Э. М. Ремарк. Тени в раю (4)

      - У вас все еще впереди - выбор, наслаждение и пресыщение. Под конец остается лишь пресыщение. Чем ниже ступень, с которой начинаешь свой путь, тем позже наступает пресыщение.
      - По-вашему, начинать надо с варварства?
      - Если угодно.
      Я обозлился. Варваров мне довелось видеть предостаточно. Эти салонные эстетические концепции меня раздражали - ими можно забавляться в более безмятежные времена. Даже за восемь долларов в день я не желал слушать разглагольствования Силверса. Я показал ему кипу фотографий.
      - В картинах импрессионистов, наверное, проще разобраться, чем в картинах эпохи Ренессанса, - сказал я. - Все-таки они писали на несколько столетий позже. Дега и Ренуар дожили до первой мировой войны, а Ренуар даже пережил ее.
      - И тем не менее появилось уже немало подделок и Ренуара, и Дега.
      - Стало быть, единственной гарантией является тщательная экспертиза?
      Силверс усмехнулся:
      - Экспертиза или чутье. Нужно знать сотни картин. Видеть их вновь и вновь. На протяжении многих лет. Смотреть, изучать, сравнивать. И снова смотреть.
      - Ну, разумеется, - сказал я. - Только почему же тогда многие директора музеев ошибаются в своих заключениях?
      - Одни - умышленно. Но это быстро выходит наружу. Другие на самом деле ошибаются. Почему? Вот мы и подошли к вопросу о различии между директором музея и коммерсантом. Директор музея покупает редко и за счет музея. Коммерсант покупает часто - и всегда за свой счет. Не кажется ли вам, что этим они и отличаются друг от друга? Если коммерсант в чем-то ошибается, он теряет свои деньги. Директору же музея гарантирован каждый цент жалованья. У него интерес к картинам чисто академический, а у коммерсанта - финансовый. Естественно, что у коммерсанта взгляд острее, он большим рискует.
      Я принялся разглядывать этого изысканно одетого человека. Костюм и ботинки на нем были английские, рубашка - из лучшего парижского магазина. Он был выхолен и благоухал французским одеколоном. И мне показалось, что он отделен от меня стеклянной стеной:
      я слышал все, что он говорил, но так, будто он где-то далеко-далеко. Он жил в некоем темном мире, мире головорезов и разбойников - в этом я был уверен, но разбойников весьма элегантных и весьма коварных. Все, что он говорил, было верно и в то же время неверно. Все представало в странно искаженном виде. На первый взгляд Силверс производил впечатление спокойного, убежденного в своем превосходстве человека, но у меня было такое чувство, что он в любую минуту может превратиться в безжалостного дельца и не убоится пойти по трупам. Его мир насквозь фальшив, он слагался из мыльных пузырей благозвучных фраз и сомнительной близости к искусству, в котором Силверс разбирался лишь в ценах. Человек, действительно любящий картины, не стал бы ими торговать, подумалось мне.
      Силверс посмотрел на часы.
      - На сегодня хватит. Мне пора в клуб.
      Меня нисколько не удивило, что он торопился туда. Это вполне вязалось с моим представлением о его нереальном существовании за "стеклянной стеной".
      - Мы найдем общий язык, - сказал он и провел рукой по складке брюк.
      Я невольно посмотрел на его ботинки. Он был слишком уж элегантен. Носки ботинок были чуть острее, чем нужно, а цвет - чуть светлее. Покрой костюма несколько вызывающий, а галстук - чересчур пестрый и шикарный. Он в свою очередь окинул взглядом мой костюм.
      - Вам в нем не жарко?
      - Когда очень жарко, я снимаю пиджак.
      - Это не годится. Купите себе костюм из тропикала. Американские готовые вещи очень добротны. Здесь даже миллионеры редко шьют костюмы на заказ. Купите в магазине братьев Брук. А хотите подешевле - у "Браунинг энд Кинг". За шестьдесят долларов можно приобрести нечто вполне приличное.
      Силверс вытащил из кармана пиджака пачку банкнот. Я еще раньше заметил, что у него нет бумажника.
      - Вот, - сказал он и протянул мне сто долларов. Считайте это авансом.
      Стодолларовая бумажка жгла мне карман. У меня еще было время зайти в магазин "Браунинг энд Кинг".
      Я шел по Пятой авеню, славя имя Силверса в безмолвной молитве. Лучше всего было бы сохранить деньги и донашивать старый костюм. Но это было невозможно. Через несколько дней Силверс наверняка спросит меня о костюме. Так или иначе, после всех лекций об искусстве, как о наилучшем помещении капитала, мой собственный капитал удвоился, хоть я и не приобрел картины Мане.
      Через некоторое время я свернул на Пятьдесят четвертую улицу. Чуть подальше находился небольшой цветочный магазин, где продавались очень дешевые орхидеи - может быть, не совсем свежие, но это было незаметно. Накануне Меликов дал мне адрес фирмы, где работала Наташа Петрова. В мыслях у меня был полный разброд - я так и не понял, что представляет собой эта женщина: то она казалась мне модницей и шовинисткой, то я сам себе казался вульгарным плебеем. Теперь, похоже, в мою жизнь вмешался Бог, о чем свидетельствовала стодолларовая бумажка, лежавшая у меня в кармане. Я купил две орхидеи и послал Наташе. Цветы стоили всего пять долларов, но производили впечатление более дорогих, что было весьма кстати.
      В магазине "Браунинг энд Кинг" я выбрал себе легкий серый костюм, причем подгонять пришлось только брюки.
      - Завтра вечером будет готово, - сказал продавец.
      - А нельзя ли получить костюм сегодня?
      - Уже поздно.
      - Он мне очень нужен сегодня вечером, - настаивал я.
      Особой срочности в этом не было, но на меня вдруг напала блажь получить новый костюм как можно скорее. В кои-то веки я мог себе это позволить, и мне в голову внезапно пришла глупая мысль, будто новый костюм знаменует собой конец моей бездомной эмигрантской жизни и начало оседлого обывательского существования.
      - Попытайтесь это устроить, - попросил я.
      - Пойду узнаю в мастерской.
      Я стоял между длинными рядами развешанных костюмов и ждал. Казалось, костюмы со всех сторон шли маршем на меня, как армия автоматов, доведенных до верха совершенства, когда в человеке уже нет нужды. Продавец, прошмыгнувший по безмолвным рядам, показался мне анахронизмом.
      - Все в порядке. Приходите часов в семь.
      - Очень вам благодарен.
      Я вышел на раскаленную пыльную улицу.
      Я свернул на Третью авеню. Лоу-старший украшал витрину. Я предстал перед ним во всем великолепии своего нового костюма. Он вытаращил глаза, точно филин ночью, и махнул канделябром, предлагая мне войти.
      - Замечательно, - сказал он. - Это уже первый плод вашей деятельности в качестве обер-мошенника?
      - Нет, всего лишь аванс от человека, которому рекомендовали меня вы, господин Лоу.
      Лоу ухмыльнулся:
      - Целый костюм. Tiens(1).
      - И даже деньги еще остались. Силверс посоветовал мне магазин братьев Брук. Я же выбрал более скромный.
      - У вас вид авантюриста.
      - Благодарю вас. Так оно и есть.
      - Кажется, вы уже неплохо спелись, - пробурчал Лоу и принялся устанавливать на фоне генуэзского бархата прелестного свежераскрашенного ангела восемнадцатого века. - Удивительно, что вы вообще еще появляетесь среди нас, мелких сошек.
      Я молча глядел на него. Маленький толстяк, оказывается, ревновал, хотя сам же направил меня к Силверсу.
      - Вас больше устроило бы, если бы я ограбил Силверса? - спросил я.
      - Между ограблением и лизанием зада есть определенная разница!
      Лоу поставил на место французский стул, у которого лишь половина ножки была действительно старинной. Меня охватило теплое чувство. Ко мне уже давно никто не относился с такой бескорыстной симпатией. А задумался я над этим лишь совсем недавно. Мир полон добрых людей, но замечаешь это, лишь когда оказываешься в беде. И это является своего рода компенсацией за трудные минуты жизни. Удивительный баланс, заставляющий в минуты отчаяния уверовать даже в очень далекого, обезличенного, автоматического Бога, восседающего перед пультом управления. Впрочем, только в минуты отчаяния - и никогда больше.

      -----------------------------------------
      (1) Смотри-ка (франц.).

      - Что вы так на меня уставились? - спросил Лоу.
      - Славный вы человек, - искренне воскликнул я. - Прямо отец родной!
      - Что?
      - Это я так... В неопределенно-трансцендентном смысле.
      - Что? - переспросил Лоу. - У вас, надо понимать, все хорошо, раз вы несете такой вздор. Вздор, да и только. Вам что, так уж нравится состоять при этом паразите? - Он вытер пыль с ладоней. - Наверное, у него черную работу делать не приходится, не так ли? - Он швырнул грязное полотенце за штору на груду японских офортов в рамках. - Ну как, там лучше, чем здесь?
      - Нет, - ответил я.
      - Так я и поверил!
      - Просто там все иначе, господин Лоу. Когда глядишь на прекрасные картины, все остальное отступает на второй план. К тому же картины - не паразиты!
      - Они жертвы, - неожиданно спокойно произнес Лоу-старший. - Представьте себе, каково бы им пришлось, будь у них разум! Ведь их продают, как рабов. Продают торговцам оружием, военным, промышленникам, дельцам, сбывающим бомбы! На обагренные человеческой кровью деньги эти типы приобретают картины, излучающие мир и покой.
      Я взглянул на Лоу.
      - Ну, хорошо, - сказал он. - Пусть эта война иная. Но такая ли уж она иная для этих паразитов! Их цель - заработать, нажиться, а где и как - им все равно. Если понадобится, они готовы и дьяволу... - Лоу замолк. - Юлий идет, - прошептал он. - Боже праведный, в смокинге! Все погибло!
      Лоу-младший не был в смокинге. Мы увидели его в ту секунду, когда он входил с улицы, освещенный последним грязновато-медвяным лучом солнца, весь пропахший бензином и выхлопными газами. На нем была узкая визитка цвета маренго, полосатые брюки, котелок и, к моему удивлению, светло-серые старомодные гетры.
      Я с умилением рассматривал их, ибо ничего подобного не видел с догитлеровских времен.
      - Юлий! - воскликнул Лоу-старший. - Постой, подожди. В последний раз говорю: вспомни хотя бы о своей благочестивой матери!
      Юлий медленно переступил порог.
      - О матери я помню, - сказал он. - А ты не сбивай меня с толку, еврейский фашист!
      - Юлий, побойся Бога. Разве я не желаю тебе добра? Разве я не заботился о тебе, как только может заботиться старший брат, разве не ухаживал за тобой, когда ты болел, ты...
      - Мы близнецы, - заметил Юлий, обращаясь ко мне. - Я вам уже говорил, что брат старше меня всего на три часа.
      - Иной раз три часа значат больше, чем целая жизнь. Ты всегда был мечтателем, не от мира сего, мне вечно приходилось смотреть за тобой, Юлий. Ты же знаешь, я всегда думал о твоем благе, а ты вдруг стал относиться ко мне, как к своему заклятому врагу.
      - Потому что я хочу жениться.
      - Потому что ты хочешь жениться Бог знает на ком. Господин Росс, вы только взгляните на него, прямо жалость берет, он стоит здесь с таким видом, будто собирается взять барьер. Юлий! Юлий! Опомнись! Не спеши! Он, видите ли, хочет сделать предложение по всем правилам, как какой-нибудь коммерции советник. Тебя опоили любовным зельем, вспомни о Тристане и Изольде и несчастье, которое их постигло. Своего родного брата ты называешь фашистом за то, что он хочет предостеречь тебя от неверного шага. Юлий, найди себе добропорядочную еврейку.
      - Не нужна мне добропорядочная еврейка. Я хочу жениться на женщине, которую люблю!
      - Нет, вы только подумайте, он ее любит! Посмотри, на кого ты похож! Он собирается сделать ей предложение. Вы только поглядите на него, господин Росс!
      - Ничем не могу вам помочь, - сказал я. - На мне тоже новый костюм. Костюм для обер-мошенника. Не так ли, господин Лоу?
      - Это я пошутил.
      Вскоре разговор вошел в более спокойное русло. Юлий взял назад свои слова о "еврейском фашисте" и обозвал брата "сионистом", а затем - "семейным фанатиком" . В пылу спора Лоу-старший допустил одну тактическую ошибку. Он сказал, что мне, к примеру, вовсе не обязательно жениться на еврейке.
      - Это почему? - спросил я. - Когда мне было шестнадцать лет, мой отец советовал мне взять в жены еврейку. Иначе, полагал он, ничего путного из меня не выйдет.
      - Вот видишь! - воскликнул Юлий.
      Спор разгорелся с новой силой. Однако Лоу-старший благодаря своей напористости взял верх над лириком и мечтателем Юлием. Ничего другого я и не ожидал. Если бы Юлий твердо решил жениться, он не появился бы здесь в визитке, а просто пошел бы к своей богине с рыжими космами - крашеными, как полагал Лоу-старший. Убедить его не спешить с предложением оказалось не так уж трудно.
      - Ты ничего не потеряешь, - увещевал его Лоу-старший. - Еще раз хорошенько все обдумай.
      - А если она заведет себе другого!
      - Не заведет, Юлий. Ты ведь не зря вот уже тридцать лет в деле! Разве мы не уверяли тысячу раз своих покупателей, что у нас уже есть претенденты на облюбованную ими вещь, но это всегда было только ловким трюком. Ну, Юлий, поди и сними эту дурацкую визитку!
      - Нет, - неожиданно резко возразил Юлий. - Я ее надел и не сниму.
      Лоу-старший испугался, что опять возникнут осложнения.
      - Хорошо, будь по-твоему, - сказал он с готовностью. - Куда пойдем? Может быть, в кино? На фильм с Полетт Годар.
      - В кино? - Юлий с сожалением оглядел свою визитку цвета маренго. В кино ее никто не увидит, из-за темноты.
      - Хорошо, Юлий. Тогда пойдем в ресторан, самый первоклассный. Закажем хорошую закуску. Рубленую куриную печенку, а на десерт пломбир с персиками. Куда хочешь, туда и пойдем.
      - К "Соседу", - решительно заявил Юлий.
      Лоу-старший на какое-то мгновение задумался, как бы переваривая услышанное.
      - Ну хорошо, к "Соседу" так к "Соседу". - Он обернулся ко мне. - Господин Росс, пойдемте с нами. Вы сегодня так элегантны. А что это у вас за сверток?
      - Мой старый костюм.
      - Оставьте его здесь. Зайдете за ним после.
      В гостиницу я вернулся около десяти вечера.
      - Тут для тебя есть пакет, - объявил Меликов. - Если не ошибаюсь, это бутылка.
      Я развернул бумагу.
      - Боже мой! - воскликнул Меликов. - Настоящая русская водка!
      Я осмотрел упаковку. Никакой записки не было. Только водка.
      - Ты заметил, что бутылка не совсем полная? - спросил Меликов. - Я не повинен в этом. Так и было.
      - Знаю, - сказал я. - Кто-то выпил две довольно большие рюмки. Нальем, что ли? Ну и денек!


      X

      Я зашел за Каном. Мы были приглашены на торжество к Фрислендерам.
      - У них большой праздник, - пояснил Кан. - Фрислендеры позавчера стали американскими гражданами.
      - Так скоро? Разве не надо ждать пять лет, чтобы получить документы?
      - Фрислендеры и ждали пять лет. Они прибыли в Америку еще до войны, с первой волной наиболее ловких эмигрантов.
      - И впрямь ловкачи, - согласился я. - Что же это нам не пришла в голову такая идея?
      Фрислендерам сопутствовала удача. Еще до прихода нацистов к власти они поместили часть своего капитала в Америке. Старик не доверял ни европейцам вообще, ни немцам в частности. Свои сбережения он вложил в американские акции, главным образом в "Америкэн телеграф энд телефон компани". С течением времени они изрядно поднялись в цене. Единственное, в чем Фрислендер ошибся, это в сроках. В Америке он поместил только ту часть своего капитала, которая не требовалась в деле. Фрислендер торговал шелком и мехами и считал, что всегда сумеет, в случае если ситуация станет опасной, быстро реализовать свой товар. Но ситуация стала опасной уже за два года до захвата власти нацистами. Дела Дармштадтского национального банка, одного из крупнейших банков Германии, внезапно пошатнулись. У касс началась свалка. Немцы еще не забыли страшной инфляции, которая разразилась десять лет назад. Тогда триллион фактически стоил четыре марки. Во избежание полной катастрофы правительство закрыло банки и блокировало все переводы денег за границу. Этой мерой оно стремилось предотвратить обмен наличного запаса марок на более устойчивую валюту. В то время у власти стояло демократическое правительство, однако, само того не ведая, оно вынесло смертный приговор множеству евреев и противников нацистской партии. Капиталы, блокированные в 1931 году, так и не были разморожены. Поэтому после прихода нацистов к власти почти никому не удалось переправить за границу свои средства и тем самым спасти их. Надо было либо все бросить, либо сидеть и караулить свои деньги, ждать гибели. В кругах национал-социалистов немало потешались над этой ситуацией.
      Фрислендер тогда еще колебался. Он не мог решиться все бросить и уехать; к тому же, подобно многим евреям в 1933 году, он стал жертвой странного благодушия и считал все происходящее лишь временным явлением. Бесчинства нацистов прекратятся, как только они достигнут вожделенной власти. Тогда будет сформировано разумное правительство. Ну что ж, придется пережить несколько беспокойных месяцев, как при любом перевороте. Потом все войдет в свою колею - Фрислендер был не только осторожным дельцом, но и пламенным патриотом. Он не очень доверял нацистам, но ведь имелся еще и президент Германии - почтенный фон Гинденбург, фельдмаршал и столп прусского права и добродетели.
      Прошло еще некоторое время, прежде чем Фрислендер пробудился от спячки. Спячка продолжалась до тех пор, пока суд не предъявил ему обвинение во всевозможных злодеяниях, начиная с мошенничества и кончая изнасилованием несовершеннолетней девочки, которую он и в глаза не видел. Мать и дочь клялись, что обвинение вполне обоснованно, так как глупый Фрислендер, веровавший в пресловутую справедливость немецкой юстиции, с возмущением отверг притязания мамаши - она требовала от него 50 000 марок. Однако Фрислендер быстро "образумился" и при второй попытке шантажа оказался уже более сговорчивым. Как-то вечером к нему зашел секретарь уголовной полиции, подосланный крупным нацистским деятелем. От Фрислендера потребовали куда более высокую сумм), но взамен ему было позволено вместе с семьей выехать из Германии. Ему сказали, что на границе с Голландией часовому будут даны соответствующие инструкции. Фрислендер ничему не верил. Он каждый вечер проклинал себя, а по ночам его проклинала жена. Он подписал все, что от него требовали. И произошло невероятное:
      Фрислендера с семьей переправили через границу. Сначала - жену и дочь. Получив открытку из Арихейма, он отдал остаток своих акций нацистам. Через три дня он тоже был в Голландии. Затем начался второй акт трагикомедии. Срок его паспорта истек, прежде чем он успел обратиться с ходатайством о получении американской визы. Он попытался раздобыть другие документы. Но тщетно. Тогда ему удалось получить некоторую сумму из Америки. Однако и этот источник вскоре иссяк. Остальные деньги - а это была большая часть его состояния - Фрислендер поместил с таким условием, что их могли выдать только ему лично. Он, конечно, рассчитывал, что скоро сам окажется в Нью-Йорке. Но срок его паспорта истек, и Фрислендер стал воистину нищим миллионером! Он отправился во Францию, где власти уже тогда проявляли нервозность и обращались с ним как с одним из тех беженцев, кто в страхе за свою шкуру плел всевозможные небылицы, надеясь таким путем получить разрешение на жительство. В конце концов, благодаря поручившимся за него американским родственникам, Фрислендеру удалось получить визу на въезд в США, несмотря на просроченный паспорт. И когда в Америке ему выдали на руки его акции, он облобызал их и решил переменить имя.
      Сегодня умер Фрислендер и родился Дэниел Варвик. Фрислендер сменил имя при получении гражданства.
      Мы вошли в большую, ярко освещенную гостиную. Сразу можно было заметить, что в Америке Фрислендер не терял времени даром. Все здесь говорило о богатстве. В столовой высился огромный буфет. Стол был уставлен вазами с пирожными, и среди всего этого великолепия красовались еще два круглых торта, облитых сахарной глазурью с надписью "Фрислендер" - на одном и "Варвик" - на другом. На торте "Фрислендер" был шоколадный ободок, который при некоторой фантазии можно было считать траурной каймой, а у торта "Варвик" ободок был из розовых марципановых розочек.
      - Изобретательность моей кухарки, - с гордостью сказал Фрислендер. - Как, нравится?
      Его красное широкое лицо сияло от удовольствия.
      - Торт "Фрислендер" мы сегодня разрежем и съедим, пояснил он. - Второй останется нетронутым. Это своего рода символ.
      - Почему вам пришло в голову назваться Варвиком? - спросил Кан. - Если не ошибаюсь, это известный род в Англии?
      Фрислендер утвердительно кивнул:
      - Как раз поэтому. Если уж менять имя, так на что-то приличное. Что будете пить, господин Кан?
      Тот с удивлением взглянул на хозяина.
      - Шампанское, конечно, "Дом Периньон". Как и подобает по такому случаю!
      Фрислендер на минуту смутился.
      - Этого у нас, к сожалению, нет, господин Кан. Зато могу предложить отличное американское шампанское.
      - Американское?.. Налейте-ка лучше бокал бордо.
      - Калифорнийского. Хороший сорт.
      - Господин Фрислендер, - сдерживая себя, сказал Кан. - Хотя Бордо и оккупирован немцами, он пока еще не в Калифорнии. Не стоит заходить так далеко в вашем новом патриотизме.
      - Почему? - Фрислендер выпятил грудь, между лацканами смокинга блеснули сапфировые пуговицы. - Зачем сегодня вспоминать прошлое? Можно было бы выпить и голландского джина и немецкого вина. Но мы от них отказались. В Германии и в Голландии нам слишком многое пришлось испытать. По этой же причине мы не заказывали французских вин. К тому же они не намного лучше. Все это реклама! А вот чилийское вино действительно первоклассное.
      - Выходит, свою досаду вы вымещаете на напитках?
      - Кто как может. Прошу к столу, господа.
      Мы последовали за ним.
      - Как видите, есть и преуспевающие эмигранты, - заметил Кан. - Правда, их совсем мало. В Германии Фрислендер лишился всего, что нажил там. Но некоторые из так называемых "ловкачей" не теряли времени даром и уже многого добились. Основную же массу эмигрантов составляют "нерешительные". Эти топчутся на месте, не зная, захотят они вернуться в Германию или нет. Кроме того, здесь есть и просто "зимующие". Эти будут вынуждены вернуться, так как в Америке им не найти работы.
      - А к какой волне вы относите меня? - спросил я, принимаясь за куриную ножку в винном желе.
      - К самой поздней, которая уже сливается с той, что откатывается. У Фрислендера великолепная кухня, не правда ли?
      - Все это приготовлено здесь, в доме?
      - Все. Фрислендеру повезло, что в Европе кухаркой у него была венгерка. Она осталась ему верна и несколько лет спустя последовала за ним через Швейцарию во Францию - с драгоценностями фрау Фрислендер в желудке. Несколько прекрасных камней без оправы, которые в свое время вручила ей фрау Фрислендер, Рози проглотила перед границей вместе со сдобной булкой. Впрочем, необходимости в этом не было, ведь ее, как венгерку, никто не обыскивал. Сейчас она продолжает кухарничать. Истинное сокровище!
      Я оглянулся. У буфета толпились гости.
      - Это все эмигранты? - спросил я.
      - Нет, не все. Фрау Фрислендер обожает американских знакомых. Вы же слышите, вся семья говорит только по-английски. С немецким акцентом, но по-английски.
      - Разумно. А как им еще научиться английскому?
      Кан рассмеялся. У него на тарелке лежал огромный кусок жареной свинины.
      - Я вольнодумец, - сказал он, заметив мой взгляд, - а красная капуста одно из моих...
      - Знаю, - перебил я его. - Одно из ваших многочисленных пристрастий.
      - Чем больше, таких пристрастий, тем лучше. Особенно если подвергаешься опасности. Это отвлекает от мыслей о самоубийстве.
      - Вы когда-нибудь помышляли о самоубийстве?
      - Да. Однажды. Меня спас запах жареной печенки с луком. Это была критическая ситуация. Вы знаете, жизнь протекает в разных пластах, и у каждого - свои цезуры, свои паузы. Обычно эти цезуры не совпадают. Один пласт подпирает другие, в которых жизнь на время угасла. Самая большая опасность, когда цезуры возникают одновременно во всех пластах. Тогда-то и наступает момент для самоубийства без видимой причины. Меня в такой момент спас запах жареной печенки с луком. Я решил перед смертью поесть. Пришлось немного обождать, за стаканом пива завязался разговор. Слово за слово, и я воскрес. Верите ли? Это не анекдот. Я расскажу вам историю, которая всегда приходит мне на память, когда я слышу жалкое английское кваканье наших эмигрантов. Оно меня очень умиляет, напоминая об одной старой эмигрантке, бедной, больной и беспомощной. Эта женщина решила покончить с собой и исполнила бы свое намерение, если бы, уже собравшись открыть газ, не вспомнила, с каким трудом ей давался английский язык и как с каждой неделей она все лучше и лучше его понимала. Ей стало жаль вот так разом все бросить. Крохотные познания в английском - это единственное, что у нее было, поэтому она уцепилась за них и выжила. Я частенько вспоминаю о ней, когда слышу английские слова, чудовищно исковерканные старательными новичками. Это трогательно. Даже у Фрислендеров. Комизм ведь не спасает от трагизма, и наоборот. Взгляните на ту девушку, что уплетает яблочный пирог со взбитыми сливками. Красива, не правда ли?
      Я взглянул на девушку.
      - Она не просто красива, - произнес я в изумлении. - Она трагически красива. - Я оглянулся еще раз. - Она божественна. Если бы она не ела яблочный пирог с таким аппетитом, то была бы одной из тех редких женщин, перед которыми падаешь ниц не задумываясь. Какое прекрасное лицо!.. У нее что, горб? Или слоновая болезнь? Если эта богиня забрела к Фрислендерам, что-то с ней наверняка не в порядке.
      - Подождите, пока она встанет, - восторженно прошептал Кан. - Эта девушка - само совершенство. Лодыжка газели. Колени Дианы. Стройная фигура. Полная упругая грудь. Кожа восхитительная. Ножки - идеальные. И ни малейшего намека на мозоли.
      Я взглянул на нее.
      - Не верите? - спросил он. - Я это точно знаю. Кроме того, зовут ее Кармен. Грета Гарбо и Долорос дэль Рио в одном лице!
      - И... - с усилием произнес я.
      Кан потянулся.
      - Она глупа, - сказал он. - И не просто глупа, а неописуемо глупа. То, что она сейчас проделывает с яблочным пирогом, уже представляет для нее непосильное умственное напряжение.
      - Жаль, - сказал я в нерешительности.
      - Зато как хороша!
      - Чем же может пленить такая фантастическая глупость?
      - Своей неожиданностью.
      - Статуя еще глупее.
      - Статуя безмолвна, а Кармен умеет говорить.
      - И что же она говорит?
      - Самые несусветные глупости, какие только можно себе представить. Куда до нее какой-нибудь обывательнице! Она сверхъестественно глупа! Я иногда встречался с нею во Франции. Ее глупость была легендарной и хранила ее, как волшебный плащ. Но однажды она оказалась в опасности. Ей надо было уносить ноги. И я решил взять ее с собой. Она отказалась. Ей, видите ли, надо было еще принять ванну и одеться. Потом ей втемяшилось собрать свои туалеты - идти без них она не желала. А гестапо между тем было уже совсем близко. Я бы не удивился, если бы она вздумала еще побывать у парикмахера. К счастью, парикмахера там не было. Вдобавок ко всему ей захотелось позавтракать. Я еле удержался, чтобы не запустить бутербродом в ее прелестное ушко. Она завтракала, а меня била дрожь. Недоеденные бутерброды и мармелад ей непременно нужно было прихватить с собой. Она так долго искала "чистую бумагу", что мы почти услышали скрип гестаповских сапог. Затем она села ко мне в машину. Не спеша. В то утро я в нее влюбился.
      - Сразу же?
      - Нет. Когда мы были уже в безопасности. Она так ничего и не заметила. Боюсь, что она слишком глупа даже для любви.
      - Такое не часто встретишь!
      - Иногда до меня долетали разные слухи о Кармен. Она проходила сквозь все опасности, словно величавый заколдованный парусник. Оказывалась в невероятных ситуациях. И хоть бы что. Ее бесподобная непосредственность обезоруживала убийц. Думаю, что ее даже ни разу не изнасиловали. Она, разумеется, прибыла сюда с одним из последних самолетов. Подойдя в Лиссабоне к кучке дрожавших от страха беженцев, она невозмутимо произнесла: "Было бы забавно, если бы самолет упал сейчас в море, правда?" И никто ее не линчевал. К тому же ее зовут Кармен. Не Рут, не Элизабет, не Берта, а - Кармен!
      - Что она делает теперь?
      - Счастливая судьба священной коровы сразу же ниспослала ей место манекенщицы у Сакса на Пятой авеню. Она сама не искала этого места, искать было бы для нее слишком утомительно. Ей преподнесли его на блюдечке.
      - Почему бы ей не сниматься в кино?
      - Даже для этого она чересчур глупа.
      - Невероятно!
      - Не только глупа, но и инертна. Никакого честолюбия. Никаких комплексов. Удивительная женщина!
      Я взял кусочек торта "Фрислендер". Между тем торт "Варвик" унесли со стола в безопасное место. "Фрислендер" был великолепен - горький шоколад, посыпанный миндалем. Наверное, это тоже был символ. Мне стало ясно, чем Кармен так привлекала Кана. Невозмутимость, которую он воспитал в себе бесстрашием и презрением к смерти, ей была дана от природы. И это непреодолимо влекло его.
      Его лицо приняло мечтательное выражение.
      - На всю жизнь! Это величайшая авантюра из всех моих авантюр.
      - Что?
      - Величайшая, - повторил он.
      - Неужели это вам не наскучит?
      - Нет. - Кан тоже решил попробовать торт "Фрислендер". Он отрезал кусочек с начальными буквами "Фрис". - Почему бы ему не назвать себя просто Лен-дер? - заметил он.
      - Решил начать все заново, - сказал я. - Хвостик старого имени его не удовлетворил бы. В общем, вполне понятно.
      - Как вы себя назовете, когда примете американское гражданство?
      - Позволю себе пошутить и в качестве псевдонима возьму свое прежнее имя. Свое настоящее имя. Этого, наверное, еще никто не делал.
      - Во Франции я встретил одного зубного врача. За день до отъезда из Германии - он уже получил разрешение на выезд - его еще раз срочно вызвали в гестапо. В отчаянии он простился со своими близкими. Все думали, что его отправят в концлагерь. А ему учинили допрос относительно его имени. Заявили, что, будучи евреем, он не может выехать под этим именем. Его звали Адольф Дойчланд. Отпустили его лишь после того, как он согласился ехать под именем Ланд. Во французском лагере для интернированных он сообразил, что мог бы выехать и совсем под другим именем.
      Наконец, подали кофе. Мы чувствовали себя как обжоры на картине Брейгеля-старшего.
      - Как вы думаете, принципы Фрислендера и французский коньяк несовместимы?
      - Здесь есть "Фундадор", Португальский или испанский. Пожалуй, сладковат немного, но ничего. Вошла фрау Фрислендер.
      - Уже начались танцы, господа. Сейчас, когда идет война, наверное, не следовало бы их устраивать, однако по такому случаю и потанцевать не грех. А вот и наши военные пришли.
      Мы увидели несколько американских военных. Из числа новых знакомых Фрислендеров. Ковер в гостиной был скатан, и фрейлейн Фрислендер в ярко-красном платье избрала своей жертвой юного лейтенанта, довольно неохотно расставшегося с двумя приятелями, которые ели мороженое. Но и тех сразу же пригласили танцевать две удивительно похожие друг на друга девушки, обе очень красивые и веселые.
      - Это двойняшки Коллер, - пояснил Кан, - из Венгрии. Одна из них прибыла сюда два года назад и прямо с парохода отправилась на такси к врачу, который славится своими пластическими операциями. Полтора месяца спустя она появилась вновь, перекрашенная, с прямым, наполовину укороченным носом и роскошным бюстом. Адрес этого врача она узнала в дороге и действовала, не теряя ни минуты. Когда позже приехала вторая сестра, ее прямо с парохода увезли к тому же врачу. Злые языки утверждали, что под вуалью. Так или иначе, через два месяца она объявилась преображенной, и тут началась ее карьера. Говорят, что приехала еще третья сестра, но она отказывается от операции. Те же злые языки разнесли слух, что двойняшки держат ее взаперти, пока она не станет более сговорчивой.
      - Эти предприимчивые двойняшки произвели операцию и со своими именами? - спросил я.
      - Нет. Они утверждают, что в Будапеште были чуть ли не кинозвездами. Впрочем, и здесь они стали малыми звездами на малых ролях. Они далеко пойдут. Остроумны и интеллигентны. К тому же они венгерки. В общем, красный перец в крови, как говорится.
      - Замечательно. Каждый здесь может начать сызнова, изменив все, что ему дано природой: лицо, бюст и даже имя. Словно это маскарад или источник вечной молодости. Дурнушка погружается в воду и выходит из нее преображенной. Я - за сестер Коллер, за Варвиков, за чудо перевоплощения.
      Подошел Фрислендер.
      - Будет еще гуляш. Рози уже готовит его. Подадут примерно в одиннадцать часов. Вы не танцуете?
      - И танго, и императорскому вальсу мы предпочли отличную еду.
      - Вам правда она понравилась?
      - Выше всяких похвал.
      - Очень рад. - Фрислендер наклонил к нам свое вспотевшее красное лицо. - Теперь редко чему-нибудь радуешься, не правда ли?
      - Ну что вы, господин Фрислендер!
      - Конечно. Я вот никак не могу избавиться от смутного чувства тревоги. Никак. Думаете, мне легко было решиться взять себе чужое имя, господин Кан? Иногда меня и на этот счет гложет тревога.
      - Но вы же сами хотели поменять имя, господин Фрислендер, - мягко заметил Кан.
      Он ненавидел фальшь, и если обнаруживал хотя бы слабый намек на нее, в его голосе начинали звучать иронические нотки. Но чужой страх и неуверенность тут же пробуждали в нем сострадание.
      - Если имя вам не подходит, поменяйте еще раз.
      - Думаете, можно?
      - В такой благословенной стране это легче, чем где бы то ни было. Здесь относятся к этому с таким же пониманием, как на Яве. Если там кому-нибудь наскучит или опротивит собственное имя, можно выбрать новое. Это считается естественным, и многие прибегают к такому способу по нескольку раз в жизни. К чему вечно таскать за собой прошлое, когда уже давно его перерос? Врачи считают, что организм человека обновляется каждые семь лет.
      На лице Фрислендера появилась благодушная улыбка.
      - Вы сокровище, господин Кан! - сказал он и отошел к другим гостям.
      - Вон Кармен танцует, - сказал Кан.
      Я повернул голову. Кармен медленно двигалась. Живое воплощение несбыточных мечтаний с трагическим выражением лица, она безвольно покоилась в объятиях долговязого рыжеволосого сержанта. Все с восторгом смотрели на нее, она же, если верить Кану, размышляла о рецепте яблочного пирога.
      - Я молюсь на эту корову, - сдавленным голосом произнес Кан.
      Я молчал, разглядывая Кармен и фрау Фрислендер, двойняшек Коллер с их новыми бюстами и господина Фрислендера-Варвика в коротковатых брюках, и мне было так легко, как давно уже не было. Может, это и впрямь Земля Обетованная, думал я, и Кан прав, говоря, что здесь в самом деле можно переродиться, а не только изменить имя и черты лица. Наверное, это действительно возможно, хотя и кажется нереальным: ничего не забыть и вместе с тем начать все сначала, сублимировать страдание, пока не утихнет боль, пустить все в переплавку, ничего при этом не утратив, никого не предав и не став дезертиром.



      XI

      На следующий день вечером я получил письмо от адвоката: мой вид на жительство продлен на шесть месяцев. Меня словно раскачивало на качелях - вверх-вниз, вверх-вниз. Но и к такому ощущению в конце концов можно привыкнуть. Адвокат просил позвонить ему завтра в первой половине дня. Я догадывался зачем.
      Придя в свою убогую гостиницу, я застал там Наташу Петрову.
      - Вы ждете Меликова? - спросил я в некотором смущении.
      - Нет, я жду вас. - Она рассмеялась. - Мы так мало знакомы и уже так много должны друг другу простить, просто удивительно. Какие, собственно, у нас теперь отношения?
      - Великолепные, - ответил я. - По крайней мере, нам как будто не скучно вместе?
      - Вы ужинали?
      Я мысленно подсчитал свои деньги.
      - Нет еще. Может, пойдем в ресторан "Лоншан"?
      Она оглядела меня. На мне был новый костюм.
      - Новый! - сказала она, и я, проследив за ее взглядом, вытянул ногу.
      - Ботинки тоже новые. Как, по-вашему, я уже созрел для ресторана "Лоншан"?
      - Я была там вчера вечером. Довольно скучно. Летом приятнее сидеть на открытом воздухе. Но в Америке до этого еще не додумались. Здесь ведь и кафе нет.
      - Только кондитерские.
      Она бросила на меня быстрый взгляд.
      - Да! Для старух, от которых уже слегка попахивает прелью.
      - У меня в номере есть кастрюля с гуляшом по-сегедски, - сказал я. - Хватит на шесть здоровых едоков, венгерская кухарка приготовила. Вчера вечером он был вкусный, а сегодня еще вкусней. Гуляш по-сегедски с тмином и зеленью даже вкуснее на следующий день.
      - Откуда у вас гуляш по-сегедски?
      - Я был вчера в гостях.
      - Впервые слышу, чтобы домой из гостей приносили гуляш на шесть человек. Где это было?.. В..?
      Я возмущенно посмотрел на нее.
      - Нет, не в немецкой пивной. Гуляш - блюдо венгерское, а не немецкое. Я получил приглашение в один дом. На ужин с танцами! - добавил я, чтобы отомстить за ее подозрения.
      - Даже с танцами! У вас отличные знакомства!
      Подвергаться дальнейшему допросу мне не хотелось.
      - Одинокие холостяки, ютящиеся в унылых, убогих гостиницах, получают там от человеколюбивой хозяйки кастрюлю гуляша. В этом доме так принято, - пояснил я. - Еды там хватило бы на целую роту солдат. Кроме того, мне и моему приятелю дали малосольных огурцов и пирог с вишнями. Пища богов. Но, к сожалению, все остыло.
      - А нельзя подогреть?
      - Где? - удивился я. - У меня есть только маленький электрический кофейник, больше ничего. Наташа рассмеялась.
      - Надеюсь, у вас в номере найдется и несколько офортов, которые вы показываете вашим посетительницам!
      - Об этом я еще не успел позаботиться. Так вы не хотите пойти в "Лоншан"?
      - Нет. Вы так соблазнительно описали ваш гуляш... Скоро придет Меликов, - сказала Наташа. - Он наверняка нам поможет. А мы пока побродим полчаса по городу. Я еще не была сегодня на воздухе. А для гуляша надо нагулять аппетит.
      - Ну что ж, пойдемте.
      Мы брели по улицам. Дома плыли в красноватом свете. В магазинах зажглись огни. Наташа призналась мне, что страдает "обувным" комплексом. Не может равнодушно пройти мимо обувного магазина. Даже если она уже побывала там час назад, она на обратном пути непременно постоит у витрины, чтобы проверить, не появилось ли чего-нибудь нового.
      - Сумасшедшая? Правда?
      - Почему?
      - Ведь за это время ничего не могло измениться. Я же все успела рассмотреть.
      - Но могли что-нибудь и упустить. Кроме того, вдруг хозяину пришла в голову мысль оформить витрину по-иному.
      - После закрытия магазина?
      - А когда же еще? Пока магазин открыт, хозяин должен торговать.
      Она бросила на меня быстрый взгляд.
      - Вы... вы немножко того... - И постучала себе пальцем по виску. - Я действительно несколько раз видела, как меняли оформление витрины. Вы ведь знаете, как это делается: все беззвучно шныряют за стеклом в одних чулках и делают вид, что не замечают глазеющих прохожих.
      Она представила это в лицах.
      - А как насчет домов мод? - спросил я.
      - Это же моя профессия. К вечеру я уже сыта ею по горло.
      Мы были недалеко от магазина Кана. Я подумал: а почему бы мне не одолжить у него электрическую плитку? К моему удивлению, Кан еще был в магазине.
      - Одну минуту, - сказал я Наташе, - вот где мы решим проблему ужина. Я открыл дверь.
      - Я будто предчувствовал, что вы придете! - сказал Кан, разглядывая через мое плечо Наташу Петрову. - А вы не хотите пригласить вашу даму сюда?
      - Ни в коей мере, - ответил я. - Я только хотел просить вас одолжить мне плитку.
      - Сейчас?
      - Да.
      - Ничего не выйдет. Она мне самому нужна. Сегодня по радио последний отборочный матч чемпионата по боксу. Кармен придет ко мне ужинать. Должна вот-вот появиться. Она уже опаздывает на сорок пять минут.
      - Кармен? - спросил я и посмотрел на Наташу, которая вдруг показалась мне такой желанной и такой далекой по ту сторону витрины, словно нас разделяли сотни километров. - Кармен, - повторил я.
      - Да, а почему бы вам не остаться здесь? Мы бы вместе поужинали, а потом послушали бы репортаж о матче.
      - Превосходно, - согласился я. - Еды здесь хватит.
      - И все уже готово.
      - А где мы будем ужинать? Для четверых ваша комната слишком мала.
      - В магазине.
      - В магазине?
      Я вышел к Наташе, казавшейся мне по-прежнему такой далекой в отблеске витрины, мерцавшей серебристо-серым светом. Но когда я подошел к ней, мною овладело странное чувство, будто она стала мне гораздо ближе, чем раньше. "Иллюзия света, тени и отражения", - подумал я, совсем сбитый с толку.
      - Мы приглашены на ужин, - сказал я. - И на репортаж о соревнованиях по боксу!
      - А как же гуляш?
      - На гуляш тоже, - добавил я.
      - Как?
      - Сами увидите.
      - У вас по всему городу спрятаны миски с гуляшом? - спросила она удивленно.
      - Только в стратегических точках.
      Я увидел, как подошла Кармен. Она была в светлом плаще, без шляпы. Наташа смерила Кармен взглядом. Кармен же оставалась невозмутимой и не обнаруживала ни малейших признаков любопытства. В красноватом вечернем свете ее черные волосы казались выкрашенными хной.
      - Я немного опоздала, - проговорила она томным голосом. - Но это ничего, правда? Ага, гуляш на столе. Вы, надеюсь, прихватили с собой кусочек пирога с вишнями?
      - С вишнями, с творогом и с яблоками, - уточнил Кан. - Сегодня перед обедом получен пакет из неистощимой кухни Фрислендера.
      - Тут даже водка есть, - заметила Наташа.
      - Настоящий день сюрпризов.
      Гуляш был действительно вкуснее, чем накануне. Еще и потому, что мы ели его под звуки органа. Кан включил приемник, чтобы не дай Бог не пропустить соревнований по боксу. Пришлось прослушать и предшествующую репортажу программу. Как ни странно, но Иоганн-Себастьян Бах неплохо сочетался с гуляшом по-сегедски, хотя мне казалось, что здесь более уместен был бы Франц Лист. Впрочем, обычный гуляш в сочетании с Бахом был бы невозможен. Снаружи, у витрины, собралось несколько прохожих: им хотелось послушать репортаж о соревнованиях по боксу, а пока они рассматривали нас. Нам они казались рыбками в аквариуме, так же, наверное, как и мы им.
      Неожиданно раздался энергичный стук в дверь. Мы с Каном подумали, что это полиция, но это был официант из ресторана напротив, который принес четыре двойных порции спиртного.
      - Кто это прислал? - спросил Кан.
      - Господин с лысиной. Он, наверное, увидел через стекло, что вы пьете водку и что бутылка почти пуста.
      - Где он?
      Официант пожал плечами.
      - Тут четыре порции водки. Они оплачены. Стаканы я заберу после.
      - Тогда принесите еще четыре.
      - Хорошо.
      Мы подняли стаканы за незнакомых людей на улице. В рассеянном свете реклам я насчитал по крайней мере пять лысин. Нашего благодетеля узнать было невозможно. Поэтому мы поступили так, как редко доводится поступать: мы подняли стаканы за безымянное Человечество. В ответ Человечество начало барабанить пальцами по стеклу. Орган стих. Кан прибавил громкости и стал раздавать куски пирога. Он извинился, что не сварил кофе: для этого надо было сбегать наверх и найти там банку с кофе. А первый раунд уже начался.
      Когда соревнования закончились, Наташа Петрова потянулась за стаканом с водкой. Кан казался утомленным - он был слишком страстным болельщиком. Кармен мирно и безмятежно спала.
      - Что я вам говорил, - заметил Кан.
      - Пусть спит, - прошептала Наташа. - Нам уже пора идти. Большое спасибо за все. Доброй ночи. Мы вышли на улицу.
      - Ему наверняка хочется остаться с ней наедине.
      - Не совсем в этом уверен.
      - Почему? Она очень красива. - Наташа рассмеялась. - Красива до неприличия. Так красива, что у других может возникнуть комплекс неполноценности.
      - Вы поэтому ушли?
      - Нет. Я поэтому осталась. Мне симпатичны красивые люди. Впрочем, иногда они настраивают меня на грустный лад.
      - Почему?
      - Потому что красота проходит. Старость не многим к лицу. Для этого, очевидно, нужно нечто большее, чем просто красота.
      Мы шли по улице. Уснувшие витрины были полны дешевых украшений. Несколько гастрономических магазинов еще были открыты.
      - Странно, - заговорил я. - Я никогда не задумывался над тем, что будет, когда мы состаримся. Возможно, меня так захватила проблема "лишь бы выжить", что я ни о чем другом и не думал.
      Наташа рассмеялась.
      - А я ни о чем другом не думаю.
      - Наверное, и меня это ждет. Меликов утверждает, что этого не минуешь.
      - Меликов всегда был старым.
      - Всегда?
      - Всегда слишком старым для женщин. Только старость ли это?
      - Да. Если смотреть на вещи просто.
      - Наверное, вы правы. А все прочее лишь отказ от радостей жизни под разными красивыми именами. Согласны?
      - Возможно. Не знаю. Я не могу еще в этом разобраться.
      Наташа окинула меня быстрым взглядом
      - Браво, - сказала она с улыбкой и взяла меня за
      РУКУ.
      Я показал налево.
      - Вон обувной магазин. Еще освещенный. Посмотрим?
      - Обязательно.
      Мы подошли ближе.
      - Какой большой город! - воскликнула она. - Без конца и края. Вам нравится Нью-Йорк?
      - Очень.
      - Почему?
      - Потому что меня отсюда не гонят. Просто, не так ли?
      Она глядела на меня, о чем-то размышляя.
      - И вам этого довольно?
      - Довольно для маленького счастья. Счастья примитивного человека, у которого есть жилье и еда.
      - И этого достаточно? - повторила она.
      - Для начала - да. Приключения уж очень надоедают, если входят в привычку.
      Наташа рассмеялась.
      - Счастье в укромном уголке, да? Все это вы придумали. Не верю ни единому вашему слову.
      - Я тоже. Но иногда я успокаиваю себя такими сентенциями.
      Она опять рассмеялась.
      - Чтобы не впасть в отчаяние, не так ли? Ох, как мне все это знакомо!
      - Куда теперь пойдем? - спросил я.
      - Большая проблема большого города. Все заведения скоро надоедают.
      - Как насчет ресторана "Эль Марокко"?
      Она нежно пожала мне руку,
      - Сегодня у вас в голове одни рестораны для миллионеров, будто вы богатый владелец обувной фабрики.
      - Надо же мне продемонстрировать новый костюм.
      - А не меня?
      - Я предпочел бы не отвечать на этот вопрос. Мы прошли в малый зал "Эль Марокко", а не в просторный с потолком в звездах и с полосатыми, как зебры, диванами. В малом зале Карл Инвальд исполнял венские песни.
      - Что вы будете пить? - спросил я.
      - "Русскую тройку".
      - Что это такое?
      - "Русская тройка"? Водка, имбирное пиво и лимонный сок. Очень освежает.
      - Я тоже попробую.
      Наташа забралась с ногами на диван, оставив туфли на полу.
      - В отличие от американцев я не так уж обожаю спорт, - сказала она. - Не умею ездить верхом, плавать или играть в теннис. Я из тех, кто любит валяться на диване и болтать.
      - Что вы еще можете о себе рассказать?
      - Я сентиментальна, романтична и невыносима. Обожаю дешевую романтику. И чем дешевле, тем лучше. Ну, как "Русская тройка"?
      - Великолепно.
      - А венские песни?
      - Тоже чудесны.
      - Хорошо. - Она уютно устроилась в углу дивана. - Иногда просто необходимо, чтоб тебя захлестнула волна сентиментальности и ты забыл о всякой осмотрительности и хорошем вкусе. Потом можно отряхнуться и вдоволь посмеяться над собой. Так и поступим.
      - Я уже встал.
      В Наташе было что-то кошачье-веселое и вместе с тем печальное. И личико у нее было маленькое, с серыми глазами под густой копной волос.
      - Давайте сразу и начнем, - сказала она. - У меня несчастная любовь, я во всем разочарована, одинока, нуждаюсь в утешении, ни о чем не хочу больше слышать и не знаю, для чего живу. Хватит для начала. - Она сделала большой глоток и выжидающе посмотрела на меня.
      - Нет, - возразил я. - Все это лишь детали.
      - И то, что я не знаю, для чего живу?
      - А кто это знает? Если же кто-то и знает, то это лишь усложняет жизнь.
      Она внимательно посмотрела на меня.
      - Вы серьезно?
      - Разумеется, нет. Мы несем чепуху. Вы же этого хотели?
      - Не совсем. Только отчасти.
      К столу подошел пианист и поздоровался с Наташей.
      - Карл, - сказала она, - сыграйте, пожалуйста, арию из "Графа Люксембурга".
      - С превеликим удовольствием.
      Карл начал играть. Он очень хорошо пел и был великолепным пианистом.

      Кто 6 мог счастью назвать точный срок
      И вновь скрыться из глаз земных дорог.

      Наташа слушала его, погруженная в свои мысли. При всей своей банальности, мелодия была прекрасная, но слова, как всегда, дурацкие.
      - Как вы это находите? - спросила Наташа.
      - Мещанская песенка.
      Она раздумывала всего лишь мгновение.
      - Тогда вам это не может не нравиться. Как счастье в укромном уголке, которое вы так высоко цените. Умная каналья, подумал я.
      - Вы не можете обойтись без критики? - вдруг спокойно проговорила она. - Не можете от этого отказаться? Боитесь оскоромиться?
      Самый уместный вопрос в ночном нью-йоркском ресторане! Я злился на себя, потому что она была права. Как это ни отвратительно, все свои мысли я излагал с чисто немецкой обстоятельностью. Мне только не хватало еще заняться пространным описанием увеселительных заведений - от седой старины до наших дней, подробно остановившись на танцевальных салонах и ночных барах в период после первой мировой войны.
      - Эта ария напоминает мне давно прошедшее, довоенные времена, - сказал я. - Это очень старая ария - ее знал еще мой отец. Помнится, он даже иногда пел ее. Это был хрупкий мужчина, любивший старые вещи и старые сады. Я часто слышал эту арию. Обычная сентиментальная ария из оперетты, но в сумеречных садах венских пригородов и деревень, где при свете свечей под высокими орешниками и каштанами пьют молодое вино, она утрачивала свою сентиментальность. Она щемит душу, если слушать ее при свечах, в неназойливом сопровождении скрипки, гитары и губной гармоники, под мягким покровом ночи. Я уже давно ее не слышал. Тогда пели еще одну песню: "И музыке конец, вина всего лишь капля".
      - Карл наверняка ее знает.
      - Но мне не хотелось бы, чтобы ее сейчас исполняли. Это было последнее, что я слышал перед тем, как нацисты заняли Австрию. Потом пошли только марши.
      Наташа на минуту задумалась.
      - Арию из "Графа Люксембурга" Карл непременно будет повторять. Если хотите, я попрошу, чтобы он этого не делал.
      - Он ведь ее только что спел.
      - Когда я здесь, он исполняет ее по нескольку раз.
      - Но мы ведь уже были здесь. А этой арии я не слышал.
      - Тогда у него был свободный вечер и играл кто-то другой.
      - Я слушаю это с таким же удовольствием, как и вы.
      - Правда? Это не вызывает у вас печальных воспоминаний?
      - Видите ли, многое зависит от индивидуального восприятия. В конце концов, все воспоминания печальны, ибо они связаны с прошлым.
      Она принялась рассматривать меня.
      - Не пора ли снова выпить "Русской тройки"?
      - Непременно. - Теперь я стал рассматривать Наташу. Она не обладала трагической красотой Кармен, но лицо ее отличалось удивительной живостью - глаза ее то искрились озорным, мгновенно рождающимся, агрессивным юмором, то вдруг становились мечтательно-нежными.
      - Что это вы так уставились? - Она испытующе посмотрела на меня. - У меня что, нос блестит?
      - Нет. Я только подумал: почему вы так дружелюбно относитесь к официантам и пианистам и так агрессивны к своим друзьям.
      - Потому что официанты беззащитны. - Она снова посмотрела на меня. - Я действительно очень агрессивна? Или это вы излишне впечатлительны?
      - Да. Вероятно, я чрезмерно впечатлителен.
      Она рассмеялась.
      - Вы сами не верите тому, что говорите. Никто не считает себя излишне впечатлительным. Признайтесь, не верите?
      - Отчасти все же верю.
      Карл вторично запел арию из "Графа Люксембурга".
      - Я вас предупреждала, - шепнула Наташа.
      Вошли несколько человек и кивнули ей. И раньше уже кое-кто с ней здоровался. Она знала здесь многих - это я уже заметил. Затем двое мужчин подошли к столику и заговорили с ней. Я стоял рядом, и у меня вдруг возникло ощущение, какое бывает, когда самолет попадает в воздушную яму. Почва уходила из-под ног, все рушилось и плыло у меня перед глазами - зелено-голубые полосатые стены, бесчисленные лица и проклятая музыка, - все раскачивалось, будто я внезапно потерял равновесие. Тут дело было не в водке и не в гуляше - гуляш был отличный, а водки я выпил слишком мало. Вероятно, со злостью думал я, виной тому воспоминание о Вене и моем покойном отце, не успевшем вовремя бежать.
      Мой взгляд упал на рояль и на Карла Инвальда, я видел его пальцы, бегавшие по клавишам, но ничего не слышал. Потом все стало на свое место. Я сделал глубокий вдох - у меня было такое чувство, будто я вернулся из далекого путешествия.
      - Здесь стало слишком людно, - сказала Наташа. - В это время как раз кончаются спектакли. Пойдем?
      Театры закрываются, думал я, и ночные рестораны заполняют в полночь миллионеры и сутенеры, идет война, а я где-то посредине. Это была вздорная и несправедливая мысль, ибо многие посетители были в военной форме, и наверняка не все они - тыловые крысы; безусловно, здесь находились и отпускники с фронта. Но сейчас мне было не до справедливости. Меня душила бессильная ярость.
      Здороваясь и обмениваясь улыбками со знакомыми, мы прошли по узкому проходу, где находились туалет и гардероб, и выбрались наружу. Улица дышала теплом и влагой. У входа выстроились в ряд такси. Швейцар распахнул дверцу одной из машин.
      - Не нужно такси, - сказала Наташа. - Я живу рядом.
      Улица стала темнее. Мы подошли к ее дому. Она потянулась, как кошка.
      - Люблю такие ночные разговоры обо всем и ни о чем, - сказала она. - Все, что я вам наговорила, разумеется, неправда.
      Яркий свет уличного фонаря упал на ее лицо.
      - Конечно, - подтвердил я, все еще кипя от бессильной злобы, вызванной жалостью к себе.
      Я обнял ее и поцеловал, ожидая, что она с гневом оттолкнет меня.
      Но этого не произошло. Она только посмотрела на меня странным, спокойным взглядом, постояла немного и молча вошла в дом.


      XII

      Я вернулся от адвоката. Бетти Штейн дала мне сто долларов для уплаты первого взноса. Глядя на часы с кукушкой, я пытался торговаться, но адвокат, чуждый каких бы то ни было сантиментов, был тверд, как алмаз. Я дошел до того, что даже рассказал ему кое-что из своей жизни в последние годы. Я знал, что многое ему уже известно - во всяком случае все необходимое для продления моего вида на жительство. И тем не менее мне казалось, что некоторые детали могут настроить его более благожелательно. Пятьсот долларов для меня - огромная сумма.
      - Поплачьтесь ему в жилетку, - посоветовала мне Бетти. - А вдруг поможет. К тому же все, что вы рассказываете, - чистая правда.
      Но ничего у меня не вышло. Адвокат сказал, что он уже и так пошел мне навстречу, ибо его обычный гонорар намного выше. Не помогли и ссылки на судьбу эмигранта, лишенного всяких средств к существованию Адвокат просто рассмеялся мне в лицо.
      - Таких эмигрантов, как вы, в Америку ежегодно приезжает более ста пятидесяти тысяч. Здесь вы отнюдь не являетесь трогательным исключением. Что вы хотите? Вы здоровы, сильны, молоды. Так начинали все наши миллионеры. И, насколько я могу судить, вы уже прошли стадию мойщика посуды. Ваше положение не так уж плохо. Знаете, что действительно плохо? Плохо быть бедным, старым, больным и плохо быть евреем в Германии! Вот это плохо. А теперь прощайте! У меня есть дела поважнее. Не забудьте точно в срок уплатить следующий взнос!
      Хорошо еще, что он не потребовал дополнительного гонорара за то, что выслушал меня.
      Я плелся по городу, окутанному утренней дымкой. Сквозь блестящие, прозрачные облака просвечивало солнце. Свежим блеском отливали автомобили, а Сентрал-парк был полон детского гомона. У Силверса я видел примерно такие пейзажи на фотографиях картин Пикассо, присланных из Парижа. Злость на адвоката мало-помалу улеглась, - пожалуй, теперь это была скорее досада на себя за ту жалкую роль, которую мне приходилось играть. Он видел меня насквозь и был по-своему прав. Не было у меня основания обижаться и на Бетти, посоветовавшую мне сделать этот шаг. В конце концов, я сам должен был решать, воспользоваться ее советом или нет.
      Я шел мимо бассейна с морскими львами - они блестели в лучах теплого солнца, как полированные живые бронзовые скульптуры. Тигры, львы и гориллы находились в клетках под открытым небом. Они беспокойно метались взад и вперед, глядя на мир своими прозрачными берилловыми глазами, которые видели все и не видели ничего. Гориллы, играя, бросались банановой кожурой. Я не испытывал к ним ни малейшего сочувствия. Звери выглядели не голодными искателями добычи, которых мучают комары и болезни, а спокойными, сытыми рантье во время утреннего променада. Они были избавлены от страха и голода - главных движущих сил природы - и платили за это лишь монотонностью существования. Однако кто знает, кому что больше нравится. У зверей, как и у людей, есть свои привычки, с которыми они не желают расставаться, а от привычки до монотонности всего один шаг. Бунты бывают редко. Я невольно вспомнил о Наташе Петровой и о своей теории счастья в укромном уголке. Она отнюдь не была бунтаркой, а я подумал о счастье в укромном уголке лишь по контрасту: у нас обоих не было почвы под ногами; судьба бросала нас повсюду, лишь иногда мы делали остановку, чтобы перевести дух. Но разве не то же самое делают звери - только без лишнего шума?
      Я уселся на террасе и заказал себе кофе. У меня было пятьсот долларов долгу, а капитала - сорок долларов. Но я был свободен, здоров и, как сказал адвокат, сделал первый шаг к тому, чтобы стать миллионером. Я выпил еще чашечку кофе и представил себе летнее утро в Люксембургском саду в Париже. Тогда я притворялся гуляющим, чтобы не привлекать к себе внимания полиции. Сегодня же я обратился к полицейскому с просьбой прикурить, и он дал мне огня. Думая о Люксембургском саде, я вспомнил арию из "Графа Люксембурга" в ресторане "Эль Марокко". Но тогда была ночь, а сейчас - ясный и очень ветреный день. А днем все выглядит иначе.
      - Где вас только носит? Вы пропадали целую вечность! - сказал Силверс. - Чтобы заплатить адвокату, вряд ли требуется столько времени.
      Я был поражен. Куда девались его светские манеры? Впрочем, его внешнему лоску я никогда особенно не доверял.
      Сейчас в нем чувствовалась напряженность и нервозность, сгорбившись, он быстро шагал по комнатам. Даже в лице его что-то изменилось - мягкая, округлая плавность линий исчезла. Я вдруг увидел перед собой существо, готовящееся к нападению, что-то вроде ручного леопарда, узревшего дичь.
      - Когда нечем платить, визиты могут быть и более продолжительными.
      Силверс, казалось, не слышал.
      - Идемте, у нас мало времени. Нам надо еще перевесить картины.
      Мы направились в приемную с мольбертами. Силверс прошел в соседнюю комнату, вынес оттуда два полотна и поставил передо мной.
      - Скажите, не раздумывая, какое бы вы купили?
      Это опять были две картины Дега. Обе без рам. На обеих были изображены танцовщицы.
      - Ну, живей! - потребовал Силверс.
      Я показал на левую.
      - Вот эту.
      - Почему? Она ведь менее выписана.
      Я пожал плечами.