- А как у вас дела? - поинтересовался я.
      Лоу замахал обеими руками.
      - Свершилось, - прогудел он.
      - Что?
      - Он таки женился. На христианке.
      Я взглянул на него.
      - Это еще ничего не значит, - ответил я, чтобы как-то его утешить. - Теперь нетрудно развестись.
      - Я тоже так думал! Но что мне вам сказать - ведь она католичка.
      - Ваш брат тоже стал католиком? - спросил я.
      - До этого еще не дошло, но все может случиться. Она денно и нощно его обрабатывает.
      - Откуда вы это знаете?
      - Откуда я знаю? Он уже заговорил о религии. Она все ему зудит, что он будет вечно жариться в аду, если не станет католиком. Во всем этом мало приятного, вы не находите?
      - Ну, разумеется. Они венчались по католическому обряду?
      - Ну, ясно! Это она все устроила. Венчались в церкви, а брат в визитке, взятой напрокат; ну скажите, на что ему визитка, когда у него и без того короткие ноги.
      - Какой удар по дому Израилеву!
      Лоу бросил на меня колючий взгляд.
      - Правильно! Вы ведь не нашей веры, вам-то что! Вы по-иному смотрите на это. Вы протестант?
      - Я просто атеист. По рождению - католик.
      - Что? Как же это возможно?
      - Я порвал с католической церковью, когда она подписала конкордат с Гитлером. Этого моя бессмертная душа уже не выдержала.
      На какой-то момент Лоу отвлекся от своих мыслей.
      - Вот тут вы правы, - спокойно сказал он. - В этом деле сам черт ногу сломит. Церковь с заповедью - возлюби ближнего своего, как самого себя, и вдруг - рука об руку с этими убийцами. А что, конкордат до сих пор в силе?
      - Насколько мне известно, да. Не думаю, чтобы его расторгли.
      - А мой братец? - просопел он. - Третий в этом союзе!
      - Ну, ну, господин Лоу? Это уже совсем из другой оперы! Ваш брат не имеет к этому никакого отношения. Он просто невинная жертва любви.
      - Невинная? Вы только взгляните вот на это! - Лоу воздел руки к небу. - Вы только посмотрите, гос Подин Росс! Вы когда-нибудь видели такое в нашей антикварной лавке?
      - Что?
      - Что? Статуэтки Богоматери! Фигурки святых, епископов! Неужели вы не видите? Прежде у нас не было ни одного из этих бородатых, размалеванных чудовищ. Теперь их здесь - хоть пруд пруди!
      Я осмотрелся. По углам стояло несколько хороших скульптур.
      - Почему вы расставляете эти вещи так, что их едва видно? Они ведь очень хорошие. На двух сохранились даже старая раскраска и старая позолота. Это, наверное, лучшее из всего, что сейчас есть у вас в магазине, господин Лоу. Чего же тут плакаться? Искусство есть искусство!
      - Какое там искусство!
      - Господин Лоу, если не было бы религиозного искусства, три четверти евреев-антикваров прогорели бы. Вам следует быть терпимее.
      - Не могу. Даже если я зарабатываю на этом. У меня уже все сердце изболелось. Мой непутевый братец тащит сюда эти штуковины. Они хороши, согласен. Но от этого мне только хуже. Мне наплевать и на старые краски, и на старую позолоту, и на подлинность ножки от столика, лучше бы их не было, и, если бы все это источили черви, мне было бы легче! Тогда можно было бы кричать и вопить! А тут я вынужден заткнуться, хотя в душе сгораю от возмущения. Я почти ничего не ем. Рубленая куриная печенка, такой деликатес, теперь не вызывает у меня ничего, кроме отрыжки. О гусиной ножке под соусом с желтым горохом и говорить не приходится. Я погибаю. Самое ужасное, что эта особа к тому же кое-что смыслит в бизнесе. Она резко обрывает меня, когда я скорблю и плачу, как на реках вавилонских, и называет меня антихристом. Хорошенькое дополнение к антисемитизму, вы не находите? А ее смех! Она гогочет весь день напролет! Она так смеется, что все ее сто шестьдесят фунтов дрожмя дрожат. Это прямо-таки невыносимо! - Лоу опять воздел руки к небу. - Господин Росс, возвращайтесь к нам! Если вы будете рядом, мне станет легче. Возвращайтесь в наше дело, я положу вам хорошее жалованье!
      - Я все еще работаю у Силверса. Ничего не получится, господин Лоу. Очень благодарен, но никак не могу.
      На его лице отразилось разочарование.
      - Даже если мы будем торговать бронзой? Есть ведь фигурки святых и из бронзы.
      - Но очень немного. Ничего не выйдет, господин Лоу. Я теперь человек у Силверса независимый и очень хорошо зарабатываю.
      - Конечно! У этого человека ведь нет таких расходов. Он и мочится в счет налога!
      - До свидания, господин Лоу. Я никогда не забуду, что вы первый дали мне работу.
      - Что? Вы так говорите, будто собираетесь со мной навеки проститься. Неужели хотите вернуться в Европу?
      - Как вам такое могло прийти в голову?
      - Вы говорите так странно. Не делайте этого, господин Росс! Ни черта там не изменится, независимо от того, выиграют они войну или проиграют. Поверьте Раулю Лоу!
      - Вас зовут Рауль?
      - Да. Моя добрая мать зачитывалась романами. Рауль! Бред, не правда ли?
      - Нет. Мне это имя нравится. Почему, сам не знаю. Наверное, потому что я знаю одного человека, которого тоже зовут Рауль. Впрочем, его занимают иные проблемы, чем вас.
      - Рауль, - мрачно пробормотал Лоу. - Может быть, поэтому я до сих пор и не женился. Это имя вселяет какую-то неуверенность.
      - Такой человек, как вы, еще может наверстать упущенное!
      - Где?
      - Здесь, в Нью-Йорке. Здесь ведь больше верующих евреев, чем где бы то ни было.
      Глаза Рауля оживились.
      - Собственно, это совсем не плохая идея! Правда, я никогда об этом не думал. Но теперь, с этим братом отступником... - Он задумался.
      Потом вдруг ухмыльнулся.
      - Я смеюсь впервые за несколько недель, - сказал он. - Вы подали мне великолепную идею, просто блестящую! Даже если я ею и не воспользуюсь. Будто безоружному дали в руки дубинку! - Он стремительно повернулся ко мне. - Могу я чем-нибудь помочь вам, господин Росс? Хотите фигурку святого по номиналу? Например, Себастьяна Рейнского.
      - Нет. А сколько стоит кошка?
      - Кошка? Это один из редчайших и великолепных...
      - Господин Лоу, - прервал я его. - Я же у вас учился! Все эти штучки мне ни к чему. Сколько стоит кошка?
      - Для вас лично или для продажи?
      Я заколебался. Мне пришла в голову одна из моих суеверных мыслей: если сейчас я буду честен, то неизвестный Господь Бог вознаградит меня и мне позвонит Наташа.
      - Для продажи, - ответил я.
      - Браво! Вы честный человек. Если бы вы сказали, что это для вас лично, я бы не поверил. Итак, пятьсот долларов! Клянусь, это недорого!
      - Триста пятьдесят. Больше мой клиент не даст.
      Мы сошлись на четырехстах двадцати пяти.
      - Разоряете вы меня. Ну ладно, тратить так тратить, - сказал я. - А сколько стоит маленькая фигурка Неиты? Шестьдесят долларов, идет? Я хочу ее подарить.
      - Сто двадцать. Потому что вы берете ее для подарка.
      Я получил ее за девяносто. Рауль упаковал изящную статуэтку богини. Я написал ему адрес Наташи. Он обещал сам доставить ее после обеда. Кошку я взял с собой. Я знал в Голливуде одного человека, сходившего с ума по таким фигуркам. Я мог продать ему ее за шестьсот пятьдесят долларов. Таким образом, статуэтка для Наташа достанется мне даром да еще останутся деньги на новую шляпу, пару зимних ботинок и кашне; а когда я приобрету все это, то, ослепив ее своей элегантностью, приглашу в шикарный ресторан.
      Она позвонила мне вечером.
      - Ты прислал мне статуэтку богини, - сказала она. - Как ее зовут?
      - Она египтянка по имени Неита, ей более двух тысяч лет.
      - Ну и возраст! Она приносит счастье?
      - С египетскими фигурками дело обстоит таким образом: если они кого-нибудь невзлюбят, то счастья не жди. Но эта должна принести тебе счастье: она похожа на тебя.
      - Я всюду буду носить ее с собой как талисман. Ее ведь можно положить в сумочку. Она прелестна, просто сердце радуется. Большое спасибо, Роберт. Как тебе живется в Нью-Йорке?
      - Запасаюсь одеждой на зиму. Ожидаются снежные бураны.
      - Да, они действительно здесь бывают. Не хочешь ли завтра пообедать со мной? Могу за тобой заехать.
      В голове у меня пронеслось множество мыслей. Удивительно, сколько можно передумать за одну секунду! Я был разочарован, что она придет только завтра.
      - Это прекрасно, Наташа, - сказал я. - После семи часов я буду в гостинице. Приезжай, когда тебе удобно.
      - Жаль, что сегодня у меня нет времени. Но я ведь не знала, что ты снова объявишься, поэтому у меня на сегодня намечено еще несколько важных дел. Вечером не очень приятно быть одной.
      - Это верно, - сказал я. - Я тоже получил приглашение туда, где готовят такой вкусный гуляш. Правда, я могу и не пойти. У них всегда полно гостей, одним человеком больше или меньше - для них все равно.
      - Как знаешь, Роберт. Я приеду завтра, часов в восемь.
      Я положил трубку и задумался, пытаясь разгадать, помог мне талисман или нет. Я решил, что он принес мне удачу, хотя и был разочарован, что в этот вечер не увидел Наташу. Ночь лежала передо мной, как бездонная, темная яма. Неделями я был без Наташи и совсем не думал об этом. Теперь же единственная разделявшая нас ночь казалась мне нескончаемой. Как смерть, которая время превращает в вечность.
      Я не солгал. Меня действительно приглашала к себе фрау Фрислендер. Я решил пойти. Это было мое первое появление у них в качестве человека, свободного от долгов, в новом костюме и новом зимнем пальто. Я отдал долг Фрислендеру и даже целиком заплатил адвокату за услуги - тому самому, с кукушкой. Теперь я мог есть гуляш, не чувствуя себя униженным. Для пущей важности и вместе с тем желая поблагодарить за одолженные деньги, я принес фрау Фрислендер букет темно-красных гладиолусов, которые за умеренную цену, поскольку они уже достаточно распустились, я купил у цветочника-итальянца, торговавшего неподалеку на углу.
      - Расскажите нам о Голливуде, - попросила фрау Фрислендер.
      Как раз этого-то мне и не хотелось.
      - Там так себя чувствуешь, будто на голову тебе напялили прозрачный целлофановый пакет, - сказал я. - Все видишь, ничего не понимаешь, ничему не веришь, слышишь только глухие шорохи, живешь, как в капсуле, а очнувшись, чувствуешь, что постарел на много лет.
      - И это все?
      - Почти.
      Появилась одна из двойняшек - Лиззи. Я вспомнил о Танненбауме и его сомнениях.
      - Как дела у Бетти? - спросил я. - Ей хоть немного лучше?
      - Боли не очень сильные. Об этом заботится Равик. Он делает ей уколы. Сейчас она много спит. Только по вечерам просыпается, несмотря на уколы, и начинает борьбу за следующий день.
      - При ней кто-нибудь есть?
      - Равик. Он просто выгнал меня, потребовал, чтобы я хоть раз куда-нибудь сходила. - Она провела рукой по своему пестрому платью. - Я совсем очумела. У меня в голове никак не укладывается, что вот Бетти умирает, а здесь жрут гуляш. А вам это не кажется странным?
      Она посмотрела на меня своими милыми, не очень выразительными глазами, в которых, по мнению Танненбаума, угадывалась вулканическая страсть.
      - Нет, - ответил я. - Это вполне естественно. Смерть - нечто непостижимое, и потому рассуждать о ней бессмысленно. И все же вам необходимо что-нибудь поесть. Ведь у Бетти только больничная диета.
      - Не хочу.
      - Может, немного гуляша по-сегедски? С капустой?
      - Не могу я. Ведь я до обеда помогала его здесь готовить.
      - Это другое дело. А может быть, выпьете тминной водки или пива?
      - Иногда мне хочется повеситься, - заметила Лиззи. - Или уйти в монастырь. А иногда я готова все расколошматить и побеситься всласть. Сумасшедшая я, должно быть, а?
      - Все нормально, Лиззи. Естественно и нормально. У вас есть друг?
      - Зачем? Чтобы родить внебрачного ребенка? Тогда конец моим последним надеждам, - печально произнесла Лиззи.
      "Танненбаум, по-видимому, сделал правильный выбор, подумал я. - А Везель, наверное, наврал ему, и у него ничего не было ни с одной из них".
      Вошел Фрислендер.
      - А, наш юный капиталист! Вы пробовали миндальный торт, Лиззи? Нет? А надо бы! Так вы совсем исхудаете. - Он ущипнул Лиззи за зад. Вероятно, не впервые, потому что она никак не реагировала. К тому же это вовсе не было признаком страсти, а скорее своего рода отеческой заботой работодателя, желавшего убедиться, что все на месте. - Мой дорогой Росс, - продолжал Фрислендер, который и ко мне относился по-отечески. - Если вы наберете немного денег, скоро представится отличная возможность выгодно их поместить. По окончании войны немецкие акции упадут почти до нуля, и марка не будет стоить ровным счетом ничего. Советую вам использовать этот последний шанс: войти в большое дело и кое-что приобрести. Этот народ не останется поверженным. Он соберется с силами и примется за работу. И снова заставит о себе заговорить. И знаете, кто ему поможет? Мы, американцы, расчет чрезвычайно прост. Нам нужна Германия против России, ибо теперешний союз с Россией напоминает попытку двух гомосексуалистов родить ребенка, что противоестественно. Мне говорил об этом один высокопоставленный человек в правительстве. Когда нацистам придет конец, мы будем поддерживать Германию. - Он хлопнул меня по плечу. - Не рассказывайте об этом никому! Тут пахнет миллионами, Росс. Я делюсь этим с вами, ибо вы - один из немногих, выплативших мне долг. Я ни от кого не требовал денег. Но, знаете, если ты эмигрант, это еще вовсе не значит, что ты ангел.
      - Спасибо за совет, но у меня нет на это денег.
      Фрислендер благосклонно посмотрел на меня.
      - У вас еще есть время кое-что наскрести. Я слышал, что вы стали неплохим коммерсантом. Если когда-нибудь пожелаете открыть самостоятельное дело, можно будет об этом поговорить. Я финансирую, вы продаете, а прибыль пополам.
      - Это все не так просто. Мне ведь пришлось бы приобретать картины у коммерсантов, которые сдерут с меня ту цену, по которой продают сами.
      Фрислендер рассмеялся.
      - Вы еще новичок, Росс. Не забудьте, что кроме всего прочего имеются и проценты. Не будь их, мировой рынок давно бы рухнул. Один покупает у другого, и один зарабатывает на другом. Так что, если надумаете, дайте мне знать.
      Он встал, и я тоже. На какой-то момент я испугался, что он так же по-отечески, с отсутствующим видом и меня ущипнет за зад, но он только похлопал меня по плечу и двинулся к двери. Вся в золоте, приветливо улыбаясь, ко мне подошла фрау Фрислендер.
      - Кухарка спрашивает, какой гуляш вы желаете взять с собой - по-сегедски или обычный.
      Мне хотелось ответить, что не желаю я никакого гуляша, но мой отказ только обидел бы фрау Фрислендер и кухарку.
      - По-сегедски, - ответил я. - Все было великолепно. Очень благодарен.
      - А вам спасибо за цветы, - заметила с улыбкой фрау Фрислендер. - Мой муж - этот биржевой йог, как его называют коллеги, - никогда мне их не дарит. Он увлекается учением йогов. Когда он занят самосозерцанием, никто не должен ему мешать - естественно, кроме тех случаев, когда звонят с биржи. Это у него - превыше всего.
      Фрислендер стал откланиваться.
      - Я должен еще кое-куда позвонить, - сказал он. - Не забудьте же мой совет.
      Я взглянул на биржевого йога.
      - У меня что-то не лежит душа ко всему этому, - сказал я.
      - Почему? - У Фрислендера вдруг заклокотало в горле от сдавленного смеха. - Какие-нибудь морально-этические сомнения? Но, дорогой Росс! Может, вам угодно, чтобы нацисты положили себе в карман огромные деньги, которые будут просто валяться на улице? Мне кажется, они скорее причитаются все-таки нам, ограбленным! Мыслить надо логично и прагматически. Кому-то эти деньги все равно достанутся. Но только не этим чудовищам! - Он в последний раз хлопнул меня по плечу, снова отечески ущипнул двойняшку за зад и удалился: то ли для самосозерцания, то ли для делового разговора по телефону.
      По улицам гулял ветер. Я довез Лиззи до дома - все равно мне пришлось бы брать такси из-за гуляша.
      - У вас, наверное, никогда не проходят синяки. Ведь руки у него как клещи, - сказал я. - Он щиплет вас и когда вы за машинкой?
      - Никогда. Он норовит ущипнуть меня только на виду у других. Ему просто хочется похвастаться: он же импотент.
      Маленькая, потерянная, замерзшая, стояла Лиззи между высокими домами.
      - Не зайдете ко мне? - спросила она.
      - Ничего не получится, Лиззи.
      - Ясно, ничего, - горестно согласилась она.
      - Я болен, - сказал я, сам удивляясь своему ответу. - Голливуд, - добавил я.
      - Я и не собираюсь с вами спать. Просто не хочется входить одной в мертвую комнату.
      Я расплатился с шофером и поднялся к ней. Она жила в мрачной комнате - с несколькими куклами и плюшевым медвежонком. На стене висели фотографии киноактрис.
      - Может, выпьем кофе? - спросила она.
      - С удовольствием, Лиззи.
      Она оживилась. В кофейнике закипела вода. Мы пили кофе, она рассказывала мне о своей жизни, но все сразу вылетало у меня из головы.
      - Спокойной ночи, Лиззи, - сказал я и встал. - Только не делайте глупостей. Вы очень красивая, у вас все еще впереди.
      На другой день пошел снег, к вечеру улицы стали белые, а небоскребы, облепленные снегом, казались гигантскими светящимися ульями. Уличный шум стал глуше, снег валил не переставая. Я играл с Меликовым в шахматы, когда вошла Наташа. На ее волосах и капюшоне были снежинки.
      - Ты приехала на "роллс-ройсе"? - спросил я.
      Наташа на минуту задумалась.
      - Я приехала на такси, - ответила она. - Теперь ты спокоен?
      - Вполне... Куда мы пойдем? - спросил я осторожно, и это прозвучало как-то по-идиотски.
      - Куда хочешь.
      Так дальше не могло продолжаться. Я направился к выходу.
      - Снег прямо хлопьями валит, - произнес я. - Ты испортишь себе шубу, если мы пойдем искать такси. Нам надо переждать в гостинице, пока не пройдет снег.
      - Тебе незачем искать повод для того, чтобы нам остаться здесь, - заметила она саркастически. - Но найдется ли у тебя что-нибудь поесть?
      Неожиданно я вспомнил о гуляше, полученном от Фрислендера. Я совсем забыл о нем. Наши отношения были такие натянутые, что мне и в голову не пришло подумать о еде.
      - Гуляш! - воскликнул я. - С капустой и, я уверен, с малосольными огурцами. Итак, мы ужинаем дома.
      - А можно? В логове этого гангстера? А он не позовет полицию, чтобы выгнать нас отсюда? Или, может быть, у тебя есть апартамент с гостиной и спальней?
      - Нам это ни к чему. Я живу теперь так, что никто не видит, когда входишь, когда выходишь. Почти в полной безопасности. Идем!
      У Лизы Теруэль были великолепные абажуры на лампах, которые мне очень пригодились. Теперь в комнате вечером казалось уютнее, чем днем. На столе красовалась кошка, купленная у Лоу. Кухарка Мария дала мне гуляш в эмалированной кастрюле, так что я мог его разогреть. У меня была электрическая плитка, несколько тарелок, ножи, вилки и ложки. Я вынул из кастрюли огурцы и достал из шкафа хлеб.
      - Все готово, - сказал я и положил на стол полотенце. - Надо только подождать, пока гуляш подогреется.
      Наташа прислонилась к стене около двери.
      - Давай сюда пальто, - сказал я, - здесь не слишком просторно, но зато есть кровать.
      - Вот как?
      Я дал себе слово контролировать свои поступки. Я еще не был уверен в себе. Но у меня было такое же состояние, как в первый вечер: стоило мне прикоснуться к ней, почувствовать, что она почти нагая под тонким платьем, и я забывал о всех своих благих намерениях. Я ничего не говорил. Молчала и Наташа. Я давно уже не спал ни с одной женщиной и понял, что на все можно пойти - и на скандал и даже на преступление, когда какая-то часть твоего "я" отступает в глубину и остаются лишь руки, раскаленная кожа и безудержная страсть.
      Я жаждал погрузиться в нее, в горячую темноту, пронзить ее до красноватых легких, чтобы они сложились вокруг меня, как совиные крылья, - дальше и глубже, пока ничего не останется от наших "я", кроме пульсирующей крови и уже не принадлежащего нам дыхания.
      Мы лежали на кровати, изможденные, охваченные дремотой, похожей на легкий обморок.
      Сознание возвращалось к нам и снова отлетало, и мы опять растворялись в несказанном блаженстве; на какой-то миг собственное "я" вернулось, но не до конца, - состояние это близко к состоянию еще не появившегося на свет, но уже живущего своей жизнью ребенка, когда стирается граница между неосознанным и осознанным, между эмбрионом и индивидуальностью, то состояние, которое вновь наступает с последним вздохом.
      Я ощущал рядом с собой Наташу, ее дыхание, волосы, слабое биение сердца. Это еще не совсем она, это была еще безымянная женщина, а может быть, только одно дыхание, биение сердца и теплая кожа. Сознание прояснялось лишь постепенно, а вместе с ним просыпалась и глубокая нежность. Истомленная рука, ищущая плечо, и рот, который старается произнести какие-то бессмысленные слова.
      Я постепенно начинал узнавать себя и окружающее, и в этом изможденном молчании, когда не знаешь, что ты чувствуешь острее - молчание или предшествовавшее ему беспамятство, до меня вдруг донесся слабый запах горелого. Я было думал, что мне это показалось, но потом увидел на плитке эмалированную кастрюлю.
      - Проклятие! - вскочил я. - Это же гуляш!
      Наташа полуоткрыла глаза.
      - Выбрось его в окно.
      - Боже упаси! Я думаю, нам удастся еще кое-что спасти.
      Я выключил электрическую плитку и помешал гуляш. Затем осторожно выложил его на тарелки, а подгоревшую кастрюлю поставил на окно.
      - Через минуту запах улетучится, - сказал я. - Гуляш нисколько не пострадал.
      - Гуляш нисколько не пострадал, - повторила Наташа, не пошевельнувшись. - Что ты хочешь, проклятый обыватель, делать со спасенным гуляшом? Я должна встать?
      - Ничего, просто хочу предложить тебе сигарету и рюмку водки. Но ты можешь и отказаться.
      - Нет, я не откажусь, - ответила Наташа, немного помолчав. - Откуда у тебя эти абажуры? Привез из Голливуда?
      - Они были здесь.
      - Эти абажуры принадлежали женщине. Они мексиканские.
      - Возможно, женщину звали Лиза Теруэль. Она выехала отсюда.
      - Странная женщина - выезжает и бросает такие прелестные абажуры, - сонным голосом сказала Наташа.
      - Иногда бросают и нечто большее, Наташа.
      - Да. Если гонится полиция. - Она приподнялась. - Не знаю почему, но я вдруг страшно проголодалась.
      - Я так и думал. Я тоже.
      - Вот удивительно. Кстати, мне не нравится, когда ты что-нибудь знаешь наперед.
      Я подал ей тарелку.
      - Послушай, Роберт, - заговорила Наташа, - когда ты сказал, что идешь в эту "гуляшную" семью, я тебе не поверила, но ты действительно там был.
      - Я стараюсь лгать как можно меньше. Так значительно удобнее.
      - То-то и оно. Я, например, не стала бы никогда говорить, что не обманываю тебя.
      - Обман. Какое своеобразное слово!
      - Почему?
      - У этого слова две ложные посылки. Странно, что оно так долго просуществовало на свете. Оно - как предмет между двумя зеркалами.
      - Да?
      - Разумеется. Трудно себе представить, чтобы искажали оба зеркала сразу. Кто имеет право употреблять слово "обман"? Если ты спишь с другим, ты обманываешь себя, а не меня.
      Наташа перестала жевать.
      - Это все так просто, да?
      - Да. Если бы это был действительно обман, ты не сумела бы меня обмануть. Один обман автоматически исключает другой. Нельзя двумя ключами одновременно открывать один и тот же замок.
      Она бросила в меня огурец с налипшим на него укропом. Я поймал его.
      - Укроп в этой стране очень редкая вещь, - заметил я. - Бросаться им нельзя.
      - Но нельзя и пытаться открывать им замки!
      - По-моему, мы немножко рехнулись, правда?
      - Не знаю. Неужели все должно иметь свое название, окаянный ты немец! Да еще немец без гражданства. Я засмеялся.
      - У меня ужасное ощущение, Наташа, что я тебя люблю. А мы столько положили сил, чтобы этого избежать.
      - Ты так думаешь? - Она вдруг как-то странно на меня посмотрела. - Это ничего не меняет, Роберт. Я тебя действительно обманывала.
      - Это ничего не меняет, Наташа, - ответил я. - И все же я боюсь, что люблю тебя. И одно никак не связано с другим. Это как ветер и вода, они движут друг друга, но каждый остается самим собой.
      - Я этого не понимаю.
      - Я тоже. Но так ли уж важно всегда все понимать, ты, женщина со всеми правами гражданства?
      Но я не верил тому, что она мне сказала. Даже если в этом была хоть какая-то толика правды, в тот момент мне было все равно. Наташа здесь, рядом, а все прочее - для людей с устроенным будущим.
     
     
      XXX
     
      Египетскую кошку я продал одному голландцу. В тот день, получив чек, я пригласил Кана к "Соседу".
      - Вы что, так разбогатели? - спросил он.
      - Просто я пытаюсь следовать античным образцам, - ответил я. - Древние проливали немного вина на землю прежде чем выпить его, принося тем самым жертву Богам. По той же причине я иду в хороший ресторан. Чтобы не изменить своему принципу, мы разопьем бутылку "Шваль блан". Это вино еще есть у "Соседа". Ну, как?
      - Согласен. Тогда последний глоток мы выльем на тарелку, чтобы не прогневить богов.
      У "Соседа" было полно народу. В военное время в ресторанах часто негде яблоку упасть. Каждый торопится еще что-то взять от жизни, тем более находясь вне опасности. Деньги тогда тратятся легче. Можно подумать, что будущее в мирное время бывает более надежным.
      Кан покачал головой.
      - Сегодня от меня толку мало, Росс. Кармен написала мне письмо. Наконец-то собралась! Она считает, что нам лучше расстаться. По-дружески. Мы, мол, не понимаем друг друга. И мне ведено не писать ей больше. У нее есть кто-нибудь?
      Я озадаченно посмотрел на него. Видимо, его глубоко задела эта история.
      - Я ничего такого не заметил, - ответил я. - Она живет довольно скромно в Вествуде, среди кур и собак, души не чает в своей хозяйке. Я видел ее несколько раз. Она довольна, что ничего не делает. Не думаю, чтобы у нее кто-нибудь завелся.
      - Как бы вы поступили на моем месте. Росс? Поехали бы туда? Привезли бы ее назад? А согласилась бы она уехать?
      - Не думаю.
      - Я тоже. Так что же мне делать?
      - Ждать. И ничего больше. Ни в коем случае не писать. Может быть, она сама вернется.
      - Вы в это верите?
      - Нет, - сказал я. - А вас это так волнует?
      Некоторое время он молчал.
      - Это не должно было бы вовсе меня волновать. Совершенно не должно. Было легкое увлечение, а потом вдруг разом все изменилось. Знаете, почему?
      - Потому что она решила уехать. А почему же еще? На его лице появилась меланхолическая улыбка.
      - Просто, не правда ли? Но когда такое случается, смириться очень трудно.
      Я подумал о Наташе. Почти то же самое чуть не случилось и у меня с ней - и, может, уже случилось?
      Я гнал от себя эту мысль, размышляя о том, что же посоветовать Кану. Все это как-то не сочеталось с ним. Ни Кармен, ни эта ситуация, ни его меланхолия. Одно не вязалось с другим и потому было чревато опасностью. Если бы такое случилось с наделенным бурной фантазией поэтом, это было бы смешно, но понятно. В случае же с Каном все было непонятно. Видимо, этот контраст трагической красоты и флегматичной души был для него своего рода интеллектуальной забавой, в которой он искал прибежища. И то, что он серьезно воспринял историю с Кармен, являлось роковым признаком его собственного крушения.
      Он поднял бокал.
      - Как мало мы можем сказать о женщинах, когда счастливы, не правда ли? И как много, когда несчастны.
      - Это правда. Вы считаете, что могли бы быть счастливы с Кармен?
      - А вы думаете, что мы не подходим друг другу? Это так. Однако с людьми, которые подходят друг другу, расстаться просто. Это как кастрюля с притертой крышкой. Такое сочетание можно нарушить совершенно безболезненно. Но если они не подходят и нужно брать в руки молоток, чтобы подогнать крышку к кастрюле, то легко что-нибудь сломать, когда попытаешься снова отделить их друг от друга.
      - Это только слова, - сказал я. - Все в этих рассуждениях не так. Любую ситуацию можно вывернуть наизнанку.
      Кан с трудом сдержался.
      - И жизнь тоже. Забудем Кармен. Я, наверное, просто устал. Война подходит к концу, Роберт.
      - Поэтому вы и устали?
      - Нет. Но что будет дальше? Вам известно, что вы будете делать потом?
      - Разве кто-нибудь может точно ответить на такой вопрос? Пока трудно даже представить себе, что война может кончиться. Так же, как я не могу представить себе, чем буду заниматься после войны.
      - Вы думаете остаться здесь?
      - Мне не хотелось бы говорить об этом сегодня.
      - Вот видите! А я постоянно думаю об этом. Тогда для эмигрантов наступит миг отрезвления. Последней опорой для них была учиненная над ними несправедливость. И вдруг этой опоры больше нет. И можно вернуться. А зачем? Куда? И кому мы вообще нужны? Нам нет пути назад.
      - Многие останутся здесь.
      Он с досадой махнул рукой.
      - Я имею в виду людей надломленных, а не ловких дельцов.
      - А я имею в виду всех, - возразил я, - в том числе и дельцов.
      Кан улыбнулся.
      - Ваше здоровье, Роберт. Сегодня я болтаю сущий вздор. Хорошо, что вы здесь. Радиоприемники - хорошие ораторы, но зато какие плохие слушатели! Вы можете себе представить, что я буду доживать век в качестве агента по сбыту радиоаппаратуры?
      - А почему бы и нет? - сказал я. - Только почему в качестве агента? Вы станете владельцем фирмы. Он посмотрел на меня.
      - Вы думаете, это возможно?
      - Не знаю, не уверен, - ответил я.
      - То-то и оно, Роберт.
      Он рассмеялся.
      - Вино выпито, - заметил я. - А мы совсем забыли пожертвовать последнюю каплю богам. Может быть, поэтому мы и настроились на излишне меланхолический лад. Как насчет мороженого? Вы ведь так его любите!
      Он покачал головой.
      - Все обман, Роберт. Иллюзия легкой жизни. Самообман. Я отказался разыгрывать веселость перед самим собой. Гурман. Мошенник. Я превращаюсь просто в старого еврея.
      - И это в тридцать-то пять лет?
      - Евреи всегда старые. Они и рождаются стариками. На каждом с рождения лежит печать двухтысячелетних гонений.
      - Давайте-ка возьмем с собой бутылку водки и разопьем ее, беседуя о жизни.
      - Евреи даже и не пьяницы. Нет, уж лучше я пойду домой, в свою комнату над магазином, а завтра вволю посмеюсь над собой. Доброй ночи, Роберт.
      - Я провожу вас, - сказал я, глубоко встревоженный.
      Из ресторанного тепла мы вышли на трескучий мороз. В эту ветреную ночь аптечные магазины и закусочные светились особенно холодным, безжалостным неоновым светом.
      - В некоторых ситуациях героическое одиночество кажется нелепым, - сказал я. - Ваша холодная каморка. ..
      - Она слишком жарко натоплена, - перебил меня Кан. - Как, впрочем, всюду в Нью-Йорке.
      - Нью-Йорк слишком натоплен и слишком холоден, холоден, как этот проклятый неоновый свет - сама безутешность; кажется, что один бродишь по улицам и стучишь зубами от холода. Почему бы вам не перебраться в плюшевую конуру гостиницы "Ройбен"? Среди гомосексуалистов, сутенеров, самоубийц и лунатиков чувствуешь себя в большей безопасности, чем где бы то ни было. Будьте же благоразумны и перебирайтесь к нам!
      - Завтра, - сказал Кан. - На сегодня у меня назначено свидание.
      - Глупости.
      - Да, свидание, - повторил он. - С Лиззи Коллер. Теперь вы верите?
      "С одной из двойняшек", - подумал я. А почему бы и нет? Странно, но она, как мне казалось, еще меньше подходила Кану, чем Кармен. Прелестная внешне, Лиззи была домовитой, она нуждалась в ласке, как заблудшая кошка, будучи притом гораздо умнее, чем Кармен; и вдруг в эту холодную, ветреную ночь меня осенило, почему Кан мог быть только с Кармен: это сочетание своей бессмысленностью снимало бессмысленность лишенного корней бытия.
      Кан смотрел на улицу, где, как разбросанные угли, красновато мерцали задние фонари автомобилей, тщетно пытаясь согреть холодную темноту.
      - Эта призрачная война с невидимыми ранеными и невидимыми убитыми, с неслышными разрывами бомб и безмолвными кладбищами подходит к концу. Что останется от всего этого? Тени, тени - и мы тоже всего лишь тени.
      Мы подошли к радиомагазину. Приемники блестели в лунном свете, как автоматические солдаты будущей войны. Я поднял голову. В окне у Кана горел свет.
      - Не оглядывайтесь по сторонам, точно озабоченная наседка, - сказал Кан. - Вы видите, что я не потушил света. Не могу приходить в темную комнату.
      Я подумал о двойняшке, которая тоже боялась собственной комнаты. Может быть, она действительно сидела сейчас наверху и причесывалась. Но это, конечно, было не так и только усугубляло общее состояние полной безнадежности.
      - Что, в Нью-Йорке будет еще холоднее? - спросил я.
      - Да, еще холоднее, - ответил Кан.
      В ушах у Наташи были серьги, в которых сверкали крупные рубины, колье было из рубинов и алмазов, а на пальце великолепное кольцо.
      - В кольце сорок два карата, - прошептал мне на ухо фотограф Хорст. - Собственно, нам нужен был для этого большой звездчатый рубин, но таких не найти, их нет даже у "Ван Клеефа и Арпельса". Мы хотим снять ее руки. В цвете. Ну, а звезду можно подрисовать. Сделать даже еще красивее, чем на самом деле, - добавил он с удовлетворением. - В наше время ведь все сплошной монтаж.
      - Да? - спросил я и посмотрел на Наташу, на которой было белое шелковое платье.
      Вся сверкая рубинами, она спокойно сидела на возвышении в ярком свете софитов. Ничто не напоминало о том, что прошлым вечером она лежала на моей кровати и хрипло кричала, изогнувшись, как тетива: "Ломай меня! Ну разорви же меня!"
      - Конечно! - заявил Хорст. - Женщины, как и политики, все больше применяют монтаж. Фальшивые бюсты, зады с накладками из пористой резины, грим, искусственные ресницы, парики, вставные зубы - все фикция, обман, мираж. Добавьте к этому мягкую наводку на резкость, неконтрастные линзы, утонченные световые эффекты, и вот годы уже тают, как сахар в кофе. Voila(1). A политики? Большинство не умеют ни читать, ни тем более писать. Для этого у них есть маленькие умные евреи, которые составляют им речи, референты, подбрасывающие им bon mots (2), есть авторы, пишущие за них книги, консультанты, стоящие за их спиной, актеры, отрабатывающие с ними правильную осанку, а то и пластинки, говорящие за них. - Он поднялся и подскочил к своему аппарату. - Так хорошо, Наташа! Минуточку, не двигайтесь. Готово!
      Наташа спустилось со своего возвышения, выскользнув из белых лучей света, и в один момент превратилась из императрицы в сверкающую драгоценностями жену фабриканта оружия.
      - Я только переоденусь, - сказала она. - Еще осталось что-нибудь от гуляша?
      Я покачал головой.
      - Его хватило на три дня. Вчера вечером мы выскребли остатки. Драгоценности ты должна взять с собой?
      - Нет. Их возьмет вон тот светловолосый человек от "Ван Клеефа".
      - Хорошо. Тогда мы можем пойти куда угодно.
      - У меня еще съемка в платье из весенней коллекции. Боже, как мне хочется есть.
      Я сунул руку в карман. Мне были знакомы ее приступы голода; она страдала болезнью, противоположной диабету, с ужасным названием "гипогликемия". Эта болезнь заключается в том, что содержание сахара в крови уменьшается быстрее, чем у нормальных людей. В результате человек совершенно внезапно ощущает резкий приступ голода. Когда Наташа жила на Пятьдесят седьмой улице, я нередко просыпался ночью, думая, что в квартиру залезли воры, и заставал ее перед холодильником: голая, магически освещенная светом из холодильника, она с упоением расправлялась с холодной котлетой, держа в другой руке кусок сыра.
     
      -----------------------------------------
      (1) Вот так-то (франц.).
      (2) Острое словцо (франц.).
     
      Я достал из кармана сверток, завернутый в пергамент.
      - Бифштекс по-татарски, - сказал я. - На, замори червячка.
      - С луком?
      - С луком и с черным хлебом.
      - Ты ангел! - воскликнула она, передвинула колье, чтобы не мешало, и принялась есть.
      Я привык носить такие пакетики в карманах, когда мы шли куда-нибудь, где несколько часов подряд нельзя было поесть, - особенно когда мы отправлялись в кино или в театр. Это избавляло меня от многих неудобств, так как Наташа очень сердилась, когда ее начинал мучить неудержимый приступ голода, а поблизости нельзя было достать ни кусочка хлеба. Она ничего не могла с собой поделать. Это походило на своего рода физиологическое помешательство. Дело в том, что она ощущала голод значительно острее и резче, чем другие люди, будто целый день до этого постилась. Как правило, в кармане пиджака я носил маленькую бутылочку, в которую входило лишь два глотка водки. Если к этому прибавить бифштекс по-татарски, получалось поистине царское лакомство, хотя водка, естественно, не была холодной. Урок такой запасливости когда-то преподал мне человек, от которого я получил паспорт. "Телесный комфорт куда важнее душевных порывов, - сказал он мне. - Стоит лишь чуть-чуть побеспокоиться, и человек уже счастлив".
      Наташа, конечно, снова обгоняла времена года на один сезон. В ателье уже не видно было больше меховых манто, зато появилось несколько легких жакетов из каракульчи, которые девушки-ученицы уже тоже собрались упаковать. В ателье у Хорста был май. Шерстяные костюмы светлых тонов: кобальтовый, цвета нильской воды, кукурузно-желтый, светло-коричневый - и каких только соблазнительных названий здесь не было!
      "Май, - сказал я себе. - В мае должна окончиться война". "А что потом?" - спрашивал меня Кан. "Что потом?" - думал я, глядя на Наташу, которая появилась из-за ширмы в коротком платье-костюме с развевающимся шифоновым шарфом, худенькая, шагая как-то неуверенно, будто ноги у нее были слишком длинные. "Где-то мне доведется быть в мае?" Я вновь утратил ощущение времени, будто у меня выскользнул из рук и лопнул под ногами пакет с помидорами, и вот перед глазами завертелся бессмысленный калейдоскоп. "Мы все уже непригодны для нормальной жизни! - говорил Кан. - Могли бы вы представить себе, к примеру, меня в роли агента какой-нибудь радиофирмы, обремененного семьей, голосующего за демократов на выборах, откладывающего деньги и мечтающего стать главою своего церковного прихода? Мы никуда не годимся, а многих к тому же здорово поистрепала судьба. Часть из нас отделалась легкими ранениями, некоторые извлекли из этого даже выгоду, тогда как другие стали калеками; но пострадавшие, о которых главным образом идет речь, никогда уже не смогут оправиться и в конце концов погибнут". Май сорок пятого года! А может быть, июнь или июль! Время, которое так мучительно тянулось все эти годы, казалось, вдруг галопом помчалось вперед.
      Я смотрел на Наташу, освещенную со всех сторон:
      она стояла на возвышении в профиль ко мне, чуть подавшись вперед, - наверное, от нее еще немного пахло луком; она была как фигура богини на носу невидимого судна, которое неслось в море света наперегонки со временем.
      Неожиданно все софиты разом потухли. Мрачноватый и рассеянный свет обычных студийных ламп с трудом пробирался сквозь серую дымку.
      - Конец! - воскликнул Хорст. - Сматываем удочки! На сегодня хватит!
      Под шуршанье оберточной папиросной бумаги и картона ко мне приближалась Наташа. На ней была взятая напрокат шуба и рубиновые серьги.
      - Я не могла иначе, - сказала она. - Оставила их на сегодняшний вечер. Завтра отошлю назад. Я уже сколько раз так делала. Вон тот молодой блондин знает. Великолепные вещи, правда?
      - А если ты их потеряешь?
      Она бросила на меня такой взгляд, будто я позволил себе неприличное замечание.
      - Они же застрахованы, - сказала она. - "Ван Клееф и Арпельс" застраховали все, что дают нам напрокат.
      - Прекрасно, - поспешил сказать я, чтобы, как часто бывало в таких случаях, не заслужить упрека в мещанстве. - Теперь я знаю, куда мы пойдем. Будем ужинать в "Павильоне".
      - Можем сегодня поужинать полегче, Роберт! Я ведь уже съела бифштекс по-татарски.
      - Закатим ужин, точно мы мошенники или фальшивомонетчики, то есть роскошнее даже, чем владетельные магнаты из мещан.
      Мы направились к двери.
      - Боже праведный! - воскликнула Наташа. - "Роллс-ройс"-то ждет, а я про него совсем забыла!
      Я остановился как вкопанный.
      - И Фрезер там? - спросил я недоверчиво.
      - Конечно, нет. Он сегодня уехал и сказал, что вечером пришлет машину за мной, так как предполагал, что я могу задержаться. А я забыла.
      - Отошли его.
      - Но, Роберт, ведь он все равно уже здесь. Мы и так часто ездили на нем. И ничего особенного в этом нет.
      - Это во мне говорит моя мещанская натура, - сказал я. - Раньше все было не так. А сейчас я люблю тебя и, как мелкий капиталист, в состоянии заплатить за такси.
      - Разве мошенникам и фальшивомонетчикам не подобает ездить в "роллс-ройсе"?
      - Это очень соблазнительно. Поэтому я затрудняюсь сразу дать ответ. Возьмем такси, чтобы потом не раскаяться. Приятный вечер, потрескивает мороз. Скажи шоферу, что мы хотим поехать в лес или пойти прогуляться.
      - Как тебе угодно, - произнесла она медленно и сделала шаг вперед.
      - Стой! - крикнул я. - Я передумал и прошу меня извинить, Наташа. То, что тебе доставляет удовольствие, важнее, чем мораль, пропитанная едкой кислотой ревности. Поехали!
      Она сидела рядом со мной, как диковинная птица.
      - Я не сняла грима, - сказала она. - Это заняло бы много времени, и я умерла бы с голоду. Кроме того, у Хорста в студии слишком шумно - нельзя спокойно разгримироваться. Перемажешься, потом снимаешь все кольдкремом и выглядишь, как ощипанная курица.
      - Ты похожа не на ощипанную курицу, - сказал я, - а на голодную райскую птицу, залетевшую куда не надо, или украшенную для жертвоприношения девушку неизвестного племени в Тимбукту или на Гаити. Чем больше женщина меняет свою внешность, тем лучше. Я - старомодный поклонник женщин и отношусь к ним, как к чему-то необыкновенному, попавшему к нам из джунглей и девственного леса. Вместе с тем я враг женщин, претендующих на роль полноправного компаньона и партнера по бизнесу.
      - Да ты же настоящий варвар!
      - Скорее - безнадежный романтик.
      - Как ты думаешь, во мне достаточно варварства? Искусственные ресницы, театральный грим, похищенные драгоценности, новая прическа и взятая напрокат шуба - достаточно всего этого для твоего представления о фальшивомонетчиках?
      Я рассмеялся. Она ведь не знала о моем фальшивом имени и фальшивом паспорте и принимала все это за шутку.
      - Хорст прочел мне целую лекцию, которая еще больше расширила мое представление о женщинах и политиках. Здесь, оказывается, встречаются даже фальшивые бюсты, зубы, волосы и зады.
      - И у политиков тоже?
      - У политиков есть еще и фальшивые убеждения, а под роскошной манишкой - цыплячья грудь, по которой катятся крокодиловы слезы. И это далеко не все
      Подожди, пока дойдет очередь до расплаты фальшивыми деньгами!
      - Разве мы не делаем это всегда?
      Я взял ее за руку.
      - Может быть. Но интересы дела превыше всего: в старину, например, ложь не считалась чем-то порочным, она отождествлялась с умом. Вспомни лукавого Одиссея. Как прекрасно сидеть здесь с тобой под гирляндами фонарей, в окружении плоскостопых официантов и наблюдать за тем, как ты уписываешь этот бифштекс. Я тебя обожаю по многим причинам, Наташа, и прежде всего, наверное, потому что ты ешь с таким аппетитом в наш век, когда диета является основой основ на этом гигантском сытом острове, возвышающемся между двумя океанами на фоне голодающей планеты. Здешние женщины испытывают страх перед лишним листком салата, они питаются только травой, как кролики, в то время как целые континенты страдают от голода. Ты же с таким мужеством разделываешься с этим куском говядины! Мне доставляет удовольствие наблюдать за тем, как ты ешь. На других женщин выбрасывают кучу денег, а они поковыряют в тарелке и оставляют почти все нетронутым. Так и хочется придушить их в каком-нибудь темном углу. Ты же...
      - Это о каких других женщинах идет речь? - перебила меня Наташа.
      - Все равно о каких. Посмотри вокруг. Их полно в этом чудесном ресторане, они едят салат и пьют кофе и устраивают мужьям сцены только потому, что бесятся от голода. Это единственный вид гнева, на который они способны. А в постели они бревно бревном от истощения, в то время как ты...
      Она рассмеялась.
      - Ну, довольно!
      - Я не собирался углубляться в детали, Наташа. Я хотел лишь воздать хвалу твоему великолепному аппетиту.
      - Я знаю, Роберт, хотя я этого и не ожидала. Но мне отлично известно, что ты охотно начинаешь произносить оды и петь гимны, когда думаешь о чем-то другом.
      - Что? - спросил я пораженный.
      - Да, - сказала она. - Ты фальшивомонетчик, двурушник и обманщик! Я не спрашиваю, что тебя раздражает и что ты хочешь забыть, но я знаю, что это так. - Она нежно погладила меня по руке. - Мы живем в безумное время, не так ли? Поэтому, чтобы выжить, нам надо что-то преувеличивать, а что-то преуменьшать. Тебе не кажется, что я права?
      - Может быть, - осторожно сказал я. - Но нам ведь не приходится это делать самим, проклятое время решает это за нас.
      Она рассмеялась.
      - Не кажется ли тебе, что мы идем на это, чтобы сохранить хотя бы жалкие остатки индивидуальности, а иначе нас всех нивелирует время?
      - Ты внушаешь мне тревогу! Где мы вдруг очутились? Ты неожиданно превратилась в сфинкса и говорящего попугая с берегов Амазонки. Если еще добавить к этому твои сверкающие драгоценности и размалеванное, как у воина, лицо, ты прямо дельфийский оракул в девственном лесу Суматры. Ох, Наташа!
      - Ох, Роберт! До чего же ты многословен! Я не верю тому, что ты говоришь, но охотно тебя слушаю. Ты даже не знаешь, насколько все это бесполезно. Женщины любят беспомощных мужчин. Это их сокровенная тайна.
      - Не тайна, а ловушка, в которую попадаются мужчины.
      Она промолчала. Удивительно, какой чужой она мне казалась, когда пускала в ход свои несколько однообразные уловки, которые я уже знал наизусть.
      "Как легко быть обманутым и как легко всему верить", - думал я, глядя на нее и всей душой желая, чтобы мы остались, наконец, одни.
      - Потому-то я много и говорю, что нисколько не разбираюсь в женщинах, - сказал я. - Но я счастлив с тобой. Не исключено, что я что-то скрываю, и вполне возможно, что из всего этого убожества, которого, правда, нельзя избежать и которое отдается в моей душе лишь призрачным эхом, я хотел бы сохранить для себя кусочек счастья, только для себя. Ведь я ничего ни у кого не беру, ни в кого не стреляю и никого не обкрадываю, не так ли, Наташа? Тем не менее мои чувства не имеют ничего общего с окружающим, ибо они не вытекают из окружающего, а существуют сами по себе, подобно тому как драгоценные камни в твоих ушах уже утратили всякую связь с недрами земли, их породившими. Я счастлив с тобой, и вот тебе долгое объяснение простой мысли: ты должна мне простить это, ибо я ведь журналист в прошлом и слова для меня до сих пор много значат. Мне даже платили за это. Такое не скоро забывается.
      - А разве теперь ты другой?
      - Я стал немым. Английским я владею настолько, что могу говорить, французским - настолько, что могу писать, но от немецких газет я отлучен. Разве удивительно поэтому, что фантазия рвется ввысь, как сорная трава, и расцветают романтические цветы? В обычной обстановке я не стал бы таким лжеромантиком - ведь это противоречит духу времени.
      - Ты так считаешь?
      - Нет, но в этом что-то есть.
      - Лжеромантиков не бывает, Роберт, - сказала Наташа.
      - Нет, бывает. В политике. И они творят страшное зло. Один такой лжеромантик в Берлине как раз отсиживается сейчас в бункере.
      Я отвез Наташу домой. "Роллс-ройса", к счастью, уже не было, она его отослала, хотя с нее вполне сталось бы не отпускать машину.
      - Тебя не удивляет, что он уехал? - спросила она.
      - Нет, - сказал я.
      - Ты это предполагал?
      - Тоже нет.
      - На что же ты рассчитывал?
      - Что ты вместе со мной поедешь в "Ройбен".
      Мы стояли в подъезде ее дома. Было темно и очень холодно.
      - Жаль, что нельзя больше воспользоваться квартирой, верно?
      - Да, - сказал я и посмотрел в ее чужое лицо с искусственными ресницами.
      - Пойдем со мной наверх, - прошептала она. - Но нам придется любить друг друга молча.
      - Нет, - ответил я, - поехали ко мне в гостиницу. Там не надо будет хранить молчание.
      - Почему ты не забрал меня с собой сразу из "Павильона"?
      - Не знаю.
      - Ты не хотел меня?
      - Не знаю. Иногда есть желание, а иногда нет.
      - Почему же в этот раз его не было?
      - Наверное, потому, что ты была такой далекой. Я не знаю. Теперь у меня появилось желание, потому что ты так ужасающе далека.
      - Только поэтому?
      - Нет.
      - Поищи такси. Я подожду здесь.
      Я быстро пошел за угол. Было очень холодно. Меня переполняло волнение, оттого что Наташа ждала в темном подъезде. Каждая жилка во мне дрожала. Добежав до следующего угла, я нашел там такси и подъехал к дому. Наташа быстро вышла из подъезда. Мы не произнесли ни слова. Я почувствовал, что и Наташу бьет дрожь. Мы крепко держались за руки, но все равно продолжали дрожать. Мы сами не помнили, как вышли из такси. Нас никто не видел. Казалось, будто мы впервые были вместе.
     
     
      XXXI
     
      Бетти Штейн умерла в январе. Последнее наступление немецких войск добило ее. Она с жадностью следила за продвижением союзников, комната ее была завалена газетами. Когда же неожиданно началось немецкое контрнаступление, ее мужеству был нанесен страшный удар. Даже провал наступления не придал ей бодрости. Ее охватило чувство страшной безысходности при мысли о том, что теперь война затянется еще на несколько лет. Надежды на то, что немцам удастся избавиться от нацистов, угасали.
      - Немцы будут защищать каждый город, - устало говорила она, - это продлится годы. Немцы заодно с нацистами. Они не бросят их в беде.
      Бетти таяла на глазах. И однажды утром Лиззи нашла ее в постели мертвой. Она вдруг стала маленькой и легкой, и тем, кто не видел Бетти последнюю неделю, трудно было узнать ее, так сильно она изменилась за это время.
      Она не пожелала, чтобы ее сжигали. Утверждала, что этот "чистый" уход из жизни стал для нее неприемлем с тех пор, как безостановочно горели печи в немецких крематориях, извергая, подобно огромному адскому заводу, пламя из сотен труб. Бетти отказывалась принимать даже немецкие лекарства, оставшиеся от старых запасов в Америке. И тем не менее в ней жило неистребимое желание снова увидеть Берлин. В ее памяти неизменно возникал Берлин, которого больше не было, но отказаться от которого ее не могло заставить ни одно газетное сообщение, - давно ушедший в прошлое Берлин воспоминаний, который упрямо жил только в сознании эмигрантов, оставаясь для них прежним, знакомым и близким.
      Похороны Бетти состоялись в один из дней, когда улицы были завалены снегом. Накануне налетела снежная буря, и город буквально откапывали из белой массы. Сотни грузовиков сбрасывали снег в Гудзон и в Ист-ривер. Небо было очень голубое, а солнце светило ледяным светом. Часовня при похоронном бюро не могла вместить всех пришедших. Бетти помогала многим людям, давно забывшим ее. Теперь, однако, они заполнили ряды этой псевдоцеркви, где стоял орган - собственно, даже и не орган, а просто-напросто граммофон, на котором проигрывались пластинки давно умерших певцов и певиц, как отзвук уже не существовавшей более Германии. Рихард Таубер - еврейский певец, обладатель одного из самых сладких голосов мира, выброшенный варварами за пределы родины и умерший от рака легких в Англии, - исполнял немецкие народные песни. Он пел: "Нет, не могу покинуть я, всем сердцем так люблю тебя". Вынести это было трудно, но таково было желание Бетти. Она не хотела уйти из жизни по-английски. Позади я услышал рыдания, какое-то сопение и, оглянувшись, увидел Танненбаума, небритого, с землистым лицом, с запавшими глазами. По-видимому, он приехал из Калифорнии и не успел поспать. Своей карьерой он был обязан неутомимой натуре Бетти.
      Мы еще раз собрались в квартире Бетти. Перед смертью она настаивала и на этом. Она завещала нам быть веселыми. На столе стояло несколько бутылок вина - Лиззи и Везель позаботились о бокалах и пирожных из венгерской булочной.
      Веселья не было. Мы стояли вокруг стола, и нам казалось, что теперь, когда Бетти больше нет с нами, от нас ушел не один человек, а много.
      - Что будет с квартирой? - поинтересовался Мейер-второй. - Кому она достанется?
      - Квартира завещана Лиззи, - сказал Равик.
      - Квартира и все, что находится в ней.
      Мейер-второй обратился к Лиззи:
      - Вам наверняка захочется от нее избавиться. Она ведь слишком велика для вас одной, а мы как раз ищем квартиру для троих.
      - Плата за нее внесена до конца месяца, - произнесла Лиззи и вручила Мейеру бокал. Тот выпил.
      - Вы, разумеется, отдадите ее, а? Друзьям Бетти, а не каким-нибудь чужим людям!
      - Господин Мейер, - раздраженно сказал Таннен-баум, - неужели обязательно говорить об этом именно сейчас?
      - Почему бы и нет? Квартиру трудно найти, особенно старую и недорогую. В таком случае зевать нельзя. Мы уже давно ищем чего-нибудь подходящего!
      - Тогда обождите несколько дней.
      - Почему? - с недоумением спросил Мейер. - Завтра утром я опять уезжаю, а вернусь в Нью-Йорк только на следующей неделе.
      - Тогда обождите до следующей недели. Существует такое понятие, как уважение к памяти человека.
      - Об этом я как раз и говорю, - сказал Мейер. - Прежде чем квартиру выхватит из-под носа какой-нибудь чужак, гораздо лучше отдать ее знакомым Бетти!
      Танненбаум кипел от ярости. Из-за второй двойняшки он считал себя покровителем и Лиззи тоже.
      - Эту квартиру вы, конечно, желаете получить бесплатно, не гак ли?
      - Бесплатно? Кто говорит, что бесплатно? Можно было бы, наверное, покрыть кое-какие расходы на переезд или купить кое-что из мебели. Вы ведь не станете делать бизнес на столь печальном событии?
      - Почему бы и нет? - воскликнул красный от злости Танненбаум. - Лиззи месяцами бесплатно ухаживала за Бетти, и та в знак благодарности оставила ей квартиру, которую, конечно, она не подарит каким-нибудь бродягам, уж можете быть уверены!
      - Я вынужден настоятельно просить перед лицом смерти...
      - Уймитесь, господин Мейер, - сказал Равик.
      - Что?
      - Довольно. Изложите ваше предложение фрейлен Коллер в письменной форме, а теперь успокойтесь и ведите себя потише.
      - Предложение в письменной форме! Мы что - нацисты? Я же даю слово джентльмена...
      - Вот стервятник! - с горечью заметил Танненбаум. - Ни разу не навестил Бетти, а у бедной Лиззи норовит отнять квартиру прежде, чем она узнает, сколько эта квартира стоит!
      - Вы остаетесь здесь? - спросил я. - Или у вас есть еще дела в Голливуде?
      - Я должен вернуться. У меня небольшая роль в ковбойском фильме. Очень интересная. А вы слышали, что Кармен вышла замуж?
      - Что?
      - Неделю назад. За фермера в долине Сан-Фернандо. Разве она не была близка с Каном?
      - Я этого точно не знаю. Вам доподлинно известно, что она вышла замуж?
      - Я был на свадьбе. Свидетелем у Кармен. Ее муж грузный, безобидный и вполне заурядный. Говорят, что раньше это был хороший игрок в бейсбол. Они выращивают салат, цветы и разводят птицу.
      - Ах, куры! - воскликнул я. - Тогда все понятно.
      - Ее муж - брат хозяйки, у которой она жила.
      Я удивился, что Кана не было на панихиде. Теперь мне стало ясно, почему он отсутствовал. Хотел избежать идиотских вопросов. Я решил зайти к нему. Был обеденный час, и он в это время бывал свободен.
      Я застал его в обществе Хольцера и Франка. Хольцер раньше был актером, а Франк - известным в Германии писателем.
      - Как там похоронили Бетти? - спросил Кан. - Ненавижу похороны в Америке, поэтому и не пошел. Розенбаум, наверное, произносил свои дежурные речи у гроба.
      - Его трудно было остановить. По-немецки и по-английски, - конечно, с саксонским акцентом. По-английски, к счастью, совсем коротко. Не хватало слов.
      - Этот человек - настоящая эмигрантская Немезида, - сказал Кан, обращаясь к Франку. - Он был в прошлом адвокатом, но здесь ему не разрешают заниматься частной практикой, поэтому-то он и выступает везде, где только представится случай. Охотнее всего на собраниях. Ни один эмигрант не попадает в крематорий без слащавых напутствий Розенбаума. Он всюду вылезает без приглашения, ни минуты не сомневаясь, что в нем остро нуждаются. Если я когда-нибудь умру, то постараюсь, чтобы это произошло в открытом море, дабы избежать встречи с ним, но, боюсь, он появится на корабле как безбилетный пассажир или попытается проповедовать с вертолета. Без него не обойтись.
      Я посмотрел на Кана. Он был очень спокоен.
      - Он может разглагольствовать у меня на могиле сколько угодно, - мрачно бросил Хольцер. - Но только в Вене, после освобождения. На могиле стареющего героя-любовника с лысиной и юной душой.
      - На лысину можно надеть парик, - заметил я.
      В 1932 году Хольцер был любимцем публики. В утренних спектаклях он играл молодых героев-любовников, играл свежо и естественно. В нем счастливо сочетались талант и блестящая внешность. Теперь он отяжелел на добрых пятнадцать фунтов, у него появилась лысина, выступать в театрах Лондона он не мог, и все эти неудачи превратили его в мрачного мизантропа.
      - Я уже не смогу показаться перед своей публикой, - сказал он.
      - Ваша публика стала тоже на двенадцать лет старше, - сказал я.
      - Но она не видела, как я старел, она не старела вместе со мной, - парировал он. - Она помнит меня, Хольцера, каким я был в тридцать втором.
      - Вы смешны, Хольцер, - сказал Франк. - Подумаешь, проблема. Перейдете на характерные роли, и все тут.
      - Я не характерный актер. Я типичный герой-любовник.
      - Хорошо, - нетерпеливо прервал его Франк. - Тогда вы станете просто героем или как там это у вас в театре называется. Ну, скажем, пожилым героем. И у Цезаря была лысина. Сыграете, в конце концов, короля Лира.
      - Но для этого я еще недостаточно стар, господин Франк!
      - Послушайте! - воскликнул Франк. - Я не вижу в этом проблемы. Мне было шестьдесят четыре, как говорится, в пору творческого расцвета, когда в тридцать третьем сожгли мои книги. Скоро мне будет семьдесят семь. Я уже старик, не могу больше работать. Все мое достояние - восемьдесят семь долларов. Вы только посмотрите на меня!
      Франк был немцем до мозга костей, поэтому иностранные издатели, иногда выпускавшие его книги в переводе, второй раз уже не рисковали это делать, так как его книги никто не покупал. К тому же Франк не мог выучить в должной степени английский, потому что для этого он слишком немец. Он с трудом перебивался случайными авансами и пособиями.
      - После войны ваши книги снова будут издаваться, - заметил я.
      Он с сомнением взглянул на меня.
      - В Германии? В стране, которую двенадцать лет воспитывали в национал-социалистском духе?
      - Именно потому, - сказал я, не веря в это.
      Франк покачал головой.
      - Я забыт, - возразил он, - им там нужны другие писатели. Мы им больше не нужны.
      - Как раз вы-то и нужны!
      - Я? В тридцать третьем году у меня было так много творческих планов, - тихо сказал Франк. - А теперь я ни на что не способен. Я стар. Это страшно. Пока старость не наступит, в нее трудно поверить. Теперь я понимаю, что это такое. И знаете, с каких пор? С того момента, когда я впервые понял, что война для нацистов проиграна и что, наверное, можно будет вернуться.
      Все молчали. Я выглянул в окно. Там тускло светилось зимнее небо, от грохота грузовиков в комнате все слегка дрожало. Потом я услышал, как Франк и Хольцер простились и ушли.
      - Какое утро! - сказал я Кану. - Какой чудесный день!

К титульной странице
Вперед
Назад