- Куда ты сейчас идешь?
      - Отправляюсь спать. Он не позвонит в такую рань.
      - Если хочешь, мы можем попозже встретиться где-нибудь.
      - Нет, Борис. К тому времени, когда ты освободишься, я уже, наверное, буду спать. А в восемь у меня операция.
      Морозов недоверчиво посмотрел на него.
      - Тогда я зайду к тебе после обеда в "Принц Уэльский". Если что-нибудь случится раньше, позвони мне в отель.
      - Хорошо.
     
     
     
      Улицы. Город. Багровое небо. Красные, белые, синие дома. Ветер ласковой кошкой льнет к углам бистро. Люди, воздух... Целые сутки Равик напрас- но прождал в душном номере отеля. Теперь он неторопливо шел по авеню неподалеку от "Шехерезады". Деревья за чугунными решетками робко выдыхали в свинцовую ночь воспоминания о зелени и лесе. Вдруг он почувствовал себя таким усталым и опустошенным, что с трудом удержался на ногах. "Что, если оставить все это, - убеждал его какой-то внутренний голос, - совсем оставить, забыть, сбросить с себя, как змея сбрасывает кожу? Что мне до всей этой мелодрамы из почти забытого прошлого? Какое мне дело до этого человека, слепого орудия чужой воли, маленького винтика в страшном механизме воскрешенного средневековья, солнечным затмением нависшего над Центральной Европой?"
      Действительно, что ему до всего этого? Какая-то проститутка попыталась заманить его в подворотню. Она распахнула платье, сшитое так, что стоило только расстегнуть поясок, и оно распахивалось, как халат. Бледно мерцающее в темноте тело, длинные черные чулки, черное лоно, черные глазницы, в которых не видно глаз; дряблая, распадающаяся, будто уже фосфоресцирующая плоть...
      Сутенер с сигаретой, прилипшей к верхней губе, прислонясь к дереву, наблюдал за ним. Проехало несколько фургонов с овощами; лошади кивали головами, напрягая мощные бугры мышц. Пряный запах петрушки и цветной капусты. Ее головки, обрамленные зелеными листьями, казались окаменевшими мозгами. Пунцовые помидоры, корзины с бобовыми стручками, луком, вишнями и сельдереем.
      ...Итак, какое ему дело? Одним больше, одним меньше, - из сотен тысяч столь же подлых, как Хааке, если не хуже его. Одним меньше... Равик резко остановился. Вот оно что! Сознание мгновенно прояснилось. Они и распоясались потому, что люди устали и ничего не хотят знать, потому, что каждый твердит: "Меня это не касается". Вот в чем дело! Одним меньше?! Да - пусть хоть одним меньше! Это - ничто и это - все! Все! Он не спеша достал сигарету и зажег спичку; когда желтое пламя осветило его сложенные ладони, словно пещеру с темными пропастями и трещинами, он понял - ничто не сможет помешать ему убить Хааке. Каким-то странным образом теперь это стало самым главным, гораздо более значительным, чем просто личная месть. Ему казалось, что если он не сделает этого, то совершит какое-то огромное преступление. Если он будет бездействовать, мир навсегда потеряет что-то очень важное. Он понимал, что все это, разумеется, не так, и тем не менее, вопреки всякой логике, в крови у него пульсировало мрачное сознание необходимости такого поступка - словно от него кругами разойдутся волны и вызовут впоследствии гораздо более существенные события. Он понимал, что Хааке, маленький чиновник по ведомству страха, сам по себе значит немного, и все же убить его было бесконечно важно.
      Огонек в пещере его ладоней погас. Он бросил спичку. В листве повисли сумерки, занимался рассвет. Серебряная паутина, поддерживаемая пиччикато пробуждающихся воробьев. Он удивленно оглянулся. Что-то в нем произошло. Состоялся незримый суд, был вынесен приговор. С необыкновенной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серую чугунную решетку рядом с собой, улицу в синеватой дымке. Казалось, эта картина никогда не изгладится из его памяти... И тут он окончательно понял, что убьет Хааке, ибо это не только его личное дело, маленькое дело, но нечто гораздо большее - начало...
      Он проходил мимо входа в "Озирис". Оттуда вывалилось несколько пьяных. Остекленевшие глаза, красные лица. Поблизости ни одного такси. Пьяные постояли с минуту, потом пошли, тяжело топая ногами и громко сквернословя. Они говорили по-немецки.
      Равик хотел вернуться к себе в отель, но теперь изменил свое намерение. Роланда как-то сказала ему, что последнее время у них часто бывают туристы из Германии. Он вошел в "Озирис".
      Роланда в своем обычном черном платье стояла за стойкой бара, холодная и наблюдательная. Оглушительно играла пианола. Ее звуки глухо ударялись о стены, расписанные в египетском стиле.
      - Роланда, - позвал Равик.
      Она обернулась.
      - Равик! Давненько тебя не было! Хорошо, что ТЫ пришел.
      - А что такое?
      Он стоял рядом с ней у стойки и оглядывал почти пустой зал. Последние гости сонно клевали носом за столиками.
      - Я заканчиваю тут свои дела, - ответила Роланда. - Через неделю уезжаю.
      - Навсегда?
      Она утвердительно кивнула и достала из-за выреза платья телеграмму.
      - Вот посмотри.
      Равик прочел ее и вернул Роланде.
      - Твоя тетка умерла?
      - Да. Возвращаюсь домой. Мадам уже предупреждена. Она страшно злится, но в общем все понимает. Меня заменит Жанетта. Ввожу ее в курс дела. - Роланда рассмеялась. - Бедная мадам! В этом году ей так хотелось с шиком пожить в Канне. На ее вилле уже полно гостей, ведь в прошлом году она стала графиней. Вышла замуж за какого-то захудалого аристократа из Тулузы. Платит ему пять тысяч франков в месяц, лишь бы он не вылезал из провинции... А теперь она не сможет уехать отсюда.
      - Ты откроешь собственное кафе?
      - Да. Ношусь целыми днями по городу и заказываю все, что нужно. В Париже покупки обходятся дешевле. Уже купила кретон для портьер. Нравится тебе расцветка?
      Она извлекла из выреза платья смятый клочок материи. Цветы на желтом фоне.
      - Чудесно, - сказал Равик.
      - Купила со скидкой в семьдесят процентов. Прошлогодняя заваль. - Ее глаза излучали тепло и нежность. - На одном кретоне и сэкономила триста семьдесят франков. Разве плохо?
      - Великолепно. Ты выйдешь замуж?
      - Сразу же.
      - Зачем так торопиться? Почему не подождать еще немного и не сделать все, что наметила?
      Роланда рассмеялась.
      - Ты ничего в этом не смыслишь, Равик. Без мужчины дело не пойдет. Какое может быть кафе без мужчины?
      Она встала, крепкая, спокойная, уверенная в себе. Она обдумала все. Какое может быть кафе без мужчины?
      - Не торопись переводить деньги на его имя, - сказал Равик. - Подожди, пока все не наладится. Она опять рассмеялась.
      - И не подумаю ждать. Мы разумные люди и нужны друг другу для ведения дела. Мужчина - не мужчина, если деньгами распоряжается его жена. Какой-нибудь сопляк мне ни к чему. Я хочу уважать своего мужа. А это невозможно, если он каждую минуту будет приходить ко мне и выпрашивать деньги. Неужели ты не понимаешь?
      - Понимаю, - сказал Равик, хотя никак не мог этого понять.
      - Вот и хорошо! - Она удовлетворенно кивнула головой. - Хочешь выпить?
      - Нет. Мне надо идти. Я случайно проходил мимо и зашел просто так. Завтра с утра я должен работать.
      Она удивленно взглянула на него.
      - Ты совершенно трезв. Хочешь девушку?
      - Нет.
      Легким движением руки Роланда приказала двум девицам подойти к посетителю, заснувшему на диване. Лишь очень немногие девушки сидели на мягких пуфиках, расставленных в два ряда посредине зала. Остальные предавались необузданному веселью, катаясь на гладком паркете коридора. Одна присела на корточки, а две другие мчались вприпрыжку, волоча ее за собой. Развевались волосы, тряслись груди, белели плечи, взвивались короткие шелковые юбки. Девушки визжали от удовольствия. Казалось, "Озирис" преобразился в некую Аркадию - обитель классической невинности.
      - Ничего не поделаешь, лето! - заметила Роланда. - Приходится смотреть сквозь пальцы. - Она взглянула на него. - В четверг мой прощальный вечер. Мадам дает обед в мою честь. Придешь?
      - В четверг?
      - Да.
      В четверг, подумал Равик. Через семь дней. Семь дней, семь лет. Четверг... Тогда все уже останется позади. Четверг... Можно ли загадывать так далеко?
      - Конечно, приду, - сказал он. - Где вы собираетесь?
      - Здесь. В шесть часов.
      - Хорошо. Непременно приду. Спокойной ночи, Роланда.
      - Спокойной ночи, Равик.
     
     
     
      Это случилось, когда он ввел ретрактор. Равика словно обдало стремительной, ошеломляющей, горячей волной. Он только что смотрел на открытую красную рану, на прозрачный пар, идущий от нагретых влажных салфеток, на кровь, сочившуюся из мелких сосудов, перехваченных зажимами, - как вдруг увидел перед собой глаза Эжени, с немым вопросом устремленные на него, увидел в резком свете ламп каждую морщинку, каждый волосок усов на крупном лице Вебера... Он с трудом овладел собой и продолжал спокойно работать.
      Он накладывал шов. Руки действовали машинально, рана постепенно закрывалась, а он только чувствовал, как от подмышек по рукам и по всему телу течет пот.
      - Вы не закончите шов? - спросил он Вебера.
      - Хорошо. А что с вами?
      - Ничего, просто жарко. Не выспался.
      Вебер перехватил взгляд Эжени.
      - Это случается, Эжени, - сказал он. - Даже с праведниками.
      На мгновение вся операционная закачалась перед глазами. Неимоверная усталость. Вебер продолжал накладывать шов. Равик кое-как помогал ему. Язык распух. Нёбо стало словно вата. Он дышал с трудом и очень медленно. Мак, подумалось ему, и эта мысль была словно чужая. Мак во Фландрии. Открытый, красный живот. Красный, раскрывшийся цветок мака, бесстыдная тайна жизни - прямо под рукой, вооруженной ножом. Судорога, пробежавшая от плеч к кистям, смерть, пришедшая откуда-то издалека, словно внезапно замкнулся какой-то контакт. Я не должен оперировать, подумал он, пока все не останется позади.
      Вебер смазал шов йодом.
      - Готово.
      Эжени тихо выкатила тележку.
      - Дать сигарету? - спросил Вебер.
      - Нет. Я пойду. Есть дела. Я вам больше не нужен?
      - Нет. - Вебер удивленно глядел на Равика. - Куда вы спешите? Выпейте вермута с содовой или что-нибудь прохладительное.
      - Не могу. У меня действительно срочное дело. Я не думал, что уже так поздно. До свидания, Вебер.
      Он быстро вышел. Такси, подумал он. Скорее такси. Увидев "ситроэн", он остановил его.
      - Отель "Принц Уэльский"! Скорее!
      Надо сказать Веберу, пусть пока обходится без меня, подумал он. Так дальше продолжаться не может. Стоит только во время операции подумать, что Хааке звонит мне в эту минуту, - и я почти теряю сознание.
      Он расплатился с шофером и вошел в холл. Лифт полз бесконечно долго. Поднявшись на свой этаж, он прошел по коридору и открыл дверь в номер. Скорее к телефону. Он медленно, словно тяжелую гирю, поднял трубку.
      - Говорит фон Хорн. Мне звонили?
      - Минуточку, мсье.
      Равик ждал. Снова послышался голос телефонистки.
      - Нет. Вам никто не звонил.
      - Благодарю.
     
     
     
      Морозов пришел под вечер.
      - Ты уже обедал? - спросил он.
      - Нет. Ждал тебя. Можем поесть у меня в номере.
      - Глупости. Это сразу же бросится в глаза. В Париже только больные обедают у себя в номере. Иди вниз. Я побуду здесь. В эту пору вряд ли кто позвонит. Время обеденное. Священная традиция. А если он все же позвонит, скажу, что я твой лакей, и узнаю его телефон. Ты, мол, придешь через полчаса.
      Равик колебался.
      - Хорошо, - сказал он наконец. - Я вернусь через двадцать минут.
      - Зачем такая спешка? Ты достаточно долго ждал. Теперь тебе нельзя нервничать. Пойдешь к "Фуке"?
      - Да.
      - Спроси "вуврэ" урожая тридцать седьмого года. Я как раз оттуда. Это что-то необыкновенное.
      - Хорошо.
      Равик спустился вниз в лифте. Он быстро пересек улицу и прошел через террасу ресторана. Затем обошел весь зал: Хааке нигде не было. Равик уселся за свободный столик, стоявший на тротуаре со стороны авеню Георга Пятого, и заказал жаркое, салат, козий сыр и "вуврэ".
      Наконец появился официант с подносом. Равик успокоился и не спеша приступил к еде. Он заставил себя попробовать легкое, чуть пенистое вино. Ел медленно, то и дело посматривая по сторонам и взглядывая на небо, голубым шелковым флагом повисшее над Триумфальной аркой. Затем заказал кофе и с удовольствием ощутил его горьковатый вкус. Неторопливо закурил сигарету, посидел еще немого за столиком, разглядывая прохожих, затем встал и, позабыв обо всем, пересек авеню и направился к "Принцу Уэльскому".
      - Ну как "вуврэ"? - спросил Морозов.
      - Превосходное вино.
      Морозов достал карманные шахматы.
      - Сыграем партию?
      - Согласен.
      Они расставили фигурки. Морозов уселся в кресло. Равик расположился на диване.
      - Похоже, без паспорта мне не прожить здесь больше трех дней, - сказал он.
      - У тебя уже требовали его?
      - Пока нет. Иногда они это делают сразу, как только приедешь. Потому я и прибыл сюда ночью. Дежурный не стал меня особенно расспрашивать. Я сказал, что сниму номер на пять суток.
      - В дорогих отелях на все это смотрят сквозь пальцы.
      - Но если у меня все же потребуют паспорт, может получиться неприятность.
      - Пока это тебе не угрожает. Я справлялся в "Георге Пятом" и в "Рице", там тоже не особенно за этим следят. Ты записался как американец?
      - Нет. Как голландец из Утрехта. Свою новую фамилию я слегка изменил, чтобы она походила на голландскую: назвал себя Ван Хорн, а не фон Хорн. Звучит, в общем, одинаково; если Хааке спросит меня, он не заметит разницы.
      - Правильно. Надеюсь, все сойдет гладко. Ты снял дорогой номер, вряд ли тобой станут интересоваться.
      - Я тоже так думаю.
      - Жаль, что ты назвал фамилию Хорн. Я мог бы достать безупречное удостоверение личности, действительное еще на целый год. Оно принадлежало моему другу, умершему семь месяцев назад. Звали его Иван Клуге. Фамилия, как видишь, не русская. Когда пришли из полиции, мы заявили, что он беспаспортный немецкий беженец. Таким образом удалось спасти удостоверение. Покойнику не так уж важно, что его похоронили под именем Йозефа Вайса. Зато два эмигранта жили потом с его удостоверением личности. Выцветшая фотография в профиль, печати нет. Фото можно легко заменить.
      - Нет, лучше оставить все так, как есть, - сказал Равик. - Когда я выеду отсюда, не останется никаких следов.
      - С документами ты обезопасишь себя от полиции. Впрочем, полиция не придет. Она не интересуется отелями, где за апартаменты платят больше ста франков в сутки. Я знаю беженца, который уже целых пять лет живет в "Рице" без документов. И одному только ночному портье известно об этом. А ты подумал, как вести себя, в случае если эти типы все же нагрянут?
      - Конечно. Мой паспорт находится в аргентинском посольстве для получения визы. Пообещаю принести его на следующий день. Оставлю чемодан - и поминай как звали. Думаю, что успею вывернуться. Запрос поступит сначала от дирекции, а не из полиции. На это я и рассчитываю. Правда, тогда мое пребывание в "Принце Уэльском" окажется бессмысленным.
      - Ничего, все обойдется.
      Они играли до половины девятого.
      - Теперь ступай ужинать, - сказал Морозов. - Я еще посижу, а потом отправлюсь в "Шехерезаду".
      - Я немного попозже спущусь в ресторан при отеле.
      - Глупости. Иди сейчас же и подкрепись хорошенько. Если он все же объявится, тебе наверняка придется с ним выпить. А пить лучше на сытый желудок. Ты уже решил, куда поведешь его?
      - Да.
      - Я имею в виду, если он еще захочет поразвлечься или попьянствовать?
      - Понимаю. Мне известно достаточно мест, где никто никем не интересуется.
      - Тебе пора ужинать. Только ничего не пей. Возьми что-нибудь посытнее и пожирнее.
      - Хорошо, Борис.
      Равик снова пошел к "Фуке". Все стало совершенно нереальным, словно он читал какую-то фантастическую книгу или смотрел мелодраматический фильм. А может, все это ему только снится? Он опять обошел ресторан со всех сторон. Террасы были освещены и полны посетителей. Он проверил каждый столик. Хааке нигде не было.
      Равик выбрал столик неподалеку от дверей. Отсюда он мог наблюдать за входом и улицей. Две женщины рядом с ним беседовали о магазинах "Скьяпарелли" и "Мэнбоше". Мужчина с жиденькой бородкой, сидевший тут же, молчал. За другим столиком несколько французов разговаривали о политике. Один был за "croix de feu" (1), другой - за коммунистов, остальные подтрунивали над ними. Время от времени все посматривали в сторону двух красивых, самоуверенных американок, пивших вермут.
      Равик не сводил глаз с улицы. Он был не настолько глуп, чтобы не верить в случайности. Случайностей нет только в хорошей литературе, в жизни же они бывают на каждом шагу, и притом - преглупые. Он посидел еще с полчаса. Теперь ему это далось легче, чем за обедом. Наконец он вышел, снова осмотрел террасу ресторана со стороны Елисейских Полей и вернулся в отель.
      - Вот ключ от твоей машины, - сказал Морозов. - Я взял другую. Теперь у тебя синий "тальбо" с кожаными сиденьями. На той машине сиденья были матерчатые. Кожу легче отмыть. Это кабриолет. Можешь ездить с поднятым или опущенным верхом. Но окна все время держи открытыми и стреляй так, чтобы пуля вылетела в окно и не оставила нигде пробоины. Я нанял машину на две недели. Ни в коем случае не отводи ее сразу в гараж. Пусть сначала постоит в каком-нибудь переулке, забитом машинами. Надо проверить салон.
     
      (1) "Огненные кресты" - название фашистской организации во Франции. Сейчас она стоит на улице Берри, напротив отели
      "Ланкастер".
      - Хорошо, - сказал Равик и положил ключ от зажигания возле телефона.
      - Вот документы на машину. Права достать не удалось. Не хотелось посвящать слишком много людей.
      - Права мне не нужны. В Антибе я прекрасно обходился без них.
      Равик положил документы рядом с ключом от зажигания.
      - На ночь перегони ее в другое место, - сказал Морозов.
      Мелодрама, подумал Равик. Дешевая мелодрама.
      - Благодарю, Борис. Спасибо за все.
      - Жаль, что я не могу поехать с тобой.
      - А я об этом нисколько не жалею. Такие вещи делаются в одиночку.
      - Верно. Только не рискуй понапрасну и действуй наверняка. Разделайся с ним, и точка. Равик улыбнулся.
      - Ты говоришь мне это уже в сотый раз.
      - Сколько ни говори - все мало. Ведь черт знает какие глупости лезут в голову в самый решающий момент. Так было с неким Волконским в пятнадцатом году в Москве. Его внезапно обуяли какие-то странные понятия о чести. Так иной раз бывает с охотниками. Дескать, нельзя хладнокровно убивать людей и тому подобное. Вот его и пристрелил один мерзавец. Сигарет у тебя хватит?
      - Есть в запасе целая сотня. Да здесь можно заказать по телефону все, что угодно.
      - Зайдешь в отель и разбудишь, если меня уже не будет в "Шехерезаде".
      - Зайду в любом случае, с новостями или без них.
      - Хорошо. Прощай, Равик.
      - Прощай, Борис.
      Равик закрыл за ним дверь. В комнате вдруг стало совсем тихо. Он сел в угол дивана и принялся разглядывать обои из синего шелка с бордюром. За два дня он изучил их лучше, чем обои тех комнат, где жил годами. Он изучил также зеркало, серый велюровый ковер на полу с темным пятном у окна, каждую линию стола, кровати, чехлы на креслах - все это уже было ему знакомо до тошноты... Только телефон по-прежнему оставался таинственным и неизвестным.
     
     
      XXIX
     
      "Тальбо" стоял на улице Бассано между "рено" и "мерседес-бенцем". "Мерседес" был совсем новенький и имел итальянский номерной знак. Равик вывел свой "тальбо" из ряда машин. По неосторожности он задел "мерседес" и оставил царапину на его левом крыле. Не обратив на это никакого внимания, он быстро поехал к Бульвару Осман.
      Машина шла с большой скоростью. Приятно, что она так послушна в его руках. Это рассеивало мрачное чувство, словно цементом забившее ему грудь.
      Было около четырех часов утра. Следовало бы еще подождать. Но вдруг все показалось донельзя бессмысленным. Хааке, наверно, уже давно позабыл об их мимолетной встрече. Может быть, он вообще не приехал в Париж. Теперь и в самой Германии дел по горло.
      Морозов стоял у входа в "Шехерезаду". Равик оставил машину за ближайшим углом и вернулся назад. Морозов еще издали заметил его.
      - Тебе передали, что я звонил?
      - Нет. А что случилось?
      - Я звонил тебе минут пять назад. Среди наших посетителей несколько немцев. Один из них похож на...
      - Где они?
      - Неподалеку от оркестра. Единственный столик, за которым сидят четверо мужчин. Войдешь в зал - сразу увидишь.
      - Хорошо.
      - Займи маленький столик у входа. Я попросил держать его в резерве.
      - Хорошо, хорошо, Борис.
      Равик остановился в дверях. В зале было темно. Луч прожектора падал на танцевальный круг, освещая певицу в серебристом платье. Узкий конус света был настолько ярок, что за его пределами ничего нельзя было разглядеть. Равик смотрел в сторону оркестра, но не видел столика - белый, трепетный луч прожектора, казалось, скрывал его.
      Он сел за столик у двери. Кельнер принес графин водки. Оркестр словно изнывал. Медленно, как улитка, полз и полз сладковатый туман мелодии. "J'iattendrai... J'iattendrai..." (1)
      Певица поклонилась. Раздались аплодисменты. Равик подался вперед: сейчас выключат прожектор. Певица повернулась к оркестру. Цыган кивнул ей и приложил скрипку к подбородку. Цимбалы подбросили ввысь несколько приглушенных пассажей. Снова песенка. "La chapelle au ceair de la lune" (2). Равик закрыл глаза. Ожидание стало почти невыносимым.
      Он сидел и напряженно ждал. Певица умолкла. Прожектор погас. Под стеклянными столиками вспыхнул свет. В первый момент Равик не различил ничего, кроме каких-то смутных очертаний, - луч прожектора ослепил его. Он закрыл глаза, затем открыл их и сразу же увидел столик около оркестра. Равик медленно откинулся назад. Среди немцев, о которых говорил Морозов, Хааке не было. Равик долго сидел не шевелясь: внезапно им овладела страшная усталость. Он чувствовал ее даже в глазах. Все вокруг колыхалось какими-то неравномерными волнами. Музыка, человеческие голоса, то нарастающие, то затихающие. После тишины номера и нового разочарования глухой шум "Шехерезады" одурманивал мозг. Калейдоскоп сновидений, нежный гипноз, обволакивающий истерзан- ----------------------------------------
      (1) "Я буду ждать..." (фр.).
      (2) "Часовня, озаренная луной" (фр.). ные мыслью, обессилевшие от ожидания клетки
      мозга.
      Среди танцующих пар, медленно кружившихся в тусклом пятне света, он случайно заметил Жоан. Ее голова почти касалась плеча партнера, открытое, полное истомы лицо было запрокинуто. Ничто не дрогнуло в душе Равика. Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил, устало подумал он. Рвется таинственная нить, связывавшая его с твоим воображением. Между ним и тобой еще проносятся зарницы, еще что-то мерцает, словно угасающие, призрачные звезды. Но это мертвый свет. Он возбуждает, но уже не воспламеняет - невидимый ток чувств прервался. Равик откинул голову на спинку дивана. Жалкая крупица интимности над огромной пропастью. Сколько пленительных названий придумано для темного влечения двух полов! Звездные цветы на поверхности моря: пытаешься их сорвать - и погружаешься в пучину.
      Равик выпрямился. Надо уходить, пока сон окончательно не сморил его. Он подозвал кельнера.
      - Сколько с меня?
      - Ни сантима, - ответил тот.
      - Как так?
      - Вы ведь ничего не заказывали.
      - Ах, да, верно.
      Он дал кельнеру на чай и поднялся.
      - Что, не он? - спросил Морозов у Равика, когда тот вышел.
      - Нет, - ответил Равик.
      Морозов с беспокойством посмотрел на него.
      - Хватит с меня, - сказал Равик. - Все это какая-то идиотская игра в прятки, будь она трижды проклята. Я жду уже пятый день. Хааке сказал, что обычно бывает в Париже всего два-три дня. Значит, он уже уехал, если только вообще приезжал.
      - Иди спать, - сказал Морозов.
      - У меня бессонница. Поеду в "Принц Уэльский", заберу чемоданы и сдам номер.
      - Ладно, - сказал Морозов. - Завтра днем я к тебе зайду.
      - Куда?
      - В отель "Принц Уэльский".
      Равик взглянул на него.
      - Да, пожалуй, ты прав. Я несу всякий вздор.
      А может быть, и нет. Может, прав я.
      - Подожди до завтрашнего вечера.
      - Хорошо. Там видно будет. Спокойной ночи, Борис.
      - Спокойной ночи, Равик.
      Равик проехал мимо "Озириса" и остановил машину за углом. Возвращаться в "Энтернасьональ" не хотелось. Может быть, поспать здесь часок-другой? Сегодня понедельник - тихий день для такого рода заведений. Швейцара у входа не оказалось. Вероятно, все уже разошлись.
      Роланда стояла неподалеку от двери, отсюда она видела весь зал. Он был почти пуст. Визжала пианола.
      - Сегодня у вас как будто тихо? - спросил Равик.
      - Да. Только вот этот болван и остался, надоел до смерти. Похотлив, как обезьяна, а наверх ни за что не поднимается. Есть такие типы, сам знаешь. Немец. Впрочем, за вино он заплатил, а мы все равно скоро закрываемся.
      Равик равнодушно посмотрел на столик. Запоздалый гость сидел к нему спиной. С ним были две девицы. Когда он наклонился к одной из них и приложил ладони к ее груди, Равик увидел его в профиль. Это был Хааке.
      оланда продолжала что-то говорить, но сейчас ее голос доносился сквозь какой-то вихрь. Равик не понимал ее. Он отошел назад и теперь уже стоял в дверях, откуда можно было видеть край столика, оставаясь незамеченным.
      - Хочешь коньяку? - голос Роланды прорвался наконец сквозь вихрь.
      Визг пианолы. Равик все еще пошатывался, будто его ударили в солнечное сплетение. Он до боли сжимал кулаки, вонзая себе ногти в ладони. Только бы Хааке не увидел его здесь. Только бы Роланда не заметила, что он с ним знаком.
      - Нет, - услыхал он собственный голос. - Я и так изрядно выпил. Немец, говоришь? Ты знаешь, кто он такой?
      - Понятия не имею! - Роланда пожала плечами. - Все они на одно лицо. Этот, кажется, у нас еще не бывал. Может, все-таки выпьешь рюмочку?
      - Нет. Я к вам только на минутку...
      Роланда испытующе посмотрела на него. Он с трудом овладел собой.
      - Я, собственно, хотел уточнить, когда состоится твой прощальный вечер, - проговорил он. - В четверг или в пятницу?
      - В четверг, Равик. Ты обещал прийти, помнишь?
      - Непременно приду. Я просто забыл день.
      - В четверг, в шесть часов.
      - Хорошо. Не опоздаю. Это все, что я хотел узнать. А теперь мне пора идти. Спокойной ночи, Роланда.
      - Спокойной ночи, Равик.
      Внезапно белая ночь словно вскипела. Нет больше домов, одни лишь каменные чащобы, джунгли окон. Внезапно Равику почудилось: снова война... Патруль, крадущийся вдоль улицы. Машина в укрытии. Тихо гудит мотор. Надо выследить противника.
      Пристрелить, как только выйдет? Равик скользнул взглядом вдоль улицы. Несколько машин. Желтые огни. Кошки. Вдали под фонарем какой-то человек, как будто полицейский... Номерной знак на машине, грохот выстрела. Роланда только что разговаривала с ним... Как сказал Морозов? "Не рискуй ничем! Игра не стоит свеч!"
      Швейцара нет. Нигде ни одного такси. Это хорошо! Фургонов зеленщиков тоже не видно - сегодня понедельник...
      Вдруг к подъезду подкатил "ситроэн" и остановился. Шофер закурил сигарету и громко зевнул. Равик почувствовал, как по коже пробежали мурашки, но продолжал ждать...
      Может быть, лучше выйти из машины, подойти к шоферу и сказать, что в "Озирисе" уже пусто? Нет, этого ни в коем случае делать нельзя. Или дать ему денег, послать куда-нибудь с поручением? Например, к Морозову? Равик вырвал из блокнота листок, чиркнул несколько слов, затем разорвал записку и написал другую. Пусть Морозов не ждет его в "Шехерезаде". Подписался первой пришедшей в голову фамилией...
      Неожиданно такси тронулось. Равик выглянул из окна машины, но ничего не увидел. Неужели Хааке сел в такси, пока он писал записку? Он включил первую передачу. Машина резко повернула за угол и устремилась вслед за такси. Через заднее стекло никого не было видно. Но, может быть, Хааке сидит в углу? Наконец обе машины поравнялись. В полумраке кабины ничего нельзя было разглядеть. Равик отстал, снова прибавил газу и приблизился вплотную к такси. Шофер повернул к нему голову и заорал:
      - Эй ты, идиот! Прижать меня вздумал?
      - В твоей машине сидит мой друг.
      - Пьяная рожа! Не видишь, машина пустая?!
      В ту же секунду Равик заметил, что счетчик такси не включен. Он резко развернулся и помчался обратно.
      Хааке стоял на краю тротуара и махал рукой.
      - Эй, такси!
      Равик подъехал к нему и затормозил.
      - Такси? - спросил Хааке.
      - Нет. - Равик высунулся из окна. - Алло, - сказал он.
      Хааке вглядывался в него, сощурив глаза.
      - Что вам угодно?
      - Кажется, мы знакомы, - сказал Равик по-немецки.
      Хааке наклонился, и выражение настороженности исчезло с его лица.
      - Боже мой... герр фон... фон...
      - Хорн.
      - Верно! Совершенно верно! Герр фон Хорн! Ну конечно! Вот так встреча! Дорогой мой, где же вы пропадали все это время?
      - Я был здесь, в Париже. Садитесь. Я и не знал, что вы снова приехали.
      - Да я вам несколько раз звонил. Вы перебрались в другой отель?
      - Нет. По-прежнему живу в "Принце Уэльском". - Равик открыл дверцу. - Садитесь, подвезу. Такси сейчас достать не так просто.
      Хааке поставил ногу на подножку. Равик услышал его дыхание, увидел красное, разгоряченное лицо.
      - "Принц Уэльский"! - воскликнул Хааке. - Черт возьми! Вот оно что. "Принц Уэльский"! А я-то все время звонил в отель "Георг Пятый"! - Он громко расхохотался. - Там вас никто не знает. Теперь все ясно. "Принц Уэльский", ну конечно же! Я все перепутал. Не захватил с собой старую записную книжку. Понадеялся на память.
      Равик следил за входом в "Озирис". Еще какое-то время оттуда никто не будет выходить. Девушкам надо переодеться. И все-таки лучше как можно скорее завлечь Хааке в машину.
      - Вы собирались заглянуть сюда? - по-приятельски спросил Хааке.
      - Признаться, подумывал... Да вот поздно у же... Хааке шумно вздохнул.
      - Дорогой мой, я вышел оттуда последним. Они уже закрываются.
      - Не беда. Там ведь скучища. Поедемте в Другое место! Садитесь.
      - А разве еще можно куда-нибудь поспеть?
      - Разумеется. Есть места для знатоков, там сейчас все только начинается. А такие дома, как "Озирис", посещают лишь туристы.
      - Неужели? А я-то думал... Нет, здесь все-таки вполне прилично.
      - Что вы! Есть гораздо лучшие заведения. "Озирис" - самый заурядный бордель. Равик несколько раз нажал на педаль. Мотор то начинал реветь на полных оборотах, то утихал. Расчет оказался верным. Хааке неуклюже взгромоздился на сиденье рядом с ним.
      - Я очень рад снова встретиться с вами, - сказал он. - Очень рад.
      Равик перегнулся через него и притянул дверцу.
      - Я тоже.
      - Как хотите, а в "Озирисе" не так уж плохо! Полно голых девок! И как только полиция разрешает! Наверно, большинство из них больны, а?
      - Возможно. В подобных заведениях, конечно, никогда не чувствуешь себя в полной безопасности.
      Равик включил скорость, и машина тронулась.
      - А разве есть заведения, где гарантирована полная безопасность? - Хааке откусил кончик сигары. - Не очень-то приятно привезти домой триппер... Хотя, с другой стороны... Живешь-то ведь один только раз...
      - Да, - сказал Равик и протянул Хааке электрическую зажигалку.
      - Куда мы едем?
      - Хотите, для начала побываем в "Maison de Rendez-vous" (1)?
      - А что это такое?
      - Дом, где великосветские дамы ищут неожиданных встреч.
      - Не может быть! Действительно, дамы из высшего света?
      - Вот именно. Женщины, у которых старые мужья. Женщины, у которых скучные мужья. Женщины, у которых мужья слишком мало зарабатывают.
      - Но позвольте... Не могут же они просто так... Как все это устраивается?
      - Женщины приезжают туда на несколько часов. На коктейль или на ночную чашку чая. Иных вызывают по телефону. Разумеется, это не вульгарное заведение, вроде тех, что на Монмартре.
     
      (1)"Дом свиданий" (фр.). Я знаю один чудесный особняк, прямо в Булонском лесу. У хозяйки такие манеры, что с ней не могли бы соперничать даже герцогини. Все в высшей мере благопристойно и элегантно. Во всем соблюдается полный такт.
      Равик дышал ровно и говорил медленно и спокойно. Слушая свои слова как бы со стороны, он казался себе опытным гидом по ночному Парижу. Он заставлял себя говорить, чтобы успокоиться. Все в нем тряслось. Крепко сжимая руль обеими руками, он пытался унять дрожь.
      - Вас поразит даже обстановка. Вся мебель стильная, везде старинные ковры и гобелены. Лучшие вина. Самое изысканное обслуживание. Что же касается женщин, то здесь вы, конечно, совершенно ничем не рискуете.
      Хааке выпустил облако дыма и повернулся к Равику.
      - Ваше предложение чрезвычайно заманчиво, дорогой фон Хорн. Но меня беспокоит одно: ведь это наверняка стоит уйму денег?
      - Напротив, это вовсе не дорого.
      Хааке смущенно захихикал.
      - Смотря что считать пустяками! Мы, немцы, с нашей жалкой валютой, какую удается вывезти...
      Равик покачал головой.
      - Я очень хорошо знаком с хозяйкой. Она мне кое-чем обязана и примет нас как почетных гостей. Если вы явитесь в качестве моего друга, с вас скорее всего вообще ничего не возьмут. Разве что дадите лакею на чай... Все обойдется дешевле, чем бутылка вина в "Озирисе".
      - Серьезно?
      - Сами увидите.
      Хааке уселся поудобнее.
      - Черт возьми! Вот это я понимаю.
      Его лицо расплылось в широкой ухмылке.
      - Вы, как видно, знаете тут все ходы и выходы, - сказал он, повернувшись к Равику. - Полагаю, вы оказали этой женщине большую услугу, Равик посмотрел ему прямо в глаза.
      - У тех, кто содержит подобные дома, иной раз бывают неприятности с властями - так, легкие попытки шантажа. Понимаете?
      - Еще бы! - Хааке на минуту задумался. - Вы пользуетесь здесь большим влиянием?
      - Не слишком большим. Просто у меня есть друзья во влиятельных кругах.
      - Это уже кое-что! Ваши знакомства могут нам очень пригодиться. Поговорим как-нибудь об этом?
      - С удовольствием. Сколько вы еще пробудете в Париже?
      Хааке рассмеялся.
      - Как на грех, всегда я встречаю вас, когда мне надо уезжать. Поезд уходит в семь тридцать утра. - Он посмотрел на часы, вмонтированные в панель. - Через два с половиной часа я должен быть на Северном вокзале. Успеем?
      - Безусловно. Вам еще надо заезжать в отель?
      - Нет. Мой багаж уже на вокзале. За номер я рассчитался сразу после обеда, чтобы не платить за лишние сутки. А то, знаете ли, с моими валютными запасами... - Он опять рассмеялся.
      Равик внезапно заметил, что и сам смеется. Он еще крепче сжал руками руль. Не верится, думал он, просто не верится! Что-то непременно стрясется, что-то непременно помешает... Столько счастливых случайностей - нет, это просто невозможно...
     
     
     
      От выпитого вина и свежего воздуха Хааке осовел. Говорить он стал медленнее и как-то с трудом. Удобно усевшись в углу, он начал клевать носом. Нижняя челюсть отвисла, глаза закрылись. Машина нырнула в безмолвный мрак Булонского леса.
      Лучи фар, как немые призраки, мчались впереди машины, вырывая из темноты фантастические очертания деревьев. В открытые окна врывался аромат акаций. Мягкий, непрерывный, словно бесконечный, шелест шин по асфальту. Низкий, тихий и ровный рокот мотора во влажном ночном воздухе. Блеснул небольшой пруд, мелькнули силуэты ив на темном фоне буков. Лужайки, покрытые бледной перламутровой росой. Мадридское шоссе. Дорога на Нейи. Какой-то дом, погруженный в сон. Запах воды. Сена...
      Равик ехал вдоль Бульвара Сены. По освещенной луной реке медленно двигались два черных рыбацких баркаса. На том, что шел подальше, лаяла собака. Над водой раздавались голоса. На носу первого баркаса горел фонарь. Равик ехал не останавливаясь. Он мчался вдоль берега Сены, не меняя скорости, чтобы Хааке не проснулся от толчков. Он хотел остановиться. Но это было невозможно - баркасы держались слишком близко к берегу. Он свернул на шоссе и повернул обратно по аллее де Лоншан, чтобы удалиться от реки. Он пересек аллею Королевы Маргариты и затем свернул в узкие боковые аллеи. Взглянув на Хааке, Равик увидел, что тот сидит с открытыми глазами и в упор смотрит на него. При слабом свете лампочек контрольных приборов глаза Хааке блестели, точно синие стеклянные шары. На Равика это подействовало, как электрический разряд.
      - Проснулись? - спросил он.
      Хааке не ответил, продолжая смотреть на Равика. Он сидел, совершенно не двигаясь. Даже его глаза были неподвижны.
      - Где мы? - спросил он наконец.
      - В Булонском лесу. Недалеко от ресторана "Каскад".
      - Сколько мы уже едем?
      - Минут десять.
      - Нет, больше.
      - Вряд ли.
      - Я посмотрел на часы до того, как задремал. Мы едем не меньше получаса.
      - В самом деле? - спросил Равик. - А мне казалось, меньше. Скоро будем на месте.
      Хааке не сводил с Равика глаз.
      - Где именно?
      - В "Maison de Rendez-vous".
      Хааке пошевелился.
      - Возвращайтесь, - сказал он.
      - Прямо сейчас?
      - Да.
      Он уже совсем протрезвел. Лицо стало другим. Не осталось и следа прежнего добродушия и веселости. Теперь Равик снова увидел того Хааке, которого хорошо знал и навсегда запомнил в гестаповском застенке. Равик сразу освободился от растерянности, не покидавшей его все это время. До последней минуты у него было такое ощущение, будто он хочет убить постороннего человека, не имеющего к нему никакого отношения. В машину сел добродушный говорун и любитель красного вина; глядя ему в лицо, Равик поначалу тщетно доискивался причины, побуждающей его совершить убийство, - причины, существующей прежде всего в его собственном воображении. И вдруг опять те же глаза, что смотрели на него тогда, когда он, задыхаясь от боли, с трудом приходил в себя после очередного обморока. Те же холодные глаза, тот же холодный, тихий, настойчивый голос...
      Что-то мгновенно перевернулось в нем, словно электрический ток изменил свое направление. Напряженность осталась прежней, но все разноречивые ощущения слились теперь в какой-то единый поток, устремились к одной цели, и эта цель поглотила все. Барьер последних лет исчез. Перед глазами вновь возникла комната с серыми стенами. Лампы без абажуров. Запах крови, сыромятных ремней, пота, мучений и страха...
      - Почему? - спросил Равик.
      - Я должен вернуться. Меня ждут в отеле.
      - Но ведь вы сказали, что ваш багаж уже на вокзале?
      - Да, сказал. Но у меня есть и другие дела. Я совсем забыл о них. Поезжайте обратно.
      - Ну что ж, поедем.
      На прошлой неделе Равик исколесил Булонский лес вдоль и поперек; он совершал поездки днем и ночью, и теперь точно знал, где находится. Еще несколько минут. Он свернул влево в узкую боковую аллею.
      - Мы едем обратно?
      - Да, конечно.
      Запах густой листвы, сквозь которую даже днем не проникает солнце. Гуще мрак. Ярче свет фар. Равик увидел в зеркальце, как левая рука Хааке медленно сползла с подлокотника и осторожно потянулась к карману. Слава Богу, что на этом "тальбо" руль установлен справа, подумал он. Равик свернул в другую аллею, отнял правую руку от руля, сделав вид, будто его качнуло на повороте, дал полный газ и понесся по прямой; через несколько секунд он изо всех сил нажал на правую педаль.
      Заскрежетали тормоза, и "тальбо" остановился как вкопанный. Упершись одной ногой в педаль, а другой в перед кузова, Равик удержался на месте. Хааке, не ожидавший толчка, упал головой вперед. Он так и не успел вытащить руку из кармана и грохнулся лбом о стык ветрового стекла и панели с приборами. Равик тут же выхватил из правого кармана тяжелый гаечный ключ и ударил им Хааке по голове, чуть пониже затылка.
      Хааке уже не выпрямился. Заваливаясь на бок, он начал медленно сползать с сиденья, пока его правое плечо не уперлось в панель.
      Равик сразу же дал газ и поехал дальше. Он промчался по аллее и включил подфарники. Слышал ли кто-нибудь скрежет тормозов? Не лучше ли вытолкнуть Хааке из машины и спрятать в кустах, на случай, если кто-нибудь появится? Наконец он остановился у перекрестка, заглушил мотор, выключил свет, выскочил из машины, поднял капот и открыл дверцы с той стороны, где сидел Хааке. Отсюда хорошо видно и слышно, что происходит вокруг, и если кто-нибудь появится, он вполне успеет оттащить Хааке в кусты и сделать вид, будто чинит мотор.
      Тишина казалась оглушительно звонкой. Она пришла непостижимо внезапно, и все кругом было наполнено ее гулом. Равик сжал кулаки. Он знал, что это кровь шумит у него в ушах. Он дышал медленно и глубоко.
      Гул постепенно перешел в шелест. Внезапно что-то застрекотало. Все громче, громче. Равик напряженно вслушивался. Стрекот все усиливался, вот он уже стал каким-то металлическим, и тут Равик сообразил, что это кузнечики. Шелест утих. Остался один лишь стрекот кузнечиков в час пробуждения утра, на узкой лужайке, наискосок от него.
      На лужайке уже было довольно светло. Равик закрыл капот. Надо торопиться. Только бы успеть сделать все, пока не станет совсем светло. Он осмотрелся. Место было выбрано неудачно. В Булонском лесу вообще нет подходящих мест. И в Сену не сбросишь - уже слишком светло. Он не рассчитывал, что все произойдет так поздно. Внезапно он вздрогнул. Послышался какой-то шорох, царапанье и затем стон. Рука Хааке выползла из открытой дверцы и стала судорожно хвататься за подножку машины. Равик заметил, что все еще держит в руке гаечный ключ. Он схватил Хааке за шиворот, выволок наполовину из машины и ударил два раза по затылку. Стоны прекратились.
      Что-то загремело. Равик замер. Потом увидел револьвер, упавший с сиденья на подножку. Должно быть, Хааке держал его в руке еще до того, как машина затормозила. Равик бросил револьвер обратно на сиденье.
      Он снова прислушался. Кузнечики. Лужайка. Небо светлеет, отступает куда-то назад. Вот-вот покажется солнце. Равик распахнул дверцу до отказа, вытащил Хааке из машины, опрокинул переднее сиденье и попытался втиснуть тело внутрь кузова. Сделать это не удалось. Промежуток между сиденьями был слишком мал. Он обежал вокруг машины, открыл багажник и поспешно выбросил из него домкрат и лопату. Затем снова выволок Хааке и подтащил к багажнику. Хааке был еще жив. Он был очень тяжел. Равик обливался потом. Ему с трудом удалось впихнуть тело в багажник. Колени Хааке оказались поджатыми к подбородку, и теперь он походил на зародыш в материнской утробе.
      Равик подобрал инструменты - лопату и домкрат - и положил их в кузов. В ветвях одного из деревьев запела птица. Он вздрогнул. В жизни он не слыхал ничего более громкого. Он посмотрел на лужайку. Стало еще светлее.
      Только ничем не рисковать... Равик подошел к багажнику и наполовину приподнял крышку. Затем поставил левую ногу на бампер и подпер крышку коленом - теперь она была открыта настолько, что можно было просунуть под нее руку. Если кто и заметит - не страшно: все выглядит так, будто он занят каким-то совсем невинным делом. В любую секунду крышку можно захлопнуть. Впереди - долгий путь. Но прежде следовало прикончить Хааке.
      Голова Хааке уткнулась в правый угол багажника. Равик ясно видел ее. На дряблой шее еще пульсировали артерии. Равик вцепился пальцами в горло и изо всей силы сдавил его.
      Казалось, это длится целую вечность. Но вот голова Хааке дернулась. Чуть-чуть, совсем незаметно. Тело попыталось вытянуться, словно стремясь высвободиться из оков одежды. Рот раскрылся. Снова раздался резкий щебет птиц. Вывалился язык, толстый, желтый, обложенный. И вдруг Хааке открыл один глаз, и этот глаз словно вылезал из орбиты, не переставая смотреть... Казалось, он отделился от головы и движется прямо на Равика... Затем тело обмякло. Еще с минуту Равик не ослаблял хватки. Все... Кончено...
      Крышка захлопнулась. Равик сделал несколько шагов и, почувствовав дрожь в коленях, ухватился за ствол дерева. Его тошнило. Казалось, его вывернет наизнанку. Он попытался сдержаться. Безуспешно.
      Подняв глаза, Равик увидел человека, шедшего через лужайку. Человек посмотрел на него. Равик не двинулся с места. Человек приближался. Он шел крупным, спокойным шагом. Судя по одежде, садовник или рабочий. Он снова взглянул на Ра- вика. Равик сплюнул и достал пачку сигарет. Закурив, он глубоко затянулся. Едкий дым обжег глотку. Человек пересек аллею. Он посмотрел на то место, где Равика стошнило, затем на машину и снова на Равика. Человек ничего не сказал, а Равик ничего не мог прочесть на его лице. Вскоре он скрылся за перекрестком.
      Равик выждал еще несколько секунд. Затем запер багажник на ключ и запустил двигатель. В Булонском лесу делать больше нечего - слишком светло. Надо ехать в Сен-Жермен. Сен-Жерменские леса были ему знакомы.
     
     
      XXX
     
      Через час Равик остановил машину перед небольшим трактиром. Он был очень голоден, в голове гудело. Перед домом стояли два столика и стулья. Заказав кофе с бриошами, Равик пошел умыться. В умывальнике воняло. Он попросил стакан и сполоснул рот. Потом вымыл руки и вернулся обратно.
      Завтрак был уже подан. Кофе пах, как пахнет всякий кофе; над крышами вились ласточки, солнце развешивало свои первые золотые гобелены на стенах домов, люди шли на работу; сквозь занавеси на окнах бистро ему было видно, как служанка, подоткнув подол, мыла каменные плитки пола. Давно уже Равик не видел такого мирного летнего утра.
      Он выпил горячего кофе, но есть не решался. Ему было противно взять что-либо в руки. Он внимательно осмотрел их. Какая чушь! - подумал он. Только этого мне не хватало! Надо поесть. Он выпил еще чашку кофе. Затем достал сигарету и осторожно прихватил губами тот конец, которого не касался пальцами. С этим надо кончать, подумал он. Но все-таки по-прежнему не притрагивался к еде. Сначала нужно все довести до конца. Он встал и расплатился.
      Стадо коров. Бабочки. Солнце над полями. Солнце в ветровом стекле. Солнце на крыше машины. Солнце на сверкающей крышке багажника, там лежит мертвый Хааке. Он так и не узнал, кто и за что убил его. Все должно было произойти иначе. Иначе...
      - {Ты узнаешь меня, Хааке? Ты знаешь, кто я такой?
      Он видел перед собой красное лицо.
      - Нет, не узнаю... Кто вы?.. Разве мы с вами уже встречались?
      - Да, встречались.
      - Когда? И даже были на ты?.. Может, в кадетском корпусе?.. Что-то не припоминаю.
      - Ах, не припоминаешь, Хааке. Нет, не в кадетском корпусе. Мы встретились гораздо позже.
      - Позже? Но ведь вы все время жили за границей. А я - в Германии. Только последние два года я стал наезжать сюда, в Париж. Может, мы выпивали где-нибудь вместе?
      - Нет, не выпивали. И не здесь состоялось наше знакомство, Хааке. Там, в Германии}!
      Шлагбаум. Железнодорожные рельсы. Маленький садик, заросший розами, флоксами и подсолнухом. Остановка. Какой-то одинокий черный поезд пыхтит сквозь бесконечное утро. В ветровом стекле машины отражаются воспаленные глаза. Когда он открывал багажник, в них попала пыль.
      - {В Германии? Ну конечно. На одном из съездов национал-социалистической партии. В Нюрнберге. Теперь, кажется, припоминаю. В здании "Нюрнберг хоф"?
      - Нет, Хааке, - медленно проговорил Равик в ветровое стекло, чувствуя, как в нем поднимается тяжелая волна воспоминания. - Не в Нюрнберге. В Берлине.
      - В Берлине? - На вздрагивающем лице с синевой под глазами появился оттенок шутливого нетерпения. - Ну-ка, выкладывайте, в чем дело! Только не напускайте столько тумана, не затягивайте эту пытку! При каких обстоятельствах? Снова волна, поднимающаяся откуда-то из-под земли, бегущая вверх по рукам.
      - На пытке, Хааке! Вот именно! На пытке!
      Неуверенный, осторожный смешок.
      - Это скверная шутка, уважаемый.
      - На пытке, Хааке! Теперь ты узнаешь меня?
      Еще более неуверенный, осторожный, почти угрожающий смешок.
      - Нет, не узнаю. Я встречал тысячи людей, не могу же я запомнить каждого в отдельности. А если вы намекаете на тайную государственную полицию...
      - Да, Хааке. Я говорю о гестапо.
      Пожимает плечами. Настораживается.
      - Если вас там когда-нибудь допрашивали...
      - Да. Теперь вспоминаешь?
      Снова пожимает плечами.
      - Разве всех упомнишь? Мы допрашивали тысячи людей...
      - Допрашивали?! Мучили, избивали до потери сознания, отшибали почки, ломали кости, швыряли в подвалы, как мешки, вновь выволакивали на допрос, раздирали лица, расплющивали мошонки - и все это вы называете "допрашивали"! Хриплые, отчаянные стоны тех, кто больше не мог уже кричать... "Допрашивали"! Беззвучные рыдания между двумя обмороками, удары сапогом в живот, резиновые дубинки, плети... И все это вы называете столь невинным словом "допрашивали"}!
      Равик не отрываясь глядел в невидимое лицо за ветровым стеклом. Сквозь это лицо бесшумно скользил пейзаж, пшеничные и маковые поля, шиповник... Он не сводил глаз с этого лица, его губы шевелились, и он говорил все, что хотел и должен был рано или поздно высказать.
      - {Не смей шевелить руками, или я пристрелю тебя! Помнишь маленького Макса Розенберга? Истерзанный, он лежал рядом со мной в подвале и пытался размозжить себе голову о цементную стену, чтобы его перестали "допрашивать". За что же его "допрашивали"? За то, что он был демократом! А помнишь Вильмана? Он мочился кровью и вернулся в камеру без зубов и без глаза после двухчасового "допроса". За что? За то, что он был католиком и не верил, что ваш фюрер - новоявленный мессия. А Ризенфельд? Голова и спина его напоминали куски сырого мяса. Он умолял нас перегрызть ему вены, потому что сам он сделать этого не мог - у него не осталось зубов после того, как ты "допросил" его; ведь он был против войны, и не верил, что бомбы и огнеметы - высшее достижение цивилизации. Вы "допрашивали"! Да, вы "допрашивали" тысячи... Не смей двигать руками, мерзавец! А теперь я наконец, добрался до тебя, мы отъедем с тобой куда-нибудь подальше, я доставлю тебя в одинокий дом с толстыми стенами и начну тебя там "допрашивать" - медленно-медленно, дни и ночи напролет, по той же самой системе, по какой ты "допрашивал" Розенберга, Вильмана и Ризенфельда. А потом, после всего..}.
      Внезапно Равик заметил, что машина несется с безумной скоростью. Он сбавил ход. Дома. Деревья. Собаки. Куры. Вытянув шеи, закинув головы, скачут по лугу лошади, словно где-то рядом раскинулось стойбище кочевников. Кентавры, жизнь, бьющая через край. Смеющаяся женщина несет корзину с бельем. На веревках висят простыни и разноцветное белье - стяги незыблемого счастья. У крыльца играют дети. Он видел все это как бы сквозь стеклянную стену - очень близко и невероятно далеко. Красота, покой и невинность - это до боли волнует душу, но оно ушло от него навсегда, навеки, и все из-за одной только ночи. Но сожалений он не испытывал: так случилось, и ничего тут не изменить...
      Надо ехать медленнее. Будешь бешено мчаться через деревню - задержат... Часы. Неужели он едет уже два часа? Он и не заметил, как они пролетели. Он ничего не видел, кроме лица, глядя в которое, говорил... Сен-Жермен. Парк. Черная решетка на фоне голубого неба. За ней деревья. Деревья. Целые аллеи. Долгожданный, желанный парк, множество деревьев. За ними - лес.
      Равик сбавил ход. Лес поднялся золотисто-зеленой волной, расплеснулся вправо и влево, затопил горизонт и поглотил все; машина, как проворное сверкающее насекомое, петляла по его извилистым дорожкам.
      Мягкая земля сплошь заросла кустарником. До шоссе отсюда было далеко. Не теряя машины из виду, Равик отошел от нее на несколько сот метров и принялся рыть яму. Это было нетрудно. Если кто-нибудь появится, он спрячет лопату и пойдет обратно, делая вид, что просто гуляет по лесу.
      Он выкопал довольно глубокую яму, чтобы можно было завалить труп толстым слоем земли, затем подогнал машину поближе. Тащить мертвое тело, очевидно, будет нелегко. Все же он остановил машину там, где кончался твердый грунт, - на мягком останутся следы от шин.
      Труп еще не остыл. Подтянув его к яме, Равик стал срывать одежду, сбрасывая ее тут же в кучу. Сделать это оказалось проще, чем он думал. Оставив голое тело, он взял одежду, запихнул в багажник и отвел автомобиль на прежнее место. Потом запер дверцы и багажник на ключ и захватил с собой молоток. Надо исключить всякую возможность опознания трупа, если его случайно обнаружат.
      Равику стоило большого труда вернуться к мертвецу. Ему вдруг неодолимо захотелось бросить труп в лесу, сесть в машину и умчаться. Он остановился и оглянулся. Неподалеку по стволу бука сновали две белки. Их рыжеватые шубки сверкали на солнце. Он пошел дальше.
      Вздутый, уже посиневший труп. Он положил на лицо Хааке тряпку, пропитанную машинным маслом, и стал бить по ней молотком, но после первого же удара остановился. Звук показался ему слишком громким. Равик замер, но тут же принялся быстро наносить удар за ударом. Через некоторое время он приподнял тряпку. Лицо превратилось в какое-то месиво, затянутое пленкой из свернувшейся черной крови. Совсем как голова Ризенфельда, подумал он, стиснув зубы. Или нет, голова Ризенфельда была пострашнее - ведь тот еще жил.
      Кольцо на правой руке Хааке. Равик снял его и столкнул тело в яму. Хааке был длиннее, чем ему казалось. Пришлось подтянуть колени к животу. Потом он засыпал яму землей. На это ушло совсем немного времени, он притоптал землю и положил на нее дерн, который заранее срезал лопатой, перед тем, как выкопать яму. Куски дерна плотно прилегали один к другому. Только пригнувшись совсем низко, можно было заметить стыки. Он расправил кусты и выпрямился.
      Молоток. Лопата. Тряпка. Все это он отнес к машине и бросил в багажник прямо на одежду. Потом не спеша возвратился, стараясь обнаружить следы. Их почти не было. Пройдут дожди, подрастет трава, и через несколько дней все будет как прежде.
      Странно: обувь мертвого мужчины. Носки. Белье. Костюм почему-то вызывал меньшее удивление. Носки, сорочка, нижнее белье - все уже стало призрачным, поблекшим, словно и они стали добычей смерти. Как омерзительно прикасаться ко всему этому, отыскивать монограммы и фирменные этикетки.
      Равик быстро вырезал их, затем свернул одежду в узелок и закопал ее в нескольких километрах от места, где зарыл труп, - достаточно далеко, чтобы предотвратить одновременное обнаружение тела и одежды.
      Он поехал дальше и вскоре добрался до какого-то ручья. Монограммы, срезанные с одежды, он завернул в бумагу. Затем разорвал в клочки записную книжку Хааке и исследовал содержимое бумажника: две банкноты по тысяче франков, билет до Берлина, десять марок, несколько записок с адресами и паспорт. Французские банкноты Равик взял себе. В карманах одежды Хааке он обнаружил еще несколько пятифранковых бумажек.
      С минуту он разглядывал железнодорожный билет. Было странно видеть на нем надпись: "До Берлина". Порвав билет, Равик присоединил обрывки ко всему остальному. Паспорт Хааке он разглядывал довольно долго. Документ был действителен еще три года. Трудно было устоять против искушения сохранить его и пожить под новой фамилией. Это вполне соответствовало его теперешнему образу жизни. Он не стал бы особенно колебаться, будь это абсолютно безопасно.
      Равик разорвал паспорт и кредитку в десять марок. Ключи, револьвер и квитанцию на сданный в багаж чемодан он сунул в карман. Может быть, чемодан придется забрать, чтобы в Париже не осталось никаких следов. Счет за номер в отеле он также разорвал.
      Затем все сжег. С клочками материи пришлось повозиться дольше, чем он предполагал, но очень пригодились предусмотрительно захваченные с собой старые газеты. Пепел он бросил в ручей. Затем внимательно осмотрел машину - не осталось ли где следов крови. Нигде ни пятнышка. Тщательно обмыв молоток и гаечный ключ, он снова уложил инструменты в багажник. Затем вымыл руки, достал сигарету и, присев на подножку, закурил.
      Сквозь листву высоких буков падали косые лучи солнца. Равик сидел и курил. Он был совершенно опустошен и ни о чем не думал.
     
     
     
      Лишь вновь свернув на шоссе, что вело к дворцу, он вспомнил Сибиллу. Белый дворец сиял в блеске летнего утра, под вечным небом восемнадцатого века. Он вдруг вспомнил Сибиллу и впервые за все эти годы перестал сопротивляться мыслям о ней, отгонять и подавлять их. Воспоминания всегда обрывались на той минуте, когда Хааке приказал ввести ее. Последнее, что он запомнил, был ужас, безумный страх в ее глазах. Все осталь- ное тонуло в этом. Еще помнилось, как сообщили о том, что она повесилась. Он никогда этому не верил, хотя самоубийство было возможно, вполне вероятно - кто знает, что предшествовало ему... Никогда он не мог думать о Сибилле, не испытывая при этом мучительных спазмов в мозгу. И тогда его пальцы словно превращались в скрюченные когти, судорога сковывала грудь, сознание надолго заволакивалось кровавым туманом, и всего его охватывала бессильная жажда мести.
      Он думал о ней, и внезапно исчезли и судорога и туман. Что-то растворилось, рухнула баррикада, недвижный образ, воплотивший в себе отчаяние многих лет, внезапно ожил и постепенно начал оттаивать. Искривленные губы сомкнулись, взгляд утратил оцепенелость, кровь стала медленно приливать к белому как мел лицу. Застывшей маски ужаса как не бывало, вновь появилась Сибилла, та самая, которую он знал, которая была с ним, чью нежную грудь он ласкал, с которой он прожил два года, и они были словно теплый июньский вечер, овеваемый легким ветерком.
      Всплыли дни, вечера... Словно из какого-то забытого огнива, где-то далеко за горизонтом посыпались искры. Заклинившаяся, наглухо запертая, покрытая запекшейся кровью дверь в его прошлое внезапно отворилась, легко и бесшумно, и за ней снова раскинулся цветущий сад, а не застенок гестапо.
      Равик ехал уже больше часа. Он не торопился возвращаться в Париж. Остановившись на мосту через Сену за Сен-Жерменом, он бросил в воду ключи и револьвер Хааке. Затем опустил верх машины и поехал дальше.
      Над Францией вставало утро. Ночь была почти забыта, словно после нее прошли десятки лет. Случившееся несколько часов назад стало для него нереальным, а то, что казалось ему давным-давно потонувшим в памяти, загадочно всплывало на поверхность, надвигалось все ближе и не было больше отделено от него пропастью. Равик не понимал, что с ним происходит. Он ожидал всего - опустошенности, усталости, равнодушия, отвращения, он думал, что попытается оправдать себя, напьется до потери сознания, он ждал чего угодно, но только не этого ощущения легкости и освобождения, словно с его прошлого упал какой-то тяжкий груз. Он смотрел по сторонам. Мимо него скользил пейзаж. Вереницы тополей, ликуя, тянулись ввысь своими зелеными факелами; в полях буйно цвели маки и васильки; из пекарен в маленьких деревушках пахло свежеиспеченным хлебом; в школе под аккомпанемент скрипки пели дети.
      О чем же он думал еще совсем недавно, когда проезжал здесь? Совсем недавно, несколько часов назад. С тех пор прошла целая вечность. Куда девалась стеклянная стена, словно отгородившая его от всего окружающего? Она исчезла, как исчезает туман под лучами восходящего солнца. Он снова видел детей, играющих перед домами, кошек и собак, дремлющих на солнце, лошадей на пастбище, а на лугу все так же стояла женщина с прищепками в руке и развешивала белье. Он смотрел - и острее, чем когда-либо, ощущал себя частью всего этого. Что-то мягкое и влажное таяло в нем, наполняя его жизнью. Выжженное поле зазеленело вновь, и что-то в нем медленно отступило назад. Утраченное равновесие восстанавливалось.
      Равик неподвижно сидел за рулем; он не решался пошевельнуться, боясь вспугнуть возникшее чувство. А оно росло и росло, оно словно искрилось и играло в душе; он сидел тихо, еще не осознав происходящего во всей его полноте, но уже ощущая и зная - избавление пришло. Он думал, что тень Хааке будет неотступно преследовать его. Но рядом с ним как бы сидела только его собственная жизнь, она вернулась и глядела на него. Долгие годы ему все мерещились широко раскрытые глаза Сибиллы. Безмолвно и неумолимо они обвиняли и требовали. Теперь они закрылись, горестные складки в углах рта разгладились, руки, простертые в ужасе, наконец опустились. Смерть Хааке сорвала застывшую маску смерти с лица Сибиллы - на мгновение оно ожило и затем стало расплываться. Теперь Сибилла обретет покой, теперь ее образ уйдет в прошлое и никогда больше не вернется. Тополя и липы бережно примут и похоронят ее... А вокруг все еще лето и жужжание пчел... И какая-то прозрачная, не изведанная им доселе усталость - словно он не спал много ночей подряд и теперь будет спать очень долго или никогда уже не уснет...

К титульной странице
Вперед
Назад