Э. М. Ремарк. Тени в раю (6)

      Она вызывающе посмотрела на меня.
      - Ты очень красивая, - сказал я.
      - Браво!
      - Если что-нибудь получится с комиссионными, я приглашу тебя на обед с икрой и шампанским.
      - Браво. D'accord (1). Ты перестанешь в таком случае терзаться?
      - Несомненно. Теперь у меня осталась только боязнь пространства.
      - Не так уж сильно ты отличаешься от других, - сказала Наташа,
      Ресторан был почти полон. У меня было такое ощущение, будто я попал в элегантную клетку, где находились вместе бабочки, галки и попугаи. По залу порхали официанты. Как всегда, Наташа встретила здесь много знакомых.
      - Ты знаешь, наверное, половину Нью-Йорка, - сказал я.
      - Чепуха. Я знаю лишь бездельников и людей, имеющих отношение к моде. Как и я. Чтобы тебя опять не мучила боязнь пространства, посмотрим летнее меню.
      - Странное название - летнее меню.
      Она рассмеялась.
      - Это просто одна из диет. Вся Америка питается по какой-нибудь диете.
      - Почему? У всех здесь довольно здоровый вид.
      - Чтобы не толстеть. Америка помешана на том, чтобы сохранить молодость и фигуру. Каждый хочет быть юным и стройным. Старость здесь не в почете. Почтенный старец, пользовавшийся таким уважением в Древней Греции, в Америке попал бы в дом для престарелых. - Наташа закурила сигарету и подмигнула мне. - Не будем сейчас говорить о том, что большая часть мира голодает. Ты, наверное, это имел в виду?
      - Я не такой дурак, как ты полагаешь. Я совсем не об этом думал.

      -----------------------------------------
      (1) Согласна (франц.).

      - Ну, допустим!
      - Я думал о Европе. Там не так уж голодают, но, конечно, продуктов там значительно меньше.
      Она взглянула на меня из-под полуопущенных век.
      - Не кажется ли тебе, что было бы куда полезней поменьше думать об Европе? - спросила она. Меня поразило ее замечание.
      - Я пытаюсь не думать об этом.
      Она рассмеялась.
      - Вот идет эта богатая старуха.
      Я ожидал увидеть расфуфыренную выдру, этакое подобие Купера, а к нам подошла изящная женщина с серебристыми локонами и румяными щечками - она, несомненно, всю жизнь была такая холеная и ухоженная, точно и не покидала стен детской. Ей было около семидесяти, но можно было спокойно дать ей пятьдесят. Выдавали ее только шея и руки, поэтому на ней было ожерелье из четырех рядов жемчуга, уложенных друг на друга, которое закрывало всю шею и в то же время придавало даме сходство с портретом эпохи Империи.
      Ее интересовал Париж, и она принялась меня расспрашивать. Я же поостерегся рассказывать ей о своей жизни там и преподносил все так, будто никакой войны там нет и в помине. Я смотрел на Наташу и рассказывал о Сене, об острове Св. Людовика, набережной Великих Августинов, о летних вечерах в Люксембургском саду, на Елисейских полях и в Булонском лесу. Я видел, как теплели Наташины глаза, и мне легче было говорить обо всем этом.
      Нас быстро обслужили, и менее чем через час миссис Уимпер стала прощаться.
      - Вы не заедете за мной завтра в пять часов? - спросила она меня. - Мы поехали бы к вашему Силверсу посмотреть его коллекцию.
      - Хорошо, - ответил я и хотел еще что-то добавить, но Наташа толкнула меня под столом ногой, я я прикусил язык.
      Когда миссис Уимпер ушла, Наташа рассмеялась.
      - Ну как, роды прошли безболезненно? Ты, конечно, хотел ей объяснить, что у Силверса только открываешь ящики, ведь так! Ни к чему это. Многие здесь занимаются лишь тем, что дают советы невежественным толстосумам и сводят их со знакомыми антикварами.
      - Словом, агент по продаже, - резюмировал я.
      - Консультант, - возразила Наташа. - То есть достойный, уважаемый человек, который защищает бедных, беспомощных миллионеров от грабителей-антикваров. Пойдешь к ней?
      - Конечно, - ответил я.
      - Браво!
      - Из любви к тебе.
      - Еще раз браво!
      - Откровенно говоря, я и без того пошел бы к ней. Я куда меркантильнее, чем ты думаешь.
      Она слегка ударила в ладоши.
      - Ты постепенно становишься почти очаровательным.
      - То есть становлюсь человеком? Если прибегнуть к твоей терминологии.
      - Еще не человеком. Скажем, статуей, делающей первые шаги.
      - Все уладилось удивительно быстро. А ведь миссис Уимпер ничего обо мне не знает.
      - Ты рассказывал о том, что она любит: Париж, лето в Булонском лесу, Сена осенью, набережные, лотки букинистов...
      - И ни слова о картинах...
      - Это ей особенно понравилось. Ты правильно сделал: ни слова о делах.
      Мы спокойно шли по Пятьдесят четвертой улице. На душе у меня было легко и радостно. Мы остановились возле антикварного магазина, где были выставлены египетские ожерелья. Они сияли в бирюзовом свете, а рядом с ними стоял большой ибис. С аукциона в "Савое" выходили люди, унося с собой ковры. Прекрасно было это ощущение жизни! И как далеко еще была ночь.
      - Сегодня вечером я тебя увижу? - спросил я.
      Она кивнула.
      - В гостинице?
      - Да.
      Я пошел обратно. Солнце светило сквозь пелену пыли. Пахло выхлопными газами, воздух был раскален. Я постоял перед "Савоем", где происходил аукцион, и, наконец, вошел внутрь. Зал был наполовину пуст, атмосфера была какая-то сонная. Аукционист выкрикивал цены. Распродажа ковров закончилась; теперь с молотка пошли фигурки святых. Их вынесли на сцену и расставили в ряд, точно готовили к новому мученичеству. Некоторые из них пришлось распаковывать прямо на сцене. Цветные фигурки спросом не пользовались и стоили очень дешево. В военное время святые первыми попадают в тюрьму. Я снова вышел на улицу и стал рассматривать витрину. Среди массивной мебели эпохи Ренессанса стояли две бронзовые китайские фигурки; одна была явной копией фигурок эпохи Мин, а вот вторая вполне могла быть подлинной. Патина, правда, была плохая, может быть, даже подвергалась обработке, и все же в этой бронзе было что-то, придававшее ей вид подлинной. Наверное, какой-то профан счел статуэтку копией и пытался ее подделать. Я вернулся в сумрачное помещение, где проходил аукцион, и попросил дать мне каталог очередной распродажи. Бронзовые фигурки были перечислены без указания эпохи - среди оловянных кувшинов, всякой медной утвари и прочих дешевых вещей. По-видимому, стоить они будут недорого, ибо трудно ожидать участия крупных антикваров в столь обыденной распродаже.
      Я вышел из "Савоя" и направился вниз по Пятьдесят четвертой улице ко Второй авеню. Там я свернул направо и пошел дальше - к магазину братьев Лоу. У меня появилась мысль купить бронзу, а потом перепродать ее Лоу-старшему. Я был уверен, что он ее не заметил среди оловянных кувшинов и массивной мебели. Потом я подумал о Наташе и вспомнил тот вечер, когда она довезла меня в "роллс-ройсе" до гостиницы. Я тогда наспех простился с ней, да и, по правде говоря, всю дорогу был очень молчалив - я думал лишь о том, как бы поскорее выбраться из этого шикарного автомобиля. Причина была поистине детская: мне срочно требовалась уборная. Но поскольку в Нью-Йорке это заведение куда труднее отыскать, чем в Париже, я терпел, в результате чего мне просто не хватило времени для прощания. Наташа с возмущением смотрела мне в след, и сам я, облегчившись, злился потом на себя за то, что опять все испортил по собственной глупости. Однако на следующий день этот эпизод представился мне уже в совершенно ином свете, даже с каким-то романтическим оттенком, ибо вместо того, чтобы велеть шоферу остановиться у ближайшего отеля и попросить Наташу подождать в машине, я предпочел мучиться и терпеть. Я счел это глупостью, но в то же время и верным признаком сердечной склонности, и меня охватило неподдельное чувство нежности. С этим чувством я и подошел к магазину братьев Лоу. Лоу-младший стоял между двумя белыми лакированными креслами в стиле Людовика XVI и задумчиво смотрел на улицу. Я собрался с духом, отбросил мысль о своем первом самостоятельном бизнесе и переступил порог.
      - Как дела, мистер Лоу? - нарочито небрежным тоном спросил я, опасаясь вызвать недовольство у этого романтика.
      - Хорошо! Брата сейчас нет. Он ест свою кошерную пищу, вы же знаете! А я - нет, - добавил он, сверкнув глазами. - Я питаюсь по-американски.
      Близнецы Лоу напоминали мне известных сиамских близнецов, из которых один был трезвенник, а другой - горький пьяница. Поскольку система кровообращения у них была одна, несчастному трезвеннику приходилось выдерживать не только опьянение, но и последующее похмелье своего пропойцы-брата. Как всегда, страдала добродетель. Так и у Лоу - один был ортодоксальным евреем, а другой - вольнодумцем.
      - Я обнаружил бронзовые статуэтки, - объяснил я. - Они будут продаваться с аукциона по дешевке. Лоу-младший махнул рукой.
      - Скажите об этом моему брату-фашисту, я утратил интерес к бизнесу: меня занимают сейчас только проблемы жизни и смерти. - Он повернулся ко мне и вдруг спросил: - Скажите честно, что вы мне посоветуете: жениться или нет?
      Это был коварный вопрос: при любом ответе я проигрывал.
      - Кто вы с точки зрения астрологов? - ответил я вопросом на вопрос.
      - Что?
      - Когда вы родились?
      - Какое это имеет значение? Ну, двенадцатого июля.
      - Так я и думал. Вы - Рак. Легкоранимая, любвеобильная, художественная натура.
      - Так как же все-таки? Жениться мне?
      - От Рака трудно отделаться. Он крепко вцепляется в тебя, пока ему не отрежешь клешни.
      - Какой кошмарный образ!
      - Образ чисто символический. Если перевести его на язык психоаналитиков, это означает всего лишь: пока не вырвешь ему половые органы.
      - Всего лишь? - жалобно воскликнул Лоу. - Оставьте наконец шутки и скажите ясно и просто: жениться мне или нет?
      - В католической Италии я бы вам ответил: нет. В Америке это проще: вы всегда можете развестись.
      - Кто говорит о разводе? Я говорю о женитьбе!
      Дешевую шутку "это почти одно и то же" мне, к счастию, не пришлось произносить. Равно как и ничего не стоящий совет: раз ты спрашиваешь, жениться тебе или не жениться, то не женись. В магазин вошел Лоу-старший, весь сияя после тяжелой кошерной трапезы.
      Младший брат взглядом призвал меня к молчанию. Я кивнул.
      - Как поживает паразит? - весело спросил Лоу-старший.
      - Силверс? Он только что добровольно прибавил мне жалованье.
      - Это он может. На сколько? На доллар в месяц?
      - На сто.
      - Что?
      Оба брата уставились на меня. Первым оправился от удивления старший.
      - Ему бы следовало прибавить двести, - заметил он. Такое присутствие духа восхитило меня, но я решил не поддаваться.
      - Он так и хотел, - сказал я. - Но я отказался. Считаю, что еще не заслужил. Может быть, через год - тогда другое дело.
      - С вами нельзя говорить разумно, - пробурчал Лоу-старший.
      - Напротив, - сказал я. - Особенно если речь идет о бронзовых статуэтках. - Я поведал ему о своем открытии. - Я могу купить их для вас на аукционе. Все будут считать их подделками.
      - А если это действительно подделки?
      - Ну, значит, мы ошиблись. Или вы хотите, чтобы я еще застраховал вас от убытков?
      - Почему бы и нет? - ухмыльнулся Лоу. - При ваших-то доходах!
      - Я их и сам могу купить. Это даже проще, - сказал я разочарованно.
      Я рассчитывал на большую благодарность за такой совет. Как всегда, это оказалось заблуждением.
      - Ну, как чечевичный суп? - спросил я.
      - Чечевичный суп? Откуда вы знаете, что я ел чечевичный суп?
      Я показал на лацкан его пиджака, где прилипла половинка раздавленной чечевицы.
      - Слишком тяжелая пища для этого времени года, мистер Лоу. Рискуете получить апоплексический удар. Всего хорошего, господа!
      - Вы человеколюбивая бестия, господин Росс, - с кисло-сладкой улыбкой заметил Лоу-старший. - Но надо понимать шутку! Сколько могут запросить за эту бронзу?
      - Я рассмотрю ее еще раз, как следует.
      - Хорошо. Я ведь не могу этого сделать: если я посмотрю на нее два раза, эти типы почуют недоброе. Они знают меня. Вы меня предупредите?
      - Разумеется.
      Я уже был почти за дверью, когда Лоу-старший крикнул мне вслед:
      - С Силверсом все неправда, да?
      - Правда! - бросил я. - Но у меня есть предложение получше - от Розенберга.
      Не прошел я и десяти шагов, как меня охватило раскаяние. Не из этических соображений, а из суеверия. В своей жизни я проделал уже немало афер с Господом Богом, в которого всегда начинал верить лишь в минуту опасности, - подобно тому, как тореадоры перед боем приносят к себе в каморку статуэтку Мадонны, украшают ее цветами, молятся, давая обет ставить ей свечи, служить мессы, вести благочестивую жизнь, воздерживаться отныне и во веки веков от выпивки и так далее и тому подобное. Но вот бой закончен, и статуэтка Богоматери летит в чемодан вместе с грязным бельем, цветы выбрасываются, обещания забываются, при первом же удобном случае на столе появляется бутылка текилы - и так до очередной корриды, когда все повторяется сначала. Мои аферы с Господом Богом были в том же духе. Но иногда я поддавался и иному суеверию - чувство это, правда, уже давно не возникало во мне, потому что в основе его лежало не стремление избежать опасности, а скорее боязнь спугнуть ожидание. Я остановился. Из магазина рыболовных принадлежностей на меня смотрели чучела щук, возле которых кольцами была разложена леска. "Чтобы не спугнуть ожидание, надо прежде всего чего-то ждать", - подумал я, и мне вдруг стало ясно, что я уступил братьям Лоу свой маленький бизнес тоже из суеверия. Мне хотелось настроить в свою пользу не только Бога, который незримо поднимал сейчас свою сонную главу над крышами домов, но и судьбу, ибо произошло то, во что, казалось, я больше не верил: я снова ожидал чего-то, и это что-то не было материальным, осязаемым - это было теплое чувство, преисполнявшее меня блаженным сознанием того, что я еще не совсем превратился в автомат. Я вспомнил старые, забытые ощущения - сердцебиение, учащенное дыхание; в эту минуту я реально ощутил все эти симптомы, питаемые светом двух жизней - моей собственной и другой безымянной.


      XV

      Когда на следующее утро я сообщил Силверсу о предстоящем визите миссис Уимпер, он отнесся к моим словам весьма пренебрежительно.
      - Уимпер, что за Уимпер? Когда она придет? В пять? Не знаю, буду ли я дома.
      Но мне было точно известно, что этот ленивый крокодил только тем и занимался, что поджидал клиентов, попивая виски.
      - Ну, что же, - сказал я, - тогда отложим ее визит, может, потом у вас появится время.
      - Ладно, привозите, привозите вашу даму, - снисходительно бросил он. - Лучше сразу покончить с таким пустяковым делом.
      "Вот и прекрасно, - подумал я. - У меня будет возможность рассмотреть как следует бронзовые статуэтки в "Савое" после обеда, когда там не толкутся покупатели, как в обеденный перерыв".
      - Вам понравилось, как обставлен дом у Купера? - спросил Силверс.
      - Очень. У него, по-видимому, великолепные советчики.
      - Так оно и есть. Сам он ничего в этом не понимает. Я подумал о том, что и Силверс мало в чем разбирается, кроме одной, узкой области живописи - французских импрессионистов. Но даже этим у него не было особых оснований гордиться: картины являлись для него бизнесом, так же как для Купера - оружие и железный лом. При этом у Купера было преимущество перед Силверсом: он владел еще и прекрасной мебелью, тогда как у Силверса не было ничего, кроме мягких диванов, мягких кресел и скучной, стандартной мебели массового производства.
      Он будто угадал мои мысли.
      - Я тоже мог бы обставить свой дом мебелью конца восемнадцатого века, - сказал он. - Я этого не делаю из-за картин. Весь этот хлам в стиле барокко или рококо только отвлекает. Обломки минувших эпох! Современному человеку они ни к чему.
      - У Купера другое дело, - поддакнул я. - Ему незачем продавать картины, поэтому он может позволить себе и хорошую мебель.
      Силверс рассмеялся.
      - Если бы он действительно стремился к стилевому единству своих интерьеров, ему следовало бы расставить по комнатам пулеметы и легкие орудия. Это было бы уместнее.
      В его словах отчетливо проступала неприязнь к Куперу. Он испытывал подобные чувства ко всем своим клиентам. Показное добродушие моментально слетало с него, как слетает с медяшки дешевая позолота. Он считал, что презирает своих клиентов, скорее же всего он им завидовал. Он старался внушить себе, что цинизм сохраняет ему свободу, но это была дешевая свобода, вроде "свободы" клерка, за глаза ругающего своего шефа. Он усвоил привычку многих односторонне образованных людей потешаться над всем, чего не понимал. Однако эта удобная, но сомнительная позиция не очень-то ему помогала, иногда в нем неожиданно проглядывал просто разнузданный неврастеник. Это и вызывало во мне интерес к Силверсу. Его елейные проповеди можно было выносить, лишь пока они были внове, а потом они нагоняли только скуку - я еле сдерживал зевоту от этих уроков житейской мудрости.
      В полдень я отправился на аукцион и попросил показать мне бронзовые статуэтки. Людей в залах было немного, потому что распродажи в тот день не предвиделось. Огромное унылое помещение, набитое мебелью и утварью XVI и XVII веков, казалось погруженным в сон. У стен громоздились новые партии ковров вперемежку с оружием, копьями, старыми саблями и латами. Я размышлял о словах Силверса по поводу Купера, а потом о самом Силверсе. Как Силверс в отношении Купера, так и я в отношении Силверса - мы оба перестали быть беспристрастными, объективными наблюдателями и превратились в пристрастных критиков. Я уже не являлся зрителем, ко всему, в сущности, равнодушным, - во мне клокотали страсти, которых я давно не испытывал. Я снова ощутил себя включенным в изменчивую игру бытия и уже не был пассивным созерцателем происходящего, стремившимся лишь к тому, чтобы выжить. Незаметно в меня вошло что-то новое, напоминавшее отдаленные раскаты грома и заставившее меня усомниться в моей мнимой безопасности. Все опять заколебалось. Я был снова близок к тому, чтобы принять чью-то сторону, хотя и сознавал, что это неразумно. Это было чувство примитивное, немного напоминавшее враждебность мужчины ко всем остальным представителям этого пола - потенциальным соперникам в борьбе за женщину.
      Я стоял у окна в зале аукциона с бронзовой статуэткой в руках. Позади был пустой зал с расставленной в нем пыльной рухлядью, а я с легким волнением смотрел на улицу, где в любую минуту могла появиться Наташа, и чувствовал, как во мне растет неприязнь к Силверсу и я становлюсь вообще несправедлив ко всему роду людскому. Я понимал, что мое волнение связано с Наташей и что мне вдруг снова стало необходимо не просто выжить, а добиться чего-то большего.
      Я положил бронзовые статуэтки на место.
      - Это подделка, - сказал я принесшему их человеку, старику сторожу с сальными волосами; он жевал резинку, и мое мнение было ему абсолютно безразлично.
      Бронза была, без сомнения, старинная, но, несмотря на мое новое внутреннее состояние, у меня хватило присутствия духа, чтобы об этом умолчать. Я медленно шел вверх по улице, пока не оказался напротив ресторана, где мы были с Наташей. Я не зашел туда, но мне почудилось, что подъезд его освещен ярче других, хотя вход в соседний ресторан был рядом с витриной "Баккара", сиявшей граненым стеклом и хрусталем.
      Я явился к миссис Уимпер. Она жила на Пятой авеню. Пришел вовремя, но она вроде бы не очень торопилась. Картин у нее оказалось немного - всего лишь несколько полотен Ромнея и Рейсдаля.
      - Для "Мартини", надеюсь, не рано? - спросила она.
      Я увидел, что перед ней стоит бокал с чем-то похожим на водку.
      - "Мартини" с водкой? - спросил я.
      - "Мартини" с водкой? Такого я еще не пила! Это джин и немного вермута.
      Я пояснил, что в "Ройбене" научился вместо джина добавлять во все водку.
      - Занятно. Надо как-нибудь попробовать. - Миссис Уимпер качнула своими локонами и нажала на кнопку звонка. - Джон, - сказала она вошедшему слуге. - У нас есть водка?
      - Да, мадам.
      - Тогда приготовьте "Мартини" с водкой для господина Росса. Водку вместо джина. - Она повернулась ко мне. - Французский вермут или итальянский? С маслинами?
      - Французский вермут. Но без маслин. Я впервые пил этот коктейль именно так. Но, пожалуйста, не хлопочите из-за меня. Я выпью "Мартини" и с джином.
      - Нет, нет! Всегда надо учиться новому, если есть возможность. Приготовьте и мне, Джон. Я тоже хочу попробовать.
      Оказывается, старая кукла была не прочь выпить. И теперь я думал лишь о том, чтобы довезти ее до Силверса достаточно трезвой. Джон принес стаканы.
      - За ваше здоровье! - воскликнула миссис Уимпер и стала жадно пить большими глотками. - Отлично, - объявила она. - Надо ввести это у нас, Джон. Удивительно вкусно!
      - Непременно, мадам.
      - Кто вам дал рецепт? - спросила она меня.
      - Один человек, не желавший, чтобы от него пахло алкоголем. Он не мог себе это позволить и утверждал, что коктейль на водке в этом смысле безопаснее.
      - Как забавно! Вы пробовали? Действительно не пахнет? Правда?
      - Возможно. Меня это никогда не волновало.
      - Нет? А у вас есть кто-нибудь, кого бы это волновало?
      Я рассмеялся.
      - Все, кого я знаю, изрядно выпивают.
      Миссис Уимпер осмотрела меня с головы до ног.
      - Это полезно для сердца, - бросила она как бы невзначай. - И для головы. Проясняет мозги. Может, выпьем еще по полстаканчика? На дорогу?
      - С удовольствием, - сказал я, хотя вовсе не был этому рад, опасаясь, как бы за одним бокалом не последовало много других.
      Но, к моему удивлению, осушив свои полстакана, миссис Уимпер встала и позвонила.
      - Машина готова, Джон?
      - Да, мадам.
      - Хорошо. Тогда едем к мистеру Силверсу.
      Мы вышли из дома и сели в большой черный "кадиллак". Почему-то я думал, что миссис Уимпер не поедет на своем автомобиле, и силился вспомнить, где тут ближайшая стоянка такси. Вместе с нами из дома вышел и Джон, чтобы везти нас к Силверсу. Я отметил, что мне везет по части автомобилей: сперва "роллс-ройс", а теперь "кадиллак" - и оба с шоферами. Недурно! Мне бросился в глаза небольшой бар - такой же, как в "роллс-ройсе", и я не удивился бы, если б миссис Уимпер извлекла из него еще по бокалу с коктейлем. Но вместо этого она принялась беседовать со мной о Франции и Париже на довольно корявом французском языке с сильным американским акцентом - я сразу перешел на французский, так как это давало мне преимущество, которое могло пригодиться у Силверса.
      Я заранее знал, что Силверс отошлет меня, полагаясь на собственное обаяние. Однако миссис Уимпер не сразу меня отпустила. В конце концов я сказал, что хочу приготовить коктейли с водкой. Миссис Уимпер захлопала в ладоши.
      Силверс бросил на меня уничтожающий взгляд. Он предпочитал шотландское виски, считая все остальные напитки варварскими. Я объяснил ему, что доктор запретил миссис Уимпер пить шотландское виски, и отправился на кухню. При помощи прислуги я разыскал там, наконец, бутылку водки.
      - Вы пьете это после обеда? - спросила сухопарая прислуга.
      - Не я. Посетители.
      - Какой ужас.
      Любопытно, как часто на меня возлагали ответственность за чужие поступки. Я остался у кухонного окна, а к Силверсу послал прислугу с "Мартини" и с виски. Снаружи на подоконнике устроились голуби. Их развелось в Нью-Йорке не меньше, чем в Венеции, они стали совсем ручными, летали и гнездились всюду. Я прижался лбом к прохладному оконному стеклу. "Где то мне суждено умереть?" - думал я.
      Когда кухарка вернулась, я отправился на свой наблюдательный пост в запасник - оказалось, что Силверс уже собственноручно достал оттуда несколько небольших полотен Ренуара. Это было удивительно, потому что обычно он любил продемонстрировать, что держит помощника.
      Немного спустя он явился ко мне.
      - Вы забыли про свой коктейль. Идите к нам.
      Миссис Уимпер уже осушила свой стакан.
      - А вот и вы! - воскликнула она. - Вы всегда такой вероломный? Или испугались собственного рецепта "Мартини"?
      Она сидела прямо, как кукла, только руки у нее были не мягкие и изящные, как у куклы, а жесткие и костлявые.
      - Что вы думаете об этом Ренуаре? - спросила она.
      Это был натюрморт с цветами, помеченный 1880 годом.
      - Прекрасная вещь, - сказал я. - Вам будет трудно найти что-нибудь равноценное, если его продадут. Миссис Уимпер кивнула.
      - Выпьем еще немного? В такие дни, как сегодня, меня всегда мучит мигрень. Воспаление тройничного нерва. Ужасно! Доктор говорит, единственное, что может помочь, - это немного алкоголя; спирт как будто расширяет кровеносные сосуды. Чего только не делаешь ради здоровья.
      - Я вас понимаю, - сказал я. - У меня тоже несколько лет была невралгия. Это очень болезненно.
      Миссис Уимпер бросила на меня теплый взгляд, будто я сделал ей комплимент. Я вернулся на кухню.
      - Где водка? - спросил я прислугу.
      - Лучше б я ушла в монастырь, - сказала она. - Вот там она стоит, ваша водка! В монастыре, по крайней мере, не соблюдают диету.
      - Ошибаетесь. Монахи были первыми, кто ввел строжайшую диету.
      - Почему же они такие толстые?
      - Потому что едят не то, что надо.
      - Постыдились бы насмехаться над простой несчастной женщиной! Зачем же я училась стряпать, раз никто ничего не ест! Я готовила паштеты в жокей-клубе в Вене, если хотите знать, дорогой мой господин! А здесь готовлю одни салаты - без масла, точно капля масла - это цианистый калий! О приличном торте и говорить нечего! Здесь это считается чуть ли не изменой родине.
      С двумя бокалами "Мартини" я вышел из кухни. Миссис Уимпер уже ждала меня.
      - Слишком много налили, - сказала она и залпом выпила весь стакан. - Итак, до завтра. В пять. Господин Силверс сказал, что вы сами повесите у меня картину.
      Мы проводили ее на улицу. По ней никак не было видно, что она много выпила. Я подвел ее к машине. Несмотря на жару, уже чувствовалось приближение вечера. Тепло скапливалось между домами, как густое невидимое желе; сухая листва деревьев шуршала, будто это южные пальмы.
      Я вернулся в дом.
      - Почему вы сразу не сказали мне, что это - миссис Уимпер? - небрежно заметил Силверс. - Конечно, я отлично знаю ее.
      Я остановился.
      - Я вам это говорил, - возразил я.
      Он махнул рукой.
      - Фамилия Уимпер встречается часто. Вы не сказали мне, что речь идет о миссис Андрэ Уимпер. Я знаю ее давно. Но теперь это уже неважно.
      Я был озадачен.
      - Надеюсь, вы не обиделись на меня, - саркастически заметил я.
      - С чего бы мне на вас обижаться? - возразил Силверс. - В конце концов она, очевидно, что-нибудь купит. - Силверс махнул рукой, точно хотел прогнать муху. - Но трудно сказать наверняка. Эти старые дамы по десять раз возвращают картины, так что даже рамы не выдерживают и разваливаются. А они так и не покупают. Бизнес вовсе не простая штука, как вы думаете. - Силверс зевнул. - Пора кончать. В жару очень устаешь. До завтра. Унесите оставшиеся картины.
      Он ушел, а я стоял и смотрел ему вслед. "Какой мошенник, - думал я. - Он, видно, хочет лишить меня комиссионных на том основании, что я-де привел к нему не нового, а старого, уже давно известного клиента". Я взял три полотна Ренуара и отнес в запасник.
      - "Роллс-ройс"! - воскликнул я, завернув за угол. Машина стояла у тротуара, за рулем сидел шофер. Я был счастлив. Я как раз раздумывал о том, куда бы сводить Наташу сегодня вечером, и ничего не мог придумать. Везде было слишком душно. Решение подсказал "роллс-ройс". - Авантюры, кажется, следуют за мной, как тень, - сказал я. - Машина у тебя на весь вечер - до закрытия театров?
      - Дольше, - сказала Наташа. - До полуночи. В полночь она должна стоять перед рестораном "Эль Марокко".
      - Ты тоже?
      - Мы оба.
      - У миссис Уимпер - "кадиллак", - сказал я. - Может быть, у нее есть и "роллс-ройс". А у тебя что - появился еще один клиент для Силверса?
      - Там видно будет. Как закончилось дело с миссис Уимпер?
      - Очень мило. Она купила довольно хорошего Ренуара - картина вполне в стиле ее кукольного дома.
      - Кукольный дом, - повторила Наташа и рассмеялась. - Эта кукла, которая кажется такой беспомощной и глупой, будто может только хлопать глазами и улыбаться, на самом деле является президентом двух компаний. И там она не хлопает глазами, а делом занимается.
      - Неужели?
      - Ты еще насмотришься чудес, общаясь с американками.
      - Зачем мне американки? Ты сама - чудо, Наташа.
      К моему удивлению, она покраснела до корней волос.
      - Я сама - чудо? - пробормотала она. - Наверное, мне надо почаще посылать тебя к таким женщинам, как миссис Уимпер. Ты возвращаешься с удивительными результатами.
      Я ухмыльнулся.
      - Поедем на Гудзон, - предложила Наташа. - Сначала на пирс, где океанские пароходы, а потом вдоль Гудзона, пока не наткнемся на какую-нибудь уютную харчевню. Меня сегодня тянет в какой-нибудь маленький ресторанчик, к лунному свету и речным пароходам. Собственно, я предпочла бы поехать с тобой в Фонтенбло. Разумеется, когда кончится война. Но там меня, как возлюбленную немца, остригли бы наголо, а тебя без лишних слов поставили бы к стенке. Так что останемся при своем: с котлетами и кока-колой, в этой удивительной стране.
      Она прижалась ко мне. Я почувствовал на своем лице ее волосы и ее прохладную кожу. Казалось, ей никогда не было жарко, даже в такие дни.
      - Ты был хорошим журналистом? - спросила она.
      - Нет, второсортным.
      - А теперь больше не можешь писать?
      - Для кого? Я недостаточно хорошо владею английским. К тому же я уже давно не могу писать.
      - Значит, ты как пианист без рояля?
      - Можно и так сказать. Твой неизвестный покровитель оставил тебе что-нибудь выпить?
      - Сейчас посмотрим. Ты не любишь говорить о себе?
      - Не очень.
      - Понимаю. И о твоем теперешнем занятии тоже?
      - Агент по продаже произведений искусства и мальчик на побегушках.
      Наташа открыла бар.
      - Вот видишь, мы как тени, - сказала она. - Странные тени прошлого. Станет ли когда-нибудь по-другому? О, да тут польская водка! Что это ему взбрело в голову? Польши ведь уже не существует.
      - Да, - подтвердил я с горечью. - Польши как самостоятельного государства больше не существует. Но польская водка выжила. Прикажешь плакать или смеяться по этому поводу?
      - Выпить ее, милый.
      Она достала две рюмки и налила. Водка была великолепная и даже очень холодная. Бар, оказывается, был одновременно и холодильником.
      - Две тени в "роллс-ройсе", - заметил я, - пьют охлажденную польскую водку. За твое здоровье, Наташа!
      - Ты мог бы попасть в армию? - спросила она. - Если бы захотел?
      - Нет. Никому я не нужен. Здесь я нежелательный иностранец и должен радоваться, что меня не загнали в лагерь для интернированных. Живу на птичьих правах, но так же было со мной и в Европе. Здесь-то рай. Если угодно, призрачный рай, отгороженный от всего, что имеет на этом свете значение, особенно для меня. Если угодно, временный рай, в котором можно перезимовать. Рай поневоле. Ах, Наташа! Поговорим о том, что у нас осталось! О ночи, о звездах, об искре жизни, которая еще теплится в нас, но только не о прошлом. Полюбуемся луной! Пассажирские пароходы "люкс" превратились в военные транспорты. А мы стоим за железными перилами, отделяющими этот рай от всемирной истории, и вынуждены беспомощно, бесцельно ждать да почитывать в газетах сообщения о победах, потерях и разбомбленных странах, и снова ждать, и снова вставать каждое утро, и пить кофе, и беседовать с Силверсом и миссис Уимпер, в то время как уровень океана пролитой в мире крови каждый день поднимается на сантиметр. Ты права, паша жизнь здесь - это жалкий парад теней.
      Мы смотрели на причал. Он был почти пуст, но в зеленом свете сумерек отшвартовывалось несколько судов - серо-стальных, низко сидящих, без огней. Мы снова сели в машину.
      - Постепенно улетучиваются мои глупые, старомодные грезы, - произнесла Наташа. - И моя сентиментальность. Прости меня, я, наверное, тебе надоела.
      - Надоела? Что у тебя за странные мысли? Это ты должна простить меня за пошлости, которые я тебе говорил. Уже по одному этому ясно, что я был плохим журналистом! Смотри, какая прозрачная вода! И полнолуние!
      - Куда теперь поедем, мадам? - спросил шофер.
      - К мосту Джорджа Вашингтона. Только медленно. Некоторое время мы молчали. Я упрекал себя за идиотское неумение поддерживать беседу. Я вел себя как тот человек в "Эль Марокко", который горько оплакивал участь Франции, и притом вполне искренне. Но он не понимал, что скорбь в отличие от радости нельзя проявлять на людях, и потому производил смешное впечатление. Я тщетно пытался выбраться из тупика. Тут вдруг Наташа повернулась ко мне. Глаза ее сияли.
      - Как это прекрасно. Река и маленькие буксиры, а там вдали - мост!
      Она давно забыла о нашем разговоре. Я уже не раз замечал это: она быстро на все откликается и быстро все забывает. Это было очень кстати для такого слона, как я, - человека, который помнил невзгоды и совсем не помнил радостей.
      - Я тебя обожаю! - воскликнул я. - И говорю это здесь, сейчас, под этой луной, у этой реки, впадающей в море, в водах которой отражаются сотни тысяч раздробленных лунных дисков. Я обожаю тебя и даже готов повторить избитую фразу о том, что мост Вашингтона, как диадема, венчает беспокойный Гудзон. Только мне хотелось бы, чтобы он действительно стал диадемой, а я - Рокфеллером, или Наполеоном Четвертым, или на худой конец главою фирмы "Ван Клееф и Арпельс". По-твоему, это ребячество?
      - Почему ребячество? Ты что, всегда стремишься перестраховаться? Или ты в самом деле не знаешь, как нравится женщинам такое ребячество?
      - Я прирожденный трус и каждый раз, прежде чем что-нибудь сказать, должен собраться с духом, - ответил я, целуя ее. - Мне хотелось бы научиться водить машину, - сказал я.
      - Можешь начинать хоть сегодня.
      - Я за рулем "роллс-ройса". Тогда мы могли бы высадить блюстителя нравственности у ближайшей пивной, а так мне кажется, точно я в Мадриде: вечно в сопровождении дуэньи.
      Она засмеялась.
      - Разве шофер нам мешает? Он же не знает немецкого и по-французски тоже не понимает ни слова. Кроме "мадам", разумеется.
      - Значит, он нам не мешает? - переспросил я.
      Она на мгновение умолкла.
      - Милый, это же беда большого города, - пробормотала она. - Здесь почти никогда нельзя побыть вдвоем.
      - Откуда же тогда здесь берутся дети?
      - Одному Богу известно!
      Я постучал в стекло, отделявшее нас от шофера.
      - Вы не остановитесь вон там, у того садика? - переспросил я, протягивая шоферу пятидолларовую бумажку. - Сходите, пожалуйста, куда-нибудь поужинать. А через час приезжайте за нами.
      - Да, конечно, сэр.
      - Вот видишь! - воскликнула Наташа. Мы вышли из машины и увидели, как она исчезла в темноте. В тот же миг из открытого окна за сквером раздался грохот музыкального автомата. На сквере валялись бутылки из-под кока-колы, пакеты из-под пива и обертки мороженого.
      - Прелести большого города! - бросила Наташа. - А шофер приедет только через час!
      - Можем погулять вдоль берега.
      - Гулять? В этих туфлях?
      Я выскочил на середину улицы и замахал руками, как ветряная мельница. В неярком уличном свете я узнал удлиненный радиатор "роллс-ройса": на Гудзоне таких было немного, должно быть, это наш шофер повернул назад.
      Так оно и оказалось, но теперь он был уже не третьим лишним, а нашим спасителем. Глаза у Наташи блестели от сдерживаемого смеха.
      - Куда дальше? - спросила она. - Где бы нам поесть?
      - Жарища везде невыносимая, - сказал шофер. - Разве что в "Блю Риббон"? Прохладно. И тушеная говядина там - высший класс.
      - Тушеная говядина? - сказал я.
      - Тушеная говядина! - повторил он. - Высший класс!
      - Будь я проклят, если в Нью-Йорке стану есть тушеную говядину или кислую капусту, - сказал я Наташе. - Это то же самое что кричать "Хайль Гитлер!". Поехали на Третью авеню. Там много всяких ресторанов.
      - В ресторан "Морской царь"? - спросил он. - Хороший ресторан, и воздух там кондиционированный.
      - Кислая капуста - блюдо эльзасское, - сказала Наташа, - если уж мы решили точно определить ее национальный статус!
      - Эльзас долгое время принадлежал Германии.
      - Мы без конца возвращаемся к политике. Хорошо, поедем на Третью авеню. Морские цари пока еще нейтральны.
      Я перестал спорить: о, если бы все было так просто! В конце концов я и сам прибыл сюда с потушенными огнями, передвигаясь зигзагами, чтобы избежать встречи с подводными лодками. Что уж тут говорить о нейтралитете, если сам Бог перестал быть нейтральным и перед очередным боем перекочевывает с одного алтаря на другой?
      В ресторане "Морской царь" мы увидели Кана. Он был там единственным посетителем, одиноко и отрешенно сидевшим перед блюдом, полным огромных крабовых клешней.
      - Человек со множеством хобби, - заметил я. - Он превратил мир в коллекцию разных хобби и благодаря этому неплохо живет.
      - Молодец.
      - После крабов будете есть еще мороженое? - спросил я Кана.
      - Я это проделал однажды. Не скажу, чтобы мне это пошло на пользу. Нельзя следовать всем влечениям сразу.
      - Очень мудро.
      Мы тяжело опустились на стулья, будто проделали долгий путь. Я решил не водить Наташу в ресторан "Эль Марокко": мне почему-то не хотелось больше знакомиться с ее друзьями.


      XVI

      Днем я отправился к Кану. Он пригласил меня отобедать с ним в китайском ресторане. Кан предпочитал китайскую кухню всем остальным. Началось это его увлечение еще в Париже. Но Парижу тут далеко до Нью-Йорка: в Нью-Йорке есть целый китайский квартал.
      Мы доехали на автобусе до Мотт-стрит. Ресторан помещался в подвале, куда вели несколько ступенек.
      - Удивительное дело, - сказал Кан. - В Нью-Йорке почти не встретишь китаянок. Либо они сидят по домам, либо китайцы разрешили проблему внеполового размножения. Китайчат на улице сколько угодно, а женщин совсем не видно. А ведь китаянки самые прекрасные женщины на свете.
      - В романах?
      - Нет, в Китае, - сказал Кан.
      - Вы там были?
      - А как же. Поехал в тридцатом. И пробыл два года.
      - Но потом вернулись. Почему?
      Кан буквально затрясся от смеха.
      - Тоска по родине!
      Мы заказали креветки, зажаренные в масле.
      - Как поживает Кармен? - спросил я. - С виду она нечто среднее между полинезийкой и очень светлой китаянкой. В ней есть какая-то трагическая экзотика.
      - А между тем она родилась в Померании, в Рюгенвальде. Такие парадоксы иногда бывают. Хорошо, что она еврейка и не надо доискиваться, откуда она такая взялась.
      - Выглядит она так, словно ее родина Тимбукту, Гонконг или Папеэте.
      - Однако по своему интеллектуальному уровню она - местечковая еврейка. Очаровательная смесь! Я могу представить себе, как вы примерно поступите и что подумаете в той или иной ситуации. Но когда дело касается Кармен, я - пас. Она для меня книга за семью печатями. Я никогда не знаю наперед, ни что она подумает, ни как поступит. Вы ошибаетесь, она вовсе не дитя Иокагамы, Кантона или других экзотических городов - она просто с другой планеты. Спустилась к нам с лунных кратеров, поднялась из первозданных глубин глупости, чистой, святой простоты и чудовищной наивности, о которых мы, простые смертные, давно потеряли представление. Она чиста, как в первый день творения. Словом, законченный образец женщины. Ни к чему не прилагает усилий, не ведает сомнений. Она существует, и слава Богу! Может, хотите заказать еще порцию креветок? Сказочная еда!
      - Хорошо.
      - Глупость - ценнейший дар, - продолжал Кан. - Но тот, кто ее утратил, никогда не приобретет вновь. Она спасает, как шапка-невидимка. Опасности, перед которыми бессилен любой интеллект, глупость просто не замечает. Когда-то я пытался искусственно поглупеть. Практиковался в глупости и даже преуспел. Иначе мои проделки во Франции могли бы плохо кончиться. Но все это, конечно, жалкий эрзац по сравнению с истинной, бьющей через край глупостью, особенно если она сочетается с такой внешностью, какой могла бы позавидовать сама Дузе... - Кан усмехнулся. - Глупость Кармен - это уже глупость Парсифаля, она почти священна.
      Я поперхнулся. Сравнение Кармен с Парсифалем или с Лоэнгрином было настолько дико - оно просто обезоруживало. Мне нравилось делать несопоставимые сравнения. В Брюсселе я иногда коротал время, придумывая их. Они и сейчас мгновенно приводили меня в хорошее настроение, подобно священному толчку, который, как гласит учение "дзэн", чувствуешь перед просветлением. Неожиданное сравнение всегда выходит за пределы человеческой логики.
      - А как вы вообще живете? - спросил я. - Как идут дела?
      - Умираю от скуки, - ответил Кан и оглянулся по сторонам.
      Кроме официантов, в ресторане не было китайцев. Здоровенные потные бизнесмены неумело орудовали палочками, пиджаки, снятые по случаю жары, висели на спинках стульев, словно призраки. Кан ел палочками с элегантностью второразрядного мандарина.
      - Я умираю от скуки, - повторил Кан. - А магазин процветает. Через несколько лет я стану старшим продавцом, еще через несколько - совладельцем. А погом, глядишь, пройдет еще какое-то время, и я смогу приобрести все дело. Заманчивая перспектива. Не правда ли?
      - Во Франции она была бы заманчивей.
      - Но только перспективой. Безопасность казалась там самой невероятной случайностью, ибо ее не существовало. Однако между перспективой и действительностью - дистанция огромного размера. Иногда это - вообще противоположные понятия. И когда человек оказывается в безопасности, она поворачивается к нему своим истинным лицом - скукой. Знаете, что я думаю на этот счет? Многолетние цыганские скитания испортили нас, мы уже не годимся для буржуазного образа жизни.
      - Не ручайтесь за всех, - рассмеялся я. - Большинство еще годится. Многие скоро забудут свое цыганское житье. Представьте себе, что людей, торговавших мукой и кормом для кур, заставили работать на трапеции... Как только им разрешат слезть с трапеции, они тут же вернутся к своей муке и кормам.
      Кан покачал головой.
      - Далеко не все. Эмигранты куда сильнее отравлены годами скитаний, чем вы думаете.
      - Ну, что ж. Значит, они станут несколько отравленными торговцами.
      - А художники? Писатели? Актеры? Все те, кто не может найти в эмиграции применение своим силам? За это время они стали на десять лет старше. Сколько же им будет, когда они смогут вернуться и приступить к привычному делу?
      Я задумался над словами Кана. Что будет со мной?
      Миссис Уимпер приготовила к моему приходу "Мартини". На этот раз он был в большом графине. Значит, Джону не придется бегать за каждым коктейлем в отдельности. Мне стало не по себе. По самым скромным подсчетам, в графине было от шести до восьми двойных порций "Мартини".
      Стремясь поскорее уйти, я заговорил бойко и деловито:
      - Куда мне повесить Ренуара? Я захватил все, что надо, - это не займет и двух минут.
      - Сперва давайте подумаем. - Миссис Уимпер, облаченная во все розовое, показала на графин. - По вашему рецепту. С водкой. Очень вкусно. Не освежиться ли нам немного? Сегодня такой жаркий день.
      - "Мартини", по-моему, чересчур крепок для такой жарищи!.
      - Не нахожу, - она засмеялась, - и вы, наверное, тоже. По лицу видно.
      Я начал озираться по сторонам.
      - Может быть, повесить картину здесь? На этой стене, над кушеткой - самое подходящее место.
      - Здесь, собственно, уже достаточно картин. Когда вы были последний раз в Париже?
      Я покорился своей судьбе. Но после второго бокала все же встал.
      - А теперь пора за работу. Надеюсь, вы уже приняли решение?
      - Нет, я еще ничего не решила. А как вы считаете?
      Я показал на простенок, где стояла кушетка.
      - Это место создано для натюрморта с цветами. Картина прекрасно впишется сюда, и освещение здесь очень хорошее.
      Миссис Уимпер встала и пошла впереди меня - миниатюрная, изящная женщина, с голубовато-серебристыми волосами. Оглядевшись по сторонам, она направилась в соседнюю комнату. Здесь висел портрет маслом, пол-лица занимал тяжелый, выдававшийся вперед подбородок.
      - Мой муж, - сообщила игрушечная миссис Уимпер, проходя мимо портрета. - Умер в тридцать пятом. Инфаркт миокарда. Слишком много работал. У него никогда не было свободного времени, зато теперь времени у него в избытке. - Она мелодично засмеялась. - Американцы работают, чтобы умереть. В Европе это иначе. Да?
      - В данное время - нет. Теперь там умирает куда больше мужчин, чем в Америке.
      Миссис Уимпер обернулась.
      - Вы имеете в виду войну? Не будем ее касаться. Мы прошли еще через две комнаты, затем поднялись по лестнице. На лестнице висело несколько рисунков Гиса. Я захватил с собой Ренуара и молоток. И прикидывал, куда бы повесить картину.
      - Может быть, в моей спальне? - небрежно заметила миссис Уимпер и пошла вперед.
      Ее кремовая с золотом спальня была сногсшибательна: широкая кровать эпохи Людовика XVI, покрытая парчой, красивые кресла, стулья и черный лакированный комодик эпохи Людовика XV. Комод стоял на бронзовых ножках и был щедро украшен позолотой. На секунду я забыл обо всех своих мрачных предчувствиях и воскликнул:
      - Здесь! Только здесь! Над этим комодиком!
      Миссис Уимпер молчала. Она глядела на меня затуманенным, почти отсутствующим взглядом.
      - Вы тоже так считаете? - спросил я, приложив маленькую картину Ренуара к стене над комодиком.
      Миссис Уимпер не отрываясь смотрела на меня, потом она улыбнулась.
      - Мне нужен стул, - сказал я.
      - Возьмите любой, - ответила она.
      - Стул эпохи Людовика Шестнадцатого?
      Она опять улыбнулась.
      - Отчего же нет?
      Я взял один из стульев. Он не был расшатан. Тогда я осторожно влез на него и начал обмерять стену. За моей спиной не слышалось ни звука. Я определил высоту, на какой должна висеть картина, и приставил к стенке гвоздь. Но прежде чем ударить молотком, я оглянулся. Миссис Уимпер стояла в той же позе с сигаретой в руке и со странной улыбкой глядела на меня. Мне стало не по себе, и я постарался как можно быстрее вбить гвоздь. Гвоздь держался крепко. Я взял картину, которую прежде положил на комодик, и повесил ее. Потом слез со стула и отставил его в сторону. Миссис Уимпер продолжала неподвижно стоять. И все так же не сводила с меня глаз.
      - Нравится? - спросил я, собирая инструменты. Она кивнула и пошла впереди меня к лестнице. Вздохнув с облегчением, я двинулся следом за ней. Миссис Уимпер вернулась в первую комнату и подняла графин.
      - За Ренуара, за мою удачу!
      - С удовольствием, - согласился я, решив, что после второго бокала "за удачу" улизну, сославшись на похороны.
      Но мне не пришлось прибегать к этой лжи. Странная неловкость, которая возникла между нами, не проходила. Миссис Уимпер смотрела на меня невидящими глазами. Она слегка улыбалась, и трудно было понять, что означала ее улыбка - насмешку или еще что-то. Правда, я, как старый мазохист, решил, что она потешается надо мной.
      - Я еще не выписала чека, - сказала она, - приходите как-нибудь на днях. И тогда вы его получите.
      - Спасибо. Предварительно я позвоню.
      - Можете прийти без звонка. Часов в пять я всегда дома. Спасибо за рецепт коктейля с водкой.
      Смущенный, я вышел на жаркую улицу. У меня было такое впечатление, что меня ловко одурачили. Притом одурачил человек, который, как мне казалось, сам находился в несколько смешном положении. Надо полагать, что и в следующий раз со мной произойдет то же самое, хотя я не был в этом стопроцентно уверен. Могло случиться другое, только мне не хотелось убедиться в этом на собственном опыте. Во всяком случае, на данном этапе опасность миновала. Силверс наверняка пожелает сам получить чек. Он ни в коем случае не станет раскрывать мне свои карты.
      - Ты без машины? - спросил я Наташу.
      - Без машины, без шофера, без водки и без сил. Жарища невыносимая. В этой гостинице давно следовало установить кондиционер.
      - Владелец нипочем не согласится.
      - Конечно. Бандит!
      - У меня есть лед - можно приготовить "Русскую тройку", - сказал я. - И имбирное пиво, и лимонный сок, и водка.
      Наташа поглядела на меня с нежностью.
      - Неужели ты все купил?
      - Да. Между прочим, я уже выпил два "Мартини".
      Наташа засмеялась.
      - У миссис Уимпер?
      - Да. Откуда ты знаешь?
      - Она этим славится.
      - Чем? Своими коктейлями?
      - И коктейлями тоже.
      - Старая перечница. Удивительно еще, что все прошло так гладко.
      - Она уже заплатила?
      - Нет. А почему ты спрашиваешь? Считаешь, она вернет картину? - спросил я, не на шутку встревоженный.
      - Этого я не считаю.
      - У нее так много денег, что она может покупать, не задумываясь?
      - И это тоже. Кроме того, она любит молодых мужчин.
      - Что?
      - Ты ей понравился.
      - Наташа, - сказал я, - ты это серьезно? Неужели ты хочешь свести меня с этой старой пьянчугой?
      Наташа расхохоталась.
      - Послушай, - сказала она, - дай мне выпить.
      - Не дам ни капли. Сперва ответь.
      - Она тебе понравилась?
      Я глядел на Наташу во все глаза.
      - Ну так вот! - сказала она. - Миссис Уимпер любит молодых мужчин. И ты ей понравился. Пригласила она тебя на один из своих званых вечеров?
      - Пока еще нет. Предложила зайти за чеком, - сказал я мрачно. - Но, может, я еще удостоюсь и этой чести.
      - Обязательно! - Наташа наблюдала за мной. - Тогда она пригласит и меня тоже.
      - Ты уверена? Видно, ты уже не раз бывала в подобных ситуациях и знаешь все наперед? Она должна была сразу броситься мне на шею, так, что ли?
      - Нет, - сухо ответила Наташа. - Дай мне рюмку водки.
      - А почему не "Мартини" с водкой?
      - Потому что я не пью "Мартини". Еще вопросы есть?
      - Очень много. Я не привык, чтобы мною торговали, и я не сутенер.
      Я не увидел, как она плеснула водкой, - просто почувствовал, что водка течет у меня по лицу и капает с подбородка. Она вцепилась в бутылку - на ее побелевшем лице глаза казались огромными. Но я оказался проворнее, вырвал бутылку и, проверив, плотно ли вставлена пробка, швырнул ее на кушетку, подальше от Наташи. Она тут же кинулась за бутылкой. Но я схватил Наташу и толкнул в угол; я крепко держал обе ее руки и свободной рукой рванул на ней платье.
      - Не смей дотрагиваться до меня, - прошипела она.
      - Я не только дотронусь до тебя, чертовка! Возьму силой, здесь, сию же минуту, ты у меня...
      Она плюнула мне в лицо и пнула меня.
      Я сжал коленями ее ноги. Она попыталась вырваться, но поскользнулась и упала. Я опять толкнул ее к дивану.
      - Пусти меня. Ты взбесился, - зашептала она неожиданно высоким незнакомым голосом. - Пусти, я буду кричать.
      - Ори сколько влезет, - захрипел я. - Все равно я проучу тебя, проклятая ведьма!..
      - Сюда идут люди! Разве ты не видишь? Сюда идут люди! Пусти меня, негодяй, скотина... Пусти меня!..
      Она лежала на диване, выгнувшись всем телом, чтобы я не мог подмять ее под себя. Я чувствовал, как напряжены ее мускулы; ноги ее были тесно и крепко прижаты к моим ногам, словно не я обхватил их, а она обхватила меня... И я заметил, что под юбкой у нее ничего нет. С силой я придавил ее к дивану... Теперь лицо ее было рядом с моим, и она не сводила с меня беспокойных глаз.
      - Пусти меня! - шептала она. - Не здесь, только не здесь, пусти меня, не здесь, только не здесь.
      - А где же, дрянь паршивая?.. - Я скрипел зубами от злобы. - Убери руку, не то я сломаю ее. Я тебя здесь...
      - Не здесь, не здесь, - шептала она тем же высоким, незнакомым голосом.
      - Где же еще...
      - У тебя в номере, не здесь, у тебя в номере.
      - Чтобы ты удрала, а потом издевалась надо мной.
      - Я не удеру, я не удеру. Клянусь, не удеру. Дорогой мой, дорогой...
      - Что? - спросил я.
      - Пусти меня. Клянусь, я не удеру. Только пусти меня. Сюда идут люди.
      Я отпустил ее. И встал. Я ожидал, что она оттолкнет меня и пустится бежать. Но она не побежала, оправила на себе юбку, выпрямилась.
      Я привел себя в порядок. Она встала. Я не спускал с нее глаз: теперь она могла пройти мимо меня, но я мог еще удержать ее.
      - Пошли, - сказала она.
      - Куда?
      - К тебе в номер.
      Я шел сперва сзади, потом обогнал ее; торопливо и почему-то осторожно поднялся по скрипучей лестнице, устланной серой дорожкой, мимо таблички со словом "Думай!" к своему номеру на втором этаже. И остановился перед дверью.
      - Ты можешь уйти, если хочешь, - сказал я.
      Она отодвинула меня и плечом толкнула дверь.
      - Пошли! - сказала она.
      Я вошел за ней следом и захлопнул дверь. Но не запер ее на ключ. Я вдруг почувствовал, что наступила реакция, и прислонился к стене. У меня было такое ощущение, точно я стою в лифте, который стремительно падает вниз, а меня в это время тащат наверх. В глазах у меня потемнело, как будто кто-то влил мне в череп целое ведро воды; вода булькала, и, чтобы не упасть, я крепко уперся обеими руками в стену.
      Потом я увидел Наташу, она лежала в постели.
      - Почему ты не идешь ко мне? - спросила она.
      - Не могу.
      - Что?
      - Не могу.
      - Не можешь?
      - Да, - сказал я. - Проклятая лестница.
      - При чем тут лестница?
      - Не знаю.
      - Что?
      - Не могу, вот и все. Прогони меня, если хочешь.
      - Из твоей собственной комнаты?
      - Тогда смейся надо мной, сколько влезет.
      - Почему я должна смеяться?
      - Не знаю. Я слышал, что когда с мужчиной такое случается, над ним смеются.
      - Со мной этого еще не бывало.
      - Тем более ты должна смеяться.
      - Не хочу, - сказала Наташа.
      - Почему ты не уходишь?
      - Ты хочешь, чтобы я ушла?
      - Нет.
      До сих пор она лежала неподвижно, а теперь приподнялась на локте, подперла голову и поглядела на меня.
      - Я чувствую себя очень погано, - сказал я.
      - А я нет, - сказала она. - Как ты думаешь, чем все это объясняется?
      - Не знаю. Меня доконало слово "дорогой".
      - А я считаю, во всем виновата лестница.
      - И она тоже. А потом еще то, что ты вдруг решила стать моей.
      - Лучше, чтобы я этого не решала?
      Я беспомощно взглянул на нее.
      - Не спрашивай. На меня повлияло все вместе. Это был странный диалог: ни она, ни я даже не попытались приблизиться друг к другу, голоса наши звучали монотонно и невыразительно.
      - В номере есть ванная? - спросила она.
      - Нет. Только в коридоре. Четвертая дверь. Она медленно встала, провела рукой по волосам и пошла к двери. Поравнявшись со мной, она погладила мена, глядя куда-то прямо перед собой. Однако, почувствовав ее прикосновение, я оторвался от стены и обнял ее. Она попыталась высвободиться. Ее тело сквозь одежду было такое молодое и теплое. И такое гибкое, будто я держал в руках форель... В ту же секунду все снова стало, как раньше. Я крепко обнимал ее.
      - Ты ведь меня вовсе не хочешь, - прошептала она, отвернувшись.
      Я поднял ее и понес к кровати. Она оказалась тяжелей, чем я думал.
      - Я хочу тебя, - сказал я глухо. - Хочу тебя, только тебя, одну тебя, хочу тебя больше всего на свете, хочу проникнуть в тебя, слиться с тобой, хочу проникнуть в тебя!
      Ее лицо было совсем рядом, я видел ее глаза, нестерпимо блестящие, остановившиеся.
      - Тогда возьми меня! - пробормотала она сквозь зубы и не закрыла глаз.
      ...Голос ее становился все тише, она залепетала бессвязные, невнятные слова, потом перешла на шепот и совсем замолкла.
      И вдруг она потянулась, проговорила что-то, закрыла глаза и тут же снова их открыла.
      - Пошел дождь? - спросила она. Я расхохотался.
      - Нет еще. Может, пойдет ночью.
      - Стало прохладней. Где у тебя ванная?
      - Четвертая дверь по коридору.
      - Можно я надену твой купальный халат?
      Я дал ей халат. Она сняла с себя все, кроме туфель. Раздевалась она медленно, не глядя на меня. И не казалась смущенной. Она была вовсе не такая худая, как я предполагал. Уже раньше я чувствовал это, а теперь увидел своими глазами.
      - Ты красивая! - сказал я.
      Она подняла голову.
      - Не слишком толстая?
      - Помилуй Бог. Нет.
      - Хорошо, - сказала она. - В таком случае наше будущее рисуется мне в розовом свете. Я люблю поесть. И всю жизнь голодаю. Из-за того, что работаю манекенщицей, - добавила она. - Только поэтому.
      - Сегодня мы поедим вволю. Закажем все закуски подряд и шикарный десерт.
      - Я слежу за собой, чтоб не стать бочкой. Иначе меня вышвырнут на улицу. Так что можешь не беспокоиться.
      - А я и не беспокоюсь, Наташа.
      Взяв мое мыло и свою сумочку, она шутливо отдала мне честь и вышла. Я лежал и ни о чем не думал. Мне тоже казалось, будто полил дождь. Правда, я знал, что дождя не было. Тем не менее я подошел к окну и выглянул наружу. Окно выходило на задний двор; из глубины каменного колодца поднималась духота и вонь от мусорных ящиков. "Только в нашей комнате стало свежей". - подумал я. Пошел назад к кровати, снова улегся и устремил взгляд на лампочку без абажура, свисавшую с потолка. Через некоторое время вернулась Наташа.
      - Я перепутала комнату, - сказала она. - Думала, что твоя дверь следующая.
      - Там кто-нибудь был?
      - Никого. Темно. Разве здесь не запирают комнаты?
      - Многие не запирают. Вору в них нечем поживиться.
      От Наташи пахло мылом и одеколоном. Где она взяла одеколон? Для меня это было загадкой. Может, он лежал у нее в сумочке? А может, кто-нибудь оставил одеколон в ванной, и она им воспользовалась.
      - Миссис Уимпер, - сказала она, - любит молодых мужчин, но дальше этого дело не идет. Она с удовольствием беседует с ними. Вот и все. Запомни это раз и навсегда.
      - Хорошо, - сказал я, хотя Наташа не вполне меня убедила.
      В голой комнате ярко горела лампа. Наташа расчесывала волосы щеткой перед жалким зеркальцем над раковиной.
      - Муж ее умер от сифилиса. Не исключено, что миссис Уимпер тоже больна, - добавила она.
      - Кроме того, у нее рак и потеют ноги, а летом она моется исключительно "Мартини" с водкой, - сказал я ей в тон.
      Она засмеялась.
      - Не веришь? Да и с чего бы ты вдруг мне поверил?
      Я встал.
      - Как ты отнесешься к такому признанию: стоит мне до тебя дотронуться, и я уже не владею собой? - спросил я.
      - Так было далеко не всегда, - сказала она.
      - Зато теперь это так.
      Она прильнула ко мне.
      - Я убила бы тебя, если б это было иначе, - пробормотала она.
      Я снял с нее купальный халат и бросил его на пол.