Вебер кивнул.
      - Зашить, - сказал Равик, - удалить плод - и все. Зашить и ничего не говорить.
      Он смотрел на открытую брюшную полость, обложенную белыми салфетками. В резком электрическом свете они казались белее свежевыпавшего снега, в котором зиял алый кратер раны. Кэт Хэгстрем, тридцати четырех лет, своенравная, изящная, с загорелым тренированным телом, полная желания жить, - приговорена к смерти чем-то туманным и незримым, исподволь разрушающим клетки ее организма.
      Он снова склонился над операционным столом.
      - Ведь мы еще должны...
      Ребенок. В этом распадающемся теле на ощупь, вслепую пробивалась к свету новая жизнь. И она тоже была обречена. Бессознательный росток, прожорливое, жадно сосущее нечто. Оно могло бы играть в парках. Кем-то стать - инженером, священником, солдатом, убийцей, человеком... Оно бы жило, страдало, радовалось, разрушало... Инструмент, уверенно двигаясь вдоль невидимой стенки, встретил препятствие, осторожно сломил его и извлек... Конец. Конец всему, что не обрело сознания, всему, что не обрело жизни - дыхания, восторга, жалоб, роста, становления. Не осталось ничего. Только кусочек мертвого, обескровленного мяса и немного запекшейся крови.
      - Буассон уже сообщил что-нибудь?
      - Нет еще. Вот-вот позвонит.
      - Можно еще немного подождать.
      Равик отступил на шаг от стола.
      - Пульс?
      За экраном он увидел глаза Кэт. Она смотрела на него, но не оцепенелым взглядом, а так, словно все видела и все знала. На мгновение ему показалось, будто она проснулась. Он сделал еще шаг и остановился. Нет! Только показалось... Игра света.
      - Пульс?!
      - Сто. Кровяное давление сто двенадцать. Падает.
      - Пора! - сказал Равик. - Буассон должен бы уже сообщить.
      Внизу приглушенно зазвонил телефон. Вебер посмотрел на дверь. Равик не обернулся. Он ждал. Наконец вошла сестра.
      - Да, - проговорил Вебер. - Рак.
      Равик кивнул и снова принялся за работу. Он снял щипцы и зажимы, извлек салфетки. Эжени стояла рядом и пересчитывала инструменты.
      Он начал зашивать. Ловко, методично, точно, сосредоточив все свое внимание и ни о чем другом не думая. Могила закрывалась. Смыкались слои тканей, вплоть до последнего, самого верхнего; наложив скобки, он выпрямился.
      - Готово.
      Нажав на педаль, Эжени перевела стол в горизонтальное положение и накрыла Кэт простыней. "Шехерезада", подумал Равик. Позавчера... платье от Мэнбоше... вы были когда-нибудь счастливы... не один раз... я боюсь... пустяки, обычное дело... играли цыгане... Он посмотрел на часы над дверью. Двенадцать. Обеденный перерыв. Сейчас везде распахиваются двери контор и фабрик, поток здоровых людей устремляется на улицу. Сестры выкатили тележку из операционной. Равик снял резиновые перчатки и пошел мыть руки.
      - Выньте окурок изо рта! - предупредил его, Вебер, стоявший у другого умывальника. - Обожжете губы.
      - Да, спасибо... Кто же ей обо всем скажет, Вебер?
      - Вы, - незамедлительно последовал ответ.
      - Придется объяснить, почему мы ее оперировали. Она ожидала, что все будет сделано обычным путем. А правду мы ей сказать не можем.
      - Что-нибудь придумаете, - уверенно ответил Вебер.
      - Вы так считаете?
      - Конечно. У вас достаточно времени до вечера.
      - А у вас?
      - Мне мадам Хэгстрем не поверит. Ей известно, что оперировали вы, и обо всем она захочет узнать только от вас. Мой приход лишь насторожит ее.
      - Верно.
      - Не понимаю, как все это могло развиться в такой короткий срок.
      - Могло... Хотелось бы мне знать, что же я ей все-таки скажу.
      - Уж что-нибудь придумаете. Скажите, мол, киста или миома.
      - Да, - сказал Равик. - Киста или миома.
     
     
     
      Ночью он еще раз зашел в клинику. Кэт спала. Вечером она проснулась, ее вырвало, почти целый час она не могла успокоиться, но потом снова уснула.
      - Спрашивала о чем-нибудь?
      - Нет, - ответила краснощекая сестра. - Она еще не совсем пришла в себя и ни о чем не спрашивала.
      - Думаю, проспит до утра. Если проснется и спросит, скажите, что все обошлось благополучно. Пусть поспит еще. В случае необходимости дайте снотворное. Если будет метаться во сне, позвоните доктору Веберу или мне. В отеле скажут, где можно меня найти.
      Он стоял на улице, как человек, которому опять удалось спастись бегством. Еще несколько часов, и он должен будет солгать, глядя в доверчивое лицо. Ночь вдруг показалась ему теплой и трепетно-светлой. Опять серую проказу жизни скрасят несколько часов, милосердно подаренных судьбой, - скрасят и улетят, как голуби. И часы эти тоже ложь - ничто не дается даром, - только отсрочка. А что не отсрочка? Разве не все на свете - только отсрочка, милосердная отсрочка, пестрое полотнище, прикрывающее далекие, черные, неумолимо приближающиеся врата?
      Равик вошел в бистро и сел за мраморный столик у окна. В зале было накурено и шумно. Появился кельнер.
      - Рюмку "дюбонне" и пачку сигарет "Колониаль".
      Он распечатал пачку и закурил сигарету, набитую черным табаком. Рядом несколько французов спорили о своем продажном правительстве и мюнхенском сговоре. Равик почти не слушал их. Всем известно, что мир объят апатией и катится в пропасть новой войны. Против этого никто даже не возражал... Хотелось только отсрочки - хотя бы еще на год - вот единственное, за что еще хватало сил бороться. Везде и всюду одно - отсрочка... Он выпил рюмку "дюбонне". Приторный, с затхлым привкусом аперитив вызвал легкую тошноту. Зачем он его заказал? Равик подозвал кельнера.
      - Рюмку коньяку.
      Он посмотрел в окно и постарался отогнать мрачные мысли. Если все равно ничего нельзя сделать, незачем доводить себя до безумия. Он вспомнил, когда усвоил этот урок, один из величайших уроков его жизни...
      Это случилось в августе 1916 года под Ипром. Накануне роту отвели с передовой в тыл. Впервые за все время пребывания на фронте они стояли на таком спокойном участке. Потерь никаких. И вот они лежат под теплым августовским солнцем вокруг костра и пекут картошку, вырытую тут же в поле. Минуту спустя от всего этого ничего не осталось. Внезапный артиллерийский налет - снаряд угодил прямо в костер... Когда он, целый и невредимый, пришел в себя, то увидел, что два его товарища убиты... Чуть поодаль лежал его друг Пауль Мессман, которого он знал с малых лет, с которым играл в детстве, учился в школе и был неразлучен. Пауль лежал с развороченным животом и вывалившимися внутренностями...
      Солдаты отнесли Мессмана на брезенте в полевой лазарет, шли напрямик по отлого поднимающемуся жнивью. Они несли его вчетвером на коричневом брезенте; Мессман лежал с раскрытым ртом и бессмысленно вытаращенными глазами, прижимая ладонями белые, жирные, окровавленные внутренности. Целый час он, не переставая, кричал. А еще через час - умер.
      Равик вспомнил, как они вернулись назад. Отупевший, совершенно уничтоженный, сидел он в бараке. Ему еще ни разу не доводилось видеть что-либо подобное. Здесь его и нашел командир отделения Катчинский, до войны он был сапожником.
      - Пошли, - сказал Катчинский. - У баварцев в полевом буфете есть пиво и водка. И колбаса есть.
      Он обалдело уставился на Катчинского. Такая грубость была ему непонятна. Катчинский внимательно поглядел на него и сказал:
      - Хочешь не хочешь, а пойдешь! Будешь упираться - палкой погоню. Сегодня ты нажрешься, налижешься и сходишь в бардак.
      Он ничего не ответил. Катчинский подсел к нему.
      - Знаю, что с тобой. Знаю даже, что ты сейчас обо мне думаешь. Но я здесь два года, а ты - две недели. Послушай! Можем мы чем-нибудь помочь Мессману? Нет. Ты ведь знаешь, что мы пошли бы на все, будь хоть один шанс спасти его.
      Он взглянул на Катчинского. Да, он это знал. Верил, что Катчинский поступил бы именно так.
      - Ладно. Он умер. Для него ничего больше не сделаешь. А нас через два дня снова пошлют на передовую. На этот раз нам достанется. Будешь здесь торчать и все время думать о Мессмане - только зря себя изведешь. Дойдешь до ручки, сам не свой станешь. При первом же артиллерийском налете замешкаешься, опоздаешь на каких-то полсекунды. И тогда мы потащим в тыл тебя, как Мессмана. Кому это нужно? Мессману? Кому-нибудь другому? Нет. А тебе просто будет крышка, вот и все. Теперь понятно?
      - Все равно не смогу я...
      - Заткнись, сможешь! Другие тоже смогли. Не ты первый.
      После той ночи ему стало легче. Он пошел вместе с Катчинским и усвоил данный ему урок. Помогай, пока можешь... Делай все, что в твоих силах... Но когда уже ничего не можешь сделать - забудь! Повернись спиной! Крепись! Жалость позволительна лишь в спокойные времена. Но не тогда, когда дело идет о жизни и смерти. Мертвых похорони, а сам вгрызайся в жизнь! Тебе еще жить и жить. Скорбь скорбью, а факты фактами. Посмотри правде в лицо, признай ее. Этим ты нисколько не оскорбишь память погибших. Только так можно выжить.
      Равик выпил коньяку. Французы за соседним столом все еще болтали о своем правительстве. О несостоятельности Франции. Об Англии. Об Италии. О Чемберлене... Слова, слова... А другие действовали. Они не были сильнее, они были решительнее. Они не были смелее, они лишь знали, что другие не станут сопротивляться. Отсрочка... Но на что ее употребили? Чтобы вооружиться, чтобы наверстать упущенное, чтобы собраться с силами? Черта с два! Сидели, сложа руки, и смотрели, как вооружаются другие... Бездеятельно выжидали, надеялись на новую отсрочку. Старая притча о стаде моржей: сотнями лежали они на берегу, пришел охотник и стал одного за другим приканчивать дубинкой. Объединившись, они могли бы легко раздавить его - но они лежали, смотрели, как он, убивая, подходит все ближе, и не трогались с места:
      ведь убивал-то он всего-навсего соседей - одного за другим. История европейских моржей. Закат цивилизации. Усталые и бесформенные сумерки богов. Выцветшие знамена прав человека. Распродажа целого континента. Надвигающийся потоп. Суетливые торгаши, озабоченные лишь конъюнктурой цен. Жалкий танец на краю вулкана. Народы, снова медленно гонимые на заклание. Овцу принесут в жертву, блохи - спасутся. Как всегда.
      Равик погасил сигарету и оглянулся. К чему все это? Разве минувший вечер не был кроток, как голубь, мягкий, серый голубь? Мертвых похорони, а сам вгрызайся в жизнь. Время быстротечно. Выстоять - вот что главное. Когда-нибудь ты понадобишься. Ради этого надо сберечь себя и быть наготове.
      Он подозвал кельнера и расплатился.
     
     
     
      Равик вошел в "Шехерезаду". Играл цыганский оркестр. В зале было темно. Только на столик у самого оркестра падал яркий луч прожектора, освещая Жоан Маду.
      Он остановился у входа. Подошел кельнер и пододвинул ему столик. Равик продолжал стоять, глядя на Жоан.
      - Водки? - спросил кельнер.
      - Да. Графин.
      Равик сел за столик. Он налил рюмку и быстро выпил. Хотелось отделаться от всего, о чем только что думал. Хотелось забыть гримасу прошлого и гримасу смерти - живот, развороченный снарядом, живот, разъедаемый раком. Он заметил, что сидит за тем столиком, за которым два дня назад сидел вместе с Кэт Хэгстрем. Соседний столик освободился. Однако Равик не стал пересаживаться. Какая разница, сидеть тут или там, - Кэт Хэгстрем все равно уже не помочь. Как это однажды сказал Вебер? Зачем расстраиваться, если случай безнадежный? Делаешь, что можешь, и спокойно отправляешься домой. А иначе что бы с нами стало? И впрямь - что бы с нами стало? Он слушал голос Жоан Маду, доносившийся из оркестра. Кэт была права - этот голос волновал. Он взял графин с кристально прозрачной водкой. Одно из тех мгновений, когда краски распадаются, когда серая тень падает на жизнь и она ускользает из-под бессильных рук. Таинственный отлив. Беззвучная цезура между двумя вздохами. Клыки времени, медленно вгрызающиеся в сердце. "Санта Лючия", - пел тот же голос под аккомпанемент оркестра. Голос накатывался, словно морской прибой, доносился с другого, забытого берега, где что-то расцветало.
      - Как вам нравится?
      - Кто?
      Равик поднялся. Рядом стоял метрдотель. Он кивнул в сторону Жоан Маду.
      - Хорошо, очень хорошо.
      - Это, конечно, не сенсация. Но вперемежку с другими номерами сойдет.
      Метрдотель проследовал дальше. На миг в слепящем свете прожектора резко обозначилась его черная бородка. Затем он растворился в темноте. Равик посмотрел ему вслед и снова налил рюмку.
      Прожектор погас. Оркестр заиграл танго. Снова всплыли освещенные снизу круги столиков и едва различимые лица над ними. Жоан Маду поднялась и стала пробираться между столиками. Несколько раз ей пришлось остановиться - пары выходили танцевать... Равик посмотрел на Жоан, а она на него. Ее лицо не выразило и тени удивления. Она направилась прямо к Равику. Он встал и отодвинул столик в сторону. Один из кельнеров поспешил на помощь.
      - Благодарю, - сказал он. - Сам справлюсь. Только принесите еще одну рюмку.
      Он поставил столик на место и наполнил рюмку, принесенную кельнером.
      - Водка, - сказал он. - Не знаю, пьете ли вы водку.
      - Да. Мы уже ее однажды пили. В "Бель орор".
      - Верно.
      Однажды мы уже были и здесь, подумал Равик. С тех пор прошла целая вечность. Три недели. Тогда ты сидела, съежившись под плащом, жалкий комочек горя, жизнь, угасающая в полутьме. А теперь...
      - Салют! - сказал он.
      Ее лицо чуть прояснилось. Она не улыбнулась, только лицо просветлело.
      - Давно я этого не слышала, - сказала она. - Салют!
      Он выпил свою рюмку и посмотрел на Жоан. Высокие брови, широко поставленные глаза, губы - все, что было стертым, разрозненным, лишенным связи, вдруг слилось в светлое, таинственное лицо. Оно было открытым - это и составляло его тайну. Оно ничего не скрывало и ничего не выдавало. Как я этого раньше не заметил? - подумал он. Но, быть может, раньше, кроме смятения и страха, ничего в нем и не было.
      - Есть у вас сигареты? - спросила Жоан.
      - Только алжирские. Те самые, с крепким черным табаком.
      Равик хотел подозвать кельнера.
      - Не такие уж они крепкие, - сказала она. - Как-то вы мне дали одну. На мосту Альма.
      - Правда.
      Правда и неправда, подумал он. Тогда ты была измученной женщиной с поблекшим лицом, ты была не ты; потом между нами что-то произошло... И вдруг выясняется - все это неправда.
      - Я уже был здесь раз, - сказал он. - Позавчера.
      - Знаю. Я вас видела.
      Жоан не спросила о Кэт Хэгстрем. Она спокойно сидела в углу и курила. Казалось, она вся отдалась курению. Потом пила, медленно и спокойно, и снова казалось, что это полностью поглощает ее. Казалось, все, что бы она ни делала, захватывало ее безраздельно, даже если она делала что-то второстепенное, несущественное. Тогда, подумал Равик, она была само отчаяние. Теперь от отчаяния не осталось и следа. От нее внезапно повеяло теплом и непосредственным, непринужденным спокойствием. Он не знал, объяснялось ли это тем, что в этот миг ее ничто не волновало; он лишь чувствовал тепло, излучаемое ею.
      Графин был пуст.
      - Будем и дальше пить водку? - спросил Равик.
      - А что мы с вами пили тогда?
      - Когда? Здесь? Тогда, мне кажется, мы много всякого намешали.
      - Нет. Не здесь. В первый вечер.
      Равик задумался.
      - Забыл... Может, коньяк?
      - Нет. С виду вроде бы коньяк, но только Другое. Я хотела достать и не нашла.
      - Так понравилось?
      - Да нет. Просто никогда в жизни ничего крепче не пила.
      - Где это было?
      - В маленьком бистро недалеко от Триумфальной арки. Надо было спуститься по нескольким ступенькам. Там сидели шоферы и две-три девушки. У кельнера на руке была татуировка - женщина.
      - А, вспоминаю. Наверно, кальвадос. Нормандская яблочная водка. Вы не спрашивали его здесь?
      - Как будто нет.
      Равик подозвал кельнера.
      - Есть у вас кальвадос?
      - Нет. К сожалению, нет. Никто не спрашивает.
      - Слишком элегантная публика. Значит, наверняка кальвадос. Жаль, что нельзя установить точно. Самое простое - отправиться в тот же кабачок. Но ведь сейчас это невозможно.
      - Почему невозможно?
      - Разве вы можете уйти?
      - Да, я уже свободна.
      - Отлично. Тогда пойдем?
      - Пойдем.
     
     
     
      Равик без труда нашел кабачок. Почти все столики были свободны. Кельнер с татуировкой на руке мельком взглянул на них, затем вышел из-за стойки, шаркающей походкой подошел к столику и вытер его.
      - Прогресс, - сказал Равик. - В тот раз он этого не сделал.
      - Не тот столик, - сказала Жоан. - Сядем вон туда.
      Равик улыбнулся.
      - Вы суеверны?
      - Когда как.
      - Правильно, - сказал кельнер. Он поиграл мускулами, и танцовщица на его руке задвигалась. - Вы и в тот раз сидели здесь.
      - Вы еще помните?
      - Помню. А как же!
      - Вам бы генералом быть, - сказал Равик. - С такой-то памятью.
      - Я никогда ничего не забываю.
      - В таком случае удивительно, как вы еще живете на свете. А вы помните, что мы в тот раз пили?
      - Кальвадос, - не задумываясь, ответил кельнер.
      - Хорошо. Мы и сейчас будем его пить. - Равик обернулся к Жоан. - Как просто разрешаются иные проблемы! А теперь посмотрим, сохранил ли он свой вкус.
      Кельнер принес рюмки.
      - Два двойных кальвадоса. Тогда вы заказывали двойные.
      - Мне все больше становится не по себе, уважаемый. Может, вы еще скажете, как мы были одеты?
      - На даме был плащ и берет.
      - Жаль, что вы прозябаете здесь. Вам бы работать в варьете.
      - Я и работал, - удивленно ответил кельнер. - В цирке. Я же вам говорил. Неужели забыли?
      - Да, к стыду своему, забыл.
      - Мсье легко забывает, - сказала Жоан Маду кельнеру. - Он мастер забывать. Так же, как вы мастер не забывать.
      Равик взглянул на нее и улыбнулся.
      - Ну, может быть, это и не совсем так, - сказал он. - А теперь попробуем кальвадос... Салют!
      - Салют!
      Кельнер не уходил.
      - Что позабудешь, того потом не хватает всю жизнь, мсье, - заявил он. По-видимому, для него тема была далеко не исчерпана.
      - Правильно. А все, что запоминается, превращает жизнь в ад.
      - Только не для меня. Ведь это уже прошлое. Как может прошлое превратить жизнь в ад?
      Равик взглянул на него.
      - Очень просто, именно потому, что оно прошлое, друг. А вы, как видно, не только артист, вы еще и баловень судьбы... Кальвадос тот же? - спросил он Жоан.
      - Лучше...
      Равик посмотрел на Жоан и почувствовал легкое головокружение. Он понял, что она имела в виду. Но ее откровенность обезоруживала. Казалось, ей было безразлично, как он отнесется к ее намеку. В убогом кабачке она чувствовала себя как дома. При безжалостном свете электрических ламп без абажуров две проститутки, сидевшие за соседним столиком, выглядели совсем старухами. Но ей этот свет был не страшен. Все, что час назад он увидел в сумраке "Шехерезады", нисколько не изменилось и здесь, выдержало испытание светом. Смелое, ясное лицо, оно не вопрошало, оно выжидало... Неопределенное лицо, подумалось ему, чуть переменится ветер - и его выражение станет другим. Глядя на него, можно мечтать о чем только вздумается. Оно словно красивый пустой дом, который ждет картин и ковров. Такой дом может стать чем угодно - и дворцом и борделем, - все зависит от того, кто будет его обставлять. Какими пустыми кажутся по сравнению с ним пресытившиеся, точно застывшей маской прикрытые лица...
      Он увидел, что рюмка Жоан пуста.
      - Вот это я понимаю, - сказал он. - Как-никак двойной кальвадос. Хотите повторить?
      - Да. Если у вас есть время.
      А с чего, собственно, она взяла, что у меня нет времени? - подумал он, и тут ему вспомнилось, что в последний раз Жоан видела его с Кэт Хэг- стрем. Он взглянул ей в лицо. Оно было совершенно бесстрастно.
      - Время у меня есть, - сказал он. - Завтра в девять операция... только и всего.
      - А вы сможете оперировать, если засидитесь так поздно?
      - Конечно. Одно другому не мешает. Привычка. К тому же я оперирую не каждый день.
      Кельнер снова наполнил рюмки. Вместе с бутылкой он принес пачку сигарет и положил ее на столик. Это были "Лоран", зеленые.
      - Вы их и в прошлый раз курили, верно? - торжествующе спросил он Равика.
      - Понятия не имею. Вам лучше знать. Верю вам на слово.
      - Да, это те самые, - заметила Жоан. - "Лоран", зеленые.
      - Вот видите! У мадам память лучше, чем у вас, мсье.
      - Это еще неизвестно. Во всяком случае, сигареты нам пригодятся.
      Равик распечатал пачку и подал ее Жоан.
      - Вы живете все там же? - спросил он.
      - Да. Только сняла комнату побольше.
      В зал вошли несколько шоферов. Они уселись за соседний столик и сразу же громко заговорили.
      - Пойдем? - спросил Равик.
      Она кивнула.
      Он подозвал кельнера и расплатился.
      - Может быть, вас все-таки ждут в "Шехерезаде"?
      - Нет.
      Он подал ей манто. Она не надела его, а лишь накинула на плечи. Это была дешевая норка, возможно, даже поддельная, но на ней и такой мех казался дорогим. Дешево только то, что носишь без чувства уверенности в себе, подумал Равик. Ему не раз случалось видеть королевские соболя, которые казались совсем дешевыми.
      - Что же, теперь доставим вас в отель, - сказал он, когда они вышли из кабачка под тихо моросящий дождь.
      Жоан медленно обернулась.
      - Разве мы не к тебе поедем?
      Запрокинув голову, она смотрела на него снизу вверх. Ее лицо, освещенное фонарем, было совсем близко. В волосах сверкали жемчужинки измороси.
      - Ко мне, - сказал он.
      Подъехало такси. Шофер немного выждал. Потом щелкнул языком, со скрежетом включил скорость и поехал дальше.
      - Я ждала тебя. Ты это знал? - спросила она.
      - Нет.
      Свет уличных фонарей отражался в ее глазах. Взгляд тонул в них. Они казались бездонными. - Я будто только сегодня встретился с тобой, - сказал он. - Раньше ты была другой.
      - Да, раньше я была другой.
      - Раньше вообще ничего не было.
      - Да, не было. Я ничего не помню.
      Он ощущал легкие приливы и отливы ее дыхания. Невидимое, оно трепетало, плыло навстречу, нежное, невесомое, полное доверчивости и готовности, - чужая жизнь в чужой ночи. Внезапно он почувствовал, как кровь бьется в его жилах. Она все прибывала и прибывала, это была даже не кровь, а сама жизнь, тысячу раз проклятая, потерянная, железная и обретенная вновь... Лишь час назад - выжженная, голая земля, вчерашний день, полный безутешности... А теперь - снова стремительный поток, близость того загадочного мига, который, казалось, исчез навсегда... Он опять был первобытным человеком на берегу моря, и что-то вставало из глуби вод, белое и яркое, вопрос и ответ, слитые воедино... А кровь все прибывала и прибывала, и разбушевалась буря...
      - Держи меня, - сказала она.
      Он глянул в запрокинутое лицо Жоан и обнял ее. И ее плечи поплыли к нему, словно корабль, стремящийся в гавань.
      - Держать тебя? - спросил он.
      - Да.
      Она крепко прижала ладони к его груди.
      - Я согласен держать тебя.
      - Спасибо.
      Другое такси, резко затормозив, остановилось у тротуара. Шофер невозмутимо смотрел на них. На плече у него устроилась собачонка в вязаной жилетке.
      - Поедем? - хрипло прозвучало из-под длинных, белых как лен, усов.
      - Погляди, - сказал Равик. - Он и не догадывается. Не видит, что на нас что-то нашло. Смотрит и не видит, как мы переменились. Ты можешь превратиться в архангела, шута, преступника - и никто этого не заметит. Но вот у тебя оторвалась, скажем, пуговица - и это сразу заметит каждый. До чего же глупо устроено все на свете.
      - Вовсе не глупо, а хорошо. Мы останемся самими собой.
      Равик посмотрел на нее. Мы! - подумал он. Какое необычное слово! Самое таинственное на свете.
      - Поедем? - так же спокойно, но несколько громче прохрипел шофер и закурил сигарету.
      - Поедем, - сказал Равик. - Он не отвяжется. Профессиональный опыт.
      - Не надо. Пойдем пешком.
      - А дождь?
      - Дождя нет. Просто туман. Не хочу я в такси. Хочу идти с тобой рядом.
      - Ладно. Тогда хоть объясню ему, в чем дело. Равик приблизился и сказал несколько слов шоферу. Тот расплылся в чудесной улыбке, помахал Жоан с галантностью, на какую способен только француз, и уехал.
      - Как ты с ним объяснился? - спросила Жоан, когда Равик вернулся.
      - С помощью денег. Самый простой способ. Ночные шоферы - циники. Сразу понял. Отнесся благосклонно, но с оттенком снисходительного презрения.
      Она улыбнулась и прижалась к нему. Равик почувствовал, как в нем раскрылось и расцвело что-то горячее, нежное и необъятное, будто множество рук потянуло его куда-то вниз... И вдруг стало совсем невыносимым вот так стоять рядом, вытянувшись во весь рост, на узеньких ступнях, с трудом сохраняя равновесие... Надо забыться и уйти куда-то вглубь, уступить стенающей плоти, зову тысячелетий, той поре, когда еще не было ничего - ни разума, ни мук, ни сомнений, а одно лишь темное счастье крови...
      - Пойдем, - сказал он.
      Они шли под изморосью вдоль пустой серой улицы, и, когда достигли ее конца, перед ними вновь открылась огромная, безграничная площадь. Посреди нее тяжело вздымалась расплывчатая, отливающая серебром громада Триумфальной арки.
     
     
      IX
     
      Равик вернулся в отель. Утром, когда он ушел, Жоан еще спала. Он рассчитывал вернуться через час, но отсутствовал целых три.
      - Привет, доктор, - окликнул его кто-то на лестнице между вторым и третьим этажами.
      Равик оглянулся. Бледное лицо, копна растрепанных черных волос, очки. Совершенно незнакомый ему человек.
      - Альварес, - сказал незнакомец. - Хаиме Альварес. Не припоминаете?
      Равик покачал головой.
      Человек нагнулся и задрал штанину. Вдоль всей голени тянулся длинный шрам.
      - А теперь?
      - Я оперировал?
      Человек кивнул.
      - На кухонном столе у самой передовой. В полевом госпитале под Аранхуэсом. Маленькая белая вилла в миндальной рощице. Теперь вспомнили?
      Равик внезапно услышал густой аромат цветущего миндаля. Казалось, запах этот поднимается по темной лестнице, сладковатый, чуть затхлый, перемешанный с еще более приторным и тошнотворным запахом крови.
      - Да, - сказал он. - Вспомнил.
      На террасе, залитой лунным светом, рядами лежали раненые - жертвы налета немецких и итальянских бомбардировщиков. Дети, женщины, крестьяне, пораженные осколками бомб. Ребенок без лица; беременная женщина с животом, развороченным по грудь; старик, робко держащий оторванные пальцы одной руки в другой, - он надеялся, что их можно будет пришить. И над всем - ночь с ее густым ароматом и кристально чистой росой.
      - Нога в порядке? - спросил Равик.
      - Как будто да. Только не до конца сгибается. - Альварес улыбнулся. - Во всяком случае, переход через Пиренеи она выдержала. Гонсалес погиб.
      Равик забыл, кто такой Гонсалес. Зато вспомнил молодого студента, своего помощника.
      - А как Маноло?
      - Попал в плен. Расстрелян.
      - А Серна, командир бригады?
      - Погиб. Под Мадридом.
      Альварес снова улыбнулся неживой, механической улыбкой, возникавшей неожиданно и лишенной всякого чувства.
      - Мура и Ла Пенья попали в плен. Расстреляны. Равик уже не мог вспомнить, кто такие эти Мура и Ла Пенья. Он пробыл в Испании шесть месяцев и покинул ее, когда фронт был прорван и госпиталь расформировали.
      - Карнеро, Орта и Гольштейн в концлагере. Во Франции. Блацкий тоже спасся. Скрывается близ самой границы.
      Равик помнил только Гольдштейна. Остальных забыл. Слишком много было вокруг него людей.
      - Вы живете теперь здесь? - спросил он.
      - Да. Въехали позавчера. Наши номера там. - Он показал на коридор третьего этажа. - Нас долго держали в пограничном лагере. В конце концов выпустили. У нас еще были деньги... - Он снова улыбнулся. - А тут кровати. Самые настоящие кровати. Даже портреты наших руководителей на стенах.
      - Да, - сказал Равик без тени иронии. - Это, наверно, приятно после всего, что там было.
      Он попрощался с Альваресом и пошел к себе в номер.
     
     
     
      Комната была прибрана и пуста. Жоан ушла. Он осмотрелся - ничего не оставила, да он и не ожидал этого.
      Равик нажал кнопку звонка. Вскоре появилась горничная.
      - Мадам ушла, - сказала она, предупреждая его вопрос.
      - Я и сам вижу. Откуда вы знаете, что здесь кто-то был?
      - Но, помилуйте, мсье Равик! - проговорила горничная и больше ничего не добавила. У нее был такой вид, словно он тяжко оскорбил ее.
      - Она завтракала?
      - Нет. Я ее не видела. А не то бы уж позаботилась. Ведь я запомнила ее... еще с того самого утра.
      Равик посмотрел на горничную. Ее последние слова ему не поправились. Он сунул ей несколько франков в карман передника.
      - Хорошо, - сказал он. - В следующий раз поступайте так же. Завтрак приносите только в том случае, если я попрошу. И не приходите убирать, пока не убедитесь, что комната пуста.
      Девушка понимающе улыбнулась.
      - Слушаюсь, мсье.
      Равика покоробило. Он знал, о чем думала в эту минуту горничная: Жоан замужем и не хочет, чтобы ее видели. Раньше он только посмеялся бы над этим, но теперь ему было неприятно. Впрочем, все в порядке вещей, подумал он. Отель есть отель. Тут ничего не изменишь.
      Он открыл окно. Над городом стоял хмурый полдень. На крышах чирикали воробьи. Этажом ниже шла перебранка. Наверно, супруги Гольдберг. Муж, оптовый хлеботорговец из Бреслау, был на двадцать лет старше жены. Она жила с эмигрантом Визенхофом, полагая, что никто об этом не знает. В действительности этого не знал только один человек - сам Гольдберг.
      Равик закрыл окно. Утром он оперировал чей-то желчный пузырь. Анонимный желчный пузырь, удаленный фирмой Дюрана. Кусок живота неизвестного ему мужчины, которого он оперировал, заменяя Дюрана. Гонорар - двести франков. Потом он проведал Кэт Хэгстрем. У нее была температура. Чересчур высокая. Он пробыл у нее час. Она спала неспокойно. Ничего угрожающего. Но все-таки лучше, если бы этого не было.
      Он неподвижно смотрел в окно. Странное чувство пустоты, вызываемое всяким "после". Кровать, которая ни о чем уже не говорит... Сегодня, безжалостно разрывающее вчера, как шакал разрывает тушу антилопы. Леса любви, словно по волшебству выросшие во мраке ночи, теперь снова маячат бесконечно далеким миражом над пустыней времени...
      Он отвел взгляд от окна. На столе лежал клочок бумаги с адресом Люсьенны Мартинэ. Ее недавно выписали, но мысли о ней не давали ему покоя. Равик навестил Люсьенну два дня назад, и вторичного осмотра пока не требовалось. Но он был свободен и решил навестить ее.
      Люсьенна жила на улице Клавель. В первом этаже дома находилась мясная лавка. Могучая женщина, ловко орудуя топором, разрубала свиную тушу. На женщине было траурное платье. Две недели назад у нее умер муж. Теперь она вела дело с приказчиком. Равик на ходу окинул ее взглядом. Видимо, вдова мясника торопилась в гости - на ней была шляпа с длинной черной вуалью - и потому лишь в порядке одолжения согласилась отрубить свиную ногу для одной из своих знакомых.
      Траурный флер развевался над разделанной тушей. Отточенный до блеска топор с треском вонзился в окорок.
      - Раз - и готово, - удовлетворенно сказала вдова и бросила ногу на весы.
      Люсьенна снимала каморку под самой крышей. Она оказалась не одна. Посреди комнаты, лениво развалясь на стуле, сидел молодой человек лет двадцати пяти. На нем была шапочка с длинным козырьком, какие носят велосипедисты; всякий раз, как он открывал рот, торчавшая у него в зубах самокрутка так и оставалась словно приклеенной к нижней губе. Когда Равик вошел, парень и не подумал встать.
      Люсьенна лежала в постели. Она растерялась и покраснела.
      - Доктор?.. Никак не ждала вас сегодня. - Она взглянула на парня. - Это...
      - Некто, - грубо оборвал парень. - Нечего зря называть имена. - Он откинулся на спинку стула. - Стало быть, вы и есть тот самый доктор.
      - Как дела, Люсьенна? - спросил Равик, не обращая на него внимания. - Лежите? Очень хорошо.
      - Могла бы и встать, - заявил парень. - Чего разлеживаться? Давно уже поправилась. Работать не работает, а денежки летят.
      Равик обернулся к нему.
      - Выйдите отсюда, - сказал он.
      - Еще чего?
      - Выйдите. Совсем из комнаты. Я осмотрю Люсьенну.
      Парень расхохотался.
      - Это можно и при мне. Мы не так нежно воспитаны. Да и к чему ее осматривать? Ведь только позавчера вы были здесь. Выходит, плати еще за один визит, так что ли?
      - Послушайте, вы, - сказал Равик спокойно. - Что-то не похоже, чтобы визиты оплачивались из вашего кармана. Возьму ли я деньги или не возьму, вас это не касается. А теперь проваливайте.
      Парень нагло ухмыльнулся и еще ленивее развалился на стуле, широко расставив ноги в остроносых лакированных туфлях и фиолетовых носках.
      - Будь добр, Бобо, - проговорила Люсьенна. - Всего на одну минутку.
      Бобо не обращал на нее никакого внимания. Он пристально разглядывал Равика.
      - Очень хорошо, что вы здесь, - сказал Бобо. - Вот я вам все и растолкую. Вы, дорогой мой, воображаете, будто можете всучить нам счет за клинику, операцию и все такое прочее?.. Черта с два! Мы не просили, чтобы ее устроили в клинику, а про операцию уж и вовсе не было речи. Так что плакали ваши денежки. Еще скажите спасибо, что мы не требуем возмещения убытков! За насильно сделанную операцию! - Он обнажил гнилые зубы. - Что, съели, а? То-то, Бобо понимает толк в этих делах. Меня не одурачишь.
      Парень весь так и пыжился от гордости. Ему казалось, что он блестяще выкрутился. Люсьенна побледнела. Она боязливо поглядывала то на Бобо, то на Равика.
      - Понятно? - торжествующе спросил Бобо.
      - Это он? - спросил Равик Люсьенну.
      Она молчала.
      - Значит, он, - повторил Равик и внимательно вгляделся в Бобо.
      Тощий долговязый болван. Тонкая шея с непрерывно двигающимся кадыком повязана шелковым шарфом. Сутулые плечи, непомерно длинный нос, подбородок дегенерата - классический тип сутенера из предместья.
      - Что значит "он"? - вызывающе спросил Бобо.
      - Кажется, я вам довольно ясно сказал: выйдите отсюда. Мне нужно осмотреть Люсьенну.
      - Merde (1), - буркнул Бобо. ----------------------------------------
      (1) Дерьмо (фр.).
      Равик медленно пошел прямо на Бобо. Уж очень он ему надоел. Парень вскочил и попятился назад, в руке у него неожиданно оказалась тонкая бечевка. Равик понял его замысел: прыгнуть в сторону, когда противник приблизится, забежать сзади, накинуть бечевку на шею и начать душить. Неплохой прием, если противник с ним не знаком или вздумает прибегнуть к боксу.
      - Бобо! - крикнула Люсьенна. - Бобо, не надо!
      - Сопляк! - сказал Равик. - Жалкий трюк с веревкой. Старо, как мир! Больше ничего не сумел придумать? - Он рассмеялся.
      На мгновение Бобо смешался. Глаза его растерянно забегали. Резким рывком Равик сдернул ему до локтей незастегнутый пиджак, лишив возможности двигать руками.
      - Так ты, конечно, не умеешь, - сказал Равик, толчком распахнул дверь и довольно грубо выставил растерявшегося Бобо. - Любишь драться - иди в солдаты! А пока не научишься, не приставай к взрослым. Тоже мне апаш выискался...
      Он запер дверь изнутри.
      - А теперь, Люсьенна, - сказал он, - давайте осмотрим вас.
      Она дрожала.
      - Успокойтесь, теперь все уже позади.
      Он снял застиранное бумазейное покрывало и положил на стул. Потом отвернул зеленое одеяло.
      - Вы в пижаме? Почему? Ведь это неудобно. Вам еще нельзя много ходить, Люсьенна.
      Она помолчала.
      - Я надела ее только сегодня, - сказала она наконец.
      - У вас нет ночных рубашек? Могу прислать из клиники.
      - Нет, не в этом дело. Я надела пижаму, знала, что он придет...
      Она поглядела на дверь и понизила голос до шепота.
      - Он все твердит, что я уже выздоровела. Не хочет больше ждать.
      - Вот как. Жаль, что я раньше этого не знал. - Равик бросил свирепый взгляд в сторону двери. - Подождет!
      Как у всех анемичных женщин, у Люсьенны была нежная белая кожа, сквозь которую просвечивали голубые жилки. Она была хорошо сложена - узкая в кости, стройная, но не худая. Сколько таких девушек! - подумал Равик. Просто удивительно, зачем это природа позволяет себе создавать их столь изящными, когда заведомо известно, что все они со временем превратятся в изнуренные непосильным трудом, неправильной и нездоровой жизнью безобразные существа.
      - Вам придется лежать еще неделю, Люсьенна. Можете ненадолго вставать и ходить по комнате. Но будьте осторожны: не поднимайте ничего тяжелого и в ближайшие дни не всходите по лестницам. Кто за вами ухаживает, помимо этого Бобо?
      - Хозяйка квартиры. Но и она уже ворчит.
      - А больше у вас никого нет?
      - Нет. Раньше была Мари. Она умерла.
      Равик оглядел убогую, но чисто прибранную комнатушку. На подоконнике стояло несколько горшков с фуксиями.
      - А Бобо? Значит, едва все осталось позади, как он тут же вновь появился на горизонте.
      Люсьенна ничего не ответила.
      - Почему вы не вышвырнете его?
      - Он не такой уж плохой, доктор. Только диковат. ..
      Равик посмотрел на нее. Любовь, подумал он. И здесь любовь. Вечное чудо. Она не только озаряет радугой мечты серое небо повседневности, она может окружить романтическим ореолом и кучку дерьма... Чудо и чудовищная насмешка. Внезапно его охватило странное чувство, будто и он косвенным образом повинен во всей этой грустной истории.
      - Ладно, Люсьенна. Не расстраивайтесь. Самое главное - выздороветь.
      Девушка с облегчением кивнула.
      - А что касается денег, - смущенно и торопливо проговорила она, - то это неправда. Не верьте ему. Я отдам. Все выплачу. По частям. Когда я опять смогу работать?
      - Недели через две, если не натворите глупостей. И никаких Бобо! Абсолютно ничего, Люсьенна. Иначе вам грозит смерть, понимаете?
      - Да, - ответила она без внутренней убежденности.
      Равик укрыл ее одеялом. Вдруг он увидел, что девушка плачет.
      - А раньше нельзя? - спросила она. - Ведь я могу работать сидя. Я должна...
      - Может быть. Посмотрим. Все зависит от того, как вы будете себя вести. А теперь назовите фамилию акушерки, которая сделала вам аборт.
      Он прочел в ее глазах испуг.
      - Я не пойду в полицию, - сказал он. - Обещаю вам. Только попытаюсь вернуть деньги, которые вы ей дали. Тогда вы почувствуете себя спокойнее. Сколько вы заплатили?
      - Триста франков. Никогда вам их не вернуть.
      - Попытаюсь. Скажите имя и адрес. Эта акушерка вам больше не понадобится, Люсьенна. У вас уже не будет детей. А она ничего плохого вам сделать не сможет.
      Девушка в нерешительности глядела на него.
      - Там, в ящике, - произнесла она наконец. - В ящике справа.
      - На этом листке?
      - Да.
      - Хорошо. На днях я зайду к ней. Не беспокойтесь. - Равик надел пальто. - Что случилось? - спросил он. - Вы, кажется, хотите встать?
      - Бобо... Вы не знаете его.
      Он улыбнулся.
      - Не бойтесь, встречал и похлеще. Главное - лежать. Последний осмотр показал, что опасаться уже нечего. До свидания, Люсьенна. Я скоро зайду опять.
      Повернув ключ, Равик быстро нажал на ручку двери и распахнул ее. На площадке никого не оказалось. Этого, собственно, он и ожидал. Типы вроде Бобо были ему хорошо знакомы.
      В мясной лавке теперь оставался только приказчик с желтым лицом, далеко не столь темпераментный, как его хозяйка. Он вяло долбил топором тушу. После смерти хозяина приказчик заметно выдохся. Однако у него не было ни малейшей надежды жениться на хозяйке, о чем громогласно заявил какой-то вязальщик метел, сидевший в бистро напротив. Он добавил также, что хозяйка свезет приказчика на кладбище раньше, чем дело дойдет до свадьбы. Очень уж обессилел человек. Вдова же, напротив, пышно расцвела. Равик выпил рюмку черносмородиновой наливки и расплатился. Он рассчитывал встретить в бистро Бобо, но его там не оказалось.
     
     
     
      Жоан вышла из "Шехерезады". Она открыла дверцу такси, в котором находился Равик.
      - Поедем, - сказала она. - Уедем отсюда. К тебе.
      - Что-нибудь случилось?
      - Нет. Ничего. Просто мне опротивели ночные рестораны.
      - Минутку. - Равик подозвал цветочницу, стоявшую у входа. - Мамаша, - сказал он. - Давай все твои розы. Сколько за них? Только не сходи с ума.
      - Шестьдесят франков. Для вас. За то, что вы дали мне рецепт против ревматизма.
      - Помогло?
      - Нет. Да и не поможет: всю ночь стоишь в этакой сырости.
      - Вы самый разумный пациент из всех; какие у меня были. - Он взял розы. - Вот чем я заглажу свою вину - ведь утром ты проснулась одна и ушла без завтрака, - сказал он Жоан и положил розы в машине у ее ног. - Хочешь еще выпить?
      - Нет. Поедем к тебе. Цветы положи на сиденье.
      - Им и там хорошо. Цветы надо любить, это верно, но не следует с ними церемониться.
      Она порывисто обернулась к нему.
      - Ты хочешь сказать, любить можно, баловать нельзя?..
      - Нет. Я хочу сказать, что прекрасное вряд ли стоит драматизировать. Помимо всего прочего, нас ничто не должно разделять, даже цветы.
      Жоан с сомнением посмотрела на него, лицо ее просветлело.
      - Знаешь, что я сегодня делала? Жила. Снова жила. Снова дышала. Снова очутилась на земле. У меня снова появились руки. И глаза, и губы...
      Медленно двигаясь по узкой мостовой, шофер осторожно маневрировал среди машин. Потом резко вырвался вперед. Толчок был настолько сильным, что Жоан едва не упала на Равика. На мгновение он обнял ее. От Жоан веяло теплым ветром, под ним таял ледок, намерзший за день, улетучивался холодок самозащиты, который он в себе ощущал... А она сидела рядом и говорила, поглощенная своим чувством и собой.
      - Весь день вокруг меня бурлило, словно везде били ключи; струи хлестали в затылок и грудь, казалось, я вот-вот зазеленею и покроюсь листьями и цветами... Водоворот втягивал меня все глубже и глубже... И вот я здесь... И ты...
      Равик посмотрел на нее. Подавшись вперед, она сидела на грязном кожаном сиденье, над черным вечерним платьем белели плечи. Она была откровенна, бездумна и, не стесняясь, говорила все, что чувствует, рядом с ней он казался себе жалким и суховатым.
      Я оперировал, подумал он. Забыл о тебе. Был у Люсьенны. Витал где-то в прошлом. Без тебя. Потом пришел вечер, и постепенно пришло тепло. Я не был с тобой. Думал о Кэт Хэгстрем.
      - Жоан, - сказал он и взял ее за руки. - Нам нельзя сразу поехать ко мне. Я еще должен заглянуть в клинику. Всего на несколько минут.
      - Посмотреть женщину, которую оперировал?
      - Не ту, которую оперировал утром. Другую. Может, подождешь меня где-нибудь?
      - Ты едешь туда сейчас?
      - Так лучше сделать. Не хочется, чтобы вызывали потом.
      - Я могу подождать у тебя. Успеешь подвезти меня?
      - Да.
      - Тогда поехали. А ты приедешь после. Я подожду.
      - Хорошо.
      Равик назвал шоферу адрес. Откинувшись назад, он положил голову на спинку сиденья. Его рука все еще лежала на руке Жоан. Он чувствовал, что она хочет услышать от него что-то. О себе и о нем. Но он не мог говорить. Она сказала уже слишком много. Больше, чем нужно, подумал он.
      Машина остановилась.
      - Поезжай, - сказала Жоан. - Устрою все сама. Я не боюсь. Дай мне ключ.
      - Ключ у портье.
      - Ладно, возьму у него. Придется и этому научиться. - Она собрала цветы. - Научиться у мужчины, который уходит, когда ты спишь, и возвращается, когда ты его не ждешь... Тут, пожалуй, придется многому учиться... Так уж лучше начинать сразу...
      - Я провожу тебя наверх. Не надо ничего преувеличивать... Очень жаль, что мне сразу же придется уйти.
      Она смеялась. И выглядела очень юной.
      - Подождите, пожалуйста, минутку, - сказал Равик шоферу.
      Шофер хитро прищурился.
      - Сколько угодно.
      - Дай ключ, - сказала Жоан, когда они поднимались по лестнице.
      - Зачем?
      - Дай. - Она открыла дверь, но осталась стоять на пороге. - Чудесно! - произнесла она куда-то во мрак, царивший в комнате. За окном в облаках плыла голая луна.
      - Чудесно? В этой конуре?
      - Да, чудесно! Все чудесно!
      - Может, так кажется только сейчас - пока темно. Ну а если... - Равик потянулся к выключателю.
      - Оставь. Зажгу сама. А теперь иди. Только возвращайся не завтра после полудня.
      Жоан стояла у двери во мраке. За плечами у нее струился серебряный свет. Все в ней было тайной, загадкой, волнующим призывом. Манто соскользнуло с плеч и черной пеной легло у ее ног. Она прислонилась к стене и медленно поймала рукой луч света, проникший из коридора.
      - Иди и возвращайся, - сказала она и затворила дверь.
     
     
     
      Температура у Кэт Хэгстрем снизилась.
      - Как она спала? - спросил Равик у сонной сестры.
      - Проснулась в одиннадцать. Хотела вас видеть. Я передала ей все, что вы поручили.
      - О перевязке ничего не спрашивала?
      - Спросила. Я ответила, что пришлось резать. Несложная операция. И что завтра вы ей все объясните сами.
      - Больше ничего?
      - Ничего. Она сказала, что раз вы сочли нужным поступить так, значит, все в порядке. Просила передать вам привет, если зайдете ночью, и сообщить, что она вам полностью доверяет.
      - Так...
      Равик постоял немного, глядя на черные волосы сестры, расчесанные на прямой пробор.
      - Сколько вам лет? - спросил он.
      Она удивленно подняла голову.
      - Двадцать три.
      - Двадцать три... И давно работаете сестрой?
      - Два с половиной года. В январе будет ровно два с половиной года.
      - Любите свою работу?
      Круглое, как яблоко, лицо девушки расплылось в улыбке.
      - Мне она нравится, - с готовностью ответила сестра. - Конечно, попадаются трудные больные, но в большинстве они очень симпатичны. Мадам Бриссо вчера подарила мне красивое, почти новое шелковое платье. А на прошлой неделе я получила пару лакированных туфель от мадам Лернер. Помните ее? Она умерла у себя дома. - Сестра снова улыбнулась. - Мне совсем не приходится тратиться на вещи. Почти всегда что-нибудь да подарят. А если мне не подходит, могу обменять у подруги - у нее магазин. Так что живется мне совсем неплохо. Мадам Хэгстрем тоже очень щедра. Она дает деньгами. В прошлый раз сто франков дала. За каких-нибудь двенадцать дней. А сколько она теперь пробудет у нас, доктор?
      - Подольше. Несколько недель.
      У сестры был совершенно счастливый вид. За ее ясным, гладким лбом роились мысли: она подсчитывала, сколько ей еще перепадет. Равик снова склонился над Кэт. Ее дыхание было ровным. Слабый запах раны смешивался с терпким ароматом волос. Он вдруг остро ощутил всю невыносимость своего положения. Кэт полностью доверяет ему! Доверие! Узкий, весь в разрезах живот, куда проник хищный зверь. И он наложил швы, не в силах чем-либо помочь ей. Доверие...
      - Спокойной ночи, сестра, - сказал он.
      - Спокойной ночи, доктор.
      Круглолицая сестра опустилась в кресло, стоявшее в углу, завесила лампу, чтобы свет не тревожил больную, обернула ноги одеялом и взяла журнал - один из бесчисленных образчиков дешевого чтива - детективные рассказы вперемежку с фотографиями кинозвезд. Устроившись поудобнее, она принялась читать. Рядом, на маленьком столике лежал раскрытый кулек с шоколадными коржиками. Уходя, Равик заметил, как она, не отрываясь от чтения, вытащила один из них. Иногда не понимаешь простейших вещей, подумал он; в одной и той же комнате два человека; один смертельно болен, а другой к этому совершенно равнодушен. Он затворил дверь. Но разве я сам не такой же? Разве я не ухожу из этой комнаты в другую, где?..
     
     
     
      В комнате было темно. Лишь из ванны сквозь щель в неплотно прикрытой двери пробивалась узкая полоска света. Равик заколебался. Он не знал, все ли еще Жоан в ванной. Потом услышал ее дыхание, на секунду остановился и сразу направился в ванную. Теперь он знал, что она рядом и не спит. Но и она не произнесла ни слова. Комната вдруг наполнилась молчанием и напряженным ожиданием... Снова водоворот, беззвучно влекущий куда-то... Неведомая пропасть по ту сторону сознания... из нее выплывает багряное облако, несущее в себе головокружение и дурман.
      Равик прикрыл дверь ванной. В резком свете белых ламп все снова стало привычным и знакомым. Он отдернул кран душа - единственного во всем отеле. Равик приобрел и установил его за свой счет. Он знал, что в его отсутствие хозяйка демонстрирует душ родным и знакомым как достопримечательность отеля.
      Горячая вода струится но телу. За стеной - Жоан Маду, она ждет... Кожа ее нежна, волосы волной затопили подушку; хотя в комнате почти совсем темно, глаза ее блестят, словно улавливая и отражая скудный свет зимних звезд. Она лежит, гибкая, изменчивая, зовущая; женщины, которую он недавно знал, нет и в помине. Сейчас она обворожительна, прелестна, как только может быть прелестна женщина, которая тебя не любит. Внезапно он почувствовал к ней легкое отвращение - неприязнь, смешанную с острым и сильным влечением. Он невольно оглянулся: будь в ванной второй выход, он, пожалуй, оделся бы и ушел - чтобы выпить.
      Равик обтерся и с минуту стоял в нерешительности. Странно, с чего это вдруг нашло на него? Тень... Ничто... Быть может, всему виной то, что он побывал у Кэт Хэгстрем? Или слова, сказанные Жоан в такси? Очень уж все быстро и легко получается. Но, может быть, все дело в том, что ждет не он, а его ждут? Мучительная гримаса исказила его лицо. Он открыл дверь.
      - Равик, - сказала Жоан в темноте. - Кальвадос на столике у окна.
      Он остановился. Только сейчас он осознал, что все время напряженно чего-то ожидал. В этот момент она могла бы многое сказать, и все было бы невыносимо фальшивым. Но она нашла единственно верные слова. И напряжение исчезло, растворившись в тихой спокойной уверенности.
      - Ты нашла бутылку? - спросил он.
      - Это было нетрудно. Она стояла на виду. Но я откупорила ее. Нашла штопор среди твоих вещей. Налей мне еще одну рюмку.
      Он налил две рюмки и принес ей одну.
      - Вот...
      Как хорошо ощутить вкус ароматной яблочной водки. Как хорошо, что Жоан нашла верные слова.
      Она откинула голову и начала пить. Ее волосы упали на плечи, и казалось, в этот миг для нее ничего, кроме кальвадоса, не существует. Равик уже раньше заметил - она всецело отдавалась тому, что делала в данную минуту. У него мелькнула смутная догадка: в этом есть не только своя прелесть, но и какая-то опасность. Она была само упоение, когда пила; сама любовь, когда любила; само отчаяние, когда отчаивалась, и само забвение, когда забывала.
      Жоан поставила рюмку и неожиданно рассмеялась.
      - Равик, - сказала она. - Я знаю, о чем ты думал.
      - Ты уверена?
      - Да. Ты почувствовал себя уже наполовину женатым. А я себя - наполовину замужем. Не бог весть как приятно, когда тебя оставляют у самых дверей. Да еще с розами в руках. Слава Богу, нашелся кальвадос. Не жалей его. Давай пить.
      Равик налил рюмки.
      - Ты замечательная женщина. И во всем права. Пока я был в ванной, я почему-то не испытывал к тебе особой симпатии. Теперь я восхищаюсь тобой. Салют!
      - Салют!
      Он выпил кальвадос.
      - Вторая ночь, - сказал Равик. - Она опасна. Прелести новизны уже нет, а прелести доверия еще нет. Но мы переживем эту ночь.
      Жоан поставила рюмку на столик.
      - Ты, видимо, знаешь толк в таких вещах.
      - Ничего я не знаю. Все одни слова. Да и можно ли что-нибудь знать? Всякий раз все оборачивается по-иному. Так и сейчас. Второй ночи не бывает. Есть только первая. А если приходит вторая, значит, всему конец.
      - Ах ты Боже мой! Ну куда она нас заведет, вся эта твоя арифметика? Иди лучше ко мне. Я не хочу спать. Я хочу пить. С тобой. Смотри, там наверху закоченели голые звезды. До чего быстро замерзаешь, когда остаешься одна! Даже в жаркую пору. А вдвоем - никогда.
      - Можно и вдвоем замерзнуть.
      - Нам с тобой это не угрожает.
      - Разумеется, - сказал Равик, и она не заметила, как в темноте по его лицу пробежала тень. - Нам этого опасаться нечего.
     
     
      X
     
      - Что со мной было, Равик? - спросила Кэт Хэгстрем. Она лежала в постели, голова ее высоко покоилась на двух подушках, уложенных одна на другую. Пахло туалетной водой и духами. Форточка была приоткрыта. Проникавший с улицы чистый, чуть морозный воздух смешивался с комнат- ным теплом, и казалось, на дворе стоит апрель, а не январь.
      - У вас сильно повысилась температура, Кэт. И держалась несколько дней. Потом вы уснули и спали почти сутки. Теперь температура нормальная и все пришло в норму. Как вы себя чувствуете?
      - Я устала. Но уже по-другому. Не так издергана. И боли почти нет.
      - Боль еще появится. Но не особенно сильная. А мы уж позаботимся, чтобы вы легко ее перенесли. Во всяком случае, перемена наступит очень скоро. Да вы и сами это знаете...
      она кивнула.
      - Вы меня оперировали, Равик?..
      - Да, Кэт.
      - Это было действительно необходимо?
      - Да.
      Он молча ждал следующего вопроса. Пусть лучше спрашивает сама, так легче.
      - Сколько мне придется тут пролежать?
      - Недели три-четыре.
      Она немного помолчала.
      - Думаю, это пойдет мне на пользу. Мне нужен покой. Я совсем извелась. Сама теперь чувствую. Я так устала. Все время пыталась уверить себя в обратном. Скажите, операция как-то связана со всем этим делом?
      - Безусловно.
      - И эти кровотечения? Совсем не вовремя?
      - Да, Кэт.
      - Хорошо, что теперь мне не нужно никуда спешить. Может быть, все к лучшему. Но встать сейчас... Снова окунуться во все это... Мне кажется, я бы не смогла...
      - Да и не нужно. Забудьте обо всем. Думайте только о самом насущном. О завтраке, например.
      - Хорошо. - Она слабо улыбнулась. - Дайте мне зеркало.
      Он взял с ночного столика зеркало и подал ей. Она внимательно осмотрела себя.
      - Равик, вот эти цветы - вы их мне прислали?
      - Нет, клиника.
      Она положила зеркало на кровать.
      - В январе клиники не преподносят своим пациентам сирень. Скорее астры или что-нибудь в этом роде. К тому же откуда клинике известно, что из всех цветов я больше всего люблю сирень?
      - Здесь известно все. Ведь вы пациент-ветеран, Кэт. - Равик встал. - А теперь мне надо идти. Около шести зайду снова, посмотрю вас.
      - Равик...
      - Да?..
      Он обернулся. Вот оно, подумал он. Сейчас спросит...
      Она протянула ему руку.
      - Спасибо! Спасибо за цветы. Спасибо за внимание. Мне всегда так спокойно с вами.
      - Ну что вы, Кэт, что вы! О чем тут говорить... А теперь поспите еще, если можете. Почувствуете боль - зовите сестру. Я выпишу таблетки. После обеда зайду снова.
     
     
     
      - Вебер, где коньяк?
      - Неужели пришлось так трудно? Вот он. Эжени, дайте-ка рюмку.
      Эжени нехотя достала рюмку.
      - Откуда взялся этот наперсток? - запротестовал Вебер. - Дайте приличный стакан. Или постойте, вас все равно не дождешься... Я сам.
      - Доктор Вебер, я просто не понимаю вас, - огрызнулась Эжени. - Стоит только прийти мсье Равику, и вы...
      - Хорошо, хорошо, - прервал ее Вебер и налил в стакан коньяку. - Пейте, Равик... Как мадам Хэгстрем?
      - Ни о чем не спрашивает. Всему верит на слово.
      Вебер торжествующе взглянул на него.
      - Видите! А я что говорил?
      Равик выпил коньяку.
      - Вебер, случалось ли вам хоть раз получать благодарность от пациентов, которым вы ничем не смогли помочь?
      - Еще бы. И не один раз.
      - И они верили вам во всем?
      - Разумеется.
      - А вы что при этом чувствовали?
      - Облегчение, - все более изумляясь, ответил Вебер. - Большое облегчение.
      - А мне от этого жить тошно. Будто я обманул
      кого-то.
      Вебер рассмеялся и отставил бутылку в сторону.
      - Да, тошно... - повторил Равик.
      - Впервые я обнаруживаю в вас нечто человеческое, - сказала Эжени. - Если, конечно, не обращать внимания на вашу манеру выражаться.
      - Вы здесь не для того, чтобы делать открытия, Эжени. Вы больничная сестра, о чем вы часто забываете! - оборвал ее Вебер. - Итак, все в порядке, Равик?
      - Да, пока, во всяком случае.
      - Отлично. Сегодня утром она сказала сестре, что, как только выздоровеет, отправится в Италию. Вот мы и избавимся от нее. - Вебер с удовлетворением потер руки. - А там пусть ею занимаются итальянские врачи. Не люблю, когда у меня в клинике кто-нибудь умирает. Это всегда подрывает реноме.
     
     
     
      Равик позвонил у входа в квартиру акушерки. Ждать пришлось довольно долго. Наконец ему открыл мужчина с лицом, густо заросшим черной щетиной. Увидев Равика, он придержал дверь.
      - Вам чего? - пробурчал он.
      - Я хотел бы поговорить с мадам Буше.
      - Она занята.
      - Не важно. Могу подождать.
      Небритый человек хотел было закрыть дверь.
      - Если нельзя подождать, согласен через четверть часа зайти снова, - сказал Равик. - Но уже не один, а с неким лицом, которое она примет при любых обстоятельствах.
      Небритый злобно уставился на него.
      - Что это значит? Что вам надо?
      - Я уже сказал. Хочу поговорить с мадам Буше. Человек задумался.
      - Подождите, - сказал он и захлопнул дверь. Равик оглядел обшарпанную, выкрашенную коричневой краской дверь, жестяной ящик для писем и круглую эмалированную табличку с фамилией. Сколько горя и страха прошло через эту дверь! И все из-за нескольких бессмысленных законов, вынуждавших женщин обращаться не к врачам, а к коновалам. Разве благодаря этим законам удалось сохранить хоть одного ребенка? Женщина, не желающая рожать, всегда находит способ обойти закон. А что в конце концов получается? Тысячи женщин ежедневно губят свое здоровье. Дверь снова отворилась.

К титульной странице
Вперед
Назад