Все мы пьем. Кюммель сверкает в лунном свете, как желтый бриллиант.
      - Ты еще хотел куда-то зайти? - спрашиваю я Вилли.
      - В певческий союз Бодо Леддерхозе. Пойдемте со мной. Там вы можете обсушиться.
      - Замечательно, - говорит Хунгерман. Никому не приходит в голову, что гораздо проще было бы отправиться домой. Даже поэту, воспевшему смерть. Кажется, что сегодня вечером жидкость обладает особой притягательной силой.
      Мы идем дальше вдоль ручья. Лунный свет поблескивает в воде. Луну можно пить - кто и когда говорил об этом?
     
      XV
     
      Духота позднего лета повисла над городом, курс доллара поднялся еще на двести тысяч марок, голод усиливается, цены подскочили, а в целом - все очень просто: цены растут быстрее, чем заработная плата, поэтому та часть народа, которая существует на заработную плату, жалованье, мелкие доходы и пенсии, погружается все больше в безысходную нужду, а другая захлебывается в неустойчивом богатстве. Правительство же ничего не предпринимает. Инфляция для него выгодна: благодаря ей оно аннулирует свои долги, а что при этом оно теряет доверие народа - никто не замечает.
      Мавзолей, заказанный фрау Нибур, готов. Он ужасен - какая-то каменная будка с пестрыми стеклами, бронзовыми цепями и усыпанной гравием дорожкой, хотя скульптурных работ, которые я расписывал вдове, мы не произвели. Но теперь она вдруг не желает его принимать. Она стоит посреди двора, в руках у нее яркий зонтик, на голове соломенная шляпка с блестящими вишнями, на шее ожерелье из поддельного жемчуга. Рядом с ней стоит какой-то субъект в узковатом клетчатом костюме и в гетрах. Гром грянул, срок траура прошел, и фрау Нибур помолвлена. К Нибуру она вдруг стала совершенно равнодушна. Имя субъекта Ральф Леман, и он называет себя консультантом по делам промышленности. Для столь элегантного имени и профессии его костюм, пожалуй, слишком поношен. Но галстук новый, а также оранжевые носки - вероятно, это первые подарки счастливой невесты.
      Сражение продолжается с переменным успехом. Вначале фрау Нибур утверждает, что она не заказывала мавзолей.
      - У вас есть письменный договор? - вопрошает она торжествующе.
      У нас нет письменного договора. Георг кротко отвечает, что в нашем деле это и не нужно. Когда речь идет о смерти, полагаешься на верность людей своему слову. Кроме того, у нас найдется десяток свидетелей. Своими требованиями фрау Нибур совсем заморочила голову и нашим каменотесам, и нашему скульптору, и всем нам. Да и аванс мы получили.
      - Вот в том-то и дело, - заявляет фрау Нибур с удивительной последовательностью. - Аванс мы хотим получить обратно.
      - Значит, вы заказали мавзолей?
      - Я его не заказывала. Я только дала аванс.
      - Ну что вы на это скажете, господин Леман? - спрашиваю я. - Как консультант по делам промышленности?
      - Бывает и так, - отзывается Ральф рыцарским тоном и пытается объяснить нам разницу. Но Георг прерывает его. Он заявляет, что на аванс тоже нет письменного документа.
      - Как? - обращается Ральф к фрау Нибур. - Эмилия, ты не взяла расписки?
      - Да я не знаю... - запинается фрау Нибур. - Кто же знал, что эти люди вздумают утверждать, будто я не давала аванса! Такие обманщики!
      - Какая низость!
      Эмилия вдруг виновато съеживается. Ральф в бешенстве смотрит на нее. Он внезапно перестает быть рыцарем. Боже праведный, думаю я, сначала у нее был кит, теперь она поймала акулу.
      - Никто и не утверждает, что вы не дали аванса, - замечает Георг. -Мы только говорим, что никаких письменных документов нет ни на заказ, ни на аванс.
      Ральф облегченно вздыхает:
      - Ну вот!
      - Впрочем, - заявляет Георг, - мы готовы взять мавзолей обратно, если он вам не нужен.
      - Ну вот, - повторяет Ральф. Фрау Нибур радостно кивает. Я с изумлением смотрю на Георга. Ведь мавзолей окажется вторым сторожем нашего склада, братом обелиска.
      - А как же аванс? - спрашивает Ральф.
      - Аванс, конечно, пропадет, - говорю я. - Так всегда делается.
      - Что? - Ральф одергивает жилет и выпрямляется. Я замечаю, что и брюки ему слишком узки и коротки. - Вы что, смеетесь? - восклицает он. -Так у нас не делается!
      - У нас тоже так не делается. Обычно наши клиенты берут то, что заказывают.
      - Да мы же ничего не заказывали, - вмешивается Эмилия в новом порыве отваги. Вишни на ее шляпе подскакивают. - Кроме того, вы заломили слишком высокую цену.
      - Спокойно, Эмилия, - рычит Ральф. Она съеживается, испуганная и восхищенная столь пылкой мужественностью. - Не забудьте, что существует суд, - угрожающе добавляет Ральф.
      - Надеемся.
      - Вы, вероятно, сохраните булочную и после замужества? - спрашивает Георг Эмилию.
      Эмилия так напугана, что без слов смотрит на своего жениха.
      - Ясно, - отвечает Ральф. - Конечно, наряду с нашей промышленной конторой. А что?
      - Булочки и пирожные были там особенно вкусны.
      - Спасибо, - жеманно благодарит Эмилия. - Так как же насчет аванса?
      - Я хочу предложить вам вот что, - говорит Георг и вдруг пускает в ход всю свою обаятельность. - Доставляйте нам в течение месяца каждое утро двенадцать булочек и каждый вечер шесть кусков фруктового торта, тогда мы в конце месяца вернем вам аванс, а мавзолей можете не брать.
      - Ладно, - тут же соглашается фрау Нибур.
      - Спокойствие, Эмилия. - Ральф тычет ее в бок. - Конечно, у вас губа не дура! - язвительно отвечает он Георгу. - Вернете через месяц! А что тогда будут стоить эти деньги?
      - Ну так берите памятник, - отвечаю я. - Мы не возражаем.
      Борьба продолжается еще с четверть часа. Потом мы договариваемся. Мы возвращаем немедленно половину аванса, остальные - через две недели. Поставки натурой будут выполняться. Ральф против нас бессилен. Инфляция вдруг оказывается нам на руку. Для суда цифры остаются цифрами, они не меняются, невзирая на то, что стоит за ними. Если бы Ральф потребовал возвращения аванса через суд, Эмилия получила бы свои деньги, может быть, не раньше, как год спустя, притом ту же сумму, к тому времени совершенно обесцененную. Теперь я понимаю Георга: мы выпутаемся из этой истории очень удачно. Самый аванс в тот день, когда мы его получили, уже стоил только часть своего номинала.
      - Но что мы будем делать с мавзолеем? - спрашиваю я, после того как жених с невестой удалились. - Используем как личную часовню?
      - Мы слегка изменим крышу. Курт Бах может посадить на нее скорбящего льва или марширующего солдата, в крайнем случае - даже ангела или плачущую Германию, два окна вынем и вставим вместо них мраморные плиты, на которых можно высечь имена, и таким образом мавзолей станет...
      Он смолкает.
      - ...скромным памятником павшим воинам, - уточняю я.
      - Курт Бах не умеет делать ни стоячих ангелов, ни солдат, ни фигуры Германии. Самое большее - их барельеф. Придется нам ограничиться нашими старыми львами. Но для них крыша слишком узка. Лучше орел.
      - Зачем? Лев может свесить одну лапу на постамент. Тогда он поместится.
      - А как насчет бронзового льва? Фабрика металлических изделий выпускает бронзовых животных любого размера.
      - Пушка... - задумчиво бормочет Георг. - Разбитая пушка - это было бы нечто новое.
      - Годится только для деревни, где все павшие были артиллеристами.
      - Слушай, - обращается ко мне Георг. - Отдайся игре воображения. Сделай несколько рисунков, по возможности больших и в красках. Тогда посмотрим.
      - А что, если бы нам ввести в композицию и обелиск? Мы одним выстрелом убили бы двух зайцев.
      Георг смеется.
      - Если это тебе удастся, я закажу для тебя в виде премии целый ящик Рейнгартсхаузена 1921 года. Не вино, а мечта.
      - Лучше бы ты выдавал его по бутылке авансом. Тогда скорей придет и вдохновение.
      - Хорошо, начнем с одной. Пошли к Эдуарду.
      x x x
     
      Увидев нас, Эдуард, как обычно, мрачнеет.
      - Радуйтесь, господин Кноблох, - говорит Георг и вытаскивает из кармана толстую пачку банкнотов. - Сегодня вас приветствуют наличные.
      Лицо Эдуарда светлеет.
      - В самом деле? Что ж, когда-нибудь они должны появиться. Желаете столик у окна?
      В погребке опять сидит Герда.
      - Ты тут что - постоянный гость? - кисло осведомляюсь я.
      Она непринужденно смеется:
      - Я тут по делу.
      - По делу?
      - Ну да, по делу, господин следователь, - повторяет Герда.
      - Разрешите на этот раз пригласить вас пообедать с нами? - говорит Георг и толкает меня локтем, чтобы я не вел себя, как упрямый мул.
      Герда смотрит на нас.
      - Второй раз мне, наверное, уж не удастся вас пригласить, как вы думаете?
      - Определенно нет, - отвечаю я, но не могу удержаться и добавляю: -Эдуард скорее откажется от помолвки.
      Она смеется и не отвечает. На ней очень хорошенькое платьице из коричневого натурального шелка. Каким же я был ослом! - думаю я. - Ведь передо мной в образе Герды сидит сама жизнь, а я, в своей туманной мании величия, не догадался об этом!
      Появляется Эдуард и снова мрачнеет, увидев нас в обществе Герды. Он явно что-то подсчитывает и решает. Он думает, что мы наврали и опять намерены поживиться за его счет.
      - Мы пригласили фрейлейн Шнейдер пообедать с нами, - заявляет Георг. -- Мы празднуем конфирмацию Людвига. Он постепенно созревает и становится мужчиной. Уже не считает, что мир существует только ради него.
      Георг пользуется большим авторитетом, чем я. Лицо Эдуарда снова проясняется.
      - Есть восхитительные цыплята! - он вытягивает губы, словно намереваясь свистнуть.
      - Пришли нам спокойно обычный обед, - говорю я. - У тебя всегда все исключительное. И бутылку Рейнгартсхаузена 1921 года!
      Герда поднимает глаза.
      - Вино за обедом? Да вы что - в лотерею выиграли? Тогда почему вы больше не приходите в "Красную мельницу"?
      - Нам достался очень маленький выигрыш, - отвечаю я. - Разве ты все еще там выступаешь?
      - А ты и не знал? Стыдно! Эдуард вот знает. Правда, у меня был двухнедельный перерыв. Но с первого начинается новый ангажемент.
      - Тогда мы придем, - заявляет Георг. - Даже если бы пришлось заложить мавзолей.
      - Я видела там вчера вечером твою подругу, - говорит мне Герда.
      - Эрну? Она не моя подруга. С кем она была?
      Герда смеется.
      - А какое тебе дело, раз она уже не твоя подруга?
      - Очень большое дело, - отвечаю я. - Пройдет немало времени, прежде чем перестанешь вздрагивать, хотя бы механически, как лягушечья лапа от гальванического тока. Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по-настоящему интересоваться всем, что его касается. Таков один из парадоксов любви.
      - Ты слишком много думаешь. Это вредно во всех случаях.
      - Он думает неправильно, - замечает Георг. - Его ум только тормозит его чувства, вместо того чтобы идти впереди.
      - До чего же вы все умные, мальчики! - замечает Герда. - А радости-то у вас в жизни хоть когда-нибудь бывают?
      Мы с Георгом переглядываемся. Георг смеется. Я ошарашен.
      - Думать - вот что для нас радость, - отвечаю я и при этом отлично знаю, что лгу.
      - Эх, вы, бедняги! Тогда хоть питайтесь как следует!
      Рейнгартсхаузен помогает нам выйти из положения. Эдуард сам открывает бутылку и дегустирует вино. Он изображает из себя знатока, проверяющего, не отдает ли вино пробкой. Затем наливает себе бокал до краев.
      - Excellent (1) - восклицает он с французским произношением, полощет горло вином и щурится от удовольствия.
      (1) Превосходно! (франц.)
      - Настоящим знатокам вина достаточно нескольких капель, - говорю я.
      - Мне - нет, и не при таком вине. Да и подать вам мне хочется самое лучшее.
      Мы не отвечаем; свой козырь мы пока держим в резерве. За себя и за Герду мы заплатим теми же неистощимыми талонами.
      Эдуард разливает вино по бокалам.
      - Вы что же не предложите и мне стаканчик? - нагло спрашивает он.
      - Позднее, - отвечаю я. - Мы выпьем не только одну бутылку. А за обедом ты мешаешь, оттого что каждому в рот смотришь, как пес.
      - Только когда вы, как паразиты, орудовали вашими талонами. - Эдуард, приплясывая, вертится вокруг Герды, словно учитель средней школы, который учится танцевать вальс.
      Герда едва сдерживает приступ смеха. Я толкнул ее под столом, и она сразу поняла, что мы для Эдуарда держим в резерве.
      - Кноблох! - вдруг рявкает сочный командирский бас. Эдуард вздрагивает, словно ему неожиданно дали пинка в зад. За его спиной, непринужденно улыбаясь, стоит на этот раз сама Рене де ла Тур. Он сдерживает готовое вырваться ругательство.
      - И почему я каждый раз попадаюсь!
      - Не сердись, - говорю я. - Это в тебе отзывается твоя верная немецкая кровь. Самое благородное наследие твоих послушных предков.
      Дамы приветствуют друг друга с понимающей улыбкой опытных уголовных сыщиков.
      - На тебе прехорошенькое платье, Герда, - воркует Рене. - Жаль, что я не могу носить такие фасоны. Я слишком для них худа.
      - Пустяки, - отвечает Герда, - я считаю, что прошлогодняя мода была элегантнее. Особенно эти восхитительные туфли из кожи ящерицы, в которых ты сейчас. Они с каждым годом нравятся мне все больше.
      Я заглядываю под скатерть. На Рене действительно туфли из кожи ящерицы. Как Герда их разглядела, сидя за столом, - одна из вечных загадок женской природы. Просто непостижимо, почему эти особые таланты слабой половины человечества не используются более практичным образом - например, в артиллерии для наблюдений за противником из корзины привязанного воздушного шара или для других столь же культурных целей.
      Болтовню прерывает Вилли. Он - прекрасное видение в светло-сером: костюм, рубашка, галстук, носки, замшевые перчатки, и над ними, словно извержение Везувия - копна огненно-рыжих волос.
      - Вина! - бросает он. - Что это, могильщики кутят? Они пропивают горе чьей-то семьи! Приглашаете?
      - Мы свое вино заработали не на бирже, как ты, паразит, спекулирующий на достоянии народа, - отвечаю я. - Однако мы охотно разделим наше вино с мадемуазель де ла Тур. Каждого, кто способен напугать Эдуарда, мы примем так же охотно.
      Эти слова вызывают у Герды взрыв веселости. Она снова толкает меня под столом. Я чувствую, что ее колено прижимается к моему колену. Волна крови приливает к моему затылку. Мы вдруг превратились в двух заговорщиков.
      - Вы наверняка сегодня еще напугаете Эдуарда, - говорит Герда. -Когда он явится со счетом. Я чую. У меня дар ясновидения.
      Все, что она говорит, словно по мановению волшебной палочки, приобретает другой смысл. Что же случилось? - спрашиваю я себя. Или это трепетная любовь влияет на мою щитовидную железу? Или извечная радость, когда удается отбить что-нибудь у другого? Зал ресторана вдруг перестает быть сараем с тяжелым запахом кухни, - он становится качелями, которые с чудовищной быстротой проносятся через вселенную. Я смотрю в окно и удивляюсь, что городская сберкасса все еще находится на том же месте. А должна была бы, и без колена Герды, давно уже исчезнуть, снесенная волнами инфляции. Однако камни и бетон, как видно, долговечнее, чем люди и множество их деяний.
      - Замечательное вино, - говорю я. - А каким оно станет через пять лет!
      - Старым, - заявляет Вилли, который в винах ничего не смыслит. - Еще две бутылочки, Эдуард!
      - Почему две? Выпьем сначала одну, потом другую.
      - Хорошо! Пейте свою! А мне, Эдуард, прошу дать как можно скорее бутылку шампанского!
      Эдуард улетает стрелой, словно смазанная маслом молния.
      - В чем дело, Вилли? - спрашивает Репе. - Ты воображаешь, что увильнешь от меховой шубки, если напоишь меня пьяной?
      - Получишь ты свою шубку! Мой поступок сейчас преследует более высокую цель. Воспитательную! Ты не понимаешь этого, Людвиг?
      - Нет. Я предпочитаю вино шампанскому.
      - Ты действительно меня не понимаешь? Да вон смотри там, третий стол за колонной. Не видишь щетинистую кабанью голову, коварные, как у гиены, глаза, выпяченную цыплячью грудь? Видишь палача нашей юности?
      Я ищу глазами описанное Вилли зоологическое диво и без труда нахожу его. Оказывается, это директор нашей гимназии; правда, он постарел и облез, но это, бесспорно, он. Еще семь лет назад он заявил Вилли, что тот кончит виселицей, а мне гарантировано бессрочное тюремное заключение. Он тоже нас заметил. Прищурив воспаленные глаза, смотрит он на нас, и теперь я догадываюсь, почему Вилли заказал шампанское.
      - Щелкни пробкой как можно громче, Эдуард, - приказывает Вилли.
      - Это не аристократично.
      - Шампанское пьют не ради аристократизма; его пьют, чтобы придать себе важности.
      Вилли берет у Эдуарда из рук бутылку и встряхивает ее. Вылетая, пробка щелкает, как пистолетный выстрел. В зале на миг воцаряется тишина. Щетинистая кабанья голова настораживается. Вилли стоит во весь рост у стола и, держа бутылку в правой руке, наливает вино всем нам в бокалы. Шампанское пенится, волосы Вилли пламенеют, лицо сияет. Он пристально смотрит, не сводя глаз с Шиммеля, нашего бывшего директора, и Шиммель, словно загипнотизированный, тоже смотрит на него, не отрываясь.
      - Оказывается, подействовало, - шепчет Вилли. - Я уж подумал, что он будет нас игнорировать.
      - Его страсть - муштра, - отвечаю я, - и он не может нас игнорировать. Для него мы останемся учениками, даже когда нам стукнет шестьдесят. Посмотри, как он раздувает ноздри!
      - Не ведите себя точно двенадцатилетние мальчишки! - говорит Рене.
      - А почему бы и нет! - возражает Вилли. - Стать старше мы еще успеем.
      Рене смиренно воздевает руки с аметистовым кольцом.
      - И такие молокососы защищали наше отечество!
      - Вернее, воображали, что защищают, - говорю я. - Пока не поняли, что защищают они только часть отечества, ту, которая лучше провалилась бы к черту и с нею вместе такие вот националистические кабаньи головы!
      Рене смеется:
      - Вы же защищали страну мыслителей и поэтов, не забывайте!
      - Страну мыслителей и поэтов защищать незачем, разве что от таких же кабаньих голов и им подобных, которые держат мыслителей и поэтов в тюрьмах, пока те живы, а потом делают из них для себя рекламу.
      Герда наклоняется ко мне.
      - Сегодня жаркая перестрелка, верно?
      Она опять толкает меня под столом. Я сразу как бы слезаю с ораторской трибуны и опять оказываюсь на качелях, пролетающих над всем миром. Ресторанный зал - часть космоса, и даже у Эдуарда, который хлещет шампанское, как воду, чтобы увеличить счет, вокруг головы, как у святого, возникло пыльное сияние.
      - Пойдем потом вместе? - шепчет Герда. Я киваю.
      - Идет! - восторженно шепчет Вилли. - Я так и знал!
      Кабан, как видно, не выдержал. Он поднялся на задние ноги и направляется, моргая, к нашему столу.
      - Хомейер, если я не ошибаюсь? - говорит он.
      Вилли сел. Он не встает.
      - Простите? - спрашивает он.
      Шиммель уже сбит с толку.
      - Ведь вы бывший ученик Хомейер?
      Вилли осторожно ставит бутылку на стол.
      - Простите, баронесса, - обращается он к Рене. - Кажется, этот человек имеет в виду меня. - Он повертывается к Шиммелю. - Чем могу служить? Что вам угодно, милейший?
      На миг Шиммель опешил. Он, вероятно, и сам хорошенько не знает, что хотел сказать. Искреннее и неудержимое возмущение привело добродетельного педанта к нашему столу.
      - Бокал шампанского? - любезно предлагает Вилли. - Узнайте, как живут другие люди!
      - Что это вы придумали? Я ведь не развратник!
      - Как угодно, - отвечает Вилли. - Но что же тогда вам здесь нужно? Вы нам мешаете! Неужели вы не видите?
      Шиммель мечет в него яростный взгляд.
      - Разве так уж необходимо, - каркает он, - чтобы бывшие ученики вверенной мне гимназии среди бела дня устраивали оргии?
      - Оргии? - Вилли изумленно смотрит на него. - Прошу еще раз прощения, баронесса, - обращается он к Рене. - Этот невоспитанный человек -- впрочем, это господин Шиммель, я его теперь узнал... - Вилли изящно представляет их друг другу, - баронесса де ла Тур... - Рене благосклонно наклоняет кудрявую голову. - Он полагает, будто мы устроили оргию, потому что в день вашего рождения выпили по бокалу шампанского.
      Шиммель слегка смущен - поскольку такому человеку доступно смущение.
      - День рождения? - повторяет он скрипучим голосом. - Ну да... все же это маленький городок.. . и в качестве бывшего ученика вы могли бы...
      Кажется, он готов против воли дать нам отпущение грехов. Баронесса де ла Тур все же произвела впечатление на старого обожателя аристократической касты. Вилли торопливо вмешивается:
      - В качестве ваших бывших учеников нам следовало выпить уже утром, за кофе, одну-две рюмки водки, тогда мы хоть раз узнали бы, что такое радость. Это слово никогда не стояло в ваших учебных планах, палач молодежи! Ведь вы, старый козел, одержимый долгом, так испакостили нам жизнь, что нам режим пруссаков казался свободой. Вы, унылый фельдфебель немецких сочинений! Только из-за вас стали мы развратниками! Один вы несете ответственность за все это! А теперь - проваливайте отсюда, вы, унтер-офицер скуки!
      - Но это же... - заикаясь, бормочет Шиммель. Он покраснел, как помидор.
      - Идите домой и хоть раз примите ванну, вы, потеющая нога жизни!
      Шиммель задыхается.
      - Полиция! - наконец вопит он сдавленным голосом. - Наглые оскорбления... Я вам покажу...
      - Ничего вы не покажете, - заявляет Вилли. - Вы все еще воображаете, что мы ваши рабы на всю жизнь? Единственное, что вам предстоит, - это отвечать на Страшном Суде за то, что вы бесчисленным поколениям молодых людей внушали ненависть к Богу, ко всему доброму и прекрасному! Не хотел бы я при воскрешении из мертвых быть в вашей шкуре, Шиммель! Из-за одних пинков, которыми вас будет награждать хотя бы наш класс! А затем, конечно, вас ждет смола и пламя преисподней! Вы ведь так хорошо умеете их описывать!
      Шиммель совсем задыхается.
      - Вы еще услышите обо мне! - с трудом произносит он и делает крутой поворот, словно корвет, подхваченный бурей.
      - Шиммель! - вдруг рявкает позади него мощный командирский бас.
      - Что? Как вы изволили? Кто? - Его взор обшаривает соседние столики.
      - Вы не родственник самоубийцы Шиммеля? - щебечет голосок Рене.
      - Самоубийцы? Что это значит? Кто звал меня?
      - Ваша совесть, Шиммель, - говорю я.
      - Это же...
      Я жду, что сейчас на губах Шиммеля выступит пена. Какое наслаждение наконец увидеть, как этот мастер бесчисленных доносов вдруг теряет дар речи. Вилли поднимает бокал и обращается к нему:
      - Ваше здоровье, честная педагогическая гиена! И больше не подходите к чужим столам, чтобы читать людям нравоучения. Особенно в присутствии дам.
      Шиммель удаляется с каким-то особым шипением, словно в нем взорвалась не бутылка шампанского, а бутылка зельтерской.
      - Я же знал, что он нас в покое не оставит, - умиротворенно говорит Вилли.
      - Но ты показал высокий класс, - говорю я. - Как это тебя вдруг осенило вдохновение?
      Вилли усмехается:
      - Эту речь я произносил мысленно уже сотни раз! К сожалению, всегда наедине, без Шиммеля. Поэтому заучил ее наизусть! Ваше здоровье, дети!
      - Нет, надо же! - Эдуард мотает головой. - "Потеющая нога жизни"! Слишком уж страшный образ! Даже шампанское стало вдруг отдавать потными ногами.
      - Оно и раньше было таким, - говорю я с полным самообладанием.
      - Какие вы еще мальчишки! - замечает Рене, покачивая головой.
      - И хотим остаться ими. Стареть - дело самое простое. - Вилли усмехается: - Эдуард, счет!
      Эдуард приносит счета. Один - Вилли, другой - нам.
      На лице Герды появляется тревога. Она ждет сегодня второго взрыва. Георг и я безмолвно извлекаем из кармана наши талоны и выкладываем на стол. Но Эдуард не взрывается, на его лице - улыбка.
      - Это пустяки, - говорит он, - при таком количестве выпитого вина.
      Мы молчим, разочарованные. Дамы встают и слегка отряхиваются, словно куры, вылезшие из ямы с песком. Вилли хлопает Эдуарда по плечу.
      - Вы настоящий рыцарь! Другие хозяева начали бы ныть, что мы выжили их клиента!
      - А я нет. - Эдуард улыбается. - Этот поклонник бамбуковой палки ни разу здесь прилично не кутнул. Только и ждет, чтобы его пригласили другие.
      - Пойдем, - шепчет мне Герда..
      x x x
     
      Коричневое платье куда-то брошено. Коричневые замшевые туфли стоят под стулом. Одна лежит перевернутая. Окно открыто. Над ним свисают плети дикого винограда. Из "Альтштедтергофа" доносятся смягченные звуки пианолы. Она играет "Вальс конькобежцев". Музыка время от времени прерывается глухим стуком падающих тел. Это тренируются женщины-борцы.
      Рядом с кроватью стоят две бутылки ледяного пива. Я откупориваю их и одну протягиваю Герде.
      - Где это ты успела так загореть? - спрашиваю я.
      - На солнце. Ведь оно светит уже несколько месяцев. Разве ты не заметил?
      - Заметил. Но сидя в конторе, ведь не загоришь.
      Герда смеется.
      - Когда работаешь в ночном клубе, это гораздо проще. Весь день я свободна. Где ты пропадал?
      - Мало ли где, - отвечаю я и вспоминаю, что ведь и Изабелла обычно задает мне тот же вопрос. - Я думал, ты сошлась с Эдуардом.
      - Разве это причина, чтобы не встречаться?
      - А разве нет?
      - Конечно, нет, глупыш, - отвечает Герда. - Это совсем разные вещи.
      - Но мне так слишком трудно, - отвечаю я. Герда молчит. Она потягивается и делает глоток пива. Я окидываю взглядом комнату.
      - А здесь очень хорошо, - говорю я. - Точно мы на верхнем этаже какого-нибудь ресторана у южного моря. И ты смугла, словно туземка.
      - А ты белый торговец стеклянными бусами, нитками, Библией и водкой?
      - Ведь верно, - отвечаю я удивленный. - Именно так я себе все это представлял в мечтах, когда мне было шестнадцать.
      - Позднее - уже нет?
      - Позднее - уже нет.
      Я лежу рядом с ней, не двигаясь, успокоенный. За окнами, между коньками крыш, синеет вечереющий воздух. Я ни о чем не думаю, ничего не хочу, остерегаюсь задавать вопросы. Молчит умиротворенное тело, жизнь проста, время остановилось, веет близостью какого-то божества, и мы пьем холодное душистое пиво.
      Герда отдает мне пустой стакан.
      - Как ты думаешь, получит Рене свою шубку? - задумчиво спрашивает она.
      - Отчего же нет? Вилли ведь теперь биллионер.
      - Надо было спросить, какую именно ей хочется. Вероятно, ондатровую или бобровую.
      - А может быть, лисью, - равнодушно отвечаю я, - или леопардовую.
      - Леопардовая для зимы слишком тонка, котик старит. А серебристая лиса толстит. Конечно, мечта - это норка.
      - Вот как?
      - Да. И потом, норка - на всю жизнь. Но стоит безумно дорого. Невероятно дорого.
      Я ставлю свою бутылку на пол. Разговор принимает несколько тягостный оборот.
      - Все это для меня недоступно. Я даже не могу купить воротник из кролика.
      - Ты? - удивленно замечает Герда. - Кто же говорит о тебе?
      - Я сам. Каждый хоть сколько-нибудь чуткий мужчина в нашей ситуации должен отнести такой разговор и к себе. А в такое время, как сейчас, я довольно чуток к требованиям жизни.
      Герда смеется:
      - В самом деле, малыш? Но я действительно имела в виду не тебя.
      - А кого же?
      - Эдуарда. Кого же еще?
      Я поднимаюсь.
      - Ты думаешь о том, как бы заставить Эдуарда подарить тебе меховую шубку?
      - Ну, конечно, глупыш. Только бы мне удалось довести его до этого! Но, может быть, если Рене получит... Мужчины - они ведь знаешь какие...
      - И ты мне это рассказываешь сейчас, когда мы еще вместе лежим в постели!
      - Почему бы и нет? Мне в такие минуты приходят особенно удачные мысли.
      Я молчу. Я растерялся. Герда повертывает ко мне голову.
      - Ты что, обиделся?
      - Я по меньшей мере смущен.
      - Почему? Ты должен был бы обидеться, если бы я от тебя потребовала шубку!
      - А мне прикажешь гордиться, что ты хочешь ее получить от Эдуарда?
      - Конечно! Это же показывает, что ты не ухажер.
      - Я в данном случае не понимаю этого выражения. Что такое, по-твоему, ухажер?
      - Ну, человек с деньгами, который может помочь. Например, Эдуард.
      - А Вилли тоже ухажер?
      Герда смеется:
      - Отчасти. Для Рене.
      Я молчу и чувствую себя довольно глупо.
      - Разве я не права? - спрашивает Герда.
      - Права? При чем тут правота?
      Герда снова смеется.
      - Боюсь, что у тебя действительно есть заскоки. Какое ты еще дитя.
      - В этих вопросах я очень хотел бы им остаться. Иначе...
      - Иначе? - повторяет Герда.
      - Иначе... - я размышляю. Мне не совсем ясна моя мысль, но я пытаюсь все же выразить ее. - Иначе я бы казался себе чуть не сутенером.
      Герда смеется очень звонко:
      - Ну, тут тебе еще многого недостает, малыш!
      - Надеюсь, что так и останется.
      Герда повертывается ко мне лицом. Запотевший стакан с пивом стоит у нее на груди. Она придерживает его рукой и наслаждается тем, как он холодит тело.
      - Бедный мой малыш, - говорит она, все еще смеясь, но с какой-то горькой, почти материнской жалостью. - Как часто тебя еще будут обманывать?
      Черт, думаю я, куда делся покой и мир тропического острова? Мне вдруг кажется, что я голый, вокруг меня обезьяны и они забрасывают меня колючими кактусами. Кому приятно слышать, что его ждет судьба рогоносца?
      - Это мы еще посмотрим!
      - Ты думаешь, так просто быть сутенером?
      - Не знаю. Но никакой особой чести в этом нет.
      Герда смеется коротким шипящим смехом.
      - Честь? - говорит она, прерывисто дыша. - Еще что? Мы же не в армии? Мы говорим о женщинах. А честь, бедный мой малыш, вещь очень скучная.
      Она делает еще глоток пива. Я смотрю на ее стройную шею. Если она еще раз назовет меня бедным малышом, я, не говоря ни слова, вылью ей на голову мою бутылку пива и докажу, что тоже могу вести себя, как сутенер или, по крайней мере, так, как подобный тип должен, по моим представлениям, себя вести.
      - Ну и разговорчик, - замечаю я. - Особенно сейчас.
      Видимо, я обладаю скрытым юмором. Герда снова смеется.
      - Разговор как разговор, - отвечает она. - Когда люди лежат рядом -все равно о чем говорить. Говоришь то, что приходит в голову. Или тут тоже есть свои правила, мой...
      Я хватаю бутылку с пивом и жду, когда она договорит "бедный малыш", но Герда обладает шестым чувством - она делает глоток пива и смолкает.
      - Не обязательно говорить о шубах, сутенерах и рогачах, - заявляю я. -- Для таких минут есть. и другие темы.
      - Ясно, - соглашается Герда. - Но ведь мы и не говорим об этом.
      - О чем?
      - О шубах, сутенерах и рогах.
      - Нет? А о чем же?
      Герда опять смеется:
      - О любви, мой сладкий. Так, как о ней говорят разумные люди. А тебе что хотелось бы? Читать стихи?
      Глубоко уязвленный, я хватаю пивную бутылку, но не успеваю замахнуться ею, как Герда целует меня. Это мокрый от пива поцелуй, но он полон такого лучезарного здоровья, что на миг я снова чувствую себя на тропическом острове. Ведь туземцы тоже пьют пиво.
      - Знаешь, что мне в тебе нравится? - спрашивает Герда. - Что ты такой ягненок и полон предрассудков. Где только ты набрался всей этой чепухи? Ты подходишь к любви, точно вооруженный шпагой студент-корпорант, который воображает, будто любовь - это дуэль, а не танец. - Она трясется от хохота. - Эх ты, немец-воображала! - продолжает она с нежностью.
      - Опять оскорбление? - осведомляюсь я.
      - Нет. Просто устанавливаю факт. Только идиоты могут считать, что один народ лучше другого.
      - Но ведь и ты немка-воображала?
      - У меня мать чешка. Это несколько облегчает мою участь!
      Я смотрю на лежащее рядом со мной обнаженное беззаботное создание, и мне вдруг хочется, чтобы у меня были хоть одна или две бабушки чешки.
      - Дорогой мой, - говорит Герда, - любовь не знает гордости. Но я боюсь, что ты даже помочиться не можешь без мировоззрения.
      Я беру сигарету. Как может женщина сказать такую вещь? - думаю я.
      Оказывается, Герда наблюдает за мной.
      - Как может женщина сказать такую вещь, да? - замечает она.
      Я пожимаю плечами. Она потягивается и, щурясь, смотрит на меня. Потом закрывает один глаз. Глядя на другой, открытый, неподвижный, я вдруг кажусь себе провинциальным школьным учителем. Она права. Зачем нужно всегда и во все совать принципы? Почему не брать вещи, как они есть? Какое мне дело до Эдуарда? До какого-то слова? До норковой шубки? И кто кого обманывает? Я -Эдуарда, или он - меня, или Герда - нас обоих, или мы оба - Герду? Или никто - никого? Одна Герда естественна, мы же напускаем на себя важность и только повторяем затасканные фразы.
      - Значит, ты считаешь, что из меня сутенера не выйдет? - спрашиваю я.
      Она кивает.
      - Женщины не будут ради тебя спать с другими и приносить тебе полученные с них деньги. Но ты не огорчайся: главное, что они будут спать с тобой.
      Я осторожно стараюсь не углублять этот вопрос и все-таки спрашиваю:
      - А Эдуард?
      - Какое тебе дело до Эдуарда? Я ведь только что объяснила.
      - Что?
      - Что он ухажер. Мужчина с деньгами- У тебя их нет. А мне деньги все же нужны. Понял?
      - Нет.
      - Да тебе и незачем понимать, глупыш. И потом - успокойся, ничего не произошло, и еще долго не произойдет, я тебе скажу своевременно. А теперь никаких драм по этому поводу не разыгрывай. Жизнь иная, чем ты думаешь. И запомни одно: прав всегда тот, кто лежит с женщиной в постели. Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось?
      - Чего?
      - Поспать еще часок, а потом приготовить нам рагу с чесноком, положить много чесноку!
      - А ты можешь это здесь приготовить?
      Герда указывает на стоящую на комоде старую газовую плитку.
      - Если понадобится, я тебе на ней обед на шесть персон приготовлю. Чешское рагу! Ты пальчики оближешь! А потом принесем бочечного пива из пивной под нами. Это созвучно с твоими иллюзиями насчет любви? Или мысль о чесноке разбивает в тебе нечто драгоценное?
      - Ничего не разбивает, - отвечаю я и чувствую себя развращенным. Но вместе с тем на душе легко, как никогда.
     
      XVI
     
      - Вот так сюрприз! - говорю я. - Да еще в воскресенье утром!
      Мне чудилось, будто в рассветных сумерках по дому крадется вор, но спустившись вниз, я вижу, что там сидит Ризенфельд с Оденвэльдского гранитного завода, хотя всего пять часов.
      - Вы, должно быть, ошиблись, - заявляю я. - Сегодня день, посвященный Господу Богу. Даже биржа - и та сегодня не работает. Тем менее мы, скромные безбожники. Где горит? Вам понадобились деньги для "Красной мельницы"?
      Ризенфельд качает головой.
      - Просто дружеский визит. У меня свободный день между Лене и Ганновером. Только что приехал. Зачем еще тащиться в гостиницу? Кофе и у вас найдется. А что делает прелестная дама в доме напротив? Она рано встает?
      - Ага! - восклицаю я. - Значит, страсть вас сюда пригнала? Поздравляю с такими молодыми чувствами! Но вам не повезло: в воскресенье дома супруг. Он атлет и жонглирует ножами.
      - А я сам чемпион мира по жонглированию ножами, - невозмутимо отвечает Ризенфельд. - Особенно если мне дадут к кофе кусок деревенского сала и рюмку водки.
      - Пойдемте наверх. Правда, у меня в комнате еще ужасный беспорядок, но там я смогу сварить вам кофе. Если хотите, можете поиграть на рояле, пока вскипит вода.
      Ризенфельд отказывается.
      - Я останусь здесь. Это сочетание летнего зноя со свежестью раннего утра и могильными памятниками мне нравится. Пробуждает голод и жизнерадостность. Кроме того, здесь есть и водка.
      - У меня наверху найдется гораздо лучше.
      - Мне достаточно и этой.
      - Хорошо, господин Ризенфельд, как хотите.
      - Почему вы так кричите? - спрашивает Ризенфельд. - Я же не успел оглохнуть, с тех пор как был здесь.
      - Это от радости, что я вижу вас, господин Ризенфельд, - отвечаю я еще громче и смеюсь блеющим смехом.
      Не могу же я объяснить ему, что надеюсь разбудить Георга своим криком и дать ему понять, кто приехал. Насколько мне известно, мясник Вацек отбыл вчера вечером на какое-то собрание национал-социалистической партии, а Лиза, воспользовавшись случаем, явилась сюда, чтобы хоть раз провести ночь в объятиях возлюбленного. Ризенфельд, сам того не подозревая, сидит на стуле у двери в спальню, словно сторож. Лиза может выбраться только в окно.
      - Хорошо, тогда я принесу кофе вниз, - заявляю я, взбегаю по лестнице, хватаю "Критику чистого разума", обвязываю ее бечевкой, спускаю в окно и раскачиваю перед окном Георга. Потом пишу цветным карандашом на листе бумаги предостережение: "Ризенфельд в конторе", делаю дырку в листе бумаги и спускаю по бечевке на том Канта. Кант стучит несколько раз в окно, потом я вижу сверху лысую голову Георга. Он делает мне знаки. Мы исполняем краткую пантомиму. Я показываю ему жестами, что не могу отделаться от Ризенфельда. Вышвырнуть его за дверь нельзя: он слишком нужен нам для хлеба насущного.
      Я подтягиваю обратно "Критику чистого разума" и спускаю свою бутылку с водкой. Прекрасная полная рука тянется к ней, и не успевает Георг схватить бутылку, как она исчезает в комнате. Кто знает, когда Ризенфельд удалится? А любовники после бессонной ночи должны страдать от острого утреннего голода. Поэтому я таким же способом препровождаю вниз свое масло, хлеб и кусок ливерной колбасы. Бечевка снова уходит вверх, на конце - алый мазок губной помады. Я слышу скрипучий вздох, с каким пробка расстается с бутылкой. На ближайшее время Ромео и Джульетта спасены.
      x x x
     
      Когда я подношу Ризенфельду чашку кофе, я вижу, что через двор идет Генрих Кроль. У этого дельца-националиста, наряду с прочими недостатками, есть привычка вставать чуть свет. Генрих называет это "подставлять грудь вольной природе Божьей". Под богом он, конечно, разумеет не какое-нибудь доброе легендарное существо с длинной бородой, а прусского фельдмаршала.
      Он крепко трясет Ризенфельду руку. Ризенфельд не слишком обрадован.
      - Пожалуйста, из-за меня не задерживайтесь, - заявляет он. - Я только выпью кофе и подремлю, пока не придет время уходить.
      - Ну что вы! Такой редкий, дорогой гость! - Генрих повертывается ко мне. - У нас не найдется свежих булочек, чтобы угостить господина Ризенфельда?
      - С этим обращайтесь к вдове булочника Нибура или к своей матушке, -отвечаю я. - Как видно, в республике по воскресеньям не выпекают свежего хлеба. Неслыханное безобразие! В кайзеровской Германии было совсем по-другому!
      Генрих бросает на меня злобный взгляд.
      - Где Георг? - спрашивает он отрывисто.
      - Я не сторож вашему брату, господин Кроль, - отвечаю я громко цитатой из Библии, чтобы известить Георга о новой опасности.
      - Нет, но вы служащий моей фирмы. И я предлагаю вам отвечать как подобает.
      - Сегодня воскресенье. А по воскресеньям я не служащий. И сегодня я только по доброй воле, из безграничной любви к моей профессии и дружеского уважения к главе оденвэльдского гранита спустился вниз в такую рань. Даже не побрившись, как вы, вероятно, заметили, господин Кроль.
      - Видите! - с горечью восклицает Генрих, обращаясь к Ризенфельду. -Поэтому мы и войну проиграли! Во всем виноваты наша расхлябанная интеллигенция и евреи.
      - И велосипедисты, - добавляет Ризенфельд.
      - При чем тут велосипедисты? - в свою очередь, удивляется Генрих.
      - А при чем тут евреи? - отвечает вопросом на вопрос Ризенфельд.
      Генрих смущен.
      - Ах так, - замечает он вяло. - Острота. Пойду разбужу Георга.
      - Я бы не стал его будить, - заявляю я очень громко.
      - Будьте любезны, воздержитесь от советов!
      Генрих подходит к двери. Я его не удерживаю. Георг же не глухой и, наверное, уже принял меры.
      - Пусть спит, - говорит Ризенфельд. - У меня нет желания вести долгие разговоры в такой ранний час.
      Генрих останавливается.
      - Почему бы вам не прогуляться с господином Ризенфельдом и не побыть среди свежей Божьей природы? - спрашиваю я. - Когда вы вернетесь, все уже встанут, яйца с салом будут шипеть на сковородке, для вас испекут свежие булочки, букет только что сорванных гладиолусов украсит мрачные урочища смерти и вас встретит Георг, выбритый, благоухающий одеколоном.
      - Боже сохрани, - бормочет Ризенфельд. - Я остаюсь здесь и буду спать.
      Я в недоуменье пожимаю плечами. Вытащить его из дому, как видно, не удастся.
      - Ну что ж, - говорю я. - Пойду пока славить Господа.
      Ризенфельд зевает.
      - Вот не думал, что религия здесь в таком почете. Бог - туда, Бог сюда, кидаетесь им, словно камешками.
      - В том-то и горе! Мы все с ним на слишком короткой ноге. Бог был раньше закадычным другом всех кайзеров, генералов и политиков. При этом мы не смели даже упоминать имя Божье. Но я иду не молиться, а только играть на органе. Пойдемте со мной!
      Ризенфельд отрицательно качает головой. Больше я ничего не могу сделать. Пусть Георг сам выпутывается. Мне остается только уйти, может быть, тогда уберутся и эти двое. Относительно Генриха я не беспокоюсь: Ризенфельд от него уж как-нибудь отделается.
      x x x
     
      Город полон свежестью утренней росы. До начала обедни еще два часа. Медленно иду по улицам. Я не привык гулять так рано. Легкий ветерок до того мягок, что кажется, будто доллар вчера упал на двести пятьдесят тысяч марок и потом больше не поднимался. Некоторое время я пристально смотрю на тихое течение реки, затем на витрину фирмы "Бок и сыновья". Фирма выпускает горчицу, которая выставлена на витрине в миниатюрных бочоночках.
      Кто-то хлопает меня по плечу, и я прихожу в себя. За моей спиной стоит долговязый тощий человек с опухшими глазами. Это известный пьяница и зануда Герберт Шерц. Я с неудовольствием смотрю на него.
      - Доброе утро или добрый вечер? - спрашиваю я. - Еще не ложились или уже встали?
      Герберт громко икает. Волна едкого запаха бьет мне в лицо, и у меня едва слезы не выступают на глаза.
      - Так, - говорю я. - Значит, еще не ложились. Неужели вам не стыдно? И что за причина так напиваться? Шутка? Что-нибудь серьезное? Ирония или самое обыкновенное отчаяние?
      - Праздновали основание нового союза. Я неохотно острю относительно фамилий (1), но Герберту это доставляет только удовольствие.
      - Шутки в сторону, - говорю я.
      - Основание нового союза, - самодовольно повторяет Герберт. - Мое вступление в качестве нового члена. Надо было угостить правление. - Он смотрит на меня несколько секунд, затем торжествующе произносит: - Союз стрелков "Старые камрады". Понимаете?
      Я понимаю. Герберт Шерп коллекционирует союзы. Так же как другие собирают марки или военные сувениры, Герберт собирает союзы. Он уже состоит членом целого десятка всяких обществ. Не потому, чтобы нуждался в развлечениях, а потому, что он страстный поклонник смерти и сопровождающих ее пышных церемоний. Он прямо помешался на том, чтобы ему устроили самые пышные похороны в городе. Так как он не может оставить после себя достаточной суммы денег, а никто другой оплачивать его похороны не будет, то он набрел на мысль стать членом как можно большего числа всяких обществ и объединений. Ему известно, что каждый союз возлагает на гроб своего умершего члена венок с бантом, и это его первая цель. Кроме того, за гробом всегда идет делегация со знаменем союза, и на это он тоже надеется. Уже сейчас, благодаря своему членству, он может рассчитывать на две машины с венками, и это еще далеко не все. Ему недавно стукнуло только шестьдесят, и впереди еще немало времени для дальнейшего вступления в новые союзы. Разумеется, он состоит в певческом союзе Бодо Лед
      (1) Scherz (терц) - шутка (нем.). дерхозе, хотя в жизни своей не взял ни одной ноты. Там он считается сочувствующим союзу неактивным членом, так же как и в шахматном клубе "Конь", в клубе игроков в кегли "Все девять" и в обществе любителей аквариумов и террариев "Птерофилум скаларе". В клуб любителей аквариумов его ввел я, так как надеялся, что в благодарность Шерц еще при жизни закажет себе памятник у нас. Но он этого не сделал. Теперь ему, видимо, удалось проникнуть даже в союз стрелков.
      - Разве вы когда-нибудь были солдатом? - спрашиваю я.
      - А зачем? Я член союза - и все. Мастерской ход, верно? Когда Шварцкопф узнает, его перекорежит от злости.
      Шварцкопф - конкурент Герберта. Два года назад он узнал о страсти Герберта к союзам и в шутку заявил, что будет с ним конкурировать. Шерц отнесся к этому вызову столь серьезно, что Шварцкопф действительно вступил еще в несколько союзов и с удовольствием наблюдал за реакцией Герберта. Но со временем сам запутался в расставленных им сетях, вошел во вкус, с радостью продолжал свою затею и теперь сделался коллекционером - не столь откровенно, как Шерц, но действуя за кулисами, так сказать с черного хода, -- и эта грязная конкуренция доставляла Шерпу немало забот.
      - Шварцкопф так легко не сдастся, - отвечаю я, чтобы поддразнить Герберта.
      - Не выдержит! Тут уж будут не только венки 9 знамя союза, но и сочлены в форме...
      - Форменная одежда запрещена, - кротко поясняю я. - Мы ведь проиграли войну, господин Шерц, об этом вы забыли? Вам следовало бы вступить в союз полицейских, там мундиры еще разрешены.
      Я вижу, что Шерц берет на заметку мои слова о полицейских, и я не удивлюсь, если через несколько месяцев он появится в роли безмолвствующего члена клуба полицейских "Верный наручник". Однако сейчас он все же возражает мне:
      - Еще при моей жизни форма будет опять разрешена. Иначе как же защищать интересы отечества? Нельзя же нас поработить навеки!
      Я смотрю в его опухшее лицо с лопнувшими жилками. Удивительно, как по-разному люди понимают рабство! Я считаю, что был к нему всего ближе, когда стал рекрутом и надел мундир.
      - Кроме того, - заявляю я, - если умирает штатский, его, конечно, не будут провожать на кладбище в полном параде, в касках, с саблями наголо и с презервативом в кармане. Так провожают только активных жеребцов-военных.
      - И меня тоже! Сегодня ночью мне определенно обещали! Сам председатель.
      - Обещали! Чего только под пьяную руку не наобещают!
      Герберт как будто не слышит меня.
      - И не только это... - шепчет он с демоническим торжеством. -Последует еще самое главное: почетный залп над моей могилой!
      Я смеюсь прямо в его осовевшее лицо.
      - Залп! Из чего? Из бутылок с зельтерской? В нашем возлюбленном отечестве ношение оружия тоже запрещено. А Версальский договор вы забыли, господин Шерц? Почетный залп - это только мечта, можете поставить на ней крест.
      Но Герберт несокрушим. Он с хитрым выражением качает головой.
      - Вы даже не представляете себе! У нас уже давно создана опять тайная армия! Черный рейхсвер! - Он хихикает. - И я получу свой залп! Через несколько лет хочешь не хочешь все будет по-прежнему. Всеобщая воинская повинность и армия. Иначе мы же не можем жить!
      Ветер вдруг доносит до нас из-за угла пряный запах горчицы, и река бросает серебряные отблески на мостовую. Солнце взошло. Шерц чихает. .
      - Шварцкопф наконец-то посрамлен, - самодовольно заявляет он. -Председатель обещал мне, что этого человека никогда не пустят в союз.
      - Он может вступить в союз бывших артиллеристов, - отвечаю я. -Тогда над его могилой будут стрелять из пушек.
      У Шерца нервно дергается правое веко. Он качает головой.
      - Это вы для красного словца. В нашем городе существует только один союз стрелков. Нет. Шварцкопфу крышка. Я завтра загляну к вам, посмотрю памятники. Когда-нибудь должен же я сделать выбор.
      Он выбирает с тех пор, как я служу у Кролей. Поэтому его и прозвали занудой... Он - вариант фрау Нибур и без конца ходит от нас к Хольману и Клотцу, а от них к Штейнмейеру, требует, чтобы ему везде все показывали, торгуется часами и все-таки ничего не покупает. Мы привыкли к таким типам: всегда находятся люди - особенно женщины, которым доставляет особое наслаждение при жизни заказать себе гроб, приготовить саван, запастись местом на кладбище и памятником. Но Герберт поставил в этом отношении мировой рекорд. Место на кладбище он наконец полгода назад купил. Оно лежит высоко, почва песчаная, и оттуда открывается красивый вид. Здесь Герберт будет гнить несколько медленнее и пристойнее, чем в более низких и сырых частях кладбища, и он этим гордится. Каждое воскресенье, во вторую половину дня, он отправляется туда, прихватив с собой термос с кофе, складной стул и пакет с песочным печеньем, и просиживает там несколько часов, блаженствуя и наблюдая, как растет плюш. Однако заказом на памятник он все еще размахивает перед носом наших фирм по установке надгробий, как всадник морковью перед мордой осла. Мы скачем галопом, но схватить ее не в силах. Шерц никак не может решиться. Он все боится упустить какое-то сказочное новшество, как, например, электрические звонки в гробу, телефон или еще что-нибудь в этом роде.
      Я смотрю на него с неприязнью. Он тут же мстит мне за пушки.
      - Раздобыли что-нибудь новенькое? - пренебрежительно спрашивает он.
      - Ничего для вас интересного, кроме... но он все равно что продан, -отвечаю я с внезапным ясновидением мести и вспышкой деловитости.
      Герберт хватает наживку:
      - А что?
      - Да нет, вам не подойдет. Нечто грандиозное. И потом, он все равно что продан.
      - Ну что?
      - Мавзолей. Выдающееся произведение искусства. Шварцкопф в высшей степени заинтересован...
      Шерп смеется.
      - Поновей-то ничего придумать не можете?
      - Нет. Не для такого памятника. Это как бы посмертное клубное здание. Шварцкопф хочет завещать, чтобы каждый год в мавзолее интимно и торжественно отмечался день его смерти - это будут как бы ежегодные похороны. Размеры мавзолея вполне подходят, там есть скамьи, цветные окна. Можно каждый раз подавать прохладительные напитки. Трудно придумать что-нибудь более удачное. Это будет вечным чествованием его памяти, в то время как на обычные могилы никто даже не смотрит!
      Шерц продолжает смеяться, но несколько неуверенно. Пусть себе смеется. Солнце, отражаясь в реке, бросает между нами невесомые бледно-серебряные блики. Шерц уже не смеется.
      - И такой мавзолей у вас есть? - спрашивает он уже с легкой тревогой истинного коллекционера, который боится упустить что-то замечательное.
      - Да забудьте вы о нем! Мавзолей все равно что продан Шварцкопфу. Лучше поглядим на уток на реке! Какие краски!
      - Не люблю я уток. От них отдает болотом. Так я зайду посмотреть ваш мавзолей.
      - Не спешите. Мавзолей лучше смотреть на фоне природы, когда Шварцкопф его установит.
      Шерц снова смеется, на этот раз несколько принужденно. Я тоже смеюсь. Ни один другому не верит; но каждый проглотил наживку: он Шварцкопфа, я -надежду, что он все-таки купит мавзолей.
      Иду дальше. Из ресторана "Альтштедтергоф" доносится запах табака и прокисшего пива. Вхожу в ворота и направляюсь на задний двор. Передо мной -мирная картина. Тела пьяниц, упившихся в субботу вечером, лежат, словно трупы, в лучах утреннего солнца. Над этими приверженцами вишневой настойки, Штейнхегера и водки жужжат мухи, как будто хриплое дыхание пьяных - это ароматные, пряные пассаты, веющие с тропических островов; из листвы дикого винограда поднимаются по своим нитям на лица спящих пауки, они скользят вверх-вниз, словно акробаты, а в усах какого-то цыгана кувыркается жук, точно это бамбуковая роща. Вот он, думаю я, потерянный рай, хотя бы для спящих, вот оно, великое братство!
      Я смотрю вверх на окно Герды. Окно открыто.
      - Помогите! - вдруг произносит один из лежащих на земле. Он произносит это спокойно, негромко и покорно, а вовсе не кричит, но именно это действует на меня, словно излучение какого-то эфирного существа. Это невесомый удар в грудь, он проходит сквозь грудь, как рентген, а потом поражает дыхание, и оно останавливается. "Помогите!" - думаю я; что, кроме этого, произносим мы неустанно, вслух и про себя?
      x x x
     
      Обедня кончилась. Старшая вручает мне гонорар. Даже совать его в карман не стоит; но я не могу и отказаться - она обидится.
      - Я послала вам к завтраку бутылку вина, - говорит сестра. - У нас больше ничего нет, чтобы отблагодарить вас. Но мы молимся за вас.
      - Спасибо, - отвечаю я. - Откуда вы раздобываете ваши превосходные вина? Они ведь тоже стоят денег.
      Старшая широко улыбается измятым лицом цвета слоновой кости, совершенно бескровным, как у людей, живущих в монастырях, в тюрьмах, как у больных и у горняков.
      - Мы получаем их в подарок. В городе есть один благочестивый виноторговец. Его жена долго лечилась у нас. И вот он с тех пор присылает нам каждый год по нескольку ящиков вина.
      Я не спрашиваю, почему он посылает. Ибо вспоминаю, что заступник Божий, Бодендик, тоже здесь завтракает после обедни, и поспешно ухожу, чтобы успеть перехватить хоть что-нибудь.
      От вина, конечно, осталась уже половина. Вернике тоже тут, но он пьет только кофе.
      - Бутылку, из которой вы так щедро наливали себе, ваше преподобие, -говорю я Бодендику, - старшая сестра прислала сюда для меня лично, в виде добавки к моему гонорару.
      - Знаю, - отвечает викарий. - Но разве вы, веселый атеист, не являетесь апостолом терпимости? Поэтому не скупитесь, если друзья сделают несколько лишних глотков. Выпить целую бутылку за завтраком вам было бы очень вредно.
      Я не отвечаю. Церковнослужитель принимает это за слабость и сейчас же переходит в атаку.
      - Вот до чего доводит страх перед жизнью! - восклицает он и с воодушевлением делает большой глоток.
      - Что такое?
      - Страх перед жизнью, который выступает у вас из всех пор, как...
      - Как эктоплазма, - с готовностью подсказывает Вернике.
      - Как пот, - заканчивает Бодендик, который не очень-то доверяет представителю науки.
      - Если бы я боялся жизни, то стал бы верующим католиком, - заявляю я и пододвигаю к себе бутылку.
      - Чепуха! Будь вы верующим католиком, никакого страха перед жизнью у вас бы не было.
      - Это буквоедство напоминает отцов церкви. Бодендик смеется:
      - Да что вы знаете об утонченной духовности. наших отцов церкви, вы, молодой варвар?
      - Достаточно, чтобы перестать их изучать после того, как святые отцы много лет спорили о том, был пупок у Адама и Евы или не был.
      Вернике усмехается. Бодендик возмущен.
      - Грубейшее невежество и пошлый материализм всегда идут об руку, -заявляет он явно по адресу моему и Вернике.
      - А вам бы не следовало так уж задаваться перед наукой, - отвечаю я. -- Что бы вы стали делать, если бы у вас оказалось острое воспаление слепой кишки, а в округе имелся бы только один-единственный врач - первоклассный, но атеист? Стали бы молиться или предпочли бы, чтобы вас оперировал язычник?
      - И то и другое, новичок в диалектике, и это дало бы врачу-язычнику возможность послужить Господу Богу.
      - А вам не полагалось бы даже подпускать к себе врача, - настаиваю я. -- Если бы на то была Божья воля, вы должны были бы подчиниться и умереть, а не пытаться исправлять эту волю.
      Бодендик машет рукой.
      - Ну, теперь мы дойдем до вопроса о свободе воли и всемогуществе Божьем. Смышленые шестиклассники воображают, что таким путем опровергается все учение церкви.
      Он встает, полный благоволения. Лысина сияет здоровьем. Мы с Вернике кажемся заморышами рядом с этим горделивым служителем веры.
      - Приятного аппетита! - говорит он. - Мне пора к другим моим прихожанам.
      Мы никак не отзываемся на слово "другие".
      Он выходит, шурша одеждой.
      - Вы заметили, что священники и генералы доживают до глубокой старости? - обращаюсь я к Вернике. - Ведь их не точит червь сомнений и тревог. Они много бывают на свежем воздухе, занимают свою должность пожизненно, и думать им незачем. У одного есть катехизис, у другого воинский устав. Это сохраняет им молодость. Кроме того, оба пользуются величайшим уважением. Один имеет доступ ко двору Господа Бога, другой - кайзера.
      Вернике закуривает сигару.
      - А вы заметили, с какой выгодой для себя сражается викарий? -спрашиваю я. - Мы обязаны уважать его веру, а он наше неверие - не обязан.
      Вернике пускает дым в мою сторону.
      - Вас он злит, вы его - нет.
      - Вот именно! - восклицаю я. - Потому-то я и злюсь.
      - Он знает это. И отсюда его уверенность. Я выливаю в свой стакан остатки вина. Всего набралось меньше полутора стаканов, остальное выпил заступник Божий, а именно - почти целую бутылку Форстериезуитенгартена 1915 года. Вино, которое следовало бы пить только вечером и с женщиной.
      - А как вы относитесь к этим спорам? - спрашиваю я.
      - Меня все это не касается, - отвечает Вернике. - Я вроде регулировщика движений, происходящих в душевной жизни людей. И пытаюсь здесь, на этом перекрестке, хоть немного направлять их. Но за сами эти движения не отвечаю.
      - А я всегда чувствую себя ответственным за все, что происходит в мире. Может быть, я психопат?
      Вернике разражается оскорбительным смехом.
      - Вам бы, конечно, хотелось им быть! Но это не так просто. Вы не представляете собой ничего интересного. Вполне нормальный средний подросток!
      Я выхожу на Гроссештрассе. Медленно движется колонна демонстрантов. Точно чайки на фоне темной тучи, растерянно мечутся перед ней участники воскресных экскурсий в светлых костюмах, с детьми, свертками, велосипедами и всяким пестрым барахлом; но вот колонна приблизилась и перегородила улицу.
      Это шествие инвалидов войны, которые протестуют против своих убогих пенсий. Впереди едет в коляске человеческий обрубок. Голова у него есть, а рук и ног нет. Сейчас уже невозможно определить, был ли этот обрубок человеком высокого или низкого роста. Даже по плечам не скажешь, ибо руки ампутированы так высоко, что протезы не к чему прикрепить. Голова у обрубка круглая, глаза карие, живые, он носит усы. Кто-то, видимо, каждый день за ним присматривает - он чисто выбрит, волосы и усы подстрижены. Его коляску, в сущности просто доску на роликах, везет однорукий. Обрубок сидит очень прямо и старается не свалиться. За ним следуют коляски безногих: по три в ряд. У них коляски с высокими колесами на резиновом ходу. Они приводят их в движение руками. Кожаные фартуки, обычно прикрывающие те места, где должны быть ноги, сегодня отстегнуты. Видны культи. Брюки тщательно подвернуты вокруг них.
      Затем идут инвалиды на костылях. Их странные, кривые силуэты видишь на улицах так часто - прямые линии костылей и между ними чуть косо висящее тело. Потом слепые и кривые. Слышишь, как они ощупывают мостовую белыми посохами, и видишь на руке желтые повязки с тремя черными кружочками. У слепых те же знаки, которыми запрещается въезд на улицы с односторонним движением или обозначается тупик, - три черных круга. Многие инвалиды несут плакаты с надписями. Несут и слепые, хотя сами уже никогда не смогут их прочесть. "И это благодарность отечества!" - написано на одном. "Мы умираем с голоду!" - на другом.
      Обрубку в его коляске сунули за отворот куртки палку с бумажкой. На ней выведено: "Моя ежемесячная пенсия составляет одну марку золотом" . Между двумя колясками развевается белый флаг: "У наших детей нет молока, нет мяса, нет масла. Разве мы за это сражались?"
      Инвалиды - самые тяжелые жертвы инфляции. Их пенсии настолько обесценены, что на них уже почти ничего нельзя купить. Время от времени правительство повышает пенсии - но с таким опозданием, что в тот день, когда их увеличивают, они оказываются снова почти обесцененными; доллар стал неистовствовать, он подскакивает ежедневно уже не на тысячи и десятки тысяч, а на сотни тысяч марок. Позавчера он стоил миллион двести тысяч, вчера -миллион четыреста. Ожидают, что завтра он дойдет до двух миллионов, а в конце месяца - до десяти. Рабочие получают теперь заработную плату два раза в день - утром и под вечер, - и каждый раз им дают получасовой перерыв, чтобы они успели сбегать в магазины и поскорее сделать покупки - ведь если они подождут до вечера, то потеряют столько, что их дети останутся полуголодными. Да и быть сытым - совсем не значит хорошо питаться. Быть сытым - значит просто набить желудок всем, что попадется, а вовсе не тем, что идет на пользу.

К титульной странице
Вперед
Назад