Он исчез. Полдюжины эмигрантов окружили меня, выпытывая его имя и адрес. Они догадывались, что произошло, и хотели добиться того же для себя. Когда я сказал, что не знаю, где он живет в Марселе, они принялись меня ругать. Между тем, я и в самом деле не знал. Я показал им визитную карточку с американским адресом. Они его записали. Я сказал им, что это бесполезно, потому что он собирается ехать в Оран.
      Тогда они заявили, что отправятся к пароходу и будут его ждать там. В смутном настроении пришел я домой. Быть может, я все испортил, показав визитную карточку? Но в тот момент я совсем был сбит с толку. А наше положение мне и без того представлялось все безнадежнее.
      Я сказал об этом Элен. Она улыбнулась. Она была очень нежна в тот вечер. Мы были одни в маленькой комнате, которую мы снимали в небольшом доме. Вы знаете, как из уст в уста среди эмигрантов передаются адреса, где можно найти жилье. Под потолком, в клетке, неутомимо распевала зеленая канарейка, за которой мы обязались ухаживать. За окном, уставив желтые глаза на птицу, сидела бродячая кошка. Она снова и снова приходила откуда-то с крыши и усаживалась каждый раз на то же самое место.
      Было холодно, но Элен хотела, чтобы окна были открыты. Я знал, что ее мучила боль, - это был один из признаков.
      Дом успокаивался поздно.
      - Вспоминаешь ли ты еще о маленьком замке? - спросила Элен.
      - Я вспоминаю об этом так, словно кто-то мне рассказал об этом. - Словно кто-то другой, а не я был там.
      Она взглянула на меня:
      - Может быть, это так и есть. В каждом из нас живет несколько людей, - сказала она. - Совсем непохожих. И иногда они выходят из послушания и некоторое время распоряжаются нами, и тогда вдруг превращаешься в другого человека, которого никто не знал раньше. Но затем все становится прежним. Или нет? - настойчиво спросила она.
      - Во мне никогда не жили другие люди, - заявил я. - Я всегда и утомительно один и тот же.
      Она живо покачала головой.
      - Как ты ошибаешься! Лишь потом ты заметишь, как ты был не прав!
      - Что ты имеешь в виду?
      - Забудь это. Смотри - кошка на окне. И птица, которая поет, ни о чем не подозревая! Будущая жертва веселится!
      - Она никогда не сцапает ее. Птицу надежно защищает клетка.
      Элен рассмеялась.
      - Защищает клетка! - повторила она. - Кому же нужна безопасность в клетке!
      Проснулись мы под утро. Привратница кричала и ругалась. Я открыл дверь, одетый, готовый к бегству. Полиции, однако, не было.
      - Кровь! - кричала женщина. - Будто она не могла сделать это как-нибудь иначе? Свинство! А теперь, конечно, явится полиция! Вот что получается, когда к людям относишься по-человечески! Тебя же еще и эксплуатируют! А за квартиру она не платила уже пять недель!
      В тесном коридоре, в тусклом, сером свете, толпились жильцы из других комнат, заглядывая в дверь. Женщина около шестидесяти лет покончила жизнь самоубийством. Она вскрыла себе артерию на левой руке. С кровати капала кровь.
      - Позовите доктора, - сказал Лахман, эмигрант из Франкфурта, который в Марселе торговал венками и иконками.
      - Доктора! - завопила привратница. - Да она умерла уже несколько часов назад, разве вы не видите? Вот что получается, когда вас пускаешь! А теперь явятся полицейские! Они всех вас арестуют! А кто отчистит кровать?
      - Мы можем ее вымыть, - сказал Лахман. - Только не впутывайте сюда полицию!
      - А плата за квартиру? Откуда ее взять?
      - Мы можем собрать деньги, - сказала старуха в красном халате. - Куда же нам иначе деваться? Имейте жалость...
      - Я имела жалость! Тебя же только на этом ловят - и точка! Какие у нее там были вещи? Ничего!
      Привратница бросилась искать. В комнате горела одна единственная электрическая лампочка. Ее обнаженный свет был тускл и желт. Под кроватью стоял дешевый фибровый чемодан. Привратница стала на колени перед железной койкой, с той стороны, где не натекла кровь, и осторожно вытащила чемодан. Толстая, в каком-то полосатом домашнем платье, она сзади напоминала огромное отвратительное насекомое, приготовившееся сожрать свою жертву.
      Она открыла чемодан.
      - Ничего! Пара тряпок да продранные туфли!
      - Вот тут есть что-то, - сказала одна старуха. Ее звали Люси Леве. Она торговала на черном рынке чулками да склеивала разбитые фарфоровые безделушки.
      Привратница открыла маленькую коробочку. На розовой подкладке покоилась цепочка и кольцо с небольшим камнем.
      - Золото? - спросила толстуха. - Наверно, только позолота!
      - Золото, - сказал Лахман.
      - Если бы это было золото, она бы его продала, - заявила привратница, - прежде чем решиться на такое!
      - На это не всегда решаются только из-за голода, - спокойно заметил Лахман. - А это золото. Маленький камень - рубин. Стоимость - по меньшей мере семьсот-восемь сот франков.
      - Не может быть!
      - Если хотите, могу продать это для вас.
      - И при этом меня надуть? Нет, милый, не на такую напал!
     
     
      Ей пришлось вызвать полицию. Избежать этого было невозможно. На это время все эмигранты, жившие в доме, постарались исчезнуть. Большая часть отправилась по обычному маршруту: наведаться к консульствам, продать кое-что из вещей, справиться насчет работы. Другие скрылись в ближайшей церкви, чтобы дожидаться там известий от одного из своих, оставленного на углу улицы наблюдателем. В церквах люди чувствовали себя в безопасности.
      Там как раз служили обедню. У стен, перед молитвенными столиками, маленькими темными холмиками возвышались женщины в черных платьях. Пламя свечей было неподвижно. Вздыхал орган, блики света дрожали на золотой чаше, которую поднял священник и в которой была кровь Христа, спасшего мир. К чему же она привела, эта кровь? К кровавым крестовым походам, к религиозному фанатизму, пыткам инквизиции, сожжению ведьм, убийствам еретиков - и все во имя любви к ближнему.
      - Не лучше ли пойти на вокзал? - спросил я Элен. - Там в зале ожидания теплее, чем здесь в церкви.
      - Подожди еще немного.
      Она подошла к скамейке под пилястром и стала там на колени. Не знаю - молилась ли она я перед кем, но мне вдруг вспомнился тот день, когда я ждал ее в соборе в Оснабрюке. Тогда я вновь обрел человека, которого не знал и который день ото дня становился для меня все более чужим и родным. Это было странно и это было так. Сейчас все опять было как тогда, но она ускользала от меня, я чувствовал это, ускользала туда, где больше не было имен, а только мрак и неизведанные законы мрака. Она не хотела этого и снова и снова возвращалась оттуда, но она не принадлежала уже мне так, как мне этого хотелось бы, да она, может быть, и вообще никогда не; принадлежала мне так. Да и кто же принадлежит кому-нибудь? И что такое вообще принадлежать друг другу? В этом слове нет ничего, кроме жалкой, безнадежной иллюзии честного бюргера! И каждый раз, когда она, по ее словам, возвращалась - на мгновение, на час, на ночь, - я чувствовал себя, как счетовод, который не имеет права заглядывать в свои гроссбухи и прямо, без единого вопроса, принимает то, что составляет его радость, его несчастье, его любовь и проклятие! Я знаю, для всего этого есть другие слова - дешевые, стертые, минутные, - но пусть они служат обозначению других отношений и других людей, которые верят, что их эгоистические законы писаны в книге судеб у бога. Одиночество ищет спутников и не спрашивает, кто они. Кто не понимает этого, тот никогда не знал одиночества, а только уединение.
      - О чем ты молилась? - спросил я и сразу пожалел об этом.
      Она странно посмотрела на меня.
      - О визе в Америку, - ответила она, и я понял, что она сказала неправду.
      У меня мелькнула мысль, что она молилась об обратном; я все время чувствовал в ней пассивное сопротивление мысли об отъезде.
      - Америка? - сказала она однажды ночью. - Чего тебе там надо? Чего ради бежать так далеко? В Америке появится какая-нибудь новая Америка, а в той еще другая чужбина, разве ты не видишь?
      Она не желала больше ничего нового. Она ни во что не верила. Смерть, которая ее грызла, уже не хотела уйти. Она расправлялась с ней, как вивисектор, который наблюдает, что произойдет, если изменить или разрушить еще один орган, потом еще один, еще одну клетку, потом еще одну. Болезнь играла с ней в чудовищный маскарад, как мы некогда, наряженные в чужие костюмы в маленьким замке. И порою на меня из глазниц пылающим взглядом смотрел то человек, который меня ненавидел, то другой, сдавшийся и обессиленный, то еще один - беспощадный, несгибаемый игрок. Иногда это была прости женщина, сломленная голодом и отчаянием, или человек, у которого не было никого, кроме меня, чтобы вернуться из мрака, и который был безмерно благодарен за это, терзаемый страхом перед уничтожением.
      Явился наш соглядатай и сообщил, что полиция ушла.
      - Лучше отправиться в музей, - заявил Лахман. - Там топят.
      - Разве здесь есть музей? - спросила молодая худощавая женщина. Ее мужа арестовали жандармы, и она вот уже шесть недель ждала его.
      - Конечно.
      Мне вспомнился мертвый Шварц.
      - Пойдем в музей? - спросил я Элен.
      - Не теперь. Давай вернемся.
      Я не хотел, чтобы она еще раз видела мертвую, но ее нельзя было удержать. Когда мы вернулись, привратница уже успокоилась. Наверно, она уже справилась о цене кольца и цепочки.
      - Бедная женщина, - сказала она. - У нее теперь нет даже имени.
      - Разве у нее не было документов?
      - У нее был вид на жительство. Но его взяли другие, прежде чем пришла полиция. Они разыграли его на спичках, по жребию. Бумаги достались той, маленькой, с рыжими волосами.
      - Ах, да, конечно, у рыжей совсем не было документов. Ну, что ж, мертвая бы это одобрила.
      - Хотите посмотреть на нее?
      - Нет, - сказал я.
      - Да, - сказала Элен.
      Я пошел вместе с ней. Женщина истекла кровью. Когда мы вошли, две эмигрантки обмывали ее. Они вертели ее, как белую доску. Волосы свисали до пола.
      - Выйдите! - прошипела одна.
      Я ушел. Элен осталась. Через некоторое время я вернулся, чтобы увести ее. Она стояла одна в маленькой комнатке в ногах у мертвой и смотрела на белое, опавшее лицо, на котором один глаз был приоткрыт.
      - Пойдем же, - сказал я.
      - Вот какие бывают тогда, - прошептала она. - Где ее похоронят?
      - Не знаю. Там, где хоронят бедняков. Если это будет что-нибудь стоить, привратница об этом позаботится. Она уже собрала деньги.
      Элен ничего не сказала. В открытое окно вливался холодный воздух.
      - Когда ее будут хоронить? - спросила она.
      - Завтра или послезавтра. Может быть, ее еще повезут на вскрытие.
      - К чему? Разве не верят, что она сама себя убила?
      - Они хотят в этом убедиться.
      Вошла привратница.
      - Ее увезут завтра в анатомический театр больницы. Молодые врачи учатся оперировать на трупах. Ей, конечно, все равно, а им это ничего не будет стоить. Не хотите ли кофе?
      - Нет, - сказала Элен.
      - А я выпью, - призналась привратница. - Странно, что я так переволновалась из-за этого. Впрочем, мы все, конечно, умрем.
      - Да, - сказала Элен. - Но никто в это не верит.
     
     
      Ночью я проснулся. Она сидела в кровати и как будто прислушивалась.
      - Ты чувствуешь запах? - спросила она.
      - Что?
      - От мертвой. Она пахнет. Закрой окно.
      - Ничем не пахнет, Элен. Так скоро это не бывает.
      - Пахнет.
      - Может быть, это пахнет зелень.
      Эмигранты принесли несколько лавровых ветвей и пристроили вместе со свечой возле умершей.
      - Чего ради вы притащили эти ветки? Завтра ее разрежут, части бросят в ведро и будут продавать как мясные отходы для животных.
      - Они их не продают, Элен. Анатомированные трупы сжигают или хоронят, - сказал я и обнял ее. Она освободилась из моих рук.
      - Я не хочу, чтобы меня резали.
      - Зачем же тебя резать?
      - Обещай мне, - сказала она, не слушая меня.
      - Я легко могу тебе это обещать.
      - Закрой окно. Я опять чувствую запах.
      Я встал и закрыл окно. На небе была ясная луна, и кошка опять сидела на своем месте. Она зашипела и отпрыгнула прочь, когда я задел ее створкой окна.
      - Что это было? - спросила Элен позади меня.
      - Кошка.
      - Она тоже чувствует это, ты видишь?
      Я обернулся.
      - Она сидит тут каждую ночь и ждет, когда канарейка выйдет из своей клетки. Спи, Элен. Тебе просто приснилось. Из той комнаты в самом деле ничем не пахнет.
      - Если это не она, значит, запах идет от меня. Перестань лгать! - сказала она вдруг резко.
      - Боже мой, Элен! Ни от кого ничем не пахнет! Если чем и может пахнуть, так только чесноком снизу, из ресторана. Пожалуйста! - я взял маленький флакон одеколона - этими вещами я в то время торговал на черном рынке - и побрызгал вокруг. - Видишь! Воздух совершенно чист.
      Она все еще, выпрямившись, сидела в постели.
      - Ну, вот "ты и признался тоже, - сказала она. - Иначе ты не взялся бы за одеколон.
      - Тут не в чем признаваться. Я сделал это, чтобы только успокоить тебя.
      - Я знаю, что ты так думаешь, - возразила она. - Ты думаешь, что от меня идет запах. Так же, как от той, рядом. Не надо лгать! Я вижу это по твоим глазам, и вижу давно! Ты думаешь, я не замечаю, как ты меня разглядываешь, когда тебе кажется, что я не вижу! Я знаю, что вызываю в тебе отвращение, я знаю это, я вижу это, я чувствую это каждый день. Я знаю, о чем ты думаешь! Ты не веришь тому, что говорят врачи! Ты думаешь о чем-то другом, тебе кажется, что ты чувствуешь запах, и я тебе противна! Почему же ты не скажешь мне об этом честно?
      На мгновение я замер. Если она хочет говорить дальше, пусть скажет все. Но она замолчала. Я чувствовал, что она вся дрожит. На ней не было лица. Она сидела в кровати, бледная, подавшись вперед и опершись на руки, с громадными пылающими глазами и сильно накрашенным ртом - она теперь красила губы, даже ложась спать, - и пристально смотрела на меня, словно раненое животное, вот-вот готовое прыгнуть.
      Она долго не могла успокоиться. Наконец, я спустился на первый этаж к Бауму, постучал к нему и купил небольшую бутылку коньяку. Мы сидели на кровати, пили и ждали утра.
      На рассвете пришли за телом. Взбираясь вверх по лестнице, они громко стучали ботинками, носилки задевали стены. Были слышны шутки и смех. Часом позже явились новые жильцы.
     
     
      17
     
      В те дни я иногда торговал кухонными принадлежностями - жестяными терками, ножами, картофелечистками и прочей мелочью, для которой не требуется чемодана, вызывающего подозрения. Дважды я возвращался в нашу комнату раньше обычного и не заставал Элен. Я ждал ее, и каждый раз меня охватывала тревога. Привратница говорила, что за ней никто не заходит и что она сама исчезает на несколько часов. Это стало происходить все чаще.
      Возвращалась она поздно вечером. С замкнутым лицом и стараясь не смотреть на меня. Я не знал, что мне делать. Молчать? Но это было бы еще хуже.
      - Где ты была, Элен? - спрашивал я.
      - Гуляла.
      - При такой погоде?
      - Да, при такой погоде. Не контролируй меня, пожалуйста.
      - Я не контролирую тебя, - отвечал я, - я только боюсь, чтобы тебя не арестовала полиция.
      У нее вырвался злой смех:
      - Полиция меня больше не арестует.
      - Хотел бы в это верить.
      Она бросила на меня изучающий взгляд:
      - Если ты будешь спрашивать дальше, я сейчас же уйду опять. Разве ты не понимаешь, что я не хочу, чтобы ты за мной все время следил? Дома на улице не интересуются мной. Они не испытывают ко мне никакого интереса. И люди, которые проходят мимо, равнодушны ко мне. Они меня ни о чем не спрашивают и не подсматривают за мной!
      Я понимал, что она имела в виду! Там никто не знал о ее болезни. Там она не была пациенткой, она была женщиной. И она хотела оставаться женщиной. Она хотела жить. А быть пациенткой означало для нее медленную смерть.
      Ночью она плакала во сне, а днем все забывала. Это были сумерки, которых она не могла вынести. Словно отравленная паутина лежала на ее сердце, стиснутом страхом. Я видел, что ей все больше и больше требовалось обезболивающее. Я поговорил с Левизоном, который в прошлом был врачам, а теперь промышлял гороскопами. Он сказал, что уже поздно, слишком поздно и ничем другим помочь уже нельзя. Это было то же самое, что говорил Дюбуа.
      Отныне она все чаще приходила домой поздно. Она боялась, что я буду ее расспрашивать. Я не стал этого делать. Однажды, когда я был дома один, принесли букет роз для нее. Я ушел, а когда вернулся, букета уже не было.
      Она начала пить. Нашлись доброжелатели, которые сочли необходимым сообщить мне, что они видели ее в барах. Она там бывала не одна.
      Я все ходил в американское консульство. Это была соломинка, за которую я хватался, как утопающий. В конце концов мне разрешили ждать в вестибюле. Не больше. Дни проходили, не принося ничего нового.
     
     
      Потом меня все-таки сцапали. Как-то раз, в двадцати метрах от консульства, полиция вдруг перекрыла улицу. Я попытался добежать до консульства, но при этом сразу же привлек внимание. Кто достигал консульства, был спасен. Я видел, как Лахман скрылся в дверях, бросился следом и почти прорвался, но споткнулся о выставленную ногу жандарма.
      - Задержать парня во что бы то ни стало, - сказал, усмехаясь, человек в штатском. - Он что-то очень торопится.
      Началась проверка документов. Шестерых задержали. Полицейские сняли оцепление и ушли. Нас вдруг окружили агенты в штатском. Они оттеснили нас, погрузили в крытый грузовик и отвезли в дом на окраине, который одиноко стоял в глубине сада. Все это было похоже на идиотский кинофильм, - сказал Шварц. - Но разве все девять последних лет не были одним пошлым кровавым фильмом?
      - Это было гестапо? - спросил я.
      Шварц кивнул.
      - Теперь мне кажется просто чудом, что они не схватили меня раньше. Я знал, что Георг не перестанет нас разыскивать. Улыбающийся молодой человек объявил мне об этом, забирая мои бумаги. К несчастью, со мной был и паспорт Элен, я взял его, идя в консульство.
      - Вот и пожаловала, наконец, к нам одна из наших рыбок, - сказал молодой человек. - Скоро приплывет и вторая.
      Он улыбнулся и ударил меня в лицо рукой, унизанной кольцами.
      - Как вы думаете, Шварц?
      Я вытер кровь, которая выступила на губах от удара колец. В комнате было еще двое в штатском.
      - Или, может быть, вы сообщите нам адрес сами? - спросил красавчик, улыбаясь.
      - Я его не знаю, - отвечал я. - Я сам ищу мою жену. Неделю назад мы поссорились, и она убежала.
      - Поссорились? Как нехорошо! - красавчик снова ударил меня по лицу. - Вот вам в наказание!
      - Сделать ему встряску, шеф? - спросил один из псов, стоявших позади.
      Девическое лицо красавчика расплылось в улыбке.
      - Объясните ему сначала, Меллер, что такое встряска.
      Меллер объяснил мне, что мне перетянут член проволокой, а потом вздернут.
      - Знакомы вы с этим? Ведь вы уже раз побывали в лагере? - спросил красавчик.
      Я еще не был знаком.
      - Мое изобретение, - сказал он. - Впрочем, для начала мы можем сделать и проще. Вашу драгоценность мы стянем проволокой так, что в нее не просочится больше ни капли крови. Представляете, как вы будете орать через час? А для того, чтобы вас успокоить, мы набьем вам ротик опилками. Не правда ли, мило?
      У него были стеклянные, светло-голубые глаза.
      - У нас много чудесных изобретений, - продолжал он. - Знаете ли вы, например, что можно сделать, используя огонь?
      Оба пса захохотали.
      - Используя тонкую раскаленную проволоку, - сказал красавчик, улыбаясь. - Медленно вводя ее в ухо или протягивая через нос, можно добиться многого, черный Шварц! [Шварц - черный (нем.)] Самое чудесное при этом состоит в том, что вы теперь находитесь в нашем полном распоряжении для проведения любых экспериментов.
      Он с силой наступил мне на ноги. Он стоял совсем близко, и я чувствовал запах духов, исходивший от него. Я не пошевелился; Я знал, что оказывать сопротивление бесполезно. Еще хуже было изображать из себя героя. Наибольшее удовольствие моим мучителям доставила бы возможность сломить меня. Поэтому при следующем ударе тростью я со стоном упал. Это было встречено хохотом.
      - Ну-ка, взбодрите его, Меллер, - сказал красавчик нежным голосом.
      Меллер вынул изо рта сигарету, наклонился надо мной и прижал ее к веку. Боль была такая, словно мне сунули огня в глаз. Все трое засмеялись.
      - Встань-ка, парнишечка, - сказал тот, что меня допрашивал.
      Я поднялся, шатаясь. Не успел я выпрямиться, как на меня обрушился новый удар.
      - Это пока все только легкие упражнения, чтобы разогреться, - сказал он. - Ведь у нас в распоряжении вся жизнь. Вся ваша жизнь, Шварц. Если вы еще будете симулировать, у нас есть для вас чудесный сюрприз. Вы сразу взлетите в воздух со всех четырех.
      - Я не симулирую, - сказал я. - У меня тяжелая сердечная болезнь. Может случиться так, что в следующий раз я не встану, что бы вы ни делали.
      Он повернулся к своим псам:
      - У нашего деточки болит сердце. Кто бы мог подумать?
      Он снова ударил меня, но я почувствовал, что мои слова произвели впечатление. Он не мог передать меня Георгу мертвым.
      - Ну как, не вспомнили еще адрес? - спросил он. - Проще вам сказать это теперь, чем после, когда у вас не останется зубов.
      - Я не знаю адреса. Я бы сам тоже хотел знать его.
      - Парнишечка, оказывается, хочет быть героем. Просто замечательно. Жаль только, что никто, кроме нас, не видит этого.
      Он бил меня ногами, пока не устал. Я лежал на полу, стараясь защитить лицо и промежность.
      - Так, - сказал он наконец. - Теперь мы запрем нашего парнишку в подвал. Потом отправимся поужинать и тогда уж займемся им по-настоящему. Устроим чудесное ночное заседание.
      Все это я знал. Вместе с Шиллером и Гете, которых они присвоили, это было частью культуры поклонников кулака. Я уже прошел через это в лагере в Германии. Однако теперь со мной была ампула с ядом. Меня обыскали небрежно и не нашли ее. Кроме того, внизу, в брюках, было зашито обнаженное бритвенное лезвие, закрепленное в куске пробки. Его они тоже не нашли.
      Я лежал в темноте. Странно, но в таких ситуациях отчаяние питается не сознанием того, что тебя ожидает, но мыслью о том, как глупо ты попался.
      Лахман видел, что меня схватили. Он, правда, не знал, что это было гестапо, так как со стороны казалось, что тут орудовала французская полиция. Однако, если самое позднее через день я не вернусь, Элен попытается разыскать меня через полицию и, наверное, узнает, в чьих руках я нахожусь. Тогда она явится сюда. Весь вопрос в том, захочет ли красавчик ждать до тех пор. Мне казалось, что он немедленно должен поставить в известность Георга. Если Георг в Марселе, то он еще вечером успеет Допросить меня.
      Он и был в Марселе. Элен видела именно его. Он вскоре приехал и начал меня допрашивать. Мне не хочется говорить об этом. Когда я падал в обморок, меня обливали водой. Потом меня снова отволокли в подвал. Только яд, который был у меня, дал мне силы выстоять. К счастью, у Георга не было терпения заниматься изощренными пытками, которые обещал мне красавчик. Но в своем роде он тоже был не плох.
      - Ночью он пришел еще раз, - сказал Шварц. - Он сел передо мной на табуретку, широко расставив ноги, - олицетворение абсолютной силы, с которой, как нам казалось, мы давно покончили в девятнадцатом веке и которая, несмотря на это, стала вдруг символом двадцатого. Впрочем, может быть, это случилось именно благодаря нашему заблуждению. В тот день мне пришлось лицезреть два проявления зла: красавчика и Георга, зло - абсолют и зло - жестокость. Худшим из двух был, конечно, красавчик, если тут вообще возможны какие-то сравнения. Он мучил с наслаждением, другой же просто для того, чтобы добиться своего.
      Между тем я выработал один план. Мне нужно было каким-либо образом выбраться из этого дома. Поэтому, когда Георг уселся передо мной, я сделал вид, что полностью сломлен. Я готов сказать, заявил я, если он меня пощадит. На лице у него застыла сытая, презрительная гримаса человека, который никогда не был в подобном положении и потому был уверен, что в случае чего выстоял бы, как герой. Но это не так. Такие типы выстоять не могут.
      - Я знаю, - сказал я. - Я слышал, как один офицер-гестаповец орал во все горло. Он прибил себе палец, когда избивал стальной цепью человека. А тот, которого он бил, молчал.
      - В ответ Георг пнул меня, - сказал Шварц.
      - Ты, кажется, собираешься еще ставить какие-то условия? - спросил он.
      - Я не ставлю никаких условий, - сказал я. Но если вы отвезете Элен в Германию, она снова убежит или лишит себя жизни.
      - Чепуха! - фыркнул Георг.
      - Элен не очень дорожит жизнью, - сказал я. - Она знает, что больна раком и что болезнь неизлечима.
      Он пристально взглянул на меня.
      - Ты лжешь, падаль! У нее какая-то женская болезнь, а вовсе не рак!
      - У нее рак. Это выяснилось, когда ее первый раз оперировали в Цюрихе. Уже тогда было слишком поздно. И ей об этом сказали.
      - Кто?
      - Человек, который ее оперировал. Она хотела знать.
      - Свинья! - прорычал Георг. - Но я поймаю этого подлеца! Через год мы сделаем Швейцарию немецкой. Вот негодяй!
      - Я хотел, чтобы Элен вернулась, - продолжал я. - Она отказалась. Но я думаю, что она сделала бы это, если бы я ей сказал, что мы должны разойтись.
      - Смешно.
      - Я мог бы это сделать так, что она возненавидела бы меня на всю жизнь, - сказал я.
      Я увидел, что мысль Георга усиленно работала. Я оперся на руки и наблюдал за ним. У меня даже заныл лоб, так сильно желал я навязать ему свою волю.
      - Каким образом? - спросил он наконец.
      - Она боится, что о ее болезни узнают и она станет возбуждать отвращение. Если только я скажу ей об этом, я для нее перестану существовать.
      Георг размышлял. Мне казалось, я следовал за каждым шагом его мысли. Он понимал, что это предложение было для него самым выгодным. Даже если бы ему удалось выпытать у меня адрес Элен, она возненавидела бы его еще больше. В то же время, если бы я повел себя с ней как подлец, ее ненависть обратилась бы против меня, а он выступил бы в качестве спасителя со словами:
      - Разве я не говорил тебе?
      - Где она живет? - спросил он.
      Я назвал ложный адрес.
      - В доме полдюжины выходов через подвалы на соседние улицы. Если явится полиция, она сможет легко ускользнуть. Она не убежит, если приеду один я.
      - Или я, - заявил Георг.
      - Она подумает, что вы меня убили. У нее есть яд.
      - Болтовня!
      Я помолчал.
      - А что ты хочешь за это? - спросил Георг.
      - Чтобы вы меня отпустили.
      По губам его скользнула усмешка. Словно зверь оскалил зубы. Я тотчас же понял, что он меня никогда не отпустит.
      - Хорошо, - сказал он затем. - Ты поедешь со мной. - Чтоб не выкинуть какого-нибудь трюка. Ты все скажешь ей при мне.
      Я кивнул.
      - Ну, давай! - он встал. - Умойся там под краном.
     
     
      - Я беру его с собой, - сказал он одному из псов, который слонялся с винтовкой по комнате.
      Тот отдал честь и распахнул дверь.
      - Сюда, рядом со мной, - указал мне Георг на место в машине. - Ты знаешь дорогу?
      - Отсюда нет. Из Каннебьера.
      Мы ехали сквозь холодную, ветреную ночь. Я надеялся - в то время, как машина замедлит ход или остановится, - вывалиться где-нибудь на дорогу. Однако Георг запер дверцу с моей стороны. Кричать же было бесполезно; никто бы не пришел на помощь человеку, если бы он вздумал кричать из немецкой автомашины. К тому же, прежде чем я успел бы второй раз подать голос из лимузина с поднятыми стеклами, Георг несколькими ударами лишил бы меня сознания.
      - Надеюсь, парень, что ты сказал правду, - прорычал он. - Иначе тебе придется отведать горячего.
      Я сидел, понурившись, на своем месте и почти упал вперед, когда машина вдруг неожиданно затормозила у освещенного перекрестка.
      - Не симулируй обморока, трус! - рявкнул Георг.
      - Мне плохо, - сказал я и медленно выпрямился.
      - Тряпка!
      Я разорвал нитки на обшлаге брюк. Во время второго тормоза я нащупал лезвие. В третий раз, ударившись головой о ветровое стекло, я наконец сжал его в руке. В темноте машины все это прошло незаметно.
      Шварц взглянул на меня. На лбу его блестели капельки пота.
      - Он никогда бы не отпустил меня, - сказал он. - Вы согласны с этим?
      - Конечно, не отпустил бы.
      - На одном из поворотов я резко крикнул, что было мочи:
      - Внимание! Слева!
      Неожиданный крик подействовал прежде, чем Георг успел что-нибудь сообразить. Его голова машинально метнулась влево, он нажал на тормоз и крепче вцепился в рулевое колесо. Я бросился на него. Лезвие в пробке было невелико, но я мгновенно полоснул им по шее и дальше, наискось, по горлу. Он бросил руль, потянулся руками к горлу, но вдруг обмяк и повалился влево. Он задел ручку, дверца распахнулась. Машину занесло в сторону, она въехала в кусты и остановилась. Георг вывалился из машины. Из горда у него хлестала кровь, он хрипел.
      Я перешагнул через него, прислушался. Меня обняла звенящая тишина, в которой шум мотора, казалось мне, отдавался громом. Я выключил мотор, и тишина сменилась шорохом ветра. Наконец, я понял, что то шумела у меня кровь в ушах.
      Я осмотрел Георга, потом начал искать лезвие бритвы с куском пробки. Оно слабо поблескивало на подножке машины. Я схватил его и стал ждать. Может быть, он еще жив и сейчас бросится на меня. Но он только дернулся раз, другой и затих. Я отбросил лезвие, но тут же подобрал его и зарыл в землю.
      Я выключил фары и прислушался. Все было тихо. До этого я ничего не решил заранее и теперь должен был действовать быстро. Чем позже меня обнаружат, тем лучше.
      Я снял с Георга одежду и связал ее в узел. Тело я оттащил в кусты. Пройдет порядочно времени, прежде чем его найдут, а потом потребуется еще время для того, чтобы установить, кто он такой. Может быть, на мое счастье, его просто спишут как неизвестного. Я попробовал мотор автомашины. Все было в порядке. Я дал задний ход и выехал на дорогу.
      В машине я нашел карманный фонарь. На сиденье и дверце была кровь, но кожа отчищалась легко. Я остановился у канавы и рубашкой Георга вымыл сиденье, дверцу и подножку. Я светил фонарем и тер до тех пор, пока не стало совершенно чисто. Потом я вымылся сам и сел в машину. Сидеть за рулем там, где сидел Георг, было тяжело, и меня все время пробирала дрожь отвращения. Мне все время казалось, что он вот-вот из темноты набросится на меня сзади.
      Я погнал машину вперед.
     
     
      Я поставил машину недалеко от дома в боковом переулке. Шел дождь. Я перешел через мостовую и глубоко вздохнул. Постепенно давала знать о себе боль во всем теле. Я остановился перед витриной одного магазина, в котором была разложена рыба, и взглянул в зеркало сбоку. В его неосвещенной темно-серебристой плоскости трудно было рассмотреть что-либо, я разобрал только, что лицо у меня было в кровоподтеках и ссадинах.
      Я глубоко вдыхал влажный воздух. Мне казалось невероятным, что я еще под вечер был здесь: с тех пор позади легла пропасть.
      Мне удалось незаметно проскользнуть мимо привратницы. Она уже спала и только что-то пробормотала вслед. Ничего особенного в том, что я вернулся поздно, для нее не было. Я быстро пошел вверх по лестнице.
      Элен не было. Я оглядел кровать и шкаф. Канарейка, разбуженная светом, принялась петь. За окном появилась кошка с горящими глазами - словно неприкаянная душа.
      Я подождал, затем проскользнул по коридору к Лахману и тихо постучал.
      Он тотчас же проснулся. У беглецов сон чуток.
      - Это вы, - сказал он, взглянув на меня, и замолчал.
      - Вы сказали что-нибудь моей жене? - спросил я.
      Он покачал головой:
      - Ее тут не было. И раньше часа она не возвращается.
      - Слава тебе, господи!
      Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
      - Слава тебе, господи! - повторил я. - Значит, они ее, наверно, не поймали. Она просто гуляет, как обычно.
      - Просто гуляет, - повторил Лахман.
      - Что с вами случилось? - спросил он.
      - Меня допрашивали. Я бежал.
      - Полиция?
      - Гестапо. Все позади. Спите.
      - Гестапо знает, где вы?
      - Если бы они знали, меня бы здесь не было. А утром уже не будет.
      - Минуточку! - Лахман вытащил образок и маленький веночек. - Вот, возьмите с собой. Чудо. Иногда помогает. Гиршу удалось с этим перебраться через границу. Люди в Пиренеях очень набожны, а это вещи, освященные самим папой.
      - В самом деле?
      На губах его появилась чудесная улыбка:
      - Если они нас спасают, значит, на них лежит благословение самого бога. До свидания, Шварц.
      Я вернулся к себе и начал упаковывать вещи. Я чувствовал себя опустошенным, но нервы были напряжены до предела. У Элен в столе я нашел пачку писем. Они были адресованы в Марсель, до востребования. Я не стал раздумывать и положил их в ее чемодан. Я нашел и вечернее платье из Парижа и уложил его тоже. Потом я уселся у таза с водой и сунул туда руки. Обожженные ногти горели. Каждый вздох тоже причинял мне боль. Я смотрел на мокрые крыши и ни о чем не думал.
     
     
      Наконец я услышал ее шаги. Она появилась в дверях, как чудесное, печальное видение.
      - Что ты тут делаешь? - она ничего не знала. - Что с тобой?
      - Мы должны уехать, Элен, - сказал я. - Немедленно.
      - Георг?
      Я кивнул. Я решил, что постараюсь сказать ей как можно меньше о происшедшем.
      - Что с тобой было? - испуганно спросила она и подошла ближе.
      - Они меня арестовали. Мне удалось бежать. Меня будут искать.
      - Мы должны уехать?
      - Немедленно.
      - Куда?
      - В Испанию.
      - Как?
      - Пока в машине. Уедем как можно дальше. Ты можешь собраться?
      - Да.
      Я видел, что она колеблется.
      - У тебя опять боли? - спросил я.
      Она кивнула.
      "Кто эта женщина у дверей? - мелькнуло вдруг у меня. - Я ей чужой. И почему?"
      - У тебя есть еще ампулы?
      - Немного.
      - Мы раздобудем еще.
      - Выйди на минуту, - попросила она.
      Я вышел в коридор. Двери начали приоткрываться, и в щелях показались лица с глазами лемуров. Лица крошечных одноглазых Полифемов с перекошенными ртами. Вверх по лестнице, в серых длинных кальсонах, взбежал Лахман, похожий на кузнечика. Он сунул мне бутылочку коньяка:
      - Он вам понадобится! - шепнул он. - Да здравствует солидарность!
      Я тут же сделал большой глоток.
      - У меня есть деньги, - сказал я, - Вот! Дайте мне еще целую бутылку!
      Я взял себе бумажник Георга. Там было много денег. Лишь на мгновение у меня появилась мысль выбросить его. Я нашел и его паспорт. Он лежал у него в кармане вместе с моим и с паспортом Элен.
      Одежду Георга я связал в узел, сунул туда камень и выбросил в гавани в море. Паспорт его я тщательно изучил при свете карманного фонаря. Я поехал к Грегориусу, разбудил его и попросил заменить фотографию Георга моей. Сначала он с ужасом отказался. Подделка эмигрантских паспортов стала его ремеслом, и тут он чувствовал себя богом, которого он, кстати сказать; считал ответственным за все это свинство. Однако паспорта высшего гестаповского чиновника он не видел еще никогда. Я заявил ему, что для него вовсе не обязательно подписывать свою работу, как это делают художники. За все отвечаю я, и никто никогда о нем не узнает.
      - А если вас будут пытать?
      Я указал ему на свое лицо и руки.
      - Я еду через час, - сказал я. - С таким лицом, в качестве эмигранта, я не проеду и десять километров. Мне же надо перебраться через границу. Это мой единственный шанс. Вот мой паспорт. Сфотографируйте мое фото и этим снимком замените старую фотографию на гестаповском паспорте. Сколько это будет стоить? Деньги у меня есть.
      Грегориус согласился.
      Лахман принес вторую бутылку коньяка. Я заплатил ему и вернулся в комнату. Элен стояла у ночного столика. Ящик, в котором лежали письма, был выдвинут. Она задвинула его и подошла ко мне вплотную.
      - Это сделал Георг? - спросила она.
      - Там была целая компания.
      - Будь он проклят! - сказала она и отошла к окну.
      Кошка отпрыгнула прочь. Элен распахнула окно.
      - Будь он проклят! - повторила она страстно, с такой силой, словно заклинала его в таинственном ритуале. - Будь проклят на всю жизнь, навсегда!..
      Я взял ее за стиснутые руки, отвел от окна.
      - Нам нужно уезжать отсюда.
      Мы спустились вниз по лестнице. Из каждой двери нас провожали взглядами. Чья-то серая рука поманила меня:
      - Шварц! Не берите с собой рюкзак! Жандармы за ними смотрят в оба. У меня есть чемодан из искусственной кожи, вполне приличный...
      - Спасибо, - ответил я. - Мне не нужен теперь чемодан. Мне нужна удача.
      - Мы будем держать большой палец кверху, за вашу удачу...
      Элен шла впереди. Я услышал, как у дверей какая-то промокшая до костей уличная шлюха посоветовала ей оставаться лучше дома: дождь разогнал всю клиентуру. "Это хорошо, - подумал я. - Пустынные улицы - вот что нам нужно".
      Элен отшатнулась, увидев машину.
      - Украдена, - сказал я. - На ней мы должны удрать подальше. Садись.
      Было еще темно. Дождь потоками лил по ветровому стеклу. Если на подножке еще оставалась кровь, ее давно смыло. Я остановился поодаль от дома, где жил Грегориус.
      - Постой здесь, - сказал я Элен и указал на стеклянную витрину магазина, где были разложены принадлежности для рыбной ловли.
      - Мне нельзя остаться в машине?
      - Нет. Если кто-нибудь появится, веди себя так, словно ты ловишь клиентов. Я сейчас вернусь.
      У Грегориуса все было готово. Его страх сменился теперь гордостью художника.
      - Самое трудное было подогнать мундир, - сказал он. - Ведь вы сняты в штатском. Тогда я просто взял и отрезал ему голову.
      Он отклеил фотографию Георга, вырезал на ней голову и шею, наложил мундир на мое фото и сфотографировал таким образом.
      - Оберштурмбаннфюрер Шварц, - сказал он с гордостью.
      Снимок он уже высушил и наклеил на место.
      - Печать пришлось подделать, - сказал он. - Да если паспорт начнут проверять, вы все равно пропали, даже если бы печать была настоящей. Ваш старый паспорт цел. Вот он.
      Он отдал мне оба паспорта и остаток фотографии Георга. Я разорвал ее на мелкие части, спускаясь по лестнице, и на улице швырнул в воду, текущую по мостовой.
      Элен ждала. Еще раньше я проверил в машине горючее: бак был полон. Если все будет хорошо, бензина хватит, чтобы перебраться через границу. Мне по-прежнему везло: в машине - в ящике, возле панели управления, - лежало разрешение на переход границы. Я увидел, что им пользовались уже дважды. Я решил, что нам следует пересечь границу не в том месте, где машина была уже известна. Я нашел еще и карту, выпущенную бензиновой фирмой Мишлен, пару перчаток и автомобильный атлас дорог европейских стран.
      Машина мчалась под дождем. У нас еще было время до рассвета, и мы взяли курс на Перпиньян. Я решил держаться главной магистрали, пока не станет светло.
      - Давай я сяду за руль, - сказала Элен спустя некоторое время. - Посмотри на свои руки!
      - Сможешь? Ведь ты не спала.
      - Ты тоже не спал.
      Я взглянул на нее. Она выглядела совершенно спокойной, на лице не было и тени усталости. Я не знал, что и думать.
      - Хочешь глоток коньяку?
      - Нет. Я буду вести машину, пока мы не раздобудем кофе.
      - Лахман дал мне еще бутылку коньяку.
      Я вытащил ее из пальто. Элен покачала головой, улыбнулась.
      - Потом, - сказала она, и голос ее был тих и нежен. - Постарайся заснуть. Мы будем вести машину попеременно.
      Она владела рулем лучше, чем я. Через некоторое время она начала тихонько напевать какую-то монотонную, простенькую песенку. Меня все не покидало страшное напряжение. Теперь же, под шум мотора и еле слышное пение Элен, я начал засыпать. Я знал, что мне нужно спать, но я снова и снова просыпался. Мимо проносились серые тени. Мы включили фары, не заботясь о требованиях затемнения.
      - Ты убил его? - спросила вдруг Элен.
      - Да.
      - Тебе пришлось сделать это?
      - Да.
      Машина безостановочно мчалась вперед. Я смотрел на дорогу, а в голове проносилась вереница мыслей. Незаметно я заснул. Когда я проснулся, дождя уже не было. Начиналось утро, ровно гудел мотор. Элен вела машину, и мне вдруг показалось, что все это был сон.
      - То, что я сказал тебе, неправда, - проговорил я.
      - Я знаю, - ответила она.
      - Это был другой, - сказал я.
      - Я знаю.
      Она не взглянула на меня.
     
     
      18
     
      Я хотел в последнем крупном городишке перед границей получить для Элен испанскую визу. Перед консульством теснилась громадная толпа. Пришлось пойти на риск. Могло статься, что машину уже разыскивают. Но другой возможности у меня не было. В паспорте Георга виза была.
      Я медленно подвел машину к толпе. Люди задвигались только тогда, когда рассмотрели немецкий номер. Толпа расступилась. Несколько человек бросились бежать. По аллее ненависти машина пробралась к входу. Жандарм отдал честь. Со мной этого не случалось уже давно. Я небрежно ответил и вошел в консульство. Жандарм распахнул передо мной дверь. Меня охватила горечь. "Надо было стать убийцей, - подумал я, - чтобы тебя приветствовали".
      Я немедленно получил визу, едва только показал паспорт. Вице-консул посмотрел на мое лицо. Рук он видеть не мог, они были в перчатках.
      - Следы войны и рукопашных схваток, - сказал я.
      Он кивнул с полным пониманием:
      - У нас тоже были годы борьбы, - сказал он. - Хайль Гитлер! Великий человек, как и наш каудильо [титул Франко].
      Я вышел. Вокруг машины образовалась пустота. На заднем сиденье ее, забившись в угол, сидел испуганный мальчик лет двенадцати. На лице его горели огромные глаза, руки были прижаты к губам, словно удерживая крик.
      - Мы-должны взять его с собой, - сказала Элен.
      - Почему?
      - Документы кончаются у него через два дня. Если его схватят, он будет отправлен в Германию.
      Только теперь я почувствовал, что весь взмок от пота. Элен посмотрела на меня. Она была спокойна.
      - Мы отняли одну жизнь, - сказала она. - Одну мы должны спасти.
      - У тебя есть бумаги? - спросил я мальчика.
      Он молча протянул мне вид на жительство. Я взял его и вернулся в консульство. Это было нелегко. Машина, казалось мне, на тысячи голосов орала о том, что произошло под покровом ночи. Секретарю я объявил, что совсем забыл о том, что мне требуется еще одна виза, служебная, для установления личности одного человека по ту сторону границы. Увидев бумаги, он изумился, по губам его скользнула усмешка. Он прищурил один глаз и поставил визу.
      Я сел в машину. Настроение вокруг стало еще враждебнее. Очевидно, люди решили, что мы хотим отвезти мальчика в лагерь.
      Мы покинули город. Я надеялся, что нам все еще будет сопутствовать удача. Я сидел за рулем и чувствовал, как он с каждым часом все сильнее нагревается у меня в руках. Я боялся, что нам скоро придется расстаться с машиной. Но что нам делать в таком случае дальше, я положительно не знал. Перебираться в такую погоду по горным тропам через границу Элен не могла. Она была слишком слаба. Потеря машины сразу бы лишила нас мистической защиты наших врагов. Французской выездной визы у нас не было. Пешком все сразу стало бы невероятно сложнее, чем в дорогой роскошной машине.
      Мы мчались дальше. То был странный день. Прошлое и будущее, казалось, рухнули в пропасть, и мы очутились на какой-то высокой узкой грани, окруженной туманом и облаками - словно в кабине канатной дороги." Все это я мог сравнить только со старинным китайским рисунком тушью, на котором однотонно были изображены путешественники, пробирающиеся меж горных вершин, облаков и водопадов.
      Мальчик сидел, скорчившись, на заднем сиденье и почти не шевелился. В жизни своей он не научился ничему, кроме недоверия ко всем и каждому. Ни о чем другом он вспомнить не мог. Когда новоявленные носители культуры третьей империи раскроили череп его деду, ему было три года; когда вздернули отца - семь, когда убили мать в газовой камере - девять. Типичное дитя двадцатого столетия, он каким-то образом бежал из концентрационного лагеря и один проделал путь через границу. Если бы его схватили, он был бы немедленно, как беглец, возвращен в лагерь и повешен. Теперь он хотел пробраться в Лиссабон. Там у него должен быть дядя - часовщик. Так ему сказала его мать накануне смерти. Тогда она благословила его и передала последние наставления.
     
     
      Все шло хорошо. На французской границе никто нас не спросил о разрешении на выезд. Я бегло показал свой паспорт и сообщил данные о машине. Жандармы отдали честь, шлагбаум поднялся, и мы покинули Францию. Несколькими минутами позже машиной уже любовались испанские таможенники, расспрашивая, сколько километров в час она делает. Я ответил. Тогда они принялись судачить и восхищаться одной из последних марок их испано-суизы. На это я заметил, что как-то у меня была испано-суиза и подробно расписал эмблему летящего журавля на радиаторе. Они были очарованы. Я спросил, где я могу заправить машину горючим. Они заявили, что для друзей Испании имеется специальный фонд бензина. Испанских песет у меня не было. Они тут же обменяли мои франки. С сердечными пожеланиями мы расстались.
      Я откинулся на спинку сиденья. Узкая грань и облака исчезли. Перед нами лежала незнакомая страна. Страна, которая уже не походила на Европу. Мы еще не ускользнули-окончательно, но между этой страной и Францией. легла пропасть. Я смотрел на дороги, на людей в незнакомых нарядах, на осликов, на суровый каменистый пейзаж, и мне казалось, что мы в Африке. За Пиренеями был настоящий запад, это чувствовалось во всем. Потом я заметил, что Элен плачет.
      - Ну вот, ты там, куда ты стремился, - прошептала она.
      Я не знал, что она хотела этим сказать. Я все еще не мог поверить, что все обошлось так легко. Я вспоминал о вежливости, приветствиях, улыбках, которыми впервые встречали меня после многих лет, и думал о том, что я должен был убить человека, чтобы со мной опять стали обращаться, как с человеком.
      - Чего ты плачешь? - спросил я. - Спасения еще нет, Испания наводнена гестаповцами. Нам нужно проехать ее как можно быстрее.
      Мы спали в маленьком местечке. Собственно говоря, я хотел где-нибудь бросить машину и ехать дальше поездом, но не сделал этого. В Испании нас всюду подстерегала опасность, и я хотел побыстрее покинуть ее. Машина каким-то непонятным образом стала мрачным талисманом; ее техническое совершенство вытесняло даже ужас, который я испытывал перед ней. Она мне просто была необходима, о Георге я больше не думал. Слишком долго висел он угрозой над моей жизнью. Теперь он исчез, и я чувствовал сейчас только это.
      Мне вспомнился красавчик из гестапо: он был еще жив и мог попытаться арестовать нас, отдав приказ по телефону. Обвиняемого в убийстве выдает любая страна. И мне пришлось бы еще доказывать на месте преступления, что это было лишь мерой самозащиты.
     
     
      Португальской границы мы достигли на следующий день поздно ночью. Визу мы получили по дороге без всяких затруднений. На границе я оставил Элен в машине с включенным мотором. Если бы началось что-нибудь подозрительное, она должна была немедленно тронуть машину и ехать на меня. Я вскочил бы на ходу, и мы прорвались бы к португальской таможне. Вряд ли нас смогли бы задержать; пограничный пост был совсем маленький. Мы проскользнули бы прежде, чем они подняли бы стрельбу в темноте. Другой вопрос - что с нами случилось бы затем в Португалии.
      Но ничего не случилось. Было темно и ветрено. Чиновники в мундирах возвышались по бокам, как фигуры с картины Гойи. Они отдали честь, и мы проехали к португальскому посту, где нас встретили таким же образом. Когда машина уже тронулась, один из чиновников вдруг бросился нас догонять, крича, чтобы мы остановились. Я быстро оценил положение и дал тормоз: если бы мы не остановились, машину задержали бы в ближайшем населенном пункте. У нас перехватило дыхание.
      Чиновник, наконец, подбежал к машине.
      - Ваше разрешение на переход границы, - сказал он. - Вы забыли его взять. Ведь без него вы не могли бы вернуться!
      - Больше спасибо!
      Я услышал позади себя тяжелый вздох мальчика. Сам я на мгновение почувствовал себя невесомым, - такое это было облегчение.
      - Ну, вот ты и в Португалии, - сказал я ему.
      Он медленно отнял от рта руки и в первый раз откинулся назад. Всю дорогу он просидел, подавшись вперед.
      Деревни проносились мимо. Лаяли собаки. В сельской кузнице - в сером рассвете - ярко пылал огонь, кузнец подковывал белого жеребца. Дождь перестал. Я ждал: когда же придет чувство освобождения, которого я ждал так долго? Его не было. Элен тихо сидела рядом со мной. Мне хотелось радоваться, но в сердце была пустота.
     
     
      Из Лиссабона я позвонил в американское консульство в Марселе. Я рассказал всю историю вплоть до того момента, как появился Георг. Человек, с которым я разговаривал, сказал, что теперь, по его мнению, я в безопасности. Все, что я от него смог добиться, было обещание сообщить в консульство в Лиссабоне, если придет виза.
      От машины, которая так долго охраняла нас, теперь надо было избавиться.
      - Продай ее, - сказала Элен.
      - Может быть, бросить ее в море?
      - Это ничего не изменит, - возразила она. - Тебе нужны деньги. Продай.
      Она была права. А продать оказалось очень легко. Покупатель заявил мне, что он заплатит пошлину и велит перекрасить машину в черный цвет. Это был торговец. Я продал ему машину от имени Георга. Неделю спустя я уже увидел ее с португальским номером. Машин такой марки было в Лиссабоне несколько, я и ее узнал только по едва заметным вздутиям на левой подножке. Паспорт Георга я сжег.
      Шварц взглянул на часы.
      - Теперь уже осталось совсем немного. Раз в неделю я ходил в консульство. Некоторое время мы жили в гостинице. У нас еще были деньги после продажи машины, и я их тратил. Я хотел, чтобы у Элен было теперь все. Мы нашли врача, который помог достать нужное лекарство. Мы ходили с ней даже в казино; для этой цели я брал напрокат в одном заведении смокинг. У Элен еще сохранилось то платье из Парижа. Я купил ей пару золотистых туфель. Прежние я забыл в Марселе. Вы бывали в казино?
      - К сожалению, да, - сказал я. - Я был там вчера вечером. То была ошибка.
      - Я хотел, чтобы она приняла участие в игре, - сказал Шварц. - И она выигрывала. Непонятное продолжалось. Она, не глядя, бросала фишки на поле, и ее номера выигрывали.
      В этом последнем периоде почти исчезла реальность. Казалось, будто опять вернулась та пора в маленьком замке. Мы уже почти не притворялись, но тут впервые у меня появилось чувство, что она наконец полностью принадлежит мне. И в то же время с каждым днем она все больше ускользала от меня к своему самому неумолимому любовнику. Она еще не сдалась, но уже не боролась.
      Были долгие, мучительные ночи, когда она плакала, но вслед за тем вновь наступали сладостные, почти неземные минуты, в которых отчаяние, мудрость и любовь, уже не ограниченная телесной оболочкой, возвышались вдруг до неслыханной силы, и я не смел пошевелиться, поглощенный ею.
      - Мой любимый, - сказала она мне однажды ночью, и то был единственный раз, когда она заговорила об этом, - благословенной страны, которой ты жаждешь, мы никогда не достигнем вместе.
     
     
      Под вечер я отвез ее к доктору. Теперь вдруг, мгновенно, как удар молнии, я почувствовал яростный протест, который почти лишал меня рассудка. Я не мог, не в силах был удержать то, что я любил.
      - Элен, - сказал я сдавленным голосом, - что же, наконец, это?
      Она не ответила.
      Потом покачала головой, улыбнулась:
      - Мы сделали все, что могли. И это не так уж мало.
     
     
      Потом наступил день, когда в консульстве мне сказали, что невероятное совершилось; для нас поступили две визы. Хмельное настроение случайного знакомства сделало то, чего мы не могли добиться, несмотря на мольбы, несмотря на всю нашу нужду! Я засмеялся. Это была истерика. Впрочем, если умеешь смеяться, в нынешнем мире можно найти много смешного. Как вы думаете?
      - В конце концов смеяться перестаешь.
      - Самое замечательное, что мы немало смеялись в последние дни, - сказал Шварц. - Мы были в гавани, куда не попадали ветры. Так, по крайней мере, казалось. Горечь ушла, не было уже и слез, а печаль стала такой прозрачной, что ее порой нельзя было отличить от иронически-тоскливого оживления. Мы переехали в маленькую квартиру. С совершенно непонятным ослеплением я по-прежнему преследовал одну и ту же цель: уехать в Америку. Пароходов долго не было, пока наконец не появился один. Я продал последний рисунок Дега и купил два билета. Я был счастлив. Я думал - мы спасены. Несмотря ни на что! Вопреки всем врачам! Должно же было произойти еще одно чудо!
      Отплытие отложили на несколько дней. Позавчера я снова пошел в контору пароходства. Мне сказали, что корабль отойдет сегодня. Я объявил об этом Элен и вышел из дому, чтобы еще кое-что купить. Когда я вернулся, она была мертва.
      Все зеркала в комнате были разбиты. Ее вечернее платье валялось разорванное на полу. Она лежала тут же - не в кровати, а на полу.
      Сначала мне пришло в голову, что ее убили во время грабежа. Потом подумал, что это дело рук агентов гестапо. Но ведь они искали меня, а не ее. Когда же я увидел, что ничего, кроме платья и зеркал, не повреждено, я все понял. Я вспомнил про ампулу с ядом, которую я дал ей; она говорила мне, что потеряла ее. Я стоял и смотрел на нее, потом бросился искать хоть какое-нибудь письмо, Его не было. Не было ничего. Она ушла без единого слова. Вы понимаете это?
      - Да, - сказал я.
      - Вы понимаете?
      - Да, - повторил я. - Что же она еще должна была написать вам?
      - Что-нибудь. Почему? Или...
      Он замолчал.
      Наверно, он думал о последних словах, о последних любовных клятвах, о том, что он мог бы взять с собой в свое одиночество.
      Он сумел расстаться со многими предрассудками, только, видимо, не с этим.
      - Она никогда не смогла бы остановиться, если бы начала писать вам, - сказал я. - Тем, что она вам ничего не написала, она сказала вам больше любых слов.
      Он помолчал, видимо, раздумывая над этим.
      - Видели вы объявление в бюро путешествий? - прошептал он наконец. - Отплытие отложено на один день. Может быть, она прожила бы еще один день, если бы знала?
      - Нет.
      - Она не хотела ехать со мной, потому она и сделала это.
      Я покачал головой.
      - Она больше не могла вынести боли, господин Шварц, - сказал я осторожно.
      - Не думаю, - возразил он. - Почему она сделала это именно за день до отъезда? Или она думала, что ее как больную не впустят в Америку?
      - Почему вы не хотите предоставить умирающему человеку самому решить, когда жизнь для него становится невыносимой? - сказал я. - Это минимум, что от нас требуется!
      Он смотрел на меня и молчал.
      - Она держалась до последнего, - продолжал я. - Ради вас. Неужели вы этого не видите? Только ради вас. Когда она поняла, что вы спасены, она ушла.
      - А если бы я не был таким слепым? Если бы я не стремился в Америку?
      - Господин Шварц, - сказал я, - все это не остановило бы болезнь.
      Он сделал какое-то странное движение головой.
      - Она ушла, - прошептал он, - и вдруг стало так, словно ее никогда не было. Я видел ее. Там нет ответа. Что я сделал? Убил ли я ее или я сделал ее счастливой? Любила ли она меня, или я был для нее только палкой, на которую они опиралась, если это ей подходило? Ответа нет.
      - А вам он обязательно нужен?
      - Нет, - сказал он вдруг тихо. - Простите. Наверно, нет.
      - Его и нет. И никогда не будет иного ответа, чем тот, который вы даете сами себе.
      - Я рассказал вам все, потому что я хотел знать, - прошептал он. - Что это было? Пустое, бессмысленное бытие, жизнь бесполезного человека, рогоносца и убийцы...
      - Этого я не знаю, - сказал я. - Но если хотите - это в то же время была жизнь человека, который любил, и, если это вам так важно, в некотором смысле - это была жизнь святого. Но что значат теперь все слова? Это было. Разве этого не достаточно?
      - Это было. Но есть ли оно еще?
      - Оно есть, пока существуете вы.
      - Только мы его еще и удерживаем, - прошептал Шварц. - Вы и я. Больше никто. - Он уставился на меня. - Не забывайте этого! Должен же кто-то его удержать! Оно не должно исчезнуть! Нас только двое. Во мне оно не удержится. А умереть оно не должно. Оно должно жить дальше. Внутри вас.
      Хоть я и скептик, при этих словах меня охватило странное чувство.
      Чего хотел этот человек? Вместе со своим паспортом передать мне свое прошлое? Может быть, он уже решил умереть?
      - Почему это умрет в вас? - спросил я. - Вы должны жить, господин Шварц.
      - Я не лишу себя жизни, - спокойно ответил Шварц. - Нет. С тех пор, как я увидел красавчика, я решил, что не смею убивать себя, пока он жив. Но моя память неизбежно попытается разрушить воспоминание. Она будет перемалывать его, умалять, искажать, пока не приспособит к дальнейшему существованию, чтобы воспоминание перестало быть опасным. Уже через несколько недель я не смог бы рассказать вам то, что рассказал сегодня. Потому-то я и хотел, чтоб вы выслушали меня. В вас оно останется нетронутым, потому что оно не опасно для вас. А где-нибудь оно должно остаться, - сказал он вдруг с отчаянием, - в ком-нибудь! Таким, каким оно было! Пусть даже недолго!
      Он вынул из кармана два паспорта и положил передо мной.
      - Здесь и паспорт Элен. Билеты вы уже взяли. Теперь у вас есть и американская виза. На двоих.
      Он слабо усмехнулся и замолчал.
      Я, не отрываясь, смотрел на паспорта.
      - Они в самом деле больше вам не нужны? - спросил я с усилием.
      - Дайте мне взамен этих свой, - сказал он. - Он мне понадобится на один-два дня. Чтоб только добраться до границы.
      Я посмотрел на него.
      - В иностранном легионе, - пояснил он, - не спрашивают о паспортах, как вы знаете. Эмигрантов там принимают. И пока еще есть на свете такие люди, как тот красавчик нацист, было бы преступлением самому лишать себя жизни, которую можно отдать борьбе против этих варваров.
      Я вынул из кармана свой паспорт и отдал ему.
      - Спасибо, - сказал я. - От всего сердца спасибо, господин Шварц.
      - Там есть еще немного денег. А мне их нужно совсем мало. - Шварц взглянул на часы. - Хотите еще немного помочь мне? Ее выносят через полчаса. Пойдемте со мной?
      - Да.
      Шварц расплатился.
      Мы вышли в шумное утро.
      На поверхности Тахо лежал корабль, белый и тревожный.
     
     
      Я стоял в комнате возле Шварца. На стенах висели еще разбитые зеркала. Осколков уже не было, остались одни пустые рамы.
      - Может быть, мне надо было остаться с нею в эту последнюю ночь? - спросил Шварц.
      - Вы были с ней.
      Женщина в гробу была похожа на всех усопших - то же бесконечно отсутствующее выражение лица. Ничто здесь более не занимало ее - ни Шварц, ни я, ни она сама. Нельзя было даже вообразить себе, как она выглядела на самом деле.
      То, что лежало там, было статуей. И лишь один Шварц знал, какою она была тогда, когда еще дышала. Но Шварц думал, что это знаю теперь и я.

К титульной странице
Вперед
Назад