Раньше, в спокойные годы, я иногда спрашивал себя, что я стал бы делать, если бы вдруг узнал, что мне осталось жить только месяц. И никогда не мог ответить на этот вопрос. Каждая вещь раздваивалась и обращалась в свою противоположность. То мне казалось, что я непременно должен что-то предпринять, то вдруг оказывалось, что именно этого я ни в коем случае делать не должен. Так было и сейчас.
      С Еленой, кажется, происходило то же самое. Это было сплошное мучение; каждый жест причинял боль, словно вокруг не осталось ничего, кроме острых, ранящих углов. Наступали сумерки, и страх потери опять стал настолько сильным, что мы будто вновь увидели друг друга.
      В семь часов раздался звонок у входной двери. Я насторожился. Для меня звонок мог означать только полицию.
      - Кто это? - прошептал я.
      - Сиди тихо, - ответила Елена. - Может быть, кто-нибудь из знакомых. Если я не отвечу, он уйдет.
      Звонок, однако, раздался снова. Затем кто-то энергично постучал в дверь.
      - Иди в спальню, - шепотом" приказала Елена.
      - Кто это?
      - Я не знаю. Ступай в спальню. Я постараюсь от него отделаться. Так будет лучше. Иначе обратят внимание соседи.
      Я встал и бросил быстрый взгляд вокруг: не осталось ли в комнате чего-нибудь из моих вещей. Затем я выскользнул в спальню.
      Я слышал, как Елена спросила:
      - Кто там?
      Ей ответил мужской голос.
      - Это ты? - сказала она. - Что-нибудь случилось?
      Я приоткрыл дверь. Из квартиры был черный ход через кухню, но воспользоваться им я уже не мог: меня заметили бы. Единственное, что осталось, - спрятаться в шкафу, где висели ее платья. Это был даже не шкаф, а большая ниша в стене, отделенная от комнаты дверцей. Там было довольно места, чтобы не задохнуться.
      Я услышал, как мужчина вместе с Еленой вошел в комнату. По голосу я узнал ее брата. Это он засадил меня тогда в концентрационный лагерь.
      Я взглянул на туалетный столик Елены. Никакого оружия. Только нож для бумаги с яшмовой рукояткой. Не раздумывая, я сунул его в карман и спрятался в шкафу. Если он меня обнаружит, придется защищаться, чтобы спастись, убить его и затем попытаться бежать.
      - Телефон? - сказала Елена. - Я не слышала. Я спала. А что, собственно, случилось?
      Это было мгновение величайшей опасности. Все было напряжено до такой степени, что, казалось, достаточно искры - и вспыхнешь, как трут. В такие секунды становишься ясновидцем, мысль опережает события. Прежде, чем Георг заговорил, я уже почувствовал, что обо мне он ничего не знает.
      - Я несколько раз звонил тебе по телефону, - сказал он. - Никто не ответил. Ни ты, ни прислуга. Мы подумали, что с тобой что-нибудь случилось. Почему ты не открывала?
      - Я спала, - спокойно ответила Елена, - и отключила телефон. У меня болела голова и все еще болит. Ты разбудил меня.
      - Болела голова?
      - Да. Я приняла две таблетки, и мне теперь лучше заснуть.
      - Ты приняла снотворное?
      - Нет, от головной боли. Ступай, Георг. Я хочу лечь.
      - Все это ерунда, - заявил Георг. - Одевайся и пойдем погуляем. Погода чудесная. Свежий воздух лучше всяких таблеток.
      - Но я уже приняла их, и мне надо заснуть. Я никуда не хочу идти.
      Они еще некоторое время разговаривали. Георг хотел зайти позже, но она отказалась. Брат поинтересовался, достаточно ли у нее еды в доме. О, да, конечно. Где прислуга? Отпущена до вечера, скоро вернется и приготовит ужин.
      - Значит, все в порядке? - спросил Георг.
      - А что, собственно, может быть не в порядке?
      - Да нет, я просто так сказал. Лезут всякие нелепые мысли в голову. В конце концов...
      - О чем ты говоришь? - резко спросила Елена.
      - Ну, как тогда...
      - Что тогда?
      - Ну, ладно, ладно. Незачем об этом говорить. Раз все в порядке - вопрос исчерпан. Я все-таки твои брат, поэтому и интересуюсь.
      - Конечно...
      - Что?
      - Ты мой брат.
      - Мне бы хотелось, чтобы ты поняла это лучше. Я желаю тебе добра.
      - Да, да, - сказала Елена нетерпеливо. - Конечно, ты много раз говорил мне об этом.
      - Что с тобой сегодня? Ты какая-то другая.
      - Разве?
      - Я хочу сказать, более рассудительная. Если опять будет такой же приступ...
      - Никакого приступа не будет. Я говорю тебе, у меня просто головная боль, вот и все! И ты знаешь, что я ненавижу, когда меня контролируют.
      - Никто тебя не контролирует. Просто я забочусь о тебе.
      - Пожалуйста, не заботься. Мне ничего не надо.
      - Ты всегда так говоришь. Тогда...
      - Не будем говорить об этом, - быстро оборвала его Елена.
      - Да, да, конечно. Я во всяком случае не собираюсь. Ты была у врача?
      - Да, - ответила Елена, помолчав.
      - Что он говорит?
      - Ничего.
      - Сказал же он что-нибудь?
      - Сказал, что мне нужен покой, - сердито бросила Елена, - что если я устану и у меня будет болеть голова, то мне нужно лечь и заснуть, не вступая в спор и не выясняя предварительно, согласуется ли это с моим долгом гражданки великого и славного тысячелетнего рейха.
      - Он это сказал?
      - Нет, это сказал не он, - поспешно ответила она, повышая голос, - это добавила я сама. А он лишь посоветовал мне не волноваться зря! Таким образом, он не совершил никакого преступления, и его не нужно сажать в концентрационный лагерь. Он искренний приверженец правительства. Достаточно этого?
      Георг пробормотал что-то, видимо, собираясь уйти. Но я по опыту знал, что как раз тут наступит очень опасный момент, именно сейчас может произойти что-нибудь непредвиденное. Я почти наглухо закрыл дверцу шкафа, оставив лишь узкую щель. В то же мгновение я услышал, что он направляется в спальню. Я увидел, как мелькнула его тень, - он прошел в ванную. Мне показалось, что Елена следом за ним вошла в комнату, но я не заметил ее. Я до отказа притянул дверцу и очутился в полной темноте, между платьями Елены, сжимая в руке нож для бумаги.
      Я знал, что Георг не заметил меня, что, выйдя из ванной, он попрощается и уйдет. И все-таки что-то сжимало мне горло. Пот струился по телу. Страх перед неизвестным - это одно; совсем другое, когда он принимает осязаемую форму. Ощущение страха вообще можно победить выдержкой или какой-нибудь уловкой. Но если видишь то, что тебе грозит, тут плохо помогают и навыки, и психологические ухищрения.
      Странно, с тех пор, как я перешел границу, я ни разу не задумывался о страхе и не хотел задумываться. Это образумило бы меня и заставило бы остаться за границей, но что-то во мне восставало против благоразумия. А память наша вообще лжет, давая возможность выжить, - старается смягчить невыносимое, покрывая его налетом забвения. Вы это испытали?
      - Да, я знаю это, - сказал я. - Но это не забвение. Эго полусон. Один только толчок - и все мгновенно оживет.
      Шварц кивнул.
      - Я стоял без движения в темном, замкнутом пространстве, насыщенном запахом духов и пудры, среди платьев, окруженный ими, словно мягкими крыльями громадных летучих мышей. Я дышал мелко и часто, стараясь не шелестеть шелком. Я боялся, что начну вдруг чихать или кашлять. Страх подымался с пола и окутывал меня черным облаком. Мне казалось, я задыхаюсь.
      Когда я был в концлагере, я не испытал там самого худшего. Со мной обращались плохо - и только. Это было обычно. Кроме того, меня потом выпустили. Поэтому воспоминания мои потускнели, потеряли остроту. Теперь же опять все встало передо мной: все, что я видел, что пришлось испытать другим, о чем слышал, в чем имел возможность убедиться. Я не мог понять, какое безумие, какое помрачение заставило меня покинуть страны, где мне в худшем случае могла грозить высылка или тюрьма. Теперь они казались недоступной гаванью человечности.
      Между тем Георг некоторое время оставался в ванной, Стена была тонкая, а Георг, как истинный представитель расы господ, отнюдь не старался вести себя тихо. Он со стуком отбросил крышку унитаза и занялся отправлением естественных надобностей. Я все слышал, и позже эти мгновения показались мне верхом унижения, но тогда это свидетельствовало лишь о том, что он совершенно беззаботен и ни о чем не подозревает. Мне припомнились случаи из уголовной хроники, когда преступники, ограбив квартиру, перед тем как скрыться, гадят в комнатах. Они делают это и в насмешку, и чтобы заглушить страх, потому что позыв к таким действиям говорит прежде всего о страхе.
      Георг спустил воду и, громко стуча каблуками, вышел из ванной. Он миновал спальню, стукнула входная дверь.
      Дверца шкафа распахнулась. Передо мной возник темный силуэт Елены.
      - Он ушел, - прошептала она.
      Я вышел из шкафа. На кого я был похож? На Ахиллеса, захваченного в женском наряде? Не знаю. Переход от страха к смущению и стыду был почти мгновенным. И хотя я привык к тому, что страх уходит так же быстро, как обрушивается на человека, я не мог сразу прийти в себя. Я еще чувствовал чьи-то пальцы на своем горле - и не знал, что меня ждет: высылка или смерть.
      - Ты должен немедленно уехать, - прошептала Елена.
      Я взглянул на нее. Почему-то мне показалось, что в глазах у нее я должен прочесть презрение. Может быть, потому, что сразу, как только миновала опасность, я почувствовал себя униженным в своей мужской гордости, хотя ни перед кем, кроме Елены, я такого чувства не испытывал.
      Но на лице у нее был один только страх.
      - Ты должен уехать, - повторила она. - Это - безумие - приехать сюда.
      Хотя секунду назад я сам думал об этом, но сейчас отрицательно покачал головой.
      - Надо подождать, - сказал я. - Может быть, он прохаживается возле дома. А вдруг он вернется?
      - Не думаю. Он ничего не подозревает.
      Елена вышла в гостиную, включила свет, раздвинула занавески и выглянула украдкой в окно.
      Свет из спальни падал в открытую дверь на пол, как золотой ромб. Она стояла у окна, напряженно согнувшись, будто высматривала дичь.
      - На вокзал идти нельзя, - прошептала она. - Тебя там могут узнать. Но ты должен уехать! Я попрошу у Эллы автомобиль и отвезу тебя в Мюнстер. Что мы за идиоты! Тебе невозможно здесь оставаться.
      Она стояла у окна близко, но я знал, что она уже далека от меня. Все предосторожности, которыми мы спасались в течение дня, вдруг рухнули. Перед ней сразу выросла грозящая опасность, она увидела ее собственными глазами.
      Все предстало вдруг резко и обнаженно, без прикрас, и это ранящее сознание тут же, мгновенно превратилось в жгучее желание. Я хотел, я должен был сжать ее в объятиях, она нужна была мне вся, без остатка. Хотя бы еще один, последний раз. Ошеломленная Елена отвела мои руки и прошептала.
      - Нет, нет, не сейчас! Мне нужно позвонить Элле! Подожди, не теперь! Мы должны...
      "Мы больше ничего не должны", - подумал я. У меня остается один только час - а потом пусть рушится хоть весь мир. Почему я раньше не почувствовал этого сильнее? Почему я не разбил проклятую стеклянную стену между собой и своим чувством? Уж если мой приезд был бессмысленным, то это становилось еще бессмысленнее. Если мне повезет и я вернусь обратно, я должен захватить от Елены с собой - туда, в серую пустоту, - что-то большее, чем нелепые воспоминания об осторожности и неясном соединении в полусне. Я хотел Елену бодрствующую, ясную, со всеми ее чувствами, глазами, мыслями - всю - а не так, как слепое животное, на рассвете, после долгого сна.
      Она защищалась. Она шептала, что Георг может вернуться. Может быть, она в самом деле опасалась этого. Но я слишком часто переживал опасность и умел забывать о ней, как только она проходила. Сейчас, в комнате, наполненной запахом платьев и духов Елены, с кроватью, затянутой сумерками, мне нужно было только одно: обладать ею всем своим существом, всем, что во мне есть.
      В эту минуту единственное, что наполняло меня глухой болью разлуки, - было сознание невозможности обладать ею полнее и глубже того, чем это дано человеку. Я бы хотел осязать ее тысячами рук и уст, я бы окружил ее собою, будто скорлупой, чтобы чувствовать ее всю вплотную, кожа к коже, любя и наслаждаясь и все же тоскуя древней тоской, - что это только кожа и кожа, а не кровь, только соединение, а не слияние.
     
     
      7
     
      Я слушал Шварца, не прерывая. Он говорил, обращаясь ко мне, но я понимал, что я для него всего лишь стена, от которой иногда отлетает эхо. Я и сам старался смотреть на себя, как на стену, иначе я не смог бы внимать ему без смущения, а он не смог бы рассказывать о том, что он в последний раз еще вызывал из темноты, прежде чем оно исчезнет в беззвучно пересыпающемся песке воспоминаний.
      Я был чужой, человек, чей путь случайно, всего на одну ночь, пересекся с его путем. Он не чувствовал передо мной никакого стеснения. Он был закутан в анонимный плащ далекого, умершего Шварца. Сбросив этот плащ, он сбросил бы тем самым и принятое на себя "я" и мгновенно затерялся бы в безымянной толпе, бредущей к черним воротам на последней границе, где не требуют никаких бумаг и откуда никого не высылают обратно.
      Кельнер подошел и сказал, что, кроме английских дипломатов, в ресторане появился немецкий. Он показал его нам. Посланец Гитлера сидел через пять столиков от нас. С ним были еще трое, в том числе две женщины. Дамы выглядели упитанными и здоровыми. На них были шелковые платья резких цветов. Человек, на которого указал кельнер, сидел к нам спиной, что меня вполне устраивало и успокаивало.
      - Я подумал, что это вам будет интересно, - сказал кельнер. - Ведь вы тоже говорите по-немецки.
      Шварц и я невольно обменялись эмигрантским взглядом: при этом - после короткого взмаха век - глаза равнодушно отводят в сторону, будто вас ничто на свете не интересует. Эмигрантский взгляд - это совсем другое, чем, скажем, немецкий взгляд эпохи Гитлера - боязливое озирание по сторонам прежде, чем сказать что-нибудь шепотом, по Секрету. Обе эти разновидности, однако, принадлежат нашей эпохе.
      Шварц безучастно посмотрел на кельнера.
      - Мы его знаем, - сказал он. - Принесите нам лучше еще вина.
      - Елена отправилась к своей подруге, чтобы попросить у нее машину, - спокойно продолжал он. - Я остался в квартире один. Был вечер, окна были открытыми. Я выключил свет во всех комнатах, чтобы никто не мог меня заметить снаружи. Если бы кто-нибудь позвонил, я не должен был отвечать. В случае появления Георга я мог ускользнуть через кухню. Прошло полчаса. Я сидел возле окна и прислушивался к уличному шуму. Постепенно во мне начало расти чувство утраты. Оно было похоже на сумерки, которые ползли дальше и дальше, затопляя и опустошая все вокруг, стирая и затушевывая горизонт. На чашах призрачных весов покачивались друг против друга прошлое и будущее. В обеих была зияющая пустота. Посредине стояла Елена, и коромысло весов покоилось у нее на плечах. И она тоже, я чувствовал это, покидала меня.
      Мне казалось, что я нахожусь в середине жизни. Достаточно сделать шаг - и весы качнутся, и чаша будущего начнет опускаться, наполняясь серой тьмой, и утраченное равновесие не вернется уже больше никогда.
      Меня пробудил шум подъехавшего автомобиля. В свете уличного фонаря я увидел, как Елена вышла из машины и исчезла в подъезде. Я пересек темное, мертвое жилище и услышал звук поворачивающегося в замке ключа. Она быстро переступила порог.
      - Едем, - сказала она. - Тебе надо обратно в Мюнстер?
      - Я оставил там чемодан. И прописался под фамилией Шварца. Куда же мне еще деваться?
      - Расплатись в отеле и перейди в другой.
      - В какой?
      - Да, в какой? - Елена задумалась. - Конечно, опять в Мюнстере, - сказала она наконец. - Ты прав. Куда же еще? Это ближе всего.
      Некоторые необходимые вещи я уложил в чемодан. Мы решили, что мне не следует садиться в машину у дома. Лучше сделать это чуть дальше, на Гитлерплац. Елена сама вынесет чемодан.
      Я незаметно вышел на улицу. Навстречу дул теплый ветер. Листва деревьев шумела в темноте. Елена догнала меня на площади.
      - Садись, - прошептала она. - Быстрее!
      Это была закрытая машина типа "кабриолет". Лицо Елены было слабо освещено мерцающими приборами на доске управления. Глаза ее блестели.
      - Я должна вести машину очень осторожно, - сказала она. - Малейшее недоразумение, и в дело вмешается полиция. Как раз этого нам только и недоставало.
      Я ничего не ответил. О таких вещах лучше не говорить, иначе они обязательно случаются. Елена рассмеялась и направила машину вдоль городского вала. В ней пенилась лихорадочная энергия, словно это было лишь интересным приключением. Она все время разговаривала, обращаясь то к себе" то к машине, когда мы обгоняли кого-нибудь или уступали дорогу. Если приходилось тормозить возле полицейских, управлявших движением, она принималась шептать заклинания; когда ее задерживал красный свет на перекрестках, она подгоняла его:
      - Ну же, исчезни! Давай, зеленый!
      Я прямо-таки не знал, что подумать. Для меня это был наш последний час. Я еще не догадывался тогда, какое решение она приняла.
      Наконец мы выехали из города, и она немного успокоилась.
      - Когда ты хочешь уехать из Мюнстера? - спросила она.
      Я не знал этого потому, что у меня не было никакой определенной цели. Я знал только, что долго там оставаться нельзя. Судьба спускает дураку только до поры до времени. Затем следует предупреждение. Тому, кто не внемлет, она наносит удар. Иногда можно почувствовать заранее, что время истекло. Тогда я как раз это почувствовал.
      - Завтра, - сказал я.
      Она помолчала.
      - А как ты собираешься это сделать?
      Я уже думал об этом, оставаясь один в темной квартире. Сесть в поезд и попросту предъявить паспорт на границе - это казалось мне слишком рискованным. У меня могли спросить другие бумаги, разрешение на выезд, отметку в паспорте, удостоверение об оплате налога. Ничего этого у меня не было.
      - Тем же путем, - сказал я. - Через Австрию. Через Рейн на швейцарской границе.
      Я повернулся к ней:
      - Не будем лучше говорить об этом. В крайнем случае - как можно меньше.
      Она кивнула.
      - Я взяла с собой деньги. Тебе они понадобятся. Раз ты будешь переходить границу нелегально, ты можешь их взять с собой. Их еще обменивают в Швейцарии?
      - Да. Но разве они тебе не нужны?
      - Я не могу иметь их при себе. На границе проверяют. Разрешается брать пару марок - не больше.
      Я смотрел на нее, раскрыв рот. О чем она ведет речь? Она, наверно, оговорилась.
      - Сколько у тебя денег?
      - Не так уж мало. - Она быстро взглянула на меня. - Я отложила их уже давно. Они здесь.
      Она указала на небольшой кожаный портфель.
      - Банкноты по сто марок и пачка билетов по двадцать марок, чтобы не пришлось разменивать сотенные, если захочешь купить что-нибудь в Германии. Возьми их, не считая. Так или иначе они твои.
      - Разве они не конфисковали мой текущий счет?
      - Да, но с запозданием. Эти деньги я успела взять раньше. В банке мне помогли. Я берегла их для тебя и хотела как-нибудь переслать, но не знала, где ты.
      - Я не писал тебе, думал, что за тобой следят. Я не хотел, чтобы тебя тоже засадили в лагерь.
      - Ты молчал не только из-за этого, - спокойно сказала Елена.
      - Может быть.
      Мы проехали деревню с белыми вестфальскими домиками под соломенными крышами. На улице бродили молодые парни в мундирах. Из пивной доносилась песня Хорста Весселя [нацистский гимн].
      - Будет, война, - вдруг сказала Елена. - Ты поэтому приехал?
      - Откуда ты знаешь, что будет война?
      - От Георга. Ты приехал поэтому?
      Я не понимал, зачем ей это нужно было знать. Ведь бегство начиналось сызнова.
      - Да, Элен, - ответил я. - Это одна из причин.
      - Ты хотел взять меня с собой?
      - Боже мой, не говори об этом, пожалуйста, Элен, - выдавил я наконец из себя, не сводя с нее глаз. - Ты не знаешь, что это такое. Это вовсе не похоже на веселое приключение. А если начнется война, будет еще хуже. Всех немцев сразу же арестуют.
      Мы затормозили у железнодорожного переезда. В палисаднике, у домика сторожа, цвели розы и георгины. Ветер тихонько трогал прутья забора, словно это были струны арфы.
      Вскоре подъехали и остановились другие машины - сначала маленький "оппель" с четырьмя толстыми, серьезными господами, затем открытый зеленый двухместный автомобиль с пожилой женщиной. Наконец, совсем рядом бесшумно втиснулся большой черный "мерседес", похожий на катафалк. За рулем сидел шофер в черной эсэсовской форме, сзади расположились два офицера войск СС, с очень бледными лицами. Машина стояла так близко, что я мог бы дотронуться до нее рукой.
      Пришлось ждать довольно долго, пока не прошел поезд. Елена сидела молча. Сверкающий хромом "мерседес" продвинулся вперед, почти касаясь радиатором шлагбаума. Он почему-то походил на карету для покойников, в которой везли двух мертвецов.
      А ведь мы едва лишь успели заговорить о войне. И тут же возле нас возник ее призрак: черные мундиры, мертвенно-бледные лица, серебряные черепа на фуражках, черный лимузин. И сразу показалось, что тишина ночи наполнена не дыханием роз, а горьким запахом полыни и тления.
      Поезд с шумом промчался мимо, похожий на грохочущую, сверкающую жизнь. Это был скорый со спальными вагонами и ярко освещенным вагоном-рестораном. Мелькнули столики, накрытые белыми скатертями.
      Когда поднялся шлагбаум, "мерседес", как черная торпеда, рванулся в темноту, оставляя позади другие машины. Его фары бросали перед собой два мощных луча; в их резком свете все бледнело и теряло краски, а деревья мгновенно превращались в безжизненные черные скелеты.
      - Я еду с тобой, - прошептала Елена.
      - Что? Что ты сказала?
      - А почему бы и нет?
      Она остановила машину. Тишина обрушилась на нас, как немой удар. Потом начали проступать шумы ночи.
      - Почему же нет? - спросила она вдруг. Я заметил, что она сильно волнуется.
      - Неужели ты опять хочешь оставить меня одну? - Ее лицо в голубом сиянии приборов на доске управления было совсем бледным. Я вспомнил белые лица эсэсовских офицеров. Похоже было, что вокруг, в тиши июньской ночи, уже бродила смерть, касаясь то того, то другого.
      И в это мгновение я понял, чего я боялся больше всего на свете: воины, которая вдруг могла разделить нас так, что мы никогда бы не нашли друг друга - даже после того, как она окончится. Ибо кто же мог надеяться - даже при величайшей самоуверенности и уповая на личное счастье - найти что-нибудь после землетрясения огромной разрушительной силы.
      - Если ты приезжал не ради того, чтобы взять меня с собой, тогда это преступление, которому нет названия! Разве ты этого не понимаешь? - сказала Елена, дрожа от гнева.
      - Да, - ответил я.
      - Почему же ты играешь в прятки?
      - Нет, - сказал я. - Я не играю. Просто ты не знаешь, что это такое.
      - А ты все знаешь? Зачем же ты тогда приехал? Отвечай, но только не лги! Чтобы еще раз попрощаться?
      - Нет.
      - Тогда зачем же? Чтобы остаться здесь и совершить самоубийство?
      Я покачал головой. Я наконец понял, что был только один возможный для нее ответ, только один ответ, который я имел право дать ей в ту минуту, даже если это было неправдой.
      - Чтобы взять тебя с собой, - сказал я. - Неужели ты до сих пор этого не поняла?
      Ее лицо мгновенно изменилось. Гнев исчез. Оно стало прекрасным.
      - Да, - прошептала она. - Я поняла. Но ты все-таки должен был сказать мне об этом. Неужели ты этого не понимаешь?
      Я собрал все мужество, что у меня было.
      - Я хотел сказать тебе это сотни раз, Элен, я готов говорить тебе об этом каждую минуту. Я с удовольствием поговорю на эту тему еще раз после того, как объясню, что это совершенно невозможно.
      - Нет, это возможно. У меня есть паспорт.
      Я замолчал. Это слово блеснуло, будто молния, рассеивая тучи сомнения.
      - У тебя есть паспорт? - повторил я. - Заграничный паспорт?
      Елена открыла сумочку, достала небольшую книжку и подала мне. Это был паспорт. Значит, она имела его при себе. Я глядел на него, как на святой Грааль [в средневековых германских сказаниях - священная чаша, охранявшаяся рыцарями]. Да он и был им. Паспорт! Это было благополучие, закон - все!
      - Давно он у тебя?
      - Два года, - сказала она. - Сроком на пять лет. Я пользовалась им трижды. Один раз - для поездки в Австрию, когда она была еще независимой, потом два раза была в Швейцарии.
      Я перелистал его. Мне нужно было прийти в себя. Да, это была реальность. Страницы паспорта хрустели у меня в пальцах. До меня наконец дошло: да, Елена могла покинуть Германию. До этого я думал, что можно было говорить только о тайном бегстве и нелегальном переходе границы.
      - Все очень просто, не правда ли? - сказала Елена, наблюдая за мной.
      Я кивнул. Конечно, в ту минуту у меня был ужасно глупы и вид.
      - Значит, ты можешь сесть в поезд и уехать, - сказал я и еще раз посмотрел паспорт. - Признаться, это мне никогда не приходило в голову. Но у тебя нет визы на въезд во Францию.
      - Я могу спокойно добраться до Цюриха и получить французскую визу там. А на выезд в Швейцарию разрешения не требуется.
      - Правильно. - Я взглянул на нее. - А твоя семья. Отпустят ли они тебя?
      - А я и не буду их спрашивать. И ничего им не скажу. Скажу просто, что должна съездить в Цюрих, показаться врачу. Я уже делала это раньше.
      - Разве ты больная?
      - Конечно, нет, - ответила Елена. - Это было только уловкой, чтобы получить паспорт. Чтобы выбраться отсюда. Я почти задыхалась.
      Я вспомнил, что Георг спрашивал ее, была ли она у доктора.
      - Значит, ты не больна? - спросил я ее еще раз.
      - Говорю тебе, нет. Хотя мои родные убеждены в этом. Я уверила их, что я больна, чтобы они оставили меня в покое и чтобы иметь возможность уезжать за границу. Мне помог Мартенс. Кроме того, всегда требуется время, чтобы убедить настоящего немца в том, что в Цюрихе могут быть специалисты, знающие больше, чем берлинские авторитеты.
      Елена вдруг засмеялась.
      - Не смотри так мрачно! Дело вовсе не идет о жизни и смерти. Ведь это же не бегство под покровом ночи. Просто однажды утром я поеду на несколько дней в Цюрих, чтобы показаться врачам, как я уже делала это не раз. Может быть, при этом я смогу увидеться с тобой, если ты окажешься там. Это выглядит лучше?
      - Да, - сказал я. - Однако, едем. Я все еще чувствую себя так, будто меня попеременно окунают то в кипяток, то в ледяную воду, и я никак не могу сообразить, что где. Почему-то мне никогда не приходило это в голову. И это оказалось настолько простым, что теперь мне кажется: из ближнего леса вот-вот вырвется бригада СС.
      - Все кажется очень простым, любимый, когда человека охватывает отчаяние, - нежно сказала Елена. - Странная компенсация, не правда ли? Наверно, так бывает всегда?
      - Я хотел бы, чтоб нам никогда не пришлось думать об этом.
      Машина с проселка свернула на шоссе.
      - А я готова всегда жить так, - без малейших признаков отчаяния сказала Елена.
      Мы вместе вошли в отель. Она поразительно быстро освоилась с моим положением.
      - Я войду вместе с тобой в холл, - сказала она. - Мужчина с женщиной не так подозрителен, как один.
      - Ты быстро овладеваешь этой наукой.
      Она покачала головой.
      - Я научилась этому еще до того, как ты вернулся. Во времена доносов. Национальное возрождение, о котором они кричали, похоже на камень. Когда его подымешь с земли, из-под него выползают гады. Чтобы скрыть свою мерзость, они пользуются громкими словами.
      Портье подал мне ключ, и я поднялся к себе в номер. Елена осталась ждать меня внизу.
      Я вошел в номер. Чемодан стоял у двери. Я огляделся. Это была безрадостная гостиничная комната, такая же, как и другие, в которых мне приходилось жить за последние годы. Я вдруг задумался. Мне хотелось вспомнить, как я пробирался сюда, но образы расплывались. Я не мог припомнить, когда стоял на берегу, следил ли я за рекой из-за кустов, - вспомнил только, как плыл, держась за доску.
      Я поставил принесенный чемодан рядом со старым и опять спустился к Елене.
      - Сколько времени ты можешь пробыть здесь? - спросил я.
      - Машину нужно вернуть сегодня ночью.
      Я посмотрел на нее. Опять во мне поднялась такая волна желания, что несколько мгновений я не мог говорить. Я растерянно смотрел на зеленые и коричневые кресла холла, на стойку портье, на резко освещенный стол с письменными принадлежностями в глубине - и понимал, что провести Елену в номер невозможно.
      - Мы можем еще вместе поужинать, - сказал я. - Давай будем держаться так, словно завтра утром мы вновь увидимся.
      - Не завтра, - возразила Елена. - Послезавтра.
      Послезавтра для нее, конечно, что-то означало. Но для меня оно не существовало. Может быть, это был всего лишь ничтожный шанс в лотерее, где выигрышей почти нет, но зато очень много пустых номеров. Слишком часто я встречал послезавтра совсем иначе, чем предполагал накануне.
      - Послезавтра, - сказал я. - Или днем позже. Это зависит от погоды. Не будем об этом думать сегодня.
      - А я ни о чем другом не могу думать, - возразила Елена.
      Мы отправились в погребок возле кафедрального собора. Это был ресторан в старом немецком стиле. Мы устроились за столиком, где нас никто не мог подслушать. Я заказал бутылку вина. Мы обсудили все, что предстояло сделать.
      Елена завтра же хотела уехать в Цюрих. Там она меня будет ждать. Я хотел воспользоваться тем же путем - через Австрию и Рейн - который уже был мне знаком. Приехав в Цюрих, я должен был ей позвонить.
      - А если ты не доберешься до Цюриха? - спросила она.
      - Из швейцарской тюрьмы можно написать. Подожди с неделю. Если ты ничего не услышишь обо мне - возвращайся назад.
      Елена посмотрела на меня долгим взглядом. Она знала, что я имел в виду. Из немецких тюрем письма не приходили.
      - Граница сильно охраняется? - прошептала она.
      - Нет, - сказал я. - И не думай, пожалуйста, больше об этом. Все будет хорошо. Я выберусь отсюда.
      Мы пытались не думать о разлуке. Но нам это плохо удавалось. Она стояла между нами, будто гигантская черная колонна, и единственное, что мы могли сделать, - это бросать из-за нее редкие взгляды на наши окаменевшие лица.
      - Опять все так, как пять лет тому назад, - сказал я. - Только на этот раз мы уходим вместе.
      Она затрясла головой.
      - Будь осторожен! Ради бога, будь осторожен! Я буду ждать. Не неделю, больше! Сколько ты захочешь. Только не рискуй.
      - Я буду осторожен. Прошу тебя, не будем говорить об этом. Мы можем спугнуть осторожность, которая так нужна. Тогда будет плохо.
      Она положила свою руку поверх моей.
      - Только теперь я поняла, что ты вернулся. Сейчас, когда ты уходишь вновь! Слишком поздно!
      - Я тоже, - ответил я. - Хорошо, что хоть сейчас мы это почувствовали.
      - Слишком поздно, - прошептала она. - Только теперь, когда ты уже уходишь.
      - Не только теперь. Мы знали это всегда. Если бы не так - разве я Пришел бы? Разве ты ждала бы меня? Только теперь в первый раз мы можем сказать это друг другу.
      - Я не все время ждала, - сказала она.
      Я молчал. Я тоже не ждал, но я знал, что я не смею сказать ей этого. Тем более - в такую минуту. Мы оба раскрылись и были совершенно беззащитны. Я подумал, что если мы когда-нибудь вновь будем вместе, то к этому мгновению в шумном ресторане в Мюнстере мы будем возвращаться вновь и вновь, чтобы найти в нем силу и уверенность. Оно станет зеркалом, в которое можно будет смотреться и видеть два образа: то, что судьба хотела бы из вас сделать, и то, чем мы на самом деле стали под ее рукой. А это самое главное. Ведь ошибки приходят только тогда, когда первое отражение исчезает.
      - Тебе надо идти, - сказал я. - Будь осторожна. Веди машину медленно.
      Губы у нее задрожали. Только тут я заметил иронию своих слов. Мы стояли на ветреной улице, между старыми домами.
      - Будь осторожен и ты, - прошептала она. - Тебе это нужнее.
      Некоторое время я метался по своей комнате, потом не выдержал и отправился на вокзал. Здесь я купил билет до Мюнхена и узнал, когда отправляются поезда. Оказалось, что один уходит в тот же вечер. Я решил уехать с ним.
      Город затихал. Я остановился на соборной площади. В темноте смутно угадывалась громада старого собора. Я думал о Елене и о том, что нам предстояло, но разглядеть будущее я не мог, оно маячило передо мной - смутное и большое, как высокие затененные окна в боковом фасаде собора. И я уже не знал, правильно ли я сделал, что согласился взять ее с собой. Может быть, впереди гибель? Что это: невольное мое преступление или неслыханная милость, дарованная судьбой? Или то и другое вместе?
      Недалеко от отеля я вдруг услышал сдавленные голоса и шаги. Двое эсэсовцев вышли из подъезда дома и вытолкали на улицу человека. Свет уличного фонаря упал на него, и я увидел продолговатое лицо. Оно было словно из воска. Изо рта по подбородку тянулась струйка крови. Череп у него был совершенно голый, только на висках темнели клочья волос. Широко раскрытые глаза были наполнены таким ужасом, какого я наверно никогда не видел. Человек молчал. Конвоиры нетерпеливо подталкивали его вперед. Все происходило почти в полном молчании, и от этого в сцене было что-то особенно гнетущее, призрачное.
      Проходя мимо, эсэсовцы смерили меня бешеным, вызывающим взглядом; остановившиеся глаза пленника на секунду задержались на мне, словно он хотел и не решался попросить о помощи. Губы его задвигались, но он ничего не сказал.
      Вечная сцена! Слуги насилия, их жертва, а рядом - всегда и во все времена - третий - зритель, тот, что не в состоянии пошевелить пальцем, чтобы защитить, освободить жертву, потому что боится за свою собственную шкуру. И, может быть, именно поэтому его собственной шкуре всегда угрожает опасность.
      Я знал, что я ничем не могу помочь арестованному. Вооруженные эсэсовцы без труда справились бы со мной. Я вспомнил историю, которую рассказывал мне однажды кто-то. Человек увидел, как один эсэсовец схватил и принялся избивать еврея, и поспешил на помощь несчастному. Он нанес эсэсовцу такой удар, что тот упал без сознания.
      - Бежим! - крикнул он арестованному.
      Но тот принялся проклинать своего освободителя: теперь он наверняка пропал, теперь ему припомнят еще и это. И вместо того, чтобы бежать, он, глотая слезы, принес воды и начал приводить в чувство того самого эсэсовца, который потом поведет его на смерть.
      Я припомнил это, но мне не стало легче, я был в смятении. Презрение к себе, страх, чувство бессилия и вместе с тем едкое ощущение собственной безопасности перед лицом смерти, грозящей другому, - все это кипело у меня в груди.
      Я зашел в гостиницу, взял вещи и поехал на вокзал, хотя было еще рано. Я решил, что лучше посидеть в зале ожидания, чем скрываться в номере. Риск, которому я тем самым подвергался, вызывал хоть немного уважения к самому себе. Я понимал, что это ребячество, но ничего не мог поделать с собой.
     
     
      8
     
      Я ехал в поезде всю ночь и следующий день и без всяких затруднений прибыл в Австрию. Газеты были наполнены требованиями, официальными заверениями, сообщениями о пограничных инцидентах - то есть всем тем, что предшествует войне. Самое замечательное в этом то, что всегда сильные страны обвиняют слабые в агрессивности.
      Попадались поезда с войсками. Однако большинство людей, с которыми мне пришлось говорить, не верило в войну. Они надеялись, что будет новый Мюнхен и что Европа слишком слаба и деморализована, чтобы отважиться на войну с Германией. Во Франции, я заметил, было совсем другое: там все знали, что войны уже не избежать. Но тот, кому угрожают, вообще узнает всегда все раньше и лучше, чем агрессор.
      Я приехал в Фельдкирх и снял комнату в маленьком пансионе. Стояло лето, местечко было полно туристов. Два моих чемодана повсюду внушали уважение. Я уже заранее решил бросить их и взять с собой как можно меньше вещей, чтобы они меня не стесняли. Я уложил все в рюкзак - с ним я здесь никому не бросался в глаза. С хозяйкой пансиона я рассчитался за неделю вперед.
      Я пустился в путь на следующий день, добрался до небольшой лужайки в лесу вблизи границы и дождался там наступления ночи. Помню, что меня страшно кусали комары. В крошечном озерке я увидел голубого тритона с гребнем на спине. Он беззаботно плавал в прозрачной воде, то опускаясь на дно, то поднимаясь наверх, чтобы глотнуть воздуха, то и дело показывая пятнистое, желто-красное брюшко. Я смотрел и думал, что для него весь мир ограничивался пределом этой лужи; тут было все: Швейцария, Германия, Франция, Африка, Иокогама. Он мирно нырял и кувыркался в воде - в полной гармонии с наступающим вечером.
      Я соснул пару часов, потом начал готовиться. Я был уверен в успехе. Не прошло, однако, и десяти минут, как рядом со мной вырос, словно из-под земли, служащий таможенной стражи.
      - Ни с места! Что вы здесь делаете?
      Я понял, что он давно, еще с сумерек, следил за мной. Я сказал ему, что я всего лишь мирный турист и просто гулял в лесу. Он не обратил на мои слова никакого внимания.
      - Вы объясните все это на таможенном посту, - сказал он и повел меня обратно. Он шел сзади и держал в руках револьвер. Я был разбит и подавлен, и только в самом отдаленном уголке сознания настойчиво билась мысль: как спастись. Пока это казалось невозможным, стражник был, видно, старый служака. Он шел позади на значительном расстоянии, так что я не мог напасть на него внезапно. Бежать? Но я не сделал бы и пяти шагов, как он тут же подстрелил бы меня.
      В таможне он открыл маленькую комнату.
      - Входите. Будете ждать здесь.
      - Сколько времени?
      - Пока вас не допросят.
      - Зачем же запирать меня? Ведь я ничего не сделал.
      - Тогда вам нечего опасаться.
      - А я и не опасаюсь, - тут я снял рюкзак с плеч. - Начинайте допрашивать.
      - Мы начнем, когда сочтем это нужным, - сказал он и оскалился. Зубы у него были отличные. Повадками он походил на охотника. - Рано утром придет начальник. Спать можете в кресле. Ждать вам осталось недолго. Хайль Гитлер!
      Я огляделся. К окну приделана решетка. Дверь прочная, заперта снаружи. Рядом слышался говор. Бежать невозможно. Я уселся и принялся ждать. Я чувствовал, как меня оставляет надежда.
      Наконец небо начало сереть, наливаться голубизной. Стало светло. Раздались громкие голоса, запахло кофе. Дверь отперли. Я встал и принялся зевать, словно я только что проснулся. Вошел таможенный чиновник, толстый, красный. Он показался мне добродушнее, чем первый.
      - Наконец-то! - сказал я. - Здесь чертовски неудобно спать.
      - Что вам нужно было возле границы? - спросил чиновник и принялся ворошить мой рюкзак. - Собрались удирать или занимаетесь контрабандой?
      - Разве подержанные штаны или рубахи годятся для контрабанды? - спросил я.
      - Допустим, что нет. Но что же вы все-таки делали там ночью?
      Он отодвинул рюкзак в сторону. Я вдруг вспомнил о деньгах, которые были со мной. Если он их найдет, я пропал. Может быть, он не станет меня обыскивать?
      - Я хотел полюбоваться ночным Рейном, - сказал я, улыбаясь. - Ведь я турист. И кроме того романтик.
      - Откуда вы?
      Я назвал местечко и пансион, в котором остановился.
      - Утром я думал туда вернуться, - сказал я. - Я снял там комнату и внес плату за неделю вперед. Там находятся мои чемоданы. Разве это похоже на контрабанду?
      - Так, так, - сказал он. - Мы все это проверим. Через час мы вместе с вами отправимся туда. Посмотрим, что у вас в чемоданах.
      Шли мы довольно долго. Толстяк все время был начеку, как овчарка. Он вел рядом свой велосипед и курил. Наконец мы пришли.
      - Вот он! - закричал вдруг кто-то из окна пансиона. В следующее мгновение передо мной оказалась хозяйка, багровая от возмущения. - Боже мой, мы уже думали, что с вами что-нибудь случилось! Где вы были всю ночь?
      Утром она увидела у меня в комнате нетронутую постель и решила, что меня убили. Тем более, что в окрестностях уже было несколько случаев ограбления. Она позвала полицию.
      Полицейский вышел вслед за ней из дома.
      - Я заблудился, - сказал я возможно спокойнее. - К тому же стояла такая прекрасная ночь! Я спал на вольном воздухе и почувствовал себя, как в детстве. Это было чудесно! Очень жаль, что я причинял вам беспокойство. К тому же я нечаянно оказался слишком близко от границы. Пожалуйста, объясните представителям таможни, что я живу здесь.
      Хозяйка охотно подтвердила это. Таможенник был вполне удовлетворен, но тут вмешался полицейский.
      - Откуда вас привели? - спросил он. - Со стороны границы? А кто вы такой? У вас есть документы?
      У меня перехватило дыхание. Деньги, что мне передала Елена, были спрятаны в нагрудном кармане. Если он их обнаружит, сразу же возникнут подозрения, что я намеревался бежать с ними в Швейцарию. А что будет дальше - неизвестно.
      Я назвал себя, но паспорта предъявлять не стал. Внутри страны немцы и австрийцы в паспортах не нуждались.
      - Кто нам докажет, что вы не преступник, которого мы как раз ищем? - спросил полицейский, манерами своими тоже напоминавший охотника.
      Я засмеялся.
      - Смеяться тут нечего, - сердито сказал он и принялся вместе с таможенниками рыться в моих чемоданах.
      Я держался так, словно все это шутка. Однако я не представлял, что я им скажу, когда они начнут обыскивать меня самого и найдут деньги. Я решил заявить, что ехал сюда, намереваясь произвести в окрестностях ряд покупок.
      К моему изумлению, в боковом отделении второго чемодана чиновник нашел письмо, о котором я не имел никакого понятия. Это был чемодан, который я взял из Оснабрюка. В нем лежали мои старые вещи. Елена сама вынесла его и положила в машину.
      Полицейский вскрыл письмо и начал читать. Затаив дыхание, я следил за выражением его лица. Я ничего не знал об этом письме и надеялся только, что он нашел какую-нибудь старую, не представляющую интереса записку.
      Наконец он усмехнулся и посмотрел на меня.
      - Вас зовут Иосиф Шварц?
      Я кивнул.
      - Почему же вы не сказали этого сразу? - спросил он.
      - Я с самого начала говорил это, - возразил я, пытаясь разобрать просвечивающую крупную надпись в верхней части письма.
      - Это правда, он говорил, - подтвердил таможенник.
      - Так значит, это письмо касается вас? - спросил полицейский.
      Я протянул руку. Он секунду помедлил, но все-таки отдал письмо. Теперь я увидел, что это был бланк местной организации национал-социалистской партии в Оснабрюке. Я медленно прочитал текст. В нем говорилось, что партийные инстанции Оснабрюка просят местные власти оказывать всяческое содействие члену национал-социалистской партии Иосифу Шварцу, который командируется для выполнения важного секретного задания. Внизу стояла подпись: Георг Юргенс, обер-штурмбаннфюрер. Я узнал почерк Елены.
      Я держал письмо в руках.
      - Это верно? - спросил полицейский. В голосе его послышалось уважение.
      Теперь я вынул свой паспорт, протянул его, указал на имя и фамилию и спрятал обратно.
      - Секретное государственное дело, - коротко бросил я.
      - Итак?
      - Итак, - сказал я серьезно, пряча также и письмо, - надеюсь, что для вас этого достаточно?
      - Разумеется, - полицейский прищурил бледно-голубые глазки. - Я понимаю. Наблюдение за границей.
      Я предостерегающе поднял руку:
      - Пожалуйста, ни слова. Я никому не должен говорить об этом. Но вас, вижу, не проведешь. Вы член национал-социалистской партии?
      - Конечно, - сказал полицейский.
      У него были рыжие волосы. Я похлопал его по потному плечу.
      - Молодец! Пойдемте выпьем по стаканчику вина после всех трудов.
      Шварц печально усмехнулся и посмотрел на меня:
      - Иной раз удивляешься, с какой легкостью люди, профессией которых должно быть недоверие, попадаются на удочку. Вы сталкивались с этим?
      - Они попадаются, если сунешь им бумагу. А так - нет. Но какая умница ваша жена! Она словно предвидела, что вам понадобится такое письмо.
      - Она решила, что если она предложит его мне, то я откажусь из-за опасения или щепетильности. Пожалуй, я и в самом деле не взял бы. А так оно оказалось при мне и спасло меня.
      Я слушал Шварца с возрастающим интересом. Оркестр заиграл фокстрот. Оба дипломата - английский и немецкий - присоединились к танцующим. Англичанин танцевал лучше. Немцу требовалось больше пространства. Он танцевал с подчеркнутой агрессивностью и двигал свою партнершу перед собой, как пушку. На мгновение танцующие показались мне ожившими фигурами на шахматной доске. Оба короля - немецкий и английский - порой подходили угрожающе близко друг к другу, но англичанин каждый раз ловко уклонялся.
      - Что же было потом? - спросил я Шварца.
      - Я вернулся к себе в комнату, - продолжал он. - Я был совершенно измучен. Мне надо было успокоиться и решить, что делать дальше. Елена буквально вытянула меня; из лап смерти. Это было столь неожиданно, что походило на внезапное появление бога в античной трагедии, когда, казалось бы, неизбежное крушение вдруг сменяется благополучным исходом.
      Тем не менее я должен был как можно скорее уехать отсюда, прежде чем полицейский начнет размышлять или говорить об этой истории. Поэтому я решил, пока мне везет, довериться своему счастью.
      Я справился о ближайшем скором поезде в Швейцарию. Он уходил через час. Хозяйке я объявил, что должен на день съездить в Цюрих и возьму с собой только один чемодан. Я скоро вернусь, поэтому второй оставляю у нее и прошу его сохранить. Потом я отправился на вокзал. Знаком ли вам этот мгновенный отказ от предосторожностей, которым человек следовал годами?
      - Да, - сказал я. - Но тут часто ошибаешься. Почему-то вдруг начинаешь думать, что судьба обязана дать реванш. Ничего подобного. Она никому ничем не обязана.
      - Разумеется, - согласился Шварц. - Но иногда перестаешь вдруг доверять старым методам и думаешь, что нужно попробовать что-нибудь новое. Елена говорила мне, что я должен просто вместе с нею в поезде пересечь границу. Я не послушался ее и едва не погиб, если бы не ее предусмотрительность. Поэтому я подумал, что теперь должен подчиниться и сделать так, как она хотела.
      - И вы это сделали?
      Шварц кивнул.
      - Я взял билет первого класса. Роскошь всегда вызывает доверие. Только тогда, когда поезд уже тронулся, я вспомнил о деньгах, что были при мне. В купе я не мог их спрятать. Я был не один. Кроме меня там сидел еще человек с бледным лицом. Чувствовалось, что он очень волнуется. Оба туалета в вагоне оказались заняты. Между тем поезд прибыл на пограничную станцию. Я инстинктивно бросился в вагон-ресторан, сел за столик и заказал бутылку дорогого вина и несколько блюд.
      - У вас есть багаж? - спросил кельнер.
      - Да, в соседнем вагоне первого класса.
      - Может быть, вы дождетесь, пока пройдет досмотр? Я мог бы это место оставить за вами.
      - Боюсь, что это продлится довольно долго. Принесите мне пока поесть, я голоден. Уплатить я могу вперед, чтобы вы не опасались, что я сбегу.
      Я надеялся, что в вагоне-ресторане смогу избежать проверки, однако ошибся. Не успел кельнер принести вино и тарелку супа, как появились двое в форме. К тому времени я засунул деньги под войлочную подстилку на столе, поверх которой лежала скатерть. Письмо Елены я вложил в паспорт.
      - Паспорт, - отрывисто сказал чиновник.
      Я подал ему паспорт.
      - Есть багаж? - спросил он, не успев даже раскрыть паспорт.
      - Только небольшой чемодан, - сказал я. - В соседнем вагоне первого класса.
      - Вы должны нам показать его, - сказал второй.
      Я встал.
      - Оставьте место за мной, - сказал я кельнеру.
      - Конечно! Вы же уплатили вперед.
      Первый чиновник взглянул на меня.
      - Вы уже уплатили?
      - Да. Ведь иначе я не смог бы пообедать, за границей уже надо платить валютой. А у меня ее нет.
      Чиновник вдруг засмеялся.
      - Неплохая идея! - заметил он. - Странно, что она немногим приходит в голову. Идите вперед. Мы осмотрим еще один вагон.
      - А мой паспорт?
      - Мы вас найдем.
      Я вошел к себе в купе. Мой спутник сидел там, и вид у него был еще более беспокойный. Пот катился с него градом. Платок, которым он вытирал себе лицо, был совсем мокрый.
      Я взглянул на вокзал и открыл окно. Если бы меня захотели арестовать, выскакивать, конечно, было бессмысленно. Однако открытое окно все-таки несколько успокаивало.
      Второй чиновник появился в дверях.
      - Ваш багаж!
      Я вынул чемодан и раскрыл его. Он взглянул внутрь. затем осмотрел чемодан моего спутника.
      - Хорошо, - сказал он и попрощался.
      - А паспорт? - спросил я.
      - Он у моего коллеги.
      Его коллега появился в ту же минуту. Оказалось, однако, что это уже другой - член национал-социалистской партии - худой, в очках и высоких сапогах.
      Шварц улыбнулся.
      - Как немцы любят сапоги!
      - Они нужны им, - сказал я. - Ведь они бродят по колено в дерьме.
      Шварц осушил стакан. Вообще в течение ночи он пил мало. Я взглянул на часы: было уже половина четвертого. Шварц заметил это.
      - Теперь осталось уже немного, - сказал он. - У вас будет еще достаточно времени, чтобы нанять лодку и сделать все остальное. Я уже приближаюсь к периоду счастья, а о нем долго рассказывать невозможно.
      - Чем закончилась проверка? - спросил я.
      "Партайгеноссе" ["товарищ по партии" - так нацисты называли друг друга] прочел письмо Елены. Он вернул мне паспорт и спросил, есть ли у меня в Швейцарии знакомые. Я кивнул.
      - Кто?
      - Господа Аммер и Ротенберг.
      Это были имена двух нацистов, которые работали в Швейцарии. Каждый эмигрант, побывавший в этой стране, знал и ненавидел их.
      - А кто еще?
      - Наши друзья в Берне. Надеюсь, не нужно перечислять их всех?
      Он выбросил руку вперед.
      - Конечно! Желаю удачи! Хайль Гитлер!
      Мой спутник, однако, оказался менее удачливым. Его заставили предъявить все бумаги и подвергли перекрестному допросу. Он потел, заикался и выглядел очень жалким. Я не мог больше этого вынести.
      - Можно мне вернуться в вагон-ресторан? - спросил я.
      - Разумеется! - откликнулся "партайгеноссе". - Приятного аппетита!
      Вагон-ресторан был полон. За моим столиком сидела компания американцев.
      - Где же мое место? - спросил я кельнера.
      Он пожал плечами.
      - Я не мог его сохранить за вами. Что поделаешь с этими американцами? Они не понимают ни слова по-немецки и садятся, где им вздумается. Займите другое место чуть подальше. Не все ли равно, за каким столом сидеть? Я уже переставил туда ваше вино.
      Я не знал, что делать. Семья американцев весело и бесцеремонно заняла все четыре места за моим столиком. Там, где лежали мои деньги, сидела сейчас прелестная шестнадцатилетняя девушка с фотоаппаратом. Если бы я стал настаивать на том, чтобы обязательно занять свое место, это возбудило бы только всеобщее внимание. Мы находились еще на германской территории.
      Я был в нерешительности.
      - Присядьте пока за тот стол, - посоветовал кельнер. - Вы сможете занять свое прежнее место, как только оно освободится. Американцы едят быстро - пару бутербродов с апельсиновым соком - и все. А я затем подам вам настоящий обед.
      - Хорошо.
      Я сел так, чтобы наблюдать за деньгами. Странно - еще минуту назад я отдал бы все, лишь бы пробраться за границу. Но теперь я сидел и думал только о деньгах. Я готов был напасть на этих американцев, чтобы заполучить деньги, едва только поезд окажется в Швейцарии.
      Мимо, по перрону, провели маленького потного человека из моего купе. При взгляде на него меня охватило глубокое бессознательное удовлетворение, что это был не я. Я жалел его, но дешевое чувство сострадания, охватившее меня, было всего лишь небольшой подачкой судьбе. Конечно, я был отвратителен, но я ничего не мог и не хотел предпринять. Я хотел спастись, и мне нужны были мои деньги. Ведь это были не просто деньги - обыкновенное, шкурное, эгоистическое личное счастье, - они означали безопасность, покой, жизнь с Еленой - пусть хотя бы в течение нескольких месяцев. Нам никогда не освободиться от этого. Но наше второе "я", которое не поддается контролю, всегда наблюдает за этой комедией...
      - Господин Шварц, - прервал я его, - как вы все-таки опять завладели деньгами?
      - Вы правы, - смутился он. - Я отвлекся. Но эта нелепая тирада посвящена все той же теме. В вагон-ресторан вошли швейцарские таможенники. Оказалось, что у американцев были не только чемоданы, но и крупные вещи в багажном вагоне. Они удалились, и дети последовали за ними. Кельнер оказался прав: с едой американцы управились быстро. Стол был убран, и я пересел опять на свое место. Я положил руку на скатерть и почувствовал небольшую выпуклость.
      - С таможенным досмотром покончено? - спросил кельнер, переставляя бутылку ко мне на стол.
      - Конечно, - сказал я. - Принесите мне жаркое. Мы уже в Швейцарии?
      - Еще нет. Как только тронемся, переедем границу.
      Он ушел. Когда же, наконец, тронется поезд? Меня охватило последнее лихорадочное нетерпение. Оно вам, конечно, знакомо. Я смотрел в окно на перрон. Там стояли и ходили люди. Приземистый человечек в смокинге и коротких брюках продавал с никелированной тележки шоколад и гумпольдкирхенское вино, яростно зазывая покупателей. Показался мой знакомый - вспотевший пассажир, теперь он был один и быстро бежал к вагону.
      - Однако вы здорово пьете, - послышался голос кельнера.
      - Что вы сказали?
      - Я говорю, что вы пьете вино, словно заливаете пожар.
      Я взглянул на бутылку. Она была почти пуста. Я не заметил, как выпил ее. В этот момент вагон дрогнул. Бутылка наклонилась и упала. Я успел подхватить ее. Поезд тронулся.
      - Принесите мне еще одну, - сказал я.
      Кельнер исчез. Я вытащил деньги из-под скатерти и сунул их в карман. Вернулись американцы. Они уселись за стол, откуда я только что пересел, и заказали кофе. Девочка принялась фотографировать пейзажи. У нее был хороший вкус: мы проезжали через красивейшие места мира.
      Кельнер принес вино.
      - Мы уже в Швейцарии.
      Я заплатил и дал ему хорошие чаевые.
      - А вино возьмите себе, - сказал я. - Оно мне уже не нужно. Я хотел отметить одно событие, но, кажется, и одной бутылки оказалось более чем достаточно.
      - Это оттого, что вы выпили его натощак, - объяснил он.
      - Возможно.
      Я встал.
      - Может быть у вас день рождения?
      - Юбилей, - сказал я. - Золотой юбилей.
      Маленький человек в купе некоторое время сидел молча. Пот с него, правда, уже перестал литься, но видно было, что костюм и рубашка у него насквозь мокрые.
      Он спросил:
      - Мы уже в Швейцарии?
      - Да, - ответил я.
      Он ничего не сказал и выглянул в окно. Мимо проплыла станция с швейцарским названием. Поезд остановился. На перроне появился начальник станции - швейцарец. Двое швейцарских полицейских болтали возле груды багажа, предназначенного для погрузки. В киоске продавали швейцарский шоколад и колбасу.
      Человек высунулся в окно и купил швейцарскую газету.
      - Это уже Швейцария? - спросил он мальчишку.
      - Да. Что еще? Десять чернушек.
      - Что?
      - Десять чернушек! Десять сантимов, за газету!
      Он отсчитал деньги с таким видом, будто получил крупный выигрыш. Перемена валюты, кажется, в конце концов его убедила. Мне он не поверил. Он развернул газету, просмотрел ее и отложил в сторону.
      Поезд опять пошел. Усыпляюще стучали колеса. Меня охватило глубокое чувство свободы. Мой спутник начал что-то говорить. Я заметил, что губы у него двигаются, и только тогда услышал его голос.
      - Наконец-то выбрались, - сказал он и пристально посмотрел на меня. - Наконец выбрались из вашей проклятой страны, господин "партайгеноссе"! Из страны, которую вы, свиньи, превратили в казарму и концентрационный лагерь! Слава богу, хоть здесь, в Швейцарии, вы уже не в состоянии приказывать! И человек может открыть рот, не боясь получить удар сапогом в зубы! Что вы сделали из Германии, вы разбойники, убийцы и палачи!
      В углах рта у него появилась пена. Глаза готовы были выскочить из орбит. Он походил на истеричку, которая вдруг увидела жабу. Он считал меня тоже одним из "партайгеноссе", и - после того, что он услышал, - он был, конечно, прав.
      Я слушал его совершенно спокойно. Я был спасен! Что по сравнению с этим значило все остальное?
      - Вы, должно быть, очень смелый человек, - сказал я наконец. - Ведь я по крайней мере на двадцать фунтов тяжелее вас и сантиметров на пятнадцать выше. Впрочем постарайтесь высказаться. Это облегчает.
      - Насмешки? - крикнул он, выходя из себя. - И сейчас еще хотите надо мной издеваться? Ошибаетесь! Это прошло, и прошло навсегда! Что вы сделали с моими стариками? Что вам сделал мой отец? А сейчас?! Сейчас вы хотите поджечь весь мир?
      - Вы думаете, будет война? - спросил я.
      - Так, так! Издевайтесь дальше! Будто вы этого не знаете! А что же еще остается вам делать с вашим тысячелетним рейхом и чудовищным вооружением? Вам, профессиональным преступникам и убийцам! Если вы не начнете войну, ваше мнимое благополучие лопнет - и вы вместе с ним!
      - Я тоже так думаю, - сказал я и почувствовал вдруг, как по лицу скользнул теплый луч позднего солнца. Его прикосновение было похоже на ласку. - Но что будет, если Германия победит?
      Человечек в пропотевшем костюме молча уставился на меня и судорожно глотнул.
      - Если вы победите, значит, бога больше нет, - сказал он с трудом.
      - Я тоже так думаю.
      Я встал.
      - Не прикасайтесь ко мне, - зашипел он. - Вы будете арестованы! Я остановлю поезд! Я донесу на вас! На вас и так нужно донести. Потому что вы шпион! Я слышал, о чем вы говорили!
      "Этого еще недоставало", - подумал я.
      - Швейцария - свободное государство, - сказал я. - Здесь не арестовывают на основании доносов. Вы этому, кажется, неплохо научились там, в Германии...
      Я взял чемодан и отправился в другое купе. Я ничего не хотел объяснять этому сумасшедшему. Но сидеть рядом с ним мне было противно. Ненависть - это кислота, которая разъедает душу; все равно - ненавидишь ли сам или испытываешь ненависть другого. Я узнал это за время своих странствий.
      Так я приехал в Цюрих.
     
     
      9
     
      Музыка на мгновение смолкла. Со стороны танцующих послышались возбужденные возгласы. Сразу же вслед за этим оркестр заиграл с удвоенной силой. Женщина в канареечном платье, с фальшивыми бриллиантами в волосах, выступила вперед и запела.
      То, что должно было случиться, - случилось. Немец во время танцев столкнулся с англичанином. Каждый из них обвинял другого в том, что это было сделано умышленно. Распорядитель и два кельнера попытались сыграть роль Лиги наций и смягчить разгоревшиеся страсти, но их не слушали.
      Оркестр оказался умнее: он переменил ритм и вместо фокстрота заиграл танго. Дипломаты оказались вынужденными или стоять посреди танцующих, что было просто глупо, или танцевать дальше.
      Немец, кажется, не умел танцевать танго, в то время как англичанин, еще стоя на месте, принялся отстукивать ритм. Танцующие пары то и дело толкали обоих. Повод. для ссоры потерял остроту. Награждая друг друга свирепыми взглядами, оба отошли к своим столикам.
      - Соперники, - презрительно сказал Шварц. - Почему нынешние герои не устраивают дуэлей?
      - Итак, вы приехали в Цюрих, - сказал я.
      Он слабо улыбнулся.
      - Уйдем отсюда.
      - Куда?
      - Наверняка здесь найдется какой-нибудь кабачок, открытый всю ночь. А этот похож на могилу, где танцуют и играют в войну.
      Он расплатился и спросил кельнера, нет ли тут поблизости какого-нибудь другого заведения.
      Тот вырвал из блокнота листок бумаги, написал адрес и объяснил нам, как туда пройти.
      Мы вышли. Стояла чудесная ночь. Небо еще было усыпано звездами, но на горизонте заря и море уже слились в первом объятии и исчезли в голубом тумане. Небо стало выше, сильнее чувствовался запах моря и цветов. Все обещало ясный день.
      При свете солнца в Лиссабоне есть что-то наивно-театральное, пленительное и колдовское. Зато ночью он превращается в смутную сказку о городе, который всеми своими террасами и огнями спускается к морю, словно празднично наряженная женщина, склонившаяся к своему возлюбленному, потонувшему во мраке.

К титульной странице
Вперед
Назад