СОВЕТСКАЯ ОЧЕРЕДЬ: СОЦИОЛОГИЯ И ФОЛЬКЛОР

      Подвести итоги социального развития, да еще за короткий срок, сложнее, чем в экономике, - динамику социальных процессов не всегда можно выразить цифрами.
      Л. И. Брежнев. Актуальные вопросы идеологической работы КПСС

      Лицо у очереди гипертоническое, бело-красное.
      Ф. Горенштейн. "С кошелочкой"

Феномен "очереди" - устойчивый и привычный атрибут советской истории и советского быта. С идеологической точки зрения - это образ "временных" трудностей, переживаемых страной. С бытовой и психологической - повседневная и рутинная неизбежность, трата времени и повод для раздражения. Хотя очереди существуют издавна и повсюду, роль и значение этого явления в жизни советского человека представляется особенной или, во всяком случае, достаточно специфичной. Вплоть до начала 1990-х годов данное обстоятельство отчетливо осознавалось как самими советскими гражданами, так и иностранцами - особенно теми из них, кто на практике мог сравнить условия жизни в своей стране и в СССР1. Сегодня положение дел очевидным образом изменилось: очередей стало меньше, но самое главное - само это понятие перестало занимать в социальном дискурсе то место, которое оно занимало еще шесть-семь лет назад. С социологической точки зрения, это уже достаточный повод для специального разговора.

Изменения, происходящие в экономической и политической жизни общества, не означают, как известно, немедленного изменения его социо-антропологических основ - то есть тех основ, которые определяют этническую, психологическую, культурно-историческую самоидентификацию людей, это общество составляющих. Учитывать это тем более важно, чем более характерным представляется тип человека, который социологи связывают с советской общественной системой2. Перед исследователем здесь естественно встает проблема: в какой степени инновативность, выражающая социальные перемены в бывшем СССР (исчезновение советской символики, смена фразеологии), сообразуется с особенностями национально-этнической психологии, с "фундаментальным" характером самой культурной традиции? При решении такой - социологической по своему существу - проблемы применение методов фольклорно-этнографического анализа может быть полезным в нескольких отношениях. Любая социальная традиция репрезентируется значениями, находящими свое выражение на языке гетерогенного и однозначно не специализированного дискурса. Институциональные формы социального бытия в повседневной практике не существуют отдельно друг от друга, но так или иначе пересекаются, опосредуют друг друга и в целом обслуживаются дискурсом, который структурирован и неструктурирован одновременно, концентрирован и диф-фузен3. Проанализировать такой дискурс без учета его фольклорных составляющих нельзя. Если понимать под фольклором не только тексты сказок, былин, преданий и т. д., но также тексты, выражающие все многообразие стереотипно транслируемой вербальной традиции - "общие места" коллективно значимого опыта, правила и табу, анекдоты и риторические клише, расхожие максимы, сентенции, цитации и апелляции к авторитетам, - то именно фольклор оказывается той областью смысла, где специализированные языки повседневности локализуются как повседневность самого языка и социального конструирования4.

Спектр "фольклорных" значений понятия "очередь" простирается, с этой точки зрения, от собственно фольклорных жанров вроде частушек до касающихся очередей текстов элитарной и массовой литературы. Для человека советской культуры понятие очереди окрашено чувствами и эмоциями, выражающими, с одной стороны, практику повседневного быта, а с другой - идеологический дискурс эпохи. Реальным очередям в данном случае сопутствует концепт очереди - "предмет", выступающий более или менее постоянным "пунктом" социального внимания5. В какой мере трансформация социального внимания к концепту "очередь" коррелирует закономерностям идеологического смыслообразования, составляет, таким образом, вопрос, который требует фольклористического анализа уже потому, что позволяет сравнивать тексты различного уровня, репрезентируя коллективные предпочтения и латентные "архетипы" их респондентов.

Об очередях как о характерной примете советской жизни с большей или меньшей степенью юмора постоянно писали иностранные путеводители6. В самом Советском Союзе вплоть до перестроечной критики 1980-х годов информация о бытовых очередях предстает в очевидно цензурированном виде и разбросана по множеству вторичных, в основном литературных источников. Примером редких для официальной печати критических сетований на тему очередей может служить сатира Г. Рыклина "Кто последний" (1961) - история двух правдолюбцев, которые, столкнувшись с очередью в молочный магазин, в принципиальном пылу обивают пороги всевозможных инстанций. Добиться праведной цели героям не удается: в каждой инстанции существует своя очередь, а в посещаемых героями попутно парикмахерской, столовой, булочной и, наконец, на автобусной остановке - своя. Искомого начальника не оказывается на месте, дело заканчивается ничем, а рассказ - двусмысленной ламентацией: "К сожалению, кое-где еще попадаются у нас улицы и районы, где в той или иной степени наблюдаются неполадки, о которых мы здесь рассказывали"7.

Илья Земцов, посвятивший очередям содержательный очерк в напечатанной в США "Энциклопедии советской жизни", приводит цифры, согласно которым советские граждане проводили в очередях ежегодно более 80 миллиардов часов, - что приблизительно равняется рабочему времени 40-45 миллионов человек в год8. При невозможности сколь-либо социологически строго классифицировать все многоообразие советских очередей, в общем, по Земцову, их можно разделить на четыре группы: очереди спонтанные, административные, очереди за дефицитом и очереди "невидимые", проектируемые в категориях индивидуальной иерархии в распределении социальных и материальных благ, причем для каждой из таких групп возможны две формы их существования - "живая" очередь и очередь на бумаге, очередь "по записи". Указанная классификация, конечно, весьма условна, а ее принцип непоследователен: всякая очередь определяется реальным или воображаемым наличием дефицита, а "живая" очередь может являться одновременно очередью "на бумаге". Но, как бы то ни было, данная классификация дает более или менее наглядное представление о том, какую роль играло понятие "очередь" в повседневной жизни советского человека, фактически не имевшего ни одной социальной ниши, свободной от реальных или виртуальных очередей. Психологическая оценка подобной ситуации заставляет говорить об очевидной для исследователя "деформации в структуре личности из-за потерь времени и энергии, связанных с дефицитом"9, и даже в этом отношении - о своеобразии общественного сознания в целом и экономической психологии в частности.

Очереди окружают советского человека всюду и всегда. О степени актуальности этого феномена свидетельствует уже тот факт, что среди детских игр 1970- 80-х годов была засвидетельствована и игра "в очередь". Повседневный быт - это очереди за продовольствием, одеждой, хозтоварами, различного рода дефицитом - женскими сапогами, постельным бельем, детскими колготками, зубной пастой, туалетной бумагой, новогодними игрушками и т. д. и т. п. Не все из таких очередей являются чем-то специфически советским - особенно те из них, которые Земцов называет спонтанными: очереди в кинотеатры, концертные залы, на стадионы, транспорт и т. д. Административные очереди также не могут быть считаться чем-то исключительно советским, хотя в существенной степени именно они характеризуют советскую бюрократическую машину - работу присутственных мест, поликлиник, больниц, бань, почтовых отделений, сберегательных касс и т. п. Характерной приметой таких очередей служил номер, который получал и которого упорно придерживался очередник. Особый "подвид" административных очередей представляли очереди за квартирами, машинами, мебелью, бытовой техникой, туристическими путевками и т. д. Такие очереди длились месяцами и даже десятилетиями, порождая и поддерживая специфический феномен, который - в совокупности со всеми другими очередями - пожалуй что и действительно можно назвать феноменом "невидимых" очередей. Психологическая реальность таких социальных ожиданий ориентировала советского человека не на настоящее, но - всегда - на будущее.

Психологическая ориентация советских людей на будущее - необходимый компонент идеологии, постоянно утверждающей себя в качестве футурологии. Картина будущего, при всех оговорках, рисуется предсказуемой, заранее известной: будущее наступает в соответствии с предписанным для него сценарием, все, что нужно для его приближения, - умение ждать, сила терпения. Михаил Эпштейн, помянувший советские очереди остроумным эссе, справедливо характеризует, с этой точки зрения, очередника как человека, адекватно выражающего доминантный характер самой советской идеологии10. В самом деле, риторический дискурс советской идеологии перенасыщен метафорами пути, (про)движения и очередности. На языке теории общественно-экономических формаций исторический прогресс интерпретируется как хронотоп очереди: первобытно-общинный строй, рабовладение, феодализм, капитализм и, наконец, коммунизм - "самая высшая и наиболее прогрессивная ступень общественного развития", "конечная цель революционной борьбы трудящихся всех стран"11. Напомним здесь расхожий анекдот: демонстрация в Древнем Риме, демонстранты несут лозунг: "Да здравствует феодализм - светлое будущее человечества". Адаптируя эсхатологический утопизм марксизма12, политическая фразеология эпохи привычно педалирует образы, в изобилии встречающиеся уже в работах В. И. Ленина: "Шаг вперед, два шага назад", "Это еще не социализм, но это уже не капитализм. Это громадный шаг к социализму" (ПСС. Т. 34. С. 194), "Все дело в том, чтобы не довольствоваться тем умением, которое выработал в нас прежний наш опыт, а идти непременно дальше, переходя от более легких задач к более трудным" (Т. 37. С. 196), "Очередные задачи советской власти", "История человечества проделывает в наши дни один из самых великих, самых трудных поворотов..." (Т. 36. С. 78), "Руководить трудящимися и эксплуатированными массами может только класс, без колебаний идущий по своему пути, не падающий духом и не впадающий в отчаянье на самых трудных, тяжелых и опасных переходах. Нам истерические порывы не нужны. Нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата" (Т. 36. С. 208) и т. д. и т. п. Идеологический проект советского общества рисует историю как очередь к светлому будущему, и Советский Союз стоит в этой очереди первым13.

Для "очередника", по словам Михаила Эпштейна, "интерес будущего все время прибывает, так что общество, живущее будущим в большей степени, чем настоящим, моделируется очередью"14. "Важно и то, - продолжает Эпштейн, - что в очереди каждый занимает не только физическое, но и как бы служебное место, пребывает в должности инспектора или контролера, чем решается проблема временной безработицы в свободное от работы время. &;lt;...&;gt; От бдительности каждого зависит порядок во всей очереди, ибо цепь, порванная в одном звене, - уже не может соединять людей и вести к одной цели. Стояние в очереди - еще и надзор над очередью, деятельность учета и контроля, которая, как известно, обеспечивает диктатуру большинства над меньшинством"15.

Символика очереди не ограничивается, конечно, и уж тем более не определяется одними историческими или идеологическими аналогиями. Но существенно, что метафоры, сопутствующие представлению о советских очередях, позволяют представить такие аналогии в порядке своеобразной идиосинкразии, соотносящей "макроуровень" символической репрезентации советского общества с "микроуровнем" бытовых символов советской повседневности. Иными словами, это то, что позволяет увидеть большое - за малым, а малое - за большим.

В ряду символических аналогий, традиционно утверждаемых для привычных советскому человеку бытовых очередей, особое место занимает неизменная достопримечательность советской столицы - очередь к ленинскому Мавзолею. В идеологической иерархии советских очередей это, конечно, самая "главная" очередь, что хорошо понимают все пишущие об этом достаточно своеобразном феномене советской истории. Очередь к Мавзолею - апофеоз очереди вообще, символ, которому сулится долгая, если не вечная жизнь. В потоке (или точнее, патоке) советской литературы без труда находим характерные на этот счет реляции, - например, стихотворение А. В. Гусева "В Мавзолее":

Играет солнце на кремлевских елях.
Куранты бьют. Сменился караул.
А очередь растет у Мавзолея -
Народ идет. И первый я шагнул
На гладкие гранитные ступени,
Тревогой острой сердце обожгло -
Как будто в думу погруженный Ленин,
Нас разделяет тонкое стекло...
Пройдут года, не будет на планете
Пустынь голодных, ледяных морей,
Но знаю я, что сохранят столетья
Здесь очередь - в Московский Мавзолей16.

Уже описание похорон Ленина постоянно подчеркивает исключительность очереди, выстроившейся к телу вождя. Люди стоят часами на свирепом морозе, чтобы на минуту пройти мимо гроба и проститься с покойным17. Можно заметить, что все последующие похороны партийных бонз с большим или меньшим размахом структурируются подобно похоронам Ленина: прощание - это всегда очередь, люди, движущиеся друг за другом в порядке "получения" своей порции "прощания". Информационная пропаганда делает образ соответствующих очередей наглядным и обычным - читатель газет, слушатель радио и позже зритель телевизионных передач советской поры постоянно присутствуют при чьих-то похоронах, становясь если не участниками, то во всяком случае свидетелями очередной очереди. Отметим попутно, что семантика соотнесения с похоронами именно концепта "очередь" поддерживается в русском языке возможной вариативностью подразумеваемых в данном случае значений: очередь к покойнику - очередь за покойником - очередь покойников (см., например, у Пушкина: "На роковой стою очереди")18. Корней Чуковский приводит на этот счет забавный, но иллюстративный пример детской речи, именно так и определяющей похоронную процессию - "Поехал покойник, а за ним идет большая очередь"19.

Ритуально-культовые ассоциации, возникающие в связи с похоронами партийных и государственных лидеров страны, естественно подразумевали воспроизведение основного обряда - поклонения ленинским мощам, но вместе с "мощами" в структуре того же прощания сакрализовалась и сама очередь, приобретавшая самодостаточные ритуальные черты, сама превращавшаяся в своеобразный советский Ритуал20. Джон Стейнбек, побывавший в Москве сразу после войны, - один из многих, кто подчеркивал именно эту особенность очереди в Мавзолей.

"Весь день и почти ежедневно толпа людей медленно проходит через Мавзолей, чтобы посмотреть на мертвое лицо Ленина через стеклянную крышку гроба; идут тысячи людей, они проходят мимо прозрачного гроба, мгновение смотря на выпуклый лоб, острый нос и бородку Ленина. Это похоже на религиозный обряд, хотя они это религией не назвали бы"21.

Возвращаясь к процитированному выше стихотворению, обратим внимание на важное обстоятельство. Стихотворцу Гусеву (и, можно быть уверенным, не только ему в это время) провидится вечной именно очередь, а не мавзолей. Сама очередь - атрибут жизни и мироздания: такое впечатление, что эта очередь - не только то, что всегда будет, но и то, что всегда было. Советская идеология утверждает историю СССР тотальной - венчающей и "отменяющей" любые предшествующие ей истории. Поэтому в качестве атрибута советской истории очередь в мавзолей - это очередь "вообще", или сама идея очереди, разуподобляющая себя в бесконечном количестве конкретных, рядовых очередей. Что касается этих последних, то исторически это действительно то, с чего начинается официальная история Октября. Сначала это очереди за хлебом накануне февральской революции, потом очереди разрухи, гражданской войны, блокады, послевоенной карточной системы и т. д.22

Неудивительно, что для современников канонический образ Ленина провидится и за этими, так сказать, простыми, бытовыми очередями. В сборнике многократно переиздававшихся "фольклорных" "Рассказов рабочих о Ленине" находим замечательный с этой точки зрения рассказ, записанный на ленинградском заводе "Красный выборжец" и озаглавленный составителями сборника "В очереди". Дело происходит в парикмахерской. Там, разумеется, очередь, "человек шесть". "И вдруг в парикмахерскую входит Ленин, тоже бриться". Ленина узнают, встают и приветствуют, но вождь скромен: он вынимает из кармана журнал, садится и углубляется в чтение. Естественно, Ленину предлагают пройти к парикмахеру без очереди, но нет: "- Благодарю вас, - говорит Ленин, - мы должны соблюдать очередь и порядок. Законы ведь сами создаем. - Он стал ждать свою очередь"23. Внимания заслуживает симптоматичное и, вероятно, вполне естественное для рассказчика (или автора) этой истории соотнесение образа очереди и упоминания в том же контексте о советских законах. Очередь - это проекция законов, которые, как здесь сказано самим Лениным, мы "сами создаем" и уже поэтому не можем их ослушаться: им подчиняется даже Ленин. Так, говоря несколько постмодернистски, можно сказать, что Ленин в данном случае стоит в очереди к своему собственному мавзолею.

Советская действительность противостоит действительности буржуазной, поэтому у советской очереди есть и свой антипод. Если апофеоз советских очередей - это очередь к мавзолею, то апофеоз очередей на Западе - это очередь безработных, очередь ищущих работу или очередь за пособием. Иллюстрированные журналы, газеты, агитплакаты пестрят изображениями таких очередей, предстающих символом самого западного мира. Нельзя сказать, что подобная символика продуктивна только для советского потребителя. Достаточно вспомнить фильм Джузеппе Де Сантиса "Рим, 11 часов" (1952), где сцена с очередью разыгрывается в соответствии с теми же символическими аллюзиями. Здесь очередь безработных, заполнивших лестницу, обрушивает ее своей тяжестью. Даже для неумудренного кинозрителя подобная символика была вполне ясна, но в советском контексте она приобретала дополнительные оттенки. Сравнение идеологий оказывалось, таким образом, неявным (а иногда - и явным) сравнением очередей24.

В повседневной жизни советский человек отдавал дань этому сравнению, скорее, понаслышке или из фильмов, подобных вышеупомянутому. Но интересно, что в ситуациях, где такое сравнение оказывалось реальным, оно нередко становилось идеологическим аргументом в сопоставлении социалистического мира и западного. С семиотической точки зрения это сравнение представляет интерес, однако, не только в плане идеологии, но также в плане проксемики.

Давно замечено, что одной из этнографических реалий, сразу отмечаемых советским человеком, оказывающимся на Западе, является иной характер очереди, нежели тот, к которому он привык у себя в стране. Прежде всего, это меньшая скученность людей, стоящих в очереди, обязательная дистанция между тем, кто находится "на выходе" из очереди (то есть тем, например, кто уже подошел к кассе), и тем, кто следует за ним. Семиотический взгляд на пространственную организацию уличного человекопотока в городах Европы и России позволяет увидеть за этим отличием соответственно большую и меньшую интегрированность социального поведения: стремление "не мешать" себе и окружающим25.

Элиас Канетти, темпераментно писавший в свое время об отвратительности соприкосновения с незнакомыми людьми и, более того, видевший в самой этой неприязни универсальное правило, определяющее поведение человека, нашел бы, вероятно, еще одно подтверждение своим размышлениям о психологии толпы, случись ему оказаться в советских очередях. Образ очереди в представлении советского человека непосредственно ассоциируется с толпой, теснотой и давкой - с характерными, на его взгляд, особенностями городской повседневности. Житель деревни или села, приезжая в город, заранее готов столкнуться с реальностью давки в городском транспорте, магазине, присутственных местах, но, главное, готов считать ее атрибутом специфической в данном случае социальности.

Табуированность касания, заставляющая европейца извиняться за нечаянное прикосновение к кому-либо, преодолевается, по Канетти, тогда, когда человек подчиняет себя власти массы, видит в себе не личность, но лишь частицу толпы26. С учетом наблюдений о национальных различиях паравербальной коммуникации27, вопрос о том, как люди разных культур ведут себя в очередях, имеет фольклорно-этнографическое значение уже в порядке иллюстрации исторических и психологических механизмов, которые способствуют или, напротив, препятствуют личностному "самоотчуждению" человека, подчинению его толпе. Наблюдения над советскими очередями оказываются, с этой точки зрения, на мой взгляд, небезынтересными.

В контексте советской идеологии социальный "центр" традиционно мыслится там, где существует толпа (или в эвфемистической терминологии - масса), порядок и теснота, то есть там, где, собственно говоря, существует очередь. Там, где очереди нет, - периферия. Начиная с 1930-х годов крупные города становятся центрами массовой миграции населения за товаром. Елена Осокина, специально изучавшая особенности распределения и рынка в снабжении населения в годы индустриализации, так обрисовывает общую картину тех лет: "Поездка по стране в поисках товаров представляла один из наиболее распространенных способов самоснабжения населения в годы „свободной" (то есть безкарточной. - К. Б.) торговли. &;lt;...&;gt; По московским очередям можно было изучать географию Советского Союза, москвичи там составляли не более трети"28. Официальные власти пытались бороться с очередями, принимая особые постановления и изобретая различные - большей частью запретительные - меры в отношении очередников, но проблем, рожденных товарным и продовольственным дефицитом, это не решило ни в предвоенные, ни в послевоенные годы. "Даже в периоды активных чисток, проводимых НКВД и милицией, люди находили лазейки. Когда же рейды по очистке и разгону останавливались, все возвращалось „на круги своя" - толпы иногородних покупателей штурмовали универмаги, очереди лавинно нарастали"29. В отличие от опыта других стран, советское представление о "наибольшей" тесноте, таким образом, естественно связывается со столичными городами, прежде всего с Москвой. Расхожий образ массового дискурса всех лет советской власти - деревенский житель в столице. Его толкают, он норовит потеряться и т. д. Достаточно вспомнить здесь, к примеру, киногероев таких фильмов, как "Приходите завтра" (1963), "Три тополя на Плющихе" (1968), "Родня" (1981). Закономерно, что в стране, где подавляющее большинство населения составляют жители деревень и сел, восприятие подобных образов исключительно в качестве анекдотических должно было рано или поздно найти своих оппонентов. В начале 1970-х годов фрондистскую попытку переоценки "экзистенциального" значения города и деревни делают так называемые писатели-деревенщики. В противовес идеологии, требующей экзистенциального "подчинения" деревни городу, "почвенническая" эстетика диаметрально меняет акценты: не город, но деревня утверждается тем "центром", по отношению к которому могут и должны получать свою оценку те или иные общественные явления. Прежде позитивное (в виду доминирующих экзистенциальных приоритетов) отношение к городу заменяется на негативное, а образ деревенского жителя в городе из комического становится драматическим (хорошим примером здесь могут служить герои В. Шукшина).

Но вернемся к нашей теме. Скученность привычной для советского человека очереди может показаться некоей специфической особенностью национального характера - подобно обычаю арабов разговаривать с собеседником на гораздо более близком расстоянии, чем это позволяют себе европейцы. Известное и чрезвычайно расхожее в современном русском языке выражение "(в)лезть без (вне) очереди" наилучшим образом иллюстрируется с этой точки зрения на примере реальной очереди, которая как будто уже самой своей структурой предотвращает подобную возможность. "Наступательный" характер советской очереди, готовность ее участников к созданию чрезмерно "плотного" порядка (порядка, который со стороны, особенно иностранцам, часто кажется беспорядком) очевидно разнится с тем, с чем мы сталкиваемся в странах Западной Европы и США, и легко дает повод к аналогиям, которые привычно предлагаются для определения советского (или вообще русского) менталитета как коллективистского, "соборного", коммунитарного и т. д.30 С социологической точки зрения, последние характеристики требуют, впрочем, важного уточнения и сегодня: ведь для того чтобы судить о коллективистских или индивидуалистических приоритетах нации, стоит задаться вопросом, в какой степени фактический социальный статус "коллектива" (в данном случае - очереди) может быть соотнесен с психологическими и рефлексивными установками, которые гипотетически должны этому статусу соответствовать31. Иными словами, в чем состоит значение очередей в контексте этнопсихологических представлений российских респондентов в их отношении к себе, к другим и вообще к миру?

* * *

Этикетно организующим принципом, определяющим семиотику любой очереди, выступает принцип справедливости - идея, служащая поддержанию социального порядка и социального контроля в сложившихся жизненных отношениях. Регулятивная функция очереди представляется при этом не только социально, но и экзистенциально ценностной и сообразующейся с тем, что философы, обсуждающие проблему справедливости, называют "природой вещей". Понимая, вслед за В. Майнхофером и Г. Радбрухом, под природой вещей объективный порядок довлеющих человеку природных и социальных аксиом, формирующих естественное право и выражающихся в эмпирике многообразных социальных установлений, можно сказать, что очередь является таким выражением естественно-правовых абсолютов, каким в традиционных культурах выступает, например, описанный Моссом институт взаимоотдари-вания (потлач). Очередь институциолизует эквивалентность социального обмена и обнаруживает в этом качестве онтологическую основу - дорефлексивный или, во всяком случае, не вполне рационализуемый "масштаб" справедливости, актуальную действительность "естественного права"32.

Благодаря этой основе, образ очереди - особенно в ретроспекции - оказывается не чуждым идиллических сантиментов. Теперь выясняется, что как бы ни были плохи советские очереди, было в них и нечто хорошее: равенство очередников, справедивость распределения. Очередь оказывается поводом к резиньяции на тему "непреходящих" ценностей христианской и (или) коммунистической этики. Противоречивость возникающих в этой связи ассоциаций примечательно иллюстрируется одним из стихотворений Нонны Слепа-ковой (1994):

Чем медленней хожу, тем более бегу,
Ушедших торопливо догоняя,
Хоть лезу на рожон и ждать от них могу
За долгую задержку - нагоняя,
Их опыт площадной и лестничный язык
Разрух, очередей и коммуналок
Передо мной опять воочию возник,
И не обиден более, но жалок.
За чем они стоят в раю или в аду?
Чем хвастаются после, отоварясь?
С ехидным торжеством, когда я подойду,
Мне скажут: "Вы последняя, товарищ".
"Товарищ", не товар, отнюдь не "госпожа" -
Мне "госпожа" звучит не лучше "суки" -
Меж мертвых и живых не жажду рубежа,
Таящегося в пышном этом звуке.
Не то чтобы хочу, о младости стеня,
Совково называться по-простому,
Но, видимо, ничем не выбить из меня
Старинной тяги к равенству Христову.
Я просто к ним иду, их выкормыш-птенец,
И после промедлений многолетних
Степенно стану в хвост, гордясь, что наконец
Сумела сделать первыми последних33.

"Идея" очереди, на первый взгляд, удовлетворяет идее "справедливости". Шаим Перельман, предпринявший в свое время попытку проанализировать различные формы "справедливости", полагал объединяющим их правилом возможность группировать разных людей таким образом, чтобы принцип, позволяющий группировать этих людей в отдельные классы или категории, рассматривался также в качестве единственного для данной группы принципа справедливости34. Общим правилом справедливости является в этом смысле не равенство равных, а равенство неравных, по отношению к которым теоретически могут быть применены унифицирующие принципы различных нормативных систем социальных и идеологических ценностей. Оставляя в стороне спорную проблему "логической и эмпирической произвольности" различных принципов справедливости, стоит, однако, заметить обстоятельство, постоянно сопутствующее утверждению таких принципов: содержательное сравнение ценностных систем оказывается возможным, если мы принимаем в качестве необходимого условия содержательную ценность самого правила справедливости35. Иными словами, чтобы говорить о том, что нечто является или должно быть справедливым, необходимо иметь в виду ситуацию, допускающую объединение разных людей в одну группу.

Очередь, как я думаю, является очевидным примером ситуации, объединяющей разных людей рамками единой структуры и однотипного целеполагания. Требование справедливости возникает в этом случае как требование установления упорядоченных отношений между людьми, разъединенными в сфере социального производства, но объединенными в сфере социального потребления. Порядок таких отношений представляется некоторым антропологам аналогичным порядку ритуального объединения людей в архаических обществах. Таким, например, предстает антропологический анализ потребления как ритуальной практики жертвоприношения в работах Дэниеля Миллера: участие в "шопинге" изображается по аналогии с участием в ритуале. Зарабатывание денег и их трата в магазинах отсылает к ценностям трансцендентального порядка и ритуальной телеологии, а конкретно - к коллективной трапезе во время жертвоприношения36. Применительно к социалистическому строю и коммунистической идеологии те же ритуальные аналогии, несомненно, прило-жимы к феномену очереди. Очередь рекультивирует архаические формы такого порядка социального потребления, который связывает "трансцендентализм" группы с "общим правилом" справедливости (равенство неравных людей с определенной точки зрения). Пример советской очереди кажется здесь тем более замечательным, что он позволяет говорить сразу о нескольких наиболее распространенных в истории формах справедливости. По Перельману, таковы шесть концепций: 1) каждому - одно и то же, 2) каждому - по заслугам, 3) каждому - по труду, 4) каждому - по потребности, 5) каждому - по рангу, 6) каждому - то, что положено по закону37. В разных исторических и бытовых ситуациях советская очередь "суммирует" перечисленные формы справедливости и в целом выступает неким "постоянно действующим" критерием справедливости как таковой. Важно подчеркнуть, что формально очередь мыслится таким критерием справедливости, который, с одной стороны, распространяется на всех легитимных граждан государства (вспомним цитировавшийся выше рассказ о Ленине, стоящем в очереди наряду с рядовыми гражданами), с другой, подразумевает правила, определяющие саму эту легитимность. Правила очереди оказываются в этом смысле как бы самодостаточными, воспроизводя - в этических терминах - гегелевскую тавтологию: то, что действительно, - то и разумно. Там, где очередь, - там справедливость.

Не случайно, что общим знаменателем контекстуального "сопровождения" возникающих в очереди разговоров в той или иной степени всегда является тема справедливости и легитимности тех, кто данную очередь составляет. С фольклористической точки зрения это несомненно морфологический инвариант характеризующих ее текстов. Обсуждение очереди в ситуации самой очереди всегда свидетельствует о правилах соотносимого с ней "справедливого" порядка распределения/потребления. Привычной ситуацией здесь служит этикет, варьирующий от вербальных формул вопросов-ответов ("Кто последний?", "Кто крайний?") до коллективного возмущения по поводу "лезущих без очереди". Знание подобного этикета можно считать необходимым условием, удостоверяющим легитимность "очередника". Способы поддержания "справедливого" порядка самой очереди в данном случае едва ли, конечно, поддаются учету: это может быть что угодно - разговор о погоде, ценах, работе, семейных проблемах, политике и пр. Наиболее существенным во всех этих разговорах остается одно - чтобы каждый, кто составляет очередь, подчинялся правилам инициируемой ею "справедливости".

На практике подчинение правилам "справедливости" сопряжено с одной (психо)логической проблемой: это сложность примирения различных форм справедливости в соответствии с абстрактным инвариантом "справедливости как таковой". В условиях советских очередей эта сложность напоминала о себе постоянно: советский человек имел дело не просто с разными очередями, но очередями, "обслуживавшими" различные формы справедливости (см. выше). В одной очереди он имел дело с правилами, соответствовавшими концепции "каждому - одно и то же", в другой - "каждому - по потребности", в третьей - "каждому по рангу" и т. д. Поэтому, при молчаливом признании для очереди принципа справедливости, как таковой, советскому человеку приходилось считаться с тем, что то, что казалось справедливым для одной очереди, оказывалось несправедливым для другой. Идеологически прокламируемый принцип распределения материальных благ "по труду" выглядел в этом контексте ни к чему не обязывающей абстракцией, компрометирующей не только сам принцип, но, по сути, и труд, если этот труд не имел непосредственного отношения к сфере распределения38. Поэтически стилизованную, но весьма характерную на этой счет картину рисует Дмитрий Пригов.

В полуфабрикатах купил я азу И в сумке домой незаметно несу. А из-за прилавка, совсем не таяся, С огромным куском незаконного мяса, Выходит какая-то старая б..., Кусок-то огромный, аж не приподнять, Ну ладно б еще в магазине служила, Понятно имеет права, заслужила, А то ведь чужая ведь и некрасивая, А я ведь поэт, я ведь гордость России, я Полдня простоял меж чужими людьми, А счастье живет с вот такими б...39.

Вероятно, всякая очередь предполагает конфликт, но люди, стоящие в советской очереди, как бы изначально предвосхищают конфликт, готовы к ссоре. Основная причина этой готовности заключается в актуальности инициируемого очередью своеобразного судебного комплекса, необходимости сообразовывать "общее правило" справедливости с конкретными формами его реализации. Неудивительно, что обсуждение поведенческого этикета не обходится без наставлений о том, как следует вести себя в очередях40. Привычная для советского человека ситуация, ассоциируемая с очередями - ссора, перебранка, выяснение того, кто прав и кто виноват (замечателен гротеск Олега Григорьева: "Стою за сардельками в очереди. / Все выглядит внешне спокойно: / Слышны пулеметные очереди, / Проклятья, угрозы и стоны"41) - иллюстративна к расхожим для художественной, научной и публицистической литературы рассуждениям о характерной склонности русских и советских людей к правдоискательству и морализаторству. Некоторые авторы видят в этой склонности одну из доминантных черт национального характера, играющую в отечественной культуре, по мысли К. Касьяновой, важную "неэнтропийную" роль - способствующую "наведению ясности в своих и чужих линиях поведения" и тем самым противодействующую "тенденциям к распаду ценностно-нормативных этнических представлений"42.

Так это или нет в целом, применительно к советской идеологии присутствие "судебного комплекса" представляется бесспорным: на протяжении всех лет советской власти идеология заставляет советского человека либо осуждать других (контрреволюционеров, капиталистов, иностранцев, "врагов народа", космополитов и прочих "чуждых элементов"), либо каяться самому. Национальные особенности русского "правдоискательства" результируют в этом смысле, конечно, не метафизические, а реальные исторические обстоятельства. Характер советских очередей показателен здесь в том отношении, в каком он демонстрирует социальные и психологические последствия таких обстоятельств, закономерности и противоречия в проявлении "судебного комплекса" самой советской идеологии.

Отношение к очередям как к постоянному атрибуту советской истории превращает саму историю СССР в историю очередей. Социальные перемены иллюстрируются на примере изменяющегося характера советской очереди. Разговор о наблюдаемых на этот счет различиях не обходится без самозабвенной патетики. Так, например, в стихотворном опусе Валентины Сааковой высокий "стоицизм" военных и послевоенных очередей противопоставляется обывательским очередям "застойных" лет.

За хлебом - очередь:
"Кто последний?"
Очередь отвечает глухо.
С голодным блеском в глазах,
Мальчонка бледный
Посторонился,
Пропуская старуху.
Петлею серою
Очередь вьется,
Словно на горле удавка,
А хлеб привезут - не будет давки
Место для всех найдется...
А нынче очередь -
За импортной шмоткой:
Крик оглушает ухо;
Свой свояка хватает за глотку,
В дверях придавили старуху43.

В разнице очередей выражается аксиология исторического и экзистенциального опыта, выявляющего "надиндивидуальные" ценности морали, совести и пр.

Та же Саакова не удерживается в данном случае от апокалипсических аналогий

Опомнитесь, люди,
Остановитесь- Вы же не воронье,
Нынче совесть у нас в дефиците,
А совесть нужней, чем тряпье!
Бывают совестливы
Даже бедные,
Души не мажьте дочерна...
Кто за совестью
Будет последним
В самой последней
Очереди?44

Для советского человека, чуткого к "надиндивиду-альным" смыслам вообще, бытовые очереди - лишний повод применить такие смыслы к себе и окружающим. Очередь как бы "трансцендирует" тех, кто ее составляет, к ценностям универсального порядка и вместе с тем дает повод судить о возможностях и характере реализации самих этих ценностей на практике.

По наблюдениям В. А. Лефевра, изучавшего рефлексивные метаустановки, доминирующие в советской и, условно говоря, западной культуре, советские люди психологически предрасположены к такой модели поведения, которая заставляет видеть в окружающих врагов, предпочитать конфронтацию - компромиссу. Такая модель поведения фундируется установкой на этическое соединение добра и зла, предполагая позитивную оценку непримиримой позиции, использование любых средств для достижения "благого" результата. Человек Запада исходит из иной этической системы, ориентированной на негативную оценку соединения добра и зла, и такую процедуру разрешения конфликта, которая сохраняет достоинство обеих конфликтующих сторон45. Результаты традиционных социологических исследований дают для этого вывода дополнительный материал, свидетельствуя, с одной стороны, о своеобразном разграничении в сознании отечественных респондентов понятий "закон" и "мораль", а с другой - о вызванной этим обстоятельством трудности в определении ими "справедливости". По данным опросов, проанализированных В. В. Знаковым, видно, в частности, что российские респонденты в подавлю-щем количестве случаев считают разнопорядковыми понятия "истина" и "справедливость" и оправдывают ложь во имя справедливости. Характерным признаком национального сознания оказывается, таким образом, принципиальная двусмысленность понимания функции и ценности законов, ситуационно связываемых либо с областью нравственного, либо с областью прагматического целесообразия46. Итоги тестирования российских респондентов методами так называемого многофакторного личностного опроса (MMPI) позволяет, по мнению Касьяновой, утверждать, что на уровне "социальных архетипов" человек русской культуры представляет собою эпилептоидный (циклоидный) генотип47. Если отвлечься от ненужной в данном случае ак-сиологии, представители эпилептоидного генотипа характеризуются как подверженные сильным колебаниям эмоционального состояния, настроения, поведенческой активности и вместе с тем (или - именно поэтому) склонные к инерциализации и ритуализации социальных отношений. Ритуализм поведения регулирует эпилептоидные эмоциональные циклы и гасит психологические последствия продуцируемых ими конфликтов. "Задерживая внимание" на чем-либо одном, эпилепто-ид забывает об этом, стоит ему переключиться на что-либо другое. Этическая аксиология эпилептоида, при всей ее эмоциональной и поведенческой (то есть идеологической) акцентуации, оказывается поэтому достаточно неопределенной, a priori допускающей обратимость добра и зла и оправдывающей "двойные стандарты" социальных взаимоотношений.

Применительно к ситуации очереди указанное обстоятельство поучительно выражается в подмене разных форм справедливости при отстаивании идеи справедливости, справедливости "вообще". Особенно замечательны в данном случае исключения, призванные, по-видимому, подтвердить правила очереди (и правила манифестируемой ею справедливости), но, по сути, предполагающие их ревизию - возможность опередить очередь, оказаться вне ее. Реестр лиц и групп населения, наделенных формальным правом быть пропущенными вне очереди, появился в первые годы советской власти и детализировался на протяжении всей истории Советского Союза. Известные любому советскому человеку памятки - от наскоро написанных от руки до монументальных красно-золотых трафаретов - в разное время закрепляют такое право за Героями Советского Союза и Социалистического Труда, депутатами Верховного Совета разных созывов, ветеранами гражданской и Великой Отечественной войны, беременными женщинами, многодетными матерями (удостоверение "Мать-героиня"), инвалидами. В годы перестройки этот список продолжили блокадники, узники немецких концентрационных лагерей и узники ГУЛАГа, ветераны Афганистана. Льготы действовали не везде и не всегда (при том что иногда и кое-где они распространялись на другие группы населения: на военнослужащих срочной службы, сотрудников милиции, моряков дальнего плавания, лиц пенсионного возраста и т. д.), но так или иначе подразумевались.

В исторической ретроспективе присутствие в структуре всеобщих очередей тех или иных внеочередников интересно иллюстрирует превратности самой советской истории, как бы напоминающей о себе перечислением тех, в ком эта история нашла своих официальных героев и официальных же жертв. Депутаты и инвалиды замещают друг друга и при этом, заметим, наделяются правом возглавлять очередь. С одной стороны, очередь пропускает вперед тех, кто идеологически возглавляет советское общество, с другой, тех, кто его психологически и социально замыкает. Принцип справедливости выражает себя, таким образом, непосредственно, но вместе с тем и чрезвычайно расплывчато, а "точка зрения", с которой допускается равенство очередников, представляется трудноформулируемой. Не случайно, что и сама возможность таких формулировок дает повод для анекдотов, обыгрывающих необязательность и рассогласованность вменяемого очереди "порядка".

"- Это же элементарная невоспитанность: лезет к прилавку без очереди!

- Я инвалид.

— Что-то не видно!

— А вы видели мой рентген?!"48

Не совсем понятно, почему нужно равно пропускать вперед героев войны и труда, депутатов и инвалидов, военнослужащих и пенсионеров. В каждом случае такое понимание предполагает различную аргументацию и разнопорядковую аксиологию - от конституции до "общечеловеческой" морали. Можно заметить при этом, что, соединяя в качестве внеочередников героев войны и, например, жертв концлагерей (особенно концлагерей сталинских), очередь разрушает идеологе-мы, некогда существенные как для этих героев, так и для бывших заключенных - антагонистов в прошлом (герои народа - враги народа) и равных ныне. Внешнее предписание, наделяющее определенных лиц правом внеочередного статуса, исходит из того, что очередь принимает его как должное, но на практике, как показывают советские очереди, этого не происходит. Конфликт ощущается подспудно или явно: для самой очереди легитимны только те, кто придерживается не стороннего, но ее собственного порядка. Психологический эффект данного обстоятельства стоит осознать социологически. Фактически очередь выстраивает свои правила очередности, благодаря которым очередник, собственно, и является очередником. Те, кто таким правилам не подчиняется, воспринимается в качестве маргинала, чужака или даже враждебно, при этом соотнесение принципов идеологии и принципов самой очереди может происходить в двух направлениях - от идеологии к очереди и, наоборот, от очереди к идеологии. Формулируя данную ситуацию в терминах социальной самоидентификации, можно сказать, что советское общество актуально осознавало себя не только в классовой стратификации рабочих, крестьян и "прослаивающих" их интеллигентов, но также в стратификации правил реальных и виртуальных очередей. Иными словами, есть те, кто стоит в очередях, и те, кто в них не стоит. Наконец, есть те, кто стоит в разных очередях.

* * *

Ситуация общей очереди оказывается отправной для социальной и идеологической ориентации очередника. Это идентификация по принципу исключения: кто не с нами, тот против нас - не без вытекающих отсюда идеологических открытий.

Коммунист всегда,
Везде орет: "Вперед!" -
А сам без очереди
Блага все берет49.
Нас хапуги-коммунисты
Не считают за людей:
А для ленинцев-марксистов
Никаких очередей50.
Рано яблочки рвать -
Они маленьки.
Не стоят в очередях
Все начальники51.

Своя очередь - своя система ценностей, которые могут подтвердить, а могут отвергать ценности иносто-роннего (или, точнее, иноочередного) порядка. Анна Ахматова, проклявшая сталинизм циклом "Реквием", нашла безошибочный образ, адресуясь ко всем, кто не только стоял, но и тем, кто способен представить себя стоящим в воспетой ею скорбной очереди, - "И в лютый холод, и в июльский зной / Под красною, ослепшею стеною" ("Узнала я, как опадают лица...", 1940).

Лидия Гинзбург описывает блокадные очереди и тоже апеллирует к тому же психологическому комплексу советского человека - безотчетному ощущению некоторого рода экзистенциального единства очередников, связанных ожиданием своей - но также и равно коллективной - части или участи.

"Очередь - принудительное соединение людей, друг против друга раздраженных и в то же время сосредоточенных на общем, едином круге интересов и целей. Отсюда эта смесь соперничества, вражды и чувства коллектива, ежеминутной готовности сомкнуть ряды против общего врага - правонарушителя. Разговоры развязаны здесь вынужденной праздностью и одновременно связаны определенностью содержания, прикреплены к делу, которым занимается очередь"52.

Вынужденная праздность людей, составляющих очередь, подчиняется центростремительной силе навязанного им общего дела. Коллективное единство, которое определяется таким делом, не являясь, понятно, единством единомышленников, выступает все же примером своеобразного интерактивного единомыслия - группой, остающейся группой лишь в той мере, в какой у всех, кто ее составляет, есть хоть что-то объективно общее. У Ахматовой таково единство жертв репрессий, у Гинзбург - при всей сложности привходящих деталей - единство людей, противостоящих немецкому фашизму.

Социоролевое, структурирующее значение советских очередей существенно для понимания контекста с описанием или упоминанием очередей в отечественной литературе, публицистике, фольклорном дискурсе. Символизируя группу, очередь рисуется субститутом своего или чужого круга, круга от нескольких человек до всего советского общества. Очередь принимается за очевидное выражение таксономии, сообразуемой с неизбежностью коллективного существования ("Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя"). Это форма социализации и она же - способ трансценден-ции. Так, у Бродского:

Но пространство экономя, как отлиться в форму массе
кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе53.

Организующие принципы очереди - оправданные или абсурдные, достойные признания или заслуживающие смеха, страха, презрения - имеют, таким образом, прежде всего онтологический смысл, как факт уже данной, уже существующей структуры. Вот, например, Сергей Гандлевский перефразирует блоковский стих "Ночь, улица, фонарь, аптека...": "Аптека. Очередь. Фонарь / Под глазом бабы. Всюду гарь"54. Очередь за спиртным - это тоже факт и тоже структура. Сам Гандлевский дает возможность судить об организующих ее правилах в автобиографической прозе "Трепанация черепа", обязанной своим сюжетом и названием случившемуся с ним в пивной очереди, но нередкому в аналогичных ситуациях происшествию.

"В вагоне на Климентовском гундела похмельная давка и попахивало мордобоем. Кое-кому уже удалось очутиться по ту сторону добра и зла и брать без очереди. А очередей было две: сперва за двугривенным, а после собственно за пивом - в тесном ангаре слева. Мы отмаялись минут сорок за монетками и пристроились в пивной хвост. Сброд в автопоилке уже не казался на одно лицо, как китайцы, а поддавался классификации. Большой разряд - понурые пьяницы с пересохшими ртами, вроде нас с Ковалем. Банки, авоськи, монеты в потном кулаке. И второй, немногочисленный, но заметный - пять-семь человек с приблатненной ухваткой и волчьей пластикой. &;lt;...&;gt; Мы с Витей подошли вплотную к цели, и уже завиделись пивные автоматы, когда дело застопорилось. Пахан повернулся спиной к очереди и увлекся разговором с корешами. Становилось стыдно. Я тронул эту здоровенную спину и сказал, что пора бы уже и пускать. &;lt;...&;gt; Но такого стремительного избиения я ожидать не мог"55.

На взгляд извне дело часто обстоит так, как будто очередь живет по каким-то своим, особенным правилам. Советские правоведы с досадой отмечали случаи, когда нарушение кем-либо из участников очереди (включая продавцов, кассиров и т. д.), казалось бы, само собой разумеющихся норм законности расценивалось самой очередью вполне сочувственно. Газета "Труд" в 1986 году сообщает, например, о характерном происшествии в одном из продуктовых магазинов, где уличенный в обвесе продавец мяса прекратил торговлю и ушел в подсобку со словами: "Воровал и буду воровать. Все воруют". Очередь реагирует на это так: защищает продавца и осуждает того, кто изобличил продавца в воровстве ("ну, подумаешь, на грамм ошибся парень, жить-то надо")56. Зависимость от дефицита товаров и услуг оправдывает разные, в том числе и официально предосудительные, практики распределения, так как, при возможных издержках, они обеспечивают, с одной стороны, доступ к этому дефициту, а с другой, определенное равенство самих очередников.

"Инфантильное" и "псевдореалистическое" (в терминологии Филиппова и Ковалева), опирающееся на идею примитивного равенства экономическое сознание советского человека интересно коррелирует в этом смысле с характерной для советской идеологической системы так называемой гетерогенностью морали - представлением о незыблемости и априорной оправданности уже существующих правил. Такие правила позволительно, быть может, обойти, они дают возможность для маневра, но в любом случае их нельзя изменить57. Недопустимое, противозаконное, странное на взгляд извне допустимо и законно в структуре очереди, если оно не препятствует очереди оставаться очередью, - так. общество допускает маргиналов именно в той мере, в какой они позволяют блюсти нормативы социального единства58. У Сергея Довлатова находим анекдотическую, но иллюстративную к вышесказанному сцену - появление в очереди за пивом героя, одетого Петром Первым и не вызывающего у других очередников никакого любопытства (рассказ "Шоферские перчатки"):

"Все молчат, не удивляются. Вопросов мне не задают. Какие могут быть вопросы. &;lt;...&;gt; Слышу - железнодорожник кому-то объясняет:

- Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царем..."59

В романе Зиновия Зиника "Руссофобка и Фунго-фил" (1984) очередь в магазине за сметаной становится последним испытанием, заставляющим героиню-англичанку, вышедшую замуж за русского и живущую в Москве, уехать из страны. Благие намерения героини "осоветиться" разбиваются о реальность, загадочно сообразующуюся с обыденным абсурдом очередей.

"Уличная жижа, вместе с топотом сотен ног, растекалась лужами по кафельному полу. Не обращая внимания на ругань и толкотню, через толпу протискивалась уборщица в синем халате, с ведром и шваброй в руках и разбрасывала по полу опилки, полной горстью прямо на покупателей. Те чертыхались, но все их внимание концентрировалось на невидимой в колготне и толкотне спирали очереди в мясо-молочный отдел. Другая невидимая спираль вела в кассу, и где эти два витка кончались, и где начинались, и как друг с другом не смешивались, понять было немыслимо, и тем не менее люди с железной интуицией следовали друг за другом в невидимой иерархии очередей, и спешили одернуть каждого, кто эту иерархию подвергал сомнению"60.

В предельном заострении "мир" очереди изображается самодостаточным, безразличным к чему-либо вне себя. Такой, например, изображается очередь в рассказе Марка Харитонова "Очередь" (1990) - фрагмент из жизни героини, всецело зависящей от правил неизвестной нам очереди. В этой очереди, тотальной и принудительной, ценность жизни - это ценность существования самой очереди. Читатель не знает, что в конце концов получает очередник. Один из героев рассказа упоминает другую очередь без начала и конца, замкнувшуюся саму на себя.

"Стали несколько чедовек вон там, возле круглого дома, может, ни за чем, просто так, или ждали чего, а к ним сразу пристроились, четвертый, пятый, даже не спрашивают зачем: только „Кто последний?" &;lt;...&;gt;

Весь город стоит, а вроде ни начала не найти, ни конца"61.

Жизнь очередника определяется номером, который он имеет и который он должен оправдывать в глазах очереди, ежедневно в ней отмечаясь и ведя себя сообразно установленным правилам. Пафос равенства (декларируемый лозунгами "Уважай ближнего, здесь все равны", "Порядок - залог справедливости") здесь, как и во всякой очереди, не исключает исключений: избранных одиночек очередь продвигает вперед, просту-пившихся - назад. У очереди есть своя полиция и свои идеологи, свои шуты и свои жертвы. Рассказ (в общем воспроизводящий узнаваемую тематику литературных утопий Оруэлла и Замятина) заканчивается пламенной речью одного из персонажей, похожего одновременно на священника и на военного, - призыв противиться тем, кто сеет в очереди "отраву неверия и сомнения", лишая очередника "веры в будущее", "надежды", - утверждаемых очередью святынь, с которыми человек "родился, прожил до старости и хотел бы умереть"62.

В связи с последним рассказом уместно подчеркнуть, что, акцентируя внимание на конкретной этнографической (или даже этнологической) специфике советских очередей, важно учитывать определенную кон-фигуративность воспроизводимых ими социальных ролей. Структурно соотносясь с самим советским обществом, очередь настолько же неоднородна, насколько неоднородно проективное к ней социальное пространство. Речь при этом идет не о социальном фоне, не о внешней проекции большего на меньшее, но о взаимообратимой, конверсивной структуре социоролевого порядка. Ролевое лидерство в той или иной (суб)структуре советского общества не означает и, более того, не детерминирует ролевое лидерство в "обществе" очереди. Очередь - (суб)структура со своим собственным распределением ролей, распределением, дополнительным к социальной структуре всего советского общества (учитывая, что подобная структура во всяком обществе - абстракция, определяющая ролевые возможности субъектов в той степени, в какой они принимают ее в качестве "своей", социально и идеологически актуальной). Можно заметить, что очередь "работает" поэтому не только как репрессивный, но и как компенсаторный (терапевтический) механизм социального взаимодействия, разрушая однозначность социальных ролей тем, что напоминает о возможности не согласуемых с ними социальных ситуаций (будь то: "Вы здесь не стояли" или: "Мне плевать, что вы здесь стояли"). Иными словами, сталкивая разных социальных лидеров, очередь выявляет своих лидеров и тем самым задает прецедент-ность такой аксиологии, которая может соответствовать, а может и не соответствовать уже наличным социальным и идеологическим (суб)структурам63.

Утверждение и распределение социальных ролей и эффективность соответствующих им поведенческих и вербальных тактик в очередях различны: в одной очереди лидером может быть, например, хам или хамка, субъект, отстаивающий свои права если не прямо физически, то психологически, в другой - лидером может быть, условно говоря, человек знающий, контролирующий подразумеваемую справедливость очередного порядка благодаря взятой им на себя или вменяемой ему "интеллектуальной" харизме. Интересно, что в последнем случае особенно отчетливо проявляется уже отмеченная выше особенность манифестируемой очередью "природы вещей", - это далеко не всегда рационализуемая, часто иррациональная организация порядка очереди, необходимость и достаточность данной структуры и данного принципа справедливости. "Сущность" и "существование" организуемого в очереди порядка отражают, с этой точки зрения, одну из наиболее типичных черт педалируемого советской идеологией дискурса, в котором любые противоречия на уровне истолкования экзистенции снимаются "эссенциальным" однообразием идеологической ритуалистики. Ритуал довлеет мифу: человек, стоящий в очереди, может не понимать, почему он подчиняется именно данному порядку очередников, но при этом он ему подчиняется. Таковы основы идеологизации ритуала, таковы же - условия тоталитарной идеологии64.

В целом символическое значение советских очередей обыгрывается массовым дискурсом как значение явления, которое вопреки кажущемуся извне абсурду упорядочивает или даже определяет жизнь советского человека. Кинематографической иллюстрацией такого порядка может служить необъяснимая для зрителя очередь в кинофильме "Лох - повелитель воды". Жизнь героя протекает на фоне постоянно присутствующей за его окном очереди, выкликающей какие-то номера, кого-то вычеркивающей и записывающей новых очередников. Целесообразие очереди - в ее самодостаточности: цель очереди в самой очереди. Фольклоризован- ную версию рефлексии на этот счет находим в анекдотах вроде следующего:

"Иду мимо очереди. Спрашиваю, что дают. Отвечают: „Фигли-мигли". Ну встал. Стою. Наконец подхожу к прилавку. Говорю: „Дайте килограмм фигли-мигли". А мне говорят: „Фигли нет. Остались одни мигли". Говорю: „Давайте мигли". Дают мне кулек. Иду домой. Дома смотрю, а это - фигли!"65

В мельтешений занимаемых и нагоняемых очередей жизнь определяется не тем, за чем очередник стоит в очереди, а тем, чтобы быть очередником. В рассказе Фридриха Горенштейна "С кошелочкой" находим еще одну гротескную иллюстрацию такого рода - героиню, старуху Авдотьюшку, необоримо мечущуюся по магазинам не только, да и не столько в поиске товаров, сколько в стремлении опередить выстраивающиеся за ними очереди. При всей литературности нарисованного Горенштейном персонажа, образ героини хорошо известен советской действительности - "типично продовольственная старуха", "тип, не учитываемый социалистической статистикой, но принимающий деятельное участие в потреблении социалистического продукта"66. Потребление такого продукта, венчающего стояние героини в различных очередях, в сущности, неотделимо от семиотического потребления вместе с этим продуктом - неважно, ветчиной, колбасой, почками или помидорами - "продукта" самой очереди. Очередь замыкается сама на себя - в "производстве" продукта и его потреблении: можно сказать, что очередь потребляет сама себя, очередник потребляет других очередников. Структурную схему такого потребления рисует в своем эссе об очередях Михаил Эпштейн: очередь уподобляется змее, кусающей свой хвост.

"Вышедшему из очереди - точнее, дошедшему до конца, отоварившему свой первый номер - что остается? Пойти домой, поесть, отдохнуть и, опустошив выстоянный запас, снова встать в ту же очередь, которая и не кончалась, лишь условно прервалась на ночь. &;lt;...&;gt; Лишь по видимости очередь представляет собой линию, в действительности это круг, конец которого смыкается с началом"67.

Один из частых мотивов в описании очередей - мотив шизонарциссизма, отсроченного самовоспроизводства, снятой дифференциации. Вместе с очередью очередник воспроизводит и потребляет самого себя - ситуация, интерпретируемая не без садомазохистских и каннибалических ассоциаций. Зиновий Зиник в цитированном выше романе доверяет такие ассоциации своей героине, стоящей в очереди к Мавзолею и мучительно грезящую эротическую и одновременно каннибаличе-скую сцену пожирания то ли любовницы своего мужа, то ли Кремля, то ли самого Ленина68. В связи со сказанным обратим внимание на гендерный компонент привычных для советского человека представлений об очередях: при том что в очередях стоят как мужчины, так и женщины, очередь, прежде всего, ассоциируется с женщинами. Советскому человеку нет нужды объяснять, почему, например, сцена-пролог к нашумевшему в свое время спектаклю "Я - женщина" (пьеса Д. Мережко, Театр им. Ленсовета, постановка И. Владимирова) разыгрывается как шумная магазинная очередь. Очередь - в глазах мужчины - атрибут женской субкультуры, проявление не индивидуальных, но неких коллективизирующих, родовых, "материнских" инстинктов. Так, в неопубликованном рассказе Н. Пине-жаниновой герой, тщетно выстаивающий очередь за сапогами для дочери, дышит "одним дыханием с нервной женской массой", помогает держать чужого младенца и, в конце концов, "утрачивая ощущение реальности", оказывается "у истока, совпавшего с входом-выходом"69. Реальность очередей предстает как реальность "немужского" или даже "антимужского" мира. "Женская" семиотика советской очереди преобладает над "мужской", что в данном случае иллюстрируется не только - и не столько - более или менее спорным преобладанием женщин в очередях, сколько устойчивым характером сопутствующей очередям атрибути-ки - спецификой фразеологии (пассивно-объектное употребление глаголов: выбросили, досталось, занять очередь, выстоять очередь, отовариться), а также специфически "женской" семантикой сумок, кошелок, кульков и т. п.70 Социологи отмечают факторы, сказавшиеся на осознании советскими женщинами "своих способностей решать все жизненные проблемы без помощи мужчин, на росте их самостоятельности, на формировании ряда „мужских черт" (некоторые из них присущи им и в настоящее время)"71. В этом смысле очередь - одна из ярких иллюстраций не только "маскулинизации" женского поведения, но и "феминизации" одного из существенных объектов социальной повседневности.

"Женский код" советских очередей несомненно вписывается в ряд семиотических составляющих со-циопсихологической ориентации советского человека. Татьяна Щепанская писала о преобладании такого кода в политической фразеологии - "мать", "любовница", "блудница", - увидев в "женских" метафорах семантическую доминанту коллективных представле- ний российских респондентов о власти72. Советские очереди, будучи так или иначе инициированы властью, напоминают о присутствии социального, а также идеологического контроля непосредственным образом. Содержательный и формальный аспекты манифестации власти в ситуации очереди взаимодополнительны: очередник - объект властного контроля (ищущий свою потребительскую нишу в иерархии идеологически санкционированного распределения товаров и услуг) и вместе с тем его субъект (контролирующий порядок такого распределения). "Женская" семантика оказывается в этой ситуации доминирующей и, в общем, согласующейся с "женским кодом" установки советской идеологии на самовоспроизводство и автореференцию73. Неудивительно, что привычный для литературы и фольклора образ неведомо куда ведущих очередей поддерживается текстами (и поддерживает тексты), в которых репродуктивная символика осложняется символикой автоэротизма. Для респондента важно не то, почему и зачем существует очередь, а то, что это - очередь, и то, что она существует. Денотативные значения в данном случае подавляют коннотативные, онтология вытесняет метафизику, "бытие определяет сознание"74.

* * *

Психологический опыт любого человека, пребывающего в очереди, выражается в опыте ожидания. Сама фразеология, применимая к ситуации очереди, выражает это обстоятельство любопытным и не лишенным парадоксальности употреблением статических и динамических глаголов: при том что очередь "продвигается", очередник в ней "стоит". Очередь не для тех, кто не хочет или не умеет ждать. Не приходится сомневаться, что в условиях советской действительности, где опыт ожидания - рассредоточенный по малым и большим, серьезным и несерьезным, реальным и виртуальным очередям - составлял одну из существенных сторон социальной жизни, умение ждать реализовывало себя не только в сфере навязанных советскому человеку извне, но также и отчасти добровольных, искомых им самим психологических установок. Ожидание вынужденно, но также и выгодно, - формализуя индивидуальную активность в сфере безальтернативных, то есть определенных социальных значений. Как показал К. Хайнеман, экзистенциальная неопределенность социального выбора компенсируется социальной определенностью эмоционального доверия к экономической системе: человеку легче верить в определенность оправданных обществом ожиданий, чем полагаться на рациональный опыт и собственные знания в ситуации, где такого доверия нет75. Структурируя социальное ожидание, очередь оказывается в этом смысле не только эффективным катализатором - средством социального доверия, но и целью такого доверия. Чтобы чего-либо ждать от очереди, нужно прежде всего верить в саму очередь - верить в целесообразность организующих ее правил и налагаемых ими обязательств. С антропологической точки зрения зависимость очередников от доверия к системе может рассматриваться также как важный и существующий в любых обществах способ упорядочения индивидуальных притязаний, в частности нейтрализующий психологическое напряжение, возникающее по причине зависти76. Важно иметь в виду, что равенство очередников - это не только равенство доверяющих системе, но и равенство тех, кто так или иначе верит в само это равенство77.

Нельзя не заметить, что при всем своем многообразии примеры литературной и поэтической тематизации очередей в советском культурном дискурсе обнаруживают достаточно последовательный набор интерпретационных моделей. Сюжетные ходы, образы - все, что, казалось бы, дает простор для авторской фантазии, обнаруживает применительно к теме очередей не слишком широкий круг, по-видимому, наиболее естественно напрашивающихся творческих решений. Признанные и малоизвестные авторы в этом смысле не слишком отличаются друг от друга, что, как я думаю, лишний раз свидетельствует об осознанной или неосознанной актуальности в данном случае не столько индивидуальных, сколько коллективных, фольклорных представлений.

Обыгрываемая и шаржируемая различными авторами автономия очередей, при всех понятных преувеличениях, представляет здесь хотя и не буквальную иллюстра- цию, но все же узнаваемую ретушь, прорись типового социального опыта. Дополнением к уже приведенным выше примерам на этот счет может служить колоритное изображение очереди в романе Владимира Сорокина "Очередь" (1985). Фантасмагория неведомо куда ведущей очереди подытоживается в конце романа сценой, символизирующей, с одной стороны, неосознанный автоэротизм, а с другой - оправданную телеологию человека, стоящего в очереди: выстояв очередь, герой получает в обладание на ночь продавщицу - опыт ожидания сублимирует опыт желания.

Социальная вынужденность к ожиданию и терпению небезотносительна к психологической потребности в самом ожидании и терпении. Психоаналитик мог бы в данном случае, вероятно, говорить об обращении влечения в свою противоположность, когда желание, направленное на внешний объект, обращается на самое себя, - садизм оборачивается мазохизмом, активность - пассивностью78. Советская действительность, как кажется, дает для таких рассуждений благодатный материал: идеологическое и социальное целеполагание принимает здесь одновременно садистский и мазохистский характер. Насилие внешнее (внешние и внутренние враги, сопротивляющаяся природа) в идеологическом дискурсе советской эпохи постоянно соседствует с насилием интроективным - апологией выдержки, стойкости, героизма, терпения. Агрессия к другим сопутствует агрессии к себе, презумпция силы уравновешивается презумпцией веры (хрестоматийность образов Павла Корчагина, Алексея Маресьева и других героев "советского реализма" в этом смысле вполне оправданна79). В повседневном быту "высокие идеалы" пропаганды, разумеется, профанируются, но поведенчески адаптируются, находя свое яркое выражение, с одной стороны, в бытовой агрессии, а с другой, в бытовом конформизме, озадачивающем смирении перед текущими обстоятельствами80.

Подытоживая статистические данные на предмет социо-психологических установок человека, выросшего в условиях советского общества, Ю. Левада пишет, что и сегодня, по прошествии нескольких лет после крушения советской идеологической машины, "при всех испытаниях примерно 1/2 населения соглашается с тем, что „жить трудно, но можно терпеть". Человек терпеливый (Homo Patiens) остается центральной фигурой постсоветского общественно-политического сознания"81. Терпение, повторимся, необходимое условие советского проекта социального мироустройства. Человек в очереди удовлетворяет этому условию, невольно (или вольно) инкорпорируя идеологию в быт, а быт - в идеологию. Ситуация, где все, по-видимому, равны, все существуют по законам своей очереди и все подчиняются соответствующим законам, - это ситуация, которая, с одной стороны, подготавливает, а с другой, реализует прокламируемый советской идеологией и так или иначе адаптируемый бытом социальный проект. В отличие от привычных социальных институтов (семья, школа, церковь и многие другие), советская очередь представляет собой, как я думаю, такую форму социального опыта, которая может быть описана как "промежуточная" или, пользуясь термином Л. Иони-на82, "диффузная" форма социализации, но функционально аналогичная другим идеологически "концентрированным" институциям советской власти. Синхронное существование самой этой власти и очередей выглядит в данном случае вполне закономерно. Советская очередь, как и сама советская власть, - это институция строящегося и вместе с тем уже осуществленного социального миропорядка. Текущая история существует в виду запроектированного советской идеологией и заранее распределенного будущего, - так что само советское общество существует так, как если бы истории не было, точнее, как если бы история существовала только в порядке ее ритуального инсценирования, в порядке ритуалов вечного возвращения и дляще- гося Первоначала83.

Социальный проект советского общества предполагает готовность к вере и готовность к ожиданию. С со-циопсихологической точки зрения те же предпосылки характеризуют эсхатологический проект христианской идеологии - это тоже будущее, которое, с одной стороны, предрешено в прошлом, а с другой - оправдывается в настоящем. Христианская иконография, как известно, символизирует эсхатологические видения Воскресения- и Судного дня в образе апокалипсической очереди в Царство Божие - аналогия, которая получает в советской действительности хотя и иное, но также мифологизированное - и, в перспективе, мифологизирующее - значение. При (квази)религиозном характере советской идеологии, сценарий бытового существования изначально и постоянно ритуализуется. Эта ритуализация совершается не только на словах, так сказать метафизически, но и на деле - в особых практиках телесного поведения, в таких порождающих схемах движений, которые, по Бурдье, собственно и составляют принципиальную основу ритуала84. Создание целого комплекса специфически советских ритуалов, представляющих собою либо инновативные, либо трансформированные образцы обрядовой традиции, подтверждает это очевидным образом85. Но помимо таких очевидных, идеологически эксплицированных ритуалов, советская действительность обнаруживает и некоторые латентные, неявные ритуалы - рассредоточенные в повседневной практике, но проективные к основным схемам ритуально инсценируемого советской идеологией существования. Очередь, как я думаю, является именно таким ритуалом. При том что ритуальная (и, соответственно, социально институциолизующая) функция очереди выражается, по преимуществу, латентно, ее эффективность трудно преувеличить. Заключается она в том, что именно в очереди воспроизводится ситуация, которая, с одной стороны, коррелирует с неявной парадигматикой социального проекта советской идеологии, а с другой, воспринимается, а главное - переживается советским человеком в качестве своей, специфически советской86.

В перестроечные и особенно постперестроечные годы значение таких переживаний, как это показывают, в частности, вышеприведенные примеры, стало не только поводом, но и критерием социокультурной и идеологической идентификации. Контекст, подразумеваемый привычным присутствием повседневных очередей, оказался - при отсутствующих очередях - семиотически нарушенным. Синхронное совпадение уменьшения бытовых, магазинных очередей и ритуальной очереди в мавзолей лишь подчеркнуло символизм происходящего. Лев Рубинштейн описывает эту ситуацию следующим образом:

"Очередь в Мавзолей была своеобразным тестом на „советскость". Советский человек, осознавший себя таковым, чувствовал себя просто обязанным постоять хоть разок в этой очереди, стать ее частью, „причаститься". &;lt;...&;gt;

С наступлением перестройки Очередь стала терять монолитность, редеть и осыпаться. Замаячили новые ориентиры. В воздухе ощутимо запахло Западом, и Очередь, рассыпавшись около Мавзолея, материализовалась на некоторое время у сияющих неземным светом стен новооткрытого „Макдоналдса". Это была та же самая очередь, но выстроившаяся уже не в драпированный кумачом погреб, а в сверкающую, как елка, „небесную" Америку. Потом как-то незаметно рассосалась и она, а обильно растиражированные „Макдоналдсы" перестали быть „Америкой" и стали обычной Москвой. Потом поисчезали и „рядовые" очереди, и началась совсем другая история"87.

"Другая история", начало которой резонно, вслед за Рубинштейном, связать с исчезновением очередей, пока темна, но сегодня ее идеологическая репрезентация, во всяком случае, не слишком нуждается в их оправдании.

Примечания

1 О специфике советских очередей писал, в частности, Хед-рик Смит, автор многократно переиздававшегося на Западе бестселлера "Русские". Смит особенно подчеркивает "скрытый магнетизм", "внутреннюю динамику" и "своеобразный этикет", характеризующий советские очереди. Питер Коллет, пытавшийся подойти к теме очереди с культурно-антропологической точки зрения, также специально останавливается на советских очередях, расцениваемых им в качестве весьма важного явления, отражающего особенности национального менталитета (выводы, к которым приходит автор, представляются, однако, слишком общими. См.: Collet P. Foreign Bodies. A Guide to European Mannerisms. London et al., 1993. P. 132).

2 Левада Ю. Уходящая натура? "Человек советский": предварительные итоги // Знамя. 1992. № 6. С. 201-211.

3 Ср.: Ионии Л. К антропологии повседневности // Ионин Л. Свобода в СССР. СПб., 1997. С. 316-361. У Ионина речь идет о "простейших формах социального бытия", к которым, "строго говоря, не применимы любые социологические определения" (с. 317) и которые дают о себе знать за вычетом антропологических и социальных констант исторического опыта - нечто вроде социализованного фрейдовского "Id".

4 См. работы, где такая методика применяется (хотя и не оговаривается специально) для анализа повседневного дискурса советской эпохи: Воут S. Common Places. Mythologies of Everyday Life in Russia. Cambridge; London, 1994; Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М., 1996; Козлова Н. Н. Горизонты повседневности советской эпохи: голоса из хора. М., 1996.

5 О сфере "предметности" в социально-психологическом освещении см.: Toennis F. Philosophische Terminologie in Psy-chologisch-Soziologische Ansicht. Leipzig, 1906. S. 1-2.

6 Напр.: Lehrer B. The Fresh Guide to St. Petersburg. Fresh Air Publications, 1994. P. 109-110.

7 Рыклин Г. Простите, читатель... М., 1961. С. 25.

8 Zemtzov I. Encyclopedia of Soviet Life. New Brunswick; London, 1991. P. 261. Несколько другие данные приводит экономист Юрий Орлов: около 30 млрд. часов и 50 млн. человек соответственно (см.: Collet P. Foreign Bodies. A Guide to European Mannerisms. P. 133).

9 Дейнека О. С. Экономическая психология: социально-политические проблемы. СПб., 1999. С. 29-30 и след.

10 Эпштейн М. Бог деталей. Эссеистика 1977-1988. М., 1998. С. 54-60. U Политическая экономия. Учебник. М., 1954. С. 555.

12 Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994. С. 128.

13 "Победа Великой Октябрьской социалистической революции вывела нашу страну, наш народ в авангард социального прогресса. И сегодня, спустя 60 лет, мы занимаем достойное место на его самых передовых рубежах. Мы первыми на земле создали развитое социалистическое общество, мы первыми строим коммунизм" (Брежнев Л. И. Ленинским курсом. Речи и статьи. М., 1978. Т. 6. С. 582); "Экономические законы социализма и его преимущества с наибольшей полнотой раскрываются в зрелом социалистическом обществе. Полная и всесторонняя реализация социально-экономических возможностей и требований социализма обеспечивает постепенный, закономерный, естественный переход к коммунизму" (Суслов М. А. Марксизм-ленинизм - интернациональное учение рабочего класса. М., 1973. С. 23).

14 Эпштейн М. Бог деталей. С. 56.

15 Там же. С. 57.

16 Цит. по кн.: Ленин - наше солнце. Сборник сибирского народного творчества и поэзии. Томск, 1960. С. 143.

17 Ту Маркина Н. Ленин жив! Культ Ленина в Советской России. СПб., 1997. С. 131.

18 См.: Толковый словарь русского языка. / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 2. Стб. 1032.

19 Чуковский К. От двух до пяти. Киев, 1958. С. 141.

20 Ср.: Рубинштейн Л. Случаи из языка. СПб., 1998. С. 57.

21 Стейнбек Дж. Русский дневник // Знамя. 1990. № 2. С. 75.

22 "Жалобы на „недостатки в снабжении", сопровождавшие всю советскую историю, не прекращались на ее закате: история, которая может быть написана под соответствующим углом зрения - когда чего не было" (Козлова Н. Н. Горизонты повседневности советской эпохи. С. 31).

23 Мирер С., Боровик В. Рассказы рабочих о Ленине. М., 1937. С. 36.

24 Напомним здесь, между прочим, о знаменитом антилейбористском плакате (фирмы "Satchi &; Satchi") времен избирательной кампании Маргарет Тэтчер (1979): изображение бесконечной очереди безработных и двусмысленный лозунг: "Labour is not working".

25 Березин М. П. Людные улицы российского и европейского городов // Человек и город. Пространства, формы, смысл. Международный конгресс 27-30 июля 1995 года, Санкт-Петербург. СПб.; Женева; Салоники; Екатеринбург, 1998. С. 173. Подчеркну, что нарисованная картина ни в коей мере не должна считаться исторически неизменной. Так, например, в середине XIX в. Томас Карлейль не без горечи противопоставлял порядок во французских очередях и толчею в английских. О том же писал Александр Герцен, удивлявшийся пристрастию англичан к давке. Питер Коллет в упоминавшейся выше работе (примеч. 3) приводит эти и подобные им свидетельства, полагая возможным говорить (вслед за Эдвардом Холлом) вообще о культурах, склонных к очередям (queue cultures), и о культурах, к очередям не склонным. К первой группе Коллет относит помимо англичан русских и поляков, ко второй - итальянцев, испанцев и французов.

26 Канетти Э. Человек нашего столетия. М., 1990. С. 391- 392.

27 La Barre W. Paralinguistics, kinesics and cultural anthropology // Approaches to Semiotics. London; Paris, 1964; Benjamin G. R., Creider C. A. Social distinction in nonverbal behavior // Semiotica. 1975. Vol. 14. О проксемике в контексте социологических исследований: Hall E. Т. The hidden dimension. New York, 1966; Watson О. М. Proxemic Behavior. A cross-cultural study. The Hague; Paris, 1970.

28 Осокина Е. За фасадом "сталинского изобилия". Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927-1941 годы. М., 1999. С. 227.

29 Осокина Е. За фасадом "сталинского изобилия". С. 234. Замечательно, что среди мер, с помощью которых официальные власти пытались бороться с очередями в 1930-е гг., был и такой способ, как "переворачивание" очередей. Перед самым открытием магазина прибывала милиция и перестраивала очередь так, что те, кто был в ее начале, оказывались в конце" (с. 232).

30 Федотов Г. Судьба и грехи России. Т. 1. СПб., 1991; Лос-ский Н. О. Характер русского народа. Париж, 1957. Ср.: Rodan G. Civil Society and Other Political Possibilities in Southeast Asia // Journal of Contemporary Asia. 1997. Vol. 27. No. 2.

31 Басина Е. С. Индивидуализм и коллективизм в постсоветском обществе (дифференциация социальных установок) // Человек в переходном обществе. Социологические и социально-психологические исследования. М., 1998. С. 89-90. См. также: Лебедева Н. Введение в этническую и кросс-культурную психологию. М., 1999. С. 49-51, 57.

32 Ср.: Maihofer W. Die Natur der Sache // Archiv fur Rechts- und Sozial-Philosophie. 1958. Bd 44. S. 172-174; Henkel H. Einfiihrung in die Rechtsphilosophie. Miinchen; Berlin, 1964. S. 228-229; Radbruch G. Rechtsphilosophie. Stuttgart, 1963. S. 123ff; см. также работы философов и социологов: Die on-tologishe Begriindung des Rechts. Hrsg. von A. Kaufmann. Bad Homburg vor Hohe, 1965.

33 Слепакова Н. Очередь. СПб., 1996. С. 7-8. Это стихотворение включено в последний прижизненный сборник: Слепакова Н. Полоса отчуждения. Смоленск, 1998. С. 2.

34 Perelman С. Justice et raison. Bruxelles, 1963. P. 26-27.

35 Ibid. P. 70, 156-157. Ср.: Гринберг Л. Г., Новиков А. И. Критика современных буржуазных концепций справедливости. Л., 1977. С. 157-159.

36 Miller D. A. Theory of Shopping. Oxford, 1997; Miller D. A. Capitalism. An ethnographic approach. Oxford, 1997.

37 Perelman C. Justice et raison. P. 13-20.

38 Заметим, что теоретические сложности в понимании идеологических принципов распределения материальных благ в условиях советского общества еще более возрастают, если учитывать, что социалистическое распределение "по труду" , предполагает свою эволюцию в коммунистическое распределение "по потребностям". Пример схоластических выкладок на эту тему см., напр.: Гринько И. А. О распределении материальных благ в коммунистической формации // Вестник Ленинградского университета. Сер. экономики, философии, права. 1980. № 17. Вып. 3. С. 14-19.

39 Цит. по: Зорин А. Л. От Галича к Пригову // Россия/Russia. Семидесятые как предмет истории русской культуры. Москва; Венеция, 1998. С. 164.

40 Напр.: Гиацинтова С. Что значит быть воспитанным? // Юность. 1968. № 4. С. 62.

41 Григорьев О. Двустишия, четверостишия и многостишия. СПб., 1993. С. 31. Другой пример каламбурного столкновения различных значений слова "очередь" - анекдот из цикла анекдотов о Штирлице: "Мюллер и Штирлиц стреляли по очереди. Очередь медленно таяла" (Санников В. 3. Русский язык в зеркале языковой игры. М., 1999. С. 258).

42 Касьянова К. О русском национальном характере. М., 1994. С. 235-236.

43 Саакова В. Улицы воспоминаний // Кубань. 1990. № 3.

44 Там же.

45 Lefebvre У. A. The Fundamental Structures of Human Reflexion. New York, 1990. P. 39-42; Шрейдер Ю. А. Человеческая рефлексия и две системы этического сознания // Вопросы философии. 1990. № 7. С. 36-40.

46 Знаков В. В. Понимание правды и лжи в русской истори-ко-культурной традиции // Этническая психология и общество. М., 1997. С. 119-126. С выводами Знакова интересно согласуется исследование Н. Л. Смирновой восприятия российскими респондентами образа умного человека: в отличие от американских и финских выборок, в представлении россиян интеллектуальная характеристика личности преимущественно зависит от морально-этической оценки и степени социализации "умного человека". В этом пункте россияне похожи на японцев - ярких представителей так называемого (в терминологии К. Гарднера и Т. Хатча) межличностного и внутри-личностного интеллекта (см.: Смирнова Н. Л. Образ умного человека: российское исследование // Российский менталитет: Вопросы психологической теории и практики. М., 1997. С. 112-130). Естественно думать, что теми же обстоятельствами объясняется и пресловутая склонность русского человека к самобичеванию (см.: Лихачев Д. С. Заметки о русском. М., 1981. С. 67-68).

47 Касьянова К. О русском национальном характере. С. 130-131 и след.

48 Калейдоскоп. 1999. № 34. С. 4.

49 Заветные частушки из собрания А. Д. Волкова. В 2-х т. Т. 2. Политические частушки. М., 1999. С. 220. № 1157.

50 Там же. С. 105. № 1216; а также: № 1208, 1215, 1217.

51 Там же. С. 222. № 1196.

52 Гинзбург Л. Записки блокадного человека // Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 548.

53 См. у него же ("Келломяки"): "В маленьких городах узнаешь людей // не в лицо, но по спинам длинных очередей" (Бродский И. Соч. СПб., 1994. С. 59).

54 Гандлевский С. Праздник. СПб., 1995. С. 62.

55 Гандлевский С. Трепанация черепа: История болезни. СПб., 1996. С. 27.

56 Труд. 1986. 26 сент.; цит. по кн.: Кондрашков Н. Н. Тунеядство: против закона и совести. М., 1989. С. 94-95.

57 Ср.: Филиппов А. В., Ковалев С. В. Психология и экономика // Психологический журнал. Т. 10. 1989. № 1; Дейнека О. Экономическая психология. С. 37.

58 Беспалов В. Е., Сальников Л. В. Введение в функционали-стику. Свердловск, 1991. С. 85-86.

59 Довлатов С. Чемодан. Л., 1991. С. 86.

60 Зиник 3. Руссофобка и Фунгофил. М., 1991. С. 109. Издание замечательно анонсировано: "В романе... отражены трудности, с которыми сталкивается эмигрант, врастая в иную культуру и социальную среду" (с. 3).

61 Харитонов М. Избранная проза. Т. 2. М., 1994. С. 148. См. тот же образ у Олега Григорьева ("Куда?"): "Люди куда-то стоят - / Прямо, потом назад, / В подворотню, сквозь дом, / В угол и снова кругом. / Мы проверили с другом - / Ни лавки, ни продавца. / Люди просто стоят друг за другом,/ Без начала и без конца" (Григорьев О. Двустишия, четверостишия и многостишия. С. 39). Замечу попутно, что легкость провоцирования очередей служила поводом к театрализованным перформансам, частым в начале 1990-х гг. Один из них - акция, проведенная участниками объединения "Лаборатория жизни" (Виктор Снесарь): несколько человек одновременно встают в очередь у дверей закрытого на ремонт магазина "Ванда" (Старо-Невский пр.). Мало-помалу к очереди пристраиваются прохожие. Очередь растет и уже принимает внушительный вид - когда ее инициаторы неожиданно уходят.

62 Там же. С. 149.

63 Интересно, что современные социологические опросы показывают, что в целом в России доминирует не национальная или социальная, а корпоративная идентичность, характеризуемая общей мотивацией членов группы, при этом региональная идентификация доминирует над общероссийской (Ядов В. А. Можно ли доверять опросам // Аргументы и факты. 1995. № 14 (апрель); Левада Ю. А. Комплексы общественного мнения // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень ВЦИОМ. 1996. № 6). Такое доминирование в общем, на мой взгляд, отражает и, быть может, результирует ситуативную мотивацию очередников, связанных аксиологией не стороннего, но ближайшего окружения приоритетом узкогрупповых интересов.

64 См.: Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999. С. 43-47; в приложении к "марксистско-ленинскому" дискурсу философии о довлеющей роли риторической ритуа-листики справедливо писал Л. Черняк (Объективный подход как основа не-понимания // Минувшее: Исторический альманах. 6. М., 1992. С. 464-466).

65 Записано со слов В. Е. Багно.

66 Горенштейн Ф. С кошелочкой // Русские цветы зла. Сб. М., 1997. С. 141.

67 Эпштейн М. Цит. соч. С. 58.

68 Зиник 3. Руссофобка и Фунгофил. С. 99-100.

69 Пинежанинова Н. Все по плану, или Сапоги всмятку (1983; машинопись).

70 О коннотативных значениях понятия "сумка": Braica S. A Woman and a Bag // Narodna Umjetnost. 1996. 33/1. P. 223- 232. В советской бытовой культуре роль таких коннотаций трудно преувеличить, см. интересные соображения: Эпштейн М. Бог деталей. С. 60-62. Напомню хит культовой в 1980-е гг. группы "Примус": "Вокруг все те же лица / Без проблесков ума. / Несут мешки, / Спешат в свои дома".

71 Русские. Этносоциологические очерки. М., 1992. С. 144.

72 Щепанская Т. Б. О материнстве и власти // Мифология и повседневность. Материалы научной конференции 18- 20 февраля 1998 года. СПб., 1998. С. 177-194.

73 Clark К. The Soviet Novel. History as Ritual. Chicago; London. 1981. P. 114-129; Gunther Н. Тоталитарная народность и ее источники // Русский текст. 4 (1996). С. 54-59.

74 Для языкового узуса советской поры прагматика подобных текстов кажется достаточно характерной и коррелирующей с риторическими моделями определенного функционально-речевого стиля. Ср.: Найдич Л. След на песке. Очерки о русском языковом узусе. СПб., 1995. С. 48-50.

75 Heineman К, Soziologie des Geldes // Soziologie des wirt-schaftlichen Handels. Kolner Zeitschrift filr Soziologie und Sozialpsychologie. Bd 28. 1987. См. также: Свенцицкий А. Л. "Позитивное незнание" как компонент советской ментальности // Российское сознание: психология, культура, политика. Тезисы международной конференции. Самара, 1997.

76 Ср.: Шрадер X. Экономическая антропология. СПб., 1999. С. 28; Nisbet R. Prejudices: a philosophical dictionary. Cambridge (Mass.); London, 1982. P. 109.

77 О самодостаточности такого доверия, самоцельности связанных с очередями социальных ожиданий советского человека косвенным образом свидетельствует, как я думаю, и такой факт, как отмечаемая социологами парадоксальная завышен-ность потребительских притязаний российских респондентов эпохи перестройки, неразличение "синицы в руке" и "журавля в небе" (см., напр.: Antonides G. Psychology in Economics and Business. Dordrecht; Boston; London, 1991).

78 Лапланш Ж., Понтшшс Ж.-Б. Словарь по психоанализу. М., 1996. С. 287-289.

79 Смирнов И. П. Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994. С. 237-244, 278-284.

80 Ср.: Дмитриев А. В., Залысин И. Ю. Насилие: российский вариант // Проблемы теоретической социологии. Вып. 2. СПб., 1996. С. 277-283. Существующая тенденция искать корни подобного менталитета" в дореволюционной истории России отражает здесь, как я думаю, прежде всего актуальность самого этого поиска в виду советской истории и советской культуры - см., например, знаменитую книгу: Billington J. H. The Icon and the Axe. An Interpretative History of Russian Culture. New York, 1967.

81 Левада Ю. Социальные типы переходного периода: попытки характеристики // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень ВЦИОМ. 1997. № 2. С. 13.

82 Ионин Л. Указ. соч. С. 316-317.

83 Ср.: Жижек С. Возвышенный объект идеологии. С. 143- 147. См. также: Паперный В. Культура два. М., 1996. С. 4145, 59; Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. С. 12-18.

84 Бурдье П. Начала (Choses dites). M., 1994. С. 174.

85 См., например, статьи (апологетические) в сб.: Традиции. Обряды. Современность. Киев, 1983; одна из немногих аналитических работ на тему советской обрядности: Адоньева С. Б. История современной новогодней традиции // Мифология и повседневность. Вып. 2. Материалы научной конференции 24-26 февраля 1999 года. СПб., 1999. С. 368-388.

86 Симптоматично, что иногда концепт "очередь" "вчитывается" даже в те тексты, которые, претендуя на символизацию советской действительности, обходятся без непосредственного упоминания очередей. Особенно интересно, когда такое "вчитывание" производится иностранцами, - так, например, по сообщению Л. Д. Бугаевой, немцы-русисты согласно проинтерпретировали предложенный им для комментария текст одной из культовых в начале 1990-х гг. песен группы "Наутилус-Помпилиус" "Скованные одной цепью", увидев в нем апокалипсический образ советской очереди.

87 Рубинштейн Л. Случаи из языка. СПб., 1998. С. 58.
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад