- Я тосковал по тебе. Мне лезли в голову самые ужасные мысли! Неужели ты не понимаешь?
      - Понимаю, - сказала Лилиан. - Хочешь креветок? Они пахнут водорослями и морем.
      Клерфэ взял картонную тарелочку с креветками и выбросил ее в окно.
      Лилиан посмотрела ей вслед.
      - Ты попал в закрытый зеленый ситроен. Но еще через секунду креветки угодили бы прямо в голову полной белокурой даме, которая ехала в открытой машине. Дай мне, пожалуйста, корзинку и бечевку. Я хочу есть.
      Казалось, что Клерфэ бросит корзинку туда же, что и креветки, но потом он протянул ее Лилиан.
      - Скажи, чтобы он положил еще одну бутылку розового вина, -- сказал Клерфэ. - И слезь с подоконника, я хочу обнять тебя.
      Лилиан соскользнула с подоконника.
      - Джузеппе тоже здесь?
      - Нет. Он стоит на Вандомской площади в окружении множества бентлеев и роллс-ройсов и взирает на них с презрением.
      - Пойди за ним; давай поедем в Булонский лес.
      - Хорошо, поедем в Булонский лес, - сказал Клерфэ, целуя ее. - Но за Джузеппе мы пойдем вместе и вместе приедем на нем, а то я боюсь, что ты исчезнешь раньше, чем я вернусь. Не хочу больше рисковать.
      - Ты скучал без меня?
      - Иногда скучал, когда переставал ненавидеть и опасаться, что тебя убил твой любовник на сексуальной почве. С кем ты была в Венеции?
      - Одна.
      Клерфэ посмотрел на нее.
      - Ну что ж, возможно, и так. С тобой ничего нельзя знать наверное. Почему ты мне не писала?
      - У нас это не заведено. Ведь и ты ездишь иногда в Рим и появляешься только через несколько недель. И притом с любовницей.
      Клерфэ засмеялся.
      - Я знал, что ты когда-нибудь мне это припомнишь. Из-за этого ты и не приезжала?
      - Конечно, нет.
      - Жаль.
      Лилиан высунулась из окна, чтобы поднять наверх корзинку с креветками. Клерфэ терпеливо ждал. В дверь постучали. Клерфэ подошел к двери, взял у официанта бутылку вина и выпил рюмку; Лилиан крикнула в окно, чтобы ей дали еще несколько горстей креветок. Клерфэ огляделся вокруг. Туфли Лилиан были разбросаны по всей комнате, на одном из кресел лежало ее белье, в полуоткрытом шкафу висели ее платья! на снова здесь, - подумал Клерфэ, и его охватило глубокое, неведомое ему до сих пор, чувство покоя.
      Лилиан обернулась, держа в руках корзинку.
      - Какой запах! Мы поедем еще когда-нибудь к морю?
      - Да. В Монте-Карло. Летом там будут гонки.
      - А нельзя поехать раньше?
      - Когда хочешь. Сегодня? Завтра?
      Лилиан улыбнулась.
      - Ты меня знаешь. Нет, не сегодня и не завтра.
      Она взяла у него из рук протянутую ей рюмку.
      - Я не собиралась так долго пробыть в Венеции, - сказала она, - я поехала туда на несколько дней.
      - Почему же ты пробыла дольше?
      - Я была нездорова.
      - Что с тобой было?
      Лилиан помедлила секунду.
      - Я простудилась.
      Она видела, что Клерфэ не верит ей. Это привело Лилиан в восторг. Он ей не поверил - и кровотечение показалось вдруг Лилиан чем-то почти невероятным; может быть, оно и впрямь не было таким уж серьезным? Лилиан почувствовала себя так, словно она была толстухой, которая сбросила сразу десять кило.
      Она прижалась к нему. Клерфэ крепко обнял ее.
      - Когда ты опять уйдешь? - спросил он.
      - Я не ухожу, Клерфэ. Просто иногда меня нет.
      С реки донесся гудок буксира. На палубе молодая женщина развешивала разноцветное белье, веревка была протянута между рубкой рулевого и камбузом. У дверей камбуза девочка играла с овчаркой. Хозяин буксира в одной рубашке стоял у рулевого колеса и что-то насвистывал.
      - Смотри, - сказала Лилиан. - Когда я вижу такие картины, мне становится завидно. Семейное счастье. Именно этого хотел бог,
      - Если бы такое счастье было у тебя, ты бы тайком улизнула на первой же стоянке.
      - Это не мешает мне завидовать им. Не пойти ли нам за жузеппе?
      Клерфэ осторожно поднял Лилиан.
      - Я не хочу идти за Джузеппе и не хочу ехать в Булонский лес. Мы успеем сделать это вечером.
      x x x
     
      - Словом, ты решил запереть меня, - смеясь, сказала Лилиан.
      Клерфэ не смеялся.
      - Нет, я не собирался тебя запереть. Я хочу жениться на тебе.
      - Зачем?
      Не вставая с кровати, Лилиан подняла бутылку с розовым вином и посмотрела сквозь нее на свет. Окно показалось ей багрово-красным, словно залитым кровью. Клерфэ забрал у нее бутылку.
      - Чтобы в один прекрасный день ты не исчезла опять совершенно бесследно.
      - Но я ведь оставила в отеле иц свои чемоданы. Ты думаешь, что женитьба привязывает женщину больше, чем наряды, и что она скорее вернется?
      - Я хочу жениться не для того, чтобы ты возвращалась, а чтобы ты была всегда со мной. Впрочем, давай посмотрим на это с другой стороны. У тебя осталось мало денег. От меня ты ничего не хочешь брать.
      - Но у тебя у самого их нет, Клерфэ.
      - Я сохранил свою долю от двух гонок. Кроме того, кое-что у меня было и кое-что я еще заработаю. На этот год нам хватит с лихвой.
      - Хорошо, тогда подождем до будущего года.
      - Зачем ждать?
      - Ты убедишься, что это чепуха. На какие деньги ты будешь покупать мне в будущем году платья и туфли? Ты ведь сам говорил, что твой контракт истекает в конце года.
      - Наша фирма предложила мне представительство.
      Подняв ногу, Лилиан критически разглядывала ее. Скоро она уже станет слишком худой, - подумала Лилиан.
      - Ты хочешь продавать машины? - спросила она. - Не представляю тебя в этой роли.
      - Я тоже, но я многого не представлял себе, а потом прекрасно все делал. К примеру, я не представлял, что захочу жениться на тебе.
      - Значит, ты хочешь все сразу? В один прекрасный день стать почтенным торговцем и примерным семьянином?
      - Ты говоришь об этом как о мировой катастрофе,
      Лилиан выскользнула из постели и взяла халат,
      - Где же ты будешь торговать автомобилями?
      Клерфэ помедлил секунду.
      - В округе Тулуза скоро откроется вакансия.
      - Боже мой! - сказала Лилиан. - Когда?
      - Через несколько месяцев. Осенью. Самое позднее - в конце года.
      Лилиан стала причесываться.
      - Скоро я буду слишком стар, чтобы брать призы на гонках, -- сказал Клерфэ за ее спиной, лежа в постели. - Я ведь не Нуволари и не Караччола. Наверное, я мог бы поступить куда-нибудь тренером; но тогда мне опять пришлось бы переезжать с места на место, как нашему толстяку Чезаре. С тех пор как гонки начали устраивать в Африке и в Южной Америке, он даже зимой не видит жену. Нет, с меня хватит. Я хочу изменить свою жизнь.
      Почему все они обязательно хотят изменить жизнь? - думала Лилиан. - Почему они стремятся изменить то, что помогло им некогда произвести впечатление на любимую женщину? Неужели им не приходит в голову, что они могут потерять эту женщину? Даже Марио - и тот в последний момент захотел отказаться от профессии жиголо и начать со мной новую, добропорядочную жизнь. А теперь вот Клерфэ, который думает, что любит меня (да и я любила его, потому что мне казалось, что у него, как и у меня, нет будущего), хочет все переменить и еще считает, что я должна радоваться.
      - Я не раз думала о том, должны ли женщины в моем положении выходить замуж, - сказала Лилиан. - Но ни один из аргументов не показался мне достаточно веским. Особенно тот, который выдвинул больной шахматист в нашем санатории. Он сказал, что в минуту смертной тоски хорошо иметь рядом с собой близкого человека, Не знаю, прав ли он; мне думается, что в такие минуты люди так безнадежно одиноки, что они и не заметят, если вокруг их кровати соберется целая толпа близких людей. Камилла Албеи -- она умерла в санатории - хотела, чтобы хоть один из ее любовников присутствовал при ее кончине, она решила застраховать себя от всяких случайностей и с громадным трудом поддерживала отношения сразу с тремя поклонниками; в течение дня всех их можно было собрать у ее постели - она позаботилась даже об этом. Свой последний роман с одним противным наглецом она именно поэтому затянула сверх всякой меры... Камиллу Албеи переехала машина на тихой деревенской улице; она умерла полчаса спустя. Возле нее никого не было, даже этого наглеца. Он сидел в кондитерской Киндлера и ел шоколадные пирожные со сбитыми сливками, и никому не могло прийти в голову, что он там. Камиллу держал за руку деревенский полицейский, которого она видела первый раз в жизни. И она была ему так благодарна, что хотела поцеловать его руку. Но уже не успела.
      - Лилиан, - сказал Клерфэ спокойно, - почему ты все время уклоняешься от ответа?
      Лилиан отложила гребенку.
      - Ты не понимаешь? Что, собственно, произошло, Клерфэ? Случай свел нас. Почему ты не хочешь оставить все как есть?
      - Я хочу удержать тебя. Сколько смогу. Все очень просто, ведь правда?
      - Нет. Так нельзя удержать.
      - Хорошо. Тогда давай назовем это иначе. Я не хочу жить по-старому, как жил до сих пор.
      - Ты хочешь уйти на покой?
      Клерфэ посмотрел на смятую постель.
      - Ты всегда умеешь находить самые отвратительные слова. Позволь мне заменить их другими. Я люблю тебя и хочу жить с тобой. Можешь посмеяться и над этим.
      - Над этим я никогда не смеюсь. - Лилиан взглянула на него. Ее глаза были полны слез.
      - Ах, Клерфэ! Какие это все глупости!
      - Правда? - Клерфэ встал и взял ее за руки. - Мы были так уверены, что с нами этого не может случиться.
      - Оставь все как есть! Оставь все как есть! Не разрушай.
      - Что я могу разрушить?
      Все, - подумала она. - Нельзя построить семейное счастье в Тулузе, на крыльях бабочек, даже если одеть их в свинец. Удивительно, как эгоизм ослепляет. Если бы дело касалось кого-нибудь другого, он бы меня сразу понял, но, когда дело коснулось его, он вдруг ослеп.
      - Я ведь больна, Клерфэ, - сказала Лилиан после некоторого колебания.
      - Это только лишний раз доказывает, что тебе нельзя быть одной!
      Лилиан молчала. Борис, - подумала она. - Борис бы меня сейчас понял. Клерфэ говорит так же, как он. Но он не Борис.
      - Не пойти ли нам за Джузеппе? - спросила она.
      - Я могу привести его сам. Ты подождешь меня?
      - Да.
      - Когда ты хочешь ехать на Ривьеру? Скоро?
      - Скоро.
      Клерфэ остановился позади нее.
      - У меня там есть домик, очень плохой.
      Лилиан увидела в зеркале лицо Клерфэ и руки, которые он положил ей на плечи.
      - Я открываю в тебе совершенно неожиданные качества, честное слово.
      - Его можно перестроить, - сказал Клерфэ.
      - А продать нельзя?
      - Сперва все же взгляни на него.
      - Хорошо, - сказала Лилиан, внезапно почувствовав нетерпение. - Когда будешь в отеле, пришли сюда мои чемоданы.
      - Я их захвачу с собой.
      Клерфэ ушел. Лилиан продолжала смотреть на догорающий закат. На берегу сидело несколько рыбаков. Двое бродяг разложили свой ужин на парапете набережной. Какие странные пути выбирает иногда чувство, которое мы зовем любовью, - думала она. - Левалли как-то сказал, что за спиной юной вакханки всегда можно различить тень хозяйственной матроны, а за спиной улыбающегося героя - бюргера с верным доходом. Это не для меня, - подумала Лилиан. Но что вдруг случилось с Клерфэ? Разве она полюбила его не за то, что он ценил каждое мгновение, словно оно было последним в его жизни? Тулуза! Она засмеялась. Лилиан никогда не говорила о своей болезни, считая, что в больном всегда есть что-то отталкивающее для здорового. Но сейчас она поняла, что бывает и наоборот: здоровый может казаться больному вульгарным, как какой-нибудь нувориш обедневшему аристократу. У нее было такое чувство, словно Клерфэ бросил ее, словно он каким-то странным образом оставил ее, а сам перешел на ту сторону, где было широко и просторно и которая была недостижима для нее. Клерфэ перестал быть погибшим человеком; у него вдруг появилось будущее. К своему удивлению, Лилиан увидела, что плачет, плачет легко и беззвучно. Но она не чувствовала себя несчастной. Просто ей хотелось удержать все это немного дольше.
      x x x
     
      Клерфэ принес чемоданы.
      - Не пойму, как ты могла так долго жить без своих платьев?
      - Я заказала себе новые. С платьями дело обстоит просто.
      Лилиан говорила неправду. Она еще только решила пойти завтра утром к Баленсиага. Лилиан казалось, что для этого у нее есть основания: прежде всего надо было отпраздновать возвращение из Венеции, где ей на сей раз удалось избежать смерти. Кроме того, необходимо было транжирить деньги, чтобы тем самым выразить свой протест против предложения Клерфэ жениться на ней и поселиться в Тулузе.
      - Может, ты позволишь подарить тебе несколько платьев? -спросил Клерфэ. - Я ведь сейчас, можно сказать, почти богач.
      - Хочешь купить мне подвенечный наряд? В ознаменование будущей свадьбы?
      - Совсем наоборот. В ознаменование твоей поездки в Венецию!
      Лилиан рассмеялась.
      - Раз так, можешь подарить мне платье. Куда мы пойдем сегодня вечером? В Булонском лесу уже не холодно сидеть?
      - Надо захватить с собой пальто. А то еще слишком прохладно. Но мы можем проехаться по лесу. Он сейчас нежно-зеленый и словно заколдованный весной и синими парами бензина. Жителей большого города и такая весна устраивает. По вечерам на боковых аллеях рядами стоят машины. Любовь вывешивает свои флаги из каждого окошка.
      Лилиан взяла платье из черной прозрачной ткани, отделанное ярко-красным рюшем, и помахала им из окна.
      - Да здравствует любовь! - сказала она. - Божественная и земная, маленькая и большая! Когда ты опять уезжаешь?
      - Как ты узнала, что мне надо ехать? Следишь за спортивным календарем?
      - Нет. Но у нас никогда не известно, кто кого покинет.
      - Все изменится.
      - Но ведь не раньше конца года?
      - Жениться можно и раньше.
      - Давай лучше сначала отпразднуем встречу и расставание. Куда ты едешь?
      - В Рим. На тысячемильные гонки через всю Италию. Осталась всего неделя. А со мной тебе нельзя. Ездишь и ездишь до умопомрачения, вот и все. Пока а конце концов не перестаешь различать, где шоссе и мотор и где ты.
      - Ты победишь?
      - Вилле Милия - коронный номер итальянцев. Правда, как-то раз победителем оказался Караччола, который ездил за фирму ерседес, но обычно первые места берут итальянцы. Торриани и я будем участвовать в Вилле Милия как третья команда, на случай если произойдет что-нибудь неожиданное. Можно мне побыть, пока ты оденешься?
      Лилиан кивнула. Она была почти готова.
      - Какое платье мне надеть? - спросила она.
      - Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену.
      Лилиан открыла шкаф.
      - Это?
      - Да, оно мне хорошо знакомо.
      - Но ведь ты его никогда не видел.
      - На тебе - действительно нет; тем не менее оно мне знакомо. Это платье несколько ночей провисело у меня в комнате.
      Лилиан обернулась; в руках она держала зеркало.
      - В самом деле?
      - Признаюсь, - сказал Клерфэ. - Я развесил твои платья и колдовал над ними, чтобы ты вернулась обратно. Этому я научился у тебя. Черная магия и вместе с тем утешение. Ведь женщина может бросить возлюбленного, но ни за что не бросит платья.
      Лилиан внимательно разглядывала в зеркале свои глаза.
      - Значит, с тобой была моя тень.
      - Нет, не тень - твои змеиные кожи: ты из них вылезла и бросила их.
      - Я бы скорее предположила, что с тобой была другая женщина.
      - Я пытался. Но ты навела на меня порчу. Другие женщины по сравнению с тобой - для меня теперь то же самое, что плохие раскрашенные открытки по сравнению с танцовщицами Дега.
      Лилиан рассмеялась.
      - Неужели ты имеешь в виду уродливых и жирных балетных крыс, которых он всегда рисовал?
      - Нет. Я говорю о рисунке в доме Левалли - о танцовщице в пленительном движении. Ее лицо лишь намечено несколькими штрихами, и каждый может увидеть в нем свою мечту.
      Лилиан положила обратно помаду и карандаш для бровей.
      - Видимо, всегда надо оставлять немного свободного места; не нужно полностью завершать рисунок, иначе не будет простора для фантазии. Ты тоже так думаешь?
      - Да, - сказал Клерфэ. - Человек всегда становится пленником своей собственной мечты, а не чужой.
      - Становишься пленником или вовсе теряешь себя.
      - И то и другое. Это похоже на сон, который видишь иногда перед пробуждением: тебе кажется, будто ты все время падаешь в бездонную черную пропасть. Тебе это знакомо?
      - Да, знакомо, - сказала Лилиан. - Этот сон я видела почти ежедневно в санатории, в мертвый час, который Крокодилица называла сиестой. И когда я пробуждалась, у меня было такое чувство, будто я камнем падаю в пропасть. Вино еще осталось?
      Клерфэ принес ей рюмку. Лилиан обвила его шею рукой.
      - Как ни странно, - сказала она, - но, пока ты помнишь о беспрестанном падении, еще ничего не потеряно. Видимо, жизнь любит парадоксы; когда тебе кажется, будто все в абсолютном порядке, ты часто выглядишь смешным и стоишь на краю пропасти, зато когда ты знаешь, что все пропало, - жизнь буквально задаривает тебя. Ты можешь даже не пошевелить пальцем, удача сама бежит за тобой, как пудель.
      Клерфэ сел рядом с ней на пол.
      - Откуда ты все это знаешь?
      - Просто я болтаю всякие пустяки. К тому же это только полуправда, как, впрочем, все на свете.
      - И любовь тоже?
      - Что общего между любовью и правдой?
      - Разве любовь не является противоположностью правды?
      - Нет, - сказала Лилиан, вставая. - Противоположность любви - смерть. Горькие чары любви помогают нам на короткое время забыть о ней. Поэтому каждый, кто хоть немного знаком со смертью, знаком и с любовью. - Лилиан надела платье. - Но и это тоже полуправда. Разве можно быть знакомым со смертью?
      - Конечно, нет. Мы знаем только, что она противоположна жизни, а не любви, вот и все, но и это сомнительно.
      Лилиан засмеялась. Клерфэ снова стал прежним.
      - Знаешь, что бы мне хотелось? - спросила она. - Жить одновременно десятью жизнями.
      Клерфэ погладил узкие плечики ее платья.
      - Зачем? Все равно это будет только одной жизнью, Лилиан, твоей собственной. Когда шахматист играет против десяти партнеров сразу, он ведь тоже, по сути дела, разыгрывает лишь одну партию - свою собственную.
      Они стояли у окна. Над Консьержери висел бледный закат.
      - Мне бы хотелось перепутать все на свете, - сказала Лилиан. - Пусть бы я прожила сегодня день или час из пятидесятого года моей жизни, а потом из тридцатого, а потом из восьмидесятого. И все за один присест, в каком порядке мне заблагорассудится; не хочу жить год за годом, прикованная к цепи времени.
      - По мне, ты и так достаточно быстро меняешься... Где будем ужинать? Возьмем такси. Слишком ветрено, чтобы ехать на жузеппе. Я беспокоюсь за твою прическу, - добавил Клерфэ, заметив ее удивленный взгляд.
      Лилиан закрыла за собой дверь. Он не понимает меня, -подумала она. - Он не знает, что я любым колдовством хотела бы вырвать у смерти те несколько дней, которые в действительности мне уже не суждено прожить. Зато я никогда не стану ворчливой восьмидесятилетней старухой и меня не постигнет участь стареющей женщины, которую не хочет больше видеть ее любовник и от которой он в испуге отшатывается, встретив ее через много лет. В памяти моих возлюбленных я останусь вечно молодой; я буду сильнее всех остальных женщин, которые проживут дольше и станут старше меня.
      - Над кем ты смеешься? - спросил Клерфэ, спускаясь по лестнице. - Надо мной?
      - Над собой, - сказала Лилиан. - Только ни о чем меня не спрашивай, - придет время, ты сам все узнаешь!
      x x x
     
      Часа через два Клерфэ привез ее обратно.
      - На сегодня хватит, - сказал он, улыбаясь, - тебе надо спать.
      Лилиан удивленно посмотрела на него.
      - Спать?
      - Ну, отдохнуть. Ведь ты сама говорила, что еще несколько дней назад была больна.
      Лилиан старалась понять, не шутит ли он.
      - Ты и впрямь так считаешь? - спросила она. - Еще не хватало, чтобы ты сказал мне, что я плохо выгляжу.
      В вестибюле появился портье, на его лице играла понимающая улыбка.
      - Сегодня вам опять дать салями? А может, икру? Хозяйка оставила ее в буфете.
      - Сегодня мне надо снотворное, - заявила Лилиан. -Спокойной ночи, Клерфэ.
      Он задержал ее.
      - Пойми меня, Лилиан. Я не хочу, чтобы ты слишком переоценила свои силы и чтобы завтра тебе стало хуже,
      - В онтане ты не был таким осторожным.
      - Тогда я считал, что через два-три дня уеду и больше никогда не увижу тебя.
      - А теперь?
      - Теперь я готов пожертвовать несколькими часами, чтобы пробыть потом с тобой столько, сколько смогу.
      Лилиан рассмеялась.
      - Весьма практично! Спокойной ночи.
      Клерфэ пристально посмотрел на нее.
      - Отнесите наверх бутылку розового вина, - сказал он портье.
      - Будет исполнено, сударь.
      - Пойдем. - Клерфэ взял Лилиан под руку. - Я провожу тебя наверх.
      Лилиан покачала головой и высвободила свою руку.
      - Знаешь, кто в последний раз приводил мне такой же аргумент? Борис. Но у него это получалось лучше. Ты прав, Клерфэ. Будет просто замечательно, если и ты пораньше ляжешь спать. Тебе надо отдохнуть перед гонками.
      Клерфэ сердито посмотрел на нее.
      Портье вернулся с бутылкой и двумя рюмками.
      - Вина нам не нужно, - холодно сказал Клерфэ.
      - Нет, нужно.
      Сунув бутылку под мышку, Лилиан взяла у портье одну рюмку.
      - Спокойной ночи, Клерфэ. Дай бог нам сегодня не увидеть во сне, что мы падаем в бездонную пропасть. Пусть тебе сегодня приснится Тулуза!
      Лилиан помахала ему рюмкой и стала подыматься по лестнице. Клерфэ стоял до тех пор, пока она не исчезла.
      - Налить коньячку, сударь? - спросил портье. - Может, двойную порцию?
      - Возьмите, выпейте сами! - сказал Клерфэ, сунув портье несколько бумажек.
      По набережной Гранд Огюстэн он дошел до ресторана а Перигордин.
      За освещенными окнами ресторана последние гости поглощали трюфеля, испеченные в золе, - фирменное блюдо а Перигордин. Пожилая супружеская чета расплачивалась; молодые влюбленные с жаром лгали друг другу. Клерфэ перешел через улицу и медленно направился назад вдоль закрытых лавчонок букинистов. Борис, -думал он в ярости. - Этого еще не хватало! Ветер принес с собой запах Сены. На темной поверхности воды, которая, казалось, дышала, чернело несколько барж. На одной из них жалобно всхлипывала гармоника.
      В окнах Лилиан горел свет, но занавески были задернуты. Клерфэ видел, как за ними скользила ее тень. На улицу Лилиан не смотрела, хотя окна были открыты. Клерфэ знал, что вел себя по-идиотски, но он ничего не мог с собой поделать. Он сказал то, что думал. У Лилиан был такой усталый вид; когда они сидели в ресторане, лицо у нее вдруг осунулось. Неужели тревожиться о ком-нибудь - это преступление? - думал Клерфэ. - Что она делает сейчас? Укладывается? Лилиан, наверное, знает, что он все еще здесь, ведь она не слышала, как отъезжал Джузеппе, -подумал он вдруг. Он быстро перешел через улицу и вскочил в машину. Потом он завел мотор, слишком сильно нажав на акселератор, и помчался по направлению к площади Согласия.
     
     
     
     
      Лилиан осторожно поставила бутылку вина на пол рядом с кроватью. Она слышала, как уехал Джузеппе. Затем она вынула из чемодана непромокаемый плащ и накинула на себя. В сочетании с вечерним платьем плащ выглядел несколько странно. Но ей не хотелось переодеваться. Платье было все же более или менее прикрыто плащом. Лилиан решила не ложиться в постель. Она и так уже пролежала в санатории больше чем достаточно.
      Лилиан сошла вниз; портье сразу же подбежал к ней.
      - Вам такси, мадам?
      - Нет, не надо.
      Выйдя на улицу, она без всяких приключений добралась до бульвара Сен-Мишель. Но там на нее градом посыпались предложения - от белых и коричневых, от чернокожих и желтолицых. Казалось, она попала в трясину и ее облепила мошкара. За несколько минут ей шепотом преподали краткий, но выразительный урок по курсу простейшей эротики; по сравнению с тем, что Лилиан услышала, взаимоотношения пары бездомных собак следовало считать идеалом чистой любви.
      Слегка оглушенная всем этим, Лилиан села за первый попавшийся столик перед кафе. Проститутки бросали на нее пронзительные взгляды: здесь был их район, и они готовы были зубами вцепиться в каждую непрошеную пришелицу. Столик Лилиан мгновенно стал центром всеобщего внимания. Порядочные женщины обычно не сидели одни в такое время, да еще в таком кафе. Даже американки приходили сюда по двое.
      В кафе Лилиан получила много новых предложений: один мужчина предложил ей купить порнографические открытки, двое других -взять ее под свою защиту, трое - совершить с ними автомобильную прогулку. Кроме того, ей посоветовали приобрести дешевые драгоценности и щенков терьеров, а также вкусить любовь молодых негров и дам лесбиянок. Не потеряв хладнокровия, Лилиан сразу же вручила официанту чаевые, и он принял меры к тому, чтобы отразить наиболее сильный натиск. Теперь Лилиан смогла наконец выпить рюмку перно и оглядеться вокруг.
      Бледный бородатый человек за соседним столиком начал рисовать ее портрет; какой-то торговец попробовал всучить ей молитвенный коврик, зеленый, как трава, но торговца прогнал официант; немного погодя к столику Лилиан подошел юноша и представился: он был бедный поэт. Лилиан уже поняла, что оставаться здесь одной невозможно, покоя все равно не будет. Поэтому она пригласила поэта выпить с ней рюмку вина. Но поэт попросил заменить вино бутербродом. Лилиан заказала ему ростбиф.
      Молодого человека звали Жерар. Поев, он прочел по бумажке два стихотворения, а потом продекламировал еще два наизусть. То были элегии о смерти и умирании, о быстротечности и бессмысленности земного существования. Лилиан развеселилась. Поэт, хоть он и был тощий, оказался великолепным едоком. Лилиан спросила, сможет ли он уничтожить еще один ростбиф. Жерар заявил, что для него это не составит труда и что Лилиан понимает поэзию. Но не находит ли она, что человеческая жизнь безотрадна? К чему жить? Жерар съел еще два ростбифа, и его стихи стали еще меланхоличнее. Теперь он принялся обсуждать проблему самоубийства. Что касается его, то он готов в любой момент покончить с собой - разумеется, не сегодня, после такого обильного ужина, а завтра. Лилиан развеселилась еще больше. Несмотря на худобу, вид у Жерара был вполне здоровый; он проживет еще лет пятьдесят.
      x x x
     
      Некоторое время Клерфэ сидел в баре отеля иц. Потом он решил позвонить Лилиан. К телефону подошел портье,
      - Мадам в отеле нет, - сказал он, узнав голос Клерфэ.
      - Где же она?
      - Мадам ушла. С полчаса назад.
      Клерфэ прикинул: так быстро Лилиан не могла уложиться.
      - Она взяла с собой чемоданы? - спросил он на всякий случай.
      - Нет, сударь, мадам надела плащ.
      - Хорошо, спасибо.
      Плащ, - подумал Клерфэ. - С нее все станется, она может пойти на вокзал совсем налегке и уехать обратно к своему Борису Волкову, который куда лучше меня.
      Клерфэ побежал к машине. Мне надо было остаться с ней, -думал он. - Что со мной происходит? Каким неуклюжим становится человек, когда он любит по-настоящему! Как быстро слетает с него самоуверенность! И каким одиноким он себе кажется; весь его хваленый опыт вдруг рассеивается, как дым, и он чувствует себя таким неуверенным. Нет, я не должен ее потерять!
      Портье в отеле еще раз показал Клерфэ, в какую сторону пошла Лилиан.
      - Не к Сене, сударь, - сказал он успокоительным тоном. -Направо. Может быть, ей просто захотелось еще раз пройтись, и она скоро вернется.
      Клерфэ медленно ехал по бульвару Сен-Мишель. Лилиан услышала рев машины и сразу же увидела Джузеппе.
      - А как же смерть? - спросила она Жерара, перед которым теперь стояла тарелка с сыром. - Что делать, если смерть еще печальнее жизни?
      Меланхолично жуя, Жерар ответил вопросом на вопрос:
      - Кто знает, может, жизнь дана нам в наказание за те преступления, которые мы совершили где-нибудь в ином мире? Быть может, наша жизнь и есть ад и церковники ошибаются, суля нам после смерти адские муки.
      - Они сулят нам также и райское блаженство.
      - Тогда, может, все мы падшие ангелы и каждый из нас обречен провести определенное количество лет в каторжной тюрьме на этом свете.
      - Но ведь при желании срок заключения можно уменьшить...
      - Вы говорите о самоубийстве! - Жерар с восхищением кивнул. - Но люди не хотят и думать о нем. Нас оно пугает. Хотя самоубийство - освобождение! Если бы жизнь была не жизнь, а огонь, мы бы знали, что делать. Выскочить из огня! Ирония заключается в том, что...
      Джузеппе уже второй раз проехал мимо кафе, на этот раз он появился со стороны площади Эдмона Ростана.
      Ирония - это все, что нам остается, - подумала Лилиан. - И иногда, например при таких проповедях, как эта, ирония весьма соблазнительна.
      Она наблюдала за Клерфэ, который так пристально разглядывал лица прохожих, что не замечал ее, хотя она сидела в десяти шагах от него.
      - Если бы все ваши желания исполнялись, чего бы вы потребовали от судьбы? Какое ваше самое большое желание? -спросила она Жерара.
      - Я хочу только несбыточного, - не задумываясь, ответил поэт.
      Лилиан с благодарностью взглянула на него.
      - Тогда вам нечего больше желать, - сказала она. - Вы все уже имеете.
      - Я и не желаю себе ничего, кроме такой слушательницы, как вы! - заявил Жерар с мрачной галантностью и прогнал художника, который закончил портрет Лилиан и подошел к их столику. -Навсегда. Вы понимаете меня!
      - Дайте сюда ваш рисунок, - сказал Клерфэ разочарованному художнику.
      Он вошел в кафе и сейчас неодобрительно разглядывал Жерара.
      - Убирайтесь, - сказал Жерар. - Разве вы не видите, что мы разговариваем? Черт побери, нам и без вас достаточно мешают. Гарсон, еще две рюмки перно! Выкиньте этого господина вон.
      - Три, - сказал Клерфэ, садясь.
      Художник продолжал стоять молча около него в весьма красноречивой позе. Клерфэ дал ему денег.
      - Здесь очень мило, - сказал он, обращаясь к Лилиан. -Жаль, что мы раньше сюда не ходили.
      - Кто вы, незваный гость? - спросил Жерар, все еще почти уверенный в том, что Клерфэ что-то вроде сутенера, который прибегает к обычным хитростям, чтобы познакомиться с Лилиан.
      - Я, сын мой, директор сумасшедшего дома Сен-Жермен де Пре, а эта дама - одна из наших пациенток. Сегодня у нее выходной. Что-нибудь уже случилось? Я опоздал? Гарсон, заберите нож. И вилку тоже.
      Любопытство пересилило в поэте скептицизм.
      - В самом деле? - зашептал он. - Я всегда мечтал о том...
      - Можете говорить громко, - прервал его Клерфэ. - Больной нравится ее положение. Абсолютная безнаказанность. Она не подчиняется никаким законам, что бы она ни сделала, вплоть до убийства, - ее оправдают.
      Лилиан засмеялась.
      - Дело обстоит как раз наоборот, - сказала она, обращаясь к Жерару. - Этот человек - мой бывший муж. Он убежал из психиатрической лечебницы. Для его заболевания характерно то, что он считает сумасшедшей меня.
      Поэт был не дурак. Кроме того, он был француз. Поняв все, он поднялся с очаровательной улыбкой.
      - Некоторые люди уходят слишком поздно, а некоторые -слишком рано, - заявил он, - надо уходить вовремя... так сказал Заратустра. Мадам, завтра вас будет ждать здесь стихотворение, я оставлю его у официанта,
      x x x
     
      - Как хорошо, что ты пришел, - сказала Лилиан. - Если бы я легла спать, то не увидела бы всего этого. Не увидела бы этого зеленого света, не узнала бы сладости бунта. И этой трясины и мошкары над ней.
      - Иногда мне за тобой трудно угнаться, - задумчиво произнес Клерфэ. - Прости меня. За неделю с тобой происходит столько превращений, сколько с другими женщинами не происходит за годы; ты похожа на растение в руках йога: за несколько минут оно успевает вырасти и расцвести...
      И умереть, - подумала Лилиан.
      - Я спешу, Клерфэ, - сказала она, - мне многое надо наверстать.
      Он поцеловал ей руку.
      - Я дурак. И с каждым днем становлюсь все глупее.
      - А кто назовет себя мудрым? Может быть, мы станем такими в будущем.
      - Иногда ты бываешь мудрой. И это пугает меня,
      - А меня нет. Ведь все это одни слова. Ими жонглируешь, когда не хватает сил идти дальше; потом их снова забываешь. Они похожи на всплески фонтана: к ним прислушиваешься какое-то время, а потом начинаешь слышать то, что нельзя выразить словами.
      Клерфэ огляделся вокруг. Внезапно ему показалось, что они с Лилиан окружены невидимой стеной тишины, которая приглушает уличный шум. Проникая сквозь нее, он напоминает журчание фонтанов или шелест листвы, колеблемой ветром. та тишина сильнее бури, - подумал Клерфэ, - ибо она была вначале и будет в конце, и сама буря родилась из тишины.
      - Я тебя очень люблю, - сказал он.
      Все замерло вокруг. Даже внезапно вспыхнувший в кафе скандал не нарушил тишины. Откуда-то в мгновение ока появился полицейский, несколько алжирцев горячо жестикулировали, какая-то девушка поносила все на свете, по улице с криком пробегали мальчишки-газетчики. Только Клерфэ и Лилиан сидели молча, казалось, они опустились в стеклянных скафандрах на дно незнакомого и беспокойного озера; они не испытывали никаких желаний и были полны любви.
      - Пойдем, - сказала наконец Лилиан. - У меня в комнате еще осталось вино.
     
     
     
     
      Платье - это нечто большее, нежели маскарадный костюм. В новой одежде человек становится иным, хотя сразу это не заметно. Тот, кто по-настоящему умеет носить платья, воспринимает что-то от них; как ни странно, платья и люди влияют друг на друга, и это не имеет ничего общего с грубым переодеванием на маскараде. Можно приспособиться к одежде и вместе с тем не потерять своей индивидуальности. Того, кто понимает это, платья не убивают, как большинство женщин, покупающих себе наряды. Как раз наоборот, такого человека платья любят и оберегают. Они помогают ему больше, чем любой духовник, чем неверные друзья и даже чем возлюбленный.
      Лилиан все это знала. Она знала, что шляпка, которая идет тебе, служит большей моральной опорой, чем целый свод законов. Она знала, что в тончайшем вечернем платье, если оно хорошо сидит, нельзя простудиться, зато легко простудиться в том платье, которое раздражает тебя, или же в том, двойник которого ты на этом же вечере видишь на другой женщине; такие вещи казались Лилиан неопровержимыми, как химические формулы. Но она знала. также, что в моменты тяжелых душевных переживаний платья могут стать либо добрыми друзьями, либо заклятыми врагами; без их помощи женщина чувствует себя совершенно потерянной, зато, когда они помогают ей, как помогают дружеские руки, женщине намного легче в трудный момент. Во всем этом нет ни грана пошлости, просто не надо забывать, какое большое значение имеют в жизни мелочи.
      Как хорошо, когда освоишь эту науку, - подумала Лилиан. К тому же она была почти единственная, еще доступная ей. У нее не осталось времени для того, чтобы оправдать свою жизнь чем-то большим; у нее не было времени даже для бунта. Бунт, о котором она мечтала когда-то, она уже совершила и теперь по временам начинала сомневаться в своей правоте. Сейчас ей осталось только одно - свести свои счеты с судьбой.
      Кровотечение в Венеции, по всей вероятности, укоротило ее жизнь на много дней, а то и недель, но она не хотела впадать в уныние, не хотела жаловаться и раскаиваться. Проще сказать себе, что теперь ей потребуется меньше денег на жизнь и что поэтому можно купить лишнее платье. Это платье она выбирала с особой тщательностью. Сначала ей хотелось приобрести что-нибудь экстравагантное, но потом она остановилась на очень скромном платье, самом скромном из всех, что у нее были. Экстравагантным было то платье, которое ей подарил Клерфэ; так она выразила свой протест против Тулузы и того, что она понимала под этим словом.
      Лилиан знала - все это можно считать довольно-таки дешевыми трюками. Но она была теперь так далека от всех больших и почтенных трюков, с помощью которых люди пытаются сделать свою жизнь сносной, так далека, что для нее уже не существовало различия между великим и мелким. Чтобы уверовать в маленькие трюки и наслаждаться ими, нужно не меньше, а может, даже больше самодисциплины, мужества и силы воли, чем для того, чтобы поверить в те большие трюки, которые носят звучные названия. Так думала Лилиан. Вот почему покупка платья доставляла ей столько же радости, сколько другим доставляет философский трактат; вот почему любовь к Клерфэ и любовь к жизни все время путались в ее сознании; вот почему она жонглировала ими - то подбрасывала в воздух, то ловила: ведь она знала, что скоро они все равно разобьются. На воздушном шаре можно летать, пока он не опустился, но к нему нельзя привязать собственные дома в Тулузе.
      x x x
     
      Прогуливаясь по авеню Георга Пятого, Лилиан встретила виконта де Пестра. Увидев ее, он изумился.
      - У вас такой счастливый вид! Вы влюблены?
      - Да. В платье.
      - Очень разумно! - сказал Пестр. - Любовь без страха и без трудностей.
      - Такой не бывает.
      - Нет, бывает. Это составная часть той единственной любви, которая вообще имеет смысл, - любви к самому себе.
      Лилиан засмеялась.
      - И вы считаете ее любовью без страха и трудностей? По-видимому, вы сделаны либо из чугуна, либо из губки.
      - Ни из того, ни из другого. Просто я детище восемнадцатого века, я слишком поздно родился и разделяю судьбу всех запоздалых потомков: меня не понимают. Хотите я расскажу вам об этом подробней?
      - Не обязательно. Но я с удовольствием выпью чашку кофе на террасе у укке.
      - Хорошо.
      Их посадили за столик, освещенный заходящим солнцем.
      - Сидеть на солнце - это почти то же самое, что говорить о любви. Вы все еще живете в том маленьком отельчике на берегу Сены?
      - Видимо, да. Иногда я сама начинаю сомневаться в этом. По утрам, когда я открываю окно, мне часто кажется, что я спала в самой сутолоке, посреди площади Оперы. А по ночам у меня бывает такое чувство, будто я лежу в тихой лодке или плыву на спине, широко открыв глаза, и течение уносит меня вниз по Сене.
      - Какие у вас странные мысли, - сказал Пестр, пригубив рюмку шерри. - Может, вы все же выпьете вина вместо кофе?
      - Нет. Который час?
      - Пять часов, - удивленно ответил Пестр. - Разве вы пьете по часам?
      - Только сегодня. - Лилиан сделала знак официанту. - Вы уже что-нибудь слышали, мосье Ламбер?
      - Ну конечно! Передают из Рима. Уже несколько часов. Вся Италия сидит у приемников или высыпала на улицу, -взволнованно сказал официант. - С минуты на минуту в гонки вступят самые мощные машины. Мосье Клерфэ едет с мосье Торриани. Они не будут чередоваться. Торриани сопровождает его в качестве механика. Ведь это гонки спортивных машин. Принести вам радиоприемник? Он у меня здесь.
      - Принесите.
      - Вы интересуетесь автомобильными гонками?
      - Этими - да.
      - Что это за гонки?
      - Тысячемильные гонки в Брешии.
      Официант принес портативный радиоприемник. Он был страстным болельщиком и уже несколько часов следил за ходом гонок.
      - Машины выпускают одну за одной, каждые несколько минут, -- объяснил он Лилиан. - Самые быстроходные стартуют под конец. Это - гонки только по секундомеру. Сейчас будет передача из Милана. Пять часов - они передают последние известия.
      Ламбер покрутил рычажки настройки.
      - У мосье Ламбера - лучший приемник во всей Франции, -сказала Лилиан.
      Из приемника раздался треск. Миланская радиостанция начала передавать политические новости; диктор явно торопился, словно никак не мог дождаться, когда перейдет к спортивным известиям.
      - Сейчас вы услышите передачу из Брешии, - начал он наконец совсем другим голосом. - Часть гонщиков уже в пути. На Рыночной площади собралось столько народу, что люди буквально не могут пошевельнуться...
      В приемнике что-то захрипело и зафыркало. Потом сквозь гул голосов явственно донесся рев мотора и через мгновение замолк вдали.
      - Еще кто-то умчался, - взволнованно прошептал мосье Ламбер. - Это, наверное, льфа или еррари!
      На террасе стало тихо. Кое-кто из любопытных подошел к их столику, другие повернули головы.
      - Кто ведет гонки?
      - Об этом еще рано говорить, - разъяснил мосье Ламбер авторитетно, - самые мощные машины только выходят на дистанцию.
      - Сколько машин участвует в гонках? - спросил Пестр.
      - Почти пятьсот.
      - О боже! - сказал кто-то. - И какое расстояние им надо преодолеть?
      - Свыше тысячи шестисот километров, сударь. При хорошей средней скорости это часов пятнадцать-шестнадцать. А может, и меньше. Но в Италии идет дождь. В Брешии сильная гроза.
      Передача кончилась. Мосье Ламбер унес свой приемник в ресторан. Лилиан откинулась на спинку стула. Она видела перед собой летнее кафе, освещенное тихим золотистым послеполуденным солнцем, слышала легкое позванивание льдинок в бокалах и стук фарфоровых блюдечек, которые посетители клали одно на другое, чтобы показать, сколько вина они выпили, - и в то же время перед глазами Лилиан стояла совсем другая картина, бесцветная и прозрачная, как медуза в воде, так что за ней можно было различить стулья и столы кафе, и одновременно очень ясная и отчетливая: Лилиан видела серую Рыночную площадь в Брешии, слышала безликий шум, следила за тем, как призраки машин проносились один за другим, машин, в которых было две искорки жизни, двое людей, охваченных только одним желанием - рискнуть своей головой.
      - В Брешии идет дождь, - повторила она. - А где, собственно говоря, находится Брешия?
      - Между Миланом и Вероной, - ответил Пестр. - Не согласитесь ли вы сегодня поужинать со мной?
     
     
      Повсюду клочьями свисали гирлянды, оборванные дождем. Мокрые полотнища флагов с шумом ударялись о флагштоки. Гроза неистовствовала. Можно было подумать, что и в облаках несутся друг за другом невидимые машины. Искусственный гром чередовался с раскатами грозы; реву машин на Рыночной площади вторил грохот на небесах, прорезаемых молниями.
      - Осталось еще пять минут, - сказал Торриани.
      Клерфэ сидел за рулем. Он не ощущал особого напряжения. Клерфэ знал, что у него не было шансов на выигрыш, но в то же время он знал, что во время гонок всегда происходит много неожиданностей, особенно во время длительных гонок.
      Он думал о Лилиан и о арга Флорио. Тогда он позабыл Лилиан, а потом начал ее ненавидеть, потому что вдруг вспомнил о ней в самый разгар гонок и это ему мешало. Гонки казались ему важнее, чем Лилиан. Теперь все переменилось. Клерфэ был не уверен в Лилиан, но не понимал, что причина этой неуверенности лежит в нем самом. даже не знаю, осталась ли она в Париже, - подумал он. Утром он говорил с Лилиан по телефону, но из-за этого шума утро вдруг стало бесконечно далеким.
      - Ты послал телеграмму Лилиан? - спросил он.
      - Да, - ответил Торриани. - Осталось еще две минуты.
      Клерфэ кивнул. Впереди них уже никого не было. Теперь весь оставшийся день и часть ночи самым важным человеком на свете станет для него судья с секундомером в руках. Так должно было быть, - подумал Клерфэ. - А вышло не так. Лучше бы я посадил за руль Торриани, но сейчас уже слишком поздно.
      - Двадцать секунд, - сказал Торриани.
      - Слава богу!
      Стартер сделал знак, и машина ринулась вперед. Люди кричали ей вслед.
      - Стартовал Клерфэ, - громко объявил диктор. - Торриани едет механиком.
      x x x
     
      Лилиан вернулась в отель. Она чувствовала, что у нее поднимается температура, но решила не обращать на это внимания. Теперь у нее часто поднималась температура, иногда на градус, а иногда и больше, и Лилиан знала, что это означает. Она поглядела в зеркало. Зато по вечерам выглядишь не такой измученной, - подумала она и усмехнулась. Лилиан вспомнила о новом трюке, изобретенном ею; благодаря ему повышенная температура превратилась из врага в ежевечернего друга, который придавал ее глазам блеск, а лицу - нежное оживление.
      Отойдя от зеркала, Лилиан увидела сразу две телеграммы. Неужели Клерфэ... Ее сердце сжалось от страха. Но разве что-нибудь может случиться так скоро? Секунду Лилиан пристально смотрела на маленькие сложенные и склеенные бумажки. Потом осторожно взяла одну из них и распечатала. Телеграмма была от Клерфэ: ерез пятнадцать минут стартуем. Потоп. Не улетай, Фламинго.
      Отложив первую телеграмму, она распечатала вторую. Ей все еще было страшно, но и вторая телеграмма оказалась от Клерфэ. ачем он все это делает? - подумала Лилиан. - Неужели он не понимает, что любая телеграмма во время гонок может только напугать?
      Лилиан открыла шкаф, намереваясь выбрать платье для вечера. В дверь постучали. На пороге стоял портье.
      - Я принес вам приемник, мадемуазель. Вы без труда поймаете Рим и Милан.
      Он включил приемник в сеть.
      - А вот вам еще телеграмма.
      колько он их еще пришлет сегодня? - подумала Лилиан. - Не лучше ли было бы посадить в соседней комнате сыщика? Лилиан выбрала платье. Она решила надеть самое последнее, которое прозвала енецианским. Потом Лилиан распечатала телеграмму. Клерфэ желали успеха. Почему она попала сюда, эта телеграмма? В комнате было почти темно; Лилиан еще раз взглянула на подпись: ольман. Она долго не сводила глаз с этого имени. Потом отыскала место отправления. Телеграмма была послана из санатория Монтана.
      Очень осторожно Лилиан положила листок бумаги на стол. егодняшний день принадлежит призракам, - подумала она, опускаясь на постель. - В коробке радиоприемника сидит Клерфэ, он только и ждет момента, когда сможет заполнить ревом своей машины комнату, а теперь еще эта телеграмма, - кажется, что в окошко заглянуло множество молчаливых лиц.
      Это была первая весть из санатория. Лилиан туда не писала. Ей не хотелось писать. Ведь она оставила санаторий навсегда. Она была совершенно уверена в том, что не вернется обратно, прощание с санаторием было окончательным. Лилиан чувствовала себя подобно летчику, который, израсходовав над открытым морем половину своего горючего, не повернул назад, а полетел дальше.
      Долгое время Лилиан сидела неподвижно. Потом она включила приемник. Из Рима передавали спортивные известия. Казалось, в комнату ворвался ураган, сквозь шум слышались фамилии гонщиков, названия селений и городов, знакомые и незнакомые - Мантуя, Равенна, Болонья, Аквила, перечень часов и секунд; диктор взволнованным голосом сообщал о выигранных минутах так, словно он говорил о святом Граале; потом он перешел к поврежденным водяным насосам, к заклинившимся поршням, сломанным бензопроводам; обо всем он повествовал таким тоном, словно это были несчастья мирового масштаба. В полутемную комнату неудержимым потоком хлынули гонки, неистовая погоня за временем, за каждой секундой, но люди гнались там не за жизнью, они боролись за то, чтобы быстрее промчаться по мокрым спиралям шоссе, мимо орущей толпы, за то, чтобы быть впереди на несколько сот метров и оказаться первыми в каком-либо пункте, который через секунду надо покинуть. Эта бешеная гонка длилась много часов подряд. Машины стрелой уносились из уродливого провинциального городишка, словно за ними по пятам гналась атомная бомба, и все для того, чтобы на несколько минут раньше пятиста Других гонщиков примчаться в тот же отвратительный провинциальный городишко.
      Почему меня это не трогает? - думала Лилиан. - Почему гонки не захватили меня так, как они захватили миллионы людей, выстроившихся в этот вечер и в эту ночь вдоль дорог Италии? Разве не должны были они опьянить меня больше, чем всех остальных? Разве моя собственная жизнь не походит на гонки?
      Разве сама она не неслась вперед, стараясь как можно больше урвать от судьбы, и разве она не гналась за призраком, который мчался впереди нее, как заяц-манок мчится перед сворой собак на охоте?
      оворит Флоренция, - торжественно сообщил чей-то голос из радиоприемника. Лилиан опять услышала перечень часов и минут, фамилии гонщиков, марки автомобилей, средние скорости участников соревнования и наивысшие скорости отдельных гонщиков. А потом тот же голос с небывалой гордостью возвестил: сли лидирующие машины не снизят темпа, они достигнут Брешии в рекордное время.
      Эта фраза вдруг потрясла Лилиан. остигнут Брешии, -подумала она, - и снова окажутся в том же маленьком провинциальном городишке, снова увидят те же гаражи, кафе и лавчонки. Окажутся там, откуда умчались, презрев смерть; целую ночь они будут нестись вперед как одержимые; на рассвете их свалит с ног ужасающая усталость, их лица, покрытые коркой грязи, окаменеют, подобно маскам, но они все равно будут мчаться и мчаться вперед, охваченные диким порывом, как будто на карту поставлено все самое важное на свете, и в конце концов они снова вернутся в уродливый провинциальный городишко, из которого уехали. Из Брешии в Брешию! Разве можно представить себе более выразительный символ бессмысленности? Природа щедро одарила людей чудесами; она дала им легкие и сердце, дала им поразительные химические агрегаты - печень и почки, наполнила черепные коробки мягкой беловатой массой, более удивительной, нежели все звездные системы вселенной; неужели человек должен рискнуть всем этим лишь для того, чтобы, если ему посчастливится, примчаться из Брешии в Брешию?
      Лилиан выключила радио. Каждый человек едет из Брешии в Брешию. Так ли это?.. Из Тулузы в Тулузу. От самодовольства к самодовольству. я? - подумала Лилиан. - Где та решия, к которой я стремлюсь? Она взглянула на телеграмму Хольмана. Нет, не в санатории. Там не было ни решии, ни улузы. Там шла безмолвная и неумолимая борьба, борьба за каждый вздох на границе между жизнью и смертью. Там не могло быть ни решии, ни улузы!
      Лилиан встала и прошлась несколько раз по комнате. Она потрогала свои платья, и ей показалось, что с них осыпается пепел. Она взяла со стола щетки и гребни, а затем так же машинально положила их обратно, не сознавая, что держала в руках. Подобно тени, вползающей в окно, в ней закралось подозрение, не совершила ли она ужасной ошибки, неминуемой и непоправимой.
      Лилиан начала переодеваться. Телеграмма все еще лежала на столе. При свете лампы она казалась самым светлым пятном в комнате. Время от времени Лилиан поглядывала на нее. Было слышно, как за окном плескалась вода. Оттуда тянуло запахом реки и листьев.
      то они теперь делают там, в горах? - подумала Лилиан и погрузилась в воспоминания. - Чем заняты люди в санатории в то время, как Клерфэ мчится по темному шоссе Флоренции за светом своих фар? Поколебавшись секунду, она сняла трубку и назвала телефон санатория.
      x x x
     
      - Сиена, - сказал Торриани. - Надо заправиться и сменить задние колеса.
      - Скоро?
      - Через пять минут. Проклятый дождь!
      Клерфэ усмехнулся.
      - Он мешает не только нам. Другим тоже. Смотри, чтобы мы не проскочили пункт обслуживания.
      Домов становилось все больше и больше. Фары вырывали их из темноты, где шумел дождь. Повсюду стояли люди с зонтиками, в непромокаемых плащах. Мелькали белые стены, люди, разлетавшиеся в разные стороны, как брызги, зонтики, качавшиеся взад и вперед, подобно шляпкам грибов во время бури; впереди чью-то машину швыряло из стороны в сторону.
      - Стоп! - крикнул Торриани.
      Тормоза тотчас сработали, машину встряхнуло, и она остановилась.
      - Воды, задние колеса, скорее! - крикнул Клерфэ; мотор уже замолк, но в ушах Клерфэ все еще стоял гул, как в пустых заброшенных залах.
      Кто-то протянул ему кружку с лимонадом и дал новые очки.
      - На каком мы месте? - спросил Торриани.
      - Вы идете прекрасно! На восемнадцатом.
      - Паршиво, - сказал Клерфэ. - А как другие?
      - Монти на четвертом, Саккетти на шестом, Фриджерио на седьмом. Конти выбыл.
      - Кто на первом месте?
      - Маркетти. Обошел всех на десять минут. За ним Лотти, отстал от него на три минуты.
      - А мы?
      - Вы отстали на девятнадцать минут. Не беспокойтесь. Тот, кто приходит в Рим первым, никогда не выигрывает гонки. Это всем известно.
      Откуда-то вдруг появился тренер.
      - Да, такова воля божья, - добавил он. - Святая мадонна, матерь господа нашего! Ты ведь это тоже знаешь! Покарай Маркетти за то, что он первый! Ниспошли ему маленькую дырочку в бензонасосе, больше ничего не надо. И Лотти тоже; быть вторым -- почти такой же грех, как быть первым. Святые архангелы, храните... - молил он.
      - Как вы сюда попали? - спросил его Клерфэ. - Почему вы не в Брешии?
      - Готово! - крикнул один из механиков.
      - Давай!
      - Я лечу... - начал было тренер, но его слова сразу же заглушил рев мотора.
      Машина ринулась вперед. Люди бросились врассыпную, и шоссе, к которому они были приклеены, вновь пошло разворачивать перед Клерфэ свои бесчисленные петли.
      то сейчас делает Лилиан? - подумал Клерфэ. Сам не зная почему, он надеялся, что на этом пункте обслуживания его ждет телеграмма. Но телеграммы всегда запаздывают. Может быть, он получит ее при следующей остановке... А потом были только огни, ночь, люди; из-за рева мотора он не слышал их криков, и они походили на тени, мелькающие на экране немого кино. Но вот все исчезло, кроме шоссе, которое, словно змея, ползло по земле, и таинственного зверя, ревущего под капотом машины.
     
     
     
     
      Разговор дали очень быстро. А Лилиан ждала его только через несколько часов, хотя бы потому, что знала порядки на французских телефонных узлах; кроме того, ей казалось, что санаторий страшно далеко, чуть ли не на другой планете.
      - Санаторий Монтана слушает...
      Лилиан не могла понять, знаком ли ей этот голос. Возможно, что к телефону по-прежнему подходила фрейлейн Хегер.
      - Будьте добры, господина Хольмана, - сказала Лилиан, почувствовав, как у нее вдруг забилось сердце.
      - Минутку.
      Лилиан прислушалась к едва различимому гулу проводов. У нее мелькнула мысль, что Хольмана, вероятно, придется искать. Она взглянула на часы: в санатории уже поужинали. Почему я так взволнована, словно собираюсь оживить мертвого? - подумала она.
      - Хольман у телефона. Кто говорит?
      Лилиан испугалась, так близко прозвучал его голос.
      - Это Лилиан, - прошептала она.
      - Кто?
      - Лилиан Дюнкерк.
      Хольман помолчал.
      - Лилиан, - сказал он затем недоверчиво. - Где вы?
      - В Париже. Ваша телеграмма пришла ко мне. Телеграмму переслали из отеля Клерфэ, и я по ошибке распечатала ее.
      - Вы не в Брешии?
      - Нет, - сказала она, почувствовав легкую боль. - Я не в Брешии.
      - Клерфэ не захотел?
      - Да, не захотел.
      Клерфэ, конечно, взял бы ее с собой, если бы она стала настаивать, но она не настаивала, и он удовольствовался ее обещанием побольше спать, отдыхать и не думать о гонках.
      - Я сижу у приемника! - сказал Хольман. - Вы, конечно, тоже!
      - Да, конечно.
      - Клерфэ идет великолепно. В сущности, гонки еще только начались. Я знаю Клерфэ, он выжидает. Пусть другие гробят свои машины. Раньше полуночи он не начнет нажимать, возможно, даже немного позднее... впрочем, я думаю, что как раз в полночь. Вы ведь знаете, что это гонки только по секундомеру. Никто из гонщиков не видит, за кем он идет, это-то как раз больше всего изматывает; гонщики узнают, на каком они месте, только во время заправки, и часто бывает, что сведения уже устарели. Это бег в неведомое. Вы понимаете меня, Лилиан?
      - Да, Хольман. Бег в неведомое. Как вы себя чувствуете?
      - Хорошо. Скорость просто фантастическая. Средняя До сих пор была сто двадцать километров и выше. А ведь большинство мощных машин только еще выходят на прямую. Я говорю о средней скорости, Лилиан, а не о максимальной!
      - Да, Хольман. Как вы себя чувствуете?
      - Очень хорошо. Мне стало намного лучше, Лилиан. Какую вы станцию слушаете? Включите Рим. Рим сейчас ближе к трассе, чем Милан.
      - Я слушаю Рим. Я рада, что вы себя чувствуете лучше.
      - А что у вас, Лилиан?
      - Все хорошо. И...
      - Может, это правильно, что вы не в Брешии, там дождь и сильный ветер, но я бы не выдержал, я бы поехал туда. Как вы живете, Лилиан?
      Она знала, о чем он спрашивает.
      - Хорошо, - сказала она. - А как там вообще у вас?
      - Как обычно. За эти несколько месяцев почти ничего не изменилось.
      Неужели прошло только несколько месяцев? - подумала Лилиан. -- А ведь мне казалось, что прошли уже годы.
      - Как живет... - она помедлила секунду, хотя в глубине души знала, что позвонила только ради этого вопроса. - Как живет Борис?
      - Кто?
      - Борис.
      - Борис Волков? Его почти не видно. Он теперь не приходит в санаторий. Думаю, что у него все в порядке.
      - Вы все-таки его встречали?
      - Да, конечно. Правда, это было недели две-три назад. Он гулял со своей овчаркой, вы ее, наверно, помните? Но мы с ним не разговаривали. А как там у вас, внизу? Так, как вы себе представляли?
      - Примерно так, - сказала Лилиан. - Ведь все зависит от тебя самого, от того, как ты сам ко всему относишься. В горах еще снег?
      Хольман засмеялся.
      - Давно растаял. Все цветет. Лилиан... - Он немного помолчал. - Через несколько недель меня выпишут. Это действительно так. Мне сказал сам Далай-Лама.
      Лилиан не поверила Хольману. Несколько лет назад ее тоже обещали выписать.
      - Вот и прекрасно, - сказала она. - Значит, увидимся внизу. Сказать об этом Клерфэ?
      - Лучше не надо: в таких делах я суеверен. Вот... сейчас начнут передавать спортивные известия! Вам тоже надо их послушать! До свиданья, Лилиан!
      - До свиданья, Хольман.
      Лилиан хотелось еще что-нибудь узнать о Борисе, но она так больше ни о чем не спросила. Секунду она смотрела на черную трубку, а потом осторожно повесила ее на рычаг и задумалась. Она думала обо всем и ни о чем и вдруг заметила, что плачет.
      лезы капают, как дождь в Брешии, - подумала Лилиан, вставая. - Какая я глупая. За все в жизни надо расплачиваться. Неужели я могла решить, что уже расплатилась?
      x x x
     
      - В наши дни преувеличивают значение слова счастье, -сказал виконт де Пестр. - Существовали эпохи, когда это слово было вообще неизвестно. Тогда его не путали со словом жизнь. Почитайте с этой точки зрения китайскую литературу периода расцвета, индийскую, греческую. Люди интересовались в то время не эмоциями, в которых коренится слово частье, а неизменным и ярким ощущением жизни. Когда это ощущение исчезает, начинаются кризисы, путаница, романтика и глупая погоня за счастьем, которое является только эрзацем по сравнению с ощущением жизни.
      Лилиан засмеялась.
      - А разве ощущение жизни не эрзац?
      - Более достойный человека.
      - Вы думаете, что для человека невозможно счастье без ощущения жизни?
      Пестр задумчиво посмотрел на Лилиан.
      - Почти невозможно. Но вы, по-моему, исключение. Как раз это меня в вас и очаровывает. Вы обладаете и тем и другим. Но предпосылкой для этого является состояние глубокого отчаяния; бесполезно пытаться назвать по имени это состояние, так же как и определить, что такое отчаяние. Ясно только одно: это не смятение чувств. Это состояние подобно полярной равнине, символу одиночества, одиночества, не знающего скорби. Скорбь и мятеж уже давно исключили друг друга. Мелкие события стали такими же важными, как и самые большие. Мелочи засверкали.
      - Ну вот, мы и дошли опять до восемнадцатого века, -сказала Лилиан с легкой издевкой. - Ведь вы считаете себя его последним потомком.
      - Последним почитателем.
      - Разве в восемнадцатом веке о счастье не говорили больше, чем когда бы то ни было?
      - Только в тяжелые времена, и то, говоря и мечтая о нем, люди были куда практичнее нас - в широком смысле этого слова.
      - Пока не ввели гильотину.

К титульной странице
Вперед
Назад