- Разве это участие? - сказал Равик.
      - А что же еще?
      Голубка утихомирилась. Она соскочила с широкой спины какаду и принялась охорашиваться. Какаду равнодушно задрал хвост и опорожнился.
      - Выпьем доброго старого "арманьяка", - сказал Равик. - Вот вам лучший ответ. Поверьте, не так уж я человеколюбив. Немало вечеров я провожу где попало, совсем один. По-вашему, это очень интересно?
      - Нет, но я плохой партнер. Это еще хуже.
      - Я разучился искать себе партнеров. Вот ваш "арманьяк". Салют!
      - Салют!
      Равик поставил рюмку.
      - Так, а теперь прочь из этого зверинца. Вам, наверно, не хочется в отель?
      Жоан отрицательно покачала головой.
      - Ладно. Тогда в путь. Поедем в "Шехерезаду". Там выпьем. Это, видимо, необходимо нам обоим, а вы заодно посмотрите, что там делается.
      Было около трех часов ночи. Они стояли перед отелем "Милан".
      - Вы достаточно выпили? - спросил Равик.
      Жоан ответила не сразу.
      - Там, в "Шехерезаде", мне казалось, что достаточно. Но теперь, когда я вижу эту дверь... недостаточно.
      - Дело поправимое. Может быть, тут в отеле еще найдется что-нибудь. А то зайдем в кабачок и купим бутылку. Пойдемте.
      она посмотрела на него. Потом на дверь.
      - Хорошо, - сказала она, решившись, но не сдвинулась с места. - Подняться одной наверх... в пустую комнату...
      - Я провожу вас, и мы захватим с собой бутылку.
      Портье проснулся.
      - У вас еще можно что-нибудь выпить? - спросил Равик.
      - Коктейль с шампанским угодно? - тут же деловито осведомился он, хотя его все еще одолевала дремота.
      - Благодарю покорно. Нам бы чего-нибудь покрепче. Коньяку, например. Бутылку.
      - "Курвуазье", "мартель", "эннесси", "бискюи дюбушэ"?
      - "Курвуазье".
      - Слушаюсь, мсье. Откупорю и принесу в номер.
      Они поднялись по лестнице.
      - Ключ у вас есть? - спросил Равик.
      - Комната не заперта.
      - Если будете оставлять открытой, могут украсть деньги и документы.
      - Украсть можно и при запертой двери..
      - Тоже верно... с такими замками. И все-таки тогда это не так просто.
      - Может быть. Но я не люблю возвращаться одна, доставать ключ и отпирать пустую комнату... точно гроб открываешь. Достаточно и того, что входишь туда... где тебя не ждет ничего, кроме нескольких чемоданов.
      - Нигде ничто не ждет человека, - сказал Равик. - Всегда надо самому приносить с собой все.
      - Возможно. Но и тогда это только жалкая иллюзия. А здесь и ее нет...
      Жоан бросила пальто и берет на кровать и посмотрела на Равика. Ее светлые большие глаза словно в гневном отчаянии застыли на бледном лице. С минуту она оставалась неподвижной. Потом, заложив руки в карманы жакета, принялась ходить небольшими шагами из угла в угол маленькой комнаты, упруго и резко поворачиваясь на носках. Равик внимательно глядел на нее: в ней вдруг появилась сила и какая-то стремительная грациозность. Казалось, комната для нее мала.
      Раздался стук в дверь. Портье принес коньяк.
      - Не желают ли господа закусить? Курица, сэндвичи...
      - Это было бы излишней тратой времени, дорогой мой. - Равик расплатился и выпроводил его. Затем налил две рюмки. - Вот! Конечно, это по-варварски примитивно... но в затруднительных ситуациях именно примитив самое лучшее. Утонченность хороша лишь в спокойные времена. Вылейте.
      - А потом?
      - А потом еще одну рюмку.
      - Пробовала. Не помогает. Хмель не приносит облегчения, когда ты одна.
      - Надо только достаточно опьянеть. Тогда дело пойдет на лад.
      Равик присел на узкий шаткий шезлонг, стоявший у стены под прямым углом к кровати. Раньше он его не замечал.
      - Здесь был шезлонг, когда вы въезжали? - спросил он.
      Она отрицательно покачала головой.
      - Его поставили специально для меня. Я не хотела спать на кровати. Мне это казалось бессмысленным: кровать, раздеваться и все такое. Зачем? Утром и днем я еще кое-как держалась. А вот ночью...
      - Вам необходимо чем-то заняться. - Равик закурил сигарету. - Жаль, что мы не застали Морозова. Не знал, что сегодня он свободен. Сходите к нему завтра вечером. К девяти. Он что-нибудь для вас подыщет. В крайнем случае, работу на кухне. Тогда будете заняты по ночам. Ведь вы этого хотите?
      - Да.
      Жоан остановилась. Она выпила рюмку и села на кровать.
      - Каждую ночь я ходила по улицам. Пока ходишь, все вроде бы легче. Но когда сидишь и потолок падает тебе на голову...
      - С вами ничего не случилось во время этих прогулок? Вас ни разу не обокрали?
      - Нет. Вероятно, по мне видно, что много у меня не украдешь. - Она протянула Равику пустую рюмку. - Ну, а остальное? Довольно часто мне очень хотелось, чтобы кто-то хотя бы заговорил со мной! Лишь бы не чувствовать себя пустым местом, шагающим автоматом! Лишь бы на тебя взглянули чьи-то глаза - глаза, а не камни! Лишь бы не метаться по городу, как отверженная, словно ты попала на чужую планету! - Она отбросила назад волосы и взяла у Равика полную рюмку. - Не знаю, почему я говорю об этом. Мне этого вовсе не хочется. Может быть, оттого, что последние дни я была немой. Может быть, оттого, что сегодня в первый раз... - Она запнулась. - Не слушайте меня...
      - Я пью, - ответил Равик. - Говорите все, что хотите. Сейчас ночь. Никто вас не слышит. Я слушаю самого себя. Утром все позабудется.
      Он откинулся на спинку шезлонга. Где-то шумел водопровод. Изредка пощелкивало в батарее отопления. В окно мягкими пальцами стучался дождь.
      - Когда возвращаешься и гасишь свет... и темнота оглушает тебя, словно маска с хлороформом... Тогда снова включаешь свет и смотришь, смотришь в одну точку...
      Я уже, конечно, пьян, подумал Равик. Сегодня почему-то раньше обычного. В чем дело? Полумрак? Или и то и другое? Но это уже не прежняя женщина - невзрачная и поблекшая. Она какая-то другая. Вдруг появились глаза. И лицо. Что-то на меня глядит... Должно быть, тени... Их озаряют сполохи нежного пламени в моей голове... Первые отблески хмеля.
      Равик не слушал, что говорила Жоан Маду. Он все это знал и не хотел больше знать. Одиночество - извечный рефрен жизни. Оно не хуже и не лучше, чем многое другое. О нем лишь чересчур много говорят. Человек одинок всегда и никогда. Вдруг где-то в мглистой дымке зазвучала скрипка. Загородный ресторан на зеленых холмах Будапешта. Удушливый аромат каштанов. Вечер. И, - как юные совы, примостившиеся на плечах, - мечты с глазами, светлеющими в сумерках. Ночь, которая никак не может стать ночью. Час, когда все женщины красивы. Вечер, как огромная бабочка, распластал широкие коричневые крылья...
      Он поднял глаза.
      - Спасибо, - сказала Жоан.
      - За что?
      - За то, что вы дали выговориться, не слушая меня. Это было хорошо. Я в этом нуждалась.
      Равик кивнул, он заметил, что ее рюмка снова пуста.
      - Хорошо, - сказал он. - Я оставлю вам бутылку.
      Он встал. Комната. Женщина. Больше ничего. Бледное лицо, в котором уже ничто не светилось.
      - Вы хотите идти? - спросила Жоан. Она оглянулась, точно в комнате кто-то прятался.
      - Вот адрес Морозова. И его имя, чтобы вы не забыли. Завтра вечером, в девять. - Равик записал все на бланке для рецепта, вырвал листок из блокнота и положил на чемодан.
      Жоан встала и взяла плащ и берет. Равик посмотрел на нее.
      - Можете меня не провожать.
      - Я не собираюсь. Только не хочу оставаться здесь. Не сейчас. Поброжу еще немного.
      - Все равно придется вернуться. И опять будет то же самое. Не лучше ли остаться? Ведь самое трудное осталось позади.
      - Скоро утро. Когда я вернусь, уже будет утро, и жить станет проще.
      Равик подошел к окну. Дождь лил не переставая. В желтом свете фонарей его мокрые серые нити извивались на ветру.
      - Вот что, - сказал он. - Выпьем еще по рюмке, и ложитесь спать. Погода не для прогулок.
      Он взял бутылку. Неожиданно Жоан вплотную придвинулась к нему.
      - Не оставляй меня здесь, - быстро и горячо заговорила она, и он почувствовал ее дыхание. -
      Не оставляй меня здесь одну... Только не сегодня. Я не знаю, что со мной такое, но только не сегодня! Завтра наберусь мужества, но сегодня не могу... Я измучена, надломлена, разбита и теряю последние силы... Не надо было уводить меня отсюда сегодня, именно сегодня... Теперь я не вынесу одиночества...
      Равик осторожно поставил бутылку на стол и высвободил свою руку.
      - Дитя, - сказал он. - Рано или поздно все мы должны привыкнуть к этому. - Он посмотрел на шезлонг. - Могу прилечь и здесь. Нет смысла идти куда-то еще. Для сна осталось несколько часов. В девять утра у меня операция. Тут можно спать не хуже, чем дома. Мне не впервые нести ночную вахту. Понимаете меня?
      Она кивнула, но не отодвинулась от него.
      - В половине восьмого мне надо уйти. Чертовски рано. Еще разбужу вас.
      - Не важно. Я встану и приготовлю вам завтрак...
      - Ничего вы не будете для меня готовить. Позавтракаю в ближайшем кафе. Как простой скромный рабочий. Кофе с ромом и булочка. Остальное - по приходе в клинику. Хорошо бы попросить Эжени приготовить ванну... Ладно, останемся здесь. Две души, затерявшиеся в ноябре. Спите на кровати. Если хотите, я побуду у старика портье, пока вы уляжетесь.
      - Не надо, - сказала Жоан.
      - Я не сбегу. К тому же нам нужно еще кое-что - подушки, одеяло и прочее.
      - Я могу позвонить.
      - И я могу. - Равик потянулся к звонку. - Лучше, если это сделает мужчина.
      Портье не заставил себя долго ждать. В руке у него была бутылка коньяку.
      - Вы переоцениваете наши возможности, - сказал Равик. - Премного благодарен. Но мы - люди послевоенного поколения. Принесите одеяло, подушку и пару простынь. Я вынужден заночевать здесь. На улице слишком холодно, и дождю конца не видно. А я только позавчера встал с постели после крупозного воспаления легких. Можете все это сделать?
      - Разумеется, мсье. Я и сам хотел это предложить.
      - Хорошо. - Равик закурил сигарету. - Я выйду в коридор. Произведу смотр обуви перед дверями. Мой любимый вид спорта. Не сбегу, - сказал он, уловив взгляд Жоан. - Я не Иосиф Прекрасный. Не брошу свое пальто на произвол судьбы.
     
     
     
      Портье появился в коридоре с постельным бельем. Увидев Равика, он остановился. Его лицо просияло.
      - Такое не часто встретишь, - сказал он.
      - И со мною это не часто случается. Только в дни рождения и на Рождество. Давайте вещи. Отнесу их сам. А это что?
      - Грелка. Ведь у вас было воспаление легких.
      - Чудесно. Но я согреваю свои легкие коньяком. - Равик достал из кармана несколько кредиток.
      - Мсье, у вас, конечно, нет пижамы. Могу одолжить.
      - Спасибо, дорогой. - Равик посмотрел на старика. - Только она наверняка будет мне мала.
      - Что вы, как раз впору придется. Совершенно новая. Скажу по секрету - получил в подарок от одного американца. А он - от одной дамы. Я таких вещей не ношу. Только ночные рубашки. А пижама совершенно новая, мсье.
      - Ладно. Тащите. Посмотрим.
      Равик ждал в коридоре. Перед дверями стояли три пары обуви. Пара закрытых ботинок с растяжным резиновым верхом. Из-за двери доносился могучий храп. У другой двери были выставлены коричневые мужские туфли и дамские лакированные полусапожки на высоких каблуках и с пуговками.
      Они казались странно одинокими и покинутыми, хоть и стояли рядом.
      Портье принес пижаму. Это была не пижама, а мечта. Синий искусственный шелк в золотых звездах. С минуту Равик, совершенно онемев, смотрел на нее. Он хорошо понимал американца.
      - Роскошная вещь, правда? - с гордостью спросил портье.
      Пижама в самом деле была новой и даже упакована в фирменную картонку "Магазэн дю Лувр", где ее купили.
      - Жаль, - сказал Равик. - Хотелось бы мне увидеть даму, которая выбрала ее.
      - На одну ночь пижама ваша, мсье. Вам вовсе не обязательно ее покупать.
      - Сколько за прокат?
      - Сколько дадите.
      Равик сунул руку в карман.
      - Ну что вы, мсье, слишком много, - сказал портье.
      - Вы не француз?
      - Француз. Из Сан-Назера.
      - Значит, общение с американцами испортило вас. А кроме того, за такую пижаму сколько ни дай - все мало.
      - Рад, что она вам понравилась; Спокойной ночи, мсье. Завтра спрошу ее у дамы.
      - Сам верну завтра утром. Разбудите меня в половине восьмого. Только стучите тихо. Я услышу... Спокойной ночи.
     
     
     
      - Видите, - обратился Равик к Жоан, показывая пижаму. - Костюм для Деда-Мороза. Ваш портье волшебник. Сейчас облачусь в эту штуку. Не надо бояться быть смешным. Впрочем, для этого требуется не только мужество, но и известная непринужденность.
      Он постелил себе на шезлонге. Ему было безразлично, где спать - в своем отеле или здесь. В коридоре он обнаружил сносную ванную, а портье дал ему новую зубную щетку. Все остальное было не важно. Жоан была для него чем-то вроде пациентки.
      Он налил полный стакан коньяку и вместе с рюмкой поставил у кровати.
      - Надеюсь, вам этого хватит, - сказал он. - Так проще. Мне не придется вставать и наливать вам снова и снова. Бутылку и другую рюмку забираю себе.
      - Рюмка мне не нужна. Могу пить из стакана.
      - Тем лучше.
      Равик улегся на шезлонге. Ему понравилось, что женщина перестала опекать его. Она добилась своего и теперь, слава Богу, не обременяла его чрезмерными проявлениями гостеприимства.
      Он налил себе полную рюмку и поставил бутылку на пол.
      - Салют!
      - Салют! Благодарю вас.
      - Все в порядке. Меня и так не очень-то тянуло под дождь.
      - Он еще не кончился?
      - Нет.
      Сквозь тишину с улицы доносился тихий стук, словно в комнату пыталось пробраться нечто серое, безутешное, бесформенное, нечто более печальное, чем сама печаль... Какое-то далекое, безликое воспоминание, бесконечная волна, которая, прихлынув, хочет отнять и похоронить то, что когда-то выплеснула па маленький остров и забыла на нем, - крупицу человека, света, мысли.
      - В такую ночь хорошо пить.
      - Да. И плохо быть одному.
      Равик немного помолчал.
      - К этому всем нам пришлось привыкать, - сказал он затем. - То, что некогда связывало нас, теперь разрушено. Мы рассыпались, как стеклянные бусы с порвавшейся нитки. Ничто уже не прочно. - Он снова наполнил рюмку. - Мальчиком однажды ночью я спал на лугу. Было лето, на небе ни облачка. Перед тем как заснуть, я смотрел на
      Орион, он висел далеко на горизонте, над лесом. Потом среди ночи я проснулся и вдруг вижу - Орион прямо надо мной. Я запомнил это на всю жизнь. В школе я учил, что Земля - планета и вращается вокруг своей оси, но воспринял это отвлеченно, как-то по-книжному, никогда над этим не задумываясь. А тут я впервые ощутил, что это действительно так. Почувствовал, как Земля бесшумно летит в неимоверно огромном пространстве. Я почувствовал это с такой силой, что вцепился в траву, боялся - снесет. Видимо, это произошло потому, что, очнувшись от глубокого сна, на мгновение покинутый памятью и привычкой, я увидел перед собой громадное, сместившееся небо. Внезапно земля оказалась для меня недостаточно надежной... С тех пор она такой и осталась.
      Он выпил свою рюмку.
      - Это кое-что усложняет, но многое и облегчает. - Он посмотрел в сторону Жоан Маду. - Вы, вероятно, уже совсем спите. Если устали, не отвечайте.
      - Еще не сплю. Но скоро засну. Какая-то часть во мне бодрствует. Она холодна и никак не заснет.
      Равик поставил бутылку на пол. Тепло комнаты бурой усталостью просачивалось в него. Набегали тени. Взмахи крыльев. Чужая комната. Ночь... А на улице, как далекая барабанная дробь, монотонный стук дождя... слабо освещенная хижина на краю хаоса, крохотный огонек, бессмысленно мерцающий в пустыне, чье-то лицо, глядя в которое говоришь и говоришь...
      - А вы это когда-нибудь чувствовали? - спросил он.
      Она помолчала.
      - Да. Только не так. По-другому. Когда я целыми днями ни с кем не разговаривала и бродила по ночам, и кругом были люди, и они чем-то занимались и куда-то шли, и у них был свой дом... Только у меня ничего... Тогда все постепенно становилось нереальным... будто я утонула и бреду под водой по чужому городу...
      Кто-то поднялся по лестнице. Щелкнул замок, хлопнула дверь. Сразу же глухо загудел водопровод.
      - Зачем оставаться в Париже, если у вас тут никого нет? - спросил Равик, почти засыпая.
      - Не знаю. А куда мне деваться?
      - Вам некуда вернуться?
      - Нет. Возврата нет ни для кого. Никуда.
      Порыв ветра швырнул тяжелые струи в стекло.
      - Зачем же вы приехали в Париж? - спросил Равик.
      Жоан ответила не сразу. Он решил, что она уже заснула.
      - Рачинский приехал со мной в Париж, потому что мы хотели расстаться, - сказала она наконец.
      Равик не удивился ответу. Есть часы, когда не удивляешься ничему. Человека, вернувшегося в номер напротив, начало рвать. Сквозь дверь доносились приглушенные стоны.
      - С чего же было так отчаиваться? - спросил Равик.
      - Потому что он умер! Умер! Был - и вдруг не стало! Не вернуть! Никогда! Умер! Уже никогда ничего не сделать!.. Неужели вы не понимаете? - Жоан приподнялась на локте, пристально всматриваясь в Равика.
      Потому что он ушел прежде, чем ты смогла уйти от него, подумал Равик, потому что он оставил тебя одну прежде, чем ты была к этому подготовлена.
      - Я... я должна была относиться к нему иначе... я была...
      - Забудьте об этом. Раскаяние - самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в музее.
      Жоан ничего не ответила. Равик увидел, что она отпила глоток и снова откинулась на подушку. Было что-то еще... но он слишком устал, чтобы думать. Впрочем, ему все было безразлично. Хотелось спать.
      Утром предстояла операция. Остальное его не касалось. Он поставил пустую рюмку на пол, рядом с бутылкой. Странно, где только иной раз не приземлишься, подумал он.
     
     
      VI
     
      Когда Равик вошел, Люсьенна Мартинэ сидела у окна.
      - Ну что? - спросил он. - Каково первый раз встать с постели?
      Девушка посмотрела на него, потом в окно - на серый пасмурный день - и снова на него.
      - Плохая погода, - сказал он.
      - Нет, - ответила она. - Для меня хорошая.
      - Почему?
      - Потому что не надо выходить на улицу.
      Она сидела в кресле, съежившись, накинув на плечи дешевенькое ситцевое кимоно, - щуплое, неказистое существо с плохими зубами, но для Равика она была в этот момент прекраснее Елены Троянской, кусочком жизни, спасенной его руками. Правда, гордиться особенно было нечем - ведь другую он совсем недавно потерял. Следующую он, наверно, тоже потеряет, в конце концов он потеряет их всех и самого себя. Но эта пока была спасена.
      - Мало радости разносить шляпки в такую погоду, - сказала Люсьенна.
      - А вы разносили шляпки?
      - Да. Я работала у мадам Ланвер. Ателье на авеню Матиньон. Мы работали до пяти. А потом надо было разносить заказчицам картонки. Сейчас половина шестого. Самое время бегать со шляпками. - Она посмотрела в окно. - Жаль, дождь перестал. Вчера было лучше. Весь день лило как из ведра. А теперь кому-нибудь другому приходится бегать.
      Равик сел против нее на подоконник. Странно, подумал он. Всегда ждешь, что человек, избежав смерти, будет безмерно счастлив. Но так почти ни- когда не бывает. Вот и Люсьенна. Свершилось маленькое чудо, а ей только и радости, что не надо выходить под дождь.
      - Почему вы выбрали именно эту клинику, Люсьенна? - спросил он.
      Она настороженно взглянула на него.
      - Мне говорили о ней.
      - Кто?
      - Знакомая.
      - Как ее зовут?
      Девушка помедлила.
      - Она тоже была здесь. Я проводила ее сюда, до самых дверей. Потому и знала адрес.
      - Когда это было?
      - За неделю до того, как пришла сама.
      - Это та, что умерла во время операции?
      - Да.
      - И все-таки вы пришли сюда?
      - Да, - равнодушно ответила Люсьенна. - А почему бы и нет?
      Равик не сказал того, что хотел сказать. Он посмотрел на маленькое холодное лицо. Когда-то оно было нежным. Как быстро жизнь ожесточила его.
      - Вы были у той же акушерки? - спросил он. Люсьенна молчала.
      - Или у того же врача? Можете мне спокойно сказать. Я ведь не знаю, кто они.
      - Сначала у нее была Мари. За неделю до меня. За десять дней.
      - А потом пошли вы, хотя знали, что случилось с Мари?
      Люсьенна пожала плечами.
      - А что мне оставалось? Пришлось рискнуть. Никого другого я не знала. Ребенок... Куда мне с ребенком?
      Она смотрела в окно. На балконе напротив стоял мужчина в подтяжках. Он держал над собой раскрытый зонтик.
      - Сколько мне еще лежать здесь, доктор?
      - Около двух недель.
      - Целых две недели?
      - Это не так уж долго. А что?
      - Где же взять такие деньги?
      - Может быть, вас удастся выписать немного раньше.
      - Вы думаете, я смогу расплатиться? У меня нет таких денег. Очень уж дорого - тридцать франков в сутки.
      - Кто вам сказал?
      - Сестра.
      - Какая? Конечно, Эжени...
      - Да. Она сказала, что за операцию и бинты придется платить отдельно. Это дорого?
      - За операцию вы уже заплатили.
      - Сестра говорит, этого далеко не достаточно.
      - Сестра не знает всего, Люсьенна. Лучше спросите как-нибудь у доктора Вебера.
      - Мне хотелось бы узнать поскорее.
      - Зачем?
      - Тогда легче рассчитать, сколько придется отрабатывать. - Люсьенна посмотрела на свои тонкие, исколотые иглой пальцы. - Еще за комнату надо заплатить. За целый месяц. Я пришла сюда тринадцатого. Пятнадцатого надо было предупредить хозяйку, что я съезжаю. А так придется платить за целый месяц, и хоть бы было за что.
      - Вам никто не помогает?
      Люсьенна взглянула на него. Внезапно лицо ее постарело лет на десять.
      - Сами ведь все понимаете, доктор! Он только злится. Сказал мне: "Не думал, что ты такая дура! А то не стал бы связываться".
      Равик кивнул. Все это было не ново.
      - Люсьенна, - сказал он. - Попробуем получить что-нибудь с женщины, которая сделала вам аборт. Виновата она. Вы только должны назвать ее.
      Девушка встрепенулась. Всем своим существом она приготовилась к отпору.
      - Полиция? Нет! Еще сама влипну.
      - Никакой полиции. Мы только пригрозим этой женщине.
      Она горько усмехнулась.
      - Угрозами ничего не добьетесь. Она железная. Пришлось уплатить ей триста франков. А что получилось?.. - Люсьенна оправила кимоно. - Некоторым просто не везет, - спокойно добавила она, словно говорила не о себе, а о ком-то постороннем.
      - Неправда, - ответил Равик. - Вам здорово
      повезло.
      В операционной он застал Эжени. Она до блеска начищала никелированные инструменты. Это было одно из ее любимых занятий. Работа поглотила ее настолько, что она не услышала, как он вошел.
      - Эжени, сказал он.
      Она вздрогнула и обернулась.
      - Ах, это вы! Вечно вы пугаете меня!
      - Не думал, что я такая важная персона. А вот вам не следовало бы пугать пациентов разговорами о гонорарах и плате за лечение.
      Эжени выпрямилась и застыла с тряпкой в руке.
      - Ах, вот оно что! Эта паршивая проститутка уже насплетничала вам...
      - Эжени, - сказал Равик. - Среди женщин, ни разу не спавших с мужчиной, больше проституток, чем среди тех, для кого это стало горьким куском хлеба. Я уже не говорю о замужних. Кроме того, девушка не насплетничала. Просто вы испортили ей день, вот и все.
      - А хотя бы и так! Какие нежности! При ее-то образе жизни...
      Эх ты, ходячий катехизис морали, подумал Равик. Омерзительная спесивая ханжа. Что знаешь ты об одиночестве этой маленькой модистки, которая отважилась прийти к акушерке, погубившей ее подругу, - прийти в ту же клинику, где подруга умерла? А сейчас она твердит лишь одно: "А что мне оставалось?" и "Как мне за все расплатиться?.."
      - Вышли бы вы замуж, Эжени, - сказал Равик. - За вдовца с детьми. Или за владельца похоронного бюро.
      - Мсье Равик, - с достоинством произнесла сестра. - Не угодно ли вам не вмешиваться в мою личную жизнь? Иначе мне придется пожаловаться доктору Веберу.
      - Вы это и так делаете с утра до вечера. - Равик не без радости заметил, что на скулах у нее проступили красные пятна. - Эжени, почему набожные люди так нетерпимы? Самый легкий характер у циников, самый невыносимый - у идеалистов. Не наталкивает ли это вас на размышления?
      - Слава Богу, нет.
      - Так я и думал. А теперь отправлюсь к дочерям греха. В "Озирис". Сообщаю об этом на всякий случай, - вдруг понадоблюсь доктору Веберу.
      - Сомневаюсь, чтобы вы могли ему понадобиться.
      - Быть девственницей еще не значит быть ясновидящей. А вдруг я ему понадоблюсь? Пробуду там примерно до пяти. Затем отправлюсь к себе в отель.
      - Тоже мне отель, еврейская лавочка!
      Равик обернулся.
      - Эжени, не все беженцы евреи. И даже не все евреи - евреи. А иной раз евреем оказывается тот, о ком этого и не подумаешь. Я даже знавал одного негра-еврея. Ужасно одинокий был человек. Любил только одно - китайскую кухню. Вот как бывает на свете.
      Сестра ничего не ответила. Она продолжала нещадно надраивать никелированный поднос, и без того уже начищенный до блеска.
     
     
     
      Равик сидел в бистро на улице Буасьер и смотрел сквозь мокрое от дождя стекло, когда внезапно заметил на улице человека. Это было словно удар кулаком в живот. В первое мгновение он ощутил только шок, еще не понимая толком, что произошло... Но в следующую же секунду, резко отодвинув столик, он вскочил и опрометью ринулся через переполненный зал к выходу.
      Кто-то схватил его за руку. Равик обернулся.
      - Что? - непонимающе спросил он. - Что?
      Это был кельнер.
      - Вы не расплатились, мсье.
      - Что?.. Ах, да... Я вернусь... - Он вырвал руку.
      Кельнер залился краской.
      - У нас так не полагается!..
      - Вот...
      Равик выхватил из кармана кредитку, сунул ее кельнеру и распахнул дверь. Выбравшись из толпы, он свернул направо за угол и бросился бегом по улице Буасьер.
      Кто-то выругался ему вдогонку. Он опомнился, перешел на шаг и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел быстро, как только мог. Это невозможно, думал он, совершенно невозможно, я сошел с ума. Это невозможно! Лицо, его лицо... видимо, просто случайное сходство, какое-то дьявольское, проклятое сходство, нелепая игра больного воображения... Он не может быть в Париже! Его лицо... он в Германии, в Берлине; оконное стекло залито дождем, ничего нельзя было разглядеть толком - я ошибся, наверняка, ошибся...
      Он спешил дальше и дальше, проталкивался сквозь толпу, хлынувшую из кино, всматривался в лицо каждого мужчины, которого обгонял, заглядывал под шляпы... Ему отвечали кто недоуменным, кто возмущенным взглядом... Дальше, дальше... другие лица, другие шляпы, серые, черные, синие, он обгонял их, он оборачивался, он пристально вглядывался...
      На перекрестке авеню Клебер Равик остановился. Женщина... Женщина с пуделем, внезапно вспомнил он. Этот шел следом за ней.
      Женщину с пуделем он давно уже обогнал. Он повернул обратно. Еще издалека завидев женщину с собакой, он остановился на краю тротуара. Сжав в карманах кулаки, он впивался взглядом в каждого прохожего. Пудель задержался у фонарного столба, обнюхал его и медленно задрал заднюю ногу. Потом основательно поскреб мостовую и побежал дальше. Равик вдруг почувствовал, что от напряжения у него взмок затылок. Он осмотрел машины на стоянке. Они были пусты. Тогда он возвратился на авеню Клебер и вошел в метро. Сбежав по лестнице, взял билет и направился вдоль платформы, на которой было довольно много народу. Прежде чем он успел пройти ее до конца, на станцию вкатил поезд, забрал пассажиров и снова исчез в туннеле. Платформа опустела.
      Медленным шагом Равик вернулся в бистро и сел за свой столик, на котором все еще стояла недопитая рюмка кальвадоса. Было странно видеть ее на прежнем месте...
      Появился кельнер.
      - Извините, мсье. Я не знал.
      - Ничего, - сказал Равик. - Принесите еще рюмку.
      - Еще? - Кельнер взглянул на недопитую рюмку. - Вы не хотите сначала выпить эту?
      - Нет. Принесите другую.
      Кельнер взял рюмку и поднес ее к носу.
      - Плохой кальвадос?
      - Нет, напротив. Просто дайте другую рюмку.
      - Слушаюсь, мсье.
      Я ошибся, подумал Равик. Залитое дождем, запотевшее стекло - разве разглядишь что-нибудь? Он уставился в окно. Сторожким взглядом, как охотник в засаде, всматривался в каждого прохожего, а в памяти серыми, резкими тенями проносились кадры фильма, клочья воспоминаний...
      Берлин. Летний вечер 1934 года; здание гестапо; кровь; комната с голыми стенами без окон; яркие электрические лампы без абажуров; в красных пятнах стол с пристяжными ремнями; ночная ясность возбужденного мозга, десятки раз вздыбленного, вырванного из обморока полуудушающими погружениями головы в ведро с водой; почки, совершенно отбитые и уже не чувствующие боли; искаженное, полное отчаяния лицо Сибиллы; несколько палачей в мундирах держат ее; и другое лицо - улыбающееся, и голос, любезно разъясняющий, что с ней произойдет, если она не сознается... Через три дня Сибиллу вынули из петли... Она якобы повесилась...
      Появился кельнер с кальвадосом.
      - Другой сорт, мсье. От Дидье из Кана. Большей выдержки.
      - Хорошо, хорошо. Благодарю.
      Равик выпил кальвадос, достал пачку сигарет и закурил. Руки по-прежнему дрожали. Он бросил спичку на пол и заказал еще рюмку кальвадоса.
      Это лицо, это улыбающееся лицо, которое, как ему показалось, только что мелькнуло перед ним. Нет, видимо, он ошибся! Невозможно, чтобы Хааке был в Париже. Невозможно! Равик отогнал воспоминание. Бессмысленно изводить себя, раз ничего нельзя сделать. Его время придет, когда там Все рухнет и можно будет вернуться. А пока...
      Он подозвал кельнера и расплатился. Выйдя на улицу, он невольно продолжал вглядываться в каждого встречного.
     
     
     
      Равик сидел с Морозовым в "катакомбе".
      - Ты думаешь, это не он? - спросил Морозов.
      - Нет, но так похож... Просто чертовски похож. А может, память стала сдавать.
      - Жаль, что ты сидел в бистро.
      - Жаль.
      Морозов немного помолчал.
      - Это ужасно волнует, верно? - спросил он затем.
      - Нет. А почему, собственно?
      - Потому что не знаешь толком.
      - Я все знаю.
      Морозов ничего не ответил.
      - Призраки, - сказал Равик. - Я думал, что уже избавился от них...
      - От них не избавиться. Со мной это было. Особенно вначале. Первые пять-шесть лет. Хочу добраться еще до троих в России. Их было семеро.
      Четверых уже нет в живых, двое из них расстреляны своими же. Жду вот уже больше двадцати лет. С 1917 года. Одному из троих, оставшихся в живых, - под семьдесят. Двум другим между сорока и пятьюдесятью. Надеюсь, с ними я еще сведу счеты. За отца.
      Равик посмотрел на Бориса. Этому здоровяку-великану было уже за шестьдесят.
      - Ты доберешься до них, - сказал он.
      - Да. - Морозов сжал свою большую руку в кулак. - Этого я и жду. Ради этого стараюсь жить осмотрительнее. Пью уже не так часто. Может быть, ждать придется еще долго. Мне надо быть сильным. Ведь я не стану ни стрелять, ни колоть.
      - И я тоже.
      Некоторое время они сидели молча.
      - Сыграем в шахматы? - предложил Морозов.
      - Да, но я не вижу свободной доски.
      - А вон там профессор кончил. Он играл с Леви. Выиграл, как всегда.
      Равик пошел за шахматной доской и фигурами.
      - Вы долго играли, профессор, - сказал он. - Почти весь день.
      Старик кивнул.
      - Отвлекает. Шахматы гораздо совершеннее карт. В картах все зависит от случая. Они недостаточно отвлекают. А шахматы - это мир в себе. Покуда играешь, он вытесняет другой, внешний мир. - Профессор поднял воспаленные глаза. - А внешний мир не так уж совершенен.
      Леви, его партнер, забормотал что-то невразумительное. Потом умолк, испуганно огляделся и пошел за профессором.
      Они сыграли две партии. Затем Морозов встал.
      - Надо идти - распахивать двери перед сливками общества. Почему ты перестал показываться у нас?
      - Не знаю. Просто случайность.
      - Зайдешь завтра вечером?
      - Завтра вечером не могу. Иду ужинать. К "Максиму".
      Морозов ухмыльнулся.
      - Для беспаспортного беженца ты ведешь себя довольно нахально - посещаешь самые элегантные рестораны Парижа.
      - Только в них и чувствуешь себя в полной безопасности, Борис. Если вести себя как беженец, попадешься в два счета. Уж кто-кто, а ты, обладатель нансеновского паспорта, мог бы это знать.
      - Верно. С кем ты будешь ужинать? Уж не с германским ли послом? В качестве его протеже?
      - С Кэт Хэгстрем.
      Морозов присвистнул.
      - Кэт Хэгстрем? - сказал он. - Разве она здесь?
      - Приезжает завтра утром. Из Вены.
      - Хорошо. Тогда я наверняка увижу тебя у нас.
      - Может, и не увидишь.
      Морозов развел руками.
      - Исключено! Когда Кэт Хэгстрем в Париже, ее штаб-квартира "Шехерезада".
      - На сей раз дело обстоит иначе. Она приезжает, чтобы лечь в клинику. В ближайшие дни ей предстоит операция.
      - Тогда тем более придет. Ты ничего не понимаешь в женщинах. - Морозов сощурил глаза. - А может, не хочешь, чтобы она пришла?
      - С чего ты взял?
      - Только сейчас мне пришло в голову, что ты не был у нас с тех пор, как направил ко мне ту самую женщину. Жоан Маду. Думается, тут не простое совпадение.
      - Ерунда. Я даже не знаю, устроилась ли она здесь, она вам пригодилась?
      - Да. Сначала пела в хоре. А теперь у нее маленький сольный номер. Две-три песенки.
      - Ну как она, освоилась?
      - Конечно. Почему бы нет?
      - Она была в совершенном отчаянии, бедняжка.
      - Как ты сказал?
      - Я сказал: бедняжка.
      Морозов улыбнулся.
      - Равик, - проговорил он отеческим тоном, и на его лице внезапно отразились степи, дали, луга и вся мудрость мира. - Не говори глупостей. Она порядочная стерва.
      - Как-как? - переспросил Равик.
      - Стерва. Не б..., а именно стерва. Был бы ты русским, понял бы.
      Равик рассмеялся.
      - Ну, тогда она, наверно, очень изменилась. Прощай, Борис. И да благословит тебя Бог.
     
     
      VII
     
      - Когда я должна лечь на операцию, Равик? - спросила Кэт Хэгстрем.
      - Когда хотите. Завтра, послезавтра, когда угодно. Днем позже, днем раньше - не имеет значения.
      Она стояла перед ним, по-мальчишески стройная, уверенная в себе, хорошенькая и уже не очень молодая.
      Два года назад Равик удалил ей аппендикс. Это была его первая операция в Париже. Она принесла ему удачу. С тех пор у него все время была работа, и полиция ни разу не беспокоила его. Он считал Кэт Хэгстрем своего рода талисманом.
      - На этот раз мне страшно, - сказала она. - Не знаю почему, но страшно.
      - Пустяки. Обычная операция.
      Она подошла к окну и посмотрела во двор отеля "Ланкастер". Могучий старый каштан простер к мокрому небу свои старые руки.
      - Дождь, - проговорила она. - Я выезжала из Вены - шел дождь. Проснулась в Цюрихе - по-прежнему дождь. А теперь здесь... - Она задернула портьеры. - Не знаю, что со мной творится. Наверно, старею.
      - Так кажется всегда, когда ты еще молод.
      - Почему мне так не по себе? Ведь две недели назад я развелась. Надо бы радоваться. А я такая усталая. Все повторяется, Равик. Почему?
      - Ничто не повторяется. Повторяемся мы, вот
      и все.
      Она улыбнулась и присела на диван около искусственного камина.
      - Хорошо, что я снова здесь, - сказала она. - Вена стала безрадостной казармой. Немцы растоптали город. Австрийцы им помогли. И австрийцы тоже, Равик. Австрийский нацист - мне это казалось противоестественным. Но я сама видела их.
      - Ничего удивительного. Власть - самая заразная болезнь на свете.
      - Да, и сильнее всего уродующая людей. Потому-то я и развелась. Очаровательный бездельник, за которого я вышла замуж два года назад, вдруг превратился в рычащего штурмфюрера. Он заставлял старого профессора Бернштейна мыть улицы, а сам смотрел и хохотал. Того самого Бернштейна, который год назад излечил его от воспаления почек. И все потому, что гонорар был якобы слишком велик. - Кэт скривила губы. - Гонорар, уплаченный мною, а не им.
      - Вот и радуйтесь, что избавились от него.
      - Он требовал двести пятьдесят тысяч шиллингов за развод.
      - Дешево, - сказал Равик. - Все, что можно уладить с помощью денег, обходится дешево.
      - Он ничего не получил. - Кэт подняла голову. У нее было узкое, безукоризненно очерченное лицо. - Я высказала ему все, что думаю, о нем, о его партии, о его фюрере и предупредила, что теперь буду говорить это открыто. Он пригрозил мне гестапо и концентрационным лагерем. Я высмеяла его. Сказала, что, пока я американка и нахожусь под защитой посольства, со мной ничего не случится, а вот ему не поздоровится, ведь он на мне женат. - Она рассмеялась. - Об этом он не подумал. А тут испугался и перестал чинить мне препятствия.
      Посольство, защита, протекция, подумал Равик. Словно речь шла о какой-то другой планете.
      - Меня удивляет, что Бернштейну до сих пор разрешают практиковать, - сказал он.
      - Больше не разрешают. Он принял меня тайком, после первого кровотечения. Счастье, что мне нельзя рожать. Ребенок от нациста... - Ее всю передернуло.
      Равик встал.
      - Мне нужно идти. После обеда Вебер еще раз посмотрит вас. Только для проформы.
      - Знаю. И все же... на этот раз мне страшно.
      - Но послушайте, Кэт... Ведь не в первый раз... К тому же это менее опасно, чем операция аппендицита, которую я сделал вам два года назад. - Равик бережно обнял ее за плечи. - Вы были первым человеком, которого я оперировал в Париже. Это как первая любовь. Я буду очень осторожен. К тому же вы мой талисман. Вы принесли мне счастье. Вы и впредь должны мне его приносить.
      - Да, - сказала она и с благодарностью посмотрела на него.
      - Хорошо. Прощайте, Кэт. В восемь вечера зайду за вами.
      - Прощайте, Равик. Сейчас я пойду к Мэнбоше и куплю себе вечернее платье. Надо избавиться от этой усталости. И от ощущения, будто я попала в паутину. Ох, уж эта мне Вена, - сказала она с горькой усмешкой. - Город грез...
      Равик спустился в лифте и пошел через холл мимо бара. В холле сидело несколько американцев. Посредине стоял стол, а на нем - огромный букет красных гладиолусов. В тусклом рассеянном свете они напоминали запекшуюся кровь, лишь подойдя ближе, он увидел, что цветы совсем свежие.
     
     
     
      На втором этаже отеля "Энтернасьональ" все шло ходуном. Двери многих номеров были распахнуты настежь, горничная и коридорный очертя го- лову носились из комнаты в комнату, а хозяйка стояла в коридоре и командовала ими.
      Равик поднялся по лестнице.
      - В чем дело? - спросил он.
      Хозяйка была сильной женщиной с могучим бюстом и маленькой головкой с короткими черными кудряшками.
      - Испанцы уехали, - ответила она.
      - Знаю. Но зачем же так поздно убирать комнаты?
      - К утру понадобятся.
      - Новые немецкие эмигранты?
      - Нет, испанцы.
      - Испанцы? - переспросил Равик, не сразу поняв, что она имеет в виду. - Как же так? Ведь они только что уехали.
      Хозяйка посмотрела на него черными блестящими глазами и улыбнулась. В ее улыбке отразилось простецкое знание жизни и бесхитростная ирония.
      - Зато другие возвращаются, - сказала она.
      - Какие другие?
      - Ну, их противники, разумеется. Так ведь всегда бывает. - Хозяйка крикнула что-то горничной, убиравшей комнату. - У нас старый отель, - произнесла она не без гордости. - И наши гости охотно приезжают обратно. Они уже дожидаются своих прежних комнат.
      - Уже дожидаются? - удивился Равик. - Кто дожидается?
      - Господа из враждебного лагеря. Многие из них уже жили здесь. С тех пор прошло немало времени, и кое-кого, конечно, убили. Но остальные находились в Биаррице и в Сен-Жан-де-Люз, дожидаясь, пока освободятся комнаты.
      - Разве они уже были у вас?
      - Но, мсье Равик, помилуйте! - Хозяйка удивилась такой непонятливости. - Конечно, были. При диктаторе Примо де Ривера. Тогда им пришлось бежать, и они жили у нас. Когда Испания стала республиканской, они вернулись домой, а сюда прибыли монархисты и фашисты. Теперь их у нас почти нет. Уехали, а республиканцы снова приезжают. Разумеется, те, кто уцелел.
      - Верно. Об этом я не подумал.
      Хозяйка заглянула в одну из комнат. Над кроватью висела цветная литография с изображением короля Альфонса.
      - Жанна, сними его! - крикнула хозяйка.
      Горничная принесла портрет.
      - Так. Поставь сюда.
      Хозяйка прислонила портрет к стене и пошла дальше. В следующем номере висел портрет генерала Франко.
      - Этого тоже. Поставь рядом с Альфонсом.
      - А почему, собственно, испанцы, уезжая, не взяли портреты с собой? - спросил Равик.
      - Когда эмигранты возвращаются на родину, они редко берут с собой портреты, - объяснила хозяйка. - На чужбине эти портреты утешают. А когда возвращаешься, они уже не нужны. Возить с собой громоздкие рамы неудобно, да и стекло легко бьется. Портреты почти всегда остаются в отелях.
      Она прислонила к стене в коридоре еще два портрета жирного генералиссимуса, еще одного Альфонса и небольшой портрет генерала Кейпо де Льяно.
      - Святых трогать не надо, - решила она, заметив на стене красочную репродукцию Мадонны. - Святые держат нейтралитет.
      - Не всегда, - сказал Равик.
      - В тяжелые времена у Бога всегда есть какой-то шанс. Не раз я уже видела здесь атеистов за молитвой. - Энергичным жестом хозяйка поправила свою левую грудь. - А вам разве не приходилось молиться, когда вас брали за горло?
      - Конечно. Но я ведь не атеист. Я просто маловерующий.
      Появился коридорный с целой охапкой портретов
      - Хотите переменить декорации? - спросил Равик.
      - А как же? В нашем деле требуется большой такт. Иначе никак не завоюешь добрую славу. Особенно если имеешь дело с такими клиентами, как наши; они, откровенно говоря, крайне щепетильны в таких вопросах. Кому понравится, если со стены на тебя гордо взирает намалеванный яркими красками смертельный враг, да еще в золотой рамке? Разве я не права?
      - Стопроцентно.
      Хозяйка обратилась к коридорному:
      - Адольф, поставь портреты сюда. Или лучше к стене, там светлее, пусть стоят рядышком, чтобы их было хорошо видно.
      Коридорный пробурчал что-то себе под нос и занялся подготовкой экспозиции.
      - А сейчас что вы развесите в комнатах? - не без интереса спросил Равик. - Оленей, пейзажи, извержение Везувия и все такое прочее?
      - Только если не хватит старых портретов.
      - Каких старых?
      - Тех, что висели тут раньше. Эти мсье оставили их здесь, когда пришли к власти и вернулись на родину. Вот посмотрите.
      Она указала на левую стену коридора, где уже были расставлены новые портреты. Они выстроились в ряд - как раз напротив тех, что вынесли из комнат. Здесь были два портрета Маркса, три портрета Ленина, из которых один был наполовину заклеен бумагой, несколько небольших, вставленных в рамку портретов Негрина и других руководителей республиканской Испании, портрет Троцкого. Эти портреты были скромны, не бросались в глаза, не блистали красками, орденами и эмблемами, как все эти помпезные альфонсы, франко и примо де ривера, стоявшие визави вдоль правой стены. Два мира молча уставились друг на друга в тускло освещенном коридоре, а между ними прохаживалась хозяйка французского отеля, наделенная тактом, опытом и иронической мудростью галльской расы.
      - Когда эти мсье съехали, я все припрятала, - сказала она. - В настоящее время правительства держатся недолго. Как видите, я не ошиблась, - вот они и пригодились. В нашем деле нужна дальновидность.
      Она распорядилась, как развесить портреты. Троцкого отправила обратно в подвал. Троцкий не внушал ей никакого доверия. Равик осмотрел заклеенный наполовину портрет. Отодрав бумагу, он обнаружил улыбающегося Троцкого. Очевидно, репродукцию заклеил сторонник Сталина.
      - Вот, - сказал Равик. - Снова Троцкий, замаскированный. Снято еще в добрые старые времена.
      Хозяйка повертела в руках репродукцию.
      - Можно выбросить. Не имеет никакой цены. Одна половина непрерывно оскорбляет другую. - Она передала репродукцию слуге. - А рамку оставь, Адольф. Она из добротного дуба.
      - Что же вы намерены делать с остальными? - спросил Равик. - С альфонсами и франко?
      - Отправим в подвал. А вдруг опять понадобятся.
      - У вас не подвал, а чудо. Временный пантеон. Там есть еще какие-нибудь портреты?
      - О, разумеется! Есть еще русские - несколько портретов Ленина, в картонных рамках, ведь надо же что-то иметь про запас... И еще есть портреты последнего царя. Остались от русских эмигрантов, которые умерли в моем отеле. Есть даже великолепный оригинал, написанный маслом и оправленный в тяжелую золоченую раму. Его привез один мсье. Потом он покончил жизнь самоубийством. Есть также итальянцы. Два Гарибальди, три короля и слегка подпорченный Муссолини на газетной бумаге. Еще тех времен, когда он был социалистом и жил в Цюрихе. Интересен как уникальный экземпляр. А так его все равно никто не хочет вешать на стенку!
      - А немцы у вас есть?
      - Есть несколько портретов Маркса, их больше всего. Затем Лассаль, Бебель... Групповой снимок - Эберт, Шейдеман, Носке и другие. Носке кто-то замазал чернилами. Мне сказали, что он стал нацистом.
      - Правильно. Можете повесить его вместе с социалистом Муссолини. А из других немцев никого нет?
      - Как же! Один Гинденбург, один кайзер Вильгельм, один Бисмарк и... - хозяйка улыбнулась, - даже Гитлер в плаще... Так что мы совсем неплохо укомплектованы.
      - Как? - удивился Равик. - Гитлер? Откуда он у вас?
      - Его оставил какой-то гомосексуалист. По имени Пуци. Приехал сюда в 1934 году, когда в Германии убили Рема и остальных. Все время чего-то боялся и без конца молился. Потом его увез какой-то богатый аргентинец. Хотите взглянуть на Гитлера? Он в подвале.
      - Не сейчас и не в подвале. Предпочитаю посмотреть на него, когда все ваши комнаты будут увешаны портретами в том же духе.
      Хозяйка пристально взглянула на него.
      - Ах вот что! Вы хотите сказать, когда нацисты прибудут сюда как эмигранты?
      У "Шехерезады" стоял Борис Морозов в расшитой золотом ливрее. Он открыл дверцу такси. Из машины вышел Равик. Морозов ухмыльнулся.
      - А мне показалось, ты решил больше здесь не бывать.
      - Я и не хотел.
      - Это я его заставила, Борис. - Кэт обняла Морозова. - Слава Богу, я опять с вами!
      - У вас русская душа, Катя. Одному Богу известно, почему вам суждено было родиться в Бостоне. Проходи, Равик. - Морозов распахнул входную дверь. - Человек велик в своих замыслах, но немощен в их осуществлении. В этом и его беда, и его обаяние.
      "Шехерезада" была отделана под восточный шатер. Русские кельнеры в красных черкесках, оркестр из русских и румынских цыган. Посетители сидели на диване, тянувшемся вдоль всей стены. Рядом стояли круглые столики со стеклянными плитами, освещаемыми снизу. В зале царил полумрак и было довольно людно.
      - Что вы будете пить, Кэт? - спросил Равик.
      - Водку. И пусть играют цыгане. Хватит с меня "Сказок Венского леса" в ритме военного марша. - Она скинула туфли и забралась с ногами на диван. - Усталость уже прошла, Равик, - сказала она. - Несколько часов в Париже - и я совсем другая. Но меня все еще не покидает ощущение, будто я бежала из концлагеря. Представляете себе?
      Равик посмотрел на нее.
      - Да... в общем представляю.
      Кельнер принес небольшой графин водки. Равик наполнил рюмки и одну из них подал Кэт. Она поспешно, словно утоляя жажду, выпила водку, поставила рюмку на стол и огляделась.
      - "Шехерезада" - затхлая дыра, здесь все словно нафталином пересыпано, - сказала Кэт и улыбнулась. - Но по ночам она преображается в волшебную пещеру снов и грез.
      Кэт откинулась на спинку дивана. Мягкий свет, лившийся из-под столика, освещал ее лицо.
      - Равик, почему ночью все становится красочнее? Все кажется каким-то легким, доступным, а недоступное заменяешь мечтой. Почему?
      Он улыбнулся.
      - Только мечта помогает нам примириться с действительностью.
      Музыканты начали настраивать инструменты. Вспорхнули квинты и скрипичные пассажи.
      - Вы не похожи на человека, опьяняющего себя мечтой, - сказала Кэт.
      - Можно опьяняться и правдой. Это еще опаснее.
      Зазвучала музыка. Сначала только цимбалы. Мягкие замшевые молоточки тихо, почти неслышно вы- хватили из сумрака мелодию, взметнули ее нежным глиссандо и, помедлив, передали скрипкам.
      Цыган, неторопливо пройдя через весь зал, подошел к их столику. Он стоял улыбаясь и прижимая скрипку к подбородку; нагловатые глаза, рассеянно-хищное выражение лица. Без скрипки он походил бы на торговца скотом. Со скрипкой он был посланцем бескрайних степей, чарующих вечеров, необъятных далей - всего, что никогда не станет явью.
      Кэт ощущала мелодию всей кожей, ей казалось, будто апрельская ключевая вода пощипывает плечи. Захотелось услышать чей-то зов и откликнуться, но никто не звал. Слышалось смутное звучание чьих-то голосов, мелькали обрывки расплывчатых воспоминаний, чудилось сверкание переливчатой парчи, но все уносилось вихрем, и не было никого, и никто не звал.
      Цыган поклонился. Равик сунул ему кредитку. Кэт встрепенулась.
      - Вы были когда-нибудь счастливы, Равик?
      - Был, и не один раз.
      - Я не о том. Я хочу сказать - счастливы по-настоящему, самозабвенно, до потери сознания, всем своим существом.
      Равик смотрел на узкое взволнованное лицо женщины, знавшей лишь самую зыбкую разновидность счастья - любовь.
      - Не один раз, Кэт, - сказал он, имея в виду нечто совсем иное и зная, что и это иное не было счастьем.
      - Вы не хотите меня понять. Или не хотите говорить об этом. Кто там поет под оркестр?
      - Не знаю. Я здесь давно уже не был.
      - Ее не видно отсюда, и среди цыган ее нет. Вероятно, сидит за каким-нибудь столиком.
      - Возможно, одна из посетительниц. Здесь это часто бывает.
      - Странный голос, - проговорила Кэт. - Педальный и мятежный.
      - Это песни такие.
      - Или я такая... Вы понимаете слова?
      - "Я вас любил..." - романс на стихи Пушкина.
      - Вы знаете русский?
      - Так, насколько меня обучил ему Морозов. Главным образом ругательства. В этом смысле русский - просто выдающийся язык.
      - Вы не любите говорить о себе, не правда ли?
      - Я даже думать не люблю о себе.
      Кэт помолчала.
      - Порою мне кажется, что прежняя жизнь кончилась, - сказала она. - Беспечность, надежды - все это уже позади.
      Равик улыбнулся.
      - Она никогда не кончится, Кэт. Жизнь слишком серьезная вещь, чтобы кончиться прежде, чем мы перестанем дышать.
      Она не слушала его.
      - Меня часто мучает страх, - сказала она. - Внезапный, необъяснимый страх. Кажется, выйдем отсюда и увидим весь мир в развалинах. Вам знакомо такое ощущение?
      - Да, Кэт. Оно знакомо каждому. Вот уже двадцать лет, как вся Европа поражена этой болезнью. Она не ответила, прислушиваясь к песне.
      - А теперь уже не по-русски, - сказала она.
      - Да, по-итальянски. "Санта Лючия".
      Луч прожектора скользнул от скрипача к столику около оркестра, и Равик увидел певицу. Это была Жоан Маду. Она сидела за столиком, опираясь на него рукой, и, словно в раздумье, глядела прямо перед собой, будто была совсем одна в этом большом зале. В резком белом свете лицо ее казалось очень бледным. В нем не осталось и следа от бесцветного, стертого выражения, знакомого Равику. Сейчас оно было озарено какой-то волнующей, погибельной красотой, и он вспомнил, что однажды уже видел его таким - ночью, в ее комнате, но тогда он приписал это легкому дурману опьянения, и все тотчас погасло, исчезло. И вот снова то же лицолицо, теперь еще более прекрасное.
      - Что с вами, Равик? - спросила Кэт.
      Он обернулся.
      - Ничего. Знакомый напев. Душещипательный неаполитанский романс.
      - Воспоминания?
      - Нет. У меня нет воспоминаний.
      Он сказал это резче, чем хотел, и Кэт внимательно посмотрела на него.
      - Иной раз мне так хочется знать, что с вами происходит, Равик.
      Он небрежно махнул рукой.
      - То же, что и со всеми другими. В наши дни мир полон авантюристов поневоле. Их можно встретить в любом отеле для беженцев. И у каждого своя история, которая была бы прямо-таки находкой для Александра Дюма или Виктора Гюго. А теперь едва начнешь рассказывать, как все уже зевают... Выпейте еще, Кэт... Спокойно прожить жизнь - вот что сегодня кажется самым невероятным приключением.
      Оркестр заиграл блюз. Более убогой музыки невозможно было вообразить, однако несколько пар все же начали танцевать. Жоан Маду поднялась и направилась к выходу. Она шла так, словно ресторан был пуст. Вдруг Равику вспомнилось, что сказал о ней Морозов. Жоан прошла довольно близко от их столика. Ему показалось, что она заметила его, но ее взгляд равнодушно скользнул куда-то мимо него, и она вышла из зала.
      - Вы знакомы с этой женщиной? - спросила Кэт, наблюдавшая за ним.
      - Нет.
     
     
      VIII
     
      - Вы видите, Вебер? - спросил Равик. - Здесь... здесь... И здесь...
      Вебер склонился над операционным столом.
      - Да...
      - Маленькие узелки, вот... И вот... Это не просто опухоль и не разрастания...
      - Нет...
      Равик выпрямился.
      - Рак, - сказал он. - Несомненно рак! Давно у меня не было таких сложных случаев. Исследование зеркалом ничего не дает, в области таза прощупывается только небольшое размягчение на одной стороне, небольшой инфильтрат, - может быть, киста или миома, - ничего серьезного, но идти снизу нельзя. Пришлось вскрыть брюшную полость, и мы вдруг обнаруживаем рак.
      Вебер посмотрел на него.
      - Что вы намерены делать?
      - Можно взять замороженный срез и сделать биопсию. Буассон еще в лаборатории?
      - Конечно.
      Вебер поручил сестре позвонить в лабораторию. Она поспешно исчезла, неслышно ступая на резиновых подошвах.
      - Необходимо расширить объем операции - сделать гистероэктомию (1), - сказал Равик. - Остальное не имеет смысла. Весь ужас в том, что она ничего не знает. Пульс? - спросил он.
      - Ровный. Девяносто.
      - Кровяное давление?
      - Сто двадцать.
      - Хорошо.
      Равик посмотрел на Кэт.
      Она лежала на операционном столе в положении Тренделенбурга (2).
      - Надо бы ее предупредить. Получить согласие. Нельзя же так вот взять и искромсать ее... Или как вы считаете?
      - По закону нельзя. А вообще... мы ведь все равно уже начали.
      - Пришлось начать. Обычное выскабливание снизу оказалось невозможно. А теперь получается уже совсем другая операция. Удалить матку - это не то, что выскоблить плод.
      - По-моему, она доверяет вам, Равик.
     
      (1) Полное удаление гениталий (лат.).
      (2) Наклонное положение пациента на операционном столе.
      - Не знаю. Может быть. Но согласится ли?.. - Он поправил локтем резиновый фартук, надетый поверх халата. - И все-таки... Пока что попробуем продвинуться дальше. Еще успеем решить; делать ли гистероэктомию. Эжени, нож!
      Он продолжил разрез до пупка, наложил зажимы на мелкие сосуды, более крупные перехватил двойными лигатурами, взял другой нож и разрезал желтоватую фасцию. Отделив мышцы под ней тупой стороной ножа, приподнял брюшину, вскрыл ее и зафиксировал края зажимами.
      - Расширитель!
      Младшая операционная сестра уже держала его наготове. Она протянула цепочку с грузом и прикрепила к ней пластинку.
      - Салфетки!
      Он обложил рану влажными теплыми салфетками и осторожно ввел корицанг.
      - Посмотрите-ка сюда... - обратился он к Веберу. - И сюда. Вот широкая связка. Плотная, затвердевшая масса. Здесь уже ничего не поделаешь. Слишком далеко зашло.
      Вебер внимательно смотрел на место, указанное Равиком.
      - Видите, - сказал Равик. - Эти артерии уже нельзя перехватить зажимами. Ткань очень истончилась. И тут метастазы. Безнадежно...
      Он осторожно срезал узкую полоску ткани.
      - Буассон в лаборатории?
      - Да, - сказала сестра. - Я позвонила ему, он ждет.
      - Хорошо. Пошлите ему. Подождем результатов анализа. Это займет не более десяти минут.
      - Пусть сообщит по телефону, - добавил Вебер. - Сразу же. Операцию пока приостановим. Равик выпрямился.
      - Как пульс?
      - Девяносто пять.
      - Кровяное давление?
      - Сто пятнадцать.
      - Хорошо. Я полагаю, Вебер, нам нечего больше раздумывать, следует ли оперировать больную без ее согласия. Здесь уже ничего не сделаешь.

К титульной странице
Вперед
Назад