В первые дни я был совершенно свободен. Картины, которые Силверс послал сюда из Нью-Йорка, еще не прибыли. Я бродил по "Садам Аллаха" и ездил на берег океана с Джоном Скоттом - моим соседом-актером, который просвещал меня насчет жизни в Голливуде.
      Уже в Нью-Йорке меня преследовала мысль о нереальности окружающего; эта огромная страна вела войну, и в то же время войны здесь совершенно не чувствовалось: между Америкой и фронтами пролегало полмира; ну, а уж в Голливуде война и вообще казалась просто литературной категорией. Здесь бродили косяками полковники и капитаны в соответствующих мундирах, но никто из них понятия не имел о войне, то были кинополковники, кинокапитаны, кинорежиссеры и кинопродюсеры, каждого из которых могли в один прекрасный день произвести в чин полковника благодаря какой-то чепухе, тем или иным образом связанной с военными фильмами; никто из них, разумеется, ничего не смыслил в военном деле, разве что усвоил нехитрую истину:
      здороваясь, нельзя снимать фуражку. Война стала в Голливуде примерно таким же понятием, как "Дикий Запад", и у меня создалось впечатление, что статисты, участвовавшие в фильмах о войне, вечером появлялись в тех же костюмах. Иллюзия и действительность слились здесь настолько прочно, что превратились в некую новую субстанцию, наподобие того, как медь, сплавляясь с цинком, превращается в латунь, эдакое золото для бедных. При всем том в Голливуде было полным-полно выдающихся музыкантов, поэтов и философов, равно как и мечтателей, сектантов и просто жуликов. Всех он принимал, но тех, кто вовремя не спохватывался, нивелировал, хотя многие этого не сознавали. Пошлая фраза о том, что человек продает душу дьяволу, имела здесь вполне реальный смысл. Правда, Голливуд превращал в латунь всего лишь медь и цинк, так что далеко не все громкие сетования, раздававшиеся по этому поводу, были обоснованы.
      Мы сидели на песчаном пляже в Санта-Монике. Тихий океан катил свои серо-зеленые волны у наших ног. Рядом с нами пищали детишки, а позади, в дощатой закусочной, варили омаров. Начинающие актеры с независимым видом вышагивали по пляжу в надежде, что их "откроет" какой-нибудь talentscout(1) или помощник режиссера. Официантки во всех ресторанах и кафе также ждали своего часа, а пока что потребляли тонны румян и помады, ходили в обтягивающих брючках и коротких юбках. И вообще атмосфера здесь была, как в игорном доме, где каждый лихорадочно мечтает сорвать банк - получить роль в фильме.
      - Танненбаум? - спросил я с некоторым сомнением и воззрился па субъекта в клетчатом пиджаке, который стоял против солнца, заслоняя мне океан.
     
      -----------------------------------------
      (1) Искатель талантов (англ.) - специальная должность в кинопромышленности США.
     
      - Собственной персоной, - с достоинством ответил исполнитель ролей нацистских фюреров. - Вы живете в "Садах Аллаха"? Не так ли?
      - Откуда вы знаете?
      - Это - прибежище всех актеров-эмигрантов.
      - Черт побери! А я-то думал, что избавился, наконец, от эмигрантов. И вы там поселились?
      - Я въехал туда сегодня в полдень.
      - Сегодня в полдень! Стало быть, два часа назад. И уже разгуливаете по берегу Тихого океана без галстука, с яркокрасным шелковым платком вокруг шеи и в клетчатом желтом спортивном пиджаке. Вот это я понимаю!
      - Не люблю терять время! Я вижу, вы здесь со Скоттом.
      - Вы и с ним знакомы?
      - Конечно. Я ведь уже был в Голливуде дважды. Первый раз играл шарфюрера, второй - штурмшарфюрера.
      - Вы делаете головокружительную карьеру. Теперь вы, по-моему, уже штурмбаннфюрер?
      - Группенфюрер.
      - Съемки уже начались? - спросил Скотт.
      - Нет еще. Приступаем на следующей неделе. Сейчас у нас идет примерка костюмов.
      "Примерка костюмов!" - повторил я про себя. То, о чем я боялся думать, то, что тщетно хотел изгнать из своих снов, обернулось здесь маскарадом. Я не сводил глаз с Танненбаума, и меня вдруг охватило ощущение небывалой легкости. Передо мной была серебристо-серая поверхность океана, волны из ртути и свинца, теснившиеся к горизонту, и этот смешной человечек, для которого мировая катастрофа обернулась примеркой костюмов, гримом и киносценариями. И мне показалось, будто сплошные тяжелые тучи над моей головой разорвались. Может быть, подумал я, может быть, существует и такое состояние, когда все пережитое перестаешь воспринимать всерьез. Я даже не мечтаю, чтобы для меня это свелось к примерке костюмов и к кинофильмам, - пусть хотя бы перестанет висеть надо мной, подобно гигантскому глетчеру, который в любую секунду может обрушиться и похоронить меня подо льдом.
      - Когда вы оттуда уехали, Танненбаум? - спросил я.
      - В тридцать четвертом.
      Я собирался еще многое спросить, но вовремя одумался. Мне хотелось узнать, потерял ли он близких - каких-нибудь родственников, которых не выпустили из Германии или сразу уничтожили... Скорее всего так и было, но об этом не полагалось спрашивать. Да и знать я хотел это только для того, чтобы представить себе, как он сумел все преодолеть, чтобы изображать теперь без душевного надрыва людей, которые были убийцами его близких. Впрочем, необходимости в этом не было. Уже самый факт, что он их играл, делал мои вопросы излишними.
      - Я рад вас видеть, Танненбаум, - сказал я.
      Он подозрительно покосился на меня.
      - По-моему, мы с вами не в таких отношениях, чтобы рассыпаться друг перед другом в комплиментах, - сказал он.
      - Но я действительно рад, - повторил я.
      Силверс что-то темнил; он действовал, но довольно безуспешно и через несколько дней переменил тактику; ринулся в прямую атаку. Начал названивать продюсерам и режиссерам, с которыми познакомился когда-то через других покупателей, и приглашать их посмотреть картины. Но произошла весьма обычная история: люди, которые в Нью-Йорке чуть не со слезами на глазах умоляли его посетить их, как только он окажется в Лос-Анджелесе, теперь вдруг с большим трудом узнавали его, а когда он приглашал их поглядеть картины, ссылались на недосуг
      - Черт бы побрал этих варваров, - брюзжал Силверс уже через неделю после нашего приезда. - Если ничего не изменится, придется возвращаться в Нью-Йорк. Что за народ живет в "Садах Аллаха"?
      - Для вас это не клиенты, - заверил я его. - В лучшем случае они могут купить маленький рисунок или литографию.
      - На безрыбье и рак - рыба. У нас с собой два маленьких рисунка Дега и два рисунка углем Пикассо.
      Возьмите их и повесьте у себя в комнате. И устройте вечеринку с коктейлями.
      - За свои деньги или в счет издержек производства?
      - Ну конечно, за мой счет. У вас в голове одни только деньги.
      - У меня пусто в карманах, вот и приходится держать деньги в голове.
      Силверс махнул рукой. Ему было не до острот.
      - Попытайте счастья у себя в гостинице. Может быть, подцепите какую-нибудь мелкую рыбешку, раз не удается поймать щуку.
      Я пригласил Скотта, Танненбаума и еще несколько человек - их знакомых. "Сады Аллаха" славились своими вечеринками с коктейлями. По словам Скотта, они иногда продолжались здесь до утра. Отчасти из вежливости, отчасти шутки ради я пригласил и Силверса. Сперва он вроде удивился, а потом с высокомерным видом отказался прийти. Такого рода вечеринки годились только для мелкого люда, посещать их было ниже его достоинства.
      Вечеринка началась весьма многообещающе: пришло на десять человек больше, чем я позвал, а часов в десять вечера незваных гостей было уже по крайней мере человек двадцать. Спиртные напитки скоро кончились, и мы перешли в другой коттедж. Седой человек с красным лицом, которого все звали Эдди, заказал бутербродов, котлет и гору сосисок. В одиннадцать часов я настолько подружился с десятком незнакомых людей, что мы стали называть друг друга по имени, впрочем, по всей видимости, это произошло слишком поздно. Обычно на голливудских вечеринках люди становились закадычными друзьями в более ранний час. В полночь несколько человек свалились в бассейн, а нескольких гостей столкнули туда. Это считалось чрезвычайно изысканной шуткой. Девушки в бюстгальтерах в трусиках плавали в голубовато-зеленоватой подсвеченной воде. Они были совсем молоденькие и очень хорошенькие, и их забавы производили почему-то вполне невинное впечатление. Вообще, несмотря на весь шум в гам, вечеринка казалась, как ни странно, на редкость целомудренной. В тот час, когда в Европе люди давным-давно лежат в постелях, мои гости обступили рояль и затянули сентиментальные ковбойские песенки.
      Постепенно я потерял контроль над собой. Все вокруг начало шататься, что меня, в общем, устраивало. Мне не хотелось быть трезвым - из ненависти к ночам, когда вдруг просыпаешься один и не знаешь, где ты; от этих ночей было рукой подать до неотвязных кошмаров. Теперь я медленно погружался в тяжелое, хотя и довольно приятное опьянение и передо мной то тут, то там мелькали коричневые и золотые вспышки.
      На следующее утро я не имел ни малейшего представления ни о том, где бродил ночью, ни о том, как попал к себе в комнату. Скотт попытался напомнить мне, что произошло.
      - Вы продали два рисунка, которые здесь висели, Роберт, - сказал он. - Они были ваши?
      Я оглянулся. Голова у меня гудела. Рисунки Дега отсутствовали.
      - Кому я их продал? - спросил я.
      - По-моему, Холту. Режиссеру, у которого снимается Танненбаум.
      - Холту? Понятия не имею. Боже мой, ну и напился же я.
      - Мы все перебрали. Вечеринка была чудесная. И вы Роберт, были просто великолепны.
      Я посмотрел на него подозрительно.
      - Вел себя как последний болван?
      - Нет, по-дурацки вел себя только Джими. Как всегда, плакал пьяными слезами. Вы были на высоте. Одного только не знаю: когда вы продавали рисунки, вы уже были под мухой? По виду ничего нельзя было сказать.
      - Наверное, под мухой. Я ровно ничего не помню.
      - И о чеке тоже не помните?
      - О каком чеке?
      - Но Холт же сразу дал вам чек.
      Я поднялся и начал шарить у себя в карманах. Действительно там лежал сложенный в несколько раз чек. Я долго смотрел на него.
      - Холт прямо зашелся, - сказал Скотт. - Вы рассуждали об искусстве как Бог. Он сразу же и забрал рисунки, в такой он пришел восторг.
      Я поднес чек к свету. Потом засмеялся. Я продал рисунки на пятьсот долларов дороже, чем оценил их Силверс.
      - Ну и ну, - сказал я, обращаясь к Скотту. - Я отдал рисунки слишком дешево.
      - Правда? Вот скверная история! Не думаю, чтобы Холт согласился их вернуть.
      - Ничего, - сказал я, - сам виноват.
      - Для вас это очень неприятно?
      - Не очень. Поделом мне. А рисунки Пикассо я тоже продал?
      - Что?
      - Два других рисунка?
      - Это я уж не знаю. Как вы относитесь к тому, чтобы залезть в бассейн? Самое лучшее средство против похмелья.
      - У меня нет плавок.
      Скотт притащил из своей комнаты четыре пары плавок.
      - Выбирайте. Будете завтракать или уже прямо обедать? Сейчас час дня.
      Я встал. Когда я вышел в сад, моим глазам представилась мирная картина. Вода сверкала, несколько девушек плавали в бассейне, хорошо одетые мужчины сидели в креслах, читали газеты, потягивали апельсиновый сок или виски и лениво переговаривались. Я узнал седого человека, у которого мы были накануне вечером. Он кивнул мне. Три других господина, которых я не узнал, также кивнули мне. У меня вдруг появилась целая куча респектабельных друзей, которых я даже не знал. Алкоголь оказался куда более верным средством сближения, нежели интеллект; все проблемы вдруг куда-то исчезли, и небо было безоблачно; поистине этот клочок земли вдали от сложностей и бурь окутанной мглой Европы был сущим раем. Впрочем, только на первый взгляд. То была иллюзия. Не сомневаюсь, что и здесь хозяевами положения были не бабочки, а змеи.
      Но даже эта иллюзия казалась невероятной; я чувствовал себя так, словно меня перенесли на остров Таити в благословенные моря южных широт, где мне не оставалось ничего иного, как забыть прошлое, мое убийственное второе "я", забыть весь горький опыт и всю грязь прошедших лет и вернуться к жизни, чистой и первозданной.
      Быть может, думал я, прыгая в голубовато-зеленую воду бассейна, быть может, на этот раз я действительно избавлюсь от прошлого и начну все сначала, отброшу все планы мщения, которые давят на меня, как солдатский ранец, набитый свинцом.
      Гнев Силверса мгновенно улетучился, как только я вручил ему чек. Это не помешало ему, однако, сказать:
      - Надо было запросить на тысячу долларов больше.
      - Я и так уже запросил на пятьсот долларов больше, чем вы велели. Если желаете, могу вернуть чек и опять принести вам рисунки.
      - Это не в моих правилах. Раз продано, значит, продано. Даже себе в убыток.
      Силверс сидел, развалившись, на светло-голубом кожаном диване у окна; внизу, под окном его номера, также был плавательный бассейн.
      - У меня есть желающие и на рисунки Пикассо, - сказал я. - Но, думается, будет лучше, если вы продадите их сами. Не хочу делать вас банкротом из-за того, что я неправильно манипулирую ценами, которые вы назначаете.
      Силверс вдруг улыбнулся.
      - Милый Росс, у вас нет чувства юмора. Продавайте себе на здоровье. Неужели вы не понимаете, что во мне говорит профессиональная зависть? Вы уже здесь кое-что продали, а я ровным счетом ничего.
      Я оглядел его. Он был одет даже более по-голливудски, чем Танненбаум, а это что-нибудь да значило! Спортивный пиджак Силверса был, разумеется, английский, в то время как Танненбаум носил готовые американские вещи. Но ботинки у Силверса были чересчур уж желтые, а его шелковый шейный платок слишком уж большой и к тому же слепяще-красный - цвета киновари.
      Я понимал, к чему клонился разговор: Силверс не хотел платить мне комиссионных. Да я и не ждал комиссионных. А потому не удивился, когда он сказал, чтобы я поскорее представил ему счет за вечеринку с коктейлями.
      После обеда за мной явился Танненбаум.
      - Вы обещали Холту приехать сегодня на студию, - сказал он.
      - Разве? - удивился я. - Что я там еще наболтал?
      - Вы были в ударе. И продали Холту два рисунка. А сегодня хотели посоветовать, в какие рамы их вставить.
      - Они же были в рамах!
      - Вы сказали, что это дешевые стандартные рамы. А ему надо купить старинные рамы восемнадцатого века, тогда ценность рисунков возрастет втрое. Поехали со мной. Посмотрите хоть раз, как выглядит студия.
      - Хорошо.
      В голове у меня по-прежнему был полный сумбур. Без долгих разговоров я последовал за Танненбаумом. У него оказался старый "шевроле".
      - Где вы научились водить машину? - спросил я.
      - В Калифорнии. Здесь машина необходима. Слишком большие расстояния. Можно купить машину за несколько долларов.
      - Вы хотите сказать: за несколько сот долларов? Танненбаум кивнул. Мы проехали через ворота в ограде, напоминавшей надолбы; ворота охраняли полицейские.
      - Здесь тюрьма? - спросил я, когда машину остановили.
      - Какая чушь! Это полиция киностудии. Она следит за тем, чтобы студию не наводняли толпы зевак и неудачников, которые хотят попытать счастья в кино.
      Сперва мы миновали поселок золотоискателей. Потом проехали по улице, где было полно салунов, как на Диком Западе; за ними одиноко стоял танцзал. Вся эта бутафория под открытым небом производила странное впечатление. Большинство декораций состояло из одних фасадов, за которыми ничего не было, поэтому казалось, будто здесь только что прошла война и дома разбиты и разбомблены с невиданной аккуратностью и методичностью.
      - Декорации для натурных съемок, - объяснил Танненбаум. - Здесь выстреливают сотни ковбойских фильмов и вестернов с почти одинаковыми сюжетами. Иногда даже не меняют актеров. Но публика ничего не замечает.
      Мы остановились у гигантского павильона. На стенах его в разных местах было выведено черной краской: "Павильон №5". Над дверью горела красная лампочка.
      - Придется минутку обождать, - сказал Танненбаум. - Сейчас как раз идет съемка. Как вам здесь нравится?
      - Очень нравится, - сказал я. - Немного напоминает цирк и цыганский табор.
      Перед павильоном №4 стояло несколько ковбоев и кучка людей в старинных одеждах: дамы в платьях до пят, бородатые пуритане в широкополых шляпах и в сюртуках. Почти все они были загримированы, что при свете солнца казалось особенно странным. Я увидел также лошадей и шерифа, который пил кока-колу.
      Красная лампочка над павильоном №5 потухла, и мы вошли внутрь. После яркого света я в первое мгновение не мог ничего различить. И вдруг окаменел. Человек двадцать эсэсовцев двигались прямо на меня. Я тотчас круто повернулся и приготовился бежать, но налетел на Танненбаума, который шел сзади.
      - Кино, - сказал он. - Почти как в жизни. Не правда ли?
      - Что?
      - Я говорю, здорово у них это получается.
      - Да, - с трудом выдавил я из себя и секунду колебался, не дать ли ему по физиономии.
      Над головами эсэсовцев на заднем плане я увидел сторожевую вышку, а перед ней ряды колючей проволоки. Я заметил, что дышу очень громко, с присвистом.
      - Что случилось? - спросил Танненбаум. - Вы испугались? Но вы же знали, что я играю в антифашистском фильме.
      Я кивнул, стараясь взять себя в руки.
      - Забыл, - сказал я. - После вчерашнего вечера. Голова у меня все еще трещит. Тут забудешь все на свете.
      - Ну, конечно, конечно! Мне бы следовало вам напомнить.
      - Зачем? Мы ведь в Калифорнии, - сказал я все еще нетвердым голосом. - Я растерялся только в первую секунду.
      - Ясно, ясно. И со мной бы это произошло. В первый раз со мной так и случилось. Но потом я, конечно, привык.
      - Что?
      - Я говорю, что привык к этому, - повторил Танненбаум.
      - Правда?
      - Ну да!
      Я снова обернулся и посмотрел на ненавистные эсэсовские мундиры. И почувствовал, что меня вот-вот вырвет. Бессмысленная ярость вскипала во мне, но без толку: я не видел вокруг ни одного объекта, на который мог бы излить ее. Эсэсовцы, как я вскоре заметил, говорили по-английски. Но и потом, когда моя ярость утихла, а страх исчез, у меня осталось ощущение, будто я перенес тяжелый припадок. Все мускулы болели.
      - А вот и Холт! - воскликнул Танненбаум.
      - Да, - сказал я, не сводя глаз с рядов колючей проволоки вокруг концентрационного лагеря.
      - Хэлло, Роберт!
      Холт был в тирольской шляпе и в гольфах. Я бы не удивился, если бы увидел у него на груди свастику. Или желтую звезду.
      - А я и не знал, что вы уже начали съемки, - сказал Танненбаум.
      - Всего два часа назад, после обеда. На сегодня хватит. Как вы отнесетесь к стакану шотландского виски? Я поднял руку.
      - Не могу еще. После вчерашнего.
      - Как раз поэтому я и предложил. Клин клином вышибают. Самый лучший способ.
      - Неужели? - сказал я рассеянно.
      - Старый рецепт! - Холт ударил меня по плечу.
      - Может быть, - сказал я. - Вы правы, конечно.
      - Ну вот, молодец!
      Выйдя из павильона, мы прошли мимо кучки мирно болтающих эсэсовцев. "Переодетые актеры", - твердил я себе, все еще не в силах осознать происходящее. Наконец мне удалось взять себя в руки.
      - У того парня, - сказал я, указывая на актера в мундире шарфюрера, - фуражка не по форме.
      - Правда? - спросил Холт с тревогой. - Вы уверены?
      - Да, уверен. К сожалению.
      - Это надо немедленно проверить, - сказал Холт, обращаясь к молодому человеку в зеленых очках. - Где консультант по костюмам?
      - Сейчас найду.
      "Консультант по костюмам, - думал я. - Там они еще льют кровь, а здесь их уже изображают статисты. Впрочем, быть может, все, что произошло у меня на родине за эти одиннадцать-двенадцать лет, было на самом деле лишь бунтом статистов, которые вздумали разыграть из себя героев, но так и остались пошлой бандой палачей".
      - Кто у вас консультант? - спросил я. - Настоящий гитлеровец?
      - Не знаю точно, - сказал Холт. - Во всяком случае, он специалист. Неужели, черт побери, нам придется из-за одной этой вшивой фуражки переснимать всю сцену?
      Мы пошли в столовую. Холт заказал виски с содовой. Меня уже не удивляло, что официантки были все как на подбор ухоженные красавицы. Конечно, они только и ждали, когда их "откроют".
      - Я еще хотел спросить вас насчет рисунков Дега, - сказал Холт немного погодя. - Они ведь настоящие, правда? Не обижайтесь, но мне сказали, что существует чертова уйма подделок.
      Тут нечего обижаться, Джо. Ваше право узнать все досконально. На рисунках нет собственноручной подписи Дега, только красная печать с его именем. Вас смущает это?
      Холт кивнул.
      - Красная печать - это печать мастерской художника. Рисунки найдены после смерти Дега и помечены печатью. Об этом существует специальная литература, с репродукциями. У господина Силверса, который приехал со мной, эти книги есть, он вам их с удовольствием покажет. Почему бы вам не посетить его? Вы уже свободны?
      - Освобожусь через час. Но я вам верю, Роберт.
      - Я сам себе часто не верю, Джо. Давайте встретимся в шесть в отеле "Беверли-Хиллз". Хорошо? Тогда вы сами убедитесь во всем. Кроме того, Силверс даст вам официальную квитанцию, удостоверяющую вашу покупку, и паспорт к рисункам. Так положено.
      - Хорошо.
      Силверс принял нас, сидя на том же светло-голубом диване. Глядя на него, нельзя было сказать, что приезд в Голливуд не принес ему ничего, кроме неудач. Вел он себя весьма высокомерно: велел мне изготовить документ, подтверждающий покупку рисунков на посмертном аукционе, а сам вручил Холту паспорт и фотографии обеих работ.
      - Рисунки достались вам, можно сказать, даром, - объявил он надменно. - Мой сотрудник господин Росс, эксперт из Лувра, вообще не занимается продажей. Поэтому я назвал ему ту цену, за которую сам приобрел эти вещи. Произошла досадная ошибка. Он не знал, что это не продажная цена, и предложил вам рисунки за ту цену, какую я сам уплатил год назад. Если бы я захотел сейчас купить эти рисунки Дега, мне пришлось бы выложить минимум на пятьдесят процентов больше.
      - Хотите аннулировать сделку? - спросил Холт. Силверс махнул рукой.
      - Что продано, то продано. Просто я хотел вас поздравить. Вы совершили потрясающе выгодную покупку. Силверс немного оттаял и заказал кофе с коньяком.
      - Хочу сделать вам одно предложение, - начал он. - Я покупаю у вас оба рисунка с двадцатипроцентной надбавкой, если вы, конечно, согласны. Немедленно. - И он сунул руку в карман своего спортивного пиджака, словно собираясь вытащить чековую книжку.
      Я с любопытством ждал, как Холт отнесется к этому жульническому трюку. Он отнесся правильно. Сказал, что купил рисунки только потому, что они ему понравились. И хотел бы их сохранить. И даже наоборот:
      решил воспользоваться преимущественным правом, которое я дал ему вчера вечером, и купить еще два рисунка Пикассо.
      Я в изумлении воззрился на него: ни о каком преимущественном праве у нас и речи не было, но мне показалось, что в глазах Холта появился алчный блеск - ему тоже хотелось сделать бизнес. Этот малый соображал быстро.
      - Преимущественное право? - спросил меня Силверс. - Вы его дали кому-нибудь?
      Я тоже соображал быстро. Нет, об оптации речи не было. Очевидно, Холт смошенничал. Но он наверняка не запомнил цены, о которой говорилось вчера.
      - Правильно, - сказал я. - Преимущественное право покупки до сегодняшнего вечера.
      - А цена?
      - Шесть тысяч долларов.
      - За один рисунок? - спросил Силверс.
      - За два, - опередил меня Холт.
      - Правильно? - спросил Силверс резко.
      Я опустил голову. Названная цена была на две тысячи выше той, какую назначил за оба рисунка Силверс.
      - Правильно, - сказал я.
      - Вы меня разоряете, господин Росс, - сказал Силверс неожиданно мягко.
      - Мы очень много выпили, - оправдывался я. - Я не привык столько пить.
      Холт рассмеялся.
      - Как-то раз, выпив, я проиграл двенадцать тысяч долларов в триктрак, - сказал Холт. - Для меня это был хороший урок.
      При словах "двенадцать тысяч долларов" в глазах Силверса промелькнул тот же блеск, что прежде в глазах Холта.
      - Пусть это и для вас будет уроком, Росс, - сказал он. - Вы - кабинетный ученый, а уж никак не деловой человек. Ваша сфера - музеи.
      При этих словах я вздрогнул.
      - Возможно, - сказал я и повернулся к окну.
      Вечерело, в синих сумерках носились взад и вперед белые фигурки - последние игроки в теннис. Бассейн для плавания опустел, зато вокруг маленьких столиков сидело много народа - постояльцы пили освежающие напитки; из бара рядом доносилась приглушенная музыка. И тут вдруг во мне поднялась такая всепоглощающая тоска - тоска по Наташе, по моему детству, по давно забытым юношеским грезам, мне стало так жаль моей загубленной жизни, что я подумал: этого я не вынесу. С отчаянием я понял, что никогда не избавлюсь от прошлого и, повинуясь мрачным законам бессмыслицы, буду тупо губить остаток своей жизни. Спасения не было, я это чувствовал, ничто уже не ждало меня впереди, мне оставалось лишь цепляться за этот внезапно появившийся оазис, миг затишья в мире, который, как оползень, неудержимо сползал в пропасть. Мне оставалось лишь до боли радоваться, наслаждаться этим нечаянным подарком, этой тишиной, ибо по злой иронии судьбы тишина кончится для меня как раз в ту минуту, когда мир вздохнет свободнее и начнет готовиться к пиршеству освобождения. Именно тогда, один-одинешенек, я двинусь в поход на своих врагов, двинусь в поход, который приведет меня к гибели, но от которого нельзя отказаться.
      - Хорошо, господин Холт, - сказал Силверс, небрежно опуская в карман второй чек. - Разрешите еще раз поздравить вас! Совсем неплохое начало для прекрасного собрания картин. Четыре рисунка двух больших художников! При случае я покажу вам еще несколько пастелей Пикассо. Сейчас у меня, увы, нет времени. Приглашен на ужин. Слух о моем приезде уже пронесся. А если мы здесь не встретимся, отложим наши дела до Нью-Йорка.
      Я мысленно зааплодировал ему, хотя и не шевельнул рукой. Я-то знал, что Силверса никто никуда не приглашал. Но я знал также, чего ожидал Холт: он ожидал, что Силверс тут же попытается всучить ему картину подороже. Однако Силверс разгадал мысли Холта и повел себя иначе. А это в свою очередь убедило Холта в том, что он совершил выгодную сделку. По выражению Силверса, он теперь окончательно "созрел".
      - Не вешайте носа, Роберт, - утешал меня Джо. - Рисунки я заберу завтра вечером.
      - Хорошо, Джо.
     
     
      XXV
     
      Через неделю ко мне зашел Танненбаум.
      - Мы проверили консультанта, приглашенного для нашего фильма, Роберт. На него нельзя положиться. Он не очень сведущий, и Холт ему больше не доверяет. Он теперь и сценаристу перестал доверять: тот никогда не был в Германии. Дело - дрянь. И все из-за вас, - распалившись, бросил Танненбаум. - Это вы заварили всю эту кашу! Вылезли насчет фуражки шарфюрера СС. Без вас у Холта не возникло бы никаких подозрений!
      - Хорошо. Забудьте, что я сказал.
      - Как? Нашего консультанта ведь уже выкинули!
      - Наймите другого.
      - Вот за этим я к вам и пришел! Меня послал Холт. Он хочет с вами поговорить.
      - Чепуха! Я не гожусь в консультанты, даже по антинацистским фильмам.
      - Кто же, если не вы? Разве здесь найдешь кого-то еще, кто сидел бы в концентрационном лагере?
      Я поднял голову.
      - То есть как?
      - Не только здесь, но и в Нью-Йорке, в нашем кругу каждому это известно. Роберт, Холту требуется помощь. Он хотел бы, чтобы вы были консультантом.
      Я рассмеялся.
      - Да вы рехнулись, Танненбаум!
      - Он платит прилично. А кроме того, он делает аитинацистский фильм. Так что вам это не должно быть безразлично.
      Я увидел, что пока я подробно не расскажу о себе, Танненбаум меня не поймет. Но на этот раз я не испытывал ни малейшего желания рассказывать о себе. Танненбаум все равно бы ничего не понял. Он иначе мыслил, чем я. Он ждал наступления мира, чтобы снова спокойно жить в Германии или в Америке. А я ждал мира, чтобы отомстить.
      - Не хочу я заниматься фильмами о нацистах, - грубо ответил я. - Я не считаю, что об этих людях надо писать сценарии. Я считаю, что этих людей надо уничтожать. А теперь оставьте меня в покое. Вы уже видели Кармен?
      - Кармен? Вы имеете в виду приятельницу Кана?
      - Я имею в виду Кармен.
      - Какое мне дело до Кармен?! Меня беспокоит наш фильм! Может быть, вы соблаговолите хотя бы встретиться с Холтом?
      - Нет, - ответил я.
      Вечером я получил письмо от Кана.
      "Дорогой Роберт, - писал он. - Сначала неприятное: Грефенгейм умер. Он принял очень большую дозу снотворного, узнав, что его жена погибла в Берлине во время налета американской авиации. Это известие сломило его. То, что это были американские бомбардировщики, он воспринял не как роковую случайность, а лишь как убийственную иронию судьбы, и тихо и покорно ушел из жизни. Вы, наверное, помните наш последний разговор о добровольной смерти. Грефенгейм утверждал, что ни одному животному, кроме человека, неведомо отчаяние. Кроме того, он утверждал, что добровольная смерть - величайший дар судьбы, ибо позволяет избавиться от адских мук, терзающих нашу душу. И он покончил с собой. Больше говорить тут не о чем. Его уже ничто не волнует. А мы пока живем, дышим, и у нас еще все впереди: старость, смерть или самоубийство - безразлично, как это называется.
      От Кармен ни слуху ни духу. Писать письма ей лень. Посылаю Вам ее адрес. Объясните ей, что лучше всего ей было бы вернуться.
      До свидания, Роберт. Возвращайтесь поскорее. Трудные времена у нас еще впереди! Они наступят потом, когда рухнут даже иллюзии мести и нам суждено будет заглянуть в небытие. Готовьте себя к этому постепенно, чтобы удар не был слишком сильным. Мы теперь уже не так неуязвимы. Особенно для внезапных ударов. Не только счастье имеет свою меру, смерть - тоже. Иногда я вспоминаю о Танненбауме, группенфюрере на экране. Вероятно, этот осел - самый мудрый из всех нас. Привет, Роберт!"
      Я поехал по адресу, который мне дал Кан. Это оказалось жалкое маленькое бунгало в Вествуде. Перед дверью росло несколько апельсиновых деревьев, в саду за домом кудахтали куры. Кармен спала в шезлонге. На ней был купальный костюм в обтяжку, и я усомнился в правоте Кана, говорившего, что ей не суждено добиться успеха в Голливуде. Это была самая красивая девушка, какую я когда-либо знал. Не пошлая блондинка, а трагическое видение, от которого захватывает дух.
      - Смотрите-ка, Роберт! - воскликнула она без тени удивления, когда я ее осторожно разбудил. - Что вы здесь делаете?
      - Продаю картины. А вы?
      - Один идиот заключил со мной контракт. Я ничего не делаю. Очень удобно.
      Я предложил ей пообедать со мной. Она отказалась:
      сказала, что ее хозяйка хорошо готовит. Я с сомнением посмотрел на рыжеволосую, не слишком опрятную хозяйку. Она была похожа на бифштекс по-гамбургски и венскую сосиску одновременно.
      - Яйца свежие, - сказала Кармен и показала на кур. - Чудесные омлеты.
      Мне удалось уговорить ее пойти со мной в ресторан "Браун Дерби".
      - Говорят, там кинозвезды так и кишат, - сказал я, чтобы подзадорить ее.
      - Они тоже не могут съесть больше одного обеда за раз!
      Я ждал, пока Кармен оденется. Походка у нее была такая, будто она всю жизнь носила на голове корзины библейская и величавая. Я не понимал Кана, я не понимал, почему он давно не женился на ней и не отправился с ней вместе к эскимосам в качестве агента по продаже приемников. Я полагал, что эскимосам должен нравиться другой тип женщин и что они ему не соперники.
      Когда такси остановилось перед "Браун Дерби", меня охватило раскаяние. Я заметил, что мужчины в чесучовых костюмах замирают при виде Кармен.
      - Минуточку, - сказал я ей. - Только взгляну, есть ли свободные места.
      Кармен осталась на улице. В ресторане еще было несколько свободных столиков, но там было и слишком много соблазнителей.
      - Все занято, - сказал я, выйдя на улицу. - Вы не будете против, если мы поищем ресторан поменьше?
      - Ничуть. Мне это даже по душе.
      Мы зашли в маленький, темный и пустой ресторан.
      - Как вам живется здесь, в Голливуде, Кармен? - спросил я. - Тут не намного скучнее, чем в Нью-Йорке?
      Она подняла на меня свои волшебные глаза.
      - Я еще не задумывалась над этим.
      - А по-моему, здесь скучно и мерзко, - солгал я. - Я рад, что уезжаю.
      - Все дело в том, как себя чувствуешь. У меня нет никого в Нью-Йорке, с кем бы я по-настоящему дружила. А здесь у меня есть хозяйка. Мы отлично понимаем друг друга, разговариваем обо всем на свете. А еще я люблю кур. Они вовсе не такие глупые, как многие думают. В Нью-Йорке я никогда не видела живой курицы. Здесь я знаю их даже по именам, они приходят, когда я их зову. А апельсины! Разве не чудесно, что их можно просто рвать с деревьев и есть сколько хочешь?
      Мне стало вдруг ясно, что так прельщало Кана в этой женщине. Его, человека утонченного интеллекта и огромной энергии - редчайшее сочетание из всех, какие я когда-либо встречал, - покоряли в Кармен не только наивность, но и первозданная глупость, ей одной только свойственные флюиды.
      Подсознательно же его, наверное, влекла к себе первобытная чистота и бездумный покой ее невинной души впрочем, едва ли такой уж невинной, поскольку трудно было предположить невинную душу в столь обольстительном теле. Конечно, можно представить себе идиллическую лужайку у подножия потухшего вулкана, поросшую примулами и маргаритками, но уж никак нельзя заподозрить в стерильной чистоте помыслов саксонцев, распевающих патриархальные гимны в деревне близ Рюгенвальда.
      - Кто дал вам мой адрес? - спросила Кармен, обгладывая куриную ножку.
      - Кан прислал мне письмо. А вам нет?
      - И мне, - проговорила она с набитым ртом. - Прямо не знаю, что ему писать. Он такой сложный.
      - Напишите ему что-нибудь про ваших кур.
      - Ему этого не понять.
      - А я бы на вашем месте все-таки попробовал. Напишите ему хоть что-нибудь. Он несомненно обрадуется, если вы дадите о себе знать.
      Она покачала головой.
      - С моей хозяйкой мне гораздо проще. Кан - такой трудный человек. Я его не понимаю.
      - Как идут дела в кино, Кармен?
      - Великолепно. Получаю деньги и ничего не делаю. Сто долларов в неделю! Где еще столько получишь! У Фрислендера я получала шестьдесят и должна была работать весь день. Кроме того, этот психопат беспрерывно орал на меня, когда я что-нибудь забывала. Да и фрау Фрислендер меня ненавидела. Нет, здесь мне нравится больше.
      - А как же Кан? - спросил я после краткого раздумья, хотя мне было уже ясно, что весь наш разговор впустую.
      - Кан? Я ему не нужна.
      - А может, все-таки нужны?
      - Для чего? Чтобы есть мороженое и глазеть на улицу? Даже не знаешь, о чем с ним говорить.
      - И все же вы наверняка ему нужны, Кармен. Вы не хотели бы вернуться?
      Она посмотрела на меня своими трагическими глазами.
      - Вернуться к Фрислендеру? У него уже есть новая секретарша, над которой он может издеваться. Нет, это было бы безумием! Нет, нет, я останусь здесь, пока этот глупый продюсер платит мне деньги ни за что.
      Я посмотрел на нее.
      - А кто ваш режиссер? - спросил я осторожно.
      - Режиссер? Сильвио Колеман. Я здесь только раз его и видела, всего пять минут. Смешно, правда?
      - Я слышал, что нечто подобное бывает довольно часто, - сказал я успокоившись.
      - Это даже стало правилом.
      Я размышлял о письме Кана. Оно меня взволновало. Я плохо спал, боясь одного из своих ужасных снов. Я ожидал увидеть его еще в ту ночь, после того, как увидел эсэсовцев из фильма, но, к своему удивлению, спал спокойно. Наверное, это объяснялось тем, что под влиянием смехотворной бутафории костюмов первоначальный шок довольно скоро прошел, остался лишь стыд за свою истерическую реакцию. Я думал о словах Кана насчет удара, который неизбежно настигает каждого из нас. В эту ночь мне казалось, что не надо так бурно реагировать - необходимо беречь силы, они еще пригодятся, когда надо мной грянет гром действительности. Наверное, здесь, в Голливуде, легче всего себя к этому приучить. Настолько, что мелкие удары судьбы, которые мне еще предстоит вынести, могут лишь потешить меня, потому что здесь все - бутафория. Надо держать себя в руках, а не превращаться в комок нервов и не впадать в истерику при одном только виде нацистского мундира. Эта мысль пришла мне в голову ранним утром, когда, слушая шуршание пальм под высоким чужим небом, я расхаживал в пижаме вокруг бассейна. Странная, неожиданная, но, может быть, единственно верная мысль.
      Танненбаум явился в полдень.
      - Что вы чувствовали, когда впервые снимались в фильме, где действовали нацисты? - спросил я.
      - Не мог спать по ночам. Но потом привык. Вот и все.
      - Да, - сказал я. - То-то и оно.
      - Другое дело, если бы я снимался в пронацистском фильме. Но это, разумеется, исключено. Я думаю, что такие фильмы вообще не должны больше появляться после того, что стало известно об этих свиньях. - Танненбаум поправил платок с красной каймой в вырезе своего спортивного пиджака. - Сегодня утром Холт разговаривал с Силверсом, и тот не возражает, если по утрам вы будете работать у нас консультантом. Он говорит, что вы нужны ему главным образом после обеда и вечером.
      - Холт уже купил меня у него? - спросил я. - Говорят, нечто подобное происходит и со звездами в Голливуде.
      - Разумеется, нет. Он справлялся лишь потому, что вы ему срочно нужны. Кроме вас, у нас в Голливуде нет никого, кто сидел бы в концентрационном лагере.
      Я вздрогнул.
      - Наверное, за это разрешение Силверс продал ему картину, писанную маслом?
      - Понятия не имею. Правда, Силверс показывал Холту картины. Они ему очень понравились.
      Я увидел Холта в сиянии полуденного солнца - он расхаживал в широких зеленых брюках вокруг бассейна. На нем была пестрая гавайская рубашка с южным ландшафтом. Заметив меня, он еще издали замахал обеими лапами.
      - Хэлло, Роберт!
      - Хэлло, мистер Холт.
      Он похлопал меня по плечу - жест, который я ненавидел.
      - Все еще сердитесь из-за рисунков? Ну, это мы уладим.
      Я молча слушал его болтовню. Наконец он перешел к делу. Он хотел, чтобы я посмотрел, нет ли каких ошибок в сценарии, и, кроме того, чтобы я был у него своего рода консультантом по костюмам и режиссуре, дабы исключить возможные неточности.
      - Это две разные задачи, - сказал я. - Что будет, если сценарий окажется негодным?
      - Тогда мы его переделаем. Но сначала ознакомьтесь с ним. - Холт слегка вспотел. - Только это надо сделать быстро. Уже завтра мы хотим приступить к съемке наиболее важных сцен. Могли бы вы сегодня бегло просмотреть сценарий?
      Я молчал. Холт достал из портфеля папку.
      - Сто тридцать страниц, - сказал он. - Работы часа на два, на три.
      Я нерешительно взглянул на желтую папку, потом взял себя в руки.
      - Пятьсот долларов, - сказал Холт. - За отзыв в несколько страниц.
      - Это очень неплохо, - подтвердил Танненбаум.
      - Две тысячи, - возразил я. Если уж продавать себя, по крайней мере надо покрыть за этот счет все долги и еще кое-что оставить на черный день.
      Холт чуть не расплакался.
      - Это исключено! - сказал он.
      - Отлично, - ответил я зло. - Меня это вполне устраивает. Терпеть не могу вспоминать о том времени, можете мне поверить.
      - Тысячу, - сказал Холт. - Только для вас.
      - Две! Ну что это за сумма для человека, коллекционирующего картины импрессионистов!
      - Это не по-джентльменски, - сказал Холт. - Плачу ведь не я, а студия.
      - Тем лучше.
      - Тысячу пятьсот, - скрипнув зубами, сказал Холт. - И триста долларов в неделю за консультацию.
      - Идет, - согласился я. - И машину в мое распоряжение, пока я буду у вас консультантом. И еще одно условие: после обеда я должен быть свободен.
      - Вот это контракт! - воскликнул Танненбаум. - Как у кинозвезды.
      Холт пропустил это мимо ушей. Он знал, что я имею представление о гонорарах кинозвезд.
      - Хорошо, Роберт, - сказал он решительно. - Я оставляю вам рукопись. Немедленно приступайте: время не терпит.
      - Я начну, как только у меня будет аванс в тысячу долларов, Джо, - сказал я.
      - Если вы будете у меня работать только полдня, я, разумеется, буду вынужден сократить вам жалованье, - заявил Силверс. - Скажем, наполовину. Это справедливо, вы не находите?
      - Слово "справедливо" я уже слышал сегодня несколько раз, - ответил я. - И каждый раз оно не соответствовало действительности.
      Силверс вытянул ноги на светло-голубом диване.
      - Я считаю свое предложение не только справедливым, но и великодушным. Я даю вам возможность неплохо заработать в другой области. Вместо того чтобы вас уволить, я соглашаюсь на то, чтобы вы работали у меня только время от времени. Вы должны быть мне благодарны.
      - К сожалению, это не так, - сказал я. - Лучше увольте меня совсем. Если хотите, мы можем заключить "скользящий" контракт на следующих условиях:
      более низкое жалованье, но зато - долевое участие в сделках.
      Силверс смотрел на меня, как на редкое насекомое.
      - Много вы понимаете в бизнесе! - бросил он презрительно. - На комиссионных не разживетесь.
      Он всякий раз раздражался, если кто-нибудь не верил, что продажа картин требует чуть ли не божественного наития.
      - Я для вас стараюсь, хочу, чтобы вам дали какую-нибудь работу в кино, а вы...
      - Мистер Силверс, - спокойно прервал я его. - Оставим это. Вы же не мне хотите продать картины, а моему клиенту Холту. Я за то, чтобы Холту вы представили дело так, будто вы оказываете ему огромную любезность, и я уверен, что он с благодарностью будет покупать у вас и впредь. Я только хотел бы, чтобы от меня вы не требовали изъявления благодарности, поскольку благодарить должны скорее вы меня. То, чему вы меня научили, великолепно: высшая цель прилежного коммерсанта заключается в том, чтобы не только содрать с клиента шкуру, но и заставить его благодарить за это. Вы мастер своего дела, но прошу вас меня от этого избавить.
      Лицо у Силверса сразу стало каким-то помятым. Казалось, за несколько секунд он постарел на двадцать лет.
      - Так, - произнес он тихо. - Я должен вас от этого избавить. А что получаю от жизни я? Вы развлекаетесь на мои деньги. Вы на двадцать пять лет моложе меня, я же вынужден торчать здесь, в этом отеле, поджидая клиентов, точно старый паук. Я воспитываю вас, как сына, а вы злитесь, если я хоть немного поточу о вас свои усталые когти! Выходит, мне и пошутить нельзя?
      Я быстро взглянул на него. Мне были знакомы все его трюки со смертью, болезнью и разговорами о том, что никто не может унести с собой в потусторонний мир даже самую крохотную картину, поэтому, видите ли, лучше продавать их симпатичным клиентам здесь, на земле, пусть даже с убытком, - не так уж много времени нам отпущено. Мне тоже однажды пришлось заниматься пузырьками с лекарствами, когда изможденный и бледный Силверс - жена слегка подгримировала ему лицо землисто-серым тоном - в своем голубом шлафроке улегся в постель, чтобы "с убытком" продать нефтяному королю из Техаса ужасную картину, изображавшую огромного мертвого жокея с лошадью. Я знал, что свой обычный красный шлафрок Силверс иногда меняет на голубой, так как на голубом фоне ярче выделяется его болезненная бледность. И мне пришлось дважды прерывать его беседу с клиентом и приносить ему лекарство, а на самом деле водку; это была моя идея подавать водку вместо виски, потому что водка не пахнет, тогда как запах виски чуткие ноздри техасца учуяли бы даже за двадцать метров. В конце концов Силверс умирающим голосом продиктовал мне условия соглашения - на этой сделке он заработал двадцать тысяч долларов. Услышав сумму, я машинально округлил глаза в знак безмолвного протеста, но сразу же покорно кивнул. Я знал все трюки Силверса, в которых он был неистощим и которые называл "художественным пусканием пыли в глаза", но нотка горечи, прозвучавшая сейчас в его голосе, была мне в новинку, равно как и следы подлинного изнеможения на лице.
      - Вам не вреден этот климат? - спросил я.
      - Климат! Я погибаю от скуки. Вот представьте себе, - сказал он. - Приглашаю я со скуки девочку, с которой познакомился в бассейне, миленькое, белокурое, вполне заурядное существо девятнадцати лет - здесь с возрастом надо быть осторожнее: цыплята утверждают, что они уже совершеннолетние, а под дверью караулит мать, чтобы заняться вымогательством, - итак, приглашаю я ее пообедать со мной. Она приходит. Заказываем немного шампанского, креветки под соусом "Таусенд-айленд", бифштексы - все великолепно приготовлено и сервировано здесь, наверху. У нас радостное настроение, я забываю свою безутешную жизнь, мы идем в спальню. И что же?
      - Она начинает орать из окна, что ее насилуют. "Полиция! Полиция!" Так?
      Силверс какое-то время размышляет в удивлении.
      - Неужто и такое бывает?
      - Мой сосед Скотт говорил мне, что это один из самых элементарных способов заработать деньги.
      - Да, да! Нет, этого не было. К сожалению, не было. Все получилось гораздо хуже.
      - Она, конечно, потребовала денег. Это всегда удручающе действуют на людей, привыкших к тому, чтобы их любили, - сказал я с издевкой. - Сто долларов.
      - Хуже.
      - Значит, тысячу. Это уже, прямо скажем, наглость!
      Силверс махнул рукой.
      - Она действительно потребовала кое-что, но не в этом дело. - Он приподнялся со своего светло-голубого дивана и, трясясь от злости, пропищал тоненьким голоском: - "Что ты мне подаришь, если я влезу к тебе в кроватку..." А потом, как взрыв бомбы: "Daddy"(1).
      Я с интересом слушал его рассказ.
      - Daddy! - воскликнул я. - У нас в Европе так называют папашу. Тяжелый удар, когда тебе за пятьдесят. Однако здесь в этом нет ничего оскорбительного. Здесь "daddy" ласкательно называют тридцатилетних. Так же, как девяностолетних называют "darling"(1) или "girl" (2). Америка - молодая нация, и она боготворит молодость.
     
      -----------------------------------------
      (1) Папочка (англ.).
     
      Силверс слушал меня с видом человека, которого ранили пулей в живот. Потом он покачал головой.
      - К сожалению, все выглядело иначе. Я мог бы надавать себе оплеух за то, что не удержал язык за зубами, но разве может коммерсант смолчать? Растерявшись, я спросил, что она имеет в виду. Понимаете, я, разумеется, готов был заплатить - и вполне прилично. Я ведь известен своей добротой, меня только расстроило это слово "daddy". Оно прозвучало для меня как "дедушка". Но она решила, что я буду скупердяйничать, и напрямик заявила своим деревянным кукольным голоском, что если уж она идет бай-бай - так и сказала:
      "бай-бай с таким стариком", то, естественно, должна на этом что-нибудь заработать. У "Баллокса" на Уилшер-бульваре она видела пальто из верблюжьей шерсти. И было бы...
      Силверсу отказал голос.
      - И как же вы поступили? - спросил я с интересом. Мне понравилось выражение "деревянный кукольный голосок".
      - Как поступает джентльмен в подобной ситуации! Заплатил и выкинул нахалку вон.
      - Заплатили сполна?
      - Отдал все, что было под рукой.
      - Да, это все не очень приятно, я вас понимаю.
      - Вы меня вообще не понимаете! - раздраженно воскликнул Силверс. - Это не финансовый шок, а психологический, когда дешевая потаскуха называет вас старым развратником. Да и как вам это понять? Вы один из самых бесчувственных людей, каких мне приходилось видеть.
      - Это верно. Кроме того, существуют вещи, которые понятны только твоим ровесникам, например, разница в возрасте. И чем больше стареешь, тем заметнее становится эта разница. Восьмидесятилетние считают семидесятилетних молокососами и озорниками. Странное явление!
     
      -----------------------------------------
      (1) Дорогуша (англ.).
      (2) Детка (англ.).
     
      - Странное явление! Это все, что вы можете сказать?
      - Разумеется, - ответил я осторожно. - Вы же ждете от меня серьезного отношения к такой чепухе, господин Силверс.
      Он уже готов был вспылить, но вдруг в глазах антиквара вспыхнула искра надежды, как будто профессор Макс Фридлендер подтвердил подлинность принадлежавшего Силверсу сомнительного Питера де Коха.
      - Просто это звучит забавно, когда речь идет о таком человеке, как вы, - продолжал я.
      Он задумался.
      - А что будет, если такая шутка повторится? Естественным следствием будет импотенция. Уже на этот раз у меня было такое ощущение, будто на меня выплеснули ушат ледяной воды. Что мне делать с этим страхом, который сидит во мне?
      - Тут есть два пути, - сказал я после недолгого раздумья. - Первый: напиться и как гусар - вперед без разбора, правда, есть одно "но": в состоянии опьянения многие становятся импотентами, пока не протрезвеют, таким образом, здесь двойной риск. Второй путь - это тактика гонщика после аварии: немедля пересесть на другой автомобиль и продолжать гонку. Тут уж шок исключен - нет времени.
      - Но у меня-то он был!
      - Это вы себе внушили, господин Силверс. Боязнь неудачи стала вашей навязчивой идеей, только и всего. Слова благодарности застряли у него в бороде.
      - Вы так считаете?
      - Совершенно определенно.
      Он стал заметно успокаиваться.
      - Странно, - сказал он немного спустя. - Как неожиданно все может утратить всякий смысл - успех, положение, деньги - от одного простого, глупого слова какой-то девчонки! Будто все на свете тайком стали коммунистами.
      - Что?
      - Я хочу сказать, что все люди равны - никому не скрыться.
      - Ах, вот как вы это воспринимаете! - сказал я.
      Силверс ухмыльнулся. Он снова был на коне.
      - Я полагаю, ни один человек не верит, что стареет. Он понимает это, но не верит.
      - А вы сами? Верите? Так как же насчет моего увольнения?
      - Мы можем оставить все по-прежнему. Достаточно и того, что вы по вечерам будете в моем распоряжении.
      - После семи часов - сверхурочные.
      - Вы будете получать жалованье. И никаких сверхурочных. В данный момент вы зарабатываете больше, чем я.
      - А ваш шок полностью прошел, господин Силверс! Полностью!
     
     
      XXVI
     
      Я просидел над рукописью несколько часов. Многие ситуации казались мне надуманными, и вообще весь сценарий был неудачен. Я правил рукопись до часу ночи. Часть сцен была состряпана по вульгарным шаблонам популярных ковбойских фильмов о Диком Западе. Та же гангстерская мораль, те же банальные ситуации, когда противники одновременно выхватывают пистолеты и каждый старается выстрелить первым. Все это по сравнению с тем, что происходило в Германии с ее бюрократически рассчитанными убийствами, с воем бомб и грохотом орудий, производило впечатление безобидного фейерверка. Я понял, что даже у авторов, набивших руку на фильмах ужасов, не хватает фантазии, чтобы представить себе все происходившее в третьем рейхе. Как ни странно, но это не поразило меня так сильно, как я боялся, - примитивность этой писанины, наоборот, настроила меня на иронический лад.
      К счастью, Скотт позвал меня на коктейль из тех, что затягиваются до бесконечности. Я спустился к бассейну, где сидели гости.
      - Готово, Роберт? - спросил Скотт.
      - Нет еще, но на сегодня с меня хватит А сейчас мне хочется чего-нибудь выпить.
      - У нас есть настоящая русская водка и виски любой марки.
      - Виски, - сказал я. - Мне не хотелось бы сразу напиваться до бесчувствия.
      Я вытянулся в шезлонге, поставил стакан прямо на землю и, закрыв глаза, стал слушать музыку из фильма "Серенада Солнечной долины". Через некоторое время я снова открыл глаза и посмотрел в калифорнийское небо. И мне показалось, будто я плыву в прозрачном бездонном море без горизонта, без конца и края. Внезапно около меня раздался голос Холта.
      - Что, уже утро? - спросил я.
      - Еще нет. Я просто пришел взглянуть, чем вы тут занимаетесь, - ответил он.
      - Я пью виски. Наш контракт вступает в силу только завтра. Еще есть вопросы?
      - Вы читали сценарий?
      Я повернулся и стал рассматривать его озабоченное помятое лицо. Говорить о сценарии я не желал, мне хотелось забыть прочитанное.
      - Завтра, - отрезал я. - Завтра вы получите сценарий со всеми моими замечаниями.
      - Почему не сейчас? Тогда к завтрашнему дню я подготовил бы все, что нам необходимо. Так мы сэкономим целых полдня. Время не терпит, Роберт.
      Я понял, что отделаться от него мне не удастся. "А правда, почему не сейчас?" - подумал я. Почему не здесь, где столько девочек и водки, под безмятежным ночным небом этого сумасшедшего мира? Почему не растолковать ему здесь, чего стоит сценарий, вместо того чтобы глушить снотворным свои воспоминания?
      - Хорошо, Джо. Давайте сядем где-нибудь в сторонке.
      Через час после начала коктейля я уже перечислял Холту ошибки, допущенные в сценарии.
      - Такие мелочи, как неверные знаки отличия, неполадки с мундирами, сапогами, фуражками, устранить легко, - начал я. - Куда существеннее сама атмосфера фильма. Она не должна быть мелодраматичной, как в вестерне. Иначе по сравнению с немецкой действительностью эти будет выглядеть лишь беззлобным скетчем.
      Холт колебался.
      - Но этот фильм должен принести доход, - сказал он наконец.
      - Что?
      - Студия вкладывает в него почти миллион долларов. Это значит, что прокат должен дать более двух миллионов, прежде чем мы получим первый доллар. Зрители должны валом валить на этот фильм, понимаете?
      - И что же?
      - Тому, о чем вы говорите, Роберт, у нас никто не поверит! Скажите по совести, все действительно так, как вы сказали?
      - Хуже. Много хуже.
      Холт плюнул в воду.
      - У нас этому никто не поверит.
      Я поднялся с места. Голова у меня трещала. Теперь я в самом деле был сыт по горло.
      - Тогда оставьте это, Джо. Неужели это издевательство никогда не кончится?! Америка воюет с Германией, а вы убеждаете меня, будто ни одна душа не поверит в злодеяния немцев!
      Холт хрустнул пальцами.
      - Я-то верю, Роберт. А хозяева студии и публика - нет. Никто не пойдет на такой фильм. Тема и без того достаточно рискованная. А мне хочется сделать этот фильм, Роберт. Но хозяев студии не переубедишь! Я бы предпочел снять документальный фильм, но он, без сомнения, провалился бы. Студия настаивает на мелодраматическом фильме.
      - С похищенными девушками, истерзанными кинозвездами и бракосочетанием в финале? - перебил я его.
      - Не обязательно. Но, разумеется, с побегом, дракой и щекотанием нервов.
      К нам пришвартовался Скотт.
      - Прошел слух, что здесь не хватает спиртного. Он поставил на край бассейна бутылку виски, бутылку воды и два пустых стакана.
      - Переносим пир в мою конуру. Если нуждаетесь в корме, гребите за мной. Есть бутерброды и холодная курица.
      Холт схватил меня за рукав.
      - Еще десять минут, Роберт. Только десять минут, чтобы обсудить практические вопросы. Остальное - завтра.
      Десять минут превратились в целый час. Холт был типичным порождением Голливуда: ему хотелось бы сделать что-то стоящее, но он мог пойти и на любые компромиссы и еще пытался при этом доказывать, что решает серьезные художественные проблемы.
      - Вы должны мне помочь, Роберт, - сказал он. - Мы должны постепенно, шаг за шагом, претворять в жизнь наши идеи - petit a petit(1), a не одним махом, не наспех.
      Это французское выражение меня добило. Я быстро простился с Холтом и пошел к себе. Некоторое время я лежал на кровати, кляня себя на чем свет стоит. Потом я решил, что завтра позвоню Кану - ведь у меня теперь есть деньги. Я решил позвонить и Наташе; до сих пор я написал ей только два коротких письмеца, да и то с большим трудом. Она была не из тех, кому пишут длинные письма. Так мне, по крайней мере, казалось. Скорее всего, она предпочитала телефонные разговоры и телеграммы. Но на таком расстоянии мне трудно будет выразить свои чувства. Когда она рядом, все хорошо, все полно значения, все волнует, а когда ее нет - она кажется далекой и недоступной, как северное сияние. Однако стоит ей появиться в дверях - и все возвращается на круги своя, это я заметил еще в Нью-Йорке.
      Размышляя об этом, я подумал, почему бы ей не позвонить сейчас. Разница во времени с Нью-Йорком составляла три часа. Я заказал разговор и вдруг почувствовал, что сгораю от нетерпения.
     
      -----------------------------------------
      (1) Понемногу, не торопясь (франц.).
     
      Откуда-то, очень издалека, послышался ее голос.
      - Наташа, - начал я, - это я, Роберт.
      - Кто?
      - Роберт.
      - Роберт? Ты где? В Нью-Йорке?
      - Нет, в Голливуде.
      - В Голливуде?
      - Да, Наташа. Ты что, забыла? Что с тобой?
      - Я спала.
      - Так рано?
      - Но сейчас уже полночь. Ты меня разбудил. Что случилось? Ты приезжаешь?
      "О, черт! - подумал я. - Вечная моя ошибка. Я перепутал время".
      - Спокойной ночи, Наташа. Завтра я позвоню снова.
      - Хорошо. Ты приезжаешь?
      - Еще нет. Я все объясню тебе завтра. Спи.
      - Ладно.
      "Сегодня у меня был трудный день, - думал я. - Не надо было мне звонить. И многое не надо было делать из того, что я делал". Я злился на себя. Во что я впутался? Какое мне дело до Холта? И зачем мне все это? Я немного подождал, а потом позвонил Кану. У Кана был чуткий сон. И он ответил сразу.
      - Что случилось, Роберт? Почему вы звоните? Мы, эмигранты, еще не привыкли пользоваться телефоном, как американцы, для нас разговор на большом расстоянии все еще связан был с чем-то чрезвычайным или с несчастным случаем.
      - Что-нибудь с Кармен? - спросил он.
      - Нет, но я ее видел. Кажется, она хочет остаться здесь.
      Некоторое время он молчал.
      - Может, она еще передумает: она ведь там не так уж давно. У нее кто-нибудь есть?
      - Не думаю. Разве что хозяйка, у которой она живет. Никого больше, мне кажется, она не знает. Он рассмеялся.
      - А когда вы возвращаетесь?
      - Мне, наверное, придется задержаться.
      Я рассказал ему историю с Холтом.
      - Что вы на это скажете? - спросил я.
      - Работайте, работайте! Вас, надеюсь, не мучает совесть? Это было бы просто смешно. Или все же мучает? Из чувства патриотизма?
      - Нет. - Мне вдруг стало совершенно непонятно, для чего я ему, собственно, звонил. - Я думал о вашем письме.
      - Самое главное - пробиться, - сказал Кан, - а уж как - это ваше дело. Я рад, что вас волнует эта проблема, вы решаете ее сейчас, так сказать, в общих чертах и находясь в безопасности, но когда-нибудь всем нам придется заняться ею - и тогда уже всерьез. Это опасность, которая нас подстерегает. Вы сделали первый шаг, но вы можете все послать к черту, когда вам это надоест. Здесь, в Штатах, это еще можно, но позже, там, все будет по-другому. Считайте, что вы приняли боевое крещение, если хотите, так, что ли?
      - Именно это мне и хотелось услышать.
      - Ну и хорошо. - Он рассмеялся. - Не давайте Голливуду сбить вас с толку, Роберт. В Нью-Йорке вы меня не стали бы спрашивать, как поступить. И это естественно. А Голливуд изобретает глупые этические стандарты, ибо сам во власти коррупции. Смотрите, не станьте жертвой этой милой системы. Даже в Нью-Йорке трудно сохранять трезвый, деловой подход к жизни. Вы видели это на примере Грефенгейма. Его самоубийство бессмысленно - просто проявление слабости. Он все равно никогда не сумел бы вернуться к жене.
      - Как поживает Бетти?
      - Бетти борется. Хочет пережить войну. Ни один врач не смог бы прописать ничего лучшего. Вы что, стали миллионером - ведете разговоры по телефону через весь континент?
      - Пока нет.
      Я еще некоторое время пробыл у себя в номере. Дверь была открыта, и я видел кусочек ночи, край освещенного бассейна и верхнюю часть пальмы, одиноко шуршавшей под порывами ночного ветра и что-то бормотавшей про себя. Я думал о Наташе и Кане и о том, что сказал Кан.

К титульной странице
Вперед
Назад