"ПРАВО КУРИТЬ":
К СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ КУРЕНИЯ В XX ВЕКЕ
...от курения становится хриплым голос, чернеют и портятся зубы, появляется хронический кашель, нежная кожа приобретает землистый оттенок, страдают вкусовые ощущения, ухудшается обоняние, происходит повышенное слюноотделение.
Акад. Ф. Г. Углов "Из плена иллюзий"
Человек никогда не наслаждается табаком по-настоящему, пока не решит, что это ему вредно.
У. Фолкнер "Дым"
Основными аргументами в спорах, которые ведутся сегодня вокруг производства и потребления табака, являются доводы врачей: медицинская статистика более или менее единодушно свидетельствует, что курение наносит или способно нанести вред как самому курильщику, так и его окружающим, и даже их потомству. В последнем случае курение, естественно, перестает быть личным делом самого курильщика и дает повод к новым - и уже не только медицинским - дебатам1. При общераспространенности негативного отношения к курению, любопытно заметить, однако, что в исторической ретроспективе медицинская переоценка курения является событием фактически весьма недавним и при этом не свободным от противоречий, которые не решаются в рамках самой медицинской науки. Менее ста лет назад курение считалось эффективным средством против болезней, которые сегодня рассматриваются как результат курения2. Воздействие никотина на курильщика и сегодня не оценивается только негативо: врачи пишут о благотворном действии курения при отдельных гинекологических и акушерских состояниях, сердечно-сосудистых заболеваниях, воспалительных и иммунологических нарушениях и т. д.3 Стимулирующее и депрессивное воздействие, которое никотин оказывает на центральную нервную систему, способствует повышению внимания и когнитивной функции4 и, вероятно, может оказаться стоящим вреда, наносимого курением в других отношениях5. Как бы то ни было, история курения свидетельствует, что дискуссии вокруг курения во всяком случае не сводятся только к медицинским аргументам. Джордан Гудмэн, автор одной из последних работ, посвященных истории распространения табака, справедливо считает, что история и роль курения наилучшим образом может быть понята в терминах социокультурной зависимости человека от его собственных способов мировосприятия и саморепрезентации6. Важно понимать, что курительный табак - это прежде всего культурный артефакт, определяемый в своем функционировании взаимодействием различных составляющих. В той степени, в какой курение имеет отношение к человеческому организму, оно, естественно, является темой физиологии и психологии, поскольку же курение относится также и к "экстрасоматическому" (мировоззренческому, идеологическому) контексту, оно - элемент культуры и, говоря словами Лесли А. Уайта, предмет специфической символизации, "симво-лат", требующий исторического и культурологического подхода7.
В качестве широкого социального явления курение, как известно, распространяется благодаря открытию Нового Света, знакомству европейцев с индейским обычаем курить табак и поставкам табака в Европу, то есть не ранее 1492 года8. Кэтрин Келл подчеркивает важность данного обстоятельства с культурологической и, в частности, фольклористической точки зрения: это тот пример, когда историкам культуры нет нужды объяснять возникновение связанных с курением обычаев глубокой древностью. Знание о курении накапливается и трансформируется в контексте традиций, которые могут считаться сравнительно прозрачными для исследователя европейской культуры. История курения обладает в этом смысле тем замечательным преимуществом, что позволяет задаться вопросом о механизме социокультурных инноваций. Какие факторы способствовали популяризации курения на европейской почве? Почему оно стало и по сей день остается актуальной темой не только специализированного (научного, медицинского), но также, как я попытаюсь показать ниже, не специализированного - фольклорного дискурса?
* * *
В приложении к курению понятие "фольклор" наиболее естественно истолковывается в своем прямом и буквальном значении - в значении определенной обучающей практики, демонстрации "народного знания"9. Саймон Броннер напоминает о соответствующем значении слова "фольклор" и подчеркивает его эвристическую ценность:
"Фольклорное знание основывается на навыках, добытых путем неформального обучения. Такое знание выражается в действии и, возможно, в обычае. Рассказывание порождает повторяемый рассказ, именование - имена, процесс ремесленничества - ремесла. Народное знание описывает определенные типы привычного поведения, заданного намерениями и идеями - моделями и кодами, - зависящими от специфики обстоятельств и самих субъектов действия. При важности аналогий и взаимосвязей, проявляемых в этих обстоятельствах, смутное представление о группе становится тем определеннее, чем чаще мы ищем регулярности в собственной жизни и в проявлении самих себя"10.
С учетом сказанного заметим, что курение является результатом и причиной фольклорного знания в том отношении, в каком оно допускает вопрос: "Откуда мы узнали о курении, что мы говорим о том, почему и как мы курим (или не курим)?"
В исторической ретроспективе ответ на вопрос, откуда европейцы узнали о курении, не представляет особых сложностей. Любопытнее то, что знание о курении первоначально формируется как медицинское, причем в явном противоречии, как сегодня ясно, с тем смыслом, который вкладывали в курение народы, у которых оно было заимствовано. Кэтрин Келл считает данное обстоятельство важнейшим фактором, определившим, с одной стороны, своеобразную рационализацию, а с другой, самостоятельную мифологизацию курения на европейской почве. Столкнувшись на новых землях с новыми и неизвестными для себя болезнями, европейцы не обращают большего внимания на ритуальную специфику любопытного обычая, а воспринимают употребление табака в функции лечебного средства11. Известные у индейцев способы такого употребления - курение табака с помощью трубок и в виде сигар, жевание, нюхание, выпивание растворенного табака в воде - описываются европейскими путешественниками и их комментаторами как лечебные и профилактические средства против расстройства желудка, астмы, катара, змеиных укусов, легочных заболеваний, головной боли, опухолей, открытых ран, ожогов. Одной из распространенных точек зрения в это время становится убеждение в том, что курение табака помогает против сифилиса12.
Центром распространения табака в Европе становится первоначально Португалия: молва о целебных свойствах чудо-растения разносится торговцами и специальными посланниками, приезжающими в Португалию в ожидании товара. Среди таких посланников особая роль принадлежит французу Жану Нико (Jean Nicot), ставшему поборником и пропагандистом нового средства после удачного самолечения. Страдая головными болями, Никр лечится, используя припарки из табачных листьев и сока. Тем же составом он лечит лицевую язву у одного из своих знакомых, а также заживляет рану после случайной ампутации пальца. Рассылая собственное снадобье светилам медицины и политики (в частности, Екатерине Медичи), Нико закрепляет за табаком складывающуюся репутацию панацеи, а само его имя со временем становится нарицательным в научном названии табака (никотин)13. Мода на табак достигает своего медицинского апогея к 70-80-м годам XVI века: так, испанский врач Монардес, не упоминающий о табаке в первом издании своего лечебника (1565), во втором (1571) приводит длинный список болезней, которые можно вылечить с помощью табака (это рак, простуда, головные боли, астма, желудочные спазмы, подагра, глисты, женские болезни). Переводчик Монардеса на латинский язык Чарльз Клузиус дополняет перечень излечиваемых с помощью табака недугов и заключает его тем, что табак является средством от всех болезней. Голландский врач Эверард называет свою книгу о табаке "De herba panacea" (1587). При общем согласии в целебных свойствах табака, ведущие врачи Западной Европы (среди них - Циглер, Виттих, Неандер, Франкен) спорят только о том, какой из возможных способов его употребления считать предпочтительным, а также о том, каким должен быть сам табак - свежим или высушенным, холодным или горячим, должен ли он употребляться в чистом или смешанном виде, в виде листьев или порошка, нужно ли его курить, нюхать, делать с его помощью ингаляции или пить как настой14.
Использование табака в качестве признаваемого официальной медицинской наукой целебного средства остается популярным по меньшей мере до середины XVII века и поддерживается, как показывает Келл, ведущей медицинской теорией того времени - теорией гуморов. Общей предпосылкой теории гуморов полагается убеждение в том, что все вещи являются результатом комбинации четырех исходных элементов (воздуха, огня, земли и воды) и составляющих их свойств (влажности, тепла, холода и сухости: так, вода - это композиция влажности и холода, огонь - сухости и теплоты и т. д.) Взаимодействие четырех свойств определяет функционирование природных процессов и их характер, зависящий от степени равновесия этих свойств между собою. В человеческом организме четырем элементам и составляющим их свойствам соответствуют четыре показателя - четыре жидкости (гуморы): кровь, желтая желчь, черная желчь и флегма. Здоровое состояние организма определяется балансом исходных элементов, при этом для разных людей такой баланс является разным и зависящим от доминантной роли одного из гуморов: различаются люди с преобладанием гумора крови (сангвиники), желтой желчи (холерики), черной желчи (меланхолики) и флегмы (флегматики)15. Лечение больного организма заключается в восстановлении необходимого баланса. Такому восстановлению, как предполагается, содействуют определенные процедуры, либо возмещающие организму недостаток гуморов, либо, напротив, освобождающие его от их избытка. Знаменитый пример последней процедуры - кровопускание, избавляющее организм от "избыточного" гумора крови. Использование табака признается как одна из соответствующих лечебных процедур. Медики в XVI и XVII веках считают, что целебное действие табака заключается в его необыкновенной способнести восстанавливать гуморальный баланс организма за счет тех свойств, которые в табаке наличествуют и могут быть из него извлечены: так, например, при простудных заболеваниях - курение восстанавливает гу-моры теплоты, при жаре - гуморы холода. Считается также, что, проникая в различные участки тела, табачный дым "проветривает" их и выводит из них испорченные гуморы через рот - в выдыхаемом дыме и слюне. Бартоломей Шимпер писал в 1660 году, что курение способствует сжатию мозга и тем самым "выжимает" из него избыток влаги16. В Англии, население которой в общей массе пристрастилось к курению раньше, чем в других странах Западной Европы, причина этого пристрастия объясняется современниками Шим-пера тем, что в условиях дурного климата курение "рассеивает пагубные гуморы в мозгу"17.
Надежды на целебную эффективность табака особенно возрастают во время вспышек эпидемий. Судя по письменным и археологическим материалам, курение является одной из наиболее общих предохранительных мер во время лондонской эпидемии чумы 1614 года, эпидемии чумы в Дании 1636 года, а также чумной эпидемии, охватившей в 1665 году большинство стран Западной Европы. В некоторых случаях курение не просто рекомендуется, но вменяется гражданам в обязанность. По воспоминаниям одного из современников, воспитатели аристократического колледжа в Итоне заставляют в это время курить своих подопечных под угрозой порки18. Раскопки захоронений тех лет, произведенных в начале XX века, обнаружили огромное количество глиняных трубок (так называемых волшебных или кельтских трубок: fairy pipes, Celtic pipes). По ряду источников можно судить, что отношение к употреблению табака наделяется в это время не только медицинским, но также магическим смыслом: табак и трубка часто выступают в роли амулета, с которым нельзя расставаться и который кладется на ночь возле постели19.
Мнение о том, что курение помогает при борьбе с инфекциями, окажется актуальным еще не раз даже тогда, когда медицинские соображения о пользе табака отступят прямо перед противоположной аргументацией. Так, при эпидемии холеры в Лондоне в 1822 году современники отмечают использование сигар в качестве профилактического средства: их курят как мужчины, так и женщины. С 60-х годов XIX века, когда медицинское доверие к гуморальной теории сходит на нет (в первую очередь, благодаря открытию Рудольфом Вирховым клеточной структуры организма), доводы, поддерживающие прежнее убеждение в лечебных свойствах табака, становятся доводами о возможности табака разрушать болезнетворные клетки и убивать бактерии. Врачи курят сами и рекомендуют это делать другим, а табак вплоть до 20-х годов нашего столетия используется в качестве ингредиента обширного ряда лекарств от различных болезней (простудные и легочные заболевания, головные боли, грыжа, аллергия носовых пазух, чахотка, внутренние болезни)20.
Медицинская переоценка курения происходит по мере понятного разочарования в надеждах, возлагаемых на целительную силу табака. Первые протесты против курения в Западной Европе возникают из рациональных сомнений в его медицинской пользе. Так, например, не слишком верит в эту пользу английский король Карл I, заметивший однажды, что лечебная эффективность табака кажется сомнительной уже потому, что врачи его равно предписывают для лечения подагры и головных болей, что же касается веры некоторых врачей в антисифилитическое действие табака, то это еще нужно доказать: болезни индейцев - это одно, а болезни англичан - другое21. Аналогичное сомнение высказывается в 1602 году в анонимном памфлете, напечатанном в Англии под названием "Работа для трубочистов: предостережение от курения". Здесь же автор полагает, что курение утяжеляет и огрубляет гуморы, ведет к разрушению мужского семени и тем самым к прекращению деторождения. Дополнительным к той же идее становится мнение о том, что курение табака ослабляет мужскую силу и приводит к импотенции. Убеждение это было, по всей видимости, достаточно распространенным: его разделяют не только некоторые врачи, но также католические священники. Последние извлекают из этого убеждения даже некоторую пользу и оправдывают курение как ограду собственного целомудрия. Но понятно, что перспектива целомудрия мало кого радует, кроме священников. Историки сообщают об инциденте, происшедшем в начале XVI века на Цейлоне, где португальские солдаты вопреки офицерскому приказу курить табак (в качестве средства против местной инфекции) отказываются это делать, аргументируя это тем, что курение вызывает импотенцию22. Спустя три века в "Трактате о современных возбуждающих средствах" (1839) Бальзак солидаризуется с тем же убеждением и иллюстрирует его историей об одной даме, которой удается избегать близости с мужем благодаря поощрению его в потреблении табака. "Через три года жевания табака, курения трубки, сигар и сигарет, вместе взятых, она стала одной из самых счастливых женщин в королевстве. У нее был супруг, но не было супружеских обязанностей"23. Замечательно, что в развитие разделяемого им убеждения Бальзак приводит этнологические и даже своего рода геополитические аргументы: "Курящие народы, такие, как голландцы, которые первыми в Европе пристрастились к курению, по большей части вялые и апатичные, население Голландии растет медленно. Рыба, соленья и очень крепкое туренское вино, вино из Вуврэ, которое голландцы потребляют в избытке, борются с влиянием табака; но Голландия всегда будет принадлежать первому же завоевателю; она держится только благодаря зависти других государств, которые никогда не допустят, чтобы Франция прибрала ее к рукам"24.
Разрозненные свидетельства о вреде, наносимом курением здоровью, были в значительной степени укреплены после исследований 1940-1950-х годов (пионерским из них стало опубликованное в 1956 году обобщение клинических материалов по наблюдениям 40 тысяч практикующих врачей25). К середине 1970-х годов перечень опасностей, подстерегающих курильщиков, включал в себя болезни дыхательных путей, рак легких, болезни коронарных сосудов, ишемическую болезнь сердца, преждевременное прерывание беременности и т. д. Главным критерием оценки в популяризации этого мнения выступают статистические данные, и хотя отдельные ученые (в частности, такой знаменитый психолог, как Ханс Айзенк26) оспаривали и продолжают оспаривать корректность статистической связи между наличием заболевания и фактом курения вне учета причин, способных вызвать ту же болезнь и без участия никотина, риторика доказательств вреда курения строится сегодня, как правило, по схеме: "При целом ряде заболеваний коэффициент смертности у курящих в несколько раз выше, чем у некурящих. Так, при бронхите и эмфиземе уровень смертности выше у них в 6 раз, при раке гортани - в 5 раз, раке пищевода и желудка - в 3 раза, при болезнях кровообращения - в 2,5 раза" и т. п.27 Для историка медицины результат совершившейся переоценки курения выглядит сегодня вполне очевидным. Большинство медиков, а вместе с ними большинство населения цивилизованных (с европо-центристской точки зрения) стран, разделяют мнение о потенциальном вреде курения. Вопрос же, который встает в данном случае перед социологом и исследователем культуры, заключается, однако, вот в чем: каков мировоззренческий эффект переоценки курения в практике социального поведения! Ведь очевидно, что курение, хотя в целом и осуждается, остается существенной приметой современной повседневности и современной культуры.
* * *
Современные врачи спорят, сопоставимо ли воздействие никотина на курильщика с действием наркотиков. Вероятно, прямых аналогий в данном случае нет: привыкание к курению носит не столько физиологический, сколько психологический характер28. Стремление объяснить причины, лежащие в основе поведенческой мотивации курильщиков, породило ряд психологических типологий курения. Наиболее дробной из них является классификация, выделяющая семь факторов курения: беспокойство, привычка, подражание, способ самовозбуждения, социальная прерогатива, удовольствие от вкуса, обычай29. Однако сложность и ненадежность этой и других классификаций30, заключается, как справедливо подчеркивает психолог Т. Блоу, в том, что классификационные схемы делают упор на индивидуальной природе поведения курильщика. Между тем остается неясным, на что, собственно, указывают данные схемы - на различие самих курильщиков, на то, что разные курильщики преследуют разные цели, или на то, что курильщики просто варьируют свое поведение в зависимости от различных условий внутренего и внешнего порядка"31.
Для пробующего курить ребенка курение - это прежде всего признак взрослого поведения и вообще взрослости. Примеры Тома Сойера и Гекльберри Финна здесь вполне иллюстративны. Научение курению часто описывается как событие определенного ритуала, инициации, удостоверяющей самому ребенку и (или) его окружению его социальную (возрастную и половую) дееспособность, интегрирующее его в ряды взрослых32. Век назад Лев Толстой видел в этом обстоятельстве даже дополнительный аргумент против курения. Задаваясь вопросом: "Когда начинают курить мальчики?" - Толстой отвечает на него так: "Почти всегда тогда же, когда они теряют детскую невинность"33. Как бы то ни было на самом деле (при том что некоторые исследования отмечают и такую корреляцию34), с социологической точки зрения существенно, что символические аналогии такого рода остаются расхожими и устойчивыми по сей день. Среди литературных иллюстраций на этот счет напомним о знаменитой в 1970-е годы повести Бориса Балтера "До свидания, мальчики!", герои которой - подростки, подтверждая твердость своего решения "стать окончательно взрослыми", перво-наперво покупают пачку папирос, при этом раскуриванию купленной пачки придается демонстративно-знаковый характер:
"Мы купили коробку „Северной Пальмиры". Одну на троих. Лучше было купить три пачки папирос подешевле. Я это понял позже, когда мне то и дело приходилось лезть в карман за папиросами. Сашка требовал папиросу, как только видел хорошенькую девушку. А хорошенькие на улицах нашего города попадались на каждом шагу. Витька тоже ударился в разгул и не хотел отставать от Сашки. Это меня больше всего злило. Витька заламывал мундштук папиросы, - черт его знает, где он это видел, - и принимался его жевать до тех пор, пока папироса не размокала. Тогда он ее выплевывал и требовал новую"35.
О физиологическом удовлетворении от курения речь в таких случаях, как правило, не идет. Часто напротив: "первое курение" дается с трудом и не без болезненных последствий. Психологически и этнографически научение курению в наибольшей степени близко в этом пункте к так называемым обрядам перехода, и аналогия эта оказывается тем справедливее, что обычно негативное отношение родителей к курению собственного ребенка естественно объясняется в данном случае не только заботой о его здоровье, но также и тем обстоятельством, что ставит под угрозу саму родительскую опеку (пусть даже в виде той же заботы о здоровье). Дискомфортный опыт первого курения - как и "взрослое" указание на его вред - является фактором, удовлетворяющим необходимости физиологического и психологического преодоления актуальной инициаци-онной границы (что находит косвенное подтверждение в медицинской статистике, свидетельствующей, что подростки с симптоматикой депрессии, болезненно переживающие "переломный" возраст, более, чем другие, склонны начинать курение36). Таков вызов опасности, без которой искомое "посвящение" считается недействительным. В этом смысле, помимо текстов и высказываний, прямо или косвенно выражающих половозрастную специфику курения (например: "Ребятишкам на молочишко, старику на табачишко"37), для поддержания инициационного статуса курения особенно существенны речевые и поведенческие ситуации, позволяющие обыгрывать курение как сознательный вызов обществу и (или) здоровью (например: "Куренье вред, куренье яд, а я курю и очень рад", "Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет" и т. д.). Внимания заслуживает демонстративная "дополнительность" курения к таким атрибутам "вызывающего" молодежного поведения как, например, публичное сплевывание или нецензурная брань, а также конкретные способы поведенческой формализации самого курения. Начинающий курить, как правило, не просто курит, но подчеркивает процесс курения - особенным образом прикуривает, держит сигарету или папиросу, выдыхает дым, стряхивает пепел, отбрасывает окурок. Для молодежной среды такая формализация важна и ценностно отмечена.
В контексте инициационных аналогий получает свое объяснение и такая особенность молодежных нарративов о курении, как устойчивость связываемых с курением эротических, сексуальных, обеденных мотивов, а также соответствующих правил вербального и поведенческого этикета (см., например, присловья, обыгрывающие названия папирос и сигарет: "Бело-мор", "Север", "Opal", анекдоты на тему "King size", запрет давать прикуривать, держа сигарету между указательным и средним пальцами, и т. д.38). Специфическая семантизация курения как атрибута мужского и вообще взрослого поведения выражается в разнообразии "магических" манипуляций, связываемых с курением в подростковом и, не в последнюю очередь, женском кругу. Это - приметы, гадания и даже своеобразные заклинания, в большей или меньшей степени выявляющие характерную инициационную телеологию. Приведем для примера гадания, распространенные в конце 1980-х годов среди школьниц С.-Петербурга. Гадающая загадывает желание. Для этого она раскрывает пачку сигарет и вытряхивает из нее сигарету так, чтобы ее можно было вынуть из пачки зубами, не прикасаясь к сигарете руками. Затем сигарету прикуривают. После этого к ней можно прикасаться руками. Затем гадающая курит сигарету, не стряхивая пепел. Нужно внимательно следить за тем, в какой момент пепел упадет. Если он падает в тот момент, когда гадающая затягивается, то желание сбудется. Если пепел падает тогда, когда сигарета находится в руке, оно не сбудется. Если во время курения сигарета погасла раньше времени, значит, о курящем кто-то думает. Если во время курения сигарета тлеет только с одного бока, это также значит, что о курящем кто-то думает. При этом можно загадать на того, кто думает: если он загадан правильно, сигарета начнет тлеть и с другого бока. Если в сигарете прогорела дырочка, это к несчастью. По женскому объяснению последней приметы, дырочка в прогоревшей сигарете - это окошко, через которое уведут любимого парня. Дать прикурить парню от сигареты, не вынимая ее изо рта, означает поцелуй. В ряду соответствующих поверий упомянем также записанную в конце 1980-х годов "присушку", использующую традиционные для заговора перформативные формулы, но усиливающую их за счет инновативной семантики курения. Исполнение текста сопровождается курением:
Царь дым-дымок (дуешь на спичку),
Сделай милость (затяжка),
Приворожи раба Божьего (и. о. ф.) (затяжка),
Чтобы он ел - не наедался (затяжка),
Чтобы пил - не напивался (затяжка),
К рабе Божьей (и. о. ф.) (затяжка),
Как корова к теленку (затяжка),
Как утка к утенку (затяжка),
Чтобы слово мое крепче камня было (затяжка).
Аминь (затяжка).
Аминь (затяжка). Аминь (затяжка)39.
Ограничиваясь приведенными примерами, заметим, что "магическая" роль связанных с курением примет и поверий (свое значение в этих случаях может иметь название40, форма сигарет или папирос, качество табака и т. д.) представляется менее удивительной, если учитывать указанный выше социокультурный парадокс: демонстрируемое курением преодоление "детского" опыта обратимо к преодолению связываемой с этим опытом социальной аксиологии. Курение соотносится с тем, что отвергает или по меньшей мере парадоксали-зует "инфантильную" нормативность, "асоциализует" саму социальность.
При всей распространенности курения, последнее традиционно служит изображению антиобщественного поведения. Популярный образ отрицательного героя - будь то уголовник или просто хулиган - это, как правило, еще и образ курильщика. Особенно важно, что представление такого рода стереотипизировано и укоренено уже в детском возрасте, причем можно видеть, что, помимо безотчетных страхов перед взрослыми, существенную роль в устойчивости этого стереотипа играет дискурс, специально ориентированный на ребенка: детская литература, мультипликационные и художественные фильмы и т. д. (см., например, образ Волка из мультфильма 1970-х годов "Ну, погоди!"41). Представление о курильщике варьирует для ребенка, таким образом, между представлением о взрослости и о некоторого рода вседозволенности: тот, кто курит, находится как бы вне тех правил и запретов, которые определяют, с одной стороны, детскую, а с другой, нормативную жизнь вообще, ему разрешено то, что запрещено другим. Детский и подростковый фольклор здесь, пожалуй, наиболее непосредствен: мир, в котором можно курить, это мир, в котором можно все что угодно.
Если б я был султан, я б имел мопед,
Мотоцикл "Урал" и велосипед,
Вот иду и курю "Беломорканал"
Светофор подмигнул, я его сломал42.
Выражаемое курением "антиповедение", понятно, в большей степени символично, нежели реально. Психолог мог бы увидеть в данном случае интериоризацию, нацеленную на снятие фрустрационного стресса за счет воображения43, и то, что курение может быть средством такой интериоризации, восполняя некий эмоциогенный разрыв между необходимым и возможным, повседневным и действительным (a realibus ad realiora). Курение не только мыслится, но и риторически утверждается в качестве необходимого или даже достаточного условия такого восполнения. Вспомним, например, знаменитую в начале 90-х годов песню Виктора Цоя: "Но если есть в кармане пачка сигарет, / Значит, все не так уж плохо на сегодняшний день". Это - минимум, который как бы еще позволяет мириться с невзгодами (В. И. Даль приводит поговорку: "Табаку за губу, всю тоску забуду"44), тот предел, приближение к которому означает действительную опасность. В русском языке такая ситуация хорошо описывается выражением "Дело - табак" (по объяснению М. И. Михельсона, выражение это пришло из бурлацкой среды и первоначально имело в виду высокую воду, то есть доходящую до шеи, на которую бурлак привязывал кисет с табаком45). Курение знаменует финал - положительный или негативный. Оно - мелочь, которая стоит многого: сказать, что что-то случилось "ни за понюх табаку", - значит определить крайнюю степень дешевизны, но заплаченной за что-то существенное; "не по носу табак" - не по средствам, не по силам46. В воровском жаргоне "закуривать", "закурить" - значит "прийти к сознанию, что дело не удалось, потеряно, проиграно", "убедиться, что совершить преступление не удалось"47.
В целом не будет, вероятно, ошибочным утверждать, что социальная семантика курения так или иначе предполагает "метод от противного" - курение наделяется позитивными значениями вопреки правилам нормативного долженствования, этической и эстетической традиции, причем возможность негативной оценки курения, похоже, не менее важна для самих курильщиков, чем для их оппонентов. В научном дискурсе XX века особую роль в объяснении курения сыграл, как известно, и до сих пор продолжает играть психоанализ. Замечу, однако, что само психоаналитическое истолкование курения - свидетельство не только психологического, но и социального порядка, не только научного, но также "фольклорного" дискурса.
Психоаналитики описывают курение в связи с сосанием и понятием оральности. Речь ведется либо об оральном выражении сексуального или агрессивного влечения, либо о воссоздании в чувствах и в фантазии состояния младенческого опыта48. И в том и в другом случае курение описывается как оживляющее инфантильные влечения и способствующее достижению неких идеальных состояний, связываемых с удовлетворением инстинктивных потребностей - в первую очередь чувств защищенности, "утробности" и сытости. Не оспаривая такой интерпретации в целом, следует все же учитывать важное обстоятельство. Как отмечают Сандлер и Дэйр, "феномены, которые в дескриптивном значении могут быть оральными, с психодинамической точки зрения не обязательно являются выражением оральных желаний-влечений"49. В отношении к курению оговорка эта представляется тем более справедливой, что курение не описывается и не воспринимается только как сосание. Помимо сосания курение - это также дым и огонь. Бальзак, как известно, даже выдвинул на этот счет соответствующую "аксиому": "Курить сигару - значит курить огонь"50.
Психосоматический эффект курения как оральной деятельности заключается, таким образом, вероятно, не только в воссоздании "идеального" состояния детства, но также в психосоматической результативности дыма, огня, и - не в последнюю очередь - связываемых с ними символических ассоциаций. О характере таких ассоциаций (в их психоаналитическом преломлении) можно судить, в частности, по работе Гастона Башляра "Психоанализ огня"51.
Отвлекаясь от обоснованности психоаналитических импликаций в отношении курения, подчеркнем, что последние так или иначе строятся на метафорах, которые являются объяснимыми в контексте "негативной" семантики курения в той мере, в какой они обладают "асоциальным" значением. Фрейдистски сакраментальное сравнение сигары, сигареты, трубки с половым членом является в этом смысле вполне традиционным как с фольклористической, так и с этнографической точки зрения. Некоторые из соответствующих примеров приведены выше. К сказанному добавим, что в детских колониях и тюрьмах глагол "курить" может использоваться в значении орогенитального контакта. Заставить "курить" (курить пожарную трубку) - значит заставить кого-либо сделать феллацию52. В школьной среде С.-Петербурга в конце 1980-х годов было известно правило, запрещавшее при курении овальных сигарет брать ее в рот со стороны черточки. Такое курение уподоблялось феллации. Любопытную интерпретацию курения в кругу тех же ассоциаций встречаем в "околоцерковном" обиходе. По поверью, записанному А. В. Тарабукиной от одной из старых богомолок в Печорах, грех курения не останется безнаказанным:
"Кто курит, тот на том свете будут писку сосать" сатане. Наказание это, по мнению информантки, описано в самой Библии: после того как курильщик умирает, "сатана бярет яго за волосы, и к своей писке, и он сосет ее. &;lt;...&;gt; А беси бьют яго: "Соси лучше, соси! - Это так написано, - соси больше!"53 Очевидно, что обсценные характеристики курения важны в вышеприведенных случаях постольку, поскольку они осознаются именно как обсценные. В этом смысле они наделяются своего рода противительным социальным значением, поддерживающим возможность уже указанной поведенческой оппозиции - возможность замещения одного экзистенциального (социального, психологического) опыта другим ("детского" - "взрослым", нормативного - ненормативным, "негативного" - "позитивным", и наоборот).
Актуальность характеристик, прилагаемых к курению, отражает в свете вышесказанного актуальность тех механизмов детривиализации повседневного - быта, социальных нормативов, о которых говорят психологи и социологи. Судя по литературным и фольк-лорно-этнографическим примерам, можно утверждать, что для курильщика и некурильщика аргументы о вреде курения не имеют строго медицинского значения, а имеют отношение к особенностям идеологического взаимодействия в пространстве тех правил и запретов, которые общество формулирует для себя.
* * *
Курение является темой социально ангажированной риторики, а это значит, что все мы так или иначе имеем дело с текстами, тиражирующими эту риторику в повторяющихся поведенческих и речевых ситуациях. Вероятно, что в традиционном значении термина "фольклор" далеко не все из этих текстов могут быть названы фольклорными, однако характер их передачи и, главное, устойчивость поддерживаемых (или даже порождаемых) ими представлений о курении дают основание считать эти тексты фольклорными в том смысле, в каком лингвисты говорят, например, о долготе гласных не "по природе", но "по положению". Тексты, заставлющие меня воспринимать курение так, а не иначе и предполагающие определенную нормативность этого восприятия в ситуации их массовой трансляции, функционально аналогичны фольклорным, даже если это тексты очевидно персональные. За разнообразием индивидуального рассказывания (например, об опыте собственного курения) просматриваются фольклорные компоненты - ограничивающие его и повторяющие друг друга сюжеты, мотивы, образы54. Смысл рассказов, обыгрывающих, например, характерную разницу "своего" и "чужого" курения, можно считать фольклорным, так как данный смысл общепонятен и дидактически эффективен безотносительно к авторам этих рассказов. Так, рассказывается о шпионах, пойманных потому, что они курят "по-иностранному". "Русское" курение отличается от "иностранного", городское - от деревенского, мужское - от женского и т. д. ("русским" курением одно время считалось курить, держа папиросу большим и указательным пальцами. "Иностранным" - между указательным и средним. Та же разница воспринимается как разница "сельского" и "городского", "мужского" и "женского" типа курения). Курение утверждается, таким образом, элементом социальной, идеологической, этнической, профессиональной идентификации. Оно наделяется дифференцирующей и унифицирующей силой, проявлением единства и различий.
Стоит подчеркнуть, что на практике - в ситуации курения - социоролевая идентификация осуществляется как бы между прочим, самоочевидно и самодостаточно. Дидактической иллюстрацией здесь могут служить сакраментальные строки послевоенной песни: "Давай закурим, товарищ, по одной, / Давай закурим, товарищ мой". Демонстрируя экзистенциальную общность курящих, прикуривание - и курение вообще - в настоящем случае, конечно, не только не требует, но и как бы a priori избегает слов. Его спутник - молчание, взгляд, жест: все, что тяготеет не к вербальному, а к акциональному выражению предполагаемого смысла. Это смысл, который не нуждается в словах и понятен без слов. Будучи включенным в коммуникативный акт, курение выступает в роли авербального действия, способного замещать вербальный стимул и вербальную реакцию. С паралингвистической точки зрения, курение равносильно разговору и не лишено выделяемых языкознанием функций естественного языкового знака, поэтому - в принципе - оно может быть описано с учетом социативных (контактоустанавливающих), эмо-тивных, волюнтативных, апеллятивных, репрезентативных и (или) иных характеристик речевого общения55. Этикет курения предполагает комплиментарные и ин-вективные значения, репертуар которых, заметим, чрезвычайно широк - от умения протянуть спичку до позволительности выдыхать дым в лицо собеседнику.
Очевидно, однако, что в функции коммуникативного, но при этом авербального акта курению естественно придается не один-единственный, а суммарный смысл социокоммуникативных значений. Курение эксплицирует социальное метафорически и идиосинкразически. Значения, которыми оно наделяется, с одной стороны - изначально недостаточны (на уровне их вербальной экспликации), но с другой - потенциально дополнительны друг к другу. Эффект, с которым мы здесь сталкиваемся, является семиотическим и психологическим одновременно: курение наделяется смыслом, существенным, с одной стороны, в силу его потенциальности, семантической вакантности, а с другой - его синэстетичности. Экспликация этого смысла указывает на нечто, что актуально не потому, как оно выражается, а потому, что оно вообще указывает на наличие некой связываемой с курением сферы социокоммуникативных значений. Понятно, что конкретная семантиза-ция последних в большей степени произвольна и неопределенна, чем это допускает ситуация вербальной коммуникации. Поэтому семантика курения - это, по преимуществу, семантика суггестивных метафор, вызывающих не столько рациональные, сколько эмоциональные реакции.
Механизм порождения таких метафор может быть, вероятно, описан в соответствии с психологическими законами идиосинкразии и сукцессии, например, исходя из принципа работы так называемой шеррингтоно-вой воронки. И. М. Дьяконов склонен полагать этот принцип относящимся к мифологическому мышлению или по меньшей мере мифообразованию: если количество поступающих в кору головного мозга сигналов превосходит возможность их дискурсивного отражения, то человек, по Дьяконову, вынужденно прибегает к их ассоциативному обобщению за счет приемов, позволяющих передавать общее через отдельное. Дьяконов пишет в данной связи о тропах и индуцируемых ими семантических рядах, пучках и целых семантических полях, при этом подчеркивается, что речь идет не просто о выражении индивидуальной эмоции, но "об индуцировании сходных эмоций у других"56. Я думаю, что курение задает возможность такого индуцирования уже потому, что оно одновременно является как средством авербальной коммуникации, так и объектом вербальной традиции. Это именно то (еще одно) отдельное, что позволяет выразить общее57.
* * *
Образом, который наиболее соответствует семантической потенциальности курения, выступает образ молчащего курильщика, ситуация молчаливого перекура. И то и другое - устойчивые стереотипы социального поведения и "общие места" культурного дискурса, тиражируемого литературой, кино и, в последнее время, рекламой (особенно показательна реклама "Camel"). Томас Карлейль когда-то писал, что курение позволяет молчать при других людях: это тот случай, когда никто не обязан говорить более того, что он хочет и может сказать по существу. Предполагается, что курение не терпит пустых разговоров58. Семантика ассоциируемой с курением "бессловесности" общепризнанна и продуктивна для самого широкого круга "тематических" экспликаций курения: это может быть любовь, дружба, смерть, судьба и т. п. В отечественной культуре психологическая модальность такой тематизации варьируется от легкомысленности знаменитого в сороковые годы шлягера "Моя любовь - не струйка дыма" до голоса за кадром, синхронного глубокомысленно молчаливому курению Штирлица в кинохите семидесятых "Семнадцать мгновений весны". Те же асоциации и те же настроения - в частушках 1940-х и в стихотворении 1980-х:
Шел дорожкой с папироской -
Папироса вспыхиват.
Сидит шмара под окошком,
Тяжело повздыхиват59.
Мальчишечка, ты мне дорог,
Мальчишечка, ты мне мил.
На крылечко выйдешь, куришь -
До меня доходит дым60.
Он сидел на бревне, и, костер вороша,
Самокрутку вертел, и курил не спеша.
Он сидел и молчал. И глядел на меня,
Свои взрослые думы в молчанье храня.
Только я и без слов хорошо понимал
Его дюжий, неломкий, российский закал и т. д.61
Наряду с молчанием курение легко ассоциируется со спокойствием, размеренностью, неспешной основательностью чувств и мыслей. Курение противопоставляется "шуму" и суете внешних событий, семантизируется в терминах "приватного", действительного контакта с миром. Одна из риторических манифестаций такого контраста - стихотворение Евгения Винокурова "Не спешу", уподобляющее процесс прикуривания и курения некоему ритуалу, защищающему от скорости времени и сумасшествия и позволяющему сохранить непосредственную связь с бытием.
Я медлю в век безмерных скоростей...
Авто летит над пропастью, по краю.
Разделено на несколько частей
Движение моей руки: вот я сгибаю
Немного руку в локте, вот вперед
Вытягиваю, вот коробку спичек
Беру...
Стремительный корабль просторы рвет!
Визг невропатов! Вой невропатичек!
Все мчат. Летят.
Подобно виражу,
Авто заносит бешено по краю
Над пропастью...
Один я не спешу.
Прикуриваю.
Струйкой дым пускаю62.
Кинематическая простота, осязаемая "элементарность" курения осложняется психологически: будучи ощущаемым и осознаваемым операционально, курение, подобно средствам труда и социальной коммуникации, "распространяет" человека за пределы его собственной телесности. То, о чем писал Маклюэн в применении к объектам масс-медиа63, уместно сказать также по отношению к курению: курение дополняет возможности коммуникативной саморепрезентации человека тем, что расширяет ее пространственные и временные границы.
Кажется, что курение "метафизируется" в этом смысле тем легче, чем менее оно утилитарно. Держа сигарету в руке, вдыхая и выдыхая дым, курильщик имеет дело с объектом, предполагающим более виртуальное, нежели реальное значение. В курении видится действие, закономерно соотносящее не только присутствующих, но и отсутствующих, связующее живых и мертвых. В литературе соответствующие ассоциации тиражируются сильнее, но сама идея кажется достаточно популярной, чтобы считать ее специфически "авторской". Борис Пастернак "курит" с Байроном ("Какое, милые, у нас / Тысячелетье на дворе? / Кто тропку к двери проторил, / &;lt;...&;gt; Пока я с Байроном курил..."64), герой Владимира Высоцкого - с погибшим другом ("„Друг, оставь покурить!"/ - А в ответ тишина,/ Он вчера не вернулся из боя"). "Блатному" герою Юза Олешковского прошлое напоминает о себе найденным окурком (стихотворение "Окурочек"). В романе Николая Панова "Боцман с „Тумана"" представление о метафизической связи курильщиков играет даже сюжето-образующую роль. Главный герой этого романа, боцман Агеев, в память о погибшем друге дает зарок не курить до тех пор, пока не убьет шестидесятого врага. На трубке, оставшейся ему от друга, Агеев делает зарубки по числу убитых им немцев. Достижение заветного числа венчает вечную дружбу и завершает роман65.
Литература, фольклор, реклама, кино закрепляют за курением семантику экзистенциального соприсутствия и телесной соощущаемости и превращают курение в тему философствования, в котором сенсуализм причудливо переплетается с метафизикой. В курении видится проблеск трансцендентного, иного (недостаточным, но необходимым ориентиром которого в культуре традиционно служит молчание66). Вместе с тем, по сравнению с молчанием, курение очевидно феномено-логизировано, предполагая перспективу, в которой слова и мысли опосредуются чувственной предметностью самого курения. В данном случае это, пожалуй, не столько мысль о потустороннем, сколько предчувствие нездешнего. Наиболее последовательной тематизацией курения в указанном направлении служат не фольклорные, а литературные или, еще более, философские тексты, суммирующие, однако, в той или иной степени расхожие и уже известные по фольклору ассоциации. В порядке иллюстративного и вместе с тем характерного примера на этот счет приведем пассаж из мемуарного эссе о Бродском Игоря Смирнова, в котором традиционная семантика молчания осложняется (со ссылками на Дерриду и кинофильмы Остера) семантикой дыма и пепла, позволяя описывать курение как событие своего рода трансцендентной левитации, превращения телесности в дыхание-дух:
"Табачный дым, постепенно растворяющийся псев-дософийным облачком над нашими головами, которое окружает их почти нимбом, позволяет наблюдать то, что мы в принципе не должны были бы видеть, - продолжение нашего биофизического существования в идеальном, в небесном, наш уход ввысь. Курение подтверждает наличие Логоса тем способом, который называется argu-mentum a contrario: если Плоть может у себя на глазах развоплотиться, то и Слово может стать Плотью"67.
Заметим, что сама привычка к курению санкционирует повторение действия, создающего, с одной стороны, интимное пространство некоего осязаемо-объектного повторения, а с другой - опыт его субъективного развоплощения. Здесь, перефразируя Юма, можно сказать, что, не меняя объект(ив)ности своих действий, курильщик постоянно меняет их субъект(ив)ный характер: он меняет сам себя. Эта мена, позволяющая курильщику воспроизводить каждый раз то, что является тем же самым и одновременно другим, определяет своеобразные перцептивные синтезы, которые, по проницательному суждению Делеза о психологическом эффекте витального "самоповторения", "отсылают к синтезам органическим, а чувственность чувств - к первичной чувственности: мы есть68. Континуальность курения создает иллюзию континуальности Я, саморазличаемого в собственном тождестве и самоотождествляемого в различии Других. Повторение Себя оказывается повторением Других, а метафоры курения становятся метафорами масок и субъектной медиальности. Так, "выманивая" "у повторения нечто новое", привычка вообще69, и привычка курения в частности, формирует сложную интерференцию, с одной стороны, ее психологической и рефлексивной рецепции, а с другой - различных форм ее социокультурной экспликации.
* * *
В контексте повседневности сфера метафорических значений, связываемых с курением, не лишена, таким образом, специфической, а именно - смыслоустанавливающей функциональности. Стоит подчеркнуть, что поведенческое и риторическое тиражирование метафор курения и прикуривания выражается в социальном дискурсе и самой практике социальной коммуникации. Уже обращение с просьбой прикурить - своего рода пароль, удостоверяющий общепринятую структуру социальной коммуникации. Семиотическая отмеченность ситуации прикуривания и взаимоугощения сигаретами очевидна, при этом в отечественной традиции о ней можно судить по явлению, которое почти или совсем не известно на Западе. Это явление, обозначаемое выражением стрельнуть", "стрелять" покурить. В Толковом словаре русского языка данное выражение фиксируется как "вульгарное просторечие"70. Спустя шестьдесят лет его употребление, вероятно, следует считать аксиологически более нормативным, но все же не лишенным определенных социальных коннотаций. Подчеркнем, что "стрелять" покурить не означает просто выпрашивать сигареты. Даже условная определенность социального (прежде всего возрастного) ценза тех, кто чаще всего "стреляет" покурить, не позволяет свести "выпрашивание сигарет" только к прагматическим причинам. Утилитаризм в таких случаях довольно сильно символизирован, а социальная определенность тех, кто "стреляет" покурить, скорее именно подчеркивает функциональную самоценность такой символизации71. Последняя, на мой взгляд, важна как удостоверение некоторого перспективного, хотя бы и символического взаимодействия в пространстве тех социальных границ, которые могут быть коммуникативно маркированы самими членами общества, для которых курение - своеобразная мета и способ установления "своего" социального пространства.
Сказать, что описанная ситуация в чем-то аналогична тому, как животные метят свою территорию, будет, конечно, сильным упрощением, но не ошибкой. Степень символизации человеческих поступков здесь (как и во многих других случаях), вероятно, не отменяет соответствующей параллели между поведением человека и животных72. Другое дело, что курение не является единственным средством таких "помет", и поскольку социальное пространство верифицируется и "опознается" различным образом, курение символизируется не только как таковое, но и в своем различии - в многообразии своей символики и социальной идиосинкразии.
Иллюстрируя сказанное, приведем эпизод из хрестоматийной и едва ли не фольклорной для нескольких поколений советских подростков повести Аркадия Гайдара "Тимур и его команда" (1940).
"Перрон опустел. Георгий вынул портсигар. Тут же к нему подошли два молодцеватых подростка и, дожидаясь огня, вынули свои папиросы.
- Молодой человек, - зажигая спичку и озаряя лицо старшего, сказал Георгий. - Прежде чем тянуться ко мне с папиросой, надо поздороваться, ибо я уже имел честь с вами познакомиться в парке, где вы трудолюбиво выламывали доску из нового забора. &;lt;...&;gt; Мальчишка засопел, попятился, а Георгий потушил спичку..."73
Оказывается, что курение курению рознь, а обращение с просьбой прикурить предполагает ответ, который не сводится к "да" и "нет". Роль курения в подобных случаях предельна символична: иногда это чистый маркер, инициальная формула, не предполагающая действительного курения. Так, с просьбы прикурить (или закурить) начинаются драки не только тогда, когда эта просьба не удовлетворяется, но и тогда, когда она удовлетворяется как-нибудь "не так" (например, предлагаются "не те" сигареты). В социальном дискурсе отечественной истории "опознание" таких случаев кажется слишком типическим, вполне фольклорным, чтобы задаваться вопросом, почему их "формульным" признаком стало именно курение.
Вдруг откуда-то с переулочка
Двое типов навстречу идут: -
Угости-ка нас папиросочкой!
Не сочтите, товарищ, за труд!..74
Такова условность, ставшая формулой коммуникации - коммуникации хотя и не обязательно, но подразумеваемо конфликтной. Заметим, что в контексте такой коммуникации сама просьба закурить как бы уже изначально содержит угрозу и опасность. В бестселлере конца 1970-х - начала 1980-х годов "Искусство быть другим" психолог Владимир Леви советовал, как избежать такой опасности: для этого, по его словам, необходимо "сорвать сценарий, разрушить роли, сбить с толку, перехватить инициативу" в ситуации, когда обращение за курением - очевидная "прелюдия перед дракой"75. Трудно сказать, насколько выполним этот совет, но важно подчеркнуть актуальность подразумеваемой им "режиссуры". Прикуривание не исключает разных сценариев, но так или иначе опирается на режиссуру идеологически типизированных социальных ролей (скажем, пролетария и интеллигента, "своего" и "чужого") общеизвестными средствами речевой и поведенческой традиции (см. у Тимура Кибирова: "„Эй, дай закурить! Ах, не куришь, козел!" / И бей по очкам эту суку!"76).
В функции стереотипной "формулы агрессии" курение остается значимым явлением социокультурного дискурса советской эпохи на протяжении 1960-1980-х годов, иногда становясь в этом качестве даже темой шуток (напомним о таком эпизоде в "Бриллиантовой руке", где перепуганный герой Никулина на просьбу прикурить притворяется глухонемым). Риторическая типичность подобной ситуации шаржируется Сергеем Довлатовым:
"Однажды Буш поздно ночью шел через Кадриорг. К нему подошли трое. Один из них мрачно выговорил:
- Дай закурить.
Как в этой ситуации поступает нормальный человек? Есть три варианта сравнительно разумного поведения.
Невозмутимо и бесстрашно протянуть хулигану сигареты.
Быстро пройти мимо, а еще лучше - стремительно убежать.
И последнее - нокаутировав того, кто ближе, срочно ретироваться.
Буш избрал самый губительный, самый нестандартный вариант. В ответ на грубое требование Буш изысканно произнес:
- Что значит дай? Разве мы пили с вами на брудершафт?!"77
В том же контексте, получает свое объяснение ставшее вполне поговорочным в русском языке выражение: "дать (кому-нибудь) прикурить", то есть - наказать, отомстить.
С обществоведческой точки зрения, споры о курении, повторимся, выражаются в столкновении позиций, апеллирующих не столько к медицинским, сколько к "экстрасоматическим" ценностям социального порядка78. В отечественной истории истоки такой апелляции следует, вероятно, искать в особенностях идеологического и, в частности, религиозного дискурса, сопровождавшего появление и распространение табака в России.
* * *
Среди обстоятельств, определивших своеобразие фольклоризации курения в России, важнейшим в данном случае представляется то, что, в отличие от Западной Европы, Россия получает табак из вторых рук, из Азии и Европы. Тогда как европейская рецепция табака в целом ориентирована на традицию собственного импорта, рецепция табака в России - на аксиологию чужого экспорта. Россия XVI-XVIII веков не знает таких медицинских дебатов о табаке, которые ведутся в Западной Европе. Официальное отношение к табаку в России формируется, таким образом, не экономическими и медицинскими, а почти сразу политическими и конфессиональными обстоятельствами.
Из исторических источников известны основные факторы, содействовавшие распространению табака в России. Ограничимся здесь наиболее существенными обобщениями.
Табак проникает в Россию в конце XVI века. Происходит это в значительной мере благодаря англичанам, получившем при Иване Грозном монопольное право на торговлю с Россией79. Экзотическая новинка становится популярной, но уже скоро вызывает противодействие властей и церкви. Следует запрет на табак. В 1634 году табак проклинается патриархом, позже издается соответствующий указ царя Михаила Федоровича о том, "чтоб нигде русские люди и иноземцы всякие табаку у себя не держали и не пили, и табаком не торговали". Нарушившим запрет указ предписывал "чи-нити наказанье большое без пощады, под смертною казнью, и дворы их и животы имая продавати, а дени-ги имати в государеву казну". "Соборное уложение" 1649 года подтверждает запрет и детализует наказания ослушникам:
"А которые стрельцы и гулящие и всякие люди с табаком будут в приводе дважды или трижды: и тех людей пытав не одинова, и бити кнутом на козле или по торгам; а за многие приводы таких людей пороти, ноздри и носы резати, а после пыток и наказанья ссы-лати в дальние городы, где государь укажет, чтоб на то смотря, иным не повадно было сделать"80.
Причины запрета на табак в России объясняются, судя по всему, несколькими причинами. С одной стороны, в табакокурении видят причину пожаров, с другой - аналогии с потреблением алкоголя (аналогия эта была тем сильнее, что способ курения отличался от современного: по описанию Н. И. Костомарова, табак курят не из чубука, а из коровьего рога. В рог наливалась вода и вставлялась трубка с табаком: дым проходил через воду81. Отсюда обычное для этого времени выражение "пить табак"82). Наркотический эффект табака мог ассоциироваться также с эффектом знахарских и колдовских снадобий. Однако наиболее важным фактором идеологической оценки табака представляется то, что табак изначально воспринимается в России как новшество, завезенное из-за границы и употребляемое прежде всего иностранцами. Между тем отношение к иностранцам в России XVI-XVII веков было если не всегда враждебным, то, во всяком случае, достаточно настороженным, чтобы с опаской относиться и к тому, что было с ними связано. Табак здесь оказался темой, позволившей связать идеологические, конфессиональные и бытовые аспекты злободневной и психологически объяснимой ксенофобии.
Среди документов, иллюстрирующих актуальность такой связи, интересен трактат, обнаруженный в свое время Н. И. Костомаровым среди рукописей, составивших коллекцию Румянцевского музея. Опубликованный им текст постулирует, с одной стороны, медицинскую, а с другой - религиозную предосудительность употребления табака:
"Который человек начнет дерзати сию бесовскую и богоненавистную и святыми отреченную табаку, то у того человека мозг ускрутит и вместо того мозга впадет в главу его тая смердящая воня, изгубит в нем весь мозг его, начнет тако смердящая тая воня пребывати во главе его, но и во всех костех его тая смердящая воня вселится вместо мозгов. И аще ли кий человек которым ухищрением начнет творити таковое дело бесовское, таковому бо человеку не подобает в церковь Божию входити и креста и Евангелия целовати, и причастия отнюдь не давати, свещи или просфоры или ефиману и всякого приношения, и с людьми ему не мы-тися и не ясти, дондеже престанет от таковыя дерзости"83.
Очевидно, что употребление табака осуждается здесь в первую очередь как свидетельство чужого и потому враждебного для православия обычая. Оно несовместимо с его конфессиональным "адресом": именно поэтому оно и является вредным для здоровья, а не наоборот.
Строгости, к которым прибегают светские и церковные власти в преследовании табакокурения, замедлили, но не остановили распространения табака в России. С одной стороны, как это обычно и происходит в таких случаях, запретный плод становится сладок, с другой - и это в данном случае представляется не менее важным - табак эмблематизируется и начинает выступать в семиотической функции метафоры, темой "эзопова языка". По словам Н. И. Костомарова, посвятившего истории табака несколько ярких страниц в уже цитировавшемся выше "Очерке домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях":
"Были такие охотники до табаку, что готовы были отдать за него последнюю деньгу и почти всегда платили за него вдвое и втрое против настоящей цены, потому что был запрещен. Табаком в России торговали удалые головы, готовые рисковать и познакомиться с тюрьмой и кнутом, лишь бы копейку зашибить. При продаже табаку его называли не настоящим именем, а каким-нибудь условным названием, например, „свекольный лист", „толченый яблочный лист""84.
Так, само присутствие табака в речи в функции метафоры, языковой подмены становится указанием на сосуществование двух семиотических уровней, двух возможностей идеологического понимания. Тяга к табаку была реальной, но - в указанном смысле - также символической, то есть тягой к некоторому символическому и вместе с тем социальному опыту. Идеологическая программа Петра I позволяет говорить о реализации такого опыта на практике.
Политика Петра I, как известно, явилась важнейшим фактором в распространении табака в России. Для Петра и его окружения вопрос о табаке ставился как вопрос не экономического, а политического значения. Табак изначально утверждался как элемент символического ряда - знак новизны, реформ, идеологического обновления. Узаконивая и поощряя западноевропейский экспорт табачного сырья, Петр совершал прежде всего акт символического значения: поворот к Западу, освоение "европейского" опыта социальной жизни85. Указом 1697 года продажа табака была объявлена казенной статьей доходов, а его употребление дозволено гражданам всех сословий. Нет сомнений, что экономические выгоды от продажи табака Петр подчинял выгодам идеологическим. В "Деяниях Петра Великого" И. П. Голикова рассказывается о показательном с этой точки зрения конфликте царя с патриархом. По возвращении из-за границы Петр отдал всю торговлю табаком в Москве на откуп одному купцу. Патриарх, исходя из предшествующего запрета церкви на табак, отлучил от церкви как самого откупщика, так и всю его семью. Однако Петр, по формулировке И. П. Голикова, "умел уговорить патриарха к перемене мыслей" и отменить уже вынесенное решение: "Он представил ему, что употребление табаку допущено в России для иностранцев, приезжающих и живущих в ней, и чего запретить им не можно, а привычка у них к оному так велика, что если запретить его, то значит... запретить их въезд в Россию"86. В данном случае вещи названы своими именами: поскольку табак употребляется иностранцами, постольку отношение к его употреблению символизирует отношение к самим иностранцам и тем самым демонстрирует лояльность к избранной Петром политике. Осуждение табака оказывается равно осуждению самих нововведений и принятию собственной - не столько личной, сколько общественной и идеологически определенной - позиции. Как известно, в наибольшей степени драматизм идеологического выбора, предложенного политикой Петра, высказался в церковном расколе. Табак, явившийся одной из злободневных примет идеологических перемен, стал в этих условиях еще одним пунктом конфессионального разногласия.
* * *
Писание ничего не говорит о табаке, православная традиция табака не знает: для церковной власти предшествующего столетия то и другое обстоятельство (помноженное на "латинское" происхождение самого табака) было достаточным поводом для осуждения таба-кокурения. Теперь теологические аргументы против табака ищутся и обнаруживаются в авторитетных свидетельствах древней церкви: появляются сочинения, выдаваемые за переводы с греческого, в которых табак расценивается как смертный грех, лишающий человека Божьего благословения87. Сторонники Аввакума однозначно осуждают табак. В более сложной и гораздо более двусмысленной позиции оказывались церковные реформаторы. Отсутствие библейских свидетельств о табаке и, кроме того, апология табака со стороны властей, с одной стороны, так будто позволяла принимать правила, предложенные харизматическим выбором Петра, с другой - отвергать аргументы, апеллирующие к собственной истории, было трудно. Сложность была разрешена компромиссом (в значительной степени определившим последующую историю отношения официальной церкви к табаку): сам священник не курит, но в той или иной мере мирится с курением паствы. Так, в целом, уже к концу правления Петра в отношении к табаку складывается ситуация, существенно отличающаяся от европейской. Рецепция табака становится своеобразным показателем лояльности к правящим институтам власти, а сам табак и, в частности, курение получает на российской почве не медицинскую, а актуально идеологическую оценку.
Фольклорные упоминания о табаке отражают описанную ситуацию. Традиционным источником на предмет идеологических и религиозных споров о курении исследователю в данном случае служат, прежде всего, многочисленные и широко распространенные в славянской традиции предания и легенды о происхождении табака88. В подавляющем количестве известные тексты этого рода выражают старообрядческие вкусы, повторяя и варьируя одну и ту же сюжетную схему - происки сатаны и совращение христианского человечества. Для примера приведем здесь краткое изложение одного из таких текстов по списку, опубликованному Г. Куше-левым-Безбородко. Список этот принадлежит к числу наиболее обширных и содержательно изысканных89.
"Сказание от книги, глаголемыя Пандок, о хранительном былии, мерзком зелий, еже есть трав табац, откуда бысть, и како зачатся и разселся по вселенной и всюду бысть". Легенда начинается с пересказа апокалипсических видений Иоанна Богослова, истории о жене Иезавели и блуднице (Отк. 2; 17). Следует предсказание: от блудницы народится табак - сатанинское средство, которое причинит в будущем бедствия христианскому человечеству.
История продолжается в греческом царстве, где правит царь Анепсий90. Предупреждая опасность, Господь наводит на Анепсия сон: на престол восходит некая дева, от взгляда которой все, кто на нее смотрит, умирают. Анепсий просыпается и, никому не рассказывая о сне, бежит из царства. На пути царь встречает ангела в образе странника, который, не объявляя себя, убеждает его вернуться в царство и объясняет ему смысл сна - о том, как сатана произрастил табак.
Суть сна такова: образ девы - это образ прельсти-тельницы, которая влечет мир из "трезвости во пиянст-во". Сама дева - это согрешившая черноризица Иезавель, зачавшая и родившая дочь, в которую вошел дьявол. Дочь Иезавели блудила тридцать лет. Господь дал ей время покаяться, но, увидев, что она не покаялась, повелел земле расступиться. Земля поглотила блудницу, но дьявол, "почерпев в ложеснах ея чашу полну мерзости и скверности любодеяния ее", окропил ею землю, и на том месте зародилось "травное зелие". Это "зелие", по повелению сатаны, греки начнут "садити в садех своих, и расплодят веселия ради, и нарекут имя ей табака". В заключение ангел добавляет, что сам царь через двенадцать лет увидит перед окнами своими дворца несчастных, опьяненных и умирающих от табака. Решив никому не рассказывать того, что поведал ему странник, Анепсий возвращается в царство.
Между тем сатана начинает приводить свой план в исполнение.
Однажды некий греческий врач Тремикур, выйдя в поле на поиск лечебных трав, находит там табак. По наущению сатаны он срывает и нюхает его - "и обоня ноздрями своими, и обвеселился, яко забыта ему все печали житейские". Врач приносит табак домой, сажает его в огороде и рассказывает о табаке другим грекам. Так табак распространяется по всей Греции. Употребляют табак так: одни "обонявающь ноздрями своими, и пиянствовати начата", другие "на огнь того былия полагающе и дым его девицами вдыхаху во уста, и обледяша", при этом "инии обмирают, овии умирают, инии яко мертвии лицы расслабленным умом растленны вертящеся безчинно, ходящу во уме пияны сущи". Интересно, что табак расценивается как замена хмельному питию: "сие зелие за вся дал веселия ради вместо хмельного пития, якоже во иных землях бывает; у нас же зде сие зелие нас веселит".
Через двенадцать лет, как и обещал странник, царь видит обкурившихся и умирающих от табака под окнами дворца. Царь допытывается, откуда повелось это зелье, и узнает о враче Тремикуре. Догадываясь о действительном происхождении табака, царь велит Треми-куру привести его на то место, откуда он принес табак в свой огород. Здесь он велит копать землю, и на том месте "ископаша народ яму глубоку до трехдесяти лакот и болши, и обретоша труп мерзок, и смрад, и зловонен, и смердящь, едины кости, тело же истле все". Анепсий, чтобы убедиться в своих догадках, допытывается у народа, известны ли им какие-нибудь блудницы, которое умерли двенадцать лет назад. Следует замечательная сцена узнавания: некий грек рассказывает ему о блуднице, дочери согрешившей христианки, которая блудила тридцать лет, а затем - двенадцать лет тому назад - бесследно исчезла. На вопрос царя, не случилось ли двенадцать лет назад сильной грозы, другой грек отвечает, что да, была гроза и страшное землетрясение. Так царь убеждается, что вырытый труп - это труп блудницы, о которой говорил странник. Устрашенный знамением, царь принимает решение креститься.
История на этом не кончается. Думая, что под видом странника ему явился сам Господь, Анепсий просит у одной девицы-христианки, чтобы она показала ему образ Божий (девица носит этот образ у себя "за пазухой"). Девица рассказывает царю историю воплощения Бога-Слова. Наконец, во сне царю является ангел, открывающий ему правду и повелевающий послать за епископом. Совершается крещение царя и народа. При крещении царь нарекается именем Алексия (что, как полагал Д. М. Львов, содержит намек на благочестивого Алексея Михайловича91). Царь рассказывает обо всем предвещанием епископу, и тогда, по повелению ангела, епископ созывает собор и собором проклинает табак. Однако некрещеные эллины развозят табак по разным странам и народам - "в немцы, в турки, и в татара, и в черкаса, и оттуду, увы, нам христианом".
Нельзя не заметить, что приведенный текст, при всем своем обличительно-религиозном пафосе, напоминает скорее авантюрное повествование. Устрашая, он вместе с тем увлекает - эта особенность этиологических легенд о табаке также не должна, по-видимому, преуменьшаться92. Сравнительная общность сюжета и пафос известных нам текстов позволяют в данном случае думать, что их распространителями должны были быть в первую очередь такие ревнители старины, которым уже противостояла официальная идеология. Во всех этих текстах табак, с одной стороны, вписан в сюжет, который, очевидно, восходит к допетровским временам (рассказы о растениях, произрастающих из пролившейся крови или тел героев и (или) преступников, широко бытовали уже в античности93), а с другой - "героем" однотипных по сюжету преданий выступает не только табак, но также картофель, чай и кофе - еще одна примета петровских преобразований94. Так что даже если указанные тексты могут быть датированы допетровским временем, история их активного бытования начинается, по-видимому, не ранее, чем курение становится темой актуального идеологического дискурса. Фольклорная мифологизация табака может быть названа в этом случае поздней и имеющей определенный исторический адрес: время Петра I. Пропагандистский характер такой мифологизации становится еще более очевидным на фоне тех реальных ис-торико-географических сведений о табаке, которые содержатся, например, уже в так называемой "Космографии" 1670 года (о табаке, разводимом в Америке)95.
Важно заметить, что далеко не все легенды о табаке содержат его осуждение. Так, например, по легенде, записанной в XIX веке в Курской губернии, табак занесли с востока богомольцы, причем утверждается, что табак - это разновидность картофеля. По другому поверью, табак дает крещеному народу сама Богородица, испытав на себе силу его целебного воздействия при головной боли (!)96.
В целом, в отличие от Западной Европы, в России происхождение табака оказывается мифологизированным, но также парадоксально историзованным, тогда как, например, в Германии, где подобная мифологизация хотя и есть, имеет в виду только некоторое исторически и идеологически неопределенное начало: немецкий фразеологизм "в год табака" (Anno Tobac) указывает в данном случае на события, о которых можно сказать, что они произошли "давно" и одновременно "никогда" - "при царе Горохе"97. В России же этиологические мифы о происхождении табака не отменяют исторически реальной и при этом актуальной для фольклорной традиции даты, прочно связанной с образом Петра I.
Стоит подчеркнуть, что, несмотря на распространенность вышеупомянутых преданий и легенд о происхождении табака, фольклорная оценка табака в России лишена однозначности. Тексты, осуждающие табак, соседствуют с текстами, которые могут быть прочитаны как отражающие его постепенную легализацию в глазах носителей фольклора.
Вероятно, можно и нужно говорить о хронологических аспектах и исторической динамике этого соседства, но для нас здесь важно, что двойственное отношение к табаку в отечественной истории - особенно в ретроспективе - представляет собою факт более или менее диффузной фольклорной традиции. При всей фрагментированности фольклорного дискурса, такая диффузность удостоверяется не только определенным единством социокультурного пространства носителей фольклора, но и тем, что это единство актуально предполагается определенностью вносимых в него различий. Можно сказать, что позитивные и негативные оценки табака и курения суммируют в данном случае такое целое, которое является исходным для его конкретизации. Описанная ситуация, как я думаю, характеризует саму природу фольклора и позволяет видеть за ним не только дидактическую, но и своего рода "антидидактическую" телеологию - способность служить сферой как необходимых, так и возможных (хотя бы и виртуальных) значений98. Не будучи специфичной для фольклора в целом, тема курения представляется замечательной здесь в том отношении, что оценки курения варьируют в контекстах, которые не всегда или, во всяком случае, не всегда очевидно противостоят друг другу. Так, например, в простонародных сонниках курить табак обычно предвещает благополучие, а нюхать табак - неприятность". Однако курить сигару означает убыток в торговле100. Табак вообще - сожаление, нюхать табак - скуку, угощать табаком - обманывать кого-либо101.
Судя по материалам Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева, к началу XX века в центральных областях России курение, за редкими исключениями, становится привычным фактом крестьянского обихода. На вопросы "Программы этнографических сведений о крестьянах Центральной России" (1898) касательно курения и нюхания табака (вопросы под № 383: Кто в семье курит? Как приучаются курить? Как к этому относятся домашние и вообще крестьянство? Избегают ли крестьяне курить в избе и выходят ли для этого на улицу? Насколько курение составляет потребность?102) информанты с мест пишут, что "некурящих стало немного. Курят парни и подростки с 12-14 лет, а некоторые привыкают к курению на военной службе", "курить не стесняются нигде, учатся этому, глядя на других на гулянках". Женщины, судя по тем же материалам, относятся к привычке курения отрицательно. Курят мужчины, и при этом в основном молодежь. Один из информантов со слов крестьян сообщает, что привычка курения приобретается на заработках, и объясняют ее так: "Там только и отдых когда куришь. Беда, кто не курит, нельзя ему бедному и отдохнуть... вот и приучишься курить"103. Запомним это объяснение - оно иллюстрирует замечательную и уже сложившуюся ситуацию, так сказать, легализованного перекура. Курение, таким образом, не только объясняется, но и узаконивается. Право на отдых равносильно праву на курение: кто не курит - тот не отдыхает (на кисетах и шкатулках для табака XIX века обычным было делать надписи вроде той, которую однажды на собственноручно изготовленной шкатулке вырезал Александр Ульянов: "Посиди покури, от трудов отдохни"104).
* * *
Официальная церковь постепенно смирилась с фактом социальной легализации курения. Осуждение курения как греха уступило место молчаливому признанию курящей паствы. К концу XIX века церковные споры о курении, если они и возникают, не выходят за рамки сдержанного назидания105. Показательно, что даже такой ригорист и аскет, как епископ Феофан Затворник, ограничивается на этот счет сдержанной и, по всей видимости, достаточно характерной позицией, выраженной им в одном из своих писем:
"Курение - дело бестолковое; нравственного тут настолько, насколько есть пустого пристрастия и вреда сознаваемого. Последние две черты трудно сознавать самим курящим, и трудно разъяснить их некурящим. Крепко неприлично; но приличие и неприличие, тоже что люди, - изменяются. Потерпите дурную привычку, но в грех ее не возводите. Помолиться, чтобы дочь ваша отвыкла, - хорошее дело. Но этого нет нужды облекать в особую форму. При всяком молитвословии взывайте к Богу. И Он устроит, как Его святой воле угодно"106.
Абсолютно нетерпимыми по отношению к курению по-прежнему остаются старообрядцы и вышедшие из старообрядчества сектанты. Те и другие запрещают курение для всех верующих без исключения. Интересно, однако, что поляризация идеологических позиций на предмет курения оборачивается любопытным результатом: курение начинает ассоциироваться с официальной церковью не только сектантами, но и теми, кто остается верен самой этой церкви. В сектантской среде бытуют поговорки: "Кто курит (нюхает) табаки, тот хуже собаки", "Кто табак пьет да курит, тот Святой Дух из себя турит". Противники сектантов в ответ складывают свои: "Кто не курит (нюхает) табаки, тот не стоит и собаки", "Кто курит табачок, тот Христов (царев) мужичок", "Несть греха в курении табака"107. То, что сектанты ставят своим противникам в вину, последние ставят себе в заслугу.
Отношение к курению противников сектантов не лишено парадоксальности (если учесть, что курение, как бы то ни было, не приветствуется официальной церковью), но психологически понятно. В голове не искушенных в богословии прихожан курение не только отличает их от пресловутых и осуждаемых церковью сектантов, но также способствует их собственной конфессиональной, а тем самым и социальной, идеологической идентификации. Примечательной иллюстрацией к сказанному выше может служить история, происшедшая в 70-е годы XIX века с сектантом-штундистом крестьянином Тимофеем Зайцем. Он перешел в штун-дизм из православия, осознав греховность своей прежней жизни. Тогда, как рассказывает сам Заяц, он "пьянствовал и курил трубку, и воровал, и попа слушал, и в церковь ходил, и Бога чтил - того, которого поп намалевал"108. Чтение Евангелия меняет отношение Зайца к этим вещам, и он пытается избавиться "от трубки, от водки, от воровства и от прочих злых козней и обманов, привитых поповым учением, противных духу учения Христова"109. Перемены в поведении Тимофея раздражают православных односельчан, и однажды они устраивают над ним и его женой жестокую расправу. Тимофея выволакивают из дома, сдирают с него одежду и голого на морозе секут розгами, приговаривая: "Будешь пить водку, будешь ходить на исповедь?" Вместе с Тимофеем - за те же грехи - избивают и его жену. Андрей Синявский, комментировавший данный рассказ, проницательно заметил, что для избивающих Тимофея православных мужиков и для штундистов "пить водку и ходить в церковь понятия равнозначные, ибо это признаки всеобщего быта, от которого сектант уклоняется"110. Ясно, что как по контексту, так и по существу сказанное будет справедливо и применительно к курению. В функции "признака всеобщего быта" курение в данном случае так же удостоверяет и конструирует сам этот быт, как исповедь и водка. Здесь это православный (в его простонародном представлении) быт, но более важно, что это быт, требующий мириться с обычаем большинства.
При общепринятости курения, его новизна находит фольклорное оправдание в текстах, вышучивающих противников курения и как староверов, и как попросту отставших от века обывателей. Один из примеров такого вышучивания - плясовая песня, записанная в Малоархангельском уезде Орловской губернии, по-видимому, в конце 1830-х годов, из собрания П. В. Киреевского:
На фатерке на новой постоялец молодой.
Он не крестится, не молится, одной трубкой веселится.
А старуха-щепетуха не взлюбила того духу,
Платком морду затыкала, во комору побежала;
Во комору побежала, постояльца проклинала:
- Приди пропасть-пропастина, приди вечная кончина
На нашего постояльца, великого супостата!
Ее люди возмущали, к начальнику посылали.
А начальник рассудил, по затылку проводил:
- Ты, старуха-щепетуха, ступай домой, не бранися,
[Ступай домой, не бранися], с постояльцем помирися,
Напой, накорми, с дочкой спать положи.
Твоей дочке не убудеть, постояльцу добре будеть!111
Другой, гораздо более кощунственный текст приводит С. Бедринский. Это текст более поздний, записанный уже в конце прошлого века, но также декларирующий "право курить" даже там, где этого, казалось бы, делать уж совсем нельзя, - например, в раю:
"Выпил солдат лишнее количество брыкаловки и окочурился. Его бы за это в ад, но так как он был по службе исправен, начальства ни в чем не ослушался, с товарищами жил дружно, царю служил верно, за что и в ефрейторы произведен, - то его послали в рай. Привели его в рай, а он еле на ногах держится. &;lt;...&;gt; [В раю солдат засыпает]. Проснулся солдат, и захотелось ему опохмелиться и закусить чего-нибудь солененького. Шарил, шарил в карманах, наконец отыскал пятак. Опохмелиться есть на что, слава Богу; теперь только табачку понюхать - и все дело будет в шляпе. Хвать, туда-сюда - нет табакерки &;lt;...&;gt; [Оказывается, что в раю нет ни водки, ни табаку. Тогда солдат спрашивает дорогу в ад. В аду солдат находит и водку, и табак и решает там остаться. Ангел дважды уводит солдата в рай, но солдат наконец получает право остаться в аду, "с тем, чтобы там всех чертей солдатской муштровке обучить... только чтобы останову в табаке и водке не было"]. И зажил себе с тех пор солдат в аду и больше про землю не вспоминает"112.
Сравнительное равнодушие официальной церкви к курению сказывается на изменении привычного для XVIII-XIX веков упоминания табака в контексте религиозной полемики и связанного с ним идейного противостояния. Отношение к курению все чаще выражает отношение не к конфессиональным, а к социальным (половозрастным, корпоративным) проблемам. Вместе с тем отношение это не может считаться совершенно чуждым религии вплоть до XX века: историческая память о старообрядчестве и сектантстве способствует сохранению за курением в России контекста, который, даже не имея непосредственного отношения к религии, оказывается выражающим ценности некоторого "высшего", квазирелигиозного порядка. Поэтому ассоциации, так или иначе возникающие, а главное, тиражируемые в связи с курением, делают образ курильщика символическим не только в смысле его "внешней", но и, так сказать, "внутренней" природы - души, совести, веры. Для иллюстрации к сказанному воспользуемся двумя примерами из Глеба Успенского, взятыми из его "Путевых заметок" и интересными для нас здесь уже в том отношении, в каком они претендуют на изображение типических сцен народной жизни.
Первый пример - описание встречи автора с раскольником, который рассказывает попутчикам замечательную притчу о железе, порабощающем человека. В стародавние времена человек жил без железа, и жил по-христиански, но благодаря некоему завистнику (имя которого "капитал") человек достает из земли железо, обзаводится промышленностью и забывает о душе. "Каждый прикован к своему, к проволоке, к винту, к папироске, к печке с угольем, и отойти ему нельзя!" Спасение, считает раскольник, в крестьянстве: "вот где, пожалуй, о душе еще думать можно", если ее не "притиснуть на всю жизнь в кочегарню или приткнуть к папироске"113. В другом примере, казалось бы, речь также не идет специально о курении: мужики обсуждают смерть погибшего под колесами поезда пьяницы и заводят разговор о душе, что станется с нею после смерти. В разговор вмешивается "молодой помощник смотрителя станции". Подчеркивается, однако, что он курит: остановившись, чтобы закурить папиросу, он слышит слово "душа" и заявляет, что никакой души нет: "Быстро зажглась папироса и рассыпала кругом себя искры. - Какая душа? Что за чепуха?" Общее мнение мужиков о курильщике: "Это, стало быть, ты в Бога не веруешь, - нигилист, больше ничего!"114 И в том и в другом случае курение, очевидно, всего лишь факультативная деталь текста, но очевидно и то, что это деталь, которая в риторике ее авторской подачи предполагает уже известную читателю аксиологию, в контексте которой курение естественно может быть понято как признак бездушия и безверия.
В русской культуре курение вообще провоцирует к морализаторству, причем, похоже, чем более самоценна мораль, тем более ожесточенны нападки на курение. Одним из тех, кто отдал такому морализаторству патетическую дань, был, в частности, Лев Толстой, заклеймивший курение как средство, заглушающее в человеке голос совести ("Для чего люди одурманиваются", 1896).
"Жизнь не такова, какая бы она должна быть по требованиям совести. Повернуть жизнь сообразно этим требованиям нет сил. Развлечения, которые бы отвлекали от сознания этого разлада, недостаточны, или они приелись, и вот для того, чтобы быть в состоянии продолжать жить, несмотря на указания совести о неправильности жизни, люди отравляют, на время прекращая его деятельность, тот орган, через который проявляются указания совести, так же как человек, умышленно засоривший себе глаза, скрыл бы от себя то, что он не хотел бы видеть"115.
Благодаря курению человек проявляется, таким образом, с худшей - животной - стороны своей природы и становится способен к тому, чего бы "по совести" он никогда не сделал. Так, например, рассказывается о поваре, который, задумав зарезать свою барыню, не мог этого сделать, пока не выкурил папироску. Вспоминается о том, что сам автор курил тогда, когда ему хотелось забыть то, что он помнил. Спрашивается:
"Почему игроки почти все курят? Почему из женщин менее всего курят женщины, ведущие правильный образ жизни? Почему проститутки и сумасшедшие все курят?"116 и т. д. Характерно, что, будучи весьма далек в своих рассуждениях от конфессиональных акцентов, Толстой воспроизводит в общем-то религиозный дискурс: курение - это зло, потому что это прежде всего моральное зло. Медицинские аргументы важны, но особой роли в этом выводе они не играют.
* * *
Религиозный или квазирелигиозный дискурс курения не является, конечно, специфичным исключительно для России, но кажется, что в России такой дискурс более влиятелен, чем это имеет место, например, в Европе. В истории католических стран табак также был темой осуждения и даже церковного проклятия (в папских энцикликах Урбана VIII в 1684-м и Иннокентия XII в 1690 году), но в целом для человека западной культуры отношение к курению исторически в большей степени мыслится внеконфессиональной проблемой, хотя и здесь осуждение курения - по контрасту к курящему большинству - может служить свидетельством особой религиозности. Показательно, например, цитируемое Вильямом Джемсом признание обратившегося к Богу кутилы и мота, оставившего пьянство и курение после того, как ему является Спаситель: "С двенадцатилетнего возраста я был отчаянным курильщиком; отныне желание курить исчезло во мне и уже не возвращалось. Так же было и с другими грехами..."117 Примеры такого рода многочисленны. Некоторые из них довольно экзотичны, особенно если речь идет об отношении к курению христианизированных представителей неевропейских культур. Так, например, обращен-цы-протестанты на Гаити переставали курить, веря, что те, кто курит, превращаются в зомби118. В наши дни заявления папы римского дают основания видеть в отказе от курения еще один шаг на пути к спасению (Булла 1998 года "Incarnationis Mysterium")119.
Интересно вместе с тем, что в XX веке осуждение курения с религиозных позиций становится стратегией религиозных движений, в той или иной степени противопоставляющих себя церковному официозу или ориентированных на его обновление. Ужесточила свое отношение к курению и православная церковь, но показательно, что ужесточение это наиболее явно проявило себя в пореволюционные годы, причем в пастырской практике той части церкви, которая оказалась за рубежом. Подобно старообрядцам и сектантам, представители православной церкви все чаще оценивают курение как занятие однозначно греховное и несовместимое с истинной верою. Так, например, священник Александр Ельчанинов в своем парижском далеке, адресуясь к молодежи, проповедует:
"Низость и пошлость мотивов у начинающих курить - быть как все, боязнь насмешек, желание придать себе веса. Одновременно - психология труса и жулика. Отсюда отчуждение от семьи и друзей. Эстетически - это пошлость, особенно невыносимая у девиц. Психологически - курение открывает дверь всему запрещенному, порочному. &;lt;...&;gt; Первая папироса - первое падение, потеря чистоты"120.
В середине XX века архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской) посвящает курению темпераментные рассуждения в статье "Апокалипсис мелкого греха" и изображает курильщиков в таких красках, к которым в XIX веке прибегали разве что сектанты. Курение осуждается в качестве поступка, сосредоточившего в себе "множество малых грехопадений", которые "несомненно тяжелее для души человека, чем несколько великих, всегда стоящих в памяти, могущих всегда быть снятыми в покаянии"121. Курение - привычка, противная природе человека и Божьей воле, символ похоти и распущенности, охватившей все общество.
"Где только нельзя найти папирос! Везде можно найти пепельницу, повсюду существуют специальные комнаты, вагоны, купе - „для курящих" Даже не будет преувеличением сказать, что весь мир представляет собой одну огромную комнату, вернее один огромный вагон в межзвездных сферах: „для курящих"" 122.
Картина, рисуемая Иоанном, кажется преддверием Апокалипсиса: "„Курят" - мелко-спокойно грешат все: старые и малые, больные и здоровые, ученые и простые..."123 Курящий - человек с нечистой совестью, забывший христианские заповеди и оправдывающий свою похоть, вместо того чтобы осудить ее перед Богом и самим собою. Похоть курения, продолжает Иоанн, "духопротивна, и невозможно себе даже представить кого-либо из ближайших Господних учеников - курящими папиросы"124. Безразличие к курению потакает духовной распущенности и подменяет истинное утешение ложным. Это удовлетворение страсти, которая - как и все другие страсти - греховна, верующий же должен руководствоваться не страстями, а их преодолением, он должен нести "Крест борьбы против всякой страсти, даже самой мельчайшей"125. Дополнительным аргументом, усугубляющим пастырские филиппики в адрес курящих, по Иоанну, в этом пункте служит и то, что "не освободившаяся от той или иной страсти душа перенесет эту свою страсть в потусторонний мир, где в виду отстутствия тела (до воскресения) невозможно будет эту страсть удовлетворять, отчего душа будет пребывать в непрестанном томлении самосгорания, непрестанной жажде греха и похоти без возможности ее удовлетворить"126. Избавление от курения гарантирует, таким образом, избавление по меньшей мере от одной из посмертных неприятностей. Главным, конечно, остается духовный смысл отказа от курения: это отказ от опутывающих человека соблазнов. Каким бы малым ни был грех курения, курильщик не здоров прежде всего духовно.
"Молиться духом, куря папиросу, невозможно. Невозможно проповедовать, куря папиросу. Перед входом в храм Божий откидывается папироса... Но храм Божий, ведь это - мы... Кто хочет каждую минуту быть храмом Божиим, - откинет папиросу, как всякую ложную мысль, всякое нечистое чувство. Отношение к маленькому душевному движению в себе - термометр горячности веры человека и его любви к Богу"127.
Невозможно сказать, в какой степени ригоризм вышеприведенных оценок курения может определить пастырскую практику православия в будущем128. Исторические причины такого ригоризма - послереволюционный раскол церкви и антицерковная политика государства, высветившая давно известный, но теперь уже трудно игнорируемый образ курящего атеиста, - помогают объяснить здесь, во всяком случае, семиотическую роль связываемых с курением коннотаций в контексте религиозного и - шире - идеологического дискурса.
* * *
Семиотическая функция курения дает о себе знать постоянно: помимо уже приведенных выше примеров, укажем на важность этой роли в ситуациях социальной и этнокультурной идентификации. Выступая признаком "всеобщего" - и потому общеобязательного - быта, курение наделяется в данном случае самыми различными символическими функциями. Так, например, табак может выступать в функции своеобразной "валюты", денег, удостоверяя в этом качестве часто тоже не более чем символическую, но при этом психологически и социально важную репутацию своего владельца. В обоснование соответствующей аналогии уже во времена В. И. Даля дублируются пословицы: "Дружба дружбой, а денежки врозь" - "Все вместе, а табак - пополам", "Хлеб соль вместе, а табачек пополам129. Особенно характерна такая ситуация для армии, тюрем и различного рода закрытых учреждений: практическая и символическая ценность сигаретной „наличности" здесь часто фактически неразделимы. Не имеющий сигарет - не имеет в данном случае прежде всего социального веса, он либо маргинал, либо опозоренный изгой.
Среди фольклорных иллюстраций на этот счет замечательно интересна сказка "Копченое яйцо", записанная братьями Б. М. и Ю. М. Соколовыми в 1908- 1909 годах в Белозерском уезде Новгородской области. Сказка эта традиционная и относится к сказкам о волшебном помощнике, но одним из элементов сюжета, а фактически основной идеей сюжетного развития в ней выступает тема курения. Курением сказка начинается и им она завершается. "Один аффицер служил при одной роте солдат. И вот перевелся у них русский табак - махорка, значит. Вот он собрал своих учеников, пять солдатов молодых: „Ну, братцы, как мы таперича без русского табаку жить будем? Надо нам как-нибудь наживать, или напишем приговор, подпишем и уйдем""130. Герои бегут в лес и выходят к таинственному стану: "Зашли в стан и видят: полочка сделана - четверка табаку, лист сделан и четверка бумаги. „Ну, братцы, слава Богу, русского табаку нашли!""131. Дальше герои расходятся, и повествование продолжается об офицере: в поисках жилья он попадает в дом, где встречает мужика, предлагающего ему работу - коптить в течении года яйцо, висящее в печной трубе. Офицер соглашается, а в качестве платы за работу берет тот же "табак, спички и бумагу" Яйцо, висящее в трубе, оказывается волшебным: каждый раз, когда офицер заглядывает в трубу, яйцо из черного становится снова белым. Так проходит два года, на третий год офицер узнает, что в коптимом яйце скрыта заколдованная купеческая дочка. Дальнейшие события развиваются в соответствии с традиционной схемой: герой овладевает яйцом и, преодолев с его помощью различные препятствия, женится на купеческой дочке, становится купцом, находит своих солдат, и даже делает их приказчиками. По тексту сказки видно, как сказочник (молодой крестьянин двадцати четырех лет) путается в изложении собственно волшебной части сюжета, но остается последовательным во всем, что касается роли курения, - по существу, именно эта тема определяет и подытоживает рассказываемую им сказку: "И вот теперь нажили табаку, спичек, бумаги. Топерь и курят"132.
В сущности, можно сказать, что вышеприведенная сказка - своего рода этиологический миф, иллюстрирующий простую и столь очевидную - по крайней мере, в глазах рассказчика - мысль, что солдату, да к тому же русскому, без курева нельзя. Это и то, что оправдывает поступки героев, и то, что, собственно, делает их героями. Несмотря на "сказочность" приведенного примера, здесь, как и во многих других случаях, фольклор по-своему перетолковывает лишь то, что есть в самой жизни. Ценность курения - это всегда ценность не только практического, но также символического свойства, при этом в некоторых случаях символизм курения может восприниматься как доминирующий.
* * *
Символизация курения определяет характерные образы и типы российской истории. В XIX веке таковы образы студента-разночинца, нигилиста, социал-революционера. В Европе и Америке более характерный пример знакового курения - демонстрация женской эмансипированности133. Понятно, что факт курения, как бы он ни был важен сам по себе, требовал в этих случаях, как правило, уже определенной спецификации, подчеркивавшей социальную отмеченность курильщика не только тем, что он курит, но и тем, что и как он курит.
В России возникновение более или менее устойчивых социокультурных маркировок в отношении различных видов курения можно отнести, вероятно, к началу XX века, когда выпуск табачной продукции становится достаточно разнообразным и ориентируется на социально разные группы населения134. Социальная разница потребления табачной продукции определяет различие связываемых с курением ассоциаций. В материалах Тенишевского бюро отмечается, к примеру, что деревенская молодежь курит только махорку135. Молодой рассказчик сказки, записанной братями Ю. М. и Б. М. Соколовыми в 1908-1909 году, подчеркивает, что "русский табак - махорка, значит"136. Сигара, трубка, папироса, сигарета исторически иллюстрируют как устойчивость, так и подвижность соответствующих им социокультурных страт. Олег Чечилов, посвятивший любопытный очерк образу курильщика сигар в русской литературе137, иллюстрирует, к примеру, устойчивость следующего представления о сигарах и курильщиках: сигара - знак финансовой, социальной или интеллектуальной отмеченности. Курильщик сигар - аристократ, барин, наконец, революционер, но так или иначе - некто, кто противостоит (или противопоставляет себя) "простым" согражданам. Для Герцена (первого, по мнению Чечилова, кто закурил сигару в русской литературе) сигара, напоминающая ему о временах бурной юности, - ностальгическая примета мира, чуждого однообразия и наступающей безвкусицы ("Теперь нечего и думать о прошлых обыденных революциях, которые делались с Беранжеровой песнью и сигарой во рту...", хорошие сигары исчезли, а плохие курит безродный мещанин), для героев Л. Н. Толстого ("Холстомер", "Севастополь в августе 1855 года"), И. А. Гончарова ("Обломов"), В. М. Гаршина ("Ветреча") сигара - элемент финансового преуспеяния и общественного реноме138. Замечательную сценку, подчеркивающую социальную символику сигары, находим в "Хромом барине" А. Н. Толстого. Герой повести - крепостник, лицемерно пекущийся о крестьянских нуждах, "однажды, приказав привести в комнаты кривого Федьку-пастуха, усадил его на шелковый диван, предложил сигару и сказал: "Теперь вы, Федор Иванович, самостоятельная и свободная личность, приветствую вас, можете идти, куда хотите, но если желаете у меня служить, то распорядитесь, будьте добры, и вас в последний раз высекут на конюшне". Символическая отмеченность сигары делает ее элементом узнаваемого идеологического антуража. Однако, будучи выделенным на фоне большинства, курильщик сигары легко компрометируется этим же большинством. Привычное изображение буржуя в агитплакатах первых лет советской власти и литературе того же времени рисует его с сигарой. Курильщикам сигар противостоят курильщики папирос, причем это противостояние не курительных пристрастий, а идеологических вер. Коль скоро сигара предполагает буржуя и вообще "слуг капитала", папироса вверяется их антагонистам. Так, в одном из рассказов С. Колбасьева описывается встреча двух врагов - английского морского офицера и вынужденного вести с ним переговоры командира-большевика. Англичанин предлагает советскому визитеру сигару, но тот наглядно демонстрирует, что "у советских собственная гордость": "Болотов встал, вынул из кармана кисет и стал скручивать папироску". Большое количество примеров, дающих представление об образе курильщика сигар в западной литературе, приводит Кабрера Инфанте в остроумной книге "Святое курево"139.
В дополнение к образу курильщика сигар аналогичная работа (на том же или ином материале) может быть, несомненно, проведена применительно к образу курильщика папирос, сигарет или трубки. Легко видеть, насколько узнаваемы соответствующие образы в социальном и, в частности, фольклорном дискурсе, даже если они (хотя возможно, именно поэтому) упоминаются как бы между прочим:
Трактор идет,
Красные колесы,
Трактористы сидят,
Курят папиросы!140
Ой раз, что ли,
Ехали матросы:
Все красивы, как один,
Курили папиросы141.
Раньше девок угощали
Сладкими конфетами,
А теперь их угощают
Только сигаретами142.
Русская традиция здесь, конечно, едва ли специфична: везде, где курят, курению придается многозначный и идеологически текучий смысл. В каждой культурной традиции этот смысл будет своим. Общим же для этих смыслов, наверное, будет только одно - их ценность очень опосредованно зависит от рациональной оценки собственно курения.
Несмотря на все усилия врачей, содержательное распространение тезиса о вреде табака остается парадоксальным. Парадокс этот может быть проиллюстрирован уже тем простым обстоятельством, что само предупреждение о вреде курения содержится на товаре, очевидно предназначенном для курения143. Положительные и отрицательные оценки курения дополняют друг друга и обыгрываются в контексте своеобразной социальной риторики, благодаря которой недостатки курения оказываются прямым выражением его достоинств. Так, уже уличные торговцы конца XIX века, рекламируя табак, не столько нахваливают, сколько хулят свой товар:
Вот так табачок!
Закуривай, мужичок!
Как курнешь,
Так уснешь!
Как вскочишь,
Так опять захочешь!144
Папиросы "Трезвон"!
Как закуришь - беги вон!145
Подобная ситуация, одновременно препятствующая и благоприятствующая курению, естественным образом порождает нарративы, вопрос об истинности и ложности которых просто не ставится. Можно сказать, что их основное значение - выражение тех социальных ролей, которые могут быть сконструированы за счет идеологически узнаваемой риторики.
То, что говорится о табаке, курении и его последствиях, не является непременно ложным, но интерес к таким разговорам заключается, как кажется, не столько в подтверждении медицинских истин, сколько в возможности их обыгрывания. В определенном смысле нарративы эти могут быть названы, вероятно, мифологическими, если вслед за Дмитрием Панченко считать миф дискурсом с неопределенной степенью достоверности146. Аргументы о вреде табака варьируют по стилю и жанру, степени комизма и серьезности (см., например, единственный аргумент о вреде табака в знаменитой сценке Чехова: "Если муху посадить в табакерку, то она издохнет, вероятно, от расстройства нервов"147 - или анекдот, приписываемый Фаине Раневской148), они имеют место в составе в той или иной степени неверифицируемых, "открытых" текстов. В ряду таких характерно "антитабачных" текстов трудно не вспомнить знаменитый и даже попавший в школьные учебники афоризм о том, что капля никотина убивает лошадь (ср. ее популярный парафраз: "Капля никотина убивает лошадь, а хомяка разрывает на куски"). Расхожий пример того же типа - мрачная максима о том, что каждая выкуренная сигарета сокращает жизнь курильщика на N-e количество минут, часов, дней и т. д. Более специфичным является правило (не имеющее непосредственного отношения к здоро-вью, но иллюстрирующее ту же тенденцию к мифоло-гизации курения), запрещающее прикуривать от свеч-ки, - это сулит смерть кому-либо из родственников. Нельзя прикуривать от одной спички более чем двум курильщикам, и объяснение этого правила: якобы во время войны третья зажженная папироса давала возможность вражескому, снайперу для прицельного вы стрела.
К тому же "мифологическому контексту относятся рассказы о знаменитых курильщиках: рассказы об исторически реальных героях соседствуют в данном случае с образами вымышленных, литературных персонажей. Шерлок Холмс и Мегрэ, не выпускающие трубок изо рта, никак не уступают в этом смысле, скажем, исторически реальному основателю Института научной полиции в Лозанне и одному из наиболее известных криминалистов начала века - Рудольфу Раису, выкуривавшему каждый день "столько сигар, что если бы их сложить, образовалась бы линия в несколько метров"149. Среди прославленных курильщиков вспоминаются политики (Черчилль, Сталин, Фидель Кастро), киноактеры и прочие знаменитости (Орсон Уэллс, Шварценеггер, Мадонна и др). Интересный парадокс, который выражается в такой "персонализации" курения, заключается в том, что вред курения выступает платой за те достоинства, которыми обладает знаменитый курильщик. Говоря другими словами, лучше курить, но быть Шварценеггером, чем не курить и прожить унылые сто лет150. Интересно, что курение наделяется в данном случае не только добавочно "репрезентативными", но и медицински рациональными смыслами, иногда довольно неожиданными: так, например, утверждается, что курение служило для Сталина средством от сглаза151.
* * *
Благодаря рекламе, средствам массовой информации образ курильщика наделяется сегодня имиджем, варьирующим не только предельно широкие, но и часто взаимоисключающие социальные роли. Противопоставление курящих и некурящих в этом смысле, вероятно, уже не отражает всей сложности связанного с курением дискурса. В известной степени курение - это пункт, который сегодня не только объединяет курильщиков, но и разъединяет их. Название сигарет дает особенно широкий простор для игры связываемых с курением социокультурных ассоциаций. Думается, следует говорить о существовании и актуальности для массовой культуры своеобразного "текста" таких названий, который, при всей своей фрагментарности, тем не менее кажется семантически упорядоченным в социо-культурной ассоциативности их, условно говоря, ключевых и наиболее устойчивых значений.
Для отечественной культуры такой текст включает ряд названий, меняющийся хронологически, но при этом, несмотря на все свои изменения, до начала 1980-х годов обнаруживающий определенную лексикологическую модальность. Можно заметить, например, что исторически среди наиболее популярных отечественных названий папирос и сигарет доминируют локативы и топонимы: "Казбек", "Беломор", "Памир", "Северная Пальмира", "Байкал", "Север" ("Норд"), "Балтика", "Столичные", "Нева". 1960-70-е годы ознаменовываются своими модными - в духе эпохи - названиями: "Зенит", "Аврора", "Прима", "Новость", "Огонек", "Дымок", "Звездочка", "Любительские", "Луч", "Стрела", "Лайка", "Друг", "Союз-Аполлон", "Космос" и т. д. Экстралингвистические значения, которые диахронически связываются в отечественной культуре с этими и некоторыми другими названиями, в большей или меньшей степени являются специфическими и в целом, как я думаю, позволяют говорить о некоторого рода языковом "подсознании" общества и его сублимированной идеологии (так - на примере географических названий - о неких более или менее выраженных "имперских" иллюзиях, о семантике "освоения пространств", роли Севера и гор152). Помимо своего прямого значения, названия табачной продукции несут также коннотативный смысл: свое значение может иметь то, с какой социальной, профессиональной, возрастной категории населения связано потребление данной табачной продукции.
Понятно, что "текст" тех или иных названий - изменяющийся с появлением на рынке новых названий и с исчезновением старых - является чрезвычайно вари-ативным и в общем достаточно расплывчатым. Сегодня с появлением на рынке западных сигарет это особенно очевидно. Стоит задуматься, однако, не отражает ли эта расплывчатость семиотическую природу самого феномена курения в современном обществе. Названия сигарет или папирос могут быть здесь показательными хотя бы в том отношении, в каком они сим-воличны для самого курильщика и его окружения. О том, насколько неравнодушным может быть такое отношение, свидетельствует недавняя публицистическая заметка Льва Рубинштейна, формально посвящен- ная появлению сигарет "Беломор" с фильтром, но имеющая в виду нечто большее. Это - трансформация существенного социокультурного дискурса, в котором для автора (и, можно быть уверенным, не для него одного153) устойчиво различаются семантика папирос и семантика сигарет, в частности сигарет с фильтром.
"Наряду с молодежными кафе, джазом и абстрактной живописью сигареты с фильтром, противостоящие тоталитарным сталинистским папиросам, были знаками оттепели и вообще либерализма. Трудно передать то сладкое чувство приобщенности к мировой цивилизации, с каким неторопливо отрывалась красная целлофановая полосочка, с каким клалась на всеобщее обозрение глянцевая пачка на пластиковую повехность столика в кафе, с какой хемингуэевско-аксеновской вдумчивостью пускался дым из ноздрей. „Старик, у тебя сигареты есть?" - это вам не какое-нибудь там: „Пацан, папироски не найдется?" Это культура, Запад, свобода, прогресс, стекло, бетон, космос, журнал „Юность", полимеры и узкие „макасы" за пятнадцать рублей пара. Наступление сигаретно-фильтровой эры стало делить курящее сообщество на современных и старорежимных, на модернистов и фундаменталистов, на западников и почвенников"154.
Появление "Беломора" с фильтром знаменует в этом контексте, по Рубинштейну, симптоматичную примету идеологической ностальгии по прошедшему, в котором все едино - времена сталинских лагерей и времена оттепели: "типичный социализм с человеческим лицом. А говоря чуть пожестче - ГУЛАГ с фильтром"155.
В контексте закрепленных за курением социальных маркировок курение равно становится предметом моды и антимоды, а борьба с курением оборачивается борьбой с этой борьбой156. Идеологические аргументы, тиражируемые как сторонниками, так и противниками курения, варьируют в этом смысле между ценностями "утилитарного" и "Неутилитарного" порядка. При этом "красивое" и "некрасивое" курение является не менее актуальным фактором в оценке курения, чем любые даже самые очевидные медицинские свидетельства. В качестве замечательного примера эстетической "контраргументации" в защиту курения упомянем здесь появление на видеорынке США фильмов, получивших название "Smoking video". Привычный сюжет фильмов этого жанра - изображение самого процесса курения. Рецензент журнала "ELLE" описывает один из таких фильмов: "На экране - красавица. Она почти не двигается и уж тем более не раздевается. Она зажигает сигарету и курит. Причудливые дымные завитки тянутся из ее едва приоткрытых губ. Вот и все: весь спектакль длится 30 минут". Отмечая популярность подобных фильмов, тот же рецензент резюмирует ее причину таким - несколько патетичным, но показательным уже в самой этой патетике - образом: "Этого можно было ожидать: ставшая „изгоем" общества сигарета приобрела некий ореол таинственного эротизма и стала „героиней" нового видео, в пику всем американским лигам борьбы с курением. В то время как табачные производители, уступая давлению тех же антитабачных ассоциаций, выделяют до 5 % своей прибыли на их нужды, страждущие поклонники нового жанра воспламеняются, глядя на „запретный плод" на телеэкране"157.
Характер этических и эстетических критериев, применяемых в общественной оценке курения, определяется сегодня очевидной обратимостью социальной аксио-логии. Доктор А. М. Дэниэлс в рецензии на книгу журналиста Питера Прингла "Грязный бизнес. Большой табак на весах правосудия" (1997), посвященной одной конкретной судебной тяжбе с компаниями - производителями табачной продукции, приводит примеры из своей медицинской практики, когда пациент, страдающий из-за курения так называемой болезнью Бюргера (обширное поражение кровеносных сосудов, приводящее к гангрене) и потерявший уже все четыре конечности, изыскивал всевозможные способы продолжать курение. Вопреки мнению Прингла, считающего, что курительные компании сознательно скрывают от курильщиков масштабы вреда, наносимого никотином, и называющего самих курильщиков не иначе чем их жертвами, Дэниэлс подчеркивает, что за двадцать пять лет работы врачом он ни разу не встречал пациента, который бы не знал о вреде курения. И курящий и некурящий равно знают, что курение вредно: суть проблемы заключается не во вреде или пользе курения, а в самой возможности курения и в том, каким значением эта возможность наделяется. Курение, по мнению Дэниел-са, это не заговор компаний против ничего не ведающих граждан158, а явление, корни которого лежат в идеологии самого общества, балансирующего между экономическими и моральными ценностями. Идеологическая выгода извлекается как от продажи табака, так и от его осуждения. Думать при этом, что противники курения обладают в данной ситуации некой моральной форой, - значит, предаваться известной руссоистской иллюзий о "естественном человеке" - человеке без общества и обществе без людей. Общество разыгрывает по отношению к курению и вменяет самим курильщикам роли, которые не являются, конечно, только идеологическими, это вместе с тем и психологические роли, однако психологическая тяга к курению становится в силу тех же обстоятельств таким же актом социального выбора, каким является человеческое поведение в целом. Дэниэлс пишет о заключенных, которые в знак протеста против запрещения курения вскрывали себе вены и пытались повеситься159. Американские социологи пишут о "криминализации" подросткового поведения, вызванной запретительной политикой в отношении курильщиков160. В чем тут дело?
Курение объединяет курящих и подразумевает определенную структуру ценностных ориентиров, благодаря которым отличие курящих от некурящих в целом предстает как удобный в своей очевидности маркер идеологического контроля. Для противников курения курящий - виновник, которому вменяется ответственность за возможные альтернативы социальной и идеологической дифференциации. Для сторонников - объект таких альтернатив. На "бытовом" уровне в данном случае любопытен, между прочим, все еще устойчивый, хотя и сходящий постепенно на нет, "антифеминистский" пафос курения, - тексты, с одной стороны нарочито противопоставляющие женские и мужские, семейные и "холостяцкие" ценности жизни, а с другой - своеобразно персонифицирующие курение. Так, хрестоматиен каламбур Киплинга: "Une femme est une femme, mais Caporal est une cigarette" (напомним здесь и о том символическом контексте, в котором он цитируется в романе В. Набокова "Лолита": слова Куильти, сказанные им перед смертью Гумберту161). В порядке более простодушного примера для выражения "мужского" смысла курения приведем здесь своеобразный гимн сигарете Аркадия Северного ("Сигарета"):
Если женщина изменит,
Я грустить недолго буду.
Закурю я сигарету
И о ней я позабуду.
Сигарета, сигарета,
Никогда не изменяешь.
Я люблю тебя за это,
Да и ты об этом знаешь и т. д.162
"Принципиальные" курильщики в данном случае не слишком отличаются от столь же "принципиальных" противников курения: как те, так и другие, явно или нет, педалируют идеологическое целесообразие отстаиваемых ими позиций. Говоря проще, суть дела не в курении, а в самих позициях - в защите принципов, которыми нельзя поступиться и которые, как правило, только косвенным образом диктуются рационализмом медицинских доводов. Интересно, кстати, что первый пример целенаправленных и широкомасштабных мероприятий против курения, апеллировавших к физическому здоровью нации и социальной обязанности членов общества "быть здоровыми" (Gesundheitspflicht), подали нацисты (частичное объяснение этому, вероятно, можно видеть в том, что, в отличие от Сталина, Черчилля и Рузвельта, Гитлер, как известно, не курил)163.
В глазах защитников курения борьба с курением видится как борьба с самим человеком, как попытка подчинить его авторитаризму чужого мнения, насилию власти. Литературной иллюстрацией, рисующей такое насилие, может служить, в частности, жутковатый при всей своей фантастичности рассказ Стивена Кинга "Корпорация „Бросайте курить"". Герой этого рассказа обращается по рекомендации своего друга в социальную службу, обещающую избавить его от привычки курения. Ничего не ведающий герой подписывает контракт о лечении, но только постепенно понимает его суть. Методы лечения таковы: пациент дает слово не курить, - стоит ему закурить хотя бы одну сигарету, как всевидящие и всезнающие агенты корпорации подвергают его жестокому наказанию. Первая выкуренная сигарета - жену клиента пытают током на его глазах, вторая - электропытка применяется к нему самому. Третья - клиента пытают током вместе с его женой. Четвертая - бьют ребенка и т. д. Герой проходит такое "лечение" (допустив одно нарушение) и, естественно, бросает курить164.
Приведенный текст отчасти эпатирует, но не удивляет. Право курить привычно понимается как право на личную свободу и частную жизнь. Замечательный текст, заявляющий об этом непосредственным образом, - текст в защиту политических прав курильщиков, который в конце 1980-х - начале 1990-х годов можно было прочитать на вкладыше пачек американских сигарет "Черная смерть" (Black Death):
"Сигареты „Черная смерть" - это непосредственный протест курильщиков против усиливающейся нетерпимости антикурительного движения.
Курильщики „Черной смерти" хотят сохранить свои права и не хотят быть социально дискриминированы произвольными законами.
Курильщики „Черной смерти" живут в соответствии со следующими принципами:
1) Курение - это человеческое право, и оно должно уважаться в качестве такового наряду с другими признаваемыми ООН человеческими правами.
2) Возможность курить должна уважаться как одна из существенных жизненных возможностей. В качестве такой возможности ей не должно чиниться препятствий ни в одной стране.
3) Нарушение прав курильщиков немедленно создает прецендент для дальнейшего вмешательства в личную свободу и в поведение всех граждан.
4) Отношения между курильщиками и некурильщиками должны основываться на внимании, учтивости, терпимости, взаимном уважении и свободе выбора, а не на запретах, национальных ограничениях и нетерпимости.
Курильщики „Черной смерти" хотят радоваться мирному праву продолжать курение".
На другой стороне вкладыша тех же сигарет изображалась картинка: череп в цилиндре, название сигарет и лозунг: "Я люблю их, и я намерен курить их. Свобода имеет свой собственный вкус"165.
Социологи указывают, что в условиях известной синкретичности "традиционных" обществ, ценностной "дополнительности" общественных ориентиров любое идеологическое действие не обходится без так или иначе выраженного противодействия, на всякое "да" находится то или иное "нет". Такое противодействие может быть как реальным, так и символическим. Это может быть открытый вызов, а может быть поступок, не лишенный некоторого рода мазохизма. Вредное воздействие табака представляется сегодня более или менее доказанным фактом. На табачной продукции большинства стран мира есть предупреждение о вреде курения. В рамках международных программ ООН по здравоохраниению ежегодно отмечается "День без курения". В некоторых странах курение запрещено в общественных местах, и похоже, что в будущем таких запретов станет еще больше166. Между тем, то ли вопреки, то ли благодаря всем этим обстоятельствам, курение в современном обществе продолжает оставаться темой существенной для социального дискурса в той мере, в какой она поддерживает условный характер идеологических конвенций. Существование и воспроизведение ситуации, при которой уживаются разноречивые нарративы и противоположные представления о курении, представляется в данном случае фактом социальной и, в частности, фольклорной терапии: это та ситуация, которая предполагает определенный выбор и, в этом смысле, позволяет человеку быть свободнее, чем он есть на самом деле.
Примечания
1 Goodin R. Е. No Smoking: The Ethical Issues. Chicago, 1989; Harris R., Hatton J. Murder a Cigarette: The smoking debate. Duckworth, 1998.
2 Corti E. A History of Smoking. London, 1931. P. 29, 46, 58- 61.
3 Baron J. A. Beneficial effects of nicotine and cigarette smoking: The real, the possible and the spurious // British Medical Bulletin. 1996. Vol. 52. No. 1. P. 58-73.
4 Heisham S. J. What aspects of human performance are truly enchanced by nicotine? // Addiction. 1998. Vol. 93. No. 3. P. 317-320.
5 Один из ведущих специалистов по проблемам курения, М. Рассел, считает, что табакокурение и использование никотина можно сравнить с использованием алколоидов в народной медицине и современной фармацевтике: никотин является полезным средством для снятия стрессов, но является вредным в той мере, в какой его употребление остается неочищенным и неумеренным. Сегодня курение остается неочищенным употреблением никотина, однако Рассел не исключает, что в будущем современное положение дел может измениться благодаря той же фармацевтической промышленности (Russell М. А. Н. Nicotine intake and its regulation by smokers // Tobacco Smoking and Nicotine: A Neurobiological Approach. New York, 1987. P. 47).
6 Goodman J. Tobacco in history. The cultures of dependence. London; New York, 1995. P. 15, 245.
7 White L. A. The Concept of Culture // American Anthropologist. 1959. Vol. 61. P. 230-231.
8 Процесс, который может быть назван курением, был известен европейцам по меньшей мере со времен Древнего Египта. В религиозной и магической практике своеобразной формой курения являлось активное или пассивное вдыхание дыма различного рода благовоний, трав. Античные источники сообщают о наркотическом и лечебном эффекте такого курения: Гиппократ предписывает вдыхать дым тлеющей травы при "женских болезнях", Плиний рекомендует в качестве лечения от кашля вдыхать через тростник дым от горящего копыта молодого жеребенка (Corti E. С. A History of Smoking. P. 22-25). Практика подобного рода была, однако, не слишком распространенной, и к ней прибегали в исключительных случаях.
9 Ср.: Бите С. The Handbook of Folklore. London, 1914. P. 1.
10 Bronner S. J. "Learning of the People": Folkloristics in the Study of Behavior and Thought // New York Folklore. Vol. 9. Summer 1983. Nos. 3-4. P. 81-82.
11. Kell К. К. Tobacco in Folk Cures in Western Society // Journal of American Folklore. Vol. 78. 1965. No. 308. P. 99-101 ff.
12 Tobacco, Its History Illustrated by the Books, Manuscripts, and Engravings in the Library of George Arents, Jr. New York, 1937. Vol. 1. P. 202 ff.; Corti E. C. A History of Smoking. P. 29, 46; Ortiz F. Cuban Counterpoint: Tobacco and Sugar. New York, 1947. P. 143-144; Perm W. A. The Soverane Herbe. London, 1902. P. 15; Dunhill A. H. The Gentle Art of Smoking. London, 1954. P. 5; Folkard R. Plant Lore, Legends, and Lyrics. London, 1884. P. 567; Quinn V. Leaves, Their Place in Life and Legend. New York, 1937. P. 162.
13 Corti E. C. A History of Smoking. P. 55-60; Kell K. Tobacco in Folk Cures. P. 102. См. также: Falgairolle E. Jean Nicot. Ambassadeur de France en Portugal au XVIe siecle: sa correspon-dance inedite. Paris, 1897.
14 Corti E. C. A History of Smoking. P. 51, 58-61; Tobacco, Its History. Vol. I. P. 246; Brooks E. J. The Mighty Leaf. Boston, 1952. P. 38; Kell K. Tobacco in Folk Cures. P. 102.
15 Подробно о гуморальной теории и ее роли в становлении новоевропейской науки см: Sigerist H. E. Early Greek, Hindu and Persian Medicine. Vol. 2. New York, 1961. P. 317-333; Osier W. The Evolution of Modern Medicine. London, 1923. P. 118-125.
16 Tobacco, Its History. Vol. 2. P. 376-377; Corti E. C. A History of Smoking. P. 103, 118; Kell K. Tobacco in Folk Cures. P. 103.
17 Apperson G. L. The Social History of Smoking. New York, 1916. P. 212.
18 Tobacco, Its History. Vol 1. P. 512-516; II: 272; Corti E. C. A History of Smoking. P. 114-115; Apperson G. L. The Social History of Smoking. P. 77.
19 Perm W. A. The Soverane Herbe. London, 1902. P. 148; KellK. Tobacco in Folk Cures. P. 106.
20 Kell K. Tobacco in Folk Cures. P. 106-112.
21 King J. A Counterblaste to Tobacco. Edinburgh, 1884.
22 Kell K. Tobacco in Folk Cures. P. 104-105.
23 Бальзак О. де. Физиология брака. Патология общественной жизни. М., 1995. С. 301.
24 Там же. С. 300.
25 Porter R. The Greatest Benefit to Mankind. A Medical History of Humanity from Antiquity to the Present. London, 1999. P. 712.
26 Eysenk H. J. Smoking, Health, and Personality. London, 1999.
27 Углов Ф. Г. Из плена иллюзий. Л., 1986. С. 217.
28 Research on Smoking Behavior. (NIDA Research Monograph 17.) Washington, 1977; Jarvik M. E., Hatzukami D. K. Tobacco Dependence // Smoking and Human Behaviour. Chichester et al., 1989. P. 57-67. Сказанное, конечно, не означает, что психологическая зависимость не может привести к физиологическим последствиям: драматические примеры такого рода см.: Никулин Ю. Почти серьезно. М., 1994. С. 99-100; Леей В. Л. Искусство быть собой. М., 1990. С. 198-202, 204- 211.
29 Leventhal H., Avis N. Pleasure, addiction, and habit: Factors in verbal report or factors in smoking behavior // Journal of Abnormal Psychology. 1976. 85 (5). P. 478-488.
30 Christen A. G., Cooper К. Н. Strategic withdrawal from cigarette smoking // CAA Cancer Journal for Clinicians. 1979. 29 (2). P. 96-107; Ikard F. F., Tomkins S. The experience of affect as a determination of smoking behavior: A series of validity studies // Journal of Abnormal Psychology. 1973. 81. P. 172-181; Russel M. A. H. Cigarette dependence: I - Nature and classification // British Medical Journal. 1971. 2. P. 330-331).
31 Blau T. H. Smoking behavior // Encyclopedia of Psychology. Vol. 3. New York et al., 1984. P. 330.
32 Bewley B. R., Bland J. /., Harris R. Factors associated with the starting of cigarette smoking by primary school children // British Journal of Preventive and Social Medicine. 1974. 28 (1). P. 37-44; Angotti B. Les jeunes et le tabac // Concours medical. 1997. Vol. 119. N39. P. 2946.
33 Толстой Л. Н. Для чего люди одурманиваются // История винопития. Бахус. СПб., 1994. С. 384.
34 Sarov G. Adaptive problems and sexual needs of smoking youth in an elite secondary school in Stara Zagora // Folia medici-nalia. 1997. Vol. 39. No. 3. P. 80-81.
35 Балтер Б. До свидания, мальчики! М., 1978. С. 118.
36 См., напр.: Escobedo L. G., Reddy M., Giovino G. A. The relationship between depressive symptoms and cigarette smoking in US adolescent // Addiction. 1998. Vol. 93. N 3. P. 433-440.
37 Михельсон М. И. Русская мысль и речь: Свое и чужое: Опыт русской фразеологии: Сб. образных слов и иносказаний: В 2-х т. М., 1994. Т. 2. С. 182.
38 Богданов К. А. Курение как фольклор // Мифология и повседневность. Вып. 2. СПб., 1999. С. 322-323.
39 Киселева Ю. М. Магия и поверья в Московском медучилище // Живая старина. 1995. № 1. С. 23 (записано со слов студентки московского мед. училища в конце 1980-х гг.).
40 Так, в Америке хорошей приметой считается нечаянно наступить на пустую пачку из-под сигарет "Lucky Strike", при этом можно загадать желание: следует, стоя на пачке, повернуться вокруг себя, поднять пачку, разорвать ее на шесть частей, которые, не глядя на них, тут же выбросить, - тогда желание исполнится (Browne R. B. Popular Beliefs and Practices from Alabama. Berkeley; Los Angeles, 1958. P. 253).
41 См. курьезно-патетические рассуждения о вреде этого и ему подобных примеров для детской психологии: Углов Ф. Г. Из плена иллюзий. С. 221.
42 Переделка песни "Если б я был султан.." (сл. Л. Дербенева, муз. А. Зацепина, к/ф "Кавказская пленница", 1967) в сб.: Русский школьный фольклор. От "вызываний" Пиковой дамы до семейных рассказов. М., 1998. С. 469, 470.
43 Ср.: Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975. С. 95.
44 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х т. М., 1955. Т. 4. С. 384.
45 Михельсон М. И. Русская мысль и речь. Т. 2. С. 356.
46 Там же. Т. 1. С. 667,668.
47 Козловский В. Собрание русских воровских словарей. В 4-х т. Т. 1. New York, 1983. С. 117; Милъяненков Л. По ту сторону закона. Энциклопедия преступного мира. СПб., 1992. С. 123.
48 Сандлер Дж., Дэйр К. Психоаналитическое понятие оральности // Энциклопедия глубинной психологии. Т. 1. М., 1998. С. 591.
49 Там же. С. 591. Авторы упоминают, в частности, о К. Абрахаме, подчеркивавшем, что "орального характера "в чистом виде" не существует, поскольку всегда имеют место примеси из последующих фаз развития" (с. 593).
50 Бальзак О де. Физиология брака. С. 298.
51 Башляр Г. Психоанализ огня. М., 1993.
52 Пирожков В. Ф. Криминальная психология. Подросток в условиях социальной изоляции. М., 1998. С. 143-144, 244.
53 Тарабукина А. В. Эсхатологические рассказы "церковных людей" // Антропология религиозности. (Альманах "Канун". Вып. 4). СПб., 1998. С. 449-450.
54 О фольклорных особенностях персональных нарративов см.: Stahl S. D. The Personal Narrative as Folklore // Journal of the Folklore Institute. 1977. 14. P. 9-30; ср. анализ показательных с этой точки зрения рассказов вылечившихся алкоголиков и больных раком: О 'Reilly E. В. Sobering Tales: Narratives of Alcoholism and Recovery. Amherst, Massachusetts UP, 1997; Stacey J. Teratologies: A cultural study of cancer. London; New York, 1997.
55 Ср.: Горелов И. Н. Паралингвистика: прикладной и концептуальный аспекты // Национально-культурная специфика речевого поведения. М., 1977. С. 99-100 и след.
56. Дьяконов И. М. Архаические мифы Востока и Запада. М., 1990. С. 37-39.
57 Ср.: Ганзен В. А. Восприятие целостных объектов. Л., 1974. С. 21, 96-99.
58 Infante С. G. Holy Smoke. London; Boston, 1997. P. 252.
59 Русская народная поэзия. Лирическая песня / Сост., подг., предисл., коммент. Ал. Горелова. Л., 1984. С. 455.
60 Там же. С. 454.
61 Знаменский А. Жизнь по "Краткому курсу" // Кубань. 1990. № 3. С. 39.
62 Цит. по кн.: Faryno J. Введение в литературоведение. Warszawa, 1991. С. 351 (см. здесь же семантико-композицион-ный анализ стихотворения).
63 McLuhan M. Understanding Media. The Extensions of Man. London, 1964. P. 1964.
64 Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. В 2-х т. Л., 1990. Т. 1.С. 119.
65 Панов Н. Орлы капитана Людова. М., 1963.
66 Богданов К. A. Homo Tacens: Очерки по антропологии молчания. СПб., 1998.
67 Смирнов И. П. Урна для табачного пепла // Звезда. 1997 (1). С. 147.
68 Делез Ж. Различие и повторение. СПб., 1998. С. 98.
69 Там же. С. 99.
70 Толковый словарь русского языка. В 4-х т. / Под ред. Д. Н. Ушакова. М., 1940. Т. 4. Стб. 555.
71 Пример, иллюстрирующий употребление выражение "стрелять" покурить: "Какой кайф - выходить ночью на тихую улицу, дышать свежим воздухом, отлавливать редких прохожих и стрелять у них сигаретки" (Митрофанов Е. В., Никитина Т. Г. Молодежный сленг. Опыт словаря. М., 1994. С. 204). Напомним здесь же о запрете "стрелять" последнюю сигарету в пачке ("Последнюю сигарету даже мент не берет").
72 Ср.: Maslow A. The Farther Reaches of Human Nature. New York, 1971. P. 351.
73 Гайдар А. Повести. Псков, 1950. С. 303.
74 Слова из песни Аркадия Северного "Как-то в городе на окраине". Цит. по кн.: Шепет М. Аркадий Северный. Две грани одной жизни. М., 1997. С. 287.
75 Леей В. JJ. Искусство быть другим. М., 1980. С. 181-185.
76 Кибиров Т. К вопросу о романтизме. Стихи // Знамя. 1992. № 6. С. 4.
77 Довлатов С. Лишний // Петрополь. Вып. 3. Л., 1991. С. 12.
78 Ср.: Kass J. D. Problem of Drug Dependence: Proceedings of 58th Annual Scientific Meeting. Colloquium on Problem of Drug Dependence. 1996. Rockville (Md.), 1997; Boccoli E., Federici A., Trianni C. L., Melani A. S. Changes of smoking habits and beliefs during nurse training: A longitudinal study // European Journal of Epidemiology. 1997. Vol. 13. No. 8. P. 899-902.
79 Волкова Т. Ф. Повести и легенды о табаке в контексте ми-фопоэтических представлений о смерти // Смерть как феномен культуры. Сыктывкар, 1994. С. 76. Другой источник импорта - Малороссия (Котельников В. Древность малороссийского табакозаводства // Земледельческая газета. 1890. С. 369- 399). См. также: Рагозин Е. И. История табака и система налога на него в Европе и Америке. СПб., 1871.
80 Соборное уложение царя Алексея Михайловича 1649 года. М. 1957. Гл. 25. Ст. 16. С. 448.
81 Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. СПб., 1860. С.145.
82 Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 2. М., 1994. С. 223.
83 Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа... С. 145.
84 Там же.
85 Price J. M. The Tobacco Adventure to Russia: Enterprise, Politics, and Diplomacy in the Quest for a Northern Market for English Colonial Tobacco (1676-1722). Philadelphia, 1961.
86 Голиков И. П. Деяния Петра Великого. М. 1843. Т. 15. С. 34.
87 Волкова Т. Ф. Повести и легенды о табаке в контексте ми-фопоэтических представлений о смерти // Смерть как феномен кульуры. Сыктывкар, 1994. С. 77 и след.
88 Катрухин А. Рассказы о происхождении табаку // Киевская старина. Т. 30 (1890). № 8; Этнографические материалы Б. Гринченка. Т. 2. Чернигов, 1897. С. 15; Балов А. В. Очерки пошехонья. Гл. 8: Пища и питье // Этнографическое обозрение. Т. 41 (1899). № 2; Иванов А. И. Верования крестьян Орловской губ. // Там же. Т. 47. № 4; Малышев В. И. Сведения о собраниях рукописей и старопечатных книг в некоторых городах северных областей // ТОДРЛ. Т. 4. Л., 1940. С. 247- 253; он же. Отчет о командировке в село Усть-Цильму Коми АССР // ТОДРЛ. Т. 7. С. 469-480; Волкова Т. Ф. Указ. соч. С. 75-95.
89 Памятники стариннной русской литературы, изд. графом Г. Кушелевым-Безбородко, под ред. Н. Костомарова. Сказки, легенды, повести, притчи. Вып. 1. СПб., 1860. С. 427-435.
90 Греч. "родственник". Первые исследователи данного текста, основываясь на встречающихся в нем греческих словах (так, в названии: Пандок - греч. "сборник") считали его по происхождению греческим (Болтин И. Н. Примечания на историю древния и нынешния России Леклерка. СПб., 1788. Т. 1.С. 506). Аргументы в пользу западноевропейской миграции соответствующих сюжетов есть (см., например, румынскую легенду о происхождении табака: Веселовский А. Н. Разыскание в области русского духовного стиха. Вып. 6. СПб., 1891. Гл. 4). Но думается, что это все-таки не перевод, а стилизация. Схожие тексты, между прочим, известны и в монгольском фольклоре: здесь табак вырастает на месте кровосмешения брата с сестрой (Потанин Г. Н. Восточные основы русского былинного эпоса. М., 1899. С. 351, 368).
91 Львов Д. М. Легенда о происхождении табака // Изв. Общ-ва археологии, истории и этнографии при имп. Казанском ун-те. 1898. Т. XIV. Вып. 6. С. 593 и след.
92 См. например, рукописную "Критику на табак" из собр. А. П. Бахрушина, где история табакокурения (от замысла Вельзевула до современной автору московской действительности начала XIX в.), изложенная в 24 стихотворных главах, особенно отличается претензией на увлекательность и даже остроумие (Серебрякова Е. И. Старообрядческая рукописная книга и ее роль в народной культуре // "Для памяти потомству своему...". Народный бытовой портрет в России. М., 1993. С. 60-61
93 Таковы, в частности, рассказы о происхождении крокуса (Galen: Med. Graec. 15. 269), нарцисса (Ovid: Met. III. 341- 510), гиацинта (Ovid. Met. X. 162-219), лечебной "травы Прометея" (Appol. Rod.: Argon. 3. 851 sqq.).
94 Напр.: Перетц В. Н. Легенды о происхождении картофеля // Памяти Леонида Николаевича Майкова. СПб., 1902. С. 92; Назаревский А. А. К истории легенды о происхождении картофеля // Русский филологический вестник (Варшава). 1911. Т. 65. № 3-4. С. 16-17; Никифоров А. И. Русские повести, легенды и поверья о картофеле. Казань, 1922. С. 24, 48; Серов С. Я. Комментарий // Мельников (Печерский) П. И. В лесах. М., 1989. Т. 1. С. 605.
95 Книга глаголемая космография. СПб., 1878-1881 (Издание Общ-ва Любителей Древней письменности. Вып. 21). С. 180-181.
96 Сухов П. М., Васильев М. К., Александров П., Бедрин-ский С. К легендам и поверьям о табаке // Этнографическое обозрение. Т. 36. 1898. № 1. С. 157.
97 Рязановский Л. М. Идеографические аспекты немецкой фразеологии: Темпоральная фразеология. СПб., 1997. С. 112, 116, 134; Девкин В. Д. Немецко-русский словарь разговорной лексики. М., 1994. С. 65. ,
98 Богданов К. А. Повседневное в фольклоре // Судьбы отечественной словесности XI-XX веков. Тезисы докладов научной конференции молодых ученых и специалистов 20- 21 апреля 1994 года. ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН. СПб., 1994. С. 4-5.
99 Миллион снов, выбранных из сонников знаменитых египетских и индийских мудрецов и астрономов. М., 1878. С. 90; Сонник самый полный и общедоступный. М., 1881. С. 33, 43; Новый полный Оракул и Чародей, предсказывающий будущее по предложенным вопросам. Ворожея, отгадывающая имена, кто кого любит или о ком думает. Толкователь снов египетских и индейских мудрецов и астрономов. М., 1910. С. 91, 92.
100 Полный сонник. Истолкование значения возможных снов. М., 1882. С. 127.
101 Сонник, Оракул и Хиромантия. Предсказание снов, гадание на картах, бобах, зеркале и проч. М., 1913. С. 87. Можно было бы думать, что курение противостоит нюханию как хорошее предзнаменование плохому, между тем иногда "нюхать во сне что-нибудь значит прибыль и новое состояние" (Толкователь снов египетских и индейских мудрецов и разных астраномов (Sic!). M., 1870. С. 61).
102 Быт великорусских крестьян землепашцев. Описание материалов этнографического бюро князя В. Н. Тенишева. (На примере Владимирской губернии) / Авт.-сост.: Б. М. Фир-сов, И. Г. Киселева. СПб., 1993. С. 441.
103 Там же. С. 227.
104 Бахтин В. С. Реальность письменного фольклора // Экспедиционные открытия последних лет. Народная музыка, словесность, обряды в записях 1970-1980-х годов. СПб., 1996. С. 154. В советское время тема перекура сделается популярной темой "производственной" сатиры; так, например, в частушках: "У Ванюшки на работе / Видно сердце не болит: / Полчаса цыгарку крутит, / Полтора - сидит, дымит" (Поок-тябрьский фольклор. Частушки. // Русский фольклор. Хрестоматия для высших учебных заведений. М.; Л., 1938. С. 581).
105 См. показательные в этом отношении церковно-просве-тительские брошюры: Какой вред приносит человеку табак. М., 1894; О происхождении табака. М., 1914; О пьянстве и других богопротивных привычках, курении табака. Б. м., б. г.
106 Собр. писем Святителя Феофана. Вып. 8. М., 1901. С. 12.
107 Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4. С. 384; Михельсон М. И. Русская мысль и речь. Т. 1. С. 714.
108 Материалы по истории и изучению русского сектантства и старообрядчества. / Под ред. Вл. Бонч-Бруевича. Вып. 3. СПб., 1910. С. 31.
109 Там же.
110 Синявский А. Иван-дурак. Очерк русской народной веры. Париж, 1991. С. 375.
111 Собрание народных песен П. В. Киреевского. Записи П. И. Якушкина. Т. 2. Л., 1986. С. 97. Варианты: Великорусские народные песни, изданные проф. А. И. Соболевским. Т. 6. СПб., 1902. № 313-314.
112 Сухов П. М., Васильев М. К, Александров П., Бедрин-ский С. К легендам и поверьям о табаке. С. 158-159.
113 Успенский Г. И. Из путевых заметок. 1. "Пока что" (1887-1888) // Успенский Г. И. Поли. собр. соч. Т. 10. Кн. 2. М., 1954. С. 410.
114 Успенский Г. И. Паровой цыпленок // Там же. С. 286, см. также: С. 471.
115 Толстой Л. Н. Для чего люди одурманиваются. С. 374.
116 Там же. С. 384.
117 Джемс В. Многообразие религиозного опыта. СПб., 1992. С. 182 (репринт изд. 1910 г.).
118 Bourguignon E. The Persistence of Folk Belief: Some Notes on Cannibalism and Zombis in Haiti // Journal of American Folklore. Vol. 72. January - March 1959. N 283. P. 40.
119 Напр.: Hooper J. Pope offers sinners a clearer way to heaven // The Guardian. Saturday. November 28. 1998. P. 17.
120 Ельчанинов А. В. Записи. М., 1992. C. 97-98.
121 Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской). Философия православного пастйрства. СПб., 1996. С. 370.
122 Там же. С. 368.
123 Там же.
124 Там же. С. 383.
125 Там же. С. 384.
126 Там же. С. 380.
127 Там же. С. 385.
128 См., например, недавно изданную брошюру, где курение именуется грехом: Порок курения. Греховная привычка. М, 1998.
129 Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. IV. С. 384.
130 Сказки Белозерского края / Записали Б. М. и Ю. М. Соколовы. Архангельск, 1981. С. 85-90.
131 Там же. С. 86.
132 Там же. С. 90.
133 Goodman J. Tobacco in history. P. 106-108.
134 См., напр.: Михалков А. От "Габая" до "Явы" // Былое (Ежемесячное приложение к журналу "Родина"). 1997 № 3- 4. С. 5.
135 Быт великорусских крестьян землепашцев. С. 227.
136 Сказки Белозерского края. С. 85.
137 Чечилов О. Русский роман с сигарой // Родина. 1995. № 1. С. 86-87. Ниже цитируются некоторые из собранных им примеров.
138 Путешествующий в 1845 г. по Испании В. П. Боткин удивляется, когда видит иную картину: сигары курят все, "слепой нищий, желая закурить свою сигару, скажет... гранду Испании „Tiene ud lumbre, Marqes?" (есть у вас огонь, маркиз), и маркиз подает ему свою сигару без малейшего удивления" (Боткин В. П. Письма об Испании. Л., 1976. С. 41-42).
139 Infante С. G. Holy Smoke. London; Boston, 1997.
140 Русская народная поэзия. Лирическая песня. Л., 1984. С. 431.
141 Там же. С. 513
142 Там же. С. 519.
143 По данным психологов, предупреждения о вреде курения способствовали некоторому снижению потребления сигарет в течение первых двух лет после того, как они стали печататься на пачках сигарет, но затем это потребление даже увеличилось (Конечный Р., Боухал М. Психология в медицине. Прага, 1983. С. 362).
144 Некрылова А. Ф. Выкрики бродячих торговцев и ремесленников (Россия, XVIII - начало XX в.) // Зрелищно-игровые формы народной культуры. Л., 1990. С. 95
145 Там же.
146 Панченко Д. В. Мифологическое в платоновском рассказе об Атлантиде // Жизнь мифа в античности. Материалы научной конференции "Випперовские чтения - 1985". Вып. XVIII. М., 1988. Ч. 1. С. 168; Ч. 2. С. 382-383.
147 Чехов А. П. Поли. собр. соч. и писем: В 30-ти т. Т. 12. М., 1978. С. 191-192.
148 Раневская Ф. Случаи. Шутки. Афоризмы. С. 70.
149 Торвальд Ю. Сто лет криминалистики. Пути развития криминалистики. М., 1975. С. 362.
150 Та же аргументация, но имеющая в виду осуждение курения, лежит в основе анекдота о лекторе, читающем лекцию о вреде курения. После лекции лектору приводят в пример старика, который, вопреки утверждению лектора о том, что курильщики долго не живут, дожил до преклонных лет. Лектор спрашивает, что этот старик из себя представляет. Ему отвечают, что ничего особенного. Но это значит, говорит лектор, что ваш старик давно умер, а вы просто забыли его похоронить (Лыско С. Д. Read and speak. Читай и говори по-английски. Вып. 3. М., 1969. С. 60).
151 "Слухи и факты". Спец. приложение к газете "То да се". 1996. №41.
152 Ср.: Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М., 1996. С. 80, 126. Напомним анекдот о летчиках, забывших взять в полет карту и использующих вместо нее изображение на пачке "Беломора".
153 "„Беломор" - большая, благодатная тема... Хотя вряд ли один человек, будь рн хоть семи пядей во лбу, сможет сколько-нибудь полно рассказать о папиросах, занимающих в нашей национальной культуре место не меньшее, чем „Галу-аз" и „Мальборо" в других" (Красилъников А. Папиросы (1994, машинопись). Здесь же описываются и остроумно обыгрываются характерно знаковые способы курения папирос "Беломор".
154 Рубинштейн Л. Дым отечества, или ГУЛАГ с фильтром // Итоги. 1999, 23 марта. С. 10.
155 Там же. С. 11. "Лагерная" символика папирос "Беломор" - название и изображение на коробке карты канала, построенного в годы сталинских репрессий, - была, кстати сказать, одним из особенно тиражируемых символов эпохи перестройки; напомним здесь хотя бы о знаменитой в свое время картине художника Петра Белова: в разорванную пачку "Беломора, как в открытые тюремные ворота, стекается безликая толпа заключенных.
156 Герасимов Г. Курить не модно // Литературная газета. 1977. 23 нояб.; Гофман А. Б. Мода и люди. Новая теория моды и модного поведения. М., 1994. См. также фильм Алена Рене: "Курить, не курить" (1994).
157 ELLE. 1996. № 2. С. 46. См. также: Ryan R. The big draw // Arena. 1995. March/April. P. 116-119. Пример того же рода - выпущенный в Великобритании компакт-диск, содержащий 24 популярные песни с сочувственным упоминанием курения (Smoke, smoke, smoke that cigarette. Living Art, 1999).
158 Ср.: McCarthy M. Documents could threaten US tobacco deal // Lancet. 1998. Vol. 351. No. 9095. P. 45.
159 Daniels A. M. Coughing up. The unholly alliance between and greed and puritanism (Pringle P. Dirty Business. Big tobacco at the bar of justice. Aurum, 1997) // The Times Literary Supplement. May 8. 1998. No. 4962. P. 5-6.
160 Wolf son M., Hourigan M. Unintende consequences and professional ethics: Criminalisation of alcohol and tobacco use by youth and young adults // Addiction. 1997. Vol. 92. No. 9. P. 1159-1164.
161 Набоков В. Лолита. Анн Арбор, 1976. С. 276.
162 Цит. по Шелет М. Аркадий Северный. С 314.
163 Porter R. The Greatest Benefit to Mankind. P. 632. Подробный анализ антикурительной кампании в нацистской Германии: Proctor R. N. The Nazi War on Cancer. Princeton, 1999.
164 Кинг С. Похоронная компания. Повести и рассказы. М., 1993. С. 324-346.
165 Архив автора, оригинал на англ. яз.
166 По сравнению с развитыми странами Запада Россия представляет здесь пока еще известное исключение. Но интересно, что "терпимость русских к табаку в общественных местах" может теперь преподноситься западному обывателю (например, туристу) в качестве не лишенной привлекательности экзотики: это то ли простота национальных нравов, то ли проявление идеологической толерантности (см., например, путеводитель по С.-Петербургу: The Fresh Guide to St. Petersburg by Ben Lehrer. San Francisco, 1994. P. 10). В самой России попытки политического решения проблемы курения (в частности, недавние планы Государственной Думы запретить не только рекламу табачной продукции, но и ввести цензуру на любые упоминания курения в средствах массовой информации) пока еще служат темой газетных шуток (см.: Чулкова В. Худзамысел. Депутаты решили похоронить трубку Шерлока Холмса. Элементарно // Новая газета. 2000, № 43 (565). С. 16.