- Это неверно, - возразила Кэт. - Так кажется, лишь когда ты болен. А встанешь, начнешь ходить - и думаешь совсем по-другому. Хочется большего.
      Ее лицо было освещено косым лучом света, падавшим из окна. Глаза оставались в тени, и только рот одиноким цветком расцветал на фоне бледных щек.
      - Есть у вас врач во Флоренции? - спросил Равик.
      - Нет. А разве мне нужен врач?
      - Может понадобиться. Мало ли что бывает. Я буду чувствовать себя спокойнее, зная, что у вас есть врач.
      - Я ведь совсем поправилась. А если что случится - вернусь в Париж.
      - Конечно. Это всего лишь предосторожность. Во Флоренции есть хороший врач - профессор Фиола. Запомните? Фиола.
      - Забуду. Да это и не важно, Равик.
      - Я ему напишу. Он позаботится о вас.
      - Но зачем же? Я совсем здорова.
      - Профессиональная осторожность, Кэт. Только и всего. Я напишу ему, он вам позвонит.
      - Как хотите. - Она взяла сумку. - Прощайте, Равик. Я ухожу. Может быть, из Флоренции поеду прямо в Канн, а оттуда - в Нью-Йорк на "Конте ди Савойя". Если вам случится попасть в Америку, разыщите там сельский дом и в нем женщину с мужем, детьми, лошадьми и собаками. Кэт Хэгстрем, которую вы знали, я оставлю здесь. Ее могилка в "Шехерезаде". Будете там - помяните меня, выпейте рюмочку...
      - Хорошо. Водки?
      - Да, водки.
      Она с нерешительным видом стояла в полутемной комнате. Свет падал теперь на одну из фотографий Шартрского собора. Главный алтарь и распятие.
      - Странно, - сказала она. - Мне бы радоваться... А я не радуюсь...
      - Так бывает всегда при расставании, Кэт. Даже когда расстаешься с отчаянием.
      Она стояла перед ним, полная трепетной жизни, решившаяся на что-то и чуть печальная.
      - Самое правильное при расставании - уйти, - сказал Равик. - Пойдемте, я провожу вас.
      - Пойдемте.
      Воздух на улице был теплым и влажным. Небо раскаленным железом нависло над крышами.
      - Сейчас я вам найду такси, Кэт.
      - Не надо. Мне хочется пройтись до угла. Там и сяду. Я будто впервые в жизни вышла на улицу.
      - Ну и как?
      - Воздух меня пьянит, как вино.
      - Не взять ли все же такси?
      - Нет. Я пройдусь пешком. - Она посмотрела на мокрую улицу и рассмеялась. - В каком-то уголке сознания все еще живет страх. Так и должно быть?
      - Да, так и должно быть.
      - Прощайте, Равик.
      - Прощайте, Кэт.
      Она постояла еще секунду, словно хотела что-то сказать. Потом, стройная и гибкая, осторожно спустилась по ступенькам и пошла по улице навстречу фиолетовому вечеру и своей гибели. Она не оглянулась.
     
     
     
      Равик вернулся в клинику. Проходя мимо комнаты, где раньше лежала Кэт, он услышал музыку. Удивившись, он остановился. Он знал, что нового пациента там еще не было.
      Равик осторожно приоткрыл дверь и увидел сестру, стоявшую на коленях перед радиолой. Она вздрогнула и вскочила на ноги. Радиола играла старую пластинку "Le dernier valse" (1).
      Девушка оправила платье.
      - Эту радиолу мне подарила мисс Хэгстрем, - сказала она. - Американская. Здесь такой не купишь. Хоть весь Париж обыщи. Единственная на весь город. Проигрывает пять пластинок подряд. Меняет их автоматически. - Она сияла от гордости. - Стоит самое меньшее три тысячи франков. А пластинок сколько! Пятьдесят шесть штук. В ней и приемник есть. Вот счастье-то привалило!
      Счастье, подумал Равик. Опять счастье. Здесь оно в виде радиолы. Он стоял и слушал. Точно голубь, вспорхнула над оркестром скрипка, жалобная и сентиментальная. Слезливая дешевка, порой
     
      (1) "Последний вальс" (фр.). хватающая за душу сильнее, чем все ноктюрны Шопена. Равик огляделся. Постельное белье снято с кровати, матрас поставлен дыбом, простыни брошены на пол у двери. Вечер с иронической усмешкой заглядывает в распахнутые окна. Едва слышный запах духов и заключительные аккорды салонного вальса - вот все, что осталось от Кэт Хэгстрем.
      - Сразу всего не унести, - озабоченно сказала сестра. - Слишком тяжело. Сперва захвачу радиолу, а потом пластинки. Чудесная штука. С ней впору открыть собственное кафе.
      - Неплохая мысль, - сказал Равик. - Будьте осторожны, не разбейте пластинки.
     
     
      XV
     
      Равик проснулся не сразу. Некоторое время он еще пребывал в каких-то странных сумерках, сотканных из сна и действительности... Сон, бледный и обрывочный, еще не исчез... И вместе с тем Равик сознавал, что все это только сон. Он был в Шварцвальде, на маленькой железнодорожной станции, неподалеку от границы. Где-то совсем рядом шумел водопад, с гор веяло терпким ароматом ели. Было лето, в долине пахло смолой и травами. На рельсах играл красноватый отсвет заката, словно по ним промчался поезд и оставил за собой кровавый след. Что я здесь делаю? - подумал Равик. Что я делаю здесь, в Германии? Ведь я во Франции. В Париже... Мягкая, радужно-переливчатая волна подхватила его и снова погрузила в сон. Париж?.. Париж расплылся, подернулся туманной дымкой, затонул... Он был не во Франции. Он был в Германии. Зачем он вернулся сюда?
      ...Равик шел вдоль платформы маленькой станции. У газетного киоска стоял железнодорожник - человек средних лет, с полным лицом и очень светлыми бровями. Он читал "Фелькишер беобахтер".
      - Когда придет поезд? - спросил Равик. Железнодорожник медленно поднял глаза.
      - А вам куда?
      Равика вдруг обдало жаркой волной страха. Где он очутился? Что это за городок? Как называется станция? Не сказать ли, что он едет во Фрейбург? Что за черт, куда его занесло? Он оглядел перрон. Ни указателя, ни названия. Он улыбнулся.
      - Я в отпуске, - сказал он.
      - Куда же вы едете? - спросил железнодорожник.
      - Так, никуда, просто разъезжаю. Сошел наугад. Поглядел в окно вагона - понравилось. А теперь уже не нравится. Терпеть не могу водопадов. Хочу ехать дальше.
      - Но куда? Должны же вы знать, куда вы едете?
      - Послезавтра мне надо быть во Фрейбурге. А пока что могу не торопиться. Разъезжаю просто так, без всякой цели, для собственного удовольствия.
      - Эта линия не на Фрейбург, - сказал железнодорожник и подозрительно посмотрел на него.
      Что за чушь я несу? - подумал Равик. Зачем ввязался в разговор, вместо того чтобы сидеть и просто ждать? Как я сюда попал?
      - Знаю, - сказал он. - Но у меня еще есть время. Можно тут где-нибудь найти вишневку? Настоящую шварцвальдскую вишневку?
      - Вон там, в буфете, - сказал железнодорожник, пристально разглядывая его.
      Равик медленно пошел по асфальтированной платформе. Его шаги гулко отдавались под станционным навесом. В зале ожидания сидели двое мужчин. Он чувствовал на себе их взгляд. Под навес залетели две ласточки. Он сделал вид, что любуется ими, но искоса поглядывал на железнодорожника.
      Тот сложил газету и двинулся следом за ним. Равик заглянул в буфет. Здесь никого не было. Пахло пивом. Равик вышел из буфета. Железнодорожник стоял на платформе. Заметив Равика, он вошел в зал ожидания. Равик ускорил шаг. Он понял, что навлек на себя подозрение. Дойдя до угла станционного здания, он оглянулся. На платформе не было ни души. Он быстро проскользнул между багажным отделением и окошком кассы, пригнувшись прошел вдоль багажной стойки, на которой стояло несколько молочных бидонов, а затем прошмыгнул под окном, откуда слышался стук телеграфного аппарата. Оказавшись с другой стороны здания, он осторожно осмотрелся, затем быстро пересек пути и побежал по цветущему лугу к ельнику, сбивая ногами головки одуванчиков. Добежав до опушки, он оглянулся и увидел на платформе железнодорожника и двух мужчин. Железнодорожник указал на него, и мужчины бросились в погоню. Равик отскочил назад и стал продираться сквозь ельник. Он снова пустился бежать, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Когда все было тихо, замирал на месте и напряженно выжидал. Когда же треск раздавался снова, двигался дальше, теперь уже ползком, стараясь делать это как можно тише. Прислушиваясь, он задерживал дыхание и сжимал кулаки. Ему страстно, до судороги в ногах, хотелось вскочить и бежать, бежать изо всех сил, без оглядки. Но тогда бы он выдал себя. Двигаться можно было только одновременно с преследователями. Он лежал в чащобе среди голубых цветов перелеска. Hepatica triloba, подумал он. Hepatica triloba, перелеска трехлопастная. Лесу, казалось, не было конца. Теперь треск слышался отовсюду. Он почувствовал, как из всех пор у него струится пот, словно из тела хлынул дождь. И вдруг колени его подогнулись, будто размягчились суставы, - он попытался встать, но земля ушла из-под ног. Что это - трясина? Он потрогал почву, она была тверда. Просто ноги стали ватными. Преследователи приближались. Он уже слышал их. Они двигались прямо на него. Он вскочил, но колени снова подкосились. Он ожесточенно щипал себя за ноги и, напрягая все силы, полз вперед. Треск все ближе... Сквозь ветви вдруг засияло голубое небо - впереди открылась прогалина. Он знал, что погибнет, если не успеет быстро перебе- жать ее. Он щипал и щипал себя за ноги. Он оглянулся и увидел злобное, ухмыляющееся лицо, лицо Хааке... Равик тонул, его засасывало все глубже; беззащитный, беспомощный, задыхаясь, он раздирал руками погружавшуюся в трясину грудь, он стонал...
     
     
     
      Он стонал? Где он находится? Равик ощутил на шее свои руки. Они были мокрыми. Шея была мокрой. Грудь была мокрой. Лицо было мокрым. Он открыл глаза, все еще не понимая, где он, - в трясине среди еловой чащобы или где-то еще. О Париже он пока не думал. Белая луна, распятая на кресте, над неведомым миром. За темным крестом повис бледный свет, словно нимб замученного святого. Белый мертвый свет беззвучно кричал в блеклом чугунном небе. Полная луна за деревянной крестовиной окна парижского отеля "Энтернасьональ". Равик привстал. Что с ним произошло? Железнодорожный состав, полный крови, истекающий кровью, мчащийся сквозь летний вечер по окровавленным рельсам... сотни раз повторявшийся сон:
      он вновь в Германии, гонимый, преследуемый, затравленный палачами кровавого режима, узаконившего убийство... Сколько раз он видел этот сон! Равик неподвижно глядел на луну, обесцвечивающую своим отраженным светом все краски мира. Сны, полные ужаса фашистских застенков, застывших лиц замученных друзей, бесслезного, окаменевшего горя тех, кто остался в живых, - сны, полные муки расставания и такого одиночества, о котором не расскажешь никакими словами... Днем еще удавалось воздвигнуть какой-то барьер, вал, за которым не видно было прошлого. Тягостными, долгими годами возводился этот вал, желания удушались цинизмом, воспоминания безжалостно растаптывались и хоронились, люди срывали с себя все, вплоть до имени; чувства твердели, как цемент. Но едва забудешься, и бледный лик прошлого опять встает перед тобой, сладостный, призрач- ный, зовущий, и ты топишь его в алкоголе, напиваясь до бесчувствия. Так бывало днем... Но по ночам ты беззащитен - ослабевают тормоза внутренней дисциплины, и тебя начинает засасывать; из-за горизонта сознания все поднимается сызнова, встает из могил; замороженная судорога оттаивает, приползают тени, дымится кровь, вскрываются раны, и над всеми бастионами и баррикадами проносится черный шторм! Забыть! Это легко, пока светит прожектор воли, но когда луч его гаснет и становится слышна возня червей, когда утраченное прошлое, подобно затонувшей Винете (1), поднимается из волн и оживает вновь, - тогда все принимает другой оборот. Тогда остается одно, напиваться до тяжелого, свинцового дурмана, оглушать себя... Превращать ночи в дни и дни в ночи... Днем снились иные сны, без этой потерянности и отрешенности от всего. По ночам он старался не спать. Сколько раз он возвращался в отель, когда рассвет уже вползал в город! Или ждал в "катакомбе" и пил со всяким, кто готов был с ним пить. Потом из "Шехерезады" приходил Морозов, и они пили вместе под чахлой пальмой в зале без окон, где только по стрелкам часов можно определить, настало ли уже утро. Так пьянствуют в подводной лодке... Конечно, со стороны очень легко укоризненно покачивать головой и призывать к благоразумию. Будь оно трижды проклято, это благоразумие! Все не так просто! Жизнь есть жизнь, она не стоит ничего и стоит бесконечно много. От нее можно отказаться - это нехитро. Но разве одновременно не отказываешься и от мести, от всего, что ежедневно, ежечасно высмеивается, оплевывается, над чем глумятся, что зовется верой в человечность и в человечество? Эта вера живет вопреки всему. Хоть она и пуста, твоя жизнь, но ее не выбросишь, как стреляную гильзу! Она еще сгодится для борьбы, когда настанет час, она еще понадобится. Не ради себя самого, и даже не во имя мести - как
     
      (1) Винета - сказочный город, якобы опустившийся на дно Балтийского моря. бы слепо ты ни жаждал ее, - не из эгоизма и даже не из альтруизма - так или иначе, но все равно надо вытаскивать этот мир из крови и грязи, и пусть ты вытащишь его хоть на вершок - все равно важно, что ты непрестанно боролся, просто боролся. И пока ты дышишь, не упускай случая возобновить борьбу. Но ожидание разъедает душу. Быть может, оно вообще безнадежно. К тому же в глубине души живет страх, что, когда пробьет час, ты окажешься разбитым, подточенным, истомленным этим нескончаемым ожиданием, слишком выдохшимся, и не сможешь встать в строй и зашагать в одной шеренге с другими! Не потому ли ты пытался вытоптать в своей памяти все, что гложет нервы, безжалостно вытравить все это сарказмом, иронией и даже какой-то особой сентиментальностью, бежать, укрыться в другом человеке, в чужом "я"? И все же снова и снова тобой овладевает бессилие, отдавая тебя на милость сна и призраков прошлого.
      Луна сползла под крестовину оконной рамы. Она уже не походила на нимб святого. То был жирный, непристойный соглядатай, похотливо заглядывающий в чужие окна и постели. Равик совсем уже проснулся. На этот раз сон был еще не так страшен. Он видел другие, пострашней. Но ведь ему давно уже ничего не снилось. Давно? Он попробовал вспомнить... да, пожалуй, с того времени, как он перестал спать один.
      Он пошарил рукой около кровати. Бутылки не было. С некоторых пор она стояла не у кровати, а на столике в углу комнаты. Равик поколебался с минуту. Можно было не пить. Он это знал. Но можно было и выпить. Равик встал, босиком подошел к столику, нашел рюмку, откупорил бутылку и выпил. То был остаток старого кальвадоса. Он поднес рюмку к окну. В лунном свете она мерцала, как опал. Водка не должна стоять на свету, подумал он, будь то солнце или луна. Раненые солдаты, в полнолуние пролежавшие всю ночь в поле, ослабевали больше, чем в темные ночи. Равик по- качал головой, допил рюмку и налил другую. Взглянув на Жоан, он увидел, что она широко открытыми глазами смотрит на него. Равик замер. Видит ли она его?
      - Равик, - позвала Жоан.
      - Да...
      Она вздрогнула, словно только сейчас проснулась.
      - Равик, - сказала она изменившимся голосом, - что ты там делаешь?
      - Захотелось немного выпить.
      - Что с тобой?.. - Жоан приподнялась. - В чем дело? - растерянно спросила она. - Случилось что-нибудь?
      - Ничего.
      Она откинула волосы со лба.
      - Господи, я так испугалась!
      - Прости, мне казалось, ты крепко спишь.
      - Я вдруг увидела, что ты стоить там... в углу... совсем другой...
      - Извини, Жоан. Я не думал, что разбужу тебя.
      - Я почувствовала, что тебя нет рядом. Стало холодно. Словно ветер подул. Я вся похолодела от страха. И вдруг вижу - ты в углу. Что-нибудь случилось?
      - Нет, ничего, ровным счетом ничего, Жоан. Я проснулся, и мне захотелось выпить.
      - Дай и мне глоток.
      Равик наполнил рюмку и подошел к кровати.
      - Ты сейчас совсем как ребенок, - сказал он.
      Жоан обеими руками взяла рюмку и поднесла
      к губам. Она пила медленно, глядя на него поверх
      рюмки.
      - Отчего ты проснулся?
      - Не знаю. Вероятно, свет луны.
      - Ненавижу луну.
      - В Антибе ты не будешь ее ненавидеть.
      Она поставила рюмку на стол.
      - Мы в самом деле едем?
      - Да, едем.
      - Подальше от этого тумана и дождя?
      - Да... подальше от этого проклятого тумана и дождя.
      - Налей мне еще.
      - Ты не хочешь спать?
      - Нет. Жалко тратить время на сон. Ведь пока ты спишь, жизнь уходит. Дай мне рюмку. Это тот самый отличный кальвадос? Мы хотели взять его с собой.
      - Ничего не надо брать с собой.
      Она взглянула на него.
      - Никогда?
      - Никогда.
      Равик подошел к окну и задернул портьеры. Они сходились лишь наполовину. Свет луны падал в широкую щель, как в колодец, разделяя комнату на две части, полные смутного мрака.
      - Почему ты не ложишься? - спросила Жоан. Равик стоял у дивана, отделенный от Жоан стеной лунного света. Он с трудом различал ее. Чуть поблескивающие волосы были откинуты назад. Она сидела в кровати нагая. Между ним и ею, как между двумя темными берегами, струился, оставаясь неподвижным, и словно переливался в самом себе холодный свет; он лился в прямоугольник комнаты, полной теплого запаха сна, пройдя бесконечный путь сквозь черный безвоздушный эфир - преломленный свет солнца, отраженный далекой мертвой планетой, магически превращенный в свинцовый холодный поток; свет струился - и все же стоял на месте и никак не мог заполнить комнату.
      - Почему ты не идешь ко мне? - спросила Жоан.
      Равик прошел через комнату, сквозь мрак, свет и снова мрак, всего несколько шагов, но ему показалось, что он преодолел огромное расстояние.
      - Ты взял бутылку?
      - Да.
      - Хочешь выпить? Который час?
      Равик посмотрел на светящийся циферблат часов.
      - Около пяти.
      - Пять. А могло быть и три. Или семь. Ночью время стоит. Идут только часы.
      - Да. И несмотря на это, все происходит ночью. Или именно поэтому.
      - Что все?
      - Все, что становится видимым днем.
      - Не пугай меня. Ты хочешь сказать - все происходит без ведома людей, когда они спят?
      - Именно так.
      Жоан взяла у него рюмку и выпила. Она была очень хороша, и он знал, что любит ее. Она не -была прекрасна, как статуя или картина; она была прекрасна, как луг, овеваемый ветром. В ней билась жизнь, та самая жизнь, которая, случайно столкнув две клетки в лоне матери, создала ее именно такой. Все та же непостижимая тайна: в крохотном семени заключено все дерево, еще неподвижное, микроскопическое, но оно есть, оно заранее предопределено: здесь и крона, и плоды, и ливень цветов апрельского утра; из одной ночи любви возникло лицо, плечи, глаза - именно эти глаза и эти плечи, они уже существовали, затерявшись где-то на земле, среди миллионов людей, а потом, в ноябрьскую ночь, в Париже, на мосту Альма, вдруг подошли к тебе...
      - Почему ночью?.. - спросила Жоан.
      - Потому что... - сказал Равик. - Прижмись ко мне теснее, любимая, вновь возвращенная из бездны сна, вернувшаяся с лунных лугов... потому что ночь и сон - предатели. Помнишь, как мы заснули сегодня ночью друг возле друга - мы были так близки, как только могут быть близки люди... Мы слились воедино лицом, телом, мыслями, дыханьем... И вдруг нас разлучил сон. Он медленно просачивался, серый, бесцветный, - сначала пятно, потом еще и еще... Как проказа, он оседал на наших мыслях, проникал в кровь из мрака бессознательного, капля за каплей в нас вливалась слепота, и вдруг каждый остался один, и в полном одиночестве мы поплыли куда-то по темным каналам, отданные во власть неведомых сил и безликой угрозы. Проснувшись, я увидел тебя. Ты спала. Ты все еще была далеко-далеко. Ты совсем ускользнула от меня. Ты ничего больше обо мне не знала. Ты оказалась там, куда я не мог последовать за тобой. - Он поцеловал ее руку. - Разве может быть любовь совершенной, если каждую ночь, едва уснув, я теряю тебя?
      - Я лежала, прижавшись к тебе. Рядом с тобой. В твоих объятиях.
      - Ты была в какой-то неведомой стране - рядом со мной, но дальше, чем если бы очутилась на Сириусе... Когда тебя нет днем, это не страшно. Днем мне все понятно. Но кому дано понять ночь?..
      - Я была с тобой.
      - Нет, тебя не было со мной. Ты только лежала рядом. Откуда человеку знать, каким он вернется из загадочной страны, где сознание бесконтрольно. Вернется другим и сам того не заметит.
      - И ты тоже?
      - Да, и я тоже, - сказал Равик. - А теперь отдай рюмку. Я несу тут всякую чепуху, а ты пьешь. Она протянула ему рюмку.
      - Хорошо, что ты проснулся, Равик. Спасибо луне. Без нее мы продолжали бы спать и ничего друг о друге не знали. Или в ком-нибудь из нас угнездился бы зародыш разлуки - ведь мы были совсем беззащитны. Он рос бы и рос, медленно и незаметно, пока наконец не прорвался бы наружу...
      Она тихо рассмеялась. Равик посмотрел на нее.
      - Ты сама не особенно веришь в то, что сказала, не так ли?
      - Не особенно. А ты?
      - И я не верю. Но что-то тут есть. Потому мы и не принимаем это всерьез. Вот в чем величие человека.
      Она снова рассмеялась.
      - Что же тут страшного? Я доверяю телу. Оно лучше знает, чего хочет, - лучше головы, в которую бог знает что взбредет.
      Равик допил рюмку.
      - Согласен, - сказал он. - И это верно.
      - А что, если нам сегодня больше не спать?
      Равик подержал бутылку в серебряном потоке
      лунного света. Она была больше чем наполовину
      пуста.
      - Почти ничего не осталось, - сказал он. - Но попробовать можно.
      Он поставил бутылку на столик у кровати. Потом повернулся и посмотрел на Жоан.
      - Ты хороша, как все мечты мужчины, как все его мечты и еще одна, о которой он и не подозревал.
      - Ладно, - сказала она. - Давай теперь просыпаться каждую ночь, Равик. Ночью ты иной, чем днем.
      - Лучше?
      - Иной. Ночью ты неожиданный. Всегда откуда-нибудь приходишь, и неизвестно откуда.
      - А днем?
      - Днем ты не всегда такой. Только иногда.
      - Недурное признание! Несколько недель назад ты бы так не сказала.
      - Да, но ведь тогда я совсем не знала тебя. Он взглянул на нее. На ее лице не было и тени неискренности. Жоан сказала то, что думала, ей это казалось вполне естественным. Она совсем не хотела обидеть его или удивить чем-то необычным.
      - Тогда плохи наши дела, - проговорил он.
      - Почему?
      - Через несколько недель ты узнаешь меня еще лучше и я стану для тебя еще менее неожиданным.
      - Так же, как и я для тебя.
      - С тобой совсем другое дело.
      - Почему?
      - На твоей стороне пятьдесят тысяч лет биологического развития человека. Женщина от любви умнеет, а мужчина теряет голову.
      - Ты любишь меня?
      - Да.
      - Ты слишком редко говоришь об этом.
      Она потянулась. Словно сытая кошка, подумал Равик. Сытая кошка, уверенная, что жертве не уйти от нее.
      - Иной раз мне хочется вышвырнуть тебя в окно, - сказал он.
      - Почему же ты этого не делаешь?
      Вместо ответа он только взглянул на нее.
      - А ты смог бы? - спросила она.
      Он опять промолчал. Жоан откинулась на подушку.
      - Уничтожить человека, потому что любишь его? Убить, потому что слишком любишь?
      Равик потянулся за бутылкой.
      - О Боже, - сказал он. - Чем я это заслужил? Проснуться ночью и выслушивать такое...
      - Разве это не верно?
      - Верно. Для третьесортных поэтов и женщин, которым это не грозит.
      - И для тех, кто убивает.
      - Пожалуй.
      - Так ты смог бы?
      - Жоан, - сказал Равик. - Перестань болтать. Эта игра не по мне. Я уже убил слишком много людей. Как любитель и как профессионал. Как солдат и как врач. Это внушает человеку презрение, безразличие и уважение к жизни. Убийствами многого не добьешься. Кто часто убивал, не станет убивать из-за любви. Иначе смерть становится чем-то смешным и незначительным. Но смерть никогда не смешна. Она всегда значительна. Женщины тут ни при чем. Это дело мужское. - Он немного помолчал. - О чем мы только говорим! - . сказал он и наклонился над ней. - Разве ты не мое счастье - счастье без корней? Легкое, как об- лако, и яркое, как луч прожектора! Дай поцеловать тебя! Никогда еще жизнь не была так драгоценна, как сегодня... когда она так мало стоит.
     
     
      XVI
     
      Свет. Снова и снова свет. Белой пеной он прилетел с горизонта, где глубокая синева моря сливалась с легкой голубизной неба; он прилетал - сама бездыханность и вместе с тем глубокое дыхание; вспышка, слитая воедино с отражением... Нехитрое, первозданное счастье - быть таким светлым, так мерцать, так невесомо парить...
      Как он сияет над ее головой, подумал Равик. Точно бесцветный нимб! Точно даль без перспективы. Как он обтекает ее плечи! Молоко земли Ханаанской, шелк, сотканный из лучей! В этом свете никто не наг. Кожа ловит его и отбрасывает, как утес морскую волну. Световая пена, прозрачный вихрь, тончайшее платье из светлого тумана...
      - Сколько мы уже здесь живем? - спросила Жоан.
      - Восемь дней.
      - Они словно восемь лет, тебе не кажется?
      - Нет, сказал Равик. - Словно восемь часов. Восемь часов и три тысячи лет. На том месте, где ты стоишь, три тысячи лет назад точно так же стояла молодая этрусская женщина... А из Африки точно так же дул ветер и гнал перед собой свет через море.
      Жоан примостилась около него на скале.
      - Когда мы вернемся в Париж?
      - Это выяснится сегодня вечером в казино.
      - Мы выиграли?
      - Недостаточно.
      - Ты играешь так, будто играл всю жизнь. Может быть, так оно и есть? Я ведь ничего о тебе не знаю. Почему крупье рассыпался перед тобой в любезностях? Словно ты военный магнат.
      - Он принял меня за какого-то военного магната.
      - Неправда. Ты тоже узнал его.
      - Из вежливости сделал вид, что узнал.
      - Когда ты был здесь в последний раз?
      - Не знаю. Много лет назад. Ты уже загорела! Тебе это идет.
      - Значит, мне надо всегда здесь жить.
      - А ты хотела бы?
      - Всегда здесь жить? Нет. Но я хотела бы всегда жить так, как живу сейчас. - Она откинула волосы назад. - Тебе это, конечно, кажется очень легкомысленным, правда?
      - Нет, почему же?
      Она с улыбкой повернулась к нему.
      - Я знаю, любимый, это легкомысленно, но, Боже мой, в нашей проклятой жизни было так мало легкомыслия! Война, голод - всего было вдоволь. А перевороты, а инфляция... Но уверенности, беззаботности, покоя и свободного времени у нас не было никогда. А теперь ты говоришь, что снова надвигается война. Нашим родителям и вправду жилось легче, чем нам с тобой, Равик.
      - Да, легче.
      - Господи, ведь у нас только одна жизнь, она коротка, она быстротечна... - Жоан прижала ладони к горячему камню. - Наверно, я пустая женщина, Равик. Живу в историческую эпоху, а меня это нисколько не трогает. Я хочу счастья, хочу, чтобы жизнь не была такой трудной и мучительной. Больше ничего.
      - А кто этого не хочет, Жоан?
      - Ты тоже хочешь?
      - Конечно.
      Какая синь, подумал Равик, почти бесцветная синь на горизонте, где небо погружается в воду! И эта буря света, охватившая все море, и небосклон, и эти глаза. Они никогда не были такими синими в Париже...
      - Как бы мне хотелось всегда так жить. Вместе с тобой.
      - Мы так и живем - во всяком случае, сейчас.
      - Да, сейчас... а через несколько дней - снова Париж, ночной клуб, где вечно одно и то же, опостылевшая жизнь в грязном отеле...
      - Ты преувеличиваешь. Твой отель не так уж грязен. Вот мой действительно грязноват, если не считать номера, в котором я живу.
      Она уперлась руками в скалу. Ветер играл ее волосами.
      - Морозов все твердит, что ты замечательный врач. Жаль, что тебе приходится жить нелегально. Как хирург ты мог бы зарабатывать кучу денег. Профессор Дюран...
      - Откуда ты его знаешь?
      - Он бывает в "Шехерезаде". Наш обер-кельнер Рене говорит, что меньше чем за десять тысяч Дюран и пальцем не шевельнет.
      - Рене, видимо, в курсе дела.
      - А иной раз он делает и по две, и по три операции в день. У него шикарный дом, "паккард"...
      Удивительно, подумал Равик. Она мелет страшную чушь, какую на протяжении веков до нее мололи все женщины. Но лицо ее от этого ничуть не меняется. Пожалуй, оно становится еще прекраснее. Амазонка с глазами цвета морской волны, наделенная инстинктом наседки и проповедующая банкирские идеалы. Но разве она не права? Разве красота может быть неправой? Разве вся правда мира не на ее стороне?
      На пенистом гребне волны Равик увидел моторную лодку. Он не двинулся с места.
      - Вон едут твои друзья, - сказал он.
      - Где? - спросила Жоан, хотя давно уже заметила лодку. - И почему мои? Скорее твои. С тобой они раньше познакомились.
      - На десять минут.
      - Во всяком случае раньше.
      Равик рассмеялся.
      - Пусть будет по-твоему, Жоан.
      - А я к ним не пойду. Ни за что. Не пойду, и все.
      - Конечно, не пойдешь.
      Равик вытянулся и закрыл глаза. Солнечное тепло сразу же охватило все тело, словно его накрыли легким золотистым покрывалом. Он знал, что последует дальше.
      - Мы не слишком учтивы, - сказала Жоан, немного помолчав.
      - Влюбленные никогда не отличаются учтивостью.
      - Ведь они приехали специально за нами. Если ты не хочешь ехать с ними, то, по крайней мере, спустись вниз и скажи, что мы остаемся.
      - Хорошо. - Равик слегка приоткрыл глаза. - Сделаем проще. Пойди к ним и объясни, что мне надо работать. А сама поезжай. Так же, как вчера.
      - Работать? Но это же просто смешно. Кто здесь работает? Почему бы тебе не поехать с нами? Ты им очень понравился. Вчера они были страшно огорчены, что ты остался на берегу.
      - О Господи! - Теперь Равик совсем открыл глаза. - Почему все женщины любят эти идиотские разговоры? Тебе хочется покататься, у меня нет моторной лодки, жизнь коротка, нам осталось пробыть здесь несколько дней, так неужели я должен разыгрывать великодушие и заставлять тебя делать то, что ты все равно сделаешь?.. И все только для того, чтобы твоя совесть была спокойна?..
      - Меня незачем заставлять. Сама знаю, как поступить.
      Она взглянула на него. Глаза ее, как всегда, были яркими и лучистыми, и лишь губы скривились в легкой гримасе, настолько неуловимой, что Равик усомнился: уж не ошибся ли он? Но он знал, что не ошибся.
      Волны с шумом бились о скалы у мостков причала. Взметнулся каскад брызг, и ветер принес облачко сверкающей водяной пыли. Равик почувствовал, как по телу пробежал мгновенный озноб.
      - Вот она, твоя волна, - сказала Жоан. - Из той самой сказки, которую ты мне рассказал в Париже.
      - Ты запомнила ее?
      - Еще бы. Но ты не утес. Ты - бетонная глыба. Жоан сошла вниз, к лодочной пристани, и все необъятное небо опустилось на ее красивые плечи. Казалось, Жоан уносит небо с собой... По-своему она права. Она сядет в белую лодку, ее волосы будут развеваться на ветру, а я... Я идиот, что не поехал с ней, подумал Равик. Но подобная роль пока еще не по мне. Во мне еще сидит эта дурацкая гордость давно прошедших эпох, это донкихотство... И все-таки? Что же тогда остается? Смоковницы, цветущие в лунной ночи, Сенека и Сократ, виолончельный концерт Шумана, способность предвидеть утрату...
      Снизу донесся голос Жоан. Потом глухо зарокотал мотор. Равик приподнялся на локтях. Вероятно, она сидит на корме. Где-то в море остров, на нем монастырь. Временами оттуда доносится петушиный крик... Как просвечивает солнце сквозь веки! Какое оно красное! Нежные луга детства, поросшие маками, нетерпеливая кровь, полная ожидания. Извечная колыбельная моря. Колокола Винеты. Сказочное счастье - лежать и ни о чем не думать... Он быстро заснул.
     
     
     
      После обеда Равик вывел из гаража "тальбо", который Морозов взял для него напрокат в Париже. На нем он и приехал сюда с Жоан.
      Машина мчалась вдоль побережья. День стоял ясный, ослепительно яркий. Равик проехал в Ниццу и Монте-Карло, а затем в Вилль-Франш. Он любил эту старую небольшую гавань и немного посидел за столиком перед одним из бистро на набережной. Потом побродил по парку возле казино Монте-Карло и по кладбищу самоубийц, расположенному в горах, высоко над морем. Отыскав одну из могил, он долго стоял перед ней, чему-то улыбаясь, затем узкими улочками старой Ниццы, через площади, украшенные монументами, проехал в новый город; потом вернулся в Канн, а из Канна направился вдоль побережья, туда, где красные скалы и где рыбацкие поселки носят библейские названия.
      Равик забыл о Жоан. Забыл о самом себе... Он весь отдался яркому дню - трезвучию солнца, моря и земли, преобразившему все побережье в цветущий край, в то время как где-то высоко горные тропы еще лежали под снегом. Над Францией сгустились тучи, над Европой бушевала буря, но эта узкая полоска земли, казалось, была в стороне от всего. О ней словно позабыли, здесь еще бился свой, особый пульс жизни. Если по ту сторону гор вся страна уже тонула в сером сумраке, подернулась дымкой грядущей беды, недобрых предчувствий, нависшей опасности, то здесь сверкало веселое солнце и вся накипь умирающего мира стекалась сюда, под его живительные лучи.
      Мотыльки и мошкара слетелись на последний огонек и пляшут... Суетливый танец комаров, глупый, как легкая музыка баров и кафе. Крохотный мирок, отживший свое, как бабочки в октябре, чьи легкие крылышки уже прихватило морозом. Все это еще танцует, болтает, флиртует, любит, изменяет, фиглярствует, пока не налетит великий шквал и не зазвенит коса смерти...
      Равик свернул в Сен-Рафаэль. Маленький четырехугольник гавани кишел парусниками и моторными лодками. Кафе на набережной выставили пестрые зонты. За столиками сидели загорелые женщины. До чего все это знакомо, подумал Равик. Изменчивый, нежный лик жизни - соблазны веселья, беспечность, игра... До чего же все это знакомо, хотя давно уже ушло в прошлое. Когда-то и я так жил, порхал мотыльком и думал, что в этом жизнь... Машина в крутом вираже вынеслась на шоссе и помчалась прямо в пылающий закат...
     
     
     
      В отеле ему сообщили, что звонила Жоан и просила не ждать ее к ужину. Равик спустился в ресторан "Иден Рок". Там было почти пусто: по ве- черам вся публика отправлялась в Жюан-ле-Пен или в Канн. Он выбрал столик на террасе, построенной на скале и напоминавшей корабельную палубу. Внизу под ним пенился прибой. С горизонта, объятого пламенем заката, набегали волны: темно-красные и зеленовато-синие вдали, ближе к берегу они приобретали более светлый, золотисто-красный или оранжевый оттенок. Волны все накатывались и накатывались, принимая на свои гибкие спины опускающиеся сумерки и расплескивая их разноцветной пеной на прибрежные скалы.
      Равик долго сидел на террасе. Он ощущал какой-то внутренний холод и глубокое одиночество. Трезво и бесстрастно размышлял он о будущем. Оттяжка возможна, он это знал - мало ли существует уловок и шахматных ходов. Но он знал также, что никогда не воспользуется ими. Все зашло слишком далеко. Уловки хороши для мелких интрижек. Здесь же оставалось лишь одно - выстоять, выстоять до конца, не поддаваясь самообману и не прибегая к уловкам.
      Равик поднял на свет бокал С прозрачным легким вином Прованса. Прохладный вечер, терраса, потонувшая в грохоте морского прибоя, небо в улыбке закатного солнца, полное колокольного перезвона далеких звезд... А во мне, подумал он, горит прожектор, его холодный луч выхватывает из мрака будущего немые месяцы, скользит по ним и снова шарит во тьме, и я уже знаю все и хотя еще не чувствую боли, но твердо знаю - боль придет, и жизнь моя вновь прозрачна - как этот бокал, полный чужого вина, которое не долго останется в нем - иначе оно перестоит, превратится в уксус, уксус перебродившей страсти.
      Все неминуемо оборвется. В ее жизни, такой чужой, многое еще только начинается. Разве ее удержишь? Невинно и ни с чем не считаясь, словно растение к свету, тянется она к соблазнам, к пестрому многообразию более легкой жизни. Ей хочется будущего, а я могу предложить лишь крохи жалкого настоящего. Правда, еще ничего не про- изошло. Но это не важно. Все всегда предрешено заранее, а люди не сознают этого и момент драматической развязки принимают за решающий час, хотя он уже давно беззвучно пробил.
      Равик допил бокал. Теперь у вина был совсем другой вкус. Он снова наполнил бокал и выпил. Вино было опять прежним - пенистым и светлым.
      Он расплатился и отправился в Канн, в казино.
     
     
     
      Равик играл расчетливо, делая небольшие ставки. Внутренний холодок еще не прошел, и он знал, что будет выигрывать, пока этот холодок не исчезнет. Он поставил на последнюю дюжину, на квадрат двадцать семь, и еще на двадцать семь отдельно. За час он выиграл три тысячи франков, удвоил ставку на квадрат и поставил еще на четыре номера.
      Он заметил, как в зал вошла Жоан. Она переоделась; видимо, вернулась в отель сразу же после его ухода. С ней были те двое мужчин, которые увезли ее на моторной лодке: бельгиец Леклерк и американец Наджент, - так они представились ему при знакомстве. Жоан была удивительно хороша. На ней было белое вечернее платье в крупных серых цветах. Он купил его накануне отъезда. Увидев платье, она, слегка вскрикнув, бросилась к Равику. "Откуда ты так хорошо разбираешься в вечерних туалетах? - спросила Жоан. - Оно гораздо лучше моего. - И, снова взглянув на подарок: - Да и дороже". Птица, подумал он. Еще сидит на моих ветвях, но уже расправила крылья для полета.
      Крупье пододвинул Равику несколько фишек. Один из его четырех номеров выиграл. Он взял деньги и сохранил прежнюю ставку. Жоан направилась к столикам, где играли в баккара. Заметила ли она его? Несколько человек, не принимавших участия в игре, смотрели ей вслед. Как обычно, она шла, слегка подавшись вперед, точно преодолевая встречный ветер и словно бы не зная, куда. идет. Повернув голову, Жоан что-то сказала Надженту, и в то же мгновение Равику захотелось от- бросить фишки, оттолкнуть этот зеленый стол, вскочить, подхватить Жоан на руки, унести прочь отсюда, от этих людей, на какой-нибудь далекий остров, хотя бы на тот, что виднеется там, вдали, в Антибской бухте, - спрятать ее от всех, сберечь для себя.
      Он опять сделал ставку. Вышла семерка. Острова ни от чего не спасают. Тревогу сердца ничем не унять. Скорее всего теряешь то, что держишь в руках, когда оставляешь сам - потери уже не ощущаешь. Шарик медленно катился. Двенадцать. Он поставил снова.
      Подняв голову, Равик встретился взглядом с Жоан. Она стояла по другую сторону стола и смотрела на него. Он кивнул ей и улыбнулся. Жоан пристально наблюдала за ним. Он показал на рулетку и пожал плечами. Девятнадцать.
      Он снова сделал ставку и поднял глаза. Жоан исчезла. С трудом усидев на месте, он взял сигарету из пачки, лежавшей на столе. Лакей поднес спичку. Это был лысый человек с брюшком, одетый в ливрею.
      - Да, нынче времена не те, - сказал он.
      - Безусловно не те, - ответил Равик.
      Лакей был ему абсолютно незнаком.
      - То ли дело в двадцать девятом году...
      - Совершенно верно, совсем другое дело... Равик не помнил, был ли он действительно тогда в Канне, или лакею просто захотелось поговорить. Выпала четверка, он едва не проглядел ее и попытался вновь сосредоточиться на игре. Но из этого ничего не вышло.
      Какая глупость! - подумал он. Прийти в казино с несколькими франками в кармане и играть только для того, чтобы пробыть в Антибе еще хотя бы несколько дней. А зачем, собственно? Зачем он вообще приехал сюда? Проклятое малодушие - только и всего. Любовь как болезнь - она медленно и незаметно подтачивает человека, а замечаешь это лишь тогда, когда уже хочешь избавиться от нее, но тут силы тебе изменяют. Морозов прав. Дай женщине пожить несколько дней такой жизнью, какую обычно ты ей предложить не можешь, и наверняка потеряешь ее. Она попытается обрести эту жизнь вновь, но уже с кем-нибудь другим, способным обеспечивать ее всегда. Скажу ей, что между нами все кончено, подумал он. В Париже я с ней расстанусь, пока не поздно.
     
     
     
      Он раздумывал, стоит ли пересесть за другой стол и продолжать игру, но вдруг почувствовал, что больше не хочет играть. Никогда не следует мельчить то, что начал делать с размахом. Он огляделся. Жоан нигде не было видно. Он зашел в бар и выпил рюмку коньяку. Потом направился к стоянке машин - хотелось поездить часок-другой.
      Запустив мотор, Равик заметил приближавшуюся Жоан.
      - Ты хотел уехать без меня? - спросила она.
      - Я хотел покататься часок в горах и вернуться.
      - Ты лжешь! Ты решил больше не возвращаться! Ты хотел оставить меня здесь с этими идиотами!
      - Жоан, - возразил Равик. - Ты еще скажешь, что проводишь время с этими идиотами по моей вине.
      - Да, по твоей! Я только со злости поехала с ними. Почему тебя не было в отеле, когда я вернулась?
      - Ты же обещала своим идиотам поужинать с ними.
      Смутившись, она не сразу нашлась что ответить.
      - Я это сделала только потому, что, вернувшись, не застала тебя.
      - Хорошо. Не будем больше говорить об этом. Тебе было весело.
      - Нет.
      Взволнованная, гневная, задыхающаяся, она стояла перед ним во мраке мягкой синей ночи; лунный свет играл в ее волосах, а вишнево-красные. губы на бледном, смелом лице казались почти черными. Стоял февраль 1939 года. В Париже придет не- отвратимое - медленно, исподволь, со всей мелкой ложью, унижениями и дрязгами; ему хотелось расстаться с ней прежде, чем все это начнется... но пока они еще здесь... осталось так немного дней.
      - Куда ты намерен ехать? - спросила она.
      - Никуда. Просто хотел немного покататься.
      - И я с тобой.
      - А как на это посмотрят твои идиоты?
      - Я уже простилась с ними. Сказала, что ты меня ждешь.
      - Тоже неплохо, - проговорил Равик. - Ты сообразительный ребенок. Погоди, я подниму верх.
      - Не надо. Я в теплом пальто. И давай поедем помедленнее. Мимо всех этих кафе, где сидят люди, у которых только одна забота - быть счастливыми и не искать никаких доводов в свое оправдание.
      Она скользнула на сиденье рядом с Равиком и поцеловала его.
      - Я первый раз на Ривьере, Равик, - сказала она. - Пойми меня. Впервые мы по-настоящему вместе, и ночи больше не холодные, и я счастлива.
      Он вырулил из густого потока машин, миновал отель "Карлтон" и направился в сторону Жюан-ле-Пен.
      - Впервые, - повторила она. - Да, впервые, Равик. И я заранее знаю, что ты мог бы мне сказать, и все это будет не то.
      Она придвинулась ближе и положила голову ему на плечо.
      - Забудь о том, что было сегодня! И никогда больше не вспоминай! Знаешь, ты чудесно водишь машину. Ты просто великолепно проехал сейчас по городу. Эти идиоты говорят то же самое. Вчера они видели тебя за рулем... С тобой жутко... У тебя нет прошлого. Я о тебе ничего не знаю. О жизни этих идиотов мне известно в сто раз больше, чем о твоей. Как ты думаешь, тут где-нибудь можно найти рюмку кальвадоса? Я так переволновалась сегодня, мне хочется кальвадоса. С тобой очень трудно жить.
      Машина мчалась по шоссе, как низко летящая птица.
      - Не слишком быстро? - спросил Равик.
      - Нет. Поезжай быстрее. Так, чтобы ветер пронизывал меня, словно листву дерева. Как свистит в ушах ночь! Любовь изрешетила меня насквозь, мне кажется, я могу заглянуть внутрь себя. Я так люблю тебя, и сердце мое разметалось, как женщина под взглядом мужчины на пшеничном поле. Мое сердце так бы и распласталось сейчас по земле, по лугу. Так бы и распласталось, так бы и полетело. Оно сошло с ума. Оно любит тебя, когда ты ведешь машину. Давай больше не вернемся в Париж. Украдем чемодан с бриллиантами, ограбим банк, уведем машину и забудем о Париже.
      Равик остановился перед небольшим баром. Шум мотора смолк, и сразу же издалека донеслось мягкое, глубокое дыхание моря.
      - Пойдем, - сказал он. - Здесь, конечно, найдется кальвадос. Ты много сегодня выпила?
      - Слишком много. И все по твоей милости. Да и болтовня этих идиотов вдруг стала невыносимой.
      - Почему же ты не пришла ко мне?
      - Я пришла к тебе.
      - Да, пришла, когда решила, что я ухожу от тебя. Ты что-нибудь ела?
      - Немного. Теперь я голодна... А ты выиграл?
      - Да.
      - Тогда поедем в роскошный ресторан, закажем черной икры и шампанского, будем такими, как наши родители до всех этих войн - беспечными, сентиментальными, незапуганными, непринужденными, с дурным вкусом, слезами, луной, олеандром, скрипками, любовью и морем! Мне хочется думать, что у нас дети, и парк, и дом, а у тебя - паспорт и будущее, что ради тебя я отказалась от блестящей карьеры, что через двадцать лет мы все еще любим и ревнуем друг друга, и я для тебя по-прежнему красива и не могу уснуть, если ночью тебя нет дома, и...
      По ее лицу катились слезы, но она улыбалась.
      - Все одно к одному, любимый... И все это - признаки дурного вкуса.
      - Едем, - сказал он. - Едем в горы, в "Шато Мадрид". Там хор русских цыган, там будет все, чего ты хочешь.
     
     
     
      Был утренний час. Далеко внизу лежало спокойное серое море. Небо было безоблачным и бесцветным. На горизонте светлела узкая серебристая полоса. Было так тихо, что Равик слышал дыхание Жоан. Они ушли из ресторана последними. Цыгане, усевшись в старенький "форд", уже укатили по извилистому шоссе. Кельнеры уехали на "ситроэнах". Повар отправился за провизией в стареньком шестиместном "делаэ" выпуска 1929 года.
      - Вот и день наступил, - сказал Равик. - А где-то на другом конце земли еще ночь. Когда-нибудь появятся самолеты, на которых можно будет догонять ее. Они полетят со скоростью вращения Земли. И если ты будешь меня любить в четыре часа утра, мы сделаем так, чтобы всегда было четыре часа; вместе со временем мы полетим вокруг Земли, и оно остановится для нас.
      Жоан прижалась к нему.
      - Я и сказать не могу, до чего это было бы хорошо! Так хорошо... Просто сердце разрывается. Смейся, смейся надо мной...
      - Это действительно хорошо, Жоан.
      Она посмотрела на него.
      - Где же он, такой самолет? Пока его построят, мы состаримся, любимый. Я бы не хотела дожить до старости. А ты?
      - А я бы хотел.
      - Неужели?
      - До самой глубокой старости.
      - А зачем?
      - Хочу увидеть, что станется с нашей планетой.
      - Мне не хочется стариться.
      - Ты и не будешь стариться. Жизнь не оставит на твоем лице никаких следов, она лишь слегка коснется его, и оно станет еще красивее. Человек становится старым лишь тогда, когда уже ничего не чувствует.
      - Нет, когда уже не любит.
      Равик молчал. Оставить, подумал он. Оставить тебя! И как это могло взбрести мне в голову несколько часов назад, в Канне?
      Жоан положила руку ему на плечо.
      - Вот и конец празднику, - сказала она. - Мы возвратимся домой и проведем ночь вместе. Как чудесно! Как чудесно жить цельной, а не ущербной жизнью. Я переполнена тобой и совершенно спокойна, во мне больше не осталось места ни для чего. Вернемся же домой, в наше взятое напрокат "домой", в белый отель, похожий на домик в саду.
      Машина скользила вниз по виткам шоссе. Утренние сумерки постепенно рассеивались. Земля пахла росой. Равик выключил фары. Когда они выехали на Корниш (1), им встретились тележки с цветами и овощами, направляющиеся в Ниццу. Затем они обогнали кавалерийский отряд. Сквозь гудение мотора слышался нестройный топот конских копыт. Неестественно звонкое цоканье подков по щебенке шоссе. Темные лица всадников в бурнусах.
      Равик взглянул на Жоан. Она ответила ему улыбкой. Бледное, утомленное, еще более тонкое, чем обычно лицо. В своей нежной усталости оно казалось ему прекраснее, чем когда-либо, этим волшебным сумрачно-тихим утром, уже полностью поглотившим вчерашний день, но еще не обозначенным никаким определенным часом. Чудесное утро безмятежно парило над землей, не ведая времени, страхов и сомнений...
      Впереди показалась и стала медленно надвигаться на них размашистая дуга Антибской бухты. Становилось все светлей. Как бы заслоняя собою го-
     
      (1) Дорога, идущая но берегу Средиземного моря из Ниццы в Геную. лубеющий день, в бухте маячили серые силуэты четырех военных кораблей: крейсер и три эсминца. Видимо, они пришли ночью. Низкие, угрожающие, безмолвные, стояли они на фоне отступающего перед ними неба. Равик посмотрел на Жоан. Она уснула, положив голову ему на плечо.
      XVII
     
      Равик направлялся в клинику. Прошла уже неделя, как он вернулся с побережья. Внезапно он замер на месте. Картина, открывшаяся ему, удивительно напоминала детскую игру. Воздвигаемое здание сверкало на солнце, словно его собрали из деталей игрушечного строительного набора. Оно стояло в ажурной паутине лесов, сквозь которую просвечивало голубое небо... как вдруг в одном месте леса качнулись и соскользнувшая с них балка с человеческой фигурой на ней начала медленно опрокидываться, подобно падающей спичке, на которой сидит муха. Балка падала и падала, ее падение казалось бесконечно долгим. Фигурка теперь отделилась и походила на маленькую куклу с раскинутыми руками, неловко парившую в воздухе. Весь мир будто застыл на мгновение в мертвой тишине. Все вокруг было неподвижно - ни ветерка, ни вздоха, ни звука... Лишь маленькая фигурка и массивная балка падали и падали...
      Затем все внезапно зашумело, задвигалось. Только теперь Равик почувствовал, что у него перехватило дыхание. Он побежал.
      Пострадавший лежал на мостовой. Минуту назад улица была почти пуста. Теперь она кишела людьми. Люди бежали со всех сторон, словно услыхали набат. Равик протиснулся сквозь толпу. Он увидел, что двое рабочих пытаются поднять пострадавшего.
      - Не поднимайте! Пусть лежит! - крикнул он. Люди расступились и дали ему дорогу. Рабочие держали пострадавшего на весу.
      - Опускайте тише! Осторожно! Тише!
      - Вы кто? - спросил один из рабочих. - Врач?
      - Да.
      - Отлично.
      Пострадавшего положили на мостовую. Равик опустился перед ним на колени и выслушал сердце. Затем, расстегнув взмокшую от пота рубашку, ощупал тело.
      - Что с ним? - спросил рабочий, обращаясь к Равику. - Он без сознания?
      Равик отрицательно покачал головой.
      - Так что же? - опять спросил рабочий.
      - Умер.
      - Умер?
      - Да.
      - Как же так? - растерянно проговорил рабочий. - Ведь мы только что вместе обедали.
      - Врача! - неожиданно донеслось из задних рядов толпы, обступившей их плотным кольцом.
      - Что случилось? - спросил Равик.
      - Врача! Скорее!
      - Да что случилось?
      - Женщина...
      - Какая женщина?
      - Ее ушибло упавшей балкой!.. Истекает кровью!
      Равик стал протискиваться сквозь толпу. На куче песка около ямы с известью лежала женщина в длинном синем переднике. Ее морщинистое лицо было мертвенно-бледным, остановившиеся глаза напоминали потухшие угли. Из раны в области груди, почти под самым горлом, маленьким фонтанчиком била кровь. Она била прерывистой косой струйкой вверх и вбок, и это странным образом не вязалось со всем видом женщины, лежавшей прямо и неподвижно. Черная лужица у нее под головой быстро впитывалась в песок.
      Равик зажал артерию и тут же достал пакет с бинтом из узкой фельдшерской сумки, которую постоянно носил при себе.
      - Подержите! - .обратился он к людям, стоявшим около него.
      Четыре руки одновременно протянулись к сумке, но она все же упала на песок и раскрылась. Он выхватил из нее ножницы, тампон и вскрыл пакет с бинтом.
      Женщина по-прежнему лежала молча, глядя прямо перед собой немигающими глазами. Тело ее напряглось и словно окаменело.
      - Не волнуйся, мать, - сказал Равик, - все будет в порядке.
      Удар пришелся в плечо и шею. Плечо было раздроблено, ключица сломана. Размозженный сустав, по-видимому, не сможет больше сгибаться.
      - Так. С левой рукой мы покончили, - сказал Равик и стал осторожно ощупывать затылок. Кожа была в ссадинах. Продолжая обследование, он осмотрел ногу и обнаружил вывих ступни. Серые чулки, много раз штопанные, но без единой дырочки; черная подвязка ниже колена - сколько раз он видел все это. Черные латаные туфли, шнурки, завязанные двойным узлом.
      - Кто-нибудь вызвал "скорую помощь"? - спросил он.
      Ему ответили не сразу.
      - Вызвали, кажется... Полицейский позвонил, - сказал кто-то немного погодя.
      Равик поднял голову.
      - Полицейский? Где он?
      - Там... возле убитого...
      Равик встал.
      - Ну, тогда все в порядке.
      Он хотел уйти. В это время сквозь толпу протиснулся полицейский - молодой человек с блокнотом в руке. Он нервно слюнявил огрызок карандаша.
      - Минуточку, - проговорил полицейский и стал что-то записывать.
      - Тут все в порядке, - сказал Равик.
      - Минуточку, мсье.
      - Я очень спешу. У меня срочный вызов.
      - Минуточку, мсье. Вы врач?
      - Я перевязал артерию, вот и все. Остается
      дожидаться "скорой помощи".
      - Одну секунду, мсье! Я должен записать вашу фамилию. Вы ведь свидетель.
      - Я не видел, как случилось несчастье. Пришел позднее.
      - Все равно, я должен все записать. Это очень тяжелый случай, мсье!
      - Вижу! - сказал Равик.
      Полицейский спросил у женщины ее фамилию. Женщина молчала. Невидящими глазами она в упор глядела на него. Обуреваемый непомерным усердием, полицейский нагнулся над ней. Равик огляделся. Толпа окружила его стеной. Пробиться было невозможно.
      - Послушайте, - обратился он к полицейскому. - Я очень спешу.
      - Прекрасно вас понимаю, мсье! Тогда тем более не усложняйте дело. Я должен записать все по порядку. Вы свидетель, а для нас это очень важно. Вдруг женщина умрет?
      - Она не умрет.
      - Этого никогда нельзя знать заранее. К тому же, очевидно, придется решать вопрос о пособии за увечье.
      - Вы вызвали "скорую помощь"?
      - Это сделал мой коллега... Да не мешайте же мне, иначе мы никогда не покончим с этим.
      - Здесь женщина умирает, а вы хотите уйти, - укоризненно сказал один из рабочих Равику.
      - Она и умерла бы, не окажись я здесь.
      - А я вам что говорю? - добавил рабочий вопреки всякой логике. - Вот и выходит, что вы должны остаться.
      Щелкнул затвор фотоаппарата. Какой-то человек в шляпе, сдвинутой на затылок, улыбнулся.
      - Не угодно ли вам еще раз нагнуться, будто вы закрепляете повязку? - обратился он к Равику.
      - Нет, не угодно.
      - Я из газеты, - сказал фотограф. - Мы поместим снимок с вашим адресом и подписью. Со- общим, что вы спасли пострадавшую. Неплохая реклама для врача. Прошу стать сюда... Тут больше света.
      - Убирайтесь к черту! - проговорил Равик. - Женщине срочно нужна "скорая помощь". Я наложил временную повязку, ее нужно очень быстро сменить. Срочно вызывайте "скорую помощь".
      - Всему свой черед, мсье, - заявил полицейский. - Сперва надо составить протокол.
      - А тот, мертвый, уже сказал тебе, как его зовут? - вмешался в разговор какой-то подросток.
      - Заткнись! - прикрикнул на него полицейский и сплюнул ему под ноги.
      - Сделайте еще один снимок отсюда, - попросил кто-то фоторепортера.
      - Зачем?
      - Пусть будет видно, что женщина находилась на огороженной части тротуара. Тут везде огорожено. Вон посмотрите... - Говоривший показал на косо прибитую дощечку с надписью: "Внимание! Проход запрещен!" - Снимите так, чтобы была видна надпись. Нам это необходимо. О пособии за увечье не может и речи быть.
      - Я фотокорреспондент, - возразил человек в шляпе. - Снимаю только то, что считаю интересным.
      - А разве это не интересно? Что же тогда интересно? Получится отличный снимок с надписью на заднем плане.
      - Надписи нас не интересуют. Интересно показать происшествие...
      - Тогда занесите это в протокол. - Человек почтительно тронул полицейского за плечо.
      - Да кто вы такой? - огрызнулся тот.
      - Я представитель строительной фирмы.
      - Прекрасно, - сказал полицейский. - Тогда вы тоже останетесь здесь... Так как же вас зовут? Должны же вы знать, как вас зовут? - обратился он к женщине.
      Женщина беззвучно пошевелила губами. Ее веки затрепетали, как бабочки. Смертельно усталые, серые мотыльки, подумал Равик. И тут же: до чего все-таки я глуп! Мне давно пора убираться отсюда!
      - Черт возьми! - сказал полицейский. - Уж не спятила ли она? Вот задаст работы! А у меня в три кончается дежурство.
      - Марсель... - неожиданно проговорила женщина.
      - Что вы сказали? Ну, ну? Что вы сказали? - Полицейский снова склонился над ней.
      Женщина молчала.
      - Что вы сказали? - Полицейский выдержал паузу. - Повторите! Повторите еще раз!
      Женщина молчала.
      - А, пропадите вы пропадом со всей вашей проклятой болтовней, - накинулся он на представителя строительной фирмы. - Ну как тут составишь протокол?
      В этот момент снова щелкнул затвор фотоаппарата.
      - Благодарю, - сказал репортер. - Получится очень живая сценка.
      - А наш фирменный знак попал в кадр? - спросил представитель строительной фирмы, отмахиваясь от полицейского. - Я немедленно заказываю полдюжины снимков.
      - Не попал, - заявил фоторепортер. - Я социалист. Лучше бы уплатили по страховке, жалкий холуй, цепной пес миллионеров.
      Раздался пронзительный вой сирены. "Скорая помощь". Теперь самое время убраться, подумал Равик. Он осторожно попятился назад. Однако полицейский удержал его.
      - Вам придется пройти с нами в участок, мсье. Очень сожалею, но мне необходимо составить протокол.
      Неизвестно откуда появился второй полицейский и встал рядом с Равиком. Делать было нечего. Быть может, обойдется, подумал Равик и пошел за полицейскими.
      Дежурный чиновник молча слушал доклад полицейского, заново составлявшего протокол. Затем обратился к Равику:
      - Вы не француз.
      Он не спрашивал, он констатировал.
      - Совершенно верно, - ответил Равик.
      - Кто же вы?
      - Чех.
      - Как же так? Вы оказываете врачебную помощь, хотя, будучи иностранцем, не имеете права практиковать, если вы не натурализовались.
      Равик улыбнулся.
      - Я не занимаюсь врачебной практикой. Я путешествую. Развлекаюсь.
      - Паспорт у вас при себе?
      - Будет тебе, Фернан, - сказал другой чиновник. - Мсье помог женщине, у нас имеется его адрес. Этого вполне достаточно. К тому же есть и другие свидетели.
      - Меня интересует, паспорт или удостоверение личности у вас при себе?
      - Разумеется, нет, - ответил Равик. - Кто же носит с собой паспорт?
      - А где он у вас?
      - В консульстве. Сдал неделю назад. Нужно продлить визу.
      Равик знал: если сказать, что паспорт в отеле, его отправят туда с полицейским, и обман сразу же -раскроется. К тому же, когда его спросили, где он живет, он из предосторожности назвал не свой отель. Вариант с консульством был надежнее.
      - В каком консульстве? - спросил Фернан.
      - В чехословацком. В каком же еще?
      - А ведь мы можем позвонить и справиться. - Фернан бросил на Равика многозначительный взгляд.
      - Конечно, можете.
      Фернан с минуту помолчал.
      - Хорошо, - сказал он. - Так и сделаем. Он встал и вышел в соседнюю комнату. Второй чиновник был явно смущен.
      - Извините, пожалуйста, мсье, - обратился он к Равику, - разумеется, это пустая формальность. Сейчас все выяснится! Мы вам очень признательны за помощь.
      Выяснится, подумал Равик. Он не спеша достал сигарету и осмотрел комнату. У двери стоял полицейский. Но это было чистой случайностью - пока никто еще не подозревал его всерьез. Можно бы даже оттолкнуть полицейского... Но, помимо него, в комнате находилось двое рабочих и представитель строительной фирмы. Пытаться бежать бессмысленно. Не пробьешься, да и перед участком всегда торчат полицейские...

К титульной странице
Вперед
Назад