Фернан вернулся.
      - В консульстве паспорта на ваше имя нет.
      - Возможно, - сказал Равик.
      - То есть как это "возможно"?
      - Сотрудник, давший справку, может и не знать всего. Такими делами занимаются, по крайней мере, пять-шесть человек.
      - Но этот оказался в курсе дела.
      Равик промолчал.
      - Вы не чех, - сказал Фернан.
      - Послушай, Фернан... - начал было другой чиновник.
      - Акцент у вас не чешский, - сказал Фернан.
      - Ну и что же?
      - Вы немец, - торжествующе объявил Фернан. - И к тому же без паспорта.
      - Нет, я не немец, - ответил Равик. - Я марокканец, и у меня все французские паспорта, какие только есть на свете.
      - Мсье! - заорал Фернан. - Как вы смеете! Вы оскорбляете французскую колониальную империю!
      - Дело дрянь, - сказал один из рабочих.
      Лицо представителя строительной фирмы вытянулось так, словно он хотел отдать честь.
      - Будет тебе, Фернан...
      - Вы лжете! Вы не чех! Есть у вас паспорт или нет? Отвечайте!
      В человеке сидит крыса, подумал Равик. В человеке сидит крыса, которую никогда не утопить... Какое этому идиоту дело, есть ли у меня паспорт? Но крыса что-то учуяла и выползает из норы.
      - Отвечайте же! - рявкнул Фернан.
      Клочок бумаги! Все сводится к одному: есть ли у тебя этот клочок бумаги. Покажи его - и эта тварь тут же рассыплется в извинениях и с почетом проводит тебя, будь ты хоть трижды убийцей и бандитом, вырезавшим целую семью и ограбившим банк. В наши дни даже самого Христа, окажись он без паспорта, упрятали бы в тюрьму. Впрочем, он все равно не дожил бы до своих тридцати трех лет - его убили бы намного раньше.
      - Вы останетесь здесь, пока мы не установим вашу личность, - сказал Фернан. - Уж я об этом позабочусь.
      - Прекрасно, - сказал Равик.
      Фернан вышел, громко стуча каблуками. Второй чиновник рылся в бумагах.
      - Очень сожалею, мсье, - сказал он, помолчав. - Иной раз он просто как одержимый.
      - Ничего не попишешь.
      - Нам можно идти? - спросил один из рабочих.
      - Идите.
      - До свидания. - Он повернулся к Равику. - После мировой революции вам не понадобятся никакие паспорта.
      - Надо вам сказать, мсье, - заметил чиновник, - что отец Фернана был убит в прошлую войну. Оттого Фернан и ненавидит немцев.
      Чиновник растерянно глядел на Равика. Видимо, он уже обо всем догадался.
      - Крайне сожалею, мсье, что так получилось. Если б я был один...
      - Ничего не поделаешь. - Равик осмотрелся. - Разрешите мне позвонить, пока не вернулся этот Фернан?
      - Звоните. Телефон вон там на столе. Только поторопитесь.
      Равик объяснил Морозову по-немецки, что произошло, и попросил известить Вебера.
      - А Жоан? - спросил Морозов.
      Равик заколебался.
      - Не надо. Пока не надо. Скажи, что меня задержали, но через два-три дня все будет в порядке. Позаботься о ней.
      - Ладно, - ответил Морозов без особого восторга. - Ладно, Воцек.
      Едва Равик положил трубку, вошел Фернан.
      - А на каком языке вы говорили сейчас? - спросил он, ухмыляясь. - На чешском?
      - На эсперанто, - ответил Равик.
     
     
     
      Вебер пришел на другой день утром.
      - Какая мерзость, - сказал он, оглядывая камеру.
      - Во Франции пока еще сохранились настоящие тюрьмы, - ответил Равик. - Никакой гуманистической гнили. Добротный вонючий восемнадцатый век.
      - Черт знает что такое! - сказал Вебер. - Надо же было именно вам угодить сюда.
      - Не стоит делать людям добро. Это всегда выходит боком. Очевидно, я должен был спокойно смотреть, как женщина истекает кровью. Мы живем в железный век, Вебер.
      - В железобетонный. А эти типы разнюхали, что вы находитесь в Париже нелегально?
      - Разумеется.
      - И адрес узнали?
      - Конечно, нет. Не стану же я выдавать мой старый "Энтернасьональ". Хозяйку оштрафуют: ведь ее клиенты не зарегистрированы в полиции. А там - облава, сцапают с десяток людей. На сей раз я назвал отель "Ланкастер". Дорогой, роскошный, небольшой отель. Когда-то, очень давно, я там останавливался.
      - У вас новая фамилия? Воцек?
      - Владимир Воцек. - Равик усмехнулся. -
      Четвертая по счету.
      - Вот не везет так не везет. Что же делать, Равик?
      - Многого тут не сделаешь. Главное, чтобы полиция не пронюхала, что я уже не в первый раз во Франции. Иначе - шесть месяцев тюрьмы.
      - Черт побери!
      - Да, мир с каждым днем становится все более гуманным. Живи в опасности, говорил Ницше. Эмигранты так и делают. Поневоле, конечно.
      - А если полиция ничего не узнает?
      - Тогда дадут только две недели. А затем, конечно, вышлют.
      - А дальше что?
      - Снова вернусь.
      - И снова попадетесь?
      - Совершенно верно... Но на этот раз у меня все-таки была долгая передышка. Два года. Целая жизнь.
      - Надо что-то предпринять. Дальше так продолжаться не может.
      - Очень даже может. А что вы, собственно, могли бы сделать?
      Вебер задумался.
      - Дюран! - внезапно воскликнул он. - Дюран знает кучу людей, у него связи... - Он запнулся на полуслове. - Господи Боже! Вы же сами оперировали главного бонзу, от которого все зависит. Помните, того, с желчным пузырем?
      - Не я... Дюран...
      Вебер рассмеялся.
      - Я, конечно, и виду не подам, что знаю об этом. Но старик мог бы кое-что сделать. Я из него душу вытрясу.
      - Вы мало чего добьетесь. В последний раз я выжал из него две тысячи франков. Этого он мне так легко не забудет.
      - Еще как забудет, - сказал Вебер, совсем развеселившись. - Испугается: а вдруг вы расскажете обо всех его мнимых операциях? Вы же опе- рировали за него десятки раз. К тому же вы ему
      нужны!
      - Он легко найдет мне замену. Бино или какого-нибудь хирурга из беженцев. Долго искать не придется.
      Вебер пригладил усы.
      - Такой руки, как у вас, ему не найти... Во всяком случае, попробую поговорить с Дюраном. Сегодня же увижусь с ним. А здесь я могу вам чем-нибудь помочь? Как кормят?
      - Ужасно. Но надзиратель кое-что покупает мне.
      - Как с сигаретами?
      - Хватает. Правда, в тюрьме нет ванны, но тут вы мне ничем не поможете.
     
     
     
      Равик провел в тюрьме две недели. Вместе с ним в камере сидели еврей-водопроводчик, полуеврей-писатель и поляк. Водопроводчик тосковал по Берлину; писатель ненавидел этот город; поляку все было безразлично. Равик снабжал товарищей по камере сигаретами. Писатель рассказывал анекдоты. Водопроводчик был незаменим как специалист по борьбе с вонью, исходившей от унитаза.
      Через две недели за Равиком пришли. Сначала его повели к инспектору. Тот спросил, есть ли у него деньги.
      - Да.
      - Отлично. Тогда возьмете такси.
      Он вышел из тюрьмы в сопровождении полицейского. Улица была залита солнцем. Как хорошо снова оказаться на воздухе! У ворот тюрьмы какой-то старик торговал воздушными шарами, и Равик удивился: неужели нельзя было выбрать более подходящее место? Полицейский остановил такси.
      - Куда мы поедем? - спросил Равик.
      - К начальнику.
      Равик не знал, о каком начальнике идет речь. Впрочем, это его мало беспокоило: он готов был ехать к кому угодно, лишь бы не к начальнику немецкого концентрационного лагеря. Действительно страшным было только одно: оказаться во власти жесточайшего террора, не имея ни малейшей возможности защищаться. Все остальное - пустяки.
      В такси был приемник. Равик включил его. Передавалась информация о ценах на овощи, затем последние известия. Полицейский слушал радио и зевал. Равик повернул ручку настройки. Музыка. Модная песенка. Полицейский оживился.
      - Шарль Тренэ, - сказал он. - "Менильмонтан". Вещичка что надо!
      Такси остановилось. Равик расплатился. Его провели в приемную, где, как во всех приемных на свете, пахло ожиданием, потом и пылью.
      Он просидел здесь с полчаса, листая старый номер "Ля ви паризьен", оставленный каким-то посетителем. Две недели он ничего не читал, и газета показалась ему шедевром классической литературы. Затем его ввели к начальнику.
      Равик не сразу узнал этого маленького толстяка. Оперируя, он вообще не особенно присматривался к лицам. Они были ему безразличны, как числа на календаре. Его интересовала лишь та часть организма, которую предстояло оперировать. Но на это лицо Равик смотрел с любопытством. Перед ним сидел Леваль, но уже без желчного пузыря, здоровый и с вновь округлившимся брюшком. Равик забыл, что Вебер обещал нажать на Дюрана, и никак не предполагал попасть к самому Левалю.
      Леваль критически оглядел его с головы до ног. Как видно, он не спешил.
      - Вас зовут, конечно, не Воцек, - пробурчал он наконец.
      - Конечно.
      - Тогда как же?
      - Нойман.
      Равик заранее условился об этом с Вебером, а тот предупредил Дюрана. Фамилия Воцек звучала слишком эксцентрично.
      - Вы немец, не так ли?
      - Да.
      - Беженец?
      - Да.
      - Сомнительно. Вы не похожи на беженца.
      - Не все беженцы евреи, - заметил Равик.
      - Зачем вы солгали на допросе в участке? Почему назвали вымышленную фамилию?
      Равик пожал плечами.
      - Что поделаешь? Мы стараемся лгать как можно меньше. Но иногда приходится, и это отнюдь не доставляет нам удовольствия.
      Леваль вскипел.
      - А вы думаете, нам доставляет удовольствие вся эта возня с вами?
      Какой же ты был тогда серый, грязноватый, подумал Равик. Грязновато-седая голова, грязновато-синие мешки под глазами, отвислая губа. Тогда ты не разговаривал, тогда ты был грудой дряблого мяса с гниющим желчным пузырем.
      - Где вы жили? Вы назвали вымышленный адрес.
      - Жил где попало. То тут, то там.
      - Как долго находитесь во Франции?
      - Три недели. Три недели назад я прибыл из Швейцарии. Меня заставили перейти границу. Вы же знаете, что без документов мы нигде не имеем права жить, а большинство из нас пока еще не в силах решиться на самоубийство. Отсюда и все хлопоты, которые мы вам доставляем.
      - Ну и оставались бы у себя в Германии, - буркнул Леваль. - Не так уж там страшно. Многое преувеличивают...
      Сделай я разрез чуть-чуть иначе, и мне не пришлось бы выслушивать твою дурацкую болтовню. Черви и без документов перешли бы твои границы... Или ты стал бы горсткой пепла в аляповатой урне.
      - Где вы тут жили? - спросил Леваль.
      Ишь чего захотел, подумал Равик. Тебе бы и остальных выловить.
      - В дорогих отелях, - ответил он. - Под раз личными фамилиями. По нескольку дней.
      - Это неправда.
      - Зачем же спрашивать, если вы знаете все лучше меня? - возразил Равик. Разговор начал ему надоедать.
      Леваль со злостью хлопнул ладонью по столу.
      - Вы забываете, где находитесь! - И тут же внимательно осмотрел ладонь.
      - Вы угодили прямо по ножницам, - заметил Равик.
      Леваль спрятал руку в карман.
      - Вам не кажется, что вы держите себя довольно нагло? - вдруг спросил он спокойным тоном человека, которому совсем не трудно владеть собой, поскольку его собеседник находится всецело в его власти.
      - Нагло? - Равик изумленно взглянул на него. - Вы называете это наглостью? Но мы же с вами не в начальной школе и не в приюте для раскаявшихся преступников! Я вынужден защищаться, а вы хотите, чтобы я чувствовал себя жуликом, вымаливающим приговор помягче. И все только потому, что я не нацист и не имею документов. Но нет, мы не считаем себя преступниками, хотя нас .уже сажали в тюрьмы, таскали по полицейским участкам и всячески унижали; мы хотим выжить - вот что дает нам силы бороться. Неужели вы этого не понимаете? Бог мой, при чем же тут наглость?
      Леваль оставил его слова без ответа.
      - Вы занимались врачебной практикой? - спросил он.
      - Нет...
      Рубец, наверно, стал теперь почти незаметен, подумал Равик. Я хорошо зашил шов. С меня семь потов сошло, пока я вырезал тебе весь жир. Но после ты так много жрал, что снова отрастил себе брюхо. Жрал и пил.
      - В этом кроется величайшая опасность для Франции, - заявил Леваль. - Без ведома влас- тей, совершенно бесконтрольно вы обделываете свои грязные делишки. И кто знает, с каких уже пор! Не воображайте, будто я поверил вам насчет этих трех недель. Одному Богу известно, куда только вы не совали свои руки, в каких только махинациях не замешаны.
      Я совал свои руки в твое брюхо с заплывшей жиром печенью и застоявшейся желчью, думал Равик. Если бы не я, твой друг Дюран убил бы тебя самым гуманным и идиотским образом, благодаря чему сделался бы еще более знаменитым хирургом и брал бы за операции вдвое дороже.
      - Да, да, величайшая опасность, - повторил Леваль. - Вам запрещено практиковать, и вы хватаетесь за все, что подвернется под руку, это совершенно ясно. Я консультировался с одним из наших крупнейших авторитетов, он полностью согласен со мной. Если вы имеете хоть малейшее отношение к медицине, его имя должно быть вам известно...
      Нет, подумал Равик. Это невозможно. Он не назовет имя Дюрана. Жизнь не сыграет со мной такой шутки.
      - Это профессор Дюран, - с достоинством произнес Леваль. - Он открыл мне всю подноготную. Санитары, студенты-недоучки, массажисты, ассистенты выдают себя здесь за крупных немецких врачей. Разве за ними уследишь? Недозволенное хирургическое вмешательство, тайные аборты, темные сделки с акушерками, шарлатанство... На что они только не пускаются! И как бы строги мы ни были - все будет мало.
      Дюран, думал Равик. Мстит за две тысячи франков. Кто же теперь оперирует за него? Скорее всего, Бино. Вероятно, помирились...
      Он поймал себя на том, что совсем не слушает Леваля, и, лишь когда тот назвал Вебера, снова насторожился.
      - Некий доктор Вебер ходатайствует за вас. Вы знакомы с ним?
      - Весьма поверхностно.
      - Он заходил ко мне.
      Неожиданно Леваль замер, бессмысленным взглядом утсавившись в пространство. Затем громко чихнул, достал платок, обстоятельно высморкался, осмотрел платок и, сложив, снова спрятал в карман.
      - Ничем не могу вам помочь. Мы вынуждены быть строгими. Вас вышлют.
      - Догадываюсь.
      - Вы были уже во Франции?
      - Нет.
      - Если вернетесь - получите шесть месяцев тюрьмы. Известно вам это?
      - Мне это известно.
      - Я позабочусь о том, чтобы вас выслали возможно скорее. Вот все, что я могу для вас сделать. Деньги у вас есть?
      - Есть.
      - Ну вот и отлично. Тогда вы сами оплатите свой проезд до границы, а заодно и проезд конвоира. - Он кивнул. - Можете идти.
     
     
     
      - Мы должны вернуться к определенному часу? - спросил Равик сопровождавшего его полицейского.
      - Нет. Все зависит от обстоятельств. А что?
      - Неплохо бы выпить рюмку аперитива.
      Полицейский подозрительно покосился на него.
      - Я не убегу, - сказал Равик, достал кредитку в двадцать франков и помахал ею.
      - Понимаю. Задержимся на несколько минут.
      Они доехали до ближайшего бистро. На тротуаре стояли столики. Было прохладно, хотя светило
      солнце.
      - Что вы будете пить? - спросил Равик.
      - "Амер Пикон". В это время дня ничего другого не пью.
      - А я возьму большую рюмку коньяку. Без воды. Равик сидел за столиком, дыша полной грудью. Он был спокоен. Дышать свежим воздухом, как это много! На ветвях деревьев набухли коричне- вые блестящие почки. Пахло свежим хлебом и молодым вином. Кельнер принес рюмки.
      - Где тут у вас телефон? - спросил Равик.
      - Внутри, справа возле туалета.
      - Но позвольте... - произнес полицейский.
      Равик сунул ему в руку кредитку в двадцать
      франков.
      - Я должен позвонить одной даме, неужели вы не понимаете? Никуда я не денусь. Хотите, пойдем вместе. Идемте.
      Полицейский недолго колебался.
      - Ладно, - сказал он и встал. - В конце концов человек есть человек.
     
     
     
      - Жоан...
      - Равик!.. Боже мой! Где ты?.. Тебя выпустили? Скажи, где ты находишься?..
      - Я в бистро...
      - Оставь свои шутки. Скажи правду, где ты.
      - Я нахожусь в бистро.
      - Но где, где? Значит, ты не в тюрьме? Где ты пропадал? Твой Морозов...
      - Он сказал тебе правду.
      - Он даже не сказал мне, куда тебя отправили. Иначе я бы тут же...
      - Потому он и не сказал тебе всего. Так лучше.
      - Почему ты звонишь из бистро? Почему не приехал ко мне?
      - Я не могу приехать. У меня совсем нет времени. Еле уговорил полицейского забежать сюда на минутку. Жоан, не сегодня-завтра меня доставят к швейцарской границе и... - Равик посмотрел через стекло телефонной будки: полицейский, прислонившись к стойке, с кем-то разговаривал, - я сразу же вернусь оттуда. - Он выдержал паузу. - Жоан...
      - Я еду к тебе. Немедленно. Скажи только - где ты?
      - Не успеешь. До меня полчаса езды. А остались считанные минуты.
      - Задержи полицейского! Дай ему денег! Я привезу с собой деньги!
      - Нет, Жоан... Не надо... Так проще. Так лучше.
      Он слышал в трубке ее дыхание.
      - Ты не хочешь видеть меня?
      Это было невыносимо. Не следовало звонить, подумал он. Разве можно что-нибудь объяснить, когда не смотришь друг другу в глаза?
      - Я ничего так не хочу, как увидеть тебя, Жоан.
      - Тогда приезжай! Приезжай вместе с полицейским!
      - Это невозможно. Нам пора кончать разговор. Скажи лучше, что ты сейчас делаешь?
      - Не понимаю. О чем ты спрашиваешь?
      - Я разбудил тебя? Как ты одета?
      - Я еще в постели. Очень поздно вернулась домой. Могу быстро одеться и сразу же приехать.
      Поздно вернулась домой... Понятно! Все идет своим чередом, даже когда тебя сажают в тюрьму. Как скоро все забывается. Постель, сонная Жоан, волосы, буйно разметавшиеся по подушке, на стульях чулки, белье, вечернее платье - все это мелькает перед глазами... Запотевшее от дыхания стекло телефонной будки; где-то бесконечно далеко голова полицейского, плывущая, как рыба в аквариуме... Равик сделал над собой усилие.
      - Мне пора кончать разговор, Жоан.
      Он услышал ее срывающийся голос:
      - Но ведь это невозможно. Ты не можешь уйти просто так, и я совсем не буду знать, где ты и что с тобой...
      Выпрямилась в постели, отбросила подушку, в руке телефонная трубка, как оружие самозащиты и как враг... Ее плечи, ее глубокие, потемневшие от волнения глаза...
      - Не на войну же я отправляюсь. Я должен съездить в Швейцарию и скоро вернусь. Вообрази, будто я деловой человек и хочу продать Лиге Наций крупную партию пулеметов.
      - Когда ты вернешься, все начнется сначала.
      Я умру от страха.
      - Повтори еще раз, что ты сказала.
      - Да, умру! - В ее голосе зазвучали гневные нотки. - Обо всем я узнаю последней. Вебер может тебя посещать - я не могу! Морозову ты звонил - мне нет. А теперь ты и вовсе уходишь...
      - Боже мой, - сказал Равик. - Не будем ссориться, Жоан.
      - Я и не думаю ссориться. Я лишь говорю то, что есть.
      - Ладно. Мне пора кончать разговор. До свидания, Жоан.
      - Равик! - крикнула она. - Равик!
      - Что, Жоан?
      - Возвращайся! Приезжай обратно! Я погибну без тебя!
      - Я вернусь.
      - Обещай... Обещай мне...
      - До свидания, Жоан. Я скоро вернусь. Равик постоял с минуту в тесной и душной будке. Потом заметил, что все еще держит трубку в руке. Он открыл дверь. Полицейский взглянул на него.
      - Поговорили? - спросил он с добродушной усмешкой.
      - Да.
      Они снова сели за столик. Равик допил свой коньяк. Не надо было звонить, подумал он. До этого я был спокоен. А теперь все во мне перевернулось. Да и что мог дать телефонный разговор? Ровным счетом ничего. Ни мне, ни Жоан. Его так и подмывало вернуться в будку, позвонить снова и сказать все, что он, собственно, хотел сказать. Объяснить, почему он не может увидеться с ней. Объяснить, что он не хочет показаться в таком виде, предстать перед ней в обличий грязного арестанта. Но он выкрутится и на этот раз, и все будет по-прежнему.
      - Пожалуй, нам пора идти, - сказал полицейский.
      - Пошли...
      Равик подозвал кельнера.
      - Дайте мне две бутылки коньяку, газеты, какие у вас есть, и десять пачек "Капорал". И принесите счет.
      Он посмотрел на полицейского.
      - Вы мне позволите взять все это в тюрьму?
      - Человек есть человек, - ответил полицейский.
      Кельнер принес коньяк и сигареты.
      - Откупорьте, пожалуйста, - попросил Равик, аккуратно рассовывая пачки сигарет по карманам.
      Бутылки он заткнул пробками так, чтобы их можно было открыть без штопора, и сунул во внутренний карман пальто.
      - Ловко это у вас получается, - сказал полицейский.
      - Привычка, как ни прискорбно. Скажи мне кто-нибудь в детстве, что на старости лет я буду снова играть в индейцев, - ни за что бы не поверил.
      Поляк и писатель страшно обрадовались коньяку. Водопроводчик спиртного не признавал. Он пил только пиво и уверял, что лучшего, чем в Берлине, нигде не найти. Равик лежал на койке и читал газеты. Поляк не читал, он вообще не знал ни слова по-французски. Он курил и был счастлив. Ночью водопроводчик расплакался. Равик проснулся от сдавленных всхлипываний и лежал неподвижно, уставившись в маленькое оконце, за которым мерцало бледное небо. Он не мог уснуть даже после того, как водопроводчик утих. Слишком хорошо жил раньше, подумал он. Всего было вдоволь, теперь все исчезло, вот и тоскует.
     
     
      XVIII
     
      Равик возвращался с вокзала грязный и усталый. Тринадцать часов он провел в душном вагоне среди людей, от которых несло чесноком, среди охотников с собаками, женщин, державших на коленях корзины с курами и голубями... А до этого он находился три месяца на границе...
      Вечерело... Какое-то странное поблескивание в сумерках привлекло его внимание. Ему показалось, что вокруг Рон Пуэн расставлены зеркала, улавливающие и отражающие скудный свет поздних майских сумерек.
      Он остановился и вгляделся пристальнее. Это и в самом деле были зеркальные пирамиды. Длинной вереницей призраков тянулись они за клумбами тюльпанов.
      - Что это такое? - спросил он садовника, разравнивавшего свежевскопанную клумбу.
      - Зеркала, - ответил тот, не поднимая глаз.
      - Сам вижу, что зеркала. Но до моего отъезда из Парижа я их не видел.
      - Давно это было?
      - Три месяца назад.
      - Три месяца!.. Их поставили на прошлой неделе. По случаю приезда английского короля. Пусть себе глядится.
      - Какая безвкусица, - сказал Равик.
      - Согласен, - ответил садовник без всякого удивления.
      Равик пошел дальше. Три месяца... три года... три дня... Что такое время? Все и ничто. Каштаны уже в цвету, а тогда на них не было ни листочка; Германия опять нарушила договоры и полностью оккупировала Чехословакию; эмигрант Иозеф Блюменталь в припадке истерического хохота застрелился перед дворцом Лиги Наций в Женеве; сам он за это время перенес воспаление легких, и болезнь все еще дает себя знать. Тогда он находился в Бель-форе и носил фамилию Гюнтер... И вот он снова в Париже, и вечер мягок, как грудь женщины, и кажется - иначе и не может быть. Все принимается со спокойствием обреченности - этим единственным оружием беспомощности. Небо всегда и везде остается одним и тем же, распростертое над убийством, ненавистью, самоотверженностью и лю- бовью, наступает весна, и деревья бездумно расцветают вновь, приходят и уходят сливово-синие сумерки, и нет им дела до паспортов, предательства, отчаяния и надежды. Как хорошо снова оказаться в Париже, не спеша идти по улице, окутанной серебристо-серым светом, ни о чем не думать... До чего он хорош, этот час, еще полный отсрочки, полный мягкой расплывчатости, и эта грань, где далекая печаль и блаженно-счастливое ощущение того, что ты еще просто жив, сливаются воедино, как небо и море на горизонте: первый час возвращения, когда ножи и стрелы еще не успели вонзиться в тебя... Это редкое чувство единения с природой, ее широкое дыхание, идущее далеко и издалека, это пока еще безотчетное скольжение вдоль дороги сердца, мимо тусклых огней фактов, мимо крестов, на которых распято прошлое, и колючих шипов будущего, цезура, безмолвное парение, короткая передышка, когда, весь открывшись жизни, ты замкнулся в самом себе... Слабый пульс вечности, подслушанный в самом быстротечном и преходящем...
     
     
     
      Морозов сидел в "Пальмовом зале" отеля "Энтернасьональ". Перед ним стоял графин вина.
      - Борис!.. Здорово, старина, - сказал Равик. - Кажется, я попал как нельзя более кстати. Это "вуврэ"?
      - Оно самое. Урожай тридцать четвертого года. Сладкое и густое. Хорошо, что ты вернулся... Сколько ты отсутствовал. Месяца три?
      - Да. На этот раз дольше, чем обычно. Морозов позвонил в старомодный настольный колокольчик, похожий на те, какими звонят служки в деревенских церквах. В "катакомбе" провели электричество, но электрических звонков там не было. Да и вряд ли стоило их заводить: эмигранты вообще старались привлекать к себе поменьше внимания.
      - Как тебя теперь зовут? - спросил Морозов.
      - По-прежнему Равик. Полиции я известен под другими именами. Называл себя Воцеком, Нойманом, Гюнтером... Не знаю почему, но фамилия Равик мне особенно нравится. Не хочу с ней расставаться.
      - Они не пронюхали, что ты жил здесь?
      - Конечно, нет.
      - Ясно. А то непременно устроили бы облаву. Можешь опять остановиться здесь. Твоя комната свободна.
      - Хозяйка знает обо всем?
      - Нет. Никто ни о чем не знает. Я сказал, что ты уехал в Руан. Твои вещи у меня в комнате.
      Появилась официантка с подносом.
      - Кларисса, принесите рюмку для мсье Равика, - сказал Морозов.
      - Ах, это вы, мьсе Равик! - Зубы девушки сверкнули в улыбке. - Снова к нам? Я не видела вас больше полугода, мсье.
      - Всего каких-нибудь три месяца, Кларисса.
      - Не может быть! А я-то думала, что прошло полгода.
      Она ушла. Вскоре появился кельнер в засаленном кителе с рюмкой в руке. Он обходился без подноса, так как работал в "катакомбе" давно и мог позволить себе такую вольность. По его лицу Морозов понял, что сейчас последуют ненужные расспросы, и предупредил его.
      - А ну-ка, Жан, скажи, сколько времени мы не видели мсье Равика? Только смотри не ошибись!
      - Что вы, мсье Морозов! Неужели вы думаете, что я этого не помню? Я помню все с точностью до одного дня. С тех пор прошло ровно... - Он по-актерски выдержал паузу, улыбнулся и докончил: - Четыре с половиной недели.
      - Верно, - отозвался Равик, прежде чем Морозов успел что-либо сказать.
      - Верно, - повторил Морозов.
      - Ну еще бы! Я никогда не ошибаюсь.
      Жан исчез.
      - Не стоило его разочаровывать, Борис.
      - Ты прав, не стоило. Я только хотел показать тебе, что время, ставшее прошлым, утрачивает в сознании людей всякую реальность. Оно утешает, пугает и внушает безразличие. Поручика Бельского из Преображенского гвардейского полка я потерял из виду в Москве в 1917 году. Мы были друзьями. Он бежал на север через Финляндию. Мой путь лежал через Маньчжурию и Японию. Когда мы встретились с ним через восемь лет, мне казалось, что в последний раз я видел его в 1919 году в Харбине, а он утверждал, что это было в 1921 году в Хельсинки. Разница в два года... и в несколько тысяч километров. - Морозов разлил вино по рюмкам. - Ну а тебя тут все-таки узнают. Ты не почувствовал себя как на родине?
      Равик выпил. Вино было легким и холодным.
      - В Швейцарии я однажды оказался совсем близко от немецкой границы, - сказал он. - Прямо рукой подать, неподалеку от Базеля. Одна сторона шоссе швейцарская, другая - немецкая. Я стоял на швейцарской стороне и ел вишни. А косточки сплевывал в Германию.
      - И от этого ты почувствовал себя ближе к родине?
      - Нет. Никогда я не был так далек от нее.
      Морозов усмехнулся.
      - Понимаю. Как тебе жилось?
      - Как всегда. Но все стало гораздо труднее. Охрана границы усилена. Меня поймали один раз в Швейцарии, другой раз во Франции.
      - Почему ты не давал знать о себе?
      - Не знаю, что удалось разнюхать полиции. На них иной раз находит. Зачем подвергать опасности других? Ведь все наши алиби в конце концов не так уж безупречны. Лучше придерживаться старого солдатского правила: залечь и не шевелиться. А ты ждал писем?
      - Я-то не ждал.
      Равик посмотрел на него.
      - Письма, - сказал он. - Что письма? Какая от них польза?
      - Никакой.
      Равик достал из кармана пачку сигарет.
      - Странно, как все меняется в твое отсутствие.
      - Не выдумывай, - возразил Морозов.
      - Я вовсе не выдумываю.
      - Всегда хорошо там, где нас нет. Вернешься на старое место, и все тебе кажется другим. А потом принимает прежний вид.
      - Иной раз да, а иной раз и нет.
      - Ты выражаешься довольно туманно. Но хорошо, что ты так просто ко всему этому относишься. Сыграем в шахматы? Профессор, мой единственный достойный противник, умер. Леви уехал в Бразилию - ему там обещали место кельнера. Сегодняшняя жизнь несется чертовски быстро. Ни к чему не следует привыкать.
      - Верно, не следует.
      Морозов внимательно посмотрел на Равика.
      - Ты меня, кажется, не так понял.
      - И ты меня тоже. Не уйти ли нам из этой пальмовой могилы? Я не был здесь три месяца, но тут по-прежнему воняет кухней, пылью и страхом. Когда тебе надо быть в "Шехерезаде"?
      - Сегодня я вообще туда не пойду. У меня свободный вечер.
      - Вот и хорошо. - Равик едва заметно улыбнулся. - Вечер светской изысканности, вечер старой России и больших бокалов.
      - Пойдешь со мной?
      - Нет. Надо отдохнуть. Несколько ночей подРЯД почти не спал. Во всяком случае неспокойно. Давай уйдем отсюда и посидим где-нибудь еще часок. Давно этого со мной не было.
     
     
     
      - Как, снова "вуврэ"? - спросил Морозов.
      Они сидели за столиком перед кафе "Колизей". - Что с тобой, старина? Ведь вечер только начинается. Самое время пить водку.
      - Ты прав. И все-таки выпьем "вуврэ". Меня это вполне устроит.
      - Что с тобой? Возьми хотя бы коньяку.
      Равик отрицательно покачал головой.
      - По случаю приезда полагается в первый же вечер напиться до чертиков, - заявил Морозов. - Кому нужен этот героизм - трезво смотреть в лицо печальным теням прошлого?
      - Я вовсе не смотрю им в лицо, Борис. Я просто потихоньку радуюсь жизни.
      Равик видел, что Морозов не верит ему, но убеждать не хотелось. Он сидел за столиком у края тротуара, пил вино и спокойно глядел на вечернюю толпу. Пока он находился вне Парижа, все представлялось ясным и отчетливым. Теперь же все затуманилось, стало блеклым и вместе с тем красочным, все куда-то скользило, вызывая приятное головокружение, как у человека, который слишком быстро спустился с гор в долину и слышит все звуки, как сквозь вату.
      - Ты куда-нибудь заходил до того, как пришел в отель? - спросил Морозов.
      - Нет.
      - Вебер несколько раз справлялся о тебе.
      - Я позвоню ему.
      - Что-то ты мне не нравишься. Расскажи, что с тобой было.
      - Ничего особенного. Граница около Женевы охраняется очень строго. Пытался перейти сначала там, потом около Базеля. Оказалось не легче. В конце концов все же удалось. Простудился - ночь под открытым небом, снег, дождь. Но иначе было нельзя. Схватил воспаление легких. В Бель-форе один врач устроил меня в больницу. Втайне от персонала. Потом я десять дней жил у него дома. Надо будет выслать ему деньги.
      - Сейчас ты здоров?
      - Относительно.
      - Потому и водки не пьешь?
      Равик улыбнулся.
      - Зачем весь этот разговор? Я немного устал, мне надо снова привыкать ко всему. Это действительно так. Странно, как много думает человек, когда он в пути. И как мало, когда возвращается.
      Морозов протестующе поднял руку.
      - Равик, - сказал он отеческим тоном. - Ты разговариваешь с твоим отцом Борисом, знатоком человеческого сердца. Не виляй и спрашивай. Пусть все поскорее останется позади.
      - Хорошо. Где Жоан?
      - Не знаю. Уже несколько недель я ничего не знаю о ней. Даже не видел ее.
      - А до того?
      - Сначала она еще спрашивала о тебе. Потом перестала.
      - В "Шехерезаде" она больше не служит?
      - Нет. Вот уже пять недель как не поет у нас. Потом заходила раза два и больше не появлялась.
      - Ее нет в Париже?
      - Думаю, что нет. По крайней мере, так мне кажется. Иначе я встречал бы ее в "Шехерезаде".
      - Тебе известно, что она сейчас делает?
      - По-моему, снимается в каком-то фильме. Во всяком случае, так она сказала гардеробщице. В общем, сам понимаешь. Оправдание всегда найдется. Был бы предлог.
      - Предлог?
      - Вот именно, - угрюмо подтвердил Морозов. - А что же еще, Равик? Ты ждал другого?
      - Признаться, ждал.
      Морозов замолчал.
      - Ждать и знать - разные вещи, - заметил Равик.
      - Так рассуждают только жалкие романтики. Выпей чего-нибудь покрепче, брось ты эту водичку. Возьми хотя бы кальвадос...
      - Только не кальвадос. Коньяк, если это тебя утешит. А впрочем, можно и кальвадос...
      - Ну наконец-то, - сказал Морозов.
      Окна. Синие силуэты крыш. Потертый красный диван. Кровать. Равик знал, что придется пройти через все это. Он сидел на диване и курил. Морозов принес чемоданы и сообщил, где его можно будет найти.
      Равик скинул старый костюм и принял горячую ванну. Он долго и тщательно мылся: смывал с себя последние три месяца, словно соскребал их с кожи. Потом надел свежее белье, другой костюм, побрился; если бы не поздний час, он бы охотно отправился в турецкие бани. Пока он что-то делал, ему было хорошо. Он бы и теперь занялся еще чем-нибудь: сидя у окна, он чувствовал, как изо всех углов к нему подползает пустота.
      Равик налил себе рюмку кальвадоса - среди его вещей нашлась одна бутылка. В ту ночь они так и не допили ее. Но воспоминание не взволновало его. С тех пор прошло много времени. Он лишь отметил про себя, что это старый марочный кальвадос.
      Луна медленно поднималась над крышами домов. Грязный двор за окном стал казаться каким-то дворцом из серебра и теней. Немного фантазии - и любая куча мусора превращается в серебряную россыпь. В окно струился аромат цветов. Терпкий запах гвоздик. Равик высунулся из окна и посмотрел вниз. На подоконнике этажом ниже стоял деревянный ящик с цветами. Вероятно, цветы эмигранта Визенхофа, если только он еще не уехал. Как-то Равик сделал ему промывание желудка. В прошлом году под Рождество.
      В бутылке не осталось ни капли. Он бросил ее на кровать и встал. Что толку сидеть, бессмысленно глядя на пустую постель? Если тебе нужна женщина - достань ее и приведи к себе. В Париже это так просто.
      Он пошел по узким улицам к площади Этуаль. С Елисейских Полей пахнуло теплой жизнью ночного города. Вдруг он повернул и направился обратно, сначала быстро, потом все больше замедляя шаг, и наконец очутился возле отеля "Милан".
      - Как дела? - спросил он у портье.
      - А, это вы, мсье! - Портье поднялся. - Давненько к нам не заглядывали.
      - Да. Меня не было в Париже.
      Портье быстро окинул его взглядом.
      - Мадам у нас больше не живет.
      - Знаю. Она уже давно уехала от вас.
      Немалую часть своей жизни портье провел за конторкой и понимал с полуслова, чего от него хотят.
      - Не живет уже четыре недели, - сказал он. - Выехала месяц назад.
      Равик достал сигарету.
      - Мадам не в Париже? - спросил портье.
      - Она в Канне.
      - Ах, в Канне! - Портье провел широкой ладонью по лицу. - Вы не поверите, мсье: восемнадцать лет назад я служил швейцаром в отеле "Руль" в Ницце!
      - Охотно верю.
      - Какие были времена! Какие чаевые! Хорошо жилось после войны! А теперь...
      Немалую часть своей жизни Равик провел в отелях и с полуслова понимал портье. Достав пятифранковую кредитку, он положил ее на конторку.
      - Покорно благодарю, мсье! Желаю хорошо провести время! Вы очень помолодели, мсье!
      - Я и чувствую себя моложе. Всего хорошего. Равик постоял с минуту на улице. Зачем он зашел сюда? Не хватает еще пойти в "Шехерезаду" и напиться.
      Он взглянул на небо, усеянное звездами. В сущности говоря, он должен быть доволен такой развязкой. Не нужно ничего и никому долго и нудно объяснять. Он знал, что так будет, знала это и Жоан. Во всяком случае, в дни последних встреч. Она избрала единственно верный путь. Никаких объяснений. Они слишком отдают пошлостью. Любовь не терпит объяснений. Ей нужны поступки. Слава Богу, что все обошлось без морали. Слава Богу, что Жоан не моралистка. Она привыкла действовать. Теперь все кончено. Без дерганья и без метаний. Ведь он тоже действовал. Так почему же он стоит здесь?.. Быть может, виною этому воздух - мягкий, неповторимый воздух... майские сумерки. Париж... А может быть - это надвигающаяся ночь. Ночью человек всегда иной, чем днем.
      Он вернулся в отель.
      - Разрешите мне позвонить от вас?
      - Пожалуйста, мсье. К сожалению, у нас нет телефонной будки. Только вот этот аппарат.
      - Он меня вполне устроит.
      Равик взглянул на часы. Вебер, наверно, еще в клинике. Ведь теперь час вечернего обхода.
      - Попросите, пожалуйста, доктора Вебера.
      Он не узнал голоса сестры. Видимо, поступила совсем недавно.
      - Доктор Вебер не может подойти к телефону.
      - Его нет в клинике?
      - Он в клинике. Но сейчас с ним нельзя говорить.
      - Послушайте. Пойдите и скажите, что его просит Равик. Пойдите немедленно. Очень важное дело. Я подожду.
      - Хорошо, - неуверенно ответила сестра. - Сказать скажу, но он вряд ли...
      - Посмотрим. Только сообщите побыстрей. Не забудьте мою фамилию: Равик.
      Вебер не заставил себя долго ждать.
      - Равик! Где вы?
      - В Париже. Приехал сегодня. У вас операция?
      - Да. Начну через двадцать минут. Острый аппендицит. А потом встретимся, хорошо?
      - Могу подъехать к вам сейчас же.
      - Отлично. Жду вас.
     
     
     
      - Вот хороший коньяк, - сказал Вебер, - вот газеты и медицинские журналы. Устраивайтесь поудобнее.
      - Рюмку коньяку, халат и перчатки. Вебер с удивлением посмотрел на Равика.
      - Я же вам сказал - самый заурядный аппендицит. Работа совсем не для вас. Сам управлюсь в два счета. Ведь вы, должно быть, изрядно устали.
      - Вебер, сделайте одолжение и уступите мне эту операцию. Я нисколько не устал и чувствую себя прекрасно.
      Вебер рассмеялся.
      - Не терпится поскорее взяться за дело? Ладно, пусть будет по-вашему. Я вас вполне понимаю.
      Равик вымыл руки, на него надели халат и перчатки. Операционная. Знакомый запах эфира. Эжени стояла возле больного, подготавливая все для наркоза. Другая сестра, очень хорошенькая молодая девушка, раскладывала инструменты.
      - Добрый вечер, сестра Эжени, - сказал Равик.
      Она едва не выронила капельницу.
      - Добрый вечер, доктор Равик.
      Вебер ухмыльнулся. Эжени впервые назвала Равика доктором. Равик склонился над пациентом. Мощная лампа заливала операционный стол ослепительно белым светом. Этот свет словно отгораживал от окружающего мира, выключал посторонние мысли. Деловитый, холодный, безжалостный и добрый свет. Хорошенькая сестра подала скальпель. Сталь приятно холодила руки сквозь тонкие перчатки. Как хорошо от зыбкой неопределенности вернуться к ясности и точности. Он сделал надрез. Кровь узкой красной полоской побежала за острием ножа. Все стало на свое место. Впервые после возвращения он почувствовал себя самим собой. Беззвучное шипение света. Дома, подумал он. Наконец-то дома!
     
     
      XIX
     
      - Она здесь, - сказал Морозов.
      - Кто?
      Морозов оправил свою ливрею.
      - Не притворяйся, будто не понимаешь, о ком речь. Не огорчай твоего отца Бориса. Думаешь, я не знаю, зачем ты за последние две недели трижды заглядывал в "Шехерезаду"? В первый раз с тобой было синеокое черноволосое чудо красоты, потом ты приходил один. Человек слаб - в этом и заключается его прелесть.
      - Убирайся ко всем чертям, старый болтун, - сказал Равик. - Я держусь из последних сил, а ты всячески стараешься унизить меня...
      - А тебе хочется, чтобы я вообще ничего не говорил?
      - Безусловно.
      Посторонившись, Морозов пропустил двух американцев.
      - Тогда уходи. Придешь в другой раз.
      - Она здесь одна?
      - Без мужчины мы не пустили бы сюда даже княгиню. Пора бы тебе это знать. Твой вопрос порадовал бы самого Зигмунда Фрейда.
      - Что ты знаешь о Зигмунде Фрейде? Ты пьян, и я пожалуюсь на тебя распорядителю "Шехерезады" капитану Чеченидзе.
      - Дитя мое, капитан Чеченидзе служил со мной в одной полку. Он был поручиком, а я подполковником. Он до сих пор не забывает об этом. Можешь жаловаться сколько угодно.
      - Ладно. Пропусти меня.
      - Равик! - Морозов положил ему на плечи свои огромные руки. - Не будь ослом! Позвони синеокому чуду и приходи вместе с ним, если уж решил провести вечер у нас. Вот тебе совет человека, который понимает толк в жизни. Пусть это дешево, зато всегда действует.
      - Нет, Борис. - Равик взглянул на него. - Уловки тут ни к чему, да я и не хочу хитрить.
      - Тогда ступай домой, - сказал Морозов.
      - В пальмовую могилу? Или в свою конуру?
      Морозов оставил Равика и поспешил на помощь
      парочке, искавшей такси. Равик подождал, пока
      он вернется.
      - Ты разумнее, чем я думал, - сказал Морозов. - Иначе ты давно уже сидел бы у нас в зале...
      Он сдвинул на затылок фуражку с золотыми галунами и хотел еще что-то добавить, но тут в дверях "Шехерезады" показался подвыпивший молодой человек в белом смокинге.
      - Господин полковник! Гоночную машину!
      Морозов сделал знак шоферу такси, оказавшемуся первым на стоянке, и проводил подвыпившего гостя к машине.
      - Почему вы не смеетесь? - спросил пьяный. - Ведь я назвал вас полковником. Разве это не остроумно?
      - В высшей степени остроумно. А насчет гоночной машины просто великолепно.
      Морозов вернулся к Равику.
      - Пожалуй, тебе лучше зайти, - сказал он. - Наплевать. И я бы так поступил. Ведь когда-нибудь это должно произойти. Почему же не сразу? Развяжись с этим делом. Так или иначе. Если мы перестанем делать глупости - значит, мы состарились.
      - Я тоже все обдумал и решил пойти в другое место.
      Морозов лукаво посмотрел на Равика.
      - Ладно, - сказал он. - В таком случае, увидимся через полчаса.
      - Как сказать!
      - Тогда - через час.
     
     
     
      Через два часа Равик зашел в "Клош д'Ор". Здесь было еще совсем пусто. Внизу, вдоль длинной стойки бара, как попугаи на шесте, сидели проститутки и болтали. Тут же слонялись торговцы кокаином, поджидая туристов. В зале наверху несколько парочек ели луковый суп. В углу напротив сидели на диване две женщины, пили шерри-бренди и о чем-то шептались - одна с моноклем в глазу, в костюме мужского покроя и с галстуком, другая рыжеволосая и полная, в очень открытом вечернем платье с блестками.
      Какой идиотизм, подумал Равик. Почему я не пошел в "Шехерезаду"? Чего боюсь? От чего бегу? Мое чувство окрепло, я это знаю. Три месяца разлуки не сломили, а усилили его. К чему обманывать себя? Оно было со мной - единственное, что у меня еще осталось, когда я крался по глухим переулкам, прятался по каким-то потайным комнатам, когда капля за каплей в меня вливалось одиночество чужих беззвездных ночей. Разлука разожгла мое чувство, как его не могла бы разжечь сама Жоан, а теперь...
      Чей-то сдавленный вскрик вернул его к действительности. Занятый своими мыслями, он не заметил, что тем временем в бар вошло несколько женщин. Теперь он увидел, что одна из них, сильно подвыпившая, похожая на светлокожую мулатку, в сдвинутой на затылок, украшенной цветами шляпке, отбросила в сторону столовый нож и начала медленно спускаться по лестнице. Никто ее не пытался задержать. Навстречу ей по лестнице поднимался кельнер. Женщина, стоявшая наверху, преградила ему путь.
      - Ничего не случилось, - сказала она. - Ничего не случилось.
      Кельнер пожал плечами и повернул обратно. Рыжеволосая, сидевшая в углу, поднялась. Ее подруга, та, что задержала кельнера, поспешно сошла к стойке. Рыжая с минуту стояла неподвижно, прижимая ладонь к полной груди. Затем осторожно, раздвинув два пальца, опустила глаза. Платье было разрезано на несколько сантиметров. В разрезе зияла рана. Кожи не было видно. Виднелась лишь открытая рана, окаймленная зеленым, переливающимся на свету шелком. Рыжая все смотрела и смотрела на рану, словно никак не могла поверить
      в случившееся.
      Равик невольно вскочил с места, но тут же снова сел. С него было достаточно и одной высылки. Женщина с моноклем силой усадила рыжую на диван. В ту же минуту снизу вернулась другая, та, что полминуты назад спустилась в бар. Она несла в руке рюмку водки. Женщина с моноклем, упершись коленом в диван, зажала рыжеволосой рот и быстро отвела ее руку от груди. Вторая выплеснула на рану водку. Примитивная дезинфекция, подумал Равик. Рыжеволосая стонала, дергалась, но другая держала ее, как в тисках. Еще две женщины загородили стол от остальных гостей. Все делалось быстро и ловко. Через минуту, словно по мановению волшебной палочки, в кафе появилась целая компания лесбиянок и гомосексуалистов. Они окружили столик, двое подхватили рыжую и повели к лестнице; другие окружили их плотным кольцом, и все, болтая и смеясь, как ни в чем не бывало, покинули кафе. Большинство посетителей так ничего и не заметило.
      - Ловко, а? - произнес кто-то за спиной Равика.
      Это был кельнер.
      Равик кивнул.
      - А в чем дело?
      - Ревность. Они прямо-таки бесноватые, эти развратницы.
      - Но откуда взялись остальные? Выросли как из-под земли. Просто телепатия какая-то.
      - Они это нюхом чуют, мсье.
      - Должно быть, кто-то позвонил и вызвал других. Так или иначе, они проделали все удивительно быстро.
      - Они это чуют. Держатся друг за дружку, как смерть за черта. Никто никого не выдаст. Лишь бы не вмешивалась полиция. Вот все, что им нужно. Сами разбираются в своих делах.
      Кельнер взял со стола пустую рюмку.
      - Еще одну? Что вы пили?
      - Кальвадос.
      - Хорошо. Еще один кальвадос.
      Кельнер ушел.
      Равик поднял глаза и увидел Жоан. Она сидела через несколько столиков от него. Очевидно, она . вошла, пока он разговаривал с кельнером. С ней было двое мужчин... Они увидели друг друга одно- временно. Ее загорелое лицо побледнело. С минуту она сидела не шевелясь и не сводя с него глаз. Затем резким движением отодвинула столик, встала и направилась к нему. В ее лице произошла странная перемена. Оно словно превратилось в смутное, расплывчатое пятно, на котором были видны только неподвижные, ясные, как кристаллы, глаза. Никогда еще Равик не видел у нее таких светлых глаз. В них была какая-то гневная сила.
      - Ты вернулся, - сказала она тихо, едва дыша. Она стояла совсем близко к нему. На мгновение Равику показалось, что она хочет его обнять, но она этого не сделала. Даже руки не подала.
      - Ты вернулся, - повторила она.
      Равик молчал.
      - Ты уже давно в Париже? - спросила она так же тихо.
      - Две недели.
      - Две недели... И я не... Ты даже не подумал...
      - Никто не знал, где ты. Ни в отеле, ни в "Шехерезаде".
      - В "Шехерезаде", но я же... - Она запнулась. - Почему ты не писал?
      - Не мог.
      - Ты лжешь!
      - Пусть так. Не хотел. Не знал, вернусь ли обратно.
      - Опять лжешь. Не в этом дело.
      - Только в этом. Я мог вернуться, мог и не вернуться. Неужели ты не понимаешь?
      - Нет, зато понимаю другое: ты уже две недели в Париже и ничего не сделал, чтобы найти меня...
      - Жоан, - спокойно сказал Равик. - Ведь не в Париже твои плечи покрылись загаром.
      Кельнер, словно почуяв неладное, осторожно приблизился к их столику. Он все еще не мог прийти в себя после только что разыгравшейся сцены. Как бы невзначай, вместе с тарелкой он убрал со стола, покрытого скатертью в красно-белую клетку, ножи и вилки. Равик заметил это.
      - Не беспокойтесь, все в порядке, - сказал он кельнеру.
      - Что в порядке? - спросила Жоан.
      - Да ничего. Тут только что случилась история. Разыгрался скандал. Ранили женщину. Но на этот раз я не стал вмешиваться.
      - Не стал вмешиваться?
      Она вдруг все поняла и изменилась в лице.
      - Зачем ты здесь? Тебя опять арестуют. Я все знаю. Теперь тебе дадут полгода тюрьмы. Ты должен уехать! Я не знала, что ты в Париже. Думала, ты никогда больше не вернешься.
      Равик молчал.
      - Никогда больше не вернешься, - повторила она.
      Равик посмотрел на нее.
      - . Жоан...
      - Нет! Это все неправда! Все ложь! Ложь!
      - Жоан, - осторожно произнес Равик. - Вернись к своему столику.
      В ее глазах стояли слезы.
      - Вернись к своему столику.
      - Ты во всем виноват! - вырвалось у нее. - Ты! Ты один!
      Она резко повернулась и пошла. Равик слегка отодвинул столик и сел. Его взгляд упал на рюмку кальвадоса, он потянулся за ней, но не взял. Во время разговора с Жоан он оставался совершенно спокойным. Теперь его охватило волнение. Странно, подумал он. Грудные мускулы дрожат под кожей. Почему именно грудные? Он поднял рюмку и стал разглядывать свою руку. Рука не дрожала. Не глядя на Жоан, он отпил глоток.
      - Пачку сигарет, - бросил он проходившему кельнеру. - "Капорал".
      Он закурил, допил рюмку и снова почувствовал на себе взгляд Жоан. Чего она ждет? - подумал он. - Что я напьюсь с горя у нее на глазах? Он подозвал кельнера и расплатился. Когда он встал, Жоан начала что-то оживленно говорить одному из своих спутников. Она не подняла глаз, когда он прошел мимо ее столика. Лицо ее было жестким, холодным и ничего не выражало. Она напряженно улыбалась.
      Равик бродил по улицам и неожиданно для самого себя снова оказался перед "Шехерезадой". Морозов встретил его улыбкой.
      - Хорошо держишься, солдат! Я уж думал, ты совсем погиб. А ты вот вернулся. Люблю, когда мои пророчества сбываются.
      - Не торопись радоваться, Борис.
      - И ты не торопись. Она уже ушла.
      - Знаю. Я встретил ее.
      - Неужели?
      - Да, в "Клош д'Ор".
      - Ну и ну... - изумился Морозов. - У судьбы-злодейки всегда сюрпризы про запас. Удивит так удивит!
      - Когда ты освободишься, Борис?
      - Через несколько минут. Все уже разошлись. Вот только переоденусь. А ты пока что зайди в зал, выпьешь водки за счет заведения.
      - Нет. Я подожду здесь.
      Морозов испытующе посмотрел на него.
      - Как ты себя чувствуешь?
      - Скверно.
      - Разве ты ждал другого?
      - Всегда ждешь чего-то другого. Пойди переоденься.
      Равик прислонился к стене. Рядом с ним старая цветочница складывала в корзину нераспроданные цветы. Хотя это и было глупо, но Равику захотелось, чтобы она предложила ему букет. Неужели по его лицу видно, что цветы ему сейчас ни к чему? Он посмотрел вдоль улицы. Кое-где в окнах еще горел свет. Медленно проезжали такси... Чего он ждал? Он все предвидел заранее. Он не ждал лишь того, что Жоан опередит его. А почему бы и нет? Всегда прав тот, кто наносит удар первым!
      Из "Шехерезады" вышли кельнеры. Ночью они были кавказцами в длинных красных черкесках и высоких мягких сапогах. На рассвете это были про- сто усталые люди. Они шли домой в своем обычном платье, которое выглядело на них очень странно после ночного маскарада. Морозов вышел последним.
      - Куда пойдем? - спросил он.
      - Сегодня я уже везде побывал.
      - Тогда пойдем в отель, сыграем в шахматы.
      - Что ты сказал?
      - Сыграем в шахматы. Есть такая игра с деревянными фигурками. Она и отвлекает и заставляет сосредоточиться.
      - Хорошо, - сказал Равик. - Давай сыграем.
     
     
     
      Он проснулся и сразу же почувствовал, что Жоан находится в комнате. Было еще темно, и он не мог ее видеть, но знал, что она здесь. Комната стала иной. Окно стало иным, воздух стал иным, и он стал иным.
      - Перестань дурачиться! - сказал он. - Включи свет и подойди ко мне.
      Она не пошевелилась. Он даже не слышал ее дыхания.
      - Жоан, - сказал он. - Не будем играть в прятки.
      - Не стоит, - тихо ответила она.
      - Тогда иди ко мне.
      - Ты знал, что я приду.
      - Не мог я этого знать.
      - Дверь не была заперта.
      - Она почти никогда не бывает заперта.
      Она с минуту помолчала.
      - Я думала, ты еще не вернулся, - сказала она наконец. - Я только хотела... Думала, ты сидишь где-нибудь и пьешь.
      - Я тоже думал, что так будет. Но вместо этого я играл в шахматы.
      - Что ты делал?
      - Играл в шахматы. С Морозовым. Внизу, в комнате, похожей на аквариум без воды.
      - Шахматы! - она отошла от двери. - Шахматы! Как же так?.. Разве можно играть в шахматы, когда?..
      - Я бы и сам не поверил, но, оказывается, можно. И совсем не плохо получается. Мне даже удалось выиграть одну партию.
      - Ты самый холодный, самый бессердечный...
      - Жоан, не устраивай глупых сцен. Я люблю театр, но сейчас мне не до него.
      - Я и не думаю устраивать тебе сцен. Я безумно несчастна.
      - Хорошо. Не будем говорить об этом. Сцены уместны, когда люди не очень несчастны. Я был знаком с одним человеком, который сразу после смерти своей жены заперся у себя в комнате и просидел там до самых похорон, решая шахматные задачи. Его сочли бессердечным, но я знаю, что свою жену он любил больше всего на свете. Просто он ничего лучшего не мог придумать. День и ночь решал шахматные задачи, чтобы хоть как-то забыться.
      Жоан стояла теперь посредине комнаты.
      - Значит, поэтому ты и играл в шахматы, Равик?
      - Нет. Я же рассказал тебе о другом человеке. А я спал, когда ты пришла.
      - Да, ты спал! Ты еще можешь спать!
      Равик привстал на постели.
      - Я знал и другого человека. Потеряв жену, он лег спать и проспал двое суток. Его теща была вне себя. Она не понимала, что можно делать самые, казалось бы, неуместные, противоестественные вещи и быть при этом совершенно безутешным. Просто удивительно, до чего нелеп этикет горя. Застань ты меня мертвецки пьяным - и приличия были бы соблюдены. А я играл в шахматы и потом лег спать. И это вовсе не говорит о том, что я черств или бессердечен. Что же тут непонятного?
      Внезапно раздался грохот и звон: Жоан схватила вазу и швырнула ее на пол.
      - Спасибо, - сказал Равик. - Я терпеть не мог этой штуки. Смотри не поранься осколками. Она расшвыряла осколки ногой.
      - Равик, - сказала она. - Зачем ты говоришь мне все это?
      - Действительно, - ответил он. - Зачем? Вероятно, подбадриваю самого себя. Тебе не кажется?
      Она порывисто повернулась к нему.
      - Похоже, что так. Но у тебя никак не поймешь, когда ты серьезен, а когда шутишь.
      Осторожно пройдя по усеянному осколками полу, Жоан села на кровать. Теперь, при свете занимающегося утра, он мог отчетливо разглядеть ее лицо. И удивительное дело: оно нисколько не казалось усталым, напротив, оно было молодым, ясным и сосредоточенным. На ней был новый плащ и уже не то платье, в каком он видел ее в "Клош Д'Ор".
      - Я думала, ты никогда больше не вернешься, Равик, - сказала она.
      - Мне пришлось пробыть в Швейцарии дольше, чем я рассчитывал. Я не мог приехать раньше.
      - Почему ты ни разу не написал?
      - А что бы от этого изменилось?
      Она отвела взгляд в сторону.
      - Все-таки было бы лучше.
      - Лучше всего было бы вообще не возвращаться. Однако я не могу жить ни в какой другой стране, кроме Франции, ни в каком другом городе, кроме Парижа. Швейцария слишком мала, в других странах - фашисты.
      - Но ведь здесь... полиция.
      - У полиции сейчас так же много или, если угодно, так же мало шансов схватить меня, как и прежде. В последний раз мне просто не повезло. Не будем больше говорить об этом.
      Он взял сигареты со стола около кровати. Это был удобный, средних размеров стол, с книгами, сигаретами и всякой мелочью. Равик не выносил ночных столиков с резными ножками и столешни- цами из поддельного мрамора, какие встречаются почти в каждом отеле.
      - Дай и мне сигарету, - попросила Жоан.
      - Ты не хочешь выпить?
      - Хочу. Не вставай. Принесу сама.
      Она нашла бутылку и налила две рюмки - ему и себе. Когда она пила, плащ соскользнул с ее плеч, и в свете редеющих утренних сумерек Равик увидел, что на ней то самое платье, которое он подарил ей перед поездкой в Антиб. Зачем она его надела, это единственное платье, которое он ей купил? Единственное? Он никогда над этим не задумывался. И сейчас он тоже не хотел думать об этом.

К титульной странице
Вперед
Назад