Равик поставил "тальбо" на улице Понселе. Он заглушил мотор, вышел из машины и только тогда по-настоящему почувствовал, до чего он устал. Это была уже не та расслабленная усталость, которую он ощущал во время поездки, а какое-то тупое и непреодолимое желание спать, спать - и больше ничего. Едва передвигая ноги, он направился в "Энтернасьональ". Солнце немилосердно палило, голова налилась свинцом. Неожиданно Равик вспомнил, что еще не сдал свой номер в отеле "Принц Уэльский". Он был так утомлен, что с минуту раздумывал - не сделать ли это позже. Затем, пересилив себя, взял такси и поехал в "Принц Уэльский". Уплатив по счету, он едва не забыл сказать, чтобы ему вынесли чемодан.
      Равик ждал в прохладном холле. Справа, у стойки бара, сидели несколько человек и пили "мартини". Дожидаясь носильщика, он едва не заснул. Дав ему на чай, он вышел и сел в такси.
      - К Восточному вокзалу, - произнес он нарочито громко, чтобы это было слышно швейцару и носильщику.
      На углу улицы де ля Боэти он попросил остановиться.
      - Я ошибся на целый час, - сказал он шоферу. - Мне еще рано на вокзал. Остановитесь у того бистро. Он расплатился, взял чемодан и сделал несколько шагов в сторону бистро. Затем обернулся и посмотрел вслед такси. Оно скрылось из виду. Остановив другую машину, он поехал в "Энтернасьональ".
      В холле не было никого, если не считать спящего мальчишки, помощника портье. Двенадцать часов дня. Хозяйка, очевидно, в столовой. Равик поднялся с чемоданом к себе в номер, разделся и встал под душ. Мылся он долго и тщательно. Потом обтер все тело спиртом. Это его освежило. Он вынул вещи из чемодана и задвинул его под кровать. Сменив белье и надев другой костюм, он спустился вниз к Морозову.
      - А я только-только собирался к тебе, - сказал Морозов. - Сегодня я свободен. Можем вместе пойти в отель "Принц Уэльский"...
      Он умолк и внимательно посмотрел на Равика.
      - Уже незачем, - ответил Равик.
      Морозов вопросительно глядел на него.
      - Все кончено, - сказал Равик. - Сегодня утром. Не спрашивай ни о чем. Страшно хочу спать.
      - Тебе еще нужно что-нибудь?
      - Ничего. Все кончено. Мне повезло.
      - Где машина?
      - На улице Понселе. С ней все в порядке.
      - Больше ничего не надо делать?
      - Ничего. У меня вдруг ужасно разболелась голова. Хочу спать. Попозже спущусь к тебе.
      - Ладно. Но, может быть, все-таки надо еще что-нибудь сделать?
      - Нет, - сказал Равик. - Больше ничего. Все было очень просто.
      - Ты ни о чем не забыл?
      - Нет. Как будто не забыл. Только теперь я не могу об этом рассказывать. Надо сначала выспаться. Расскажу потом. Ты будешь у себя?
      - Конечно, - сказал Морозов.
      - Хорошо. Я зайду к тебе.
      Равик вернулся в свою комнату. У него сильно разболелась голова. Он постоял немного у окна. Этажом ниже белели лилии эмигранта Визенхофа. Напротив высилась серая стена с пустыми окнами. Кончено! Он поступил правильно, так оно и должно было быть. Теперь всему этому конец. Но что же дальше? Этого он себе не представлял. Его ничто больше не ждет. Завтра - слово, лишенное всякого смысла. Нынешний день - последний.
      Он разделся и снова вымылся. Долго держал руки в спирту и дал им просохнуть на воздухе. Кожа на суставах пальцев стянулась. Голова отяжелела, и мозг словно перекатывался в черепной коробке. Равик достал шприц и простерилизовал его в маленьком электрическом кипятильнике, стоявшем на подоконнике. Вода клокотала несколько минут. Это напомнило ему ручей. Только ручей. Открыв две ампулы, он втянул в шприц прозрачную, как вода, жидкость, сделал себе укол и лег на кровать. Полежав немного, он взял свой старый халат и укрылся им. У него было такое ощущение, словно ему двенадцать лет и он устал и одинок тем особенным одиночеством, которое присуще годам роста и молодости.
     
     
     
      Он проснулся, когда уже смеркалось. Над крышами домов розовела вечерняя заря. Снизу доносились голоса Визенхофа и Рут Гольдберг. Он не мог разобрать, о чем они говорили, да и не особенно прислушивался. Подобно человеку, случайно заснувшему среди дня и проспавшему до самого вечера, он чувствовал себя совершенно выбитым из колеи и вполне созревшим для мгновенного, бессмысленного самоубийства. Если бы я мог сейчас оперировать, подумал он. Какого-нибудь тяжелого, почти безнадежного пациента. Он вспомнил, что весь день ничего не ел, и внезапно почувствовал страшный голод. Головная боль прошла. Он оделся и спустился к Морозову.
      Морозов в рубашке с закатанными рукавами сидел за столом и решал шахматную задачу. Комната была почти пустой. На одной стене висела ливрея. В углу - икона с лампадкой. В другом углу стоял столик с самоваром. В третьем - роскошный холодильник, гордость Морозова. В нем он выстуживал водку, пиво и разную снедь. На полу перед кроватью лежал турецкий коврик. Морозов безмолвно поднялся, достал две рюмки и бутылку водки. Он налил рюмки дополна.
      - "Зубровка", - сказал он.
      Равик присел к столу.
      - Пить ничего не хочу, Борис. Но я чертовски .голоден.
      - Ладно. Пойдем ужинать. А пока что... - Морозов достал из холодильника ржаной русский хлеб, огурцы, масло и баночку икры. - Замори червячка. Икра - подарок шеф-повара "Шехерезады". В знак особого расположения.
      - Борис, - сказал Равик, - не будем ломать комедию. Я встретил его перед "Озирисом", убил в Булонском лесу и закопал в Сен-Жермене.
      - Тебя кто-нибудь видел?
      - Нет. Возле "Озириса" никого не было.
      - А где-нибудь еще?
      - В Булонском лесу какой-то человек прошел по лужайке. Но все уже было кончено. Он лежал в машине. Снаружи можно было видеть только меня и машину. Меня рвало. Ничего особенного, могло стошнить после выпивки.
      - Что ты сделал с его вещами?
      - Закопал. Монограммы и этикетки срезал и сжег вместе с документами. У меня остались только деньги и багажная квитанция. Он еще вчера выписался из отеля и собирался уехать сегодня утром.
      - Черт возьми! Действительно повезло! Остались следы крови?
      - Никаких. Крови почти не было. В "Принце Уэльском" я уже рассчитался. Чемодан привез сюда. Люди, с которыми Хааке был связан в Париже, скорее всего подумают, что он уехал. Если забрать багаж, от него не останется и следа.
      - Его хватятся в Берлине и пошлют запрос местным властям. - Если получить багаж, никто не сможет узнать, куда он уехал.
      - Узнают. Ведь он не использовал свое место в спальном вагоне. Билет ты уничтожил?
      - Да.
      - Тогда сожги и квитанцию.
      - Ее можно переслать в багажную экспедицию и распорядиться отправить чемоданы до востребования в Берлин или куда-нибудь еще.
      - Нет смысла. Лучше сожги. Не надо слишком хитрить. Это только насторожит полицию. А так выходит очень просто, исчез человек, и все. В Париже это бывает. Если начнется следствие, возможно, удастся выяснить, где его видели в последний раз. В "Озирисе". Ты заходил туда?
      - Зашел на минуту. Я его видел, он меня - нет. Потом дожидался его на улице, там нас никто не видел.
      - Могут справиться, кто был в то время в "Озирисе". Роланда, пожалуй, вспомнит, что ты заходил.
      - Я бываю там часто. Это еще ни о чем не говорит.
      - Лучше, чтобы тебя не допрашивали. Эмигрант, без документов. А Роланда знает, где ты живешь?
      - Нет. Но она знает адрес Вебера. Он у них официально практикующий врач. Впрочем, Роланда скоро уходит из "Озириса".
      - Все равно будет известно, куда она уехала. - Морозов налил себе рюмку. - Равик, по-моему, тебе нужно скрыться на несколько недель.
      Равик посмотрел на него.
      - Легко сказать, Борис. Но куда?
      - Куда угодно, лишь бы можно было затеряться в массе людей. Поезжай в Канн или в Довиль. Сезон в самом разгаре - поживешь тихо и незаметно. Или в Антиб. Там ты все знаешь. Никто не спросит у тебя паспорта. А я всегда смогу справиться у Вебера или Роланды, разыскивала ли тебя полиция как свидетеля. Равик отрицательно покачал головой.
      - Самое лучшее - оставить все как есть и продолжать жить, словно ничего не произошло.
      - В данном случае ты не прав.
      Равик посмотрел на Морозова.
      - Нет, я останусь в Париже. Я не хочу бежать. Иначе я не могу поступить. Неужели тебе это непонятно?
      Морозов ничего не ответил.
      - Прежде всего сожги квитанцию, - наконец сказал он.
      Равик вынул бумажку из кармана и сжег над плоской медной пепельницей. Морозов вытряхнул пепел в окно.
      - Так, с этим покончено. У тебя осталось еще что-нибудь от него?
      - Деньги.
      - Покажи.
      Морозов осмотрел кредитки.
      - Что ж, деньги как деньги. Их вполне можно использовать. Что ты собираешься с ними делать?
      - Пошлю в фонд помощи беженцам, не открывая своего имени.
      - Разменяешь завтра, пошлешь через две недели.
      - Хорошо.
      Равик спрятал деньги. Складывая бумажки, он вдруг подумал, что не так давно брал руками еду. Он взглянул на свои ладони. Странно, что только не лезло ему в голову сегодня утром. Он взял еще ломоть свежего черного хлеба.
      - Где мы поужинаем? - спросил Морозов.
      - Да где угодно.
      Морозов посмотрел на него. Впервые за весь день Равик улыбнулся.
      - Борис, - сказал он. - Не гляди ты на меня, как сиделка, которая опасается, что ее больного вот-вот хватит удар. Я уничтожил скота, он заслуживал участи, худшей в тысячу... нет - во много тысяч раз худшую! За свою жизнь я убил десятки ни в чем не повинных людей, и мне давали за это ордена, и убивал я их не в честном, открытом бою, а из засады, в спину, когда они ничего не подозревали. Но это называлось войной и считалось делом чести. Сегодня же ночью у меня было только одно совершенно идиотское желание: сказать ему все прямо в глаза перед тем, как разделаться с ним. И вот эти невысказанные слова несколько минут буквально душили меня, точно застряли в горле. А теперь вопрос исчерпан. Хааке больше не будет мучить людей. Я после этого выспался, и все для меня стало таким далеким, будто я когда-то прочитал об этом в газете.
      - Ладно. - Морозов застегнул свой пиджак. - Тогда пойдем. Мне необходимо чего-нибудь выпить. Равик посмотрел на него.
      - Тебе?
      - Да, мне! - сказал Морозов. - Я... - На мгновение он запнулся. - Сегодня я впервые почувствовал себя старым.
     
     
      XXXI
     
      Торжественное прощание с Роландой началось ровно в шесть и длилось всего лишь час. В семь часов "Озирис" был снова готов к приему посетителей.
      Стол накрыли в отдельном зале. Почти все девицы были одеты в черные шелковые платья. Равик, постоянно видевший их на врачебных осмотрах обнаженными или в весьма прозрачных одеяниях, многих даже не сразу узнал. На крайний случай мадам оставила в большом зале пять или шесть девушек в качестве "группы резерва". После семи они также должны были переодеться и прийти проститься с Роландой. Ни одна из них не согласилась бы явиться на торжество в неподобающем виде. Это не было требованием мадам - так решили сами девушки. Равик ничего другого и не ожидал. Он хорошо знал, что в среде проституток этикет более строг, нежели в высшем свете. Девушки подарили Роланде шесть плетеных кресел для будущего кафе, купленных в складчину. Мадам преподнесла ей кассовый аппарат, Равик - два столика с мраморными плитами. Он был единственным посторонним на торжестве. И единственным мужчиной.
      Обед начался в пять минут седьмого. Мадам сидела во главе стола. Справа от нее Роланда, слева Равик. Далее - новая распорядительница, ее помощница и затем девушки. Были сервированы великолепные закуски. Паштет из гусиной печенки по-страсбургски и к нему старое шерри-бренди. Равику поставили бутылку водки. Он терпеть не мог шерри. Потом подали превосходное тюрбо и белое "мерсо" урожая 1933 года. Рыба была приготовлена не хуже, чем у "Максима". Вино оказалось легким и в меру молодым. Затем последовала спаржа, а за ней поджаренные на вертеле нежные цыплята, изысканный салат, чуть отдававший чесноком, и красное "шато сент-эмилион". В том конце стола, где сидела мадам, распили бутылку "романэ конти" урожая 1921 года.
      - Девушки не сумеют оценить его, - сказала мадам.
      Равик, напротив, вполне оценил достоинства вина и, великодушно отказавшись от шампанского и сладкого, получил вторую бутылку "романэ". Вместе с мадам он ел полужидкий бри со свежим белым хлебом без масла и запивал вином.
      Разговор за столом напоминал беседу в пансионе для благородных девиц. Плетеные кресла были украшены бантами. Кассовый аппарат сиял. Мраморные плиты столиков тускло мерцали. В зале царила атмосфера легкой грусти. Мадам была в черном. На ней сверкали бриллианты, их было не слишком много, лишь брошь и кольцо - чудесные голубовато-белые камни чистой воды. Она не надела диадему, хотя стала графиней. У мадам был вкус. Она любила драгоценности. Мадам заявила, что рубины и изумруды могут упасть в цене. Бриллианты куда надежнее. Она болтала с Роландой и Равиком, обнаруживая недюжинную начитанность. Она вела беседу легко, забавно и остроумно, цитировала Монтеня, Шатобриана и Вольтера. Ее умное, ироническое лицо обрамляли слегка поблескивающие седые волосы с голубоватым отливом - мадам их подкрашивала.
      В семь часов, после кофе, девушки, совсем как примерные воспитанницы пансиона, встали из-за стола. Они вежливо поблагодарили мадам и трогательно простились в Роландой. Мадам посидела еще немного. Она угостила Равика "арманьяком", какого он в жизни не пробовал. "Группа резерва", все время дежурившая внизу, прибыла к столу. Девушки умылись, переоделись в вечерние платья и подкрасились, но не так ярко, как обычно. Мадам дождалась, пока всем не подали тюрбо. Поговорив с девушками и поблагодарив их за то, что они пожертвовали для нее этим часом, она грациозно откланялась.
      - Я надеюсь, Роланда, еще увидеть вас до отъезда...
      - Разумеется, мадам.
      - Разрешите оставить для вас "арманьяк"? - обратилась мадам к Равику. Он поблагодарил. Мадам удалилась. С головы до пят - дама высшего Общества.
      Равик взял бутылку и пересел к Роланде.
      - Когда ты уезжаешь? - спросил он.
      - Завтра днем, в четыре часа семь минут.
      - Я приду на вокзал проводить тебя.
      - Нельзя, Равик. Никак нельзя. Мой жених приезжает сегодня вечером. Мы едем вдвоем. Понимаешь? И вдруг заявишься ты. Он очень удивится.
      - Понимаю.
      - Завтра с утра мы сделаем еще кое-какие покупки и отправим все багажом. Сегодня я сниму номер в отеле "Бельфор". Удобно, дешево и чисто.
      - Он тоже остановится там?
      - Что ты! - удивилась Роланда. - Ведь мы еще не повенчаны.
      - Верно. Об этом я как-то не подумал. Равик знал, что Роланда нисколько не рисуется. Она была женщиной устойчивых буржуазных взглядов. Для нее не имело значения, служит ли она в пансионе для благородных девиц или в публичном доме. У нее были определенные обязанности, и она честно их исполняла. Теперь она освободилась от этих обязанностей и возвращается обратно в свою буржуазную среду, полностью порывая с тем миром, в котором временно жила. Так же получалось со многими проститутками. Часто они становились отличными женами. Проституцию они считали тяжелым ремеслом, но отнюдь не пороком. Такой взгляд на вещи спасал их от деградации.
      Роланда налила Равику еще рюмку коньяку. Затем достала из сумки какую-то бумажку.
      - Если тебе когда-нибудь будет нужно уехать из Парижа - вот наш адрес. Приезжай в любое время.
      Равик посмотрел на адрес.
      - Здесь две фамилии, - сказала она. - Первые две недели пиши на мою. Потом - на имя моего жениха.
      Равик спрятал листок.
      - Спасибо, Роланда. Пока я останусь в Париже. И потом - я представляю себе, как удивится твой жених, если я вдруг свалюсь к вам как снег на голову.
      - Ты это говоришь потому, что я просила тебя не приходить завтра на вокзал? Так ведь здесь совсем другое дело. Я даю адрес на тот случай, если тебе придется срочно выехать из Парижа.
      Он удивленно взглянул на нее.
      - Что ты хочешь сказать?
      - Равик, - сказала она. - Ты беженец. А у беженцев часто бывают неприятности. Хорошо заранее знать место, где можно какое-то время пожить, не опасаясь полиции.
      - Откуда ты знаешь, что я беженец?
      - Знаю. И никому об этом не говорила. Да и кому какое дело? Сохрани адрес. А понадобится - приезжай, не стесняйся. У нас никто ни о чем не спросит.
      - Хорошо, Роланда. Спасибо.
      - Дня два назад в "Озирис" заходил какой-то тип из полиции. Интересовался каким-то немцем. Спрашивал, был ли он здесь.
      - Вот как? - Равик насторожился.
      - Да. Когда ты заходил к нам в последний раз, в "Озирисе" действительно торчал один немец. Ты, наверно, его уже забыл. Такой толстый, лысый. Сидел за столиком с Ивонной и Клер. Агент спрашивал, заглядывал ли он к нам и кто еще был здесь тогда.
      - Понятия не имею, - сказал Равик.
      - Ты, наверно, не обратил на него внимания. Но я, конечно, не сказала, что в тот вечер ты забежал к нам на минутку.
      Равик кивнул.
      - Так лучше, - пояснила Роланда. - Нечего давать шпикам повод спрашивать у невинных людей паспорта.
      - Правильно. А он не объяснил, что ему нужно?
      Роланда пожала плечами.
      - Нет. Да нас это и не касается. Я ему так и сказала - никого, мол, не было, и все. У нас старое правило: мы никогда ничего не знаем. Так лучше. Впрочем, кажется, он и сам был не особенно заинтересован в расследовании.
      - Правда?
      Роланда усмехнулась.
      - Равик, многим французам наплевать на судьбу какого-то там немецкого туриста. Нам и своих забот хватает. - Она поднялась. - А теперь мне пора. Прощай, Равик.
      - Прощай, Роланда. Без тебя здесь будет уже не то.
      Она улыбнулась.
      - Может, не сразу. Но вскоре наладится.
      Она пошла прощаться с девушками и по пути еще раз оглядела кассовый аппарат, плетеные кресла и столики. Весьма практичные подарки. Мыслен- но она уже видела их в своем кафе. В особенности
      кассовый аппарат - символ буржуазной респектабельности, семейного уюта и благополучия. Поколебавшись с минуту, Роланда вернулась, достала из сумки несколько монет, положила их подле поблескивающей кассы и нажала на клавиши. Механизм сработал, счетчик показал два франка пятьдесят сантимов, и Роланда, улыбаясь счастливой улыбкой, положила в ящичек деньги, которые сама себе уплатила.
      Девушки, сгорая от любопытства, сгрудились вокруг кассы. Роланда снова нажала на клавиши. Один франк семьдесят пять сантимов.
      - А что у вас можно получить за один франк семьдесят пять сантимов? - спросила Маргарита, по кличке "Кобыла".
      Роланда подумала.
      - Рюмку "дюбонне" и два "перно".
      - А сколько стоит рюмка "амер пикон" и кружка пива?
      - Семьдесят сантимов.
      Касса зажужжала. Ноль франков семьдесят сантимов.
      - Дешево, - сказала Кобыла.
      - У нас все должно быть дешевле, чем В.Париже, - ответила Роланда.
      Девушки сдвинули плетеные кресла вокруг мраморных столиков и осторожно уселись. Оправив свои вечерние платья, они вдруг преобразились в будущих посетительниц кафе Роланды.
      - Мадам Роланда, дайте нам, пожалуйста, три чашки чаю с английским бисквитом, - сказала Дэзи, хрупкая блондинка, пользовавшаяся особенным успехом у женатых мужчин.
      - Семь франков восемьдесят. - Роланда нажала на клавиши. Касса сработала. - Сожалею, но английский бисквит очень дорог.
      Кобыла сидела за другим столиком. После напряженного раздумья она взглянула на Роланду.
      - Две бутылки "поммери", - торжествующе произнесла она. Маргарита любила Роланду и хотела сделать ей приятное.
      - Девяносто франков. У нас очень хороший "поммери".
      - И четыре рюмки коньяка! - фыркнула Кобыла. - Сегодня у меня день рождения.
      - Четыре франка сорок.
      Касса снова затрещала.
      - И четыре кофе с безе.
      - Три франка шестьдесят.
      Кобыла с восторгом посмотрела на Роланду. Больше она ничего не могла придумать.
      Девушки сгрудились вокруг кассы.
      - На сколько же вы сейчас наторговали, мадам Роланда?
      Роланда показала чеки.
      - На сто пять франков восемьдесят сантимов.
      - А чистый доход?
      - Франков тридцать. Главным образом за счет шампанского. Только на нем и можно заработать.
      - Неплохо! - откликнулась Кобыла. - Даже очень хорошо! Пусть вам всегда везет, как сегодня.
      Роланда вернулась к Равику. Глаза ее сияли, как могут сиять лишь глаза любовников и удачливых коммерсантов.
      - Прощай, Равик. Не забудь, о чем я тебе говорила.
      - Не забуду. Прощай, Роланда...
      Она удалилась, сильная, статная, с ясной головой - будущее было для нее просто, а жизнь хороша.
     
     
     
      Равик сидел вместе с Морозовым перед рестораном "Фуке". Девять часов вечера, все столики на террасе были заняты. Где-то вдали за Триумфальной аркой белым, холодным светом горели два фонаря.
      - Крысы бегут из Парижа, - сказал Морозов. - В "Энтернасьонале" пустуют три номера. Такого не бывало с тридцать третьего года.
      - Их скоро займут другие беженцы.
      - Какие же?..
      - Французы, - сказал Равик. - Из пограничных районов. Как в прошлую войну.
      Морозов поднял рюмку и увидел, что она пуста. Он подозвал кельнера.
      - Еще графин "пуйи"... Что же будет с тобой, Равик?..
      - Ты хочешь, чтобы и я на манер крысы?..
      - Вот именно.
      - Нынче и крысам нужны паспорта. И визы. Морозов укоризненно посмотрел на него.
      - А разве до сих пор они у тебя были? И все-таки ты жил в Вене, в Цюрихе, в Испании и в Париже. Но теперь тебе пора исчезнуть.
      - Куда? - спросил Равик, он взял графин, принесенный кельнером, и налил в холодную, запотевшую рюмку легкого вина. - Может быть, в Италию? Там меня поджидает гестапо. На самой границе... В Испанию? Там фалангисты.
      - В Швейцарию.
      - Швейцария слишком мала. В Швейцарии я был трижды. Всякий раз полиция через неделю задерживала меня и высылала обратно во Францию.
      - Ну, а если в Англию? Поедешь из Бельгии зайцем.
      - Ничего не выйдет. Поймают в порту и отправят обратно в Бельгию. А Бельгия - страна, противопоказанная эмигрантам.
      - В Америку тебе не попасть. Как насчет Мексики?
      - Беженцев там полным-полно. Да и пускают только тех, у кого есть хоть какое-то подобие документа.
      - А у тебя вообще ничего?
      - В тюрьмах, где я сидел под различными фамилиями за нелегальный переход границы, мне давали справки об освобождении. Сам понимаешь, это не лучшие документы. Я их тут же уничтожал.
      Морозов ничего не ответил.
      - Больше бежать некуда, старина, - сказал Равик. - Возможность бежать рано или поздно кончается.
      - Ты, конечно, знаешь, что тебя ждет, если начнется война?
      - Еще бы. Французский концлагерь. Он, безусловно, будет довольно скверным - ведь ничего не подготовлено.
      - А дальше что?
      Равик пожал плечами.
      - Стоит ли заглядывать так далеко вперед?
      - Хорошо. А подумал ли ты, что случится, когда заварится вся эта каша, а ты будешь сидеть в концлагере? Чего доброго, попадешь в лапы немцам!
      - Как и многие другие. Это вполне вероятно. А может быть, нас успеют вовремя выпустить. Кто знает?
      - Ну, а дальше что?
      Равик достал сигарету.
      - К чему весь этот разговор, Борис? Я не могу покинуть Францию. Для меня жить где-нибудь в другом месте либо опасно, либо невыносимо. Да я и сам больше не хочу никуда бежать.
      - Значит, ты никак не хочешь уезжать?
      - Не хочу. Я уже все обдумал. Не могу тебе это объяснить, да этого и не объяснишь. Просто не хочу уезжать.
      Морозов помолчал, разглядывая людей, сидевших за соседними столиками.
      - А вот Жоан, - вдруг сказал он.
      Она сидела с каким-то мужчиной довольно далеко от них, на террасе, выходившей на авеню Георга Пятого.
      - Ты его знаешь? - спросил Морозов.
      Равик всмотрелся.
      - Нет.
      - Похоже, она меняет их довольно часто.
      - Торопится жить, - равнодушно заметил Равик. - Как большинство из нас. Все задыхаются, боятся что-то упустить.
      - Это можно назвать и по-другому.
      - Да, конечно. Но суть дела не меняется. Беспокойство души, старина. Вот уже двадцать пять лет как человечество поражено этой болезнью. У же никто не верит, что можно спокойно состариться, живя на свои сбережения. Каждый чует запах гари и старается урвать от жизни все, что только может. К тебе, мудрому философу, это, конечно, не относится. Ты сторонник простых радостей.
      Морозов промолчал.
      - Жоан ничего не смыслит в шляпах, - сказал Равик. - Ты только посмотри, что она нахлобучила себе на голову! У нее вообще мало вкуса. В этом ее сила. Культура расслабляет человека. В конечном счете все сводится к удовлетворению самых примитивных жизненных потребностей. Ты сам - великолепное подтверждение этому.
      Морозов ухмыльнулся.
      - Оставь мне мои низменные утехи, ты - человек, витающий в облаках. Людям простого вкуса нравится очень многое. Они никогда не сидят с пустыми руками. В шестьдесят лет гоняться за любовью - значит быть идиотом и пытаться честно выиграть там, где другие играют краплеными картами. А в хорошем борделе я обретаю душевный покой. В доме, который я посещаю, есть шестнадцать молоденьких женщин. За небольшие деньги я там чувствую себя пашой. Меня осыпают ласками куда более искренними, чем те, по которым тоскует иной раб любви. Подчеркиваю: раб любви.
      - Я понял тебя, Борис.
      - Вот и отлично. Тогда выпьем это холодное, легкое "пуйи" и вдоволь надышимся серебристым парижским воздухом, пока он еще не отравлен.
      - Что же, выпьем. Ты заметил - в этом году каштаны цветут второй раз?
      Морозов кивнул и показал на небо: над темными крышами светилась крупная красноватая планета - это был Марс.
      - Заметил. Вон гляди-ка - Марс. Говорят, он давно уже не стоял так близко к Земле, как в этом году. - Морозов рассмеялся. - Скоро прочтем в газетах, что где-то родился ребенок с родинкой, похожей на меч. И еще о том, что выпал кровавый дождь. Для полного комплекта знамений не хватает только таинственной средневековой кометы.
      - А вот она. - Равик указал на бегущие, точно подгоняющие друг друга слова световой газеты над зданием редакции и на толпу людей, стоящих на тротуаре с запрокинутыми вверх головами.
      Некоторое время они сидели молча. К столикам подошел уличный аккордеонист и сыграл "Голубку". Потом, неся на плече свой товар, появились торговцы шелковыми коврами. Между столиками сновал мальчишка, предлагая пакетики с фисташками. Все было как обычно, пока не прибежали разносчики газет. Последние выпуски мгновенно расхватали, и через минуту терраса имела такой вид, словно на ней расселся рой огромной белой и бескровной моли. Моль тихо шевелила крылышками, хищно восседая на своих жертвах.
      - Вон идет Жоан, - сказал Морозов.
      - Где?
      - Да вон там, напротив.
      Жоан наискосок переходила улицу, направляясь к зеленому открытому "делаэ", стоявшему у тротуара на Елисейских Полях. Равика она не видела. Сопровождавший ее мужчина был без шляпы и казался довольно молодым. Он ловко вырулил на проезжую часть.
      - Красивая машина, - сказал Равик.
      - Ты еще скажи - красивые шины, - ответил Морозов и шумно вздохнул. - Несгибаемый, железный Равик, - добавил он с досадой. - Корректный западноевропеец. Сказал бы просто - подлая стерва. Это я еще мог бы понять. А то - красивая машина...
      Равик улыбнулся.
      - Стерва или святая. В конце концов, какая разница? Важно, как мы сами к этому относимся. Тебе, мирному посетителю борделей, повелителю шестнадцати женщин, этого не понять. Любовь - не торгаш, стремящийся получить проценты с капитала. А для фантазии достаточно несколько гвоздей, чтобы развесить на них свои покрывала. И ей не важно, какие это гвозди - золотые, железные, даже ржавые... Где ей суждено, там она и запутается. Любой куст - терновый или розовый - превращается в чудо из "Тысячи и одной ночи", если набросить на него покрывало, сотканное из лунного света и отделанное перламутром.
      Морозов отхлебнул вина.
      - Ты слишком много говоришь, - сказал он. - К тому же все это неверно.
      - Знаю. Но в сплошном мраке и блуждающий огонек - маяк.
      С площади Этуаль на серебряных ступнях незаметно пришла прохлада. Равик приложил ладони к холодной, запотевшей рюмке с вином. Рука ощутила холод. Холодно было и в сердце. Глубокое дыхание ночи овевало его и приносило столь же глубокое безразличие к собственной судьбе. Судьба и будущее. Разве не испытал он уже однажды нечто подобное? Да, в Антибе, вспомнил он. Когда понял, что Жоан покинет его. Тогда он почувствовал равнодушие, перешедшее в спокойствие. И теперь он так же хладнокровно решил не уезжать из Парижа. И вообще больше не бежать. Все это - звенья одной цепи. Он познал и месть и любовь. С него довольно. Это, конечно, еще далеко не все, что мужчина вправе требовать от жизни, но и этого уже достаточно. Ведь он думал, что никогда больше не испытает ни того, ни другого. Он убил Хааке и не уехал из Парижа. И не уедет! Все это - звенья одной цепи. В чем-то повезло, от чего-то приходится отказаться. И дело тут вовсе не в намеренном отречении от жизни. Просто он спокойно принял решение, вопреки всякой логике. Кончились шатания, появилась устойчивость. Что-то стало на свое место. Надо выждать, собраться с мыслями, осмотреться. Появилась какая-то почти мистическая уверенность в себе, предстоит маленькая передышка, и надо собрать все свои силы. Ничто больше не имеет значения. Все реки замерли. В ночи образовалось озеро, оно становится все тире и шире... Утро покажет, куда потекут воды.
      - Мне пора, - сказал Морозов, взглянув на часы.
      - Иди, Борис. Я еще немного посижу.
      - Хочешь насладиться последними вечерами? Перед концом света, не так ли?
      - Именно так. Все это больше не повторится.
      - Тогда стоит ли горевать?
      - Конечно, не стоит. Ведь и мы тоже не повторимся. Вчерашний день отшумел, и никакие слезы, никакие мольбы не вернут нам его.
      - Ты слишком много говоришь. - Морозов встал. - Благодари судьбу за то, что тебе дано присутствовать при конце века. Это был плохой век.
      - Зато - наш век. А ты слишком немногословен, Борис.
      Морозов стоя допил свою рюмку. Очень осторожно, словно это была динамитная шашка, он поставил ее на столик и вытер бороду. Одетый не в ливрею, а в обычный костюм, он высился перед Равиком, рослый и могучий.
      - Я отлично понимаю, почему ты не хочешь уезжать, - медленно проговорил он. - Отлично понимаю. Эх ты, костоправ-фаталист!
     
     
     
      Равик рано вернулся в отель. В холле он увидел маленькую одинокую фигурку, примостившуюся на диване. При его появлении человечек вскочил, как-то странно взмахнув руками. Равик заметил, что у него только одна нога. Вместо другой из штанины торчала грязная, рассохшаяся деревяшка.
      - Доктор... доктор...
      Равик вгляделся внимательнее. В тусклом свете он различил лицо мальчика, расплывшееся в сплошную улыбку.
      - Жанно! - удивленно воскликнул он. - Ну конечно, Жанно!
      - Он самый. Жду вас весь вечер. Только сегодня узнал, где вы живете. Сколько раз я пытался раздобыть ваш адрес в клинике у сестры. Но эта старая ведьма все отвечала, что вас нет в Париже.
      - Одно время меня действительно тут не было.
      - Сегодня она наконец сказала, что вы живете здесь. Вот я сразу и пришел. - Жанно сиял.
      - Что-нибудь неладно с ногой? - спросил Равик.
      - Нет! - Жанно похлопал рукой по деревяшке, словно лаская верного старого пса. - Нога в лучшем виде. Действует безотказно.
      Равик посмотрел на деревяшку.
      - Похоже, это как раз то, чего ты хотел. Как уладилось дело со страховой компанией?
      - Неплохо. Мне оплатили механический протез, а магазин выдал деньги, удержав пятнадцать процентов. Все в порядке.
      - А твоя молочная?
      - Потому-то я и здесь. Мы открыли магазин. Маленький, но жить можно. Мать обслуживает посетителей. Я закупаю товар и подсчитываю выручку. Нашел хороших поставщиков. Прямо в деревне.
      Жанно заковылял к обшарпанному дивану и взял туго перевязанный коричневый пакет.
      - Вот, доктор! Для вас! Это я вам принес. Ничего особенного, зато все из собственного магазина - хлеб, масло, сыр, яйца. Если не захочется выходить - можете совсем неплохо поужинать и дома, верно?
      Жанно преданным взглядом посмотрел на Равика.
      - Дай Бог всегда иметь такой хороший ужин, - сказал Равик.
      Жанно утвердительно кивнул.
      - Надеюсь, сыр вам понравится. Здесь бри и пон ль'эвек.
      - Как раз то, что я больше всего люблю.
      - Замечательно! - От радости Жанно что есть силы хлопнул рукой по обрубку ноги. - Пон ль'эвек - это вам мать послала. Сам-то я думал, что вы больше любите бри. Бри - настоящий сыр для
      мужчины.
      - И тот и другой - превосходны. Лучше не придумаешь. - Равик взял пакет. - Спасибо, Жанно. Пациенты редко вспоминают своих врачей. Чаще всего они приходят поторговаться о гонораре.
      - Так ведь это богатые, верно? - Жанно презрительно махнул рукой. - А мы не такие. В конце концов, вам мы обязаны всем. Если бы у меня просто осталась негнущаяся нога, мы почти ничего бы не получили.
      Равик с удивлением посмотрел на него. Неужели Жанно считает, что я отнял ногу просто из любезности? - подумал он.
      - Иного выхода не было, Жанно, пришлось ампутировать.
      - Ну конечно, - Жанно хитро подмигнул. - Ясно. - Он сдвинул кепку на лоб. - А теперь я пойду. Мать, наверно, беспокоится. Я уже давно из дому. Надо еще повидать одного поставщика, договориться насчет нового сорта рокфора. Прощайте, доктор. Надеюсь, вы съедите все с аппетитом.
      - Прощай, Жанно. Спасибо. Желаю удачи.
      - В этом можете не сомневаться.
      Жанно помахал рукой и, довольный собой, заковылял к выходу.
     
     
     
      Придя в номер, Равик разыскал старую спиртовку, которой давно не пользовался. Он нашел пакет с кубиками сухого спирта и небольшую сковородку. Взяв два кубика, он положил их на горелку и зажег. Затрепетало узкое, синее пламя. Он растопил кусок масла и вылил на сковородку два яйца. Затем нарезал свежего, поджаристого белого хлеба, поставил сковородку на газету, развернул пакет с сыром, открыл бутылку "вуврэ" и принялся за еду. Давно ему не приходилось готовить самому. Теперь он решил, что завтра же на всякий случай купит про запас сухого спирта. Спиртовку нетрудно будет взять с собой в лагерь. Она была складная. Равик ел медленно. Он попробовал также кусочек пон ль'эвека. Жанно был прав - ужин удался на славу.
     
     
      XXXII
     
      - Исход из Египта, - сказал доктор филологии и философии Зейденбаум, обращаясь к Равику и Морозову. - Только на этот раз дело обойдется без Моисея.
      Тощий и желтый, он стоял у входа в "Энтернасьональ". Семейства Штерн, Вагнер и холостяк Штольц грузили свой скарб в автофургон для перевозки мебели, нанятый ими в складчину.
      Освещенная ярким августовским солнцем, на тротуаре стояла мебель. Позолоченный диван, обитый обюссонской тканью, несколько кресел и новый обюссонский ковер. Все это составляло собственность супругов Штерн. Грузчики выносили из парадного могучий стол красного дерева. Сельма Штерн, женщина с увядшим лицом и бархатными глазами, тряслась над ним, как наседка над цыплятами.
      - Осторожно, столешница! Не поцарапайте ее! Это же красное дерево! Тише! Тише!
      Полированный стол был натерт до блеска. Это была одна из тех святынь, во имя которых домашние хозяйки готовы рисковать жизнью. Сельма Штерн все время суетилась вокруг стола. Грузчики с полной безучастностью поставили его на тротуар.
      Солнце ярко освещало блестящую поверхность стола. Сельма нагнулась над ним с тряпкой и нервными движениями принялась вытирать углы. Полированное дерево, как темное зеркало, отражало ее бледное лицо, и казалось, будто из зеркала времен, сквозь тысячелетия на нее вопрошающе глядит далекая праматерь всех женщин на земле.
      Грузчики вынесли буфет красного дерева, тоже полированный и тоже натертый до блеска. Один из грузчиков сделал неловкое движение, и угол буфета врезался в косяк входной двери отеля "Энтернасьональ" . Сельма Штерн не вскрикнула. Она застыла с тряпкой в руке, поднесенной к полуоткрытому рту. Казалось, она хотела запихнуть тряпку в рот и вдруг окаменела.
      Йозеф Штерн, ее муж, невысокий человек в очках и с отвисшей нижней губой, подошел к ней.
      - Сельмочка, дорогая...
      Она не видела его. Ее взгляд был устремлен куда-то в пустоту.
      - Буфет...
      - Сельмочка, дорогая... зато у нас есть выездные визы...
      - Буфет моей мамы. Моих родителей.
      - Послушай, Сельмочка. Ну, подумаешь, какая-то там царапина! Маленькая царапинка! Главное, у нас есть визы.
      - Но она останется. Останется навсегда.
      - Мадам, - сказал грузчик. Он не знал немецкого языка, но отлично понимал, о чем шла речь. - В таком случае, грузите свое барахло сами. Не я сделал эту дверь узкой.
      - Вшивые боши! - бросил второй грузчик.
      Йозеф Штерн оживился.
      - Мы не боши, - возразил он. - Мы эмигранты.
      - Вшивые эмигранты! - буркнул грузчик.
      - Вот видишь, Сельмочка! - воскликнул Штерн. - Что нам теперь делать? И чего только мы не натерпелись из-за твоей мебели красного дерева! Из Кобленца выехали на четыре месяца позже, чем; следовало, - ты ни за что не хотела с ней расстаться. Это влетело нам в восемнадцать тысяч марок налога за право выезда из рейха. А теперь мы стоим па улице, а пароход ведь не ждет.
      Штерн склонил голову набок и озабоченно посмотрел на Морозова.
      - Ну, что прикажете делать? - спросил он расстроенным голосом. - Вшивые боши! Вшивые эмигранты! Узнай он, что мы евреи, так тут же обзовет нас sales juifs (1), и тогда всему конец.
      - Дайте ему денег, - посоветовал Морозов.
     
      (1) Грязные евреи (фр.).
      - Денег? Он швырнет их мне в лицо.
      - И не подумает, - возразил Равик. - Если человек так бранится, значит, его можно купить.
      - Это не в моих правилах. Тебя оскорбляют, и ты же еще должен платить.
      - Оскорбление считается настоящим лишь тогда, когда оно адресовано вам лично, - заявил Морозов. - А тут прозвучали оскорбления общего характера. Нанесите этому человеку ответное оскорбление - суньте ему денег.
      В глазах Штерна мелькнула улыбка.
      - Хорошо, - сказал он Морозову. - Очень хорошо.
      Он достал несколько кредиток и дал грузчикам. Они с презрительным видом распихали их по карманам. Штерн с не менее презрительным видом спрятал бумажник. Грузчики осмотрелись и приступили к погрузке обюссонских кресел. Буфет они демонстративно взгромоздили в последнюю очередь. Вдвигая его в фургон, они наклонили его так, что правый бок задел стенку кузова. Сельма Штерн вздрогнула, но ничего не сказала. Штерн вообще не обратил на это никакого внимания. Он в сотый раз проверял свои визы и документы.
      - Ничто не выглядит так жалко, как мебель на улице, - сказал Морозов.
      Началась погрузка вещей семейства Вагнер. Несколько стульев, кровать, казавшаяся под открытым небом неприличной и словно грустной. Два чемодана с наклейками "Гранд-отель, Гардоне, Виареджо" и "Адлон, Берлин". Вращающееся зеркало в золоченой раме - в нем отражалась улица. Кухонная утварь. Невозможно было понять, зачем люди тащат всю эту рухлядь в Америку...
      - Родственники! Все это устроили наши родственники из Чикаго, - сказала Леони Вагнер. - Они прислали нам денег и выхлопотали визу. Всего-навсего туристская виза. Потом придется выехать в Мексику. Это все родственники.
      Ей было не по себе. Под взглядами остающихся она чувствовала себя дезертиром, и потому ей хо- телось быстрее уехать. Леони помогала грузить вещи. Только бы поскорее скрыться за ближайшим углом, тогда можно будет свободно вздохнуть. Но тотчас же возникнут новые опасения. Действительно ли отойдет пароход? Выпустят ли их на берег? Не отправят ли обратно в Европу? Годы шли чередой - и на смену одному опасению приходило другое.
      Имущество холостяка Штольца, рыжеволосого, сгорбленного, молчаливого человека, почти полностью состояло из книг. Чемодан с одеждой и целая библиотека: инкунабулы, старинные первоиздания, новые книги.
      Постепенно в парадном и перед отелем столпилось множество эмигрантов. Они молча смотрели на вещи и мебельный фургон.
      - Итак, до свидания, - нервно проговорила Леони Вагнер. - Или гуд бай. - Она растерянно рассмеялась. - Или адье. Теперь все перепуталось, толком не знаешь, как и сказать.
      Она начала обходить своих бывших соседей и пожимать им руки.
      - Родственники у нас там, - сказала она. - Это они все устроили. Сами мы, конечно, никогда бы не смогли...
      Леони растерянно смолкла. Доктор Эрнст Зейденбаум похлопал ее по плечу.
      - Ничего, ничего. Просто одним везет, другим нет.
      - Большинству не везет, - заявил эмигрант Визенхоф. - Не обращайте внимания, счастливого пути.
      Йозеф Штерн простился с Морозовым, Равиком и другими своими знакомыми. Он виновато улыбался, словно его только что изобличили в подделке банковского чека.
      - Кто знает, как еще все обернется. Не пришлось бы нам пожалеть о старом "Энтернасьонале".
      Сельма Штерн уже забралась в фургон. Холостяк Штольц не простился ни с кем. Он уезжал в Америку: у него была всего лишь португальская виза. Это казалось ему слишком незначительным поводом для торжественного прощания. Только когда машина тронулась, он слегка помахал рукой. Оставшиеся напоминали стайку кур под дождем.
      - Пошли, - сказал Морозов Равику. - Скорее в "катакомбу"! Без кальвадоса тут не обойтись!
      Едва они сели за столик, как появились остальные. Казалось, в столовую медленно влетели гонимые ветром листья. Два бледных раввина с трясущимися бородками, Визенхоф, Рут Гольдберг, шахматист-автомат Финкенштейн, фаталист Зейденбаум, несколько супружеских пар, пятеро или шестеро детей, владелец полотен импрессионистов Розенфельд, которому так и не удалось уехать, двое подростков и еще какие-то очень старые люди.
      Время ужина еще не наступило, но никому не хотелось возвращаться в свои унылые номера. Все сгрудились в столовой, тихие и почти покорившиеся судьбе. Каждый изведал в жизни столько горя, что будущее казалось уже почти безразличным.
      - Аристократия отбыла, - сказал Зейденбаум. - Теперь здесь остались одни лишь приговоренные к пожизненному заключению и к смертной казни. Избранный народ! Любимцы Иеговы. Специально предназначенные для погромов. Да здравствует жизнь!
      - В запасе еще Испания, - сказал Финкенштейн. На столе перед ним лежала шахматная доска и газета "Матэн" с шахматной задачей.
      - Испания? Как же! Фашисты расцелуют каждого еврея, едва он переступит границу.
      Толстая, но необыкновенно проворная офици+нтка принесла кальвадос. Зейденбаум надел пенсне.
      - Даже по-настоящему напиться почти никто из нас не умеет, - заявил он. - Забыть обо всем хотя бы на одну ночь. Потомки Агасфера! В наши дни этот старый бродяга давно бы впал в отчаяние:
      без документов ему бы и шагу не дали ступить.
      - Выпейте с нами рюмочку, - сказал Морозов. - Очень хороший кальвадос. Хозяйка об этом, к счастью, не догадывается. Иначе непременно
      взвинтила бы цену.
      Зейденбаум отрицательно покачал головой.
      - Я не пью.
      Неожиданно Равик заметил давно не бритого человека, который то и дело доставал из кармана зеркальце и гляделся в него.
      - Кто это? - спросил он Зейденбаума. - Я его здесь ни разу не видел.
      Зейденбаум скривил губы.
      - Это новоявленный Гольдберг.
      - То есть как? Неужели вдова Гольдберга снова вышла замуж? Так быстро?
      - Нет. Она просто продала паспорт покойного мужа. За две тысячи франков. У старика Гольдберга была седая борода, поэтому и приходится отращивать бороду. Внешнее сходство обязательно - на паспорте фотография. Глядите, он непрестанно дергает свою щетину. Боится пользоваться паспортом до тех пор, пока не отрастет борода. Старается обогнать время.
      Равик взглянул на мужчину, нервно теребившего щетину на подбородке и поминутно заглядывавшего в зеркальце.
      - В крайнем случае скажет, что спалил себе бороду.
      - Неплохая идея. Надо его надоумить. - Зейденбаум снял пенсне и стал раскачивать его на цепочке. - Получается довольно скверная история, - улыбнулся он. - Две недели назад это была просто коммерческая сделка. А теперь Визенхоф уже ревнует, да и сама Рут порядком сконфужена. Демоническая власть документа - ведь по паспорту он ей муж.
      Зейденбаум встал и подошел к новоявленному Гольдбергу.
      - Демоническая власть документа!. Хорошо сказано, - обратился Морозов к Равику. - Что ты сегодня делаешь?
      - Кэт Хэгстрем отплывает вечером на "Нормандии". Я отвезу ее в Шербур. У нее своя маши- на. Потом доставлю машину обратно и сдам хозяину гаража. Кэт продала ее.
      - А Кэт не повредит такой длинный путь?
      - Нет, почему же? Теперь уже безразлично, что она будет делать. На теплоходе есть хороший врач. А в Нью-Йорке... - Равик пожал плечами и допил свой кальвадос.
      Затхлый воздух "катакомбы" сдавливал грудь. Столовая была без окон. Под запыленной, чахлой пальмой сидели два старика - муж и жена. Оба погрузились в печаль, обступившую их непроницаемой стеной. Они неподвижно сидели, взявшись за руки, и казалось, уже никогда не встанут.
      Равику вдруг почудилось, будто в этом подвале, лишенном света, скопилось все горе мира. Желтые, увядшие груши электрических лампочек, висевшие под потолком, сочились каким-то болезненным светом, и от этого помещение выглядело еще более безутешным. Молчание, шепот, шуршание документов и денег, пересчитываемых в сотый раз, бессмысленное сидение на месте, беспомощное ожидание конца, крупица судорожного мужества, жизнь, тысячекратно униженная и теперь окончательно загнанная в тупик, отчаявшаяся и изнемогающая... Он явственно ощутил все это, услышал запах этой жизни, запах страха - последнего, огромного, молчаливого страха. До чего же был знаком ему этот запах! Концентрационный лагерь... Людей хватали на улицах, вытаскивали ночью из постелей. Загнанные в бараки, они с трепетом ожидали, что с ними произойдет...
      Рядом за столиком сидели двое - женщина с гладко расчесанными на пробор волосами и ее муж. Перед ними стоял мальчик лет восьми. Только что он бродил между столиками, прислушиваясь к разговорам, и теперь вернулся к родителям.
      - Почему мы евреи? - спросил он мать. Она ничего не ответила.
      Равик посмотрел на Морозова.
      - Мне пора, - сказал Равик. - В клинику.
      - И мне пора. Они поднялись по лестнице.
      - Ну знаешь, это уж слишком! - сказал Морозов. - И говорю тебе это я, бывший антисемит.
     
     
     
      После "катакомбы" клиника могла показаться довольно приятным местом. Здесь тоже были муки, болезни и горе, но тут, по крайней мере, все это можно было хоть как-то логически осмыслить. Все понимали, откуда это идет, понимали, что нужно и чего не следует делать. Здесь налицо факты, нечто реальное и осязаемое, чему можно противодействовать по мере сил.
      Вебер сидел в своем кабинете и читал газету. Равик заглянул ему через плечо и пробежал глазами заголовки.
      - Здорово, а? - спросил Равик.
      - Продажная банда! Так бы и перевешал пятьдесят процентов наших политиканов!
      - Девяносто, - уточнил Равик. - Каково состояние больной, которая лежит у Дюрана?
      - Поправляется. - Вебер взял сигару. Его пальцы дрожали. - Для вас все просто, Равик. Но я-то ведь француз. .
      - А я вообще никто. Но я был бы рад, если бы все пороки Германии сводились к одной только продажности.
      Вебер виновато взглянул на него.
      - Я говорю глупости. Извините. - Он забыл прикурить. - Войны не будет, Равик. Война просто невозможна. Все это - одни крикливые угрозы! В последнюю минуту что-нибудь да произойдет. - Он немного помолчал. От его прежней самоуверенности не осталось и следа. - В конце концов у нас есть еще линия Мажино, - почти умоляюще произнес он.
      - Разумеется, - подтвердил Равик без особой убежденности. Он слышал это уже тысячу раз. Почти все разговоры с французами заканчивались этим.
      Вебер вытер лоб.
      - Дюран перевел свой капитал в Америку. Так сказала мне его секретарша.
      - Вполне типично.
      Вебер посмотрел на него затравленными глазами.
      - Он не единственный. Мой тесть обменял французские акции на американские. Гастон Нерэ обратил все свои деньги в доллары и держит их в сейфе. А Дюпон, по слухам, зарыл у себя в саду несколько мешков с золотом. - Вебер встал. - Не могу обо всем этом говорить! Отказываюсь верить! Невозможно! Невозможно, чтобы Францию предали и продали! Если возникнет опасность, все сплотятся. Все!
      - Все, - хмуро проговорил Равик. - Все, включая промышленников и политических гешефтмахеров, которые уже сейчас заключают сделки с Германией.
      Вебер с трудом овладел собой.
      - Равик... Давайте... давайте поговорим лучше о чем-нибудь другом.
      - Пожалуйста. Я должен отвезти Кэт Хэгстрем в Шербур. К полуночи вернусь.
      - Хорошо. - От волнения Вебер с трудом говорил. - А вы, Равик... Что вы будете делать?
      - Ничего. Попаду во французский лагерь. Надеюсь, он будет все же лучше немецкого.
      - Этого с вами не случится. Франция не станет интернировать беженцев.
      - Почему же? Это само собой разумеется, и тут ничего не возразишь.
      - Равик...
      - Ладно. Посмотрим. Дай Бог, чтобы я оказался неправ... А вы слыхали - Лувр эвакуируется? Лучшие картины вывозятся в Среднюю Францию.
      - Не слыхал. Откуда вы знаете?
      - Был там сегодня. Синие витражи Шартрского собора тоже упакованы. Заходил туда вчера. Сентиментальное путешествие. Хотелось взглянуть на них еще разок. Опоздал. Уже отправили. Ведь аэродром недалеко. Даже успели вставить новые стекла. Так же, как в прошлом году, во время Мюнхенского совещания.
      - Вот видите! - Вебер судорожно ухватился за этот аргумент. - Тогда тоже ничего не произошло. Шумели-шумели, а потом приехал Чемберлен со своим зонтиком мира.
      - Да. Зонтик мира все еще находится в Лондоне... А богиня победы - все еще в Лувре... Правда, она без головы. Ника остается в Париже. Слишком громоздка для транспортировки. Ну, мне пора. Кэт Хэгстрем ждет меня.
     
     
     
      Сверкая тысячами огней, белоснежная "Нормандия" стояла в темноте у причала. С моря дул прохладный соленый ветер. Кэт Хэгстрем плотнее запахнула пальто. Она очень похудела. Кожа да кости. Над скулами, как два темных озера, пугающе поблескивали большие глаза.
      - А я хотела бы остаться, - сказала она. - Не знаю, почему мне так тяжело уезжать.
      Равик внимательно посмотрел на нее. Вот он - могучий корабль с ярко освещенным трапом; люди непрерывным потоком вливаются в него, и иные из них так торопятся, будто все еще боятся опоздать; вот он - сверкающий дворец, и называется он теперь не "Нормандия", а Избавление, Бегство, Спасение; в сотнях городов Европы, в третьеразрядных отелях и подвалах домов ютятся десятки тысяч людей, и всем им этот корабль кажется совершенно недосягаемой мечтой. А рядом с ним стоит женщина, чьи внутренности пожирает смерть, и тоненьким приятным голоском произносит: "А я хотела бы остаться".
      Все лишилось смысла. Эмигрантам из "Энтернасьоналя", из множества "Энтернасьоналей", разбросанных по Европе, всем затравленным, замученным, еще спасающимся бегством или уже настигнутым, этот корабль казался подлинной землей обетованной; очутившись на "Нормандии", они лишились бы чувств от счастья, рыдали бы и це- ловали трап, поверили бы в чудеса... А Кэт, уезжая навстречу своей смерти, безучастно стоит рядом, держит в усталой руке билет, трепещущий на ветру, и говорит: "А я хотела бы остаться".
      Появилась группа американцев. Громко разговаривая, они шли медленно и спокойно. Куда спешить - в запасе у них сколько угодно времени. Они уезжали по настоянию посольства и оживленно это обсуждали. Вообще говоря, жаль! Интересно посмотреть, как тут развернутся события. Вот был бы fun (1). Да и что с ними, американцами, может приключиться? Ведь есть посольство! Штаты соблюдают нейтралитет! Действительно жаль уезжать.
      Аромат тончайших духов. Драгоценности. Брызжут искрами бриллианты. Еще несколько часов назад они сидели у "Максима". Цены в пересчете на доллары смехотворно низки. А какой "кортон" 1929 года! Или "поль роже" 1928 года, поданный в конце ужина! А теперь "Нормандия". Они пойдут в бар, поиграют в трик-трак, опрокинут несколько рюмок виски... А перед консульствами - длинные очереди людей, потерявших всякую надежду, и над ними, как облако, страх смерти. В приемных - несколько окончательно запарившихся сотрудников консульства. Военно-полевой суд, чинимый мелким служащим. Он то и дело отрицательно качает головой: "Нет! Никаких виз! Нет! Это невозможно!" Смертный приговор, безмолвно выносимый обреченным на безмолвие невинным людям... Равик смотрел на корабль. Это был уже не корабль, а ковчег, легкий ковчег, пускающийся в плавание, чтобы уйти от потопа... Однажды от потопа уже удалось спастись, но теперь его валы вот-вот снова настигнут, захлестнут...
      - Вам пора, Кэт...
      - Уже?.. Прощайте, Равик.
      - Прощайте, Кэт.
      - Нам ведь незачем лгать друг другу, не так ли?
     
      (1) Потеха, веселье (англ.).
      - Незачем, Кэт.
      - Приезжайте скорее в Америку...
      - Обязательно, Кэт. Скоро приеду...
      - Прощайте, Равик. Спасибо за все. А теперь я пойду. Поднимусь на палубу и помашу вам рукой. Подождите, пока "Нормандия" не отчалит, и помашите мне в ответ.
      - Хорошо, Кэт.
      Чуть пошатываясь, она медленно взошла по трапу. Ее тонкая фигура, столь не похожая на двигавшиеся рядом с ней, казалась почти бесплотной. В ней было какое-то мрачное изящество неотвратимой смерти. Смелое лицо. Головка словно у египетской бронзовой кошки. Остались одни лишь очертания, дыхание и глаза.
      Последние пассажиры. Какой-то еврей, весь в поту, с меховой шубой, перекинутой через руку. Он почти истерически вопит и суетится. За ним два носильщика. Последние американцы. Медленно поднимается трап. Странное чувство - будто трап поднимается навсегда. Полоска воды шириной всего лишь в два метра. Но она - граница, граница между Европой и Америкой. Между спасением и гибелью.
      Равик поискал глазами Кэт и вскоре нашел ее. Она стояла у фальшборта и махала рукой. Он помахал ей в ответ.
      Казалось, белый корабль сдвинулся. Казалось, берег начал отступать. Чуть-чуть. Едва заметно. И вдруг "Нормандия" по-настоящему отчалила. Недосягаемая, она парила над темной водой на фоне темного неба. Равик уже не мог различить Кэт в толпе пассажиров. Оставшиеся на берегу переглядывались молча, растерянно или с наигранным весельем. Одни уходили поспешно, другие медленно и нехотя.
     
     
     
      Машина мчалась сквозь вечер обратно в Париж. Мимо проносились живые изгороди и сады Нормандии. В туманном небе повис крупный овал лу- ны. Равик уже забыл о белом корабле. Остался только пейзаж, запах сена и спелых яблок, остались тишина и глубокий покой всего неизменного.
      Машина шла почти бесшумно. Она шла так, словно была неподвластна силе тяжести. Мимо скользили дома, церкви, деревья, золотистые световые пятна кабачков и бистро, поблескивающая река, мельница и снова плоский контур равнины, над которой вздымался небосвод, подобный внутренней стороне гигантской раковины, где в нежном молочном перламутре мерцает жемчужина луны...
      То был конец и свершение. Равик уже не раз испытал подобное чувство. Но теперь это ощущение было удивительно целостным. От него нельзя было уйти, оно пронизывало душу, и ничто не сопротивлялось ему.
      Все стало невесомым и словно парило в пространстве. Будущее встретилось с прошлым, и не было больше ни желаний, ни боли. Прошедшее и будущее казались одинаково важными и значительными. Горизонты сравнялись, и на какое-то удивительное мгновение чаши бытия уравновесились. Судьба никогда не может быть сильнее спокойного мужества, которое противостоит ей. А если станет совсем невмоготу - можно покончить с собой. Хорошо сознавать это, но еще лучше сознавать, что, покуда ты жив, ничто не потеряно окончательно.
      Равик знал, что такое опасность, знал, куда идет, и также знал, что уже завтра он будет обороняться... Но в эту ночь, в час возвращения с берегов потерянного Арарата туда, где уже слышен гул надвигающейся катастрофы, все внезапно стало совсем непривычным, лишилось прежнего смысла:
      опасность продолжала оставаться опасностью и все же не была ею; судьба была и жертвой и божеством, которому приносятся жертвы. А завтрашний день казался каким-то совсем неведомым миром.
      Все было хорошо. И то, что произошло, и то, что еще произойдет. Всего было достаточно. А наступит конец - что ж, пусть! Одного человека он любил и потерял. Другого - ненавидел и убил. Оба освободили его. Один воскресил его чувства, другой - погасил память о прошлом. Не осталось ничего незавершенного. У него больше не было ни желаний, ни ненависти, ни жалоб. Если что-то должно начаться вновь - пусть начинается. Можно начинать, когда ничего не ждешь, можно начинать. К тому же на его стороне простая сила опыта, и она не пропала, а, напротив, только возросла. Пепелище расчищено, парализованные участки ожили вновь, цинизм превратился в силу. Все это было хорошо.
     
     
     
      За Канном ему встретились лошади. Бесчисленные силуэты лошадей под призрачным лунным светом. Затем потянулись маршевые колонны, шеренгами по четыре. Мужчины с узелками, картонными коробками, свертками. Всеобщая мобилизация началась.
      Они двигались почти бесшумно. Никто не пел. Никто не разговаривал. Следуя справа по обочине, чтобы не мешать движению автомобилей, молча брели сквозь ночь эти колонны теней.
      Равик обгонял их одну за другой. Кони, подумал он. Кони, как в 1914 году. Танков нет. Одни только кони.
      Ом остановился у бензоколонки заправить машину. В окнах домов маленькой деревушки еще горел свет, но кругом было тихо. Через деревню прошла колонна. Люди смотрели ей вслед. Никто даже не махнул рукой.
      - Завтра и мне идти, - сказал человек у бензоколонки. У него было ясное, загорелое лицо крестьянина. - Отца убили в прошлую войну. Деда в семьдесят первом году. А завтра и мне идти. Всегда одно и то же. Уже несколько сотен лет. И ничто не помогает, снова и снова нам приходится идти.
      Он оглядел старенькую бензопомпу, маленький домик и женщину, стоявшую рядом с ним.
      - Двадцать восемь франков тридцать сантимов, мсье. Снова пейзаж. Луна. Колонны мобилизованных. Кони. Молчание. Равик затормозил перед маленьким рестораном. На улице стояло два столика. Хозяйка заявила, что еды никакой нет. Но Равик хотел есть, несмотря ни на что. А во Франции омлет с сыром не считается ужином. В конце концов в придачу к омлету удалось выпросить салат, кофе и графин вина.
      Равик сидел один перед розовым домиком и ел. Над лугами клубился туман. Квакали лягушки. Было очень тихо. Только где-то в верхнем этаже говорило радио. Голос диктора - успокаивающий, уверенный и никчемный. Все слушали его, но никто ему не верил.
      Равик расплатился.
      - Париж затемнен, - сказала хозяйка. - Только что передавали.
      - В самом деле?
      - Да. Опасаются воздушных налетов. Обычная предосторожность. По радио говорят, что все делается только из предосторожности. Войны, говорят, не будет. Идут, мол, переговоры. А вы как считаете?
      - Я не думаю, чтобы дело дошло до войны. - Равик не знал, что еще ответить.

К титульной странице
Вперед
Назад