсутствие ли-
тературной обработки делали его неинтересным для совре-
менников.
Первая популярная книга по русской истории принад-
лежала перу Екатерины II, но труд ее "Записки касатель-
но Русской истории", доведенный до конца XIII в., науч-
ного значения не имеет и интересен только как первая
попытка рассказать обществу легким языком его прошлое.
Гораздо важнее в научном отношении была "История Рос-
сийская" князя М. [М.] Щербатова (1733--1790), которой
впоследствии пользовался и Карамзин. Щербатов был чело-
век не сильного философского ума, но начитавшийся прос-
ветительной литературы XVIII в. и всецело сложившийся
под ее влиянием, что отразилось и на его труде, в кото-
рый внесено много предвзятых мыслей. В исторических
сведениях он до такой степени не успевал разбираться,
что заставлял иногда своих героев умирать по 2 раза.
Но, несмотря на такие крупные недостатки, история Щер-
батова имеет научное значение благодаря многим приложе-
ниям, заключающим в себе исторические документы. Осо-
бенно интересны дипломатические бумаги XVI и XVII вв.
Доведен его труд до смутной эпохи.
Случилось, что при Екатерине II некто француз Лек-
лерк, совершенно не знавший ни русского государственно-
го строя, ни народа, ни его быта, написал ничтожную
"L'histoire de la Russie", причем в ней было так много
клевет, что она возбудила всеобщее негодование. И. Н.
Болтин (1735--1792), любитель русской истории, составил
ряд заметок, в которых обнаружил невежество Леклерка и
которые издал в двух томах. В них он отчасти задел и
Щербатова. Щербатов обиделся и написал Возражение. Бол-
тин отвечал печатными письмами и приступил к критике на
"Историю" Щербатова. Труды Болтина, обнаруживающие в
нем исторический талант, интересны по новизне взглядов.
Болтина не совсем точно зовут иногда "первым славянофи-
лом", потому что он отмечал много темных сторон в сле-
пом подражании Западу, подражании, которое заметно ста-
ло у нас после Петра, и желал, чтобы Россия крепче хра-
нила добрые начала прошлого века. Сам Болтин интересен,
как историческое явление. Он служил лучшим доказатель-
ством того, что в XVIII в. в обществе, даже у неспециа-
листов по истории, был живой интерес к прошлому своей
родины. Взгляды и интересы Болтина разделял Н. И. Нови-
ков (1744--1818), известный ревнитель русского просве-
щения, собравший "Древнюю Российскую Вивлиофику" (20
томов), обширный сборник исторических документов и исс-
ледований (1788--1791). Одновременно с ним, как собира-
тель исторических материалов, выступил купец [И. И.]
Голиков (1735--1801), издавший сборник исторических
данных о Петре Великом под названием "Деяния Петра Ве-
ликого" (1-е изд. 1788--1790, 2-е 1837 г.). Таким обра-
зом, рядом с попытками дать общую историю России зарож-
дается и стремление подготовить материалы для такой ис-
тории. Помимо инициативы частной, в этом направлении
работает и сама Академия наук, издавая летописи для об-
щего с ними ознакомления.
Но во всем том, что нами перечислено, еще мало бы-
ло научности в нашем смысле: не существовало строгих
критических приемов, не говоря уже об отсутствии цель-
ных исторических представлений.
Впервые ряд научно-критических приемов в изучение
русской истории внес ученый иностранец Шлецер (1735--
1809). Познакомившись с русскими летописями, он пришел
от них в восторг: ни у одного народа не встречал он та-
кого богатства сведений, такого поэтического языка. Уже
выехав из России и будучи профессором Геттингенского
университета, он неустанно работал над теми выписками
из летописей, которые ему удалось вывезти из России.
Результатом этой работы был знаменитый труд, напечатан-
ный под заглавием "Нестор" (1805 г. по-немецки,
1809-1819 гг. по-русски). Это целый ряд исторических
этюдов о русской летописи. В предисловии автор дает
краткий обзор того, что сделано по русской истории. Он
находит положение науки в России печальным, к историкам
русским относится с пренебрежением, считает свою книгу
почти единственным годным трудом по русской истории. И
действительно, труд его далеко оставлял за собою все
прочие по степени научного сознания и приемов автора.
Эти приемы создали у нас как бы школу учеников Шлецера,
первых ученых исследователей, вроде М. П. Погодина.
После Шлецера стали возможны у нас строгие исторические
изыскания, для которых, правда, создавались благоприят-
ные условия и в другой среде, во главе которой стоял
Миллер. Среди собранных им в Архиве Иностранной Колле-
гии людей особенно выдавались Штриттер, Малиновский,
Бантыш-Каменский. Они создали первую школу ученых архи-
вариусов, которыми Архив был приведен в полный порядок
и которые, кроме внешней группировки архивного материа-
ла, производили ряд серьезных ученых изысканий на осно-
вании этого материала. Так, мало-помалу созревали усло-
вия, создавшие у нас возможность серьезной истории.
В начале XIX в. создался, наконец, и первый цель-
ный взгляд на русское историческое прошлое в известной
"Истории государства Российского" Н. М. Карамзина
(1766--1826). Обладая цельным мировоззрением, литера-
турным талантом и приемами хорошего ученого критика,
Карамзин во всей русской исторической жизни видел один
главнейший процесс -- создание национального государс-
твенного могущества. К этому могуществу привел Русь ряд
талантливых деятелей, из которых два главных -- Иван
III и Петр Великий -- своею деятельностью ознаменовали
переходные моменты в нашей истории и стали на рубежах
основных ее эпох -- древней (до Ивана III), средней (до
Петра Великого) и новой (до начала XIX в.). Свою систе-
му русской истории Карамзин изложил увлекательным для
своего времени языком, а свой рассказ он основал на
многочисленных изысканиях, которые и до нашего времени
сохраняют за его Историей важное ученое значение.
Но односторонность основного взгляда Карамзина,
ограничивавшая задачу историка изображением только су-
деб государства, а не общества с его культурой, юриди-
ческими и экономическими отношениями, была вскоре заме-
чена уже его современниками. Журналист 30-х годов XIX
в. Н. А. Полевой (1796--1846) упрекал его за то, что
он, назвав свое произведение "Историей государства Рос-
сийского", оставил без внимания "Историю Русского наро-
да". Именно этими словами Полевой озаглавил свой труд,
в котором думал изобразить судьбу русского общества. На
смену системы Карамзина он ставил свою систему, но не
совсем удачную, так как был дилетант в сфере историчес-
кого ведения. Увлекаясь историческими трудами Запада,
он пробовал чисто механически прикладывать их выводы и
термины к русским фактам, так, например, -- отыскать
феодальную систему в древней Руси. Отсюда понятна сла-
бость его попытки, понятно, что труд Полевого не мог
заменить труда Карамзина: в нем вовсе не было цельной
системы.
Менее резко и с большею осторожностью выступил
против Карамзина петербургский профессор [Н. Г.] Устря-
лов (1805--1870), в 1836 г. написавший "Рассуждение о
системе прагматической русской истории". Он требовал,
чтобы история была картиной постепенного развития об-
щественной жизни, изображением переходов гражданствен-
ности из одного состояния в другое. Но и он еще верит в
могущество личности в истории и, наряду с изображением
народной жизни, требует и биографий ее героев. Сам Уст-
рялов, однако, отказался дать определенную общую точку
зрения на нашу историю и замечал, что для этого еще не
наступило время.
Таким образом, недовольство трудом Карамзина, ска-
завшееся и в ученом мире, и в обществе, не исправило
карамзинской системы и не заменило ее другою. Над явле-
ниями русской истории, как их связующее начало, остава-
лась художественная картина Карамзина и не создалось
научной системы. Устрялов был прав, говоря, что для та-
кой системы еще не наступило время. Лучшие профессора
русской истории, жившие в эпоху, близкую к Карамзину,
Погодин и [М. Т.] Каченовский (1775--1842), еще были
далеки от одной общей точки зрения; последняя сложилась
лишь тогда, когда русской историей стали деятельно ин-
тересоваться образованные кружки нашего общества. Пого-
дин и Каченовский воспитывались на ученых приемах Шле-
цера и под его влиянием, которое особенно сильно сказы-
валось на Погодине. Погодин во многом продолжал иссле-
дования Шлецера и, изучая древнейшие периоды нашей ис-
тории, не шел далее частных выводов и мелких обобщений,
которыми, однако, умел иногда увлекать своих слушате-
лей, не привыкших к строго научному и самостоятельному
изложению предмета. Каченовский за русскую историю при-
нялся тогда, когда приобрел уже много знаний и опыта в
занятиях другими отраслями исторического ведения. Следя
за развитием классической истории на Западе, которую в
то время вывели на новый путь изыскания Нибура, Каче-
новский увлекался тем отрицанием, с каким стали отно-
ситься к древнейшим данным по истории, например, Рима.
Это отрицание Каченовский перенес и на русскую историю:
все сведения, относящиеся к первым векам русской исто-
рии, он считал недостоверными; достоверные же факты, по
его мнению, начались лишь с того времени, как появились
у нас письменные документы гражданской жизни. Скепти-
цизм Каченовского имел последователей: под его влиянием
основалась так называемая скептическая школа, не бога-
тая выводами, но сильная новым, скептическим приемом
отношения к научному материалу. Этой школе принадлежало
несколько статей, составленных под руководством Каче-
новского. При несомненной талантливости Погодина и Ка-
ченовского, оба они разрабатывали хотя и крупные, но
частные вопросы русской истории; оба они сильны были
критическими методами, но ни тот, ни другой не возвыша-
лись еще до дельного исторического мировоззрения: давая
метод, они не давали результатов, к которым можно было
прийти с помощью этого метода.
Только в 30-х годах XIX столетия в русском общест-
ве сложилось цельное историческое мировоззрение, но
развилось оно не на научной, а на метафизической почве.
В первой половине XIX в. русские образованные люди все
с большим и большим интересом обращались к истории, как
отечественной, так и западноевропейской. Заграничные
походы 1813--1814 гг. познакомили нашу молодежь с фило-
софией и политической жизнью Западной Европы. Изучение
жизни и идей Запада породило, с одной стороны, полити-
ческое движение декабристов, с другой -- кружок лиц,
увлекавшихся более отвлеченной философией, чем полити-
кой. Кружок этот вырос всецело на почве германской ме-
тафизической философии начала нашего века. Эта филосо-
фия отличалась стройностью логических построений и оп-
тимизмом выводов. В германской метафизике, как и в гер-
манском романтизме, сказался протест против сухого ра-
ционализма французской философии XVIII в. Революционно-
му космополитизму Франции Германия противополагала на-
чало народности и выяснила его в привлекательных обра-
зах народной поэзии и в ряде метафизических систем. Эти
системы стали известны образованным русским людям и ув-
лекали их. В германской философии русские образованные
люди видели целое откровение. Германия была для них
"Иерусалимом новейшего человечества" -- как назвал ее
Белинский. Изучение главнейших метафизических систем
Шеллинга и Гегеля соединило в тесный кружок несколько
талантливых представителей русского общества и застави-
ло их обратиться к изучению своего (русского) нацио-
нального прошлого. Результатом этого изучения были две
совершенно противоположные системы русской истории,
построенные на одинаковой метафизической основе. В Гер-
мании в это время господствующими философскими система-
ми были системы Шеллинга и Гегеля. По мнению Шеллинга,
каждый исторический народ должен осуществлять какую-ни-
будь абсолютную идею добра, правды, красоты. Раскрыть
эту идею миру -- историческое призвание народа. Испол-
няя его, народ делает шаг вперед на поприще всемирной
цивилизации; исполнив его, он сходит с исторической
сцены. Те народы, бытие которых не одухотворено идеей
безусловного, суть народы неисторические, они осуждены
на духовное рабство у других наций. Такое же деление
народов на исторические и неисторические дает и Гегель,
но он, развивая почти тот же принцип, пошел еще далее.
Он дал общую картину мирового прогресса. Вся мировая
жизнь, по мнению Гегеля, была развитием абсолютного ду-
ха, который стремится к самопознанию в истории различ-
ных народов, но достигает его окончательно в герма-
но-романской цивилизации. Культурные народы Древнего
Востока, античного мира и романской Европы были постав-
лены Гегелем в известный порядок, представлявший собою
лестницу, по которой восходил мировой дух. На верху
этой лестницы стояли германцы, и им Гегель пророчил
вечное мировое главенство. Славян же на этой лестнице
не было совсем. Их он считал за неисторическую расу и
тем осуждал на духовное рабство у германской цивилиза-
ции. Таким образом, Шеллинг требовал для своего народа
только всемирного гражданства, а Гегель -- всемирного
главенства. Но, несмотря на такое различие взглядов,
оба философа одинаково повлияли на русские умы в том
смысле, что возбуждали стремление оглянуться на русскую
историческую жизнь, отыскать ту абсолютную идею, кото-
рая раскрывалась в русской жизни, определить место и
назначение русского народа в ходе мирового прогресса. И
тут-то, в приложении начал германской метафизики к
русской действительности, русские люди разошлись между
собою. Одни из них, западники, поверили тому, что гер-
мано-протестантская цивилизация есть последнее слово
мирового прогресса. Для них древняя Русь, не знавшая
западной, германской цивилизации и не имевшая своей,
была страной неисторической, лишенной прогресса, осуж-
денной на вечный застой, страной "азиатской", как наз-
вал ее Белинский (в статье о Котошихине). Из вековой
азиатской косности вывел ее Петр, который, приобщив
Россию к германской цивилизации, создал ей возможность
прогресса и истории. Во всей русской истории, стало
быть, только эпоха Петра В [еликого] может иметь исто-
рическое значение. Она главный момент в русской жизни;
она отделяет Русь азиатскую от Руси европейской. До
Петра полная пустыня, полное ничто; в древней русской
истории нет никакого смысла, так как в древней Руси нет
своей культуры.