- Я все поняла, - повторила она. - Иногда я и сама это чувствовала. Но знаешь, Равик, за своей любовью к любви и жизни ты часто забывал обо мне. Я была для тебя лишь поводом, ты пускался в прогулки по своим серебряным городам... и почти не замечал меня...
      Он долго смотрел на нее.
      - Возможно, ты права, - сказал он.
      - Ты так был занят собой, так много открывал в себе, что я всегда оставалась где-то на обочине твоей жизни.
      - Допустим. Но разве можно создать что-нибудь вместе с тобой, Жоан? Нельзя, и ты сама это знаешь.
      - А ты разве пытался?
      - Нет, - сказал Равик после некоторого раздумья и улыбнулся. - Если ты беженец, если ты расстался со своим прежним устойчивым бытием, тебе приходится иногда попадать в странные ситуации. И совершать странные поступки. Конечно, я не этого хотел. Но когда у человека почти ничего не остается в жизни, он и малому готов придать непомерно большое значение.
      Ночь внезапно наполнилась глубоким покоем. Она была снова одной из тех бесконечно далеких, почти забытых ночей, когда Жоан лежала рядом с ним. Город отступил куда-то далеко-далеко, толь- ко где-то на горизонте слышался смутный гул, цепь времен оборвалась, и время как будто неподвижно застыло на месте. И снова случилось самое простое и самое непостижимое на свете - два человека разговаривали друг с другом, но каждый говорил для самого себя: звуки, именуемые словами, вызывали у каждого одинаковые образы и чувства, и из случайных колебаний голосовых связок, порождающих необъяснимые ответные реакции, из глубины серых мозговых извилин внезапно вновь возникало небо жизни, в котором отражались облака, ручьи, прошлое, цветение, увядание и зрелый опыт.
      - Ты любишь меня, Равик?.. - сказала Жоан, и это было лишь наполовину вопросом.
      - Да. Но я делаю все, чтобы избавиться от тебя, - проговорил он спокойно, словно речь шла не о них самих, а о каких-то посторонних людях.
      Не обратив внимания на его слова, она продолжала:
      - Я не могу себе представить, что мы когда-нибудь расстанемся. На время - возможно. Но не навсегда. Только не навсегда, - повторила она, и дрожь пробежала у нее по телу. - Никогда - какое же это страшное слово, Равик! Я не могу себе представить, что мы никогда больше не будем вместе.
      Равик не ответил.
      - Позволь мне остаться у тебя, - сказала она. - Я не хочу возвращаться обратно. Никогда.
      - Завтра же вернешься. Сама знаешь.
      - Когда я у тебя, то и подумать не могу, что не останусь.
      - Опять самообман. Ты и это знаешь. И вдруг в потоке времени словно образовалась пустота. Маленькая, освещенная кабина комнаты, такая же, как и прежде; снова тот же человек, которого любишь, он здесь, и вместе с тем каким-то странным образом его уже нет. Протяни руку, и ты коснешься его, но обрести больше не сможешь. Равик поставил рюмку.
      - Ты же сама знаешь, что уйдешь - завтра, послезавтра, когда-нибудь... - сказал он.
      Жоан опустила голову.
      - Знаю.
      - А если вернешься, то будешь уходить снова и снова. Разве я не прав?
      - Ты прав. - Она подняла лицо. Оно было залито слезами. - Что же это такое, Равик? Что?
      - Сам не знаю. - Он попытался улыбнуться. - Иногда и любовь не в радость, не правда ли?
      - Да. - Она посмотрела ему в глаза. - Что же с нами происходит, Равик?
      Он пожал плечами.
      - Этого и я не знаю, Жоан. Может быть, нам просто не за что больше уцепиться. Раньше было не так: человек был более уверен в себе, он имел какую-то опору в жизни, он во что-то верил, чего-то добивался. И если на него обрушивалась любовь, это помогало ему выжить. Сегодня же у нас нет ничего, кроме отчаяния, жалких остатков мужества и ощущения внутренней и внешней отчужденности от всего. Если сегодня любовь приходит к человеку, она пожирает его, как огонь стог сухого сена. Нет ничего, кроме нее, и она становится необычайно значительной, необузданной, разрушительной, испепеляющей. - Он налил свою рюмку дополна. - Не думай слишком много об этом. Нам теперь не до размышлений. Они только подрывают силы. А ведь мы не хотим погибнуть, верно?
      Жоан кивнула.
      - Не хотим. Кто эта женщина, Равик?
      - Одна из моих пациенток. Как-то раз я приходил с ней в "Шехерезаду". Тогда ты еще там пела. Это было сто лет назад. Ты сейчас чем-нибудь занимаешься?
      - Снимаюсь в небольших ролях. По-моему, у меня нет настоящего дарования. Но я зарабатываю достаточно, чтобы чувствовать себя независимой, и в любую минуту могу уйти. Я не честолюбива.
      Слезы на ее глазах высохли. Она выпила рюмку кальвадоса и поднялась. У нее был очень усталый вид.
      - Равик, как это в одном человеке может быть столько путаницы? И почему? Должна же тут быть какая-то причина. Ведь не случайно мы так настойчиво пытаемся ее найти.
      Он печально улыбнулся.
      - Этот вопрос человечество задает себе с древнейших времен, Жоан. "Почему?" - это вопрос, о который до сих пор разбивалась вся логика, вся философия, вся наука.
      Она уйдет. Она уйдет. Она уже в дверях. Что-то дрогнуло в нем. Она уходит. Равик приподнялся. Вдруг все стало невыносимым, немыслимым. Всего лишь ночь, одну ночь, еще один только раз увидеть ее спящее лицо у себя на плече... Завтра можно будет снова бороться... Один только раз услышать рядом с собой ее дыхание. Один только раз испытать сладостную иллюзию падения, обворожительный обман. Не уходи, не уходи, мы умираем в муках и живем в муках, не уходи, не уходи... Что у меня осталось?.. Зачем мне все мое мужество?.. Куда нас несет?.. Только ты одна реальна! Светлый, яркий сон! Ах, да где же луга забвения, поросшие асфоделиями! Только один еще раз! Только одну еще искорку вечности! Для кого и зачем я берегу себя? Для какой темной безвестности? Я погребен заживо, я пропал; в моей жизни осталось двенадцать дней, двенадцать дней, а за ними пустота... двенадцать дней и эта ночь, и эта шелковистая кожа... Почему ты пришла именно этой ночью, бесконечно далекой от звезд, плывущей в облаках и старых снах, почему ты прорвала мои укрепления и форты именно в эту ночь, в которой не живет никто, кроме нас?.. И снова вздымается волна и вот-вот захлестнет меня...
      - Жоан, - сказал он.
      Она повернулась. Лицо ее мгновенно озарилось каким-то диким, бездыханным блеском. Сбросив с себя одежду, она кинулась к нему.
     
     
     
      XXVI
     
      Машина остановилась на углу улицы Вожирар.
      - Что такое? - спросил Равик.
      - Демонстрация, - ответил шофер, не оборачиваясь. - На этот раз коммунисты.
      Равик взглянул на Кэт. Стройная и хрупкая, она сидела в углу. На ней был наряд фрейлины двора Людовика XIV. Густой слой розовой пудры не мог скрыть бледности ее заострившегося лица.
      - Подумать только! - сказал Равик. - Сейчас июль тысяча девятьсот тридцать девятого года. Пять минут назад тут прошла демонстрация фашистских молодчиков из "Огненных крестов", теперь идут коммунисты... А мы с вами вырядились в костюмы семнадцатого столетия. Нелепо, Кэт?
      - Какое это имеет значение, - с улыбкой отозвалась она.
      Равик посмотрел на свои туфли-лодочки. Положение, в котором он очутился, было чудовищно нелепым. К тому же его в любую минуту могли арестовать.
      - Может быть, поедем другим путем? - обратилась Кэт к шоферу.
      - Здесь нам не развернуться, - сказал Равик. - Сзади скопилось слишком много машин.
      Демонстранты двигались вдоль поперечной улицы. Они шли спокойно, неся знамена и транспаранты. Никто не пел. Колонну сопровождало подразделение полиции. На углу улицы Вожирар, стараясь не привлекать к себе внимания, стояла другая группа полицейских с велосипедами. Один полицейский заглянул в машину Кэт и не моргнув глазом проследовал дальше.
      Кэт перехватила взгляд Равика.
      - Ему это не в диковинку, - сказала она. - Он знает, в чем дело. Полиция знает все. Бал у Монфоров - главное событие летнего сезона. Дом и парк окружены полицейскими.
      - Это меня чрезвычайно успокаивает.
      Кэт улыбнулась. Она не знала, что Равик живет во Франции нелегально.
      - Мало где в Париже вы сможете увидеть сразу столько драгоценностей, как на балу у Монфоров. Подлинные исторические костюмы, настоящие бриллианты. В таких случаях полиция не любит рисковать. Среди гостей наверняка будут детективы.
      - И они в костюмах?
      - Возможно. А что?
      - Хорошо, что вы меня предупредили. А то я уже было собрался похитить ротшильдовские изумруды.
      Кэт приспустила стекло.
      - Вам кажется все это скучным, я знаю. Но сегодня я вас никуда не отпущу.
      - Мне вовсе не скучно. Напротив. Ума не приложу, чем бы я еще занялся, если бы не этот бал. Надеюсь, там будет что выпить.
      - Конечно. К тому же мне достаточно кивнуть мажордому. Он меня хорошо знает.
      С перекрестка по-прежнему доносился топот множества ног. Демонстранты не маршировали, а шли как-то вразброд. Двигалась толпа усталых людей.
      - В каком веке вы хотели бы жить, будь у вас возможность выбора? - спросила Кэт.
      - В двадцатом. Иначе я давно бы умер и какой-нибудь идиот пошел бы в моем костюме на бал к Монфорам.
      - Я не то имела в виду. В каком веке вы хотели бы заново прожить жизнь?
      Равик посмотрел на бархатный рукав камзола.
      - Опять-таки в двадцатом, - ответил он. - Пусть это самый гнусный, кровавый, растленный, бесцветный, трусливый и грязный век - и все-таки в двадцатом.
      - А я - нет. - Кэт прижала руки к груди, словно ее бил озноб. Мягкая парча закрыла ее тонкие запястья. - Снова жить в нашем веке? Нет! Лучше в семнадцатом или даже раньше. В любом - только не в нашем. Прежде я над этим как-то не задумывалась... - Она полностью опустила стекло. - Жарко и душно!.. Скоро они пройдут?
      - Да, уже виден конец колонны.
      Со стороны улицы Камброн донесся звук выстрела. Полицейские вскочили на велосипеды. Какая-то женщина резко вскрикнула. По толпе прокатился ропот. Несколько человек пустились бежать. Нажимая на педали и размахивая дубинками, полицейские врезались в колонну.
      - Что случилось? - испуганно спросила Кэт.
      - Ничего. Лопнула автомобильная шина. Шофер улыбнулся.
      - Сволочи!.. - гневно сказал он.
      - Поезжайте, - прервал его Равик. - Теперь можно проехать.
      Перекресток опустел, словно всех ветром сдуло.
      - Поехали! - повторил Равик.
      С улицы Камброн доносились крики. Снова раздался выстрел. Шофер тронул с места.
      Они стояли на террасе, выходившей в сад. Там уже собралось множество гостей в маскарадных костюмах. Под раскидистыми деревьями цвели розы. Свечи в лампионах горели неровным теплым светом. Небольшой оркестр в павильоне играл менуэт. Вся обстановка напоминала ожившую картину Ватто.
      - Красиво? - спросила Кэт.
      - Очень.
      - Вам правда нравится?
      - Очень красиво, Кэт. По крайней мере, когда смотришь издалека.
      - Давайте пройдемся по саду.
      Под высокими старыми деревьями развернулось совершенно немыслимое зрелище. Колеблющийся свет множества свечей переливался на серебряной и золотой парче, на дорогом бархате - розовом, голубом или цвета морской волны; свет ложился бликами на парики и обнаженные напудренные плечи; слышались мягкие звуки скрипок; степенно прохаживались пары и группы, сверкали эфесы шпаг, журчал фонтан; в глубине темнели подстриженные самшитовые рощицы.
      Стиль был выдержан во всем. Даже слуги участвовали в маскараде. Равик решил, что и детективы, по-видимому, тоже переодеты. Вдруг подойдет Мольер или Расин и арестует тебя. Недурно? Или, например, придворный карлик.
      На руку ему упала тяжелая теплая капля. Красноватое небо заволокло тучами.
      - Сейчас пойдет дождь, Кэт... - сказал он.
      - Нет. Это невозможно. Весь праздник будет испорчен.
      - Все возможно. Идемте побыстрее.
      Он взял ее под руку и повел к террасе. Едва они поднялись по ступенькам, как хлынул ливень. С неба низвергался настоящий поток. Свечи в лампионах погасли. Через минуту декоративные панно превратились в линялые тряпки. Началась паника. Маркизы, герцогини и фрейлины, подобрав парчовые юбки, мчались к террасе; графы, их превосходительства и фельдмаршалы изо всех сил пытались спасти свои парики; все сбились в кучу на террасе, как вспугнутая стайка пестрых кур. Вода лилась на парики, стекала за воротники и декольте, смывала пудру и румяна. Вспыхнула бледная молния, озарив сад каким-то невещественным светом. Последовал тяжкий раскат грома.
      Кэт неподвижно стояла под тентом, тесно прижавшись к Равику.
      - Такого еще никогда не бывало, - растерянно сказала она. - Я помню все балы. Никогда ничего подобного я здесь не видела.
      - Самое время приниматься за кражу изумрудов. Блестящий случай.
      - Действительно... Боже, как это неприятно... По парку сновали слуги в дождевиках и с зонтиками. Их шелковые туфли под современными плащами выглядели крайне нелепо. Слуги вели к террасе последних заблудившихся гостей, разыскивали утерянные накидки, оставленные вещи. Один лакей принес пару изящных золотых туфелек. Он осторожно держал их в своей большой руке. Дождь с шумом падал на пустые столики, грохотал по натянутому тенту, словно само небо неведомо зачем било в барабан хрустальными палочками...
      - Войдем внутрь, - сказала Кэт.
     
     
     
      Дом явно не вмещал такого количества гостей. Видимо, никто не рассчитывал на плохую погоду. В комнатах еще стояла тяжелая духота летнего дня, и толчея только усиливала ее. Широкие платья женщин были измяты. Шелковые подолы юбок обрывались - на них то и дело наступали ногами. Из-за тесноты почти нельзя было пошевелиться.
      Равик и Кэт стояли у самых дверей. Рядом с ними тяжело дышала "маркиза де Монтеспан" в мокром слипшемся парике, с ожерельем из грушевидных бриллиантов на шее, испещренной крупными порами. Она напоминала промокшую зеленщицу на карнавале. Рядом с ней хрипло кашлял лысый мужчина без подбородка. Равик узнал его. Это был Бланше - чиновник министерства иностранных дел. Он вырядился под Кольбера. Тут же стояли две красивые стройные фрейлины с профилем, как у борзых собак; еврейский барон, толстый и шумливый, в шляпе, усеянной драгоценными камнями, похотливо поглаживал их плечи. Несколько латиноамериканцев, переодетых пажами, внимательно и удивленно наблюдали за ним. Между ними стояли графиня Беллен с лицом падшего ангела и многочисленными рубинами. Она изображала маркизу Лавальер. Равик вспомнил, что год назад он удалил ей яичники. Диагноз поставил Дюран. Все это были пациенты Дюрана... В нескольких шагах от себя он заметил молодую и очень богатую баронессу Ранплар. Вскоре после того как она вышла замуж за какого-то англичанина, Равик удалил ей матку на основании ошибочного диагноза Дюрана, чей гонорар составил пятьдесят тысяч франков. Об этом сообщила ему по секрету секретарша Дюрана. Равик получил за операцию двести франков. Баронесса потеряла десять лет жизни и возможность иметь детей.
      Запах дождя, недвижный, раскаленный воздух смешивались с запахом духов, пота и влажных волос. Лица, с которых дождь смыл грим и косметику, казались под париками более голыми, нежели обычно, без маскарадного костюма. Равик огляделся. Тут было много красоты, много тонкой, скептической одухотворенности. Но его наметанный глаз замечал также и мельчайшие признаки болезней, и даже самая безупречная внешность не могла ввести его в заблуждение. Он знал, что определенные круги общества остаются верны себе в любом столетии, будь оно великим или малым, - но он умел безошибочно распознавать симптомы болезни и распада. Вялая беспорядочная половая жизнь; потакание собственным слабостям; не приносящий здоровья спорт; дух, лишенный подлинной тонкости; остроты ради острот, усталая кровь, расточаемая в иронии, любовных интригах и мелкотравчатой жадности, в показном фатализме, в унылом и бесцельном существовании. Отсюда человечеству не ждать спасения. Тогда откуда же?
      Он взглянул на Кэт.
      - Вам вряд ли удастся выпить, - сказала она. - Лакеям сюда не пробраться.
      - Не беда.
      Постепенно их оттеснили в соседнюю комнату, куда вскоре внесли столы с шампанским и расставили вдоль стен.
      Где-то зажглись светильники. Время от времени их мягкий свет словно растворялся в конвульсивных сполохах молний, лица становились мертвенно-бледными, как у привидений, и все на мгновение погружалось в небытие. Потом грохотал гром, он заглушал голоса, он царил над всем и всему угрожал... И снова мягкий свет, и вместе с ним жизнь... и духота...
      Равик показал на столы с шампанским.
      - Хотите выпить?
      - Нет. Слишком жарко, - Кэт взглянула на него. - Вот и дождались праздника!
      - Дождь скоро перестанет.
      - Едва ли. А если и перестанет, все равно бал уже испорчен. Знаете что? У едемте отсюда...
      - Я и сам подумывал об этом. Все здесь напоминает канун французской революции. Вот-вот нагрянут санкюлоты.
      Им пришлось долго проталкиваться к выходу. Платье Кэт выглядело так, будто она несколько часов спала в нем. Дождь падал тяжелыми прямыми нитями. Очертания домов, расположенных напротив, расплывались, словно смотришь на них сквозь залитое водой стекло витрины цветочного магазина.
      Подъехала машина.
      - Куда вы хотите? - спросил Равик. - Обратно в отель?
      - В отель еще рано. Но в этих нарядах все равно нигде не покажешься. Давайте поколесим по городу.
      - Давайте.
     
     
     
      Машина медленно скользила по вечернему Парижу. Дождь барабанил по крыше, заглушая почти все остальные звуки. Из текучего серебра выплыла и снова исчезла серая громада Триумфальной арки. На Елисейских Полях сверкали витрины магазинов. Рон Пуэн благоухал цветами и свежестью - пестрая ароматная волна среди всеобщего уныния. Широкая, как море, населенная тритонами и морскими чудовищами, раскинулась в сумерках площадь Согласия. Словно отблеск Венеции, подплыла улица Риволи с ее светлыми аркадами, Лувр, серый и вечный, с бескрайним двором и сверкающий огнями окон. Затем набережные, колеблющиеся силуэты мостов над темной водой. Грузовые баржи, буксир с тускло мерцающим фонарем, - кажется, будто в его успокаивающем свете нашли прибежище изгнанники из тысячи стран. Сена. Шумные бульвары с автобусами, людьми и магазинами. Железная решетка Люксембургского дворца и за ней парк, как стихотворение Рильке. Кладбище Монпарнас, молчаливое и заброшенное. Узкие старые улицы, дома, неожиданно открывающиеся тихие площади, деревья, покосившиеся фасады, церкви, подточенные временем памятники; шары фонарей, колеблемые ветром; писсуары, торчащие из-под земли, словно маленькие форты; переулки с маленькими отелями, где сдаются "номера на час"; закоулки далекого прошлого с улыбающимися фасадами домов: строгое рококо и барокко; старинные, темные ворота, как в романах Пруста...
      Кэт сидела в углу и молчала. Равик курил. Он видел огонек сигареты, но не чувствовал дыма, словно в полутьме машины сигарета лишилась своей материальности. Постепенно все стало казаться ему нереальным - эта поездка, этот бесшумно скользящий под дождем автомобиль, улицы, плывущие мимо, женщина в кринолине, притихшая в уголке, отсветы фонарей, пробегающие по ее лицу, руки, уже отмеченные смертью и лежащие на парче так неподвижно, словно им никогда уже не подняться, - призрачная поездка сквозь призрачный Париж, пронизанная каким-то ясным взаимопониманием и невысказанной, беспричинной грустью о предстоящей разлуке.
      Он думал о Хааке. Он хотел наметить план действий. Из этого ничего не выходило - мысли как бы растворялись в дожде. Он думал о пациентке с рыжевато-золотистыми волосами, о дождливом вечере в Ротенбурге на Таубере, проведенном с женщиной, которую он давно забыл; об отеле "Айзенхут" и о звуках скрипки, доносившихся из какого-то незнакомого окна. Ему вспомнился Ромберг, убитый в 1917 году во время грозы на маковом поле во Фландрии. Грохот грозы призрачно смешивался с ураганным огнем, словно Бог устал от людей и принялся обстреливать землю. Вспомнился Хотхолст; солдат из батальона морской пехоты играет на гармонике, жалобно, скверно и невыносимо тоск- ливо... Затем Рим под дождем, мокрое шоссе под Руаном... Концлагерь, нескончаемый ноябрьский дождь барабанит по крышам бараков; убитые испанские крестьяне - в их раскрытых ртах стояла дождевая вода... Влажное, светлое лицо Клер, дорога к Гейдельбергскому университету, овеянная тяжким ароматом сирени... Волшебный фонарь былого... Бесконечная вереница образов прошлого, скользящих мимо, как улицы за окном автомобиля... Отрава и утешение...
      Он загасил сигарету и выпрямился. Довольно:
      кто слишком часто оглядывается назад, легко может споткнуться и упасть.
      Машина поднималась по узким улицам на Монмартр. Дождь кончился. По небу бежали тучи, тяжелые и торопливые, посеребренные по краям, - беременные матери, желающие побыстрее родить кусочек луны. Кэт попросила шофера остановиться.
      Они прошли несколько кварталов вверх, свернули за угол, и вдруг им открылся весь Париж. Огромный, мерцающий огнями, мокрый Париж. С улицами, площадями, ночью, облаками и луной. Париж. Кольцо бульваров, смутно белеющие склоны холмов, башни, крыши, тьма, борющаяся со светом. Париж. Ветер, налетающий с горизонта, искрящаяся равнина, мосты, словно сотканные из света и тени, шквал ливня где-то далеко над Сеной, несчетные огни автомобилей. Париж. Он выстоял в единоборстве с ночью, этот гигантский улей, полный гудящей жизни, вознесшийся над бесчисленными ассенизационными трубами, цветок из света, выросший на удобренной нечистотами почве, больная Кэт, Монна Лиза... Париж...
      - Минутку, Кэт, - сказал Равик. - Я сейчас.
      Он зашел в кабачок, находившийся неподалеку. В нос ударил теплый запах кровяной и ливерной колбасы. Никто не обратил внимания па его наряд. Он попросил бутылку коньяку и две рюмки. Хозяин откупорил бутылку и снова воткнул пробку в горлышко.
      Кэт стояла на том же месте, где он ее оставил. Она стояла в своем кринолине, такая тонкая на фоне зыбкого неба, словно ее забыло здесь какое-то другое столетие и она вовсе не американка шведского происхождения, родившаяся в Бостоне.
      - Вот вам, Кэт. Лучшее средство от простуды, дождя и треволнений. Выпьем за город, раскинувшийся там, внизу.
      - Выпьем. - Она взяла рюмку. - Как хорошо, что мы поднялись сюда, Равик. Это лучше всех празднеств мира.
      Она выпила. Свет луны падал на ее плечи, на платье и лицо.
      - Коньяк, - сказала она. - И даже хороший.
      - Верно. И если вы это чувствуете, значит, все у вас в порядке.
      - Дайте мне еще рюмку. А потом спустимся в город, переоденемся и пойдем в "Шехерезаду". Там я отдамся сентиментальности и упьюсь жалостью к самой себе. Я попрощаюсь со всей этой мишурой, а с завтрашнего дня примусь читать философов, составлять завещание и вообще буду вести себя достойно и сообразно своему положению.
     
     
     
      На лестнице отеля Равик встретил хозяйку.
      - Можно вас на минутку? - спросила она.
      - Разумеется.
      Хозяйка провела его на второй этаж и открыла запасным ключом одну из комнат. Равик заметил, что номер еще занят.
      - Что это значит? - спросил он. - Зачем вы вломились сюда?
      - Здесь живет Розенфельд, - ответила хозяйка. - Он собирается съехать.
      - Но я-то пока не собираюсь менять свою конуру.
      - Розенфельд хочет съехать, не уплатив мне за последние три месяца.
      - Но у вас останутся его вещи. Ведь они все тут! Можете их конфисковать.
      Хозяйка презрительно пнула ногой открытый обшарпанный чемодан, стоявший у кровати.
      - Они и гроша ломаного не стоят. Старый фибровый чемодан. Рваные рубашки... А костюм? Вон он висит - сами видите. Другой на нем, и больше у него ничего нет. За все и сотни франков не возьмешь.
      Равик пожал плечами.
      - Он сказал вам, что хочет уехать?
      - Нет. Но я уже давно это почуяла. Сегодня спросила его напрямик, и он признался. Я потребовала, чтобы он заплатил мне по завтрашний день. Не могу же я без конца держать жильцов, которые не платят.
      - Вы правы. Но при чем здесь я?
      - Картины. Они тоже принадлежат ему. Как-то он мне сказал, что это очень дорогие картины. Дескать, он получит за них намного больше, чем требуется для уплаты долга. Вот я и хочу, чтобы вы взглянули на них.
      Поначалу Равик не обратил внимания на стены. Теперь он поднял глаза. Перед ним, над кроватью, висел пейзаж, окрестности Арля - Ван Гог периода расцвета. Он подошел ближе. Сомнений быть не могло - картина была подлинной.
      - Вы только посмотрите на эту мазню! - воскликнула хозяйка. - И эти закорючки должны изображать деревья!.. А это? Полюбуйтесь!
      Над умывальником висел Гоген. Обнаженная девушка-таитянка на фоне тропического пейзажа.
      - Ноги-то, ноги! - продолжала хозяйка. - Щиколотки как у слона. А лицо! Дура дурой, да и только. Посмотрите, как она стоит. Есть и еще одна картина, так та даже не дорисована до конца.
      "Недорисованная картина" оказалась "Портретом госпожи Сезанн", написанным Сезанном.
      - Поглядите, как она скривила рот! А на щеках не хватает краски. И он еще хочет меня одурачить! Чем? Вы ведь видели мои картины. Вот это действительно картины! Нарисованы точно с натуры, без всяких выкрутасов. Помните в столо- вой снежный пейзаж с оленями? А что вы можете сказать обо всей этой мазне? Уж не сам ли он все и намалевал? Вам не кажется?
      - Да, возможно...
      - Вот это-то я и хотела знать. Ведь вы культурный человек и разбираетесь в таких вещах... А тут даже рам нет.
      Все три холста действительно висели без рам. Они светились на грязных обоях, словно окна в какой-то другой мир.
      - Ну хоть бы они были вставлены в золоченые рамы! Тогда за них могли бы хоть что-нибудь дать. А так... Я будто знала, что снова влипну и останусь на бобах со всем этим дерьмом! Хороша награда за доброту, нечего сказать.
      - Я бы не советовал вам забирать картины, - сказал Равик.
      - Как же быть?
      - Дождитесь Розенфельда, уж он как-нибудь раздобудет денег для вас.
      - Каким образом? - Она бросила на него быстрый взгляд. Выражение ее лица изменилось. - Неужели эти штуки чего-нибудь стоят? Впрочем, очень часто именно такие вещи как раз и в цене! - Было видно, как у нее лихорадочно скачут мысли. - Я имею полное право забрать одну из них хотя бы для покрытия счета за последний месяц! Какую вы мне посоветуете взять? Может, большую, над кроватью?
      - Никакую. Дождитесь Розенфельда. Я уверен, что он принесет деньги.
      - А я далеко не уверена. Я - хозяйка отеля.
      - Вам ничего не стоит подождать еще час, если вы смогли прождать три месяца. Ведь обычно вы так с жильцами не поступаете.
      - Он совсем заморочил мне голову, потому я и ждала. Чего только не говорил! Да вы и сами знаете, что беженцы это умеют.
      Неожиданно в дверях появился Розенфельд, молчаливый, спокойный человек небольшого роста. Не дав хозяйке раскрыть рот, он достал из кармана
      деньги.
      - Вот, пожалуйста... Не угодно ли вам дать мне квитанцию?
      Хозяйка с изумлением уставилась на кредитки. Потом взглянула на картины. Затем опять на деньги. Видимо, ей хотелось многое сказать, но слова не шли у нее с языка.
      - Тут больше, чем с вас причитается, - проговорила она наконец.
      - Знаю. У вас найдется сдача?
      - У меня нет при себе денег. Касса внизу. Сейчас пойду разменяю.
      Она удалилась с видом оскорбленной невинности. Розенфельд вопросительно взглянул на Равика.
      - Извините, - сказал он, - старуха затащила меня сюда. Я и не подозревал, что у нее на уме. Попросила меня оценить картины.
      - Вы ей сказали, сколько они стоят?
      - Нет.
      - Слава Богу, - Розенфельд с какой-то странной усмешкой посмотрел на Равика.
      - Как вы могли повесить здесь такие картины? - спросил Равик. - Они застрахованы?
      - Нет. Картины, как правило, не воруют. Разве что раз в двадцать лет из какого-нибудь музея.
      - Ну а если у нас случится пожар?
      Розенфельд пожал плечами.
      - Приходится идти на риск. Страхование обошлось бы мне слишком дорого.
      Равик посмотрел на пейзаж Ван Гога. Он стоит, по крайней мере, миллион франков. Розенфельд проследил за его взглядом.
      - Я знаю, о чем вы думаете. Кто имеет такие картины, тот должен иметь и деньги, чтобы их застраховать. Но у меня на это денег нет. Я живу картинами. Продаю одну за другой, хотя вовсе не хотел бы продавать.
      Под Сезанном на столике стояла спиртовая горелка, банка кофе, хлеб, горшок с маслом и несколько кульков. Комната была убогой и тесной, но со стен сиял мир искусства во всем своем великолепии.
      - Понятно, - сказал Равик.
      - Я думал, что сумею как-нибудь выкрутиться, - сказал Розенфельд. - Уже взял билеты на поезд и на пароход, короче говоря, оплатил все, кроме счетов за последние три месяца. Я отказывал себе во всем, но ничего не помогло, очень долго не мог получить визы. И вот сегодня пришлось продать Моне. Пейзаж под Ветейлем. Думал, удастся взять его с собой.
      - Но ведь в другом месте вам все равно пришлось продать его.
      - Совершенно верно, только уже за доллары. Получил бы вдвое больше.
      - Вы уезжаете в Америку?
      Розенфельд кивнул.
      - Пора убираться отсюда.
      Равик недоуменно посмотрел на него.
      - Крысы уже бегут с корабля, - пояснил Розенфельд.
      - Какие еще крысы?
      - Ах, вы не знаете... Крыса - это Маркус Майер, так мы его называем. Раньше всех чует, когда надо бежать.
      - Майер? - переспросил Равик. - Такой маленький, лысый? Иногда играет в "катакомбе" на рояле?
      - Да, он самый. Его зовут "Крыса" с того времени, как немцы вошли в Прагу.
      - Ничего себе кличка.
      - У него поразительный нюх. За два месяца до прихода Гитлера к власти он бежал из Германии. За три месяца до аншлюса - из Вены. За шесть недель до захвата Чехословакии - из Праги. Я всегда ориентируюсь на Майера - чутье у него безошибочное. Иначе мне бы ни за что не спасти картины. Вывезти деньги из Германии было невозможно - валютный барьер. Я имел капиталовложения в полтора миллиона. Попытался обратить все в наличные, но было уже поздно - пришли нацисты. Майер был умнее. Нелегально вывез часть своего состояния. У меня на это не хватило решимости. Теперь он уезжает в Америку. И я поеду. Очень жалко Моне.
      - Вы сможете взять с собой остаток денег, полученных за него. Ведь во Франции нет валютных ограничений.
      - Верно. Но если бы я продал его за доллары, то смог бы жить на них гораздо дольше. А так, наверно, очень скоро придется расстаться и с Гогеном. - Розенфельд занялся своей спиртовкой. - Это уже последние, - продолжал он. - Только три у меня и остались. Больше мне не на что жить. Работа? На нее я не рассчитываю. Чудес на свете не бывает... Только три картины. Одной меньше - и жить останется меньше. - Несчастный и жалкий, он стоял перед своим чемоданом. - В Вене я прожил пять лет; дороговизны тогда еще и в помине не было, но все-таки это стоило мне двух Ренуаров и одной пастели Дега... В Праге я проел одного Сислея и пять рисунков: двух Дега, одного Ренуара и две сепии Делакруа. За рисунки мне почти ничего не дали. В Америке я мог бы прожить на них целый год. А теперь, - печально добавил он, - у меня остались только эти три картины. Еще вчера было четыре. Виза стоила мне, по крайней мере, двух лет жизни. Если не целых трех.
      - У многих людей вообще нет картин, на которые они могли бы жить.
      Розенфельд пожал острыми плечами.
      - Для меня это слабое утешение.
      - Да, конечно, - сказал Равик.
      - С моими картинами я должен пережить войну. А война будет долгая.
      Равик ничего не ответил.
      - Так утверждает Крыса, - сказал Розенфельд. - И притом Майер не уверен, что сама Америка останется в стороне.
      - Куда же он тогда подастся? Больше вроде бы и некуда.
      - Этого он и сам не знает. Подумывает о Гаити. По его мнению, маленькая негритянская республика вряд ли ввяжется в войну. - Розенфельд говорил совершенно серьезно. - А не то поедет в Гондурас. Небольшое южноамериканское государство. Или в Сан-Сальвадор. А то и в Новую Зеландию.
      - В Новую Зеландию? Это довольно далеко, вам не кажется?
      - Далеко? - повторил Розенфельд и хмуро усмехнулся. - Смотря от чего далеко?
     
     
      XXVII
     
      Море. Море грохочущей тьмы, ударяющей со всего размаху в барабанные перепонки. Затем пронзительный звонок во всех отсеках ревущего, тонущего корабля... Снова звонок - и ночь. Сквозь исчезающий сон проступает побледневшее знакомое окно... Снова звонок... Телефон.
      Равик снял трубку.
      - Алло?
      - Равик...
      - Что случилось? Кто говорит?
      - Неужели ты не узнаешь меня?
      - Да, теперь узнал. Что случилось?
      - Ты должен приехать! Быстро! Сейчас же!
      - Что произошло?
      - Приезжай, Равик! Я сама не знаю, что это такое!
      - Но что же все-таки произошло?
      - Не знаю! Мне страшно! Приезжай! Приезжай сейчас же! Помоги мне, Равик! Приезжай!
      В трубке щелкнуло. Равик ждал. Раздались гудки: Жоан повесила трубку. Равик долго смотрел на телефон, смутно черневший в белесоватом сумраке комнаты. Накануне вечером он принял снотворное, и теперь голова у него была словно ватой набита. Сначала Равик решил, что звонит Хааке, и, лишь поглядев на окно, сообразил, что находится в "Энтернасьонале", а не в "Принце Уэльском".
      Он взглянул на часы. Светящиеся стрелки показывали четыре часа двадцать минут. Он вскочил с постели...
      Когда он встретил Хааке в ресторане, Жоан говорила ему что-то об опасности, о страхе... А что, если... Все возможно! Мало ли глупостей творится на свете? Он быстро собрал все необходимое и оделся.
      На ближайшем углу ему попалось такси. На плечах у шофера лежал маленький пинчер, напоминая меховой воротник. При каждом толчке машины пинчер вздрагивал. Это раздражало Равика. Ему хотелось сбросить собаку на сиденье. Но он хорошо знал причуды парижских шоферов.
      Машина, погромыхивая, катила сквозь теплую июльскую ночь. Слышался слабый запах робко дышащей листвы - где-то отцветали липы. Зыбкие тени, небо в звездах, словно в цветах жасмина, и между звездами самолет с зелеными и красными мигающими огнями, точно тяжелый, свирепый жук, залетевший в рой светлячков; пустынные улицы, гудящая пустота, двое пьяных, горланящих песню, звуки аккордеона из погребка... У Равика вдруг перехватило дыхание. Его обуял страх. Скорее, скорее!.. Если только еще не поздно...
      Дом. Теплая сонная темнота. Спускающийся лифт - медленно ползущее светящееся насекомое. Только взбежав на второй этаж, Равик опомнился и спустился вниз, - при всей своей медлительности лифт двигался все-таки быстрее, чем он.
      Игрушечный парижский лифт! Скользящая вверх и вниз крохотная камера-одиночка, скрипучая, покряхтывающая, открытая сверху и по бокам; только пол, железные прутья ограждения, две лампочки - одна почти что перегорела, другая, тускло мерцающая лампочка, неплотно ввернута в патрон... Наконец последний этаж. Равик отодвинул решетку, позвонил. Жоан открыла ему. Равик быстро оглядел ее. Никаких следов крови. Лицо спокойное.
      - Что случилось? Где он?..
      - Равик, ты приехал!
      - Да говори же, где?.. Что ты натворила?
      Жоан отступила назад. Он прошел в комнату и осмотрелся. В комнате никого не было.
      - Где это произошло? В спальне?
      - Что? - переспросила она.
      - У тебя есть кто-нибудь в спальне? Тут вообще есть кто-нибудь?
      - Нет. С чего ты взял?
      Он вопросительно посмотрел на нее.
      - Неужели я могла бы пригласить тебя, если бы у меня кто-то был?
      Он по-прежнему не сводил с нее глаз. Она стояла перед ним, целая и невредимая, и на губах у нее играла улыбка.
      - Как это взбрело тебе на ум?
      Она улыбнулась еще шире.
      - Равик, - сказала она, и ему показалось, что в лицо ему бьет град: она подозревает его в ревности и наслаждается этим! Сумка с инструментами, которую он держал в руке, стала внезапно страшно тяжелой, словно в ней прибавилось сто килограммов весу. Он опустил ее на стул.
      - Подлая стерва!
      - Что ты? Что с тобой?
      - Ты подлая стерва, - повторил он. - И надо же быть таким ослом... Так глупо попасться на удочку.
      Он снова взял сумку, повернулся и пошел к выходу. Она сразу кинулась к нему.
      - В чем дело? Не уходи! Не смей оставлять меня одну! Мне даже страшно подумать, что будет, если ты оставишь меня одну!
      - Лгунья, - сказал он. - Жалкая лгунья! Ты лжешь, но это еще полбеды. Отвратительнее всего, что ты лжешь так дешево. Такими вещами не шутят.
      Она оттеснила его от двери.
      - Да оглянись же! Видишь, какой разгром. Посмотри, как он разбушевался! Боюсь, снова придет! Ты еще не знаешь, на что он способен!
      Опрокинутый стул на полу, лампа. Осколки стекла.
      - Будешь ходить по комнате - надевай туфли, - сказал Равик. - Чтобы не порезаться. Вот все, что я могу тебе посоветовать.
      Среди осколков лежала какая-то фотография. Он разгреб ногой битое стекло и поднял ее.
      - На вот, возьми... - Равик бросил фото на стол. - И оставь меня наконец в покое.
      Она стояла, загородив собой дверь, и смотрела на него. Выражение ее лица изменилось.
      - Равик, - сказала она тихим сдавленным голосом. - Думай обо мне что хочешь, мне все это безразлично. Я часто лгала. И буду лгать! Ведь только этого вы и хотите. - Жоан сбросила фотографию со стола. Она упала изображением кверху, и Равик увидел, что это не тот мужчина, с которым Жоан была когда-то в "Клош д'Ор". - Все вы этого хотите, - продолжала она с презрением. - Не лги, не лги! Говори только правду! А скажи вам правду - и вы не в силах вынести ее. Никто ее не выносит! Но тебя я обманывала не часто. Тебя - нет. Тебя я вообще не хотела обманывать.
      - Ладно, - сказал Равик. - Не будем вдаваться в подробности.
      Вдруг ему почему-то стало больно. Он начал злиться на себя. Он не хотел снова испытывать боль.
      - Да, тебя мне не нужно было обманывать, - повторила она и посмотрела на него почти умоляющим взглядом.
      - Жоан...
      - Я и сейчас не обманываю тебя. Нисколько не обманываю, Равик. Я позвонила тебе потому, что действительно боялась. Хорошо еще, что я успела вытолкнуть его за дверь и запереться. Он без конца стучался и орал. Тогда я позвонила - это было первое, что пришло мне в голову. Что же тут плохого?
      - Ты была чертовски спокойна и ничуть не напугана, когда я пришел.
      - Его ведь здесь уже не было. И потом я подумала, ты придешь и поможешь мне.
      - Ладно. Теперь все в порядке, и я могу идти.
      - Он вернется. Он грозил вернуться. Сейчас он сидит где-нибудь и пьет, я знаю. А если он придет сюда пьяный, то будет совсем не такой, как ты... Он не умеет пить.
      - Довольно! - сказал Равик. - Замолчи! Все это слишком глупо. У тебя хороший замок в двери. И не выкидывай больше таких фокусов.
      Она не двигалась с места.
      - Что же мне тогда делать? - неожиданно простонала она.
      - Ровным счетом ничего.
      - Я звоню тебе... три, четыре раза... ты не подходишь к телефону. А если отвечаешь, то требуешь, чтобы я оставила тебя в покое. Что все это значит?
      - Это значит - ты должна оставить меня в покое.
      - В покое? То есть как это так в покое? Что же мы, автоматы, что ли, которые можно завести и в любую минуту остановить? Мы проводим ночь вместе, все чудесно, мы полны любви, и вдруг - оставь меня в покое!
      Увидев лицо Равика, она умолкла.
      - Я так и думал, - сказал он. - Я предвидел, что ты и тут постараешься извлечь для себя выгоду! Как это на тебя похоже! Ты знала, что тогда у нас была последняя встреча, что на ней и нужно остановиться. Ты пришла ко мне, и нам было тогда так хорошо именно потому, что это была последняя встреча, и мы простились, полные друг другом, и так бы все это и осталось у нас в памяти. А ты не смогла придумать ничего лучшего, чем спекулировать на этом, как базарная торговка, ты снова зачем-то настаиваешь, пытаешься искусственно продлить то, что случается раз в жизни и больше не повторяется. Я не захотел этого, и ты прибегла к отвратительному трюку, и теперь приходится снова толочь воду в ступе, снова касаться вещей, одно упоминание о которых - уже бесстыдство.
      - Я...
      - Ты это знала, - прервал он ее. - Зачем снова лгать? Я не хочу повторять то, что ты сказала. Для меня это слишком тяжело. Мы тогда прекрасно поняли друг друга. Ты обещала никогда больше не приходить.
      - Но ведь я и не пришла.
      Равик пристально посмотрел на нее. Ему стоило большого труда сдержать себя.
      - Не пришла, но позвонила.
      - Позвонила, потому что боялась!
      - О Господи! Какой идиотизм! Я сдаюсь.
      Ее лицо медленно расплылось в улыбке.
      - И я тоже сдаюсь, Равик. Я хочу лишь одного - чтобы ты остался. Разве ты не видишь?
      - Как раз этого-то я и не хочу.
      - Почему? - спросила она, все еще улыбаясь. Равик чувствовал себя побитым. Она просто отказывалась понимать его; если же снова пуститься в объяснения, бог знает чем все это кончится.
      - Ты даже сама не понимаешь, до чего ты растленна душой...
      - Понимаю, - медленно проговорила она. - Отлично понимаю. Но, скажи, что изменилось по сравнению с прошлой неделей?
      - В сущности, ничего. Она молча смотрела на него.
      - Мне не важно, называется ли это растленностью или иначе, - сказала она наконец.
      Он не ответил, чувствуя, что ничего не может возразить ей.
      - Равик! - Она подошла ближе. - Да, я действительно сказала тогда, что между нами все кончено. Сказала, что ты никогда больше обо мне не услышишь. Сказала потому, что ты этого хотел. И если я сейчас поступаю совсем по-другому, неужели ты не в состоянии это понять?
      Она вопросительно взглянула на него.
      - Нет, - грубо ответил он. - Я понимаю лишь одно: ты хочешь жить с двумя мужчинами одновременно.
      Жоан не пошевельнулась.
      - Это не так, - проговорила она. - И даже если бы это было так, какое тебе дело?
      Он ошеломленно посмотрел на нее.
      - Действительно, какое тебе дело? - повторила она. - Я люблю тебя. Разве этого недостаточно?
      - Нет.
      - Тебе незачем ревновать. Только не тебе. Да ты никогда и не ревновал...
      - Вот как?
      - Ты вообще не знаешь, что такое ревность.
      - Еще бы! Я же не устраивал тебе театральных представлений, как твой актер...
      Она улыбнулась.
      - Равик, ревнуют даже к воздуху, которым дышит другой.
      Он не ответил. Она стояла и в упор смотрела на него. Смотрела и молчала. Воздух, узкий коридор, тусклый свет - все вдруг наполнилось ею. Опять искушение, опять все призывно и безудержно манит, как земля, когда стоишь на высокой башне, свесившись через перила, и кружится голова, и тянет вниз...
      Равик понимал это и защищался. Он не хотел попасться еще раз. Он больше не думал о том, чтобы просто уйти. В таком случае он опять уйдет отсюда как пленник. А он не хотел быть пленником. Он хотел раз и навсегда покончить с этим. Завтра ему понадобится ясная голова.
      - У тебя найдется что-нибудь выпить? - спросил он.
      - Да. Что ты хочешь? Кальвадос?
      - Коньяк, если есть. А впрочем - пусть кальвадос. Все равно.
      Жоан подошла к шкафчику. Равик наблюдал за ней. Сейчас даже воздух пронизан соблазном. И сразу кажется: вот тут-то мы и поставим свой дом... Старый, вечный обман чувств... Будто сердце хоть когда-нибудь может успокоиться дольше, чем на
      одну ночь!
      Ревность? Разве он не испытал ее? Разве не испытал все несовершенство любви, не изведал застарелую боль, знакомую всем людям? Ревность? Не начинается ли она с сознания того, что один из любящих должен умереть раньше другого?
      Жоан принесла не кальвадос, а бутылку коньяку. Хорошо, подумал он. Иногда она все же что-то понимает. Он придвинул ногой фотографию и поднял ее с пола. Самый простой способ избавиться от наваждения - это лицезреть своего преемника.
      - У меня удивительно плохая память на лица, - сказал он. - Мне казалось, твой актер выглядит совсем иначе.
      Она поставила бутылку на стол.
      - Это же вовсе не он.
      - Ах, вот оно что... уже другой...
      - Ну да... Из-за него весь шум и поднялся.
      Равик сделал большой глоток.
      - Ты должна бы, кажется, понимать, что не следует украшать комнату фотографиями мужчин, когда приходит прежний возлюбленный. Да и к чему вообще расставлять повсюду фотографии? Это безвкусица.
      - Они нигде и не стояли. Сам нашел. Устроил обыск. А фотографии надо хранить. Ты этого не поймешь, а женщина поняла бы. Я не хотела, чтобы он ее видел.
      - Вот и получился скандал. Ты зависишь от него?
      - Нисколько. У меня контракт. На два года.
      - Это он устроил?
      - А почему бы и нет? - Она искренне изумилась. - Что тут особенного?
      - Ничего. Я потому так говорю, что иных мужчин подобная неблагодарность очень задевает.
      Она пожала плечами, и это вызвало в нем смутное воспоминание и тоску. Плечи... Когда-то он видел их совсем рядом, они тихо опускались и поднимались во сне. Летучее облачко, стайка птиц. Их крылья поблескивают на фоне красноватого неба. Неужели все уже в прошлом? В далеком прошлом? Говори, память, незримый счетовод чувств. Действительно ли это последние, слабые отблески, или же все только загнано вглубь? Впрочем, кто может знать?
      Окна были широко распахнуты. Какой-то темный лоскуток влетел в окно и неуверенно закружился по комнате. Бабочка села на абажур и расправила крылышки, переливавшие пурпуром и лазурью: на шелковом абажуре, как орден ночи, висел прилетевший невесть откуда пестрый "павлиний глаз". Тихо дышали бархатные крылышки, тихо, как грудь женщины в легком платье, стоявшей перед ним. Разве так не было уже раз, когда-то очень давно, сто лет назад?..
      Лувр. Ника... Нет, гораздо раньше. В каких-то безмерно давних прасумерках из пыли и золота. Курится фимиам перед алтарем из топаза. Громче рокочут вулканы, темнее занавес из теней, вожделения и крови, еще совсем мал челн познания, бурливее водоворот, ярче блещет лава, сползающая на черных щупальцах по склонам, заливая и пожирая все живое... И надо всем вечная, застывшая улыбка Медузы. Что ей треволнения духа - несколько зыбких иероглифов на песке времени!
      Бабочка шевельнулась, порхнула под абажур и начала биться о горячую электрическую лампочку. Посыпалась фиолетовая пыльца. Равик взял бабочку, отнес к окну и выпустил в ночь.
      - Прилетит обратно, - сказала Жоан.
      - Как знать.
      - Они каждую ночь прилетают. Из парков. Две недели назад были лимонно-желтые, а теперь вот такие.
      - Да. Всегда одни и те же. И всегда другие. Всегда другие и всегда одни и те же.
      Зачем он это говорит? Что-то говорило вместо него, позади него. Какой-то отзвук, эхо, доносящееся издалека, откуда-то из-за грани последней надежды. Но на что же он надеялся? Что внезапно оглушило его в эту минуту слабости, что так болезненно врезалось скальпелем туда, где, как ему казалось, все уже затянулось и зажило? Неужели, обманывая самого себя, он еще чего-то ждал? Неужели надежда все еще была жива, теперь уже став личинкой, куколкой или впав в зимнюю спячку? Он взял фотографию со стола.
      Лицо. Чье-то лицо. Одно из великого множества лиц.
      - Ты с ним давно? - спросил он.
      - Нет, недавно. Мы работаем вместе. Познакомились несколько дней назад. Помнишь, когда я встретила тебя в ресторане "Фуке" и ты...
      Он остановил ее движением руки.
      - Ладно, ладно! Все понятно! Хочешь сказать, что если бы я тогда... Сама же знаешь, что это неправда.
      - Нет... правда... - неуверенно сказала она.
      - Знаешь ведь, что неправда! Не лги! Если бы ты действительно этого хотела, ты бы так быстро не утешилась.
      Зачем все это? Зачем он говорит с ней так? Уж не хочет ли он услышать от нее милосердную ложь?
      - Это и правда, и неправда, - сказала она. - Я ничего не могу с собой поделать, Равик. Меня словно что-то подталкивает. Мне все время кажется, будто я что-то упускаю. И вот я ловлю это что-то, хочу удержать, и тут оказывается - все ни к чему. Тогда я опять тянусь за чем-то новым, хотя знаю заранее: все кончится, как всегда, но вести себя иначе не могу. Что-то толкает меня, захватывает на какое-то время, а затем отпускает, и я вновь опустошенная... А потом все начинается снова...
      Я потерял ее, подумал Равик. Потерял навсегда - безвозвратно. Нельзя уже более надеяться, что она просто ошиблась, запуталась, что она еще может опомниться и вернуться. Хорошо знать все до конца, особенно когда разыгравшееся воображение начнет снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно грустная химия! Сердце, од- нажды слившееся с другим, никогда уже не испытает того же с прежней силой. В какой-то уголок его души Жоан так и не удалось пробраться; только это время от времени заставляло ее тянуться к нему. Но, едва проникнув и в последний уголок, она, конечно, покинет его навсегда. Кто же станет дожидаться этого? Кого удовлетворит подобный исход? Кто пожертвует собой ради этого?
      - Мне бы хотелось быть такой же сильной, как ты, Равик.
      Он рассмеялся. Только этого еще не хватало!
      - Ты намного сильнее меня.
      - Неправда. Сам видишь, как я за тобой бегаю.
      - В том-то и дело. Ты можешь себе это позволить. Я - не могу.
      Она внимательно посмотрела на него. Ее лицо просветлело на мгновение, но тут же погасло.
      - Ты не умеешь любить, - сказала она. - Ты никогда не бросаешься в омут.
      - Зато ты - всегда. Вот почему тебя вечно кто-то спасает.
      - Ты не хочешь говорить со мной серьезно?
      - Я говорю с тобой совершенно серьезно.
      - Если меня вечно кто-нибудь спасает, почему же я никак не могу порвать с тобой?
      - Я бы этого не сказал.
      - Оставь, пожалуйста! Если бы я действительно могла, разве я стала бы ходить за тобой по пятам? Других я забывала. А тебя вот забыть не могу. Почему?
      Равик сделал глоток.
      - Быть может, потому, что ты не сумела полностью прибрать меня к рукам.
      Какое-то мгновение она казалась озадаченной, затем отрицательно покачала головой.
      - Но мне и других не всегда удавалось прибрать к рукам, как ты выражаешься. А в иных случаях об этом вообще не могло быть речи. И все же я их забывала. Я была несчастна и все же забывала их.
      - Забудешь и меня.
      - Нет, не забуду. Никогда не забуду! Да ты и сам это знаешь.
      - Человек не подозревает, как много он способен забыть. Это и великое благо, и страшное зло.
      - Скажи мне наконец, отчего у нас все так глупо получается?
      - Этого никто не объяснит. Чем больше мы друг с другом говорим, тем меньше что-либо понимаем. Есть вещи, которые невозможно ни понять, ни объяснить. Слава Богу, что в нас еще есть что-то темное, дремучее, какой-то клочок джунглей... А теперь я пойду.
      Она порывисто вскочила.
      - Не оставляй меня одну!
      - Ты действительно хочешь спать со мной?
      Она посмотрела на него, но ничего не сказала.
      - Надеюсь, нет? - добавил он.
      - Зачем ты спрашиваешь?
      - Чтобы хоть чем-то развлечься. Ложись спать. Уже светает. Сейчас не время разыгрывать трагедии.
      - Ты не хочешь остаться?
      - Нет. И никогда больше не приду.
      Она стояла, словно оцепенев.
      - В самом деле никогда?
      - В самом деле. И ты тоже никогда больше ко мне не придешь.
      Она медленно повернула голову и указала на фотографию.
      - Из-за него?
      - Нет.
      - Не понимаю. В конце концов мы могли бы...
      - Нет, - быстро сказал он. - Только не это. Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после маленьких интрижек, да и то получается довольно фальшиво. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец.
      - Но почему именно сейчас?
      - Ты права. Это должно было произойти раньше. Когда я вернулся из Швейцарии. Но никто не всеведущ. А иногда и не хочется знать всего. Ведь это была... - Он вдруг остановился.
      - Что ты хотел сказать, Равик?
      Она словно чего-то не понимала, но изо всех сил старалась понять. Ее лицо стало бледным, а глаза прозрачными.
      - Говори же, Равик! Что это было у нас? - прошептала она.
      Полуосвещенный, словно колеблющийся в слабом свете коридор за ее спиной казался дорожкой в какую-то далекую шахту, орошенную слезами многих поколений, озаренную вечно возрождающимися надеждами.
      - Любовь... - сказал он.
      - Любовь?
      - Да. Вот почему теперь все кончено.
      Равик прикрыл за собой дверь. Лифт. Он нажал на кнопку, но не стал дожидаться - боялся, что Жоан выйдет на площадку. Он быстро спускался по лестнице, удивляясь, что не слышит звука открываемой двери. Спустившись на два этажа, остановился и прислушался. Все было тихо. Никто не пытался его догнать.
     
     
     
      Такси все еще стояло перед домом. Он забыл о нем. Шофер приложил пальцы к козырьку и фамильярно ухмыльнулся.
      - Сколько? - спросил Равик.
      - Семнадцать пятьдесят.
      Равик расплатился.
      - Вы не поедете обратно? - удивился шофер.
      - Нет. Пойду пешком.
      - Далековато, мсье.
      - Знаю.
      - Зачем же вы заставили меня ждать? Ведь это стоило вам одиннадцать франков.
      - Не важно.
      Шофер безуспешно пытался раскурить пожелтевший влажный окурок, прилипший к верхней губе.
      - Что ж, надеюсь, хоть время с толком провели?
      - Еще бы, - ответил Равик.
      Сады замерли под холодным утренним небом. Воздух уже нагрелся, но свет утра был холоден. Запыленные кусты сирени, скамьи. На одной спал какой-то человек, накрыв лицо номером "Пари су-ар". Равик вспомнил: именно на этой скамье он сидел в ту грозовую ночь.
      Он всмотрелся в спящего. При каждом вдохе и выдохе газета слегка приподнималась и опускалась над закрытым лицом, словно этот пожелтевший лист бумаги был живым существом, мотыльком, который вот-вот взлетит и разнесет по всему свету последние новости. Тихо колыхался жирный заголовок: "Гитлер заявляет, что, кроме Данцигского коридора, не имеет никаких территориальных притязаний", а пониже другой: "Прачка убивает мужа раскаленным утюгом". С фотографии на Равика смотрела полногрудая женщина в воскресном платье. Рядом тихо вздымался и опускался еще один снимок: "Чемберлен считает, что мир можно сохранить". На снимке был изображен человек с зонтиком, типичный клерк, всем своим видом напоминавший самодовольного барана. Где-то у него под ногами затерялся заголовок, набранный мелким шрифтом: "На границе убиты сотни евреев".
      Человек, укрывшийся газетой от ночной росы и утреннего света, спал глубоким, спокойным сном. На нем были истрепанные парусиновые туфли, коричневые шерстяные брюки и рваный пиджак. Мировые события, должно быть, мало волновали его. Он опустился настолько, что его вообще уже ничто не могло заинтересовать, подобно тому, как глубоководную рыбу не трогают штормы, бушующие на поверхности океана.
      Равик вернулся в "Энтернасьональ". На душе у него было ясно и легко. Теперь уже ничто не помешает ему, все осталось позади. Сегодня он переедет в отель "Принц Уэльский". Правда, в запасе есть еще два дня. Но лучше ждать Хааке, чем упустить его.
     
     
     
      XXVIII
     
      Равик спустился в холл "Принца Уэльского". Зал был пуст. Портье сидел за конторкой и слушал радио. В углах холла прибирались уборщицы. Равик посмотрел на часы напротив входа. Пять часов утра.
      Он поднялся на авеню Георга Пятого и прошел к ресторану "Фуке". Ресторан уже был закрыт. Равик остановил такси и поехал в "Шехерезаду".
      Морозов стоял у входа.
      - Безрезультатно, - сказал Равик.
      - Я так и думал. Сегодня и нельзя было ожидать иного.
      - Почему? Сегодня исполнилось ровно две недели.
      - Абсолютная точность в подобных делах немыслима. Ты все время находился в "Принце Уэльском"?
      - Да, со вчерашнего утра и до сих пор.
      - Он позвонит тебе завтра, - сказал Морозов. - Быть может, сегодня он занят. А может, выехал из Берлина на день позже.
      - Завтра утром у меня операция.
      - Утром он звонить не станет.
      Равик промолчал. Подъехало такси. Из него вышли наемный танцор в белом смокинге и бледная женщина с крупными зубами. Морозов распахнул перед ними дверь. Вся улица вдруг заблагоухала духами "Шанель". Женщина слегка прихрамывала. Ее партнер, расплатившись с шофером, вяло поплелся за ней. При свете ламп глаза женщины казались зелеными. Зрачки превратились в крохотные черные кружочки.
      - Утром он наверняка не позвонит, - сказал Морозов.
      Равик ничего не ответил.
      - Оставь мне ключ, я зайду к тебе в отель после восьми и посижу у телефона, пока ты не придешь, - предложил Морозов.
      - Тебе же надо выспаться
      - Не важно. Прилягу на твою кровать, если захочу. Уверен, что никто не позвонит, но охотно подежурю, если это тебя успокоит.
      - Операция продлится до одиннадцати.
      - Ладно, договорились.
      - Вот ключ. Возьми.
      Морозов спрятал ключ. Затем достал коробочку с мятными лепешками и предложил Равику. Тот отказался. Морозов высыпал на ладонь несколько лепешек и поднес ко рту. Они исчезли в его бороде, как маленькие белые птички в густом лесу.
      - Освежает, - пояснил он.
      - Приходилось тебе когда-нибудь торчать целые сутки в комнате, уставленной плюшевой мебелью, и ждать? - спросил Равик.
      - Приходилось торчать и подольше. А тебе нет?
      - Случалось и мне, но тогда я ждал совсем Другого.
      - А книгами ты запасся?
      - Да, но не прочел ни строчки. Сколько тебе еще стоять?
      Морозов открыл дверцу такси, доставившего нескольких американцев, и впустил их в "Шехерезаду".
      - Часа два, не меньше, - ответил он, вернувшись. - Сам видишь, что сейчас творится. Такого сумасшедшего лета я не припомню. Кстати, Жоан тоже там.
      - Вот как?
      - Да. И не одна, если это тебя интересует.
      - Ничуть. - Равик простился и пошел. - До завтра, - бросил он через плечо.
      - Равик? - крикнул Морозов.
      Равик обернулся.
      - Как же ты-то попадешь в свой номер? - спросил Морозов, доставая ключ. - Ведь мы увидимся только после одиннадцати. Оставь дверь открытой, когда будешь уходить.
      - Я переночую в "Энтернасьонале", - ответил Равик, беря ключ. - И вообще буду показываться в "Принце Уэльском" как можно реже, - это разумнее всего.
      - Верно, но ты должен, по крайней мере, приходить туда ночевать. Остановиться в отеле и не ночевать там - это никуда не годится. Ты легко можешь навлечь на себя подозрения полиции.
      - Возможно, ты и прав, но, если полиция так или иначе заинтересуется мною, выгоднее будет доказать, что я постоянно жил в "Энтернасьонале". А в "Принце Уэльском" я уже устроил все как надо: постель разворошил, а умывальник, ванну и полотенце привел в такой вид, будто утром пользовался ими.
      - Ладно. Тогда верни мне ключ.
      Равик отрицательно покачал головой.
      - Я подумал и решил, что тебе там лучше не показываться.
      - Это не имеет значения.
      - Несомненно, имеет, Борис. Не будем идиотами. Твоя борода слишком бросается в глаза. Кроме того, ты прав: я должен жить и вести себя так, словно ничего особенного не происходит. Если Хааке позвонит утром и не застанет меня, то он непременно позвонит еще раз после обеда. Я должен твердо рассчитывать на это и не ждать все время у телефона. Иначе в первые же сутки нервы совсем сдадут.

К титульной странице
Вперед
Назад