- Вы из полиции? - спросил небритый.
      - Если бы я служил в полиции, то не стал бы так долго дожидаться за дверью.
      - Проходите.
      Небритый провел Равика по темному коридору в комнату, до отказа заставленную мебелью. Плюшевый диван, несколько позолоченных стульев, поддельный обюссонский ковер, декоративные шкафчики орехового дерева, на стенах эстампы в пасторальном стиле. Перед окном на металлической подставке клетка с канарейкой. Повсюду, где только было место, виднелись фарфоровые статуэтки и посуда.
      Появилась мадам Буше. Ее непомерно толстое тело облегало кимоно отнюдь не первой свежести. Не женщина - чудовище. Но лицо ее было гладким и даже миловидным, если бы не беспокойно бегавшие глаза.
      - Что вам угодно, мсье? - деловито спросила она.
      Равик встал.
      - Я пришел от Люсьенны Мартинэ. Вы сделали ей аборт.
      - Чушь! - сразу же ответила женщина. Она держалась совершенно спокойно. - Не знаю я никакой Люсьенны Мартинэ и не делаю никаких абортов. Видимо, вы ошиблись или были введены в заблуждение.
      Казалось, она считает вопрос исчерпанным и вот-вот уйдет. Но она не уходила. Равик ждал. Она снова обернулась к нему.
      - У вас еще что-нибудь? - спросила Буше.
      - Аборт оказался неудачным. У девушки было тяжелое кровотечение, она едва не умерла. Пришлось сделать операцию. Я оперировал ее.
      - Ложь! - внезапно зашипела Буше. - Все ложь! Подлюги проклятые. Сами черт знает что себе делают, а потом норовят еще и других втянуть. Я ей покажу! Проклятые подлюги! Мой адвокат все уладит. Меня здесь все знают, я всегда аккуратно плачу налоги. Хотелось бы посмотреть, как эта наглая тварь, эта потаскушка...
      Равик изумленно смотрел на Буше. Взрыв ярости совершенно не отразился на ее лице. Оно по-прежнему оставалось гладким и миловидным, только рот округлился и выплевывал слова, точно пулемет.
      - Девушка просит не так уж много, - прервал он акушерку. - Всего-навсего хочет получить свои деньги обратно.
      Буше расхохоталась.
      - Деньги? Обратно? Разве я что-нибудь от нее получала? Когда это было? А расписка у нее есть?
      - Конечно, нет. Не станете же вы выдавать расписки.
      - Да я и в глаза ее не видела. Кто ей поверит?
      - Поверят. Есть свидетели. Ее оперировали в клинике доктора Вебера. Осмотр дал совершенно ясную картину. Составлен протокол.
      - Составьте хоть тысячу протоколов! Кто подтвердит, что я хоть пальцем прикоснулась к ней? Клиника! Доктор Вебер! Со смеху помрешь! Ле- чить этакую тварь в шикарной клинике! Делать
      вам больше нечего, что ли?
      - Напротив, дел у нас предостаточно. Послушайте. Девушка уплатила вам триста франков. Она может предъявить иск за увечье...
      Дверь растворилась. Вошел человек с лицом, заросшим щетиной.
      - Что случилось, Адель?
      - Ничего. Подумать только! Иск! Пускай подает в суд - сама же и сядет. Ее посадят первую, как пить дать. Придется же ей сознаться, что сделала аборт. Но попробуй-ка докажи, что это я... Не выйдет!
      Мужчина с черным от щетины лицом промычал что-то невразумительное.
      - Помолчи, Роже! - сказала мадам Буше. - Ступай отсюда!
      - Брюнье пришел.
      - Ну и что с того? Пусть подождет. Ты ведь знаешь...
      Роже кивнул и исчез. Вместе с ним исчез и сильный запах коньяка. Равик потянул носом.
      - Старый коньяк, - сказал он. - По меньшей мере тридцати, а то и сорокалетней выдержки. Блажен человек, который уже днем пьет такой коньяк.
      С минуту мадам Буше остолбенело глядела на него. Затем медленно произнесла:
      - Верно. Хотите рюмочку?
      - Почему бы и нет?
      Несмотря на свою тучность, она поразительно быстро и бесшумно подошла к двери.
      - Роже!
      В дверях появилось все то же заросшее черной щетиной лицо.
      - Опять лакал дорогой коньяк? Не ври - от тебя несет! Принеси бутылку! Не возражай! Неси!
      Роже принес бутылку коньяку.
      - Я налил рюмочку Брюнье, а он заставил и меня выпить за компанию.
      Буше ничего не ответила. Она закрыла дверь и достала из шкафчика рюмку фигурного стекла, на которой была выгравирована женская головка. Равик с отвращением посмотрел на нее. Буше налила коньяк и поставила рюмку на расшитую павлинами скатерть.
      - Мне кажется, вы разумный человек, мсье, - сказала она. Как ни странно, женщина эта внушала к себе своеобразное уважение. Ее нельзя было назвать железной, как выразилась Люсьенна; но что гораздо хуже - она была резиновой. Железо можно сломать, резину - не сломаешь. Ей решительно невозможно было возражать.
      - Аборт вы сделали неудачно, - сказал Равик. - Это привело к тяжелым последствиям. Разве сказанного недостаточно, чтобы вы вернули деньги?
      - А вы возвращаете деньги, если пациент умирает после операции?
      - Нет. Но бывают случаи, когда мы оперируем бесплатно. Так, например, было с Люсьенной. Буше взглянула на него.
      - Тогда тем более! Чего же она подымает шум? Могла бы только радоваться.
      Равик взял рюмку со стола.
      - Мадам, - сказал он. - Я преклоняюсь перед вами. Вас голыми руками не возьмешь.
      Женщина медленно поставила бутылку.
      - Мсье, многие не раз пытались это сделать. Но вы, похоже, благоразумнее других. Думаете, все эти дела доставляют мне сплошное удовольствие или приносят один только доход? Из трехсот франков сто забирает полиция. Иначе я вообще не могла бы работать. Вот опять один явился... Всех ублажай деньгами, без конца только и приходится это делать. Иначе ничего не получится. Пусть все останется между нами, а захотите раздуть дело - от всего отопрусь, и полиция спрячет концы в воду. Можете мне поверить.
      - Очень даже верю.
      Буше бросила на него быстрый взгляд. Убедившись, что он и не думает шутить, она взяла стул и села. Стул в ее руках казался легким как перышко. В этой жирной туше, видимо, крылась огром- ная физическая сила. Она налила Равику еще одну рюмку коньяку, предназначенного для умасливания полицейских чиновников.
      - Триста франков... На первый взгляд - куча денег. Но, кроме полиции, сколько еще всяких расходов! Квартирная плата - в Париже она намного выше, чем где бы то ни было. Белье, инструменты - мне они обходятся вдвое дороже, чем врачам. А комиссионные тем, кто доставляет клиентов, а взятки... И всем угождай. Вино, подарки к Новому году, ко дню рождения чиновникам и их женам. Всего не перечесть, мсье! Подчас самой ничего не
      остается.
      - Против этого не возразишь.
      - Тогда против чего же вы возражаете?
      - Против того, что произошло с Люсьенной.
      - А у врачей разве не бывает осечек? - быстро спросила Буше.
      - Далеко не так часто.
      - Мсье! - Она гордо выпрямилась. - Я поступаю по-честному. Всякий раз предупреждаю, что может получиться неладно. И ни одна не уходит. Плачут, умоляют, рвут на себе волосы. Грозят покончить с собой, если не помогу. Чего только тут не насмотришься. Валяются в ногах и умоляют! Вот шкафчик из орехового дерева. Видите, полировка ободрана? Это в порыве отчаяния сделала одна весьма состоятельная дама. И я ее выручила. У меня в кухне стоит банка - десять фунтов сливового джема. От нее, вчера прислала. Могу вам показать. И заметьте - в знак благодарности, деньги-то уже были уплачены. Вот что я вам скажу, мсье. - Голос Буше окреп. - Называйте меня шарлатанкой - пожалуйста... А вот другие называют меня благодетельницей и ангелом.
      Она встала. Величественно ниспадали складки ее кимоно. Канарейка в клетке, словно по команде, запела. Поднялся и Равик. В своей жизни он видел немало всяческих мелодрам, но тут было ясно, что Буше нисколько не преувеличивает.
      - Хорошо, - сказал он. - Мне пора идти. Люсьенну, скажем прямо, вы не облагодетельствовали.
      - Посмотрели бы вы на нее, когда она была у меня! Чего ей еще надо? Здорова, ребенка нет, ведь это все, чего она хотела. И за клинику платить не надо.
      - Она уже никогда не сможет иметь детей. На мгновение Буше казалась озадаченной, но тут же невозмутимо заметила:
      - Тем лучше. Горя знать не будет, потаскуха грязная.
      Равик понял, что тут ничего не добьешься.
      - До свидания, мадам Буше, - сказал он. - Мне было весьма интересно побеседовать с вами.
      Она приблизилась к нему вплотную. Равик боялся, что на прощание она подаст ему руку. Но она и не думала этого делать.
      - Вы рассуждаете здраво, мсье, - сказала она проникновенным тихим голосом. - Куда разумнее других врачей. Жаль, что вы... - Она остановилась и ободряюще посмотрела на него. - Иной раз... Иногда мне бывает нужен толковый врач. Он мог бы быть очень полезен...
      Равик ничего не ответил. Он ждал, что последует дальше.
      - Вам бы это отнюдь не повредило, - добавила Буше. - Особенно в отдельных, особых случаях.
      Она умильно смотрела на него, как кошка, которая делает вид, будто любуется птичкой.
      - Порой попадаются весьма состоятельные клиентки... Гонорар, разумеется, только вперед. А что до полиции - можете быть спокойны, совершенно спокойны... Думаю, несколько сот франков дополнительного заработка вам не повредят... - Она похлопала его по плечу. - Мужчине с такой внешностью...
      Широко улыбаясь, она снова взяла бутылку.
      - Ну, что вы на это скажете?
      - Благодарю, - сказал Равик, отстраняя бутылку. - Достаточно. Мне нельзя много пить.
      Он с трудом заставил себя произнести эти слова - коньяк был великолепен. Бутылка без фирменной этикетки, наверняка из первоклассного частного
      погреба.
      - Об остальном подумаю. Вскоре зайду к вам опять. Хотел бы посмотреть ваши инструменты. Может быть, посоветую что-нибудь.
      - В следующий раз я покажу вам свои инструменты. А вы мне ваш диплом. Доверие за доверие.
      - Вы уже доказали, что кое в чем мне доверяете.
      - Ничуть, - усмехнулась Буше. - Я только сделала вам предложение и в любую минуту могу от него отказаться. Вы не француз, вас выдает произношение, хотя говорите вы свободно. Да вы и не походите на француза. Скорее всего вы эмигрант. - Она улыбнулась еще шире и окинула его холодным взглядом. - Ведь вам не поверят на слово и еще, чего доброго, потребуют предъявить французский диплом, которого у вас нет. Там в передней сидит полицейский чиновник. Если хотите, можете тут же донести на меня. Но вы этого, конечно, не сделаете. А над моим предложением стоит подумать. Ведь вы не назовете мне ни своего имени, ни адреса, не правда ли?
      - Нет, - сказал Равик, чувствуя себя побежденным.
      - Так я и думала. - Теперь Буше и в самом деле напоминала чудовищно раскормленную кошку-великаншу. - До свидания, мсье. Поразмыслите на досуге над моим предложением. Я уже давно хочу привлечь к работе врача из эмигрантов.
      Равик улыбнулся. Он хорошо понимал ее: такого врача удалось бы полностью прибрать к рукам. Случись что-нибудь - он один будет в ответе.
      - Я подумаю, - сказал он. - До свидания, мадам.
      Равик пошел по темному коридору. За одной из дверей послышался стон. Он догадался, что в квартире помещается целое больничное отделение с койками. Видимо, после операции женщины отлежи- вались здесь некоторое время, до того как отправиться домой.
      В передней сидел стройный мужчина со смуглым, оливкового цвета лицом и подстриженными усиками. Он внимательно оглядел Равика. Рядом с ним сидел Роже. На столе стояла бутылка коньяку. Когда Равик вошел, Роже хотел было спрятать ее, но тут же осклабился и опустил руку.
      - Спокойной ночи, доктор, - сказал он, показывая гнилые зубы. По-видимому, он стоял за дверью и подслушивал.
      - Спокойной ночи, Роже. - Равик решил, что в данном случае фамильярность уместна.
      За какие-нибудь полчаса эта несокрушимая бабища превратила его из отъявленного врага чуть ли не в сообщника. И теперь для Равика было сущим облегчением запросто пожелать спокойной ночи Роже, в котором неожиданно проявилось что-то удивительно человеческое.
      В подъезде Равик столкнулся в двумя девушками. Они шли по лестнице от двери к двери, всматриваясь в таблички.
      - Скажите, мсье, - обратилась к нему одна из них, стараясь побороть смущение. - Мадам Буше живет в этом доме?
      Равик заколебался. Впрочем, стоило ли их отговаривать? Они все равно найдут ее. Он ничего не может предложить им взамен.
      - Пятый этаж. Там есть табличка.
     
     
     
      Светящийся циферблат часов мерцал во мраке, как крохотное ночное светило. Пять часов утра. Жоан должна были прийти к трем. Возможно, она еще придет. А может быть, настолько устала, что отправилась прямо к себе в отель.
      Равик снова прилег, но сон не приходил. Он долго глядел в потолок, где время от времени пробегала красная полоса световой рекламы, зажигавшейся на крыше дома, что стоял наискось через улицу. Он чувствовал себя опустошенным и не по- нимал почему. Словно все тепло его тела медленно улетучивалось сквозь кожу, словно кровь искала в чем-то опоры и, не находя ее, падала и падала в какое-то сладостное никуда. Он подложил руки под голову и лежал не шевелясь. Теперь он понял, что ждет Жоан. Понял, что не только его разум, но и вся его плоть: руки и нервы и какая-то странная, не свойственная ему нежность, - все ждет ее.
      Он встал, надел халат и присел к окну. Тело ощутило тепло мягкой шерсти. Это был старый халат, много лет он повсюду таскал его с собой. В нем он спал в дни бегства, спасался от холода испанских ночей, когда смертельно усталый приходил из лазарета в барак. Двенадцатилетняя Хауана с глазами восьмидесятилетней старухи умерла под этим халатом в разбитом бомбами мадридском отеле. У нее было только одно желание: надеть когда-нибудь платье из такой же мягкой шерсти и забыть, как изнасиловали мать и насмерть затоптали отца.
      Он огляделся. Комната, чемоданы, какие-то вещи, стопка потрепанных книг - немного нужно мужчине, чтобы жить. Когда жизнь так беспокойна, лучше не привыкать к слишком многим вещам. Ведь их всякий раз приходилось бы бросать или брать с собой. А ты каждую минуту должен быть готов отправиться в путь. Потому и живешь один. Если ты в пути, ничто не должно удерживать тебя, ничто не должно волновать. Разве что мимолетная связь, но ничего больше.
      Он взглянул на кровать. Измятая, серая простыня. Не беда, что он ждет. Ему часто приходилось ждать женщин, но он чувствовал, что раньше ожидал их по-другому, - просто, ясно и грубо, иногда со скрытой нежностью, как бы облагораживающей вожделение... Но давно, давно он уже не ждал никого так, как сегодня. Что-то незаметно прокралось в него. Неужто оно опять зашевелилось? Опять задвигалось? Когда же все началось? Или прошлое снова зовет из синих глубин, легким дуновением доносится с лугов, заросших мятой, встает рядами тополей на горизонте, веет запахом апрельских лесов? Он не хотел этого. Не хотел этим обладать. Не хотел быть одержимым. Он был в пути.
      Равик поднялся и стал одеваться. Не терять независимости. Все начиналось с потери независимости уже в мелочах. Не обращаешь на них внимания - и вдруг запутываешься в сетях привычки. У нее много названий. Любовь - одно из них. Ни к чему не следует привыкать. Даже к телу женщины.
      Он не запер дверь на ключ. Если Жоан придет, она его не застанет. Захочет - побудет здесь, подождет. С минуту он колебался, не оставить ли записку. Но лгать не хотелось, а сообщать, куда он пошел, - тоже.
     
     
     
      Равик вернулся около восьми утра. Побродив в холодной предрассветной рани по улицам, еще освещенным фонарями, он почувствовал облегчение, голова прояснилась. Однако, подойдя к отелю, он снова ощутил напряжение.
      Жоан не было. Равик именно этого и ожидал. Но комната показалась ему более пустой, чем обычно. Приходила ли она сюда? Он осмотрелся, отыскивая следы ее пребывания, но ничего не обнаружил.
      Равик позвонил горничной. Вскоре она пришла.
      - Я хотел бы позавтракать, - сказал он.
      Она посмотрела на него, но ничего не сказала. Впрочем, ему и не хотелось расспрашивать ее.
      - Кофе и рогалики, Ева.
      - Сейчас принесу, мсье Равик!
      Он посмотрел на кровать. Если бы Жоан зашла, она вряд ли легла бы в разворошенную, пустую постель. Странно, как все, к чему прикасается тело - постель, белье, даже ванна, - лишившись человеческого тепла, мгновенно мертвеет. Утратив тепло, вещи становятся отталкивающими.
      Равик закурил сигарету. Жоан могла предположить, что его вызвали к пациенту. Но тогда он оставил бы записку. Внезапно он почувствовал себя идиотом, - хотел сохранить независимость, а поступил бестактно. Бестактно и глупо, как восемнадцатилетний мальчишка, который тщится что-то доказать самому себе. В таком поведении, пожалуй, больше зависимости, чем если бы он остался и ждал.
      Девушка принесла завтрак.
      - Сменить вам постель? - спросила она.
      - Зачем?
      - А вдруг вы захотите еще поспать? В свежеубранной постели лучше спится.
      Она равнодушно посмотрела на него.
      - Ко мне кто-нибудь заходил? - спросил он.
      - Не знаю. Я пришла только в семь.
      - Ева, - сказал Равик. - Что вы испытываете, застилая каждое утро десяток чужих постелей?
      - Это еще полбеды, мсье Равик. Лишь бы господа не требовали ничего другого. Но попадаются такие, которые желают большего, хотя парижские бордели совсем недороги.
      - Утром туда не пойдешь, Ева. А иные мужчины по утрам особенно прытки.
      - И особенно старики. - Она пожала плечами. - Не согласишься - потеряешь чаевые, вот и все. А то еще начнут жаловаться на тебя по любому поводу - то комната плохо прибрана, то ты им нагрубила. И все это, конечно, со злости. Тут ничего не поделаешь. Такова жизнь.
      Равик достал кредитку.
      - Вот что, Ева, сегодня мы чуть-чуть облегчим свою жизнь... Купите себе шляпку. Или шерстяную кофточку.
      Глаза Евы оживились.
      - Благодарю вас, мсье Равик. День начинается неплохо. Так мне потом сменить вам постель?
      - Пожалуй.
      Ева посмотрела на него.
      - А эта дама очень интересна, - сказала она. - Дама, которая ходит теперь к вам.
      - Еще слово, и я отберу у вас деньги. - Равик подтолкнул Еву к двери. - Старые эротоманы уже ожидают вас. Не заставляйте их разочаровываться.
      Он сел и принялся за еду. Завтрак был невкусный. Он поднялся и продолжал есть стоя: казалось, так будет вкуснее.
      Над крышами всплыло красное солнце. Отель проснулся. Старик Гольдберг, проживавший этажом ниже, начал свой обычный утренний концерт. Он кашлял и кряхтел, словно у него было не два, а целых шесть легких. Эмигрант Визенхоф, насвистывая парадный марш, распахнул окно. Наверху зашумела вода. Захлопали двери. Только у испанцев все было тихо. Равик потянулся. Ночь прошла. Разлагающая душу темнота исчезла. Он решил побыть несколько дней наедине с самим собой.
      С улицы доносились выкрики мальчишек-газетчиков. Они сообщали утренние новости: столкновения на чешской границе, немецкие войска у границы Судетов, мюнхенское соглашение под угрозой.
     
     
      XI
     
      Мальчик не кричал. Он молча широко раскрытыми глазами смотрел на врачей. Ошеломленный случившимся, он еще не чувствовал боли. Равик взглянул на расплющенную ногу.
      - Сколько ему лет? - спросил он мать.
      - Что вы сказали? - непонимающе переспросила она.
      - Сколько ему лет?
      Женщина в платке беззвучно шевелила губами.
      - Нога! - проговорила она наконец. - Нога! Это был грузовик...
      Равик начал выслушивать сердце.
      - Он уже болел чем-нибудь раньше?
      - Нога! - проговорила женщина. - Ведь это его нога!
      Равик выпрямился. Сердце пострадавшего билось учащенно, как у птицы, но это не внушало опасений. "Во время наркоза надо будет понаблюдать за этим истощенным рахитичным пареньком", - решил Равик. Каждая минута была дорога - размозженную ногу густо облепила уличная грязь.
      - Ногу отнимут? - спросил мальчик.
      - Нет, - сказал Равик, зная, что ампутация неизбежна.
      - Лучше отнимите, а то она все равно не будет сгибаться.
      Равик внимательно посмотрел на старчески умное лицо мальчика. На нем все еще не было заметно признаков боли.
      - Там видно будет, - сказал Равик. - Сейчас надо тебя усыпить. Это очень просто. Не бойся. Все будет в порядке.
      - Минуточку, мсье. Номер машины FO-2019. Будьте добры, запишите и дайте матери.
      - Что? Что ты сказал, Жанно? - испуганно спросила мать.
      - Я запомнил номер. Номер машины FO-2019. Я видел его совсем близко. Шофер ехал на красный свет. Виноват шофер. - Мальчик начал задыхаться. - Страховая компания должна нам заплатить... Номер...
      - Я записал, - сказал Равик. - Не беспокойся. Я все записал.
      Он кивнул Эжени - пора было приступать к наркозу.
      - Пусть мать сходит в полицию... Страховая компания обязана заплатить... - Внезапно на лице у мальчика заблестели крупные капли пота, словно его спрыснули водой. - Если вы отнимете ногу, они заплатят больше, чем... если... она останется и не будет сгибаться...
      Глаза потонули в синевато-черных кругах, грязными лужицами проступавших на коже.
      Мальчик застонал и торопливо забормотал:
      - Мать... не понимает... Она... помочь... Силы изменили ему. Он начал кричать, глухо, сдавленно, словно в нем сидел какой-то истерзанный зверь.
      - Что нового в мире, Равик? - спросила Кэт Хэгстрем.
      - К чему вам это знать, Кэт? Думайте лучше о чем-нибудь более радостном.
      - У меня такое ощущение, будто я здесь уже много недель. Все осталось так далеко, точно затонуло.
      - Ну и пусть себе затонуло. Не тревожьтесь.
      - Не могу. Страшно. Все чудится, будто эта комната - одинокий ковчег, и окна уже захлестывают волны потопа. Что нового в мире, Равик?
      - Ничего нового, Кэт. Мир неутомимо готовится к самоубийству, но ни за что не хочет признаться себе в этом.
      - Война?
      - Все знают, что будет война. Неизвестно только когда. Все ждут чуда. - Равик усмехнулся. - Никогда еще во Франции и в Англии не было так много государственных деятелей, верящих в чудеса. И никогда еще их не было так мало в Германии.
      Кэт помолчала.
      - Неужели возможна война? - спросила она.
      - Да... Мы все никак не можем поверить, что она в конце концов разразится. Все еще считаем ее невозможной и ничего не предпринимаем для самозащиты... Вам больно, Кэт?
      - Не очень. Терпимо. - Она поправила подушку под головой. - Равик, мне так хочется уехать от всего этого.
      - Да... - ответил он неуверенно. - Кому же из нас не хочется?
      - Если выберусь отсюда, поеду в Италию. В Фьезоле. Там у меня тихий старый дом с садом. Хочу пожить там немного. Теперь в Фьезоле еще, пожалуй, прохладно. Бледное весеннее солнце. В полдень на южной стене дома появляются первые ящерицы. Вечером из Флоренции доносится перезвон колоколов. А ночью сквозь кипарисы видны луна и звезды. В доме есть книги и большой камин. Перед ним деревянные скамьи, можно посидеть у огонька. В камине специальный держатель для стакана, чтобы подогревать вино. И совсем нет людей. Только двое стариков, муж и жена. Следят за порядком. Она посмотрела на Равика.
      - Все это, конечно, соблазнительно, - сказал он. - Покой, камин, книги, тишина... Прежде в этом видели одно мещанство. Теперь это мечты о потерянном рае.
      Она кивнула.
      - Поживу там немного. Несколько недель. А может, и несколько месяцев. Не знаю. Хочу успокоиться. Потом вернусь в Париж, а затем и в Америку.
      В коридоре послышался звон посуды - пациентам разносили ужин.
      - Лучшего и не придумаешь, Кэт.
      - Смогу я иметь детей, Равик? - помедлив, спросила она.
      - С этим вам придется немного подождать. Сначала нужно как следует набраться сил.
      - Я не о том. Оправлюсь ли я вообще когда-нибудь? После такой операции... Вы не... - У нее перехватило дыхание.
      - Нет, - сказал Равик. - Мы ничего не вырезали. Ничего.
      - Вот это я и хотела узнать.
      - Но потребуется еще много времени, Кэт. Нужно, чтобы весь ваш организм обновился.
      - Не важно, сколько потребуется времени. - Она откинула волосы со лба. Перстень на ее руке сверкнул в полумраке. - Не правда ли, глупо, что я об этом спрашиваю? Особенно сейчас...
      - Нисколько. Такие вопросы задаются очень часто. Чаще, чем вы думаете.
      - Мне вдруг все здесь надоело. Хочу вернуться домой и выйти замуж. По-настоящему, по-старомодному. И детей хочу иметь, и совсем успокоиться, и славить Господа, и радоваться жизни.
      Равик смотрел в окно. Над крышами разлился яростный багрянец заката. Огни реклам тонули в нем, как обескровленные тени.
      - Мои мечты вам, наверно, кажутся нелепыми. Ведь вы знаете обо мне все. - Слова Кэт прозвучали где-то у него за спиной.
      - Вы ошибаетесь, Кэт. Вы ошибаетесь.
     
     
     
      Жоан Маду пришла в четыре утра. Равик проснулся, услыхав, как отворилась дверь. Он спал и не ждал ее. Она пыталась протиснуться в дверь с огромной охапкой хризантем. Лица ее не было видно. Он видел лишь смутный силуэт и крупные белые цветы.
      - Откуда это? - спросил он. - Целый лес хризантем. Бог мой, что это такое?
      Жоан пронесла цветы через дверь и с размаху бросила их на постель. Хризантемы были влажными и холодными. Листья остро пахли осенью и землей.
      - Подарок, - сказала она. - С тех пор как мы познакомились, я стала получать подарки.
      - Убери цветы. Я еще не умер. Лежать под цветами, да еще под хризантемами... Добрая старая кровать отеля "Энтернасьональ" стала похожей на гроб.
      - Нет! - Жоан порывисто схватила цветы и сбросила на пол. - Не смей так шутить! Не смей!
      Равик посмотрел на нее. Он совсем забыл, при каких обстоятельствах они впервые узнали друг друга.
      - Забудь обо всем, что я сказал! Я не хотел сказать ничего плохого.
      - Никогда не позволяй себе этого. Даже в шутку. Обещаешь?
      Ее губы дрожали.
      - Послушай, Жоан... Неужели это действительно так напугало тебя?
      - Да. Больше чем напугало. Я сама не знаю, что со мной.
      Равик встал.
      - Никогда не буду с тобой так шутить. Теперь ты довольна?
      Она кивнула.
      - Не пойму, в чем дело, но для меня это просто невыносимо. Будто чья-то рука тянется за мной из темноты. Этот страх... безотчетный страх, словно что-то меня подстерегает. - Она прижалась к нему. - Защити меня.
      Равик обнял ее.
      - Не бойся... Я защищу тебя.
      Она снова кивнула.
      - Ты ведь все можешь...
      - Еще бы, - сказал он голосом, полным грустной иронии, вспоминая Кэт Хэгстрем. - Могу... конечно же, могу...
      Она сделала слабое движение.
      - Я приходила вчера...
      Равик не шелохнулся.
      - Приходила?
      - Да.
      Он молчал. Все сразу развеялось! Вчера он вел себя как мальчишка! Ждать или не ждать - зачем все это? Глупейшая игра с человеком, который и не думает вести игру.
      - Тебя не было...
      - Да.
      - Я знаю, мне не следует спрашивать, где ты был...
      - Не следует.
      Жоан отошла от него.
      - Я хочу принять ванну, - сказала она изменившимся голосом. - Я озябла. Можно? Не разбужу весь отель?
      Равик улыбнулся.
      - Если хочешь что-либо сделать, никогда не спрашивай о последствиях. Иначе так ничего и не сделаешь.
      Она посмотрела на него.
      - Когда дело касается мелочей, можно и спросить, а ежели речь идет о важном - никогда.
      - И это верно.
      Она прошла в ванную и пустила воду. Равик сел у окна и закурил. Высоко над крышами стояло красноватое зарево, бесшумно кружился снег. С улицы донесся лающий гудок такси. На полу бледно мерцали хризантемы. На диване лежала газета. Он принес ее вечером... Бои на чешской границе, бои в Китае, ультиматум, где-то пало правительство... Он взял газету и сунул ее под цветы.
     
     
     
      Жоан вышла из ванной. Разгоряченная, она присела на корточки среди цветов.
      - Где ты был вчера ночью? - спросила она.
      Он протянул ей сигарету.
      - Ты и в самом деле хочешь это знать?
      - Еще бы!
      - Я был здесь, - сказал он после некоторого колебания, - и ждал тебя. Решил, что ты уже не придешь, и ушел.
      Жоан молчала. В темноте то вспыхивал, то угасал огонек ее сигареты.
      - Вот и все, - сказал Равик.
      - Тебе захотелось выпить?
      - Да...
      Жоан повернулась к нему.
      - Равик, - сказала она, - ты действительно ушел только потому, что не застал меня?
      - Конечно.
      Она положила ладони ему на колени. Сквозь халат он ощутил их тепло: то было ее тепло и тепло халата, более знакомого и памятного, чем многие годы жизни, и вдруг ему почудилось, что между халатом и Жоан давно уже существует какая-то связь и она вернулась к нему откуда-то из прошлого.
      - Равик, ведь я каждый вечер приходила к тебе. Ты должен был знать, что я и на этот раз приду. А может, ты ушел просто потому, что не хотел меня видеть?
      - Нет.
      - Если ты не хочешь меня видеть, скажи, будь откровенен.
      - Я бы тебе сказал.
      - Значит, не в этом дело?
      - Нет, действительно не в этом.
      - Тогда я счастлива.
      Равик посмотрел на нее.
      - Что ты сказала?
      - Я счастлива, - повторила она.
      Он помолчал с минуту.
      - А ты понимаешь, что говоришь? - спросил он наконец.
      - Да.
      Тусклый свет, проникавший с улицы, отражался в ее глазах.
      - Такими словами не бросаются, Жоан.
      - Я и не бросаюсь.
      - Счастье, - сказал Равик. - Где оно начинается и где кончается?
      Он тронул ногою хризантемы. Счастье, подумал он. Голубые горизонты юности. Золотая гармония жизни. Счастье! Боже мой, куда все это ушло?
      - Счастье начинается тобой и тобой же кончится, - сказала Жоан. - Это же так просто.
      Равик ничего не ответил. Что она такое говорит? - подумал он.
      - Чего доброго, ты еще скажешь, что любишь меня.
      - Я тебя люблю.
      Он сделал неопределенный жест.
      - Ты же почти не знаешь меня.
      - А какое это имеет отношение к любви?
      - Очень большое. Любить - это когда хочешь с кем-то состариться.
      - Об этом я ничего не знаю. А вот когда без человека нельзя жить - это я знаю.
      - Где кальвадос?
      - На столе. Я принесу. Не вставай.
      Она принесла бутылку и рюмку и поставила их на пол среди цветов.
      - Знаю, ты меня не любишь, - сказала она.
      - В таком случае, ты знаешь больше меня. Она взглянула на него.
      - Ты будешь меня любить.
      - Буду. Выпьем за любовь.
      - Погоди.
      Она наполнила рюмку и выпила. Затем снова налила и протянула ему. Он выпил не сразу. Все это неправда, подумал он. Полусон в увядающей ночи. Слова, сказанные в темноте, - разве они могут быть правдой? Для настоящих слов нужен яркий свет.
      - Откуда ты все это знаешь?
      - Оттого что люблю тебя.
      Как она обращается с этим словом, подумал Равик. Совсем не думая, как с пустым сосудом. Наполняет его чем придется и затем называет любовью. Чем только не наполняли этот сосуд! Страхом одиночества, предвкушением другого "я", чрезмерным чувством собственного достоинства. Зыбкое отражение действительности в зеркале фантазии! Но кому удалось постичь самую суть? Разве то, что я сказал о старости вдвоем, не величайшая глупость? И разве при всей своей бездумности она не ближе к истине, чем я? Зачем я сижу здесь зимней ночью, в антракте между двумя войнами, и сыплю прописными истинами, точно школьный наставник? Зачем сопротивляюсь, вместо того чтобы очертя голову ринуться в омут, - пусть ни во что и не веря?
      - Почему ты сопротивляешься? - спросила Жоан.
      - Что ты сказала?
      - Почему ты сопротивляешься? - повторила она.
      - Я не сопротивляюсь... Да и к чему мне сопротивляться?
      - Не знаю. Что-то в тебе закрыто наглухо, никого и ничего ты не хочешь впустить.
      - Иди сюда, - сказал Равик. - Дай мне еще выпить.
      - Я счастлива и хочу, чтобы ты тоже был счастлив. Я безмерно счастлива. Ты, и только ты у меня в мыслях, когда я просыпаюсь и когда засыпаю. Другого я ничего не знаю. Я думаю о нас обоих, и в голове у меня словно серебряные коло- кольчики звенят... А иной раз - будто скрипка играет... Улицы полны нами, словно музыкой... Иногда в эту музыку врываются людские голоса, перед глазами проносится картина, словно кадр из фильма... Но музыка звучит... Звучит постоянно...
      Всего несколько недель назад ты была несчастна, подумал Равик. И не знала меня. Легко же тебе дается счастье.
      Он выпил кальвадос.
      - И часто ты бывала счастлива? - спросил он.
      - Нет, не очень.
      - Ну, а все-таки? Когда в последний раз у тебя в голове звенели серебряные колокольчики?
      - Зачем ты спрашиваешь?
      - Просто так, чтобы о чем-нибудь спросить.
      - Не помню. И не хочу вспоминать. Тогда все было по-другому.
      - Всегда все бывает по-другому.
      Она улыбнулась ему. Ее лицо было светлым и открытым, как цветок с редкими лепестками, который раскрывается, ничего не тая.
      - Это было два года назад, в Милане... - сказала она, - и продолжалось недолго...
      - Ты была тогда одна?
      - Нет. С другим. А он был очень несчастен, ревнив и ничего не понимал.
      - Конечно, не понимал.
      - Ты бы все понял. А он устраивал жуткие сцены. - Она взяла с дивана подушку, положила за спину и устроилась поудобнее. - Он ругался. Называл меня проституткой, предательницей, неблагодарной. И все это была неправда. Я не изменяла ему, пока любила. А он не понимал, что я его больше не люблю.
      - Этого никто никогда не понимает.
      - Нет, ты бы понял. Но тебя я буду любить всегда. Ты другой, и все у нас с тобой по-другому. Он хотел меня убить. - Она рассмеялась. - В таком положении они всегда грозятся убить. Через несколько месяцев другой тоже хотел меня убить.
      Но никто никогда этого не делает. А вот ты никогда не захочешь меня убить.
      - Разве что с помощью кальвадоса, - сказал Равик. - Дай-ка бутылку. Слава тебе, Господи, наконец-то мы заговорили по-человечески. Несколько минут назад я изрядно струсил.
      - Оттого что я тебя люблю?
      - Незачем начинать все сначала. Это вроде прогулки в фижмах и парике. Мы вместе, надолго ли, нет ли - кто знает? Мы вместе, и этого достаточно. К чему нам всякие церемонии?
      - "Надолго ли, нет ли..." - мне это не нравится. Однако все это только слова. Ты не бросишь меня. Впрочем, и это только слова, сам знаешь.
      - Безусловно. Тебя когда-нибудь бросал человек, которого ты любила?
      - Да. - Она взглянула на него. - Один из двух всегда бросает другого. Весь вопрос в том, кто кого опередит.
      - И что же ты делала?
      - Все! - Она взяла у него рюмку и допила остаток. - Все! Но ничто не помогало. Я была невероятно несчастна.
      - И долго?
      - С неделю.
      - Не так уж долго.
      - Это целая вечность, если ты по-настоящему несчастен. Я была настолько несчастна - вся, полностью, что через неделю мое горе иссякло. Несчастны были мои волосы, мое тело, моя кровать, даже мои платья. Я была до того полна горя, что весь мир перестал для меня существовать. А когда ничего больше не существует, несчастье перестает быть несчастьем. Ведь нет ничего, с чем можно его сравнить. И остается одна опустошенность. А потом все проходит и постепенно оживаешь.
      Она поцеловала его руку. Он почувствовал ее мягкие, осторожные губы.
      - О чем ты думаешь? - спросила она.
      - Так, ни о чем особенном, - ответил он. - Думаю, например, о том, что ты невинна душой, как дикарка. Испорчена до мозга костей и ничуть не испорчена. Это очень опасно для других. Дай рюмку. Выпьем за моего друга Морозова, знатока человеческих сердец.
      - Я не люблю Морозова. Нельзя ли выпить за кого-нибудь другого?
      - Разумеется, ты не любишь Морозова. Ведь у него верный глаз. Тогда выпьем за тебя.
      - За меня?
      - Да, за тебя.
      - Я не опасна, - сказала Жоан. - Мне самой грозит опасность, но я не опасна.
      - Ты не можешь думать иначе, и это в порядке вещей. С тобой никогда ничего не случится. Салют!
      - Салют. Но ты меня не понимаешь.
      - А понимают ли люди вообще друг друга? Отсюда все недоразумения на свете. Дай-ка бутылку.
      - Ты так много пьешь! Зачем тебе столько пить?
      - Жоан, - сказал Равик. - Настанет день, и ты скажешь: "Слишком много". "Ты слишком много пьешь", - скажешь ты, искренне желая мне добра. В действительности, сама того не сознавая, ты захочешь отрезать мне все пути в некую область, не подчиненную тебе. Салют! Сегодня у нас праздник. Мы доблестно избежали патетики, грозной тучей надвинувшейся на нас. Убили ее той же патетикой. Салют!
      Он почувствовал, как она вздрогнула. Упираясь ладонями в пол, она слегка выпрямилась и посмотрела на него. Глаза ее были широко раскрыты, волосы отброшены назад, купальный халат соскользнул с плеч - в темноте она чем-то напоминала светлую юную львицу.
      - Я знаю, - спокойно сказала она. - Ты смеешься надо мной. Я это знаю, но мне все равно. Я чувствую, что снова живу, и чувствую это всем своим существом... Я дышу не так, как дышала, мой сон уже не тот, что прежде, мои пальцы снова стали чуткими, и руки мои не пусты, и мне безразлично, что ты обо всем этом думаешь и что скажешь... Ничуть не задумываясь, я с разбегу бросаюсь в омут... И я счастлива... Я без опаски говорю тебе об этом, пусть даже ты будешь смеяться и издеваться надо мной.
      Равик помолчал.
      - Я вовсе не издеваюсь над тобой, - проговорил он наконец. - Я издеваюсь над собой, Жоан... Она прильнула к нему.
      - Но зачем же? Откуда в тебе эта строптивость? Откуда?
      - Строптивость тут ни при чем. Просто я не такой быстрый, как ты.
      Она отрицательно покачала головой.
      - Дело не только в этом. Какая-то часть тебя хочет одиночества. Я все время словно наталкиваюсь на какую-то стену.
      - Этой стены нет, Жоан. Есть другое - я старше тебя на пятнадцать лет. Далеко не все люди могут распоряжаться собственной жизнью, как домом, который можно все роскошнее обставлять мебелью воспоминаний. Иной проводит жизнь в отелях, во многих отелях. Годы захлопываются за ним, как двери отдельных номеров... И единственное, что остается, - это крупица мужества. Сожалений не остается.
      Она долго сидела молча. Равик не знал, слушала ли она его. Он глядел в окно и чувствовал, как в жилах переливается сверкающий кальвадос. Удары пульса смолкли, поглощенные просторной, емкой тишиной, в которой заглохли пулеметные очереди без устали тикающего времени. Над крышами взошла расплывчатая красная луна, напоминая купол мечети, наполовину окутанный облаками. Мечеть медленно поднималась, а земля тонула в снежном вихре.
      - Я знаю, - сказала Жоан, положив руки ему на колени и уткнувшись в них подбородком, - глупо рассказывать тебе о прошлом. Я могла бы промолчать или солгать, но не хочу. Отчего не рассказать тебе всю мою жизнь? Рассказать ее без вся- ких прикрас? Ведь теперь она кажется мне только смешной, и я сама не понимаю ее. Хочешь - смейся над ней, хочешь - надо мной...
      Равик посмотрел на Жоан. Она стояла перед ним на коленях, подмяв белые хризантемы вместе с подложенной под них газетой.
      Странная ночь, подумал он. Где-то сейчас стреляют, где-то преследуют людей, бросают в тюрьмы, мучают, убивают, где-то растаптывают кусок мирной жизни, а ты сидишь здесь, знаешь обо всем и не в силах что-либо сделать... В ярко освещенных бистро бурлит жизнь, и никому ни до чего нет дела... Люди спокойно ложатся спать, а ты сидишь в этой комнате с женщиной, между бледными хризантемами и бутылкой кальвадоса... И встает тень любви, дрожащей, чужой, печальной, одинокой, изгнанной из садов беззаботного прошлого... И она, эта любовь, пуглива, дика и тороплива, будто ее объявили вне закона...
      - Жоан, - медленно произнес он, словно желая сказать что-то совсем другое. - Как хорошо, что ты здесь.
      Она посмотрела на него.
      Он взял ее за руки.
      - Понимаешь ли ты, что это значит? Больше, чем тысяча слов...
      Она кивнула. Ее глаза вдруг наполнились слезами.
      - Ничего это не значит, - сказала она. - Ровно ничего.
      - Неправда, - возразил Равик, зная, что это правда.
      - Нет. Ничего это не значит. Ты должен любить меня, любимый, вот и все.
      Он помолчал.
      - Ты должен меня любить, - повторила она. - Иначе я пропала.
      Пропала, подумал он. Как легко она это говорит! Кто действительно пропал, тот молчит.
     
     
     
      XII
     
      - Вы отняли ногу? - спросил Жанно.
      Его узкое лицо было бескровным и серым, как стена старого дома. Резко проступавшие веснушки напоминали застывшие брызги темной краски. Культя находилась под проволочным каркасом, накрытым одеялом.
      - Тебе больно? - спросил Равик.
      - Да. Нога. Очень болит нога. Я спрашивал у сестры. Но эта старая ведьма ничего не говорит.
      - Мы ампутировали тебе ногу, - сказал Равик.
      - Выше или ниже колена?
      - На десять сантиметров выше. Колено оказалось раздробленным. Его нельзя было спасти.
      - Понимаю, - сказал Жанно. - Значит, и пособие по увечью будет больше. Процентов на десять. Очень хорошо. Выше колена, ниже колена - один черт. Деревяшка есть деревяшка. Но лишние пятнадцать процентов - это уже деньги. Особенно если они идут каждый месяц. - На мгновение он задумался. - Матери пока ничего не говорите. Через эту решетку она все равно ничего не разглядит.
      - Мы ничего ей не скажем, Жанно.
      - Страховая компания должна выплачивать мне пожизненную пенсию, верно?
      - Думаю, что так.
      Бледное лицо мальчика исказилось гримасой.
      - Ну и вылупят же они глаза от удивления! Мне только тринадцать лет. Долго им придется платить. Кстати, вы уже узнали, какая компания?
      - Нет еще. Но мы знаем номер машины. Ведь ты его запомнил. Утром приходили из полиции. Хотели тебя допросить, но ты еще спал. Вечером придут снова.
      Жанно задумался.
      - Свидетели, - сказал он. - Важно иметь свидетелей. Они есть?
      - Как будто есть. Твоя мать записала два адреса. Я видел у нее в руке бумажку.
      Мальчик забеспокоился.
      - Она ее потеряет, если уже не потеряла. Сами знаете, старый человек. Где она сейчас?
      - Мать просидела у твоей постели целую ночь и все утро. Мы с трудом уговорили ее пойти домой. Скоро она вернется.
      - Только бы не потеряла бумажку с адресами. Полиция... - Жанно слабо шевельнул худенькой рукой. - Жулики, - пробормотал он. - Все жулики. Что полиция, что страховая компания - одна шайка. Но если иметь хороших свидетелей... Когда придет мать?
      - Скоро. Не волнуйся, все будет в порядке.
      Разговаривая, Жанно двигал челюстями, словно что-то жевал.
      - Иногда они выплачивают все деньги сразу. Вроде отступного. Вместо пенсии. Тогда мы могли бы открыть молочную.
      - Отдыхай, - сказал Равик. - Еще успеешь обо всем подумать.
      Жанно покачал головой.
      - Отдыхай, - сказал Равик. - Когда придут из полиции, у тебя должна быть ясная голова.
      - Это верно. Что же мне делать?
      - Спать.
      - Но ведь тогда...
      - Ничего, тебя разбудят.
      - Красный свет... Это точно... Он ехал на красный свет...
      - Да, да. А теперь попробуй немного поспать. Если что понадобится - звони сестре.
      - Доктор...
      Равик обернулся.
      - Только бы все хорошо кончилось... - Жанно лежал на подушке, и на его старчески умном, сведенном судорогой лице промелькнуло подобие улыбки. - Должно же человеку повезти хоть раз в жизни, а?
      Вечер был сырой и теплый. Рваные облака плыли низко над городом. Перед рестораном "Фуке" на тротуаре стояли круглые жаровни, стулья и столики. За одним из них сидел Морозов.
      Он помахал Равику рукой.
      - Садись, выпьем.
      Равик подсел к нему.
      - Мы слишком много торчим в комнатах, - заявил Морозов. - Как по-твоему?
      - Про тебя этого не скажешь. Ты вечно торчишь на улице перед "Шехерезадой".
      - Оставь свою жалкую логику, мальчик. По вечерам я представляю собой своего рода двуногую дверь в "Шехерезаду", но никак не человека на лоне природы. Повторяю: мы слишком много времени торчим в комнатах. Слишком много думаем в четырех стенах. Слишком много живем и отчаиваемся взаперти. А на лоне природы разве можно впасть в отчаяние?
      - Еще как! - сказал Равик.
      - Опять-таки потому, что мы очень привыкли к комнатам. А сольешься с природой - никогда не станешь отчаиваться. Да и само отчаяние среди лесов и полей выглядит куда приличнее, нежели в отдельной квартире с ванной и кухней. И даже как-то уютнее. Не возражай! Стремление противоречить свидетельствует об ограниченности духа, свойственной Западу. Скажи сам - разве я не прав? Сегодня у меня свободный вечер, и я хочу насладиться жизнью. Замечу кстати, мы и пьем слишком много в комнатах.
      - И мочимся слишком много в комнатах.
      - Убирайся к черту со своей иронией. Факты бытия просты и тривиальны. Лишь наша фантазия способна их оживить. Она превращает факты, эти шесты с веревками для сушки белья, во флагштоки, на которых развеваются полинялые знамена наших грез. Разве я не прав?
      - Нисколько.
      - Верно, не прав, да и не стремлюсь быть правым.
      - Нет, ты конечно, прав.
      - Ладно, хватит. Между прочим, добавлю, что мы и спим слишком много в комнатах. Превращаемся в мебель. Каменные громады домов переломили нам спинной хребет. Чем мы стали? Ходячей мебелью, сейфами, арендными договорами, получателями жалованья, кухонными горшками и ватерклозетами.
      - Правильно, мы стали ходячими рупорами идей, военными заводами, приютами для слепых и сумасшедшими домами.
      - Не прерывай меня. Пей, молчи и живи, убийца со скальпелем. Посмотри, что с нами стало? Насколько мне известно, только у древних греков были боги вина и веселья - Вакх и Дионис. А у нас вместо них - Фрейд, комплекс неполноценности и психоанализ, боязнь громких слов в любви и склонность к громким словам в политике. Скучная мы порода, не правда ли? - Морозов хитро подмигнул.
      - Старый, черствый циник, обуреваемый мечтами, - сказал Равик.
      Морозов ухмыльнулся.
      - Жалкий романтик, лишенный иллюзий и временно именуемый в этой короткой жизни Равик.
      - Весьма короткой. Под именем Равик я живу уже свою третью жизнь. Что это за водка? Польская?
      - Латвийская. Из Риги. Лучше не найдешь. Налей себе... И давай-ка посидим, полюбуемся красивейшей в мире улицей, восславим этот мягкий вечер и хладнокровно плюнем отчаянию в морду.
      В жаровнях потрескивал уголь. Уличный скрипач стал на краю тротуара и начал наигрывать "Aupres de ma blonde" (1) Прохожие толкали его, смычок царапал и дергал струны, но музыкант продолжал играть, словно кругом не было ни души. Скрипка звучала сухо и пусто. Казалось, она замерзает. Между столиками сновали два мароккан- ----------------------------------------
      (1) "С моей блондинкой" (фр.). ца, предлагая ковры из яркого искусственного
      шелка.
      Появились мальчишки-газетчики с вечерними выпусками. Морозов купил "Пари суар" и "Энтрансижан", просмотрел заголовки и отложил газеты в сторону.
      - Фальшивомонетчики, - пробурчал он. - Тебе никогда не приходило в голову, что мы живем в век фальшивомонетчиков?
      - Нет, мне кажется, мы живем в век консервов.
      - Консервов? Почему?
      Равик показал на газеты.
      - Нам больше не нужно думать. Все за нас заранее продумано, разжевано и даже пережито. Консервы! Остается только открывать банки. Доставка на дом три раза в день. Ничего не надо сеять, выращивать, кипятить па огне раздумий, сомнений и тоски. Консервы. - Он усмехнулся. - Нелегко мы живем, Борис. Разве что дешево.
      - Мы живем как фальшивомонетчики. - Морозов высоко поднял газеты и потряс ими. - Полюбуйся! Они строят военные заводы и утверждают, что хотят мира. Они строят концентрационные лагеря, а выдают себя за поборников правды. Политическая нетерпимость выступает под личиной справедливости, политические гангстеры прикидываются благодетелями человечества, свобода стала крикливым лозунгом властолюбцев. Фальшивые деньги! Фальшивая духовная монета! Лживая пропаганда! Кухонный макиавеллизм. Гордые идеалы в руках подонков. Откуда здесь взяться честности?..
      Он скомкал газеты и швырнул на мостовую.
      - Мы и газет слишком много читаем в комнатах, - заметил Равик.
      Морозов рассмеялся.
      - Совершенно верно! А на лоне природы они ни к чему. Разве что костры разжигать...
      Он не договорил. Равик внезапно вскочил с места, нырнул в толпу перед кафе и стал пробираться к авеню Георга Пятого.
      На миг Морозов опешил. Затем выхватил из кармана деньги, бросил их па столик и кинулся вслед за Равиком. Он еще не понимал, что произошло, но побежал за ним, чтобы в случае необходимости помочь ему.
      Ни полицейских, ни агентов в штатском нигде не было видно. Равика никто не преследовал. Тротуар кишел людьми. Это хорошо, подумал Морозов. Если полицейский опознал Равика, ему будет легче скрыться. Лишь добравшись до авеню Георга Пятого, Морозов снова увидел Равика. В эту минуту сменились огни светофора. Ряды машин, скопившихся на перекрестке, хлынули по авеню, преградив Равику путь. Но Равик во что бы то ни стало пытался перебраться на противоположную сторону. Какое-то такси едва не сшибло его с ног. Шофер разразился яростной бранью. Подбежавший сзади Морозов схватил Равика за руку и оттащил назад.
      - Ты что, рехнулся? - закричал он. - Жить тебе, что ли, надоело? Что случилось?
      Равик ничего не ответил. Не отрываясь он смотрел куда-то через улицу. Машины шли в четыре ряда, одна за другой. Пробиться было невозможно. Равик стоял на краю тротуара, подавшись вперед, и не отрываясь глядел...
      Морозов потянул его за руку.
      - Что такое? Полиция?
      - Нет.
      Равик не сводил глаз с машин, проносившихся мимо.
      - Так что же случилось? Что случилось, Равик?
      - Хааке...
      - Что-о? - Глаза Морозова сузились. - Как он выглядит? Да говори же!
      - Серое пальто!..
      С середины Елисейских Полей донесся резкий свисток полицейского регулировщика. Равик бросился вперед, лавируя между машинами. Темно-серое пальто... Ничего больше он не запомнил. Он пересек авеню Георга Пятою и улицу Бассано. Внезапно оказалось, что десятки мужчин носят серые пальто. Ругаясь, он быстро протискивался вперед. На углу улицы Галилея движение было перекрыто. Он торопливо пересек ее и, бесцеремонно расталкивая прохожих, продолжал свой путь вдоль Елисейских Полей. Наконец Равик достиг улицы Прессбур, почти бегом миновал перекресток и вдруг застыл на месте - перед ним раскинулась площадь Этуаль, огромная, кишащая людьми и машинами, сбивающая с толку многочисленными устьями улиц. Все кончено! Дальнейшие поиски бесполезны.
      Равик медленно пошел обратно, внимательно вглядываясь в лица прохожих. Возбуждение улеглось. На смену ему пришло ощущение какой-то страшной пустоты. Неужели снова ошибка? Или Хааке опять ушел от него? Можно ли ошибиться дважды? Может ли человек дважды исчезнуть с лица земли? Правда, он не был на боковых улицах - Хааке мог свернуть в любую из них. Равик посмотрел вдоль улицы Прессбур. Машины и люди, люди и машины. Вечерние часы пик. Продолжать поиски бессмысленно. Опять неудача...
      - Ушел? - спросил Морозов, подойдя к нему. Равик покачал головой.
      - Очевидно, мне все время чудятся призраки.
      - Ты уверен, что действительно видел его?
      - Минуту назад я еще был в этом уверен. А теперь... теперь я вообще уже ни в чем не уверен. Морозов встревоженно посмотрел на него.
      - Мало ли на свете людей, похожих друг на Друга.
      - Да, но есть лица, которые никогда не забываются.
      Равик остановился.
      - Что ты намерен делать? - спросил Морозов.
      - Не знаю. Да и что я могу сделать?
      Морозов смотрел на толпу.
      - Вот невезение! И время такое неудачное. Конец рабочего дня. На улицах не протолкнуться...
      - Да...
      - А тут еще так быстро стемнело... Хорошо ты его разглядел?
      Равик молчал.
      Морозов тронул его за руку.
      - Послушай, - сказал он. - Незачем тебе сейчас бегать по городу. Выйдешь на одну улицу - и сразу же покажется, что он на другой. А шансов на успех никаких. Вернемся лучше в ресторан. Это самое верное. Сиди на месте и жди. Если снова пройдет мимо, ты его обязательно увидишь.
      Они сели за крайний столик, откуда все хорошо было видно, и долго сидели молча.
      - Что ты сделаешь, если встретишь его? - спросил наконец Морозов. - Ты подумал об этом?
      Равик отрицательно покачал головой.
      - Подумай. Лучше решить все заранее. Иначе растеряешься и натворишь глупостей. Это совсем ни к чему, особенно в твоем положении. Угодить на несколько лет в тюрьму - мало радости.
      Равик молча посмотрел на Морозова.
      - На твоем месте я бы тоже не стал за себя беспокоиться, - сказал Морозов. - Но тут дело касается тебя, и мне не все равно, что из этого выйдет. Как бы ты поступил, если бы он сейчас появился вон там, на углу? Бросился бы на него?
      - Не знаю, Борис. Право, не знаю.
      - Ты ведь без оружия?
      - Без оружия.
      - Кинешься на него очертя голову - тут же разнимут. Тебя потащат в полицию, а он отделается синяками и легким испугом. Понимаешь?
      - Понимаю.
      Равик не сводил глаз с улицы.
      - В крайнем случае можно, конечно, толкнуть его под машину. Где-нибудь на перекрестке, - про- должал Морозов. - Но и это мало что даст. Все может кончиться для него несколькими ушибами.
      - Не стану я толкать его под машину.
      Равик не сводил глаз с улицы.
      - Ты прав. Нет смысла.
      Морозов немного помолчал.
      - Равик, - сказал он затем. - Если это в самом деле Хааке и если он попадется тебе, надо действовать с железной уверенностью, понимаешь? Ведь это будет твой единственный шанс.
      - Знаю.
      Равик все еще не сводил глаз с улицы.
      - Если увидишь, пойди за ним. Следуй неотступно. Узнай, где он живет, и больше ничего. Остальное обдумаешь после. Не торопись. Не делай глупостей. Слышишь?
      - Да, - рассеянно отозвался Равик, по-прежнему не сводя глаз с улицы.
     
     
     
      К столу подошел продавец фисташек. За ним - мальчик с заводными мышками. Крохотные мышки танцевали на мраморной плите столика и проворно взбегали по руке. Снова появился скрипач. Теперь он был в шляпе и играл "Parlez moi d'amour" (1). Старуха с сифилитическим носом предлагала фиалки. Морозов посмотрел на часы.
      - Восемь, - сказал он. - Дальше ждать бесполезно. Мы сидим здесь больше двух часов. Он уже не появится. Сейчас вся Франция ужинает.
      - Ступай, Борис. И вообще, зачем тебе торчать тут со мной?
      - Не об этом речь. Мы можем просидеть здесь сколько угодно. Но я не хочу, чтобы ты довел себя до исступления. Бессмысленно сидеть часами на одном месте и ждать. Теперь ты можешь встретить его где угодно. Больше того, сейчас с ним скорее можно встретиться не здесь, а в ночном клубе или в борделе.
      - Знаю, Борис. ----------------------------------------
      (1) "Говорите мне о любви" (фр.).
      Морозов положил свою огромную волосатую руку на плечо Равику.
      - Послушай, Равик, - сказал он. - Если тебе суждено его встретить - ты его встретишь. А не суждено, будешь ждать годами и не дождешься. Понимаешь? Будь начеку! Всегда и везде! И будь готов ко всему. Вообще же советую вести себя так, будто ты обознался. Скорее всего, так оно и есть. Больше ты ничего не можешь сделать. Иначе только изведешь себя. Мне это знакомо. Лет двадцать назад я это испытал. Каждую секунду мне казалось, будто я вижу одного из тех, кто убил моего отца. Галлюцинации. - Он допил свой бокал. - Проклятые галлюцинации! А теперь пойдем. Надо поужинать.
      - Ступай один, Борис. Я приду позже.
      - Останешься здесь?
      - Посижу еще немного. А потом в отель. Надо там кое-что сделать.
      Морозов недоверчиво посмотрел на него. Он знал, зачем Равику понадобилось идти в отель. Но он знал и то, что его не переубедить. Пусть решает сам - его дело.
      - Ладно, - сказал Морозов. - Я буду в "Мэр Мари". А потом в "Бубличках". Позвони или зайди. - Его кустистые брови поднялись. - И зря не рискуй. Дешевое геройство тут ни к чему! И тупой идиотизм тоже! Стреляй только в том случае, если наверняка можешь скрыться. Это тебе не детская игра и не гангстерский фильм.
      - Знаю. Не беспокойся.
     
     
     
      Равик заглянул в "Энтернасьональ" и, не задерживаясь, отправился обратно. По дороге, проходя мимо отеля "Милан", он посмотрел на часы. Половина девятого. Жоан могла быть еще дома.
      Она открыла ему дверь.
      - Равик! - удивилась она. - Ты пришел? Ко мне?
      - Да...
      - Ведь ты у меня ни разу не был. С того самого вечера.
      Он рассеянно улыбнулся.
      - Верно, Жоан. Странно мы с тобой живем.
      - Да. Как кроты или летучие мыши. Или совы. Видимся только в темноте.
      Она ходила по комнате широкими мягкими шагами. На ней был туго подпоясанный темно-синий халат мужского покроя, плотно облегавший бедра. На кровати лежало черное вечернее платье, в котором она выступала в "Шехерезаде". Жоан показалась ему очень красивой и бесконечно далекой.
      - Тебе не пора уходить? - спросил Равик.
      - Еще нет. Через полчаса. Как я люблю эти полчаса перед уходом в "Шехерезаду". Чего только у меня нет - и кофе, и время, которое кажется мне бесконечным. А сегодня даже и ты. У меня и кальвадос есть.
      Жоан принесла ему бутылку. Не откупорив ее, он поставил бутылку на стол. Потом бережно взял Жоан за руки.
      - Жоан, - сказал он.
      Огонек в ее глазах погас. Она вплотную подошла к нему.
      - Скажи сразу, что с тобой?..
      - Со мной? Что со мной может быть?
      - Не знаю. Когда ты такой, как сейчас, значит, у тебя что-то неладно. Ты потому и пришел?
      Он почувствовал, как ее руки словно уплывают куда-то. Она стояла неподвижно. Руки ее тоже были неподвижны. Но казалось, что-то ускользает от него все дальше и дальше...

К титульной странице
Вперед
Назад