- Ты самая длинноногая женщина из всех, каких я знаю, - сказал я и выключил свет. В темноте я видел только ее светлую кожу и черные провалы рта и глаз.
      Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, и чувствовали, как в темноте на нас надвигается темная волна, чувствовали, как она перекатывается через нас. Мы еще долго лежали так, не дыша, и другие, гораздо менее грозные волны подымались и опадали в нас.
      Наташа шевельнулась.
      - У тебя есть сигареты?
      - Да. - Я дал ей сигарету и поглядел на нее при свете спички. Лицо у нее было спокойное и невинное. - Хочешь чего-нибудь выпить? - спросил я.
      Она кивнула. Я заметил это в темноте по движению горящей сигареты.
      - Только не водки.
      - У меня нет холодильника, поэтому все теплое. Хочешь, я принесу снизу?
      - Разве это не может сделать кто-нибудь другой?
      - Внизу никого нет, кроме Меликова.
      В темноте я услышал ее смех.
      - Он все равно нас увидит, когда мы спустимся, - сказала она.
      Я не ответил. Мне еще надо было привыкнуть к этой мысли. Наташа поцеловала меня.
      - Включи свет, - сказала она. - Мы пощадим привитые тебе правила приличия. К тому же я проголодалась. Давай пойдем в "Морской царь".
      - Опять туда? Неужели тебе не хочется пойти в какое-нибудь другое заведение?
      - Ты уже получил комиссионные за миссис Уимпер?
      - Нет еще.
      - Тогда пойдем в "Морской царь".
      Наташа вскочила с постели и щелкнула выключателем. Потом она прошлась нагишом по комнате и подняла купальный халат.
      Я встал и оделся. Потом снова сел на постель и стал ждать ее возвращения.
     
     
      XVII
     
      - А я ведь благодетель рода человеческого, - заявил Силверс. Закурив сигару, он благосклонно оглядывал меня.
      Мы готовились к визиту миллионера Фреда Лэски. На сей раз мы не собирались вешать картину в спальне и выдавать ее за личную собственность госпожи Силверс, с которой она ни за что не расстанется, покуда супруг не пообещает ей норковую шубку и два туалета от Майнбохера. В конце концов она все же рассталась с любимыми полотнами, а норковой шубки не было и в помине. Впрочем, ничего удивительного: на дворе стояло лето! На этот раз речь шла о том, чтобы сделать из миллионера-плебея светского человека.
      - Война - это плуг, - поучал меня Силверс, - она вспахивает землю и перераспределяет состояния. Старые исчезают, на их месте появляется бесчисленное множество новых.
      - У спекулянтов, у торгашей, у поставщиков. Короче говоря, у тех, кто наживается на войне, - заметил я.
      - Не только у поставщиков оружия, - продолжал Силверс как ни в чем не бывало. - Но также у поставщиков обмундирования, поставщиков продовольствия, судов, автомобилей и тому подобного. На войне зарабатывают все, кому не лень.
      - Все, кроме солдат!
      - О солдатах я не говорю.
      Силверс отложил сигару и взглянул на часы.
      - Он придет через пятнадцать минут. Сперва вы принесете две картины, а я спрошу вас насчет Сислея. Тогда вы притащите картину Сислея, поставите ее лицом к стене и шепнете мне на ухо несколько слов. Я притворюсь, будто не понял, и раздраженно спрошу, в чем дело. Вы скажете громче, что этот Сислей отложен для господина Рокфеллера. Понятно?
      - Понятно, - ответил я.
      Через пятнадцать минут явился Лэски с супругой. Все шло как по маслу. Картина Сислея - пейзаж - была внесена в комнату. Я шепнул Силверсу несколько слов на ухо, и в ответ он сердито приказал мне говорить громче - какие, дескать, тут могут быть тайны.
      - Что? - спросил он потом изумленно. - Разве Сислей, а не Моне? Ошибаетесь. Я же велел отложить картину Моне.
      - Извините, господин Силверс, но боюсь, что ошибаетесь вы. Я все точно записал. Взгляните... - Я вынул записную книжку в клеенчатом переплете и протянул ее Силверсу.
      - Вы правы, - сказал Силверс. - Ничего не поделаешь. Раз отложено, значит, отложено.
      Я поглядел на господина Лэски. Это был тщедушный бледный человечек в синем костюме и коричневых ботинках. Он зачесывал на лысину длинные пряди волос сбоку, и казалось, что они буквально приклеены к его черепу. В противоположность мужу, супруга господина Лэски отличалась могучим телосложением. Она была на голову выше и в два раза толще его. И вся обвешана сапфирами. Впечатление было такое, что она вот-вот его проглотит.
      На секунду я остановился в нерешительности, держа картину так, что часть ее была видна присутствующим. И госпожа Лэски клюнула.
      - Посмотреть ведь никому не возбраняется? - проквакала она своим хриплым голосом. - Или это тоже невозможно?
      Силверс мгновенно преобразился.
      - Ну что вы! Ради Бога простите, многоуважаемая госпожа Лэски! Господин Росс, почему вы не показываете нам картину? - сказал он недовольным тоном, обращаясь ко мне по-французски и, как всегда, ужасающе коверкая слова. - Allez vite, vite!(1)
      Я притворился смущенным и поставил картину на один из мольбертов. После чего скрылся у себя в каморке. Она напоминала мне Брюссель. Я сидел и читал монографию о Делакруа, время от времени прислушиваясь к разговору в соседней комнате. В госпоже Лэски я не сомневался. Она производила впечатление человека, который вечно живет под угрозой нападения и, не желая быть страдательным лицом, неизменно выступает в роли агрессора. По-видимому, эта дама находилась в непрестанной борьбе с собственными представлениями о высшем свете Бостона и Филадельфии, а ей хотелось быть принятой в свете, хотелось добиться признания, чтобы в дальнейшем с язвительной усмешкой взирать на новичков.
      Я захлопнул книгу и достал маленький натюрморт Мане: пион в стакане воды. Мысленно я вернулся в Брюссель - к тому времени, когда мне вручили электрический фонарик, чтобы я мог читать по ночам в своем убежище. Мне разрешили пользоваться фонариком только в запаснике, где не было окон, да и то лишь ночью. В запаснике многие месяцы стояла кромешная тьма. Долгое время я видел только блекло-серый ночной свет, когда покидал мое убежище и, подобно привидению, бесшумно бродил по залам музея. Но благодаря фонарику, который мне наконец доверили, я вернулся из призрачного царства теней в царство красок.
      После этого я уже не вылезал ночью из своего тайника, освещенного теплым светом. Я заново наслаждался многокрасочностью мира, словно человек, чудом излечившийся от дальтонизма, или животное, которое из-за строения глаз воспринимает только различные оттенки серого. Я вспомнил, что с трудом удержался от слез, когда увидел первую цветную репродукцию акварели Сезанна с изображенной на ней вершиной Сент-Виктуар. Оригинал висел в одном из залов музея, и я не раз любовался им в обманчивой полутьме лунной ночи.
     
      -----------------------------------------
      (1) Давайте скорее, скорее! (франц.)
     
      Судя по всему, люди в соседней комнате собрались уходить. Я осторожно поставил крохотный картон Мане, эту частичку его прекрасного мира, на деревянный стеллаж у стены. Жаркий день, отступивший, казалось, перед каплей росы на белом пионе и перед прозрачной водой стакана, написанными художником, вновь проник в мою каморку сквозь узкое и высокое окно. И вдруг во мне горячим ключом забила радость. На секунду все смешалось в моем сознании - день вчерашний с днем сегодняшним, брюссельский запасник с каморкой Силверса. Потом осталось лишь окрыляющее чувство, чувство благодарности за то, что я еще жив, за то, что я существую. Несчетные обязанности, обступающие человека со всех сторон, в мгновение ока рухнули, подобно стенам Иерихона, рухнувшим от громогласных труб Богом избранного народа; я обрел свободу, дикую соколиную свободу, от которой у меня захватило дух, ибо передо мной открылись ветер, солнце и гонимые ветром облака, открылась совсем иная, неведомая доселе жизнь.
      Ко мне вошел Силверс, окутанный ароматом своей сигары.
      - А вы не хотите закурить "Партагос"? - спросил он возбужденно.
      Я отказался. Когда человек должен мне деньги, подобная щедрость вызывает у меня подозрение. Как-то раз один тип решил, что рассчитался со мной, подарив мне сигару. От Силверса я ждал комиссионных за миссис Уимпер. В ее доме моя "невинность" подверглась опасности, и теперь, выражаясь языком сутенера, я хотел получить за это хоть что-то. Вечером я намеревался пойти с Наташей ужинать в ресторан с кондиционированным воздухом - теперь был мой черед вести ее в ресторан. С Силверсом надо было держать ухо востро:
      дабы умерить мои притязания, он уже успел соврать, что миссис Уимпер - его старая знакомая. Я не удивился бы, если бы он объявил, что в мое жалованье входят и комиссионные за миссис Уимпер: ведь даже весьма почтенные фирмы автоматически присваивают себе права на патенты работающих у них изобретателей, в лучшем случае выплачивая тем лишь какую-то часть прибылей.
      - Семейство Лэски клюнуло на Сислея, - сказал благодетель рода человеческого. - Как и было задумано! Я заявил им, что Рокфеллер просил подождать неделю, но он наверняка пропустит срок. Он, конечно, не думает, что я могу продать картину на следующий же день после истечения срока. Госпожа Лэски была просто вне себя от радости - шутка ли, вырвать картину из-под носа у самого Рокфеллера.
      - Элементарные трюки, - заметил я небрежно. - Больше всего меня удивляет, кто на них попадается.
      - Почему?
      - Да потому, что попадаются-то на них бессовестные разбойники, разбогатевшие отнюдь не в результате филантропической деятельности.
      - Все очень просто. Эти пираты наверняка поиздевались бы над нами всласть, попадись мы им в руки. Но искусство - не их стихия, здесь они чувствуют себя в некотором роде как акулы в подслащенной водице. Для них это - непривычное дело. И ведут они себя соответствующе. Чем хитроумней они в своей обычной среде, тем быстрее попадаются на наши самые простые уловки. Прибавим сюда влияние жен.
      - Мне надо к фотографу, - сказала Наташа. - Пойдем вместе. Я задержусь ненадолго.
      - На сколько?
      - Час или немного больше. Почему ты спрашиваешь? Тебе там скучно?
      - Вовсе нет. Просто я хотел выяснить, когда пойдем ужинать: до фотографа или потом?
      - Потом. Тогда у нас будет сколько угодно времени. А то мне уже через полчаса надо быть на месте. И вообще, разве это так важно. Ты уже получил комиссионные за миссис Уимпер?
      - Нет еще. Зато получил десять долларов от братьев Лоу за совет. Они купили китайскую бронзу всего за двадцать долларов. И теперь я горю желанием прокутить с тобой эти деньги.
      Наташа нежно взглянула на меня.
      - Мы их обязательно прокутим. Сегодня вечером.
      У фотографа было прохладно - закрытые окна и кондиционер. И у меня возникло впечатление, что я сижу в подводной лодке. Остальная публика, по всей видимости, ничего не замечала; мои ощущения объяснялись тем, что я был здесь новичком.
      - В августе будет еще жарче, - сказал Никки мне в утешение и взмахнул рукой с цепочкой на запястье.
      Включили софиты. Кроме Наташи в ателье была еще брюнетка-манекенщица, которую я видел в прошлый раз.
      И тот бледный чернявый специалист по лионским шелкам. Он меня узнал.
      - Война подходит к концу, - сказал он меланхолически и устало. - Еще год, и мы о ней забудем.
      - Вы в это верите?
      - У меня есть сведения оттуда.
      - Вот как?
      В нереальном белом свете софитов, разъединяющем людей и делающем более четкими все контуры и пропорции, мне вдруг поверилось в это наивное пророчество - может, и впрямь этот человек знает больше, чем все остальные. Я глубоко вздохнул. Да, я понимал, что Германия находится в тяжелом положении, но все равно не мог поверить в смерть. О смерти люди говорят и знают, что она неизбежна, но никто в нее не верит, поскольку она лежит за пределами понятий о жизни и обусловлена самой жизнью. Смерть нельзя постичь.
      - В самом деле! - заверил меня мой бледный собеседник. - Вот увидите! В будущем году мы опять сможем импортировать лионский шелк.
      Меня охватило странное волнение - тот безвременный вакуум, в котором жили мы, эмигранты, внезапно утратил свою непреложность. Даже нелепое упоминание о лионском шелке не мешало этому ощущению. Часы затикали снова, колокола зазвонили, остановившаяся кинолента опять начала крутиться; она крутилась все быстрей и быстрей, вперед и назад, в сумасшедшей непоследовательности, словно брошенная с размаху шпулька. Читая сообщения в газетах, я ни разу всерьез не поверил, что война когда-нибудь кончится. Но даже если бы я предположил на секунду, что это может произойти, то и тогда ждал бы неизбежного наступления чего-то иного, гораздо более страшного. Для меня это был привычный образ мыслей. А сейчас передо мной сидел бледный человечек, для которого конец войны означал, что в Америку опять начнется ввоз лионского шелка! Только и всего. Эта идиотская фраза убедила меня в возможности окончания войны куда больше, чем убедили бы два фельдмаршала и один президент в придачу. Лионский шелк - услада жизни - мог больше не бояться войны.
      Наконец появилась Наташа. Она была в облегающем белом вечернем платье с открытыми плечами, в длинных белых перчатках, с диадемой императрицы Евгении от "Ван Клеефа и Арпельса". Меня словно ударило в сердце. Мне вспомнилась предыдущая ночь, а сейчас передо мной стояла эта женщина, так непохожая на вчерашнюю Наташу, ярко освещенная, почти нереальная, женщина с мраморно-холодными плечами в искусственном холоде ателье. Даже эта диадема, сверкавшая в Наташиных волосах, казалась неким символом - она вполне могла бы венчать статую Свободы в Нью-Йоркской гавани.
      - Лионский шелк! - заметил бледный человек рядом со мной. - Наш последний рулон!
      - Неужели?
      Я не сводил глаз с Наташи. С сосредоточенным видом она молча стояла в белом свете софитов. И мне казалось, что передо мной - очень хрупкая, прелестная копия гигантской статуи, которая освещает своим факелом бушующие волны Атлантики, бесстрашная женщина, правда, не совсем такая, как ее могучий прототип - некий гибрид Брунгильды и разбитной французской торговки, - а женщина, скорее похожая на вышедшую из девственных лесов Диану, воинственную и непобедимую. Но и эта Диана была опасна. Опасна и готова драться за свою свободу.
      - Как вам понравился "роллс-ройс"? - спросил кто-то, опускаясь на стул рядом со мной.
      Я оглянулся.
      - Это ваш "роллс-ройс"?
      Незнакомец кивнул. Он был высокого роста, темноволосый и моложе, чем я предполагал.
      - Фрезер, - представился он. - Наташа хотела привести вас ко мне еще несколько дней назад.
      - Я был занят, - сказал я. - Большое спасибо за приглашение.
      - Сегодня наверстаем упущенное, - сказал он. - Я уже говорил с Наташей. Отправимся к "Лухову". Вы знаете этот ресторан?
      - Нет, - сказал я удивленно. А я-то рассчитывал пойти с Наташей в "Морской царь". Мне так хотелось побыть с нею наедине. Но я не знал, как выйти из положения. Не мог же я сказать "нет", не оказавшись в дураках, если Наташа согласилась. Правда, я был не совсем уверен, что она дала согласие. Однако кто мог поручиться, что Наташа не захочет продемонстрировать мне свой вариант миссис Уимпер, - так сказать, "мистера Уимпера". Конечно, я бы скорее удивился, чем вступил бы в сговор с этим господином. Пусть он раздобудет себе второго Силверса!
      - Ну хорошо. Стало быть, до скорого свидания.
      Фрезер, по-видимому, привык, чтобы ему повиновались. Мне не хотелось принимать приглашение от него и Наташи. И он, хоть и не подал виду, понял это, что было ясно по его тону, вежливому, но не терпящему возражений.
      Мы встретились с Наташей в ту минуту, когда она закрыла свой чемоданчик.
      - Ты наденешь диадему? - спросил я.
      - До такой степени я не пользуюсь их доверием. Диадему уже вернули. Служащий "Ван Клеефа" отвозит ее обратно.
      - А мы, значит, идем в "Лухов"?
      - Да, ты ведь так пожелал.
      - Я? - переспросил я. - Мне хотелось промотать свои десять долларов вместе с тобой в "Морском царе". Но ты приняла приглашение от владельца "роллс-ройса".
      - Я? Он подошел ко мне и сказал, что договорился с тобой.
      Наташа засмеялась.
      - Ну и жулик!
      Я смотрел ей прямо в глаза. И не знал, можно ей верить или нет. Если она говорила правду, то я попался на удочку глупейшим образом, что было мне, ученику Силверса, совершенно непростительно. Но я никак не мог предположить, что Фрезер пойдет на такой трюк; это не вязалось с его обликом.
      - Раз так, поехали, - сказала Наташа. - Твои десять долларов мы прокутим завтра.
      "Роллс-ройс" поджидал нас на другой стороне улицы у магазина скобяных изделий. Я сел в него с весьма противоречивыми чувствами, которые злили меня своей детскостью. Фрезер перешел с нами через улицу. После прохлады ателье невыносимая духота вечера почти оглушила нас.
      - На будущий год велю встроить в машину кондиционер, - сказал Фрезер. - Кондиционеры для автомобилей уже изобретены, но их пока не производят. Война ведь продолжается.
      - Летом будущего года она кончится, - сказал я.
      - Вы в этом уверены? - спросил Фрезер. - В таком случае вы осведомлены лучше, чем Эйзенхауэр. Рюмку водки? - Он открыл хорошо знакомый мне бар.
      - Покорнейше благодарю, - ответил я. - Но сейчас слишком жарко для водки.
      К счастью, до ресторана "Лухов" было недалеко. Я уже приготовился гореть на медленном огне по милости Наташи и Фрезера, от которого ждал теперь самого худшего. К моему величайшему изумлению, "Лухов" оказался немецким рестораном. Вначале я решил, что мы просто по ошибке снова попали в немецкий квартал. Но потом даже не удивился - этот "роллс-ройс" приносил мне несчастье.
      - Как вы относитесь к жаркому из оленины с брусникой? - спросил Фрезер. - И к картофельным оладьям?
      - Разве в Штатах есть брусника?
      - Да. Похожая ягода. Но здесь еще осталась моченая брусника из Германии. У вас на родине ее называют "прайсельберен", что значит прайсельская ягода. Правильно? - спросил Фрезер очень любезно, но не без ехидства.
      - Возможно, - ответил я. - Я давно не был на родине. За это время многое изменилось. Не исключено, что бруснику теперь называют по-другому, если слова "прайсельская ягода" показались кому-нибудь недостаточно арийскими.
      - Прайсельская? Ну что вы! Это звучит почти как прусская.
      Фрезер захохотал.
      - Что мы будем пить, Джек? - спросила Наташа.
      - Что хочешь. Может, господин Росс пожелает выпить кружку пива? Или рейнвейна? Здесь еще сохранились запасы рейнвейна.
      - От пива не откажусь. Оно больше соответствует здешнему духу, - сказал я.
      Пока Фрезер совещался с официантом, я огляделся вокруг. Этот ресторан представлял собой нечто среднее между баварской пивнушкой в псевдонародном стиле и рейнским винным погребком. Кроме того, он слегка смахивал на "Хауз Фатерланд"(1).
      В зале негде было яблоку упасть. Оркестр исполнял танцевальную музыку вперемежку с народными песнями. Я догадался, что Фрезер выбрал этот ресторан неспроста. Медленный огонь, на котором я должен был гореть, он зажег, так сказать, на эмигрантском топливе. Чтобы хоть как-то сохранить свое лицо, я был вынужден по пустякам защищать ненавистное мне отечество от нападок этого американца. Исключительная низость! Довольно хитроумным способом меня делали сопричастным преступлениям расы господ. "Так изничтожают только соперников!" - подумал я.
      - Не взять ли нам на закуску селедку по-домашнему? - осведомился Фрезер. - Здесь она на редкость вкусная. И не запить ли нам эту селедку глотком настоящего немецкого штейнхегера, который пока еще подают в "Лухове"?
     
      -----------------------------------------
      (1) "Хауз Фатерланд" - фешенебельный берлинский ресторан в веймарской Германии.
     
      - Гениальная идея! - согласился я. - Но, к сожалению, врач запретил мне эти деликатесы.
      Как и следовало ожидать, Наташа немедленно нанесла мне удар с фланга, заказав селедку со свеклой. Истинно немецкое блюдо!
      Оркестр играл самые приторно-сладкие и самые идиотские рейнские песенки, какие я когда-либо слышал. В ресторане царила типичная туристско-провинциальная атмосфера, и меня особенно удивляло то, что часть посетителей принимала ее всерьез и считала высокопоэтичной. Я просто поражался невзыскательности американцев.
      Вино настроило меня на более миролюбивый лад, и я принялся с легким сарказмом восхищаться Фрезером. Он в свою очередь спросил, не нуждаюсь ли я в помощи. И, разыгрывая из себя эдакого скромненького бога-отца из Вашингтона, который охотно уберет с моего пути любые препятствия, стоит мне только слово сказать, подбросил еще дров в медленно горевший эмигрантский костер. Но и я не остался в долгу: пропел восторженную оду Америке, заявив, что дела у меня в полном порядке и что я сердечно благодарю его за заботу. Чувствовал я себя при этом довольно паршиво, хотя и не придавал значения пристальному интересу Фрезера к моим документам, особенно потому, что не знал, действительно ли он пользуется влиянием или просто напускает на себя важность.
      Жаркое из оленины оказалось превосходным, равно как и картофельные оладьи. Я догадался, почему в ресторане негде яблоку упасть. Очевидно, в Нью-Йорке это было единственное заведение подобною рода.
      Я ненавидел себя за то, что у меня не хватало чувства юмора, чтобы насладиться создавшейся ситуацией. Наташа, казалось, ничего не замечала. Теперь она потребовала пудинг с фруктовым сиропом. Я бы не удивился, если бы она предложила пойти после ужина в кафе "Гинденбург" выпить чашку кофе с пирожными. Не исключено, что она рассердилась на меня, - ведь, по ее версии, она попала в это неловкое положение из-за моей тупости. Одно было ясно: с Фрезером Наташа проводила вечер не в первый раз, и он сделал все от него зависящее, чтобы показать мне это. Ясно было также, что я провожу с ним вечер в последний раз. Меня вовсе не устраивало, чтобы американцы попрекали меня своими благодеяниями. Я не желал благодарить каждого американца в отдельности за то, что мне позволено жить в Америке. Я был благодарен властям, но никак не этому Фрезеру, который и пальцем не шевельнул ради меня.
      - Не закончить ли нам вечер в "Эль Марокко"?
      Только этого не хватало! Я и так уже слишком долго чувствовал себя эмигрантом, которого терпят поневоле. От Наташи я ожидал всего - она вполне могла согласиться. Наташа любила ходить в "Эль Марокко". Но она отказалась.
      - Я устала, Джек, - сказала она. - Сегодня у меня был трудный день. Отвези меня домой.
      Мы вышли на улицу, в духоту.
      - Может, пойдем пешком? - предложил я Наташе.
      - Но ведь я вас довезу, - сказал Фрезер.
      Именно этого я и опасался. Он хотел высадить меня у дома, а потом уговорить Наташу поехать с ним дальше. В "Эль Марокко" или к нему. Кто знает? И какое мне, в сущности, до этого дело? Разве у меня были какие-нибудь права на Наташу? Что это вообще такое - "права"? А если что-нибудь в этом роде и существует, то, может, права были скорей у Фрезера? Может, я просто оккупант? И к тому же оккупант, который разыгрывает из себя обиженного?
      - Вы тоже поедете? - спросил Фрезер не слишком дружелюбно.
      - Я живу недалеко. Могу дойти пешком.
      - Глупости, - возразила Наташа. - Идти пешком в такую духотищу! Довези нас до моего дома, Джек. Оттуда ему два шага.
      - Хорошо.
      Мы сели в машину. Джек мог еще попытаться высадить меня первым, но у него хватило ума предположить, что Наташа взбунтуется. Перед Наташиным домом он вышел из "роллс-ройса" и попрощался с нами.
      - Очень приятный вечер! Повторим нашу вылазку как-нибудь еще.
      - Большое спасибо. С удовольствием.
      "Ни за что!" - поклялся я мысленно, наблюдая за тем, как Фрезер целует Наташу в щеку.
      - Спокойной ночи, Джек, - сказала она. - Мне очень жаль, что я не могу пойти с тобою, но я слишком устала.
      - В другой раз. Спокойной ночи, darling.
      Это был его прощальный выпад. "Darling", - думал я. В штатах это слово ничего не значит и значит очень многое. Так называли телефонисток, которых и в глаза не видели, и так называли женщин, которых любили больше жизни. "Darling"... на сей раз Фрезер заложил мину замедленного действия.
      Мы с Наташей стояли друг против друга. И я знал, что если не сдержусь сейчас, все будет кончено.
      - Очень милый человек, - сказал я. - Ты на самом деле так устала, Наташа?
      Она кивнула.
      - На самом деле. Было очень скучно, и Фрезер - омерзительный тип.
      - Не нахожу. С его стороны было просто очаровательно повести нас в немецкий ресторан ради меня. Таких чутких людей не часто встретишь.
      Наташа взглянула на меня.
      - Darling, - сказала она, и это словечко пронзило меня, как острая зубная боль. - Не старайся быть джентльменом. Джентльмены удивительно часто наводили на меня скуку.
      - Сегодня вечером тоже?
      - Сегодня вечером тоже. Не понимаю, о чем ты думал, когда принимал это дурацкое приглашение.
      - Я?
      - Да, ты! Попробуй скажи, что виновата я.
      Я уже собирался сказать это. Но тут, к счастью,
      вспомнил об уроке, который дал мне отец в день моего
      семнадцатилетия.
      "Ты, - сказал он, - вступаешь в эпоху женщин.
      Запомни поэтому: только безнадежные кретины хотят доказать свою правоту женщине и взывают к ее логике".
      - Виноват я! - пробормотал я в бешенстве. - Если можешь, прости меня за то, что я свалял дурака. Наташа подозрительно оглядела меня.
      - Ты действительно думаешь, что свалял дурака? Или это очередной подвох?
      - И то и другое, Наташа.
      - И то и другое?
      - А как же иначе. Я совершенно сбит с толку, превратился в полного идиота. Ведь я боготворю тебя.
      - Этого я как-то не заметила.
      - И не надо. Мужчина, который боготворит женщину у всех на виду, напоминает слюнявого дога. А мое состояние выражается в растерянности, в беспричинных вспышках ненависти и в явной тупости. Ты делаешь из меня черт знает что! И притом все время.
      Выражение ее лица изменилось.
      - Бедняжка! - сказала она. - И я не могу даже взять тебя наверх. Моя соседка грохнется в обморок. А очнувшись, начнет подслушивать под дверью. Нет, это невозможно.
      Я бы отдал все на свете, чтобы пойти с Наташей. Тем не менее я вдруг воспрянул духом от того, что это невозможно. Стало быть, и для других это тоже невозможно. Я обнял ее за плечи.
      - Ведь у нас с тобой еще много времени впереди, - сказала она. - Бесконечно много времени. Завтра, послезавтра, недели, месяцы... И все же нам кажется, что из-за этого одного, не совсем удавшегося вечера вся жизнь пропала.
      - Я все еще вижу у тебя в волосах диадему от "Ван Клеефа". Я хотел сказать, опять вижу. У "Лухова" я ее уже почти не видел. Видел вместо нее фальшивый жестяной обруч девятнадцатого века.
      Наташа рассмеялась.
      - В ресторане ты меня терпеть не мог. Правда?
      - Да.
      - И я тебя тоже. Не будем повторять такие хождения. Мы ведь еще пока на грани ненависти.
      - А разве от этого можно уйти?
      - Слава Богу, нет. Не то жизнь превратилась бы в сплошную патоку.
      Я подумал, что в этом мире явно не хватает сладкого. Но ничего не сказал. Вечно меня тянет к дешевым обобщениям. Проклятый характер!
      - Мед лучше патоки, - сказал я вслух. - Ты пахнешь медом. И сегодня ты являлась в разных ипостасях. Не забывай, что я в модах профан. И принимаю их пока всерьез, верю в них. Даже когда ты надеваешь диадему, взятую напрокат.
      Она потянула меня в подъезд.
      - Поцелуй меня, - пробормотала она. - И люби меня. Мне нужно, чтобы меня очень любили. А теперь - убирайся! Уходи! Или я сорву с себя платье!
      - Сорви! Нас никто не видит.
      Она вытолкнула меня на улицу.
      - Иди! Ты сам во всем виноват! Иди!
      Она захлопнула дверь. Ночь была душная и влажная, и я медленно побрел к станции метро. Из метро на меня пахнуло спертым горячим воздухом, словно из подземелья, где тлела куча угля. Станция была плохо освещена. Поезд выскочил из темноты и с лязгом остановился. Вагон был почти пустой. Только в углу сидела пожилая женщина и наискосок от нее - мужчина. Я сел в другом конце вагона. И мы помчались под землей чужого города.
      Это было в одно из тех мгновений, когда имена, которые люди присваивают вещам, слетают с них, подобно шелухе, и когда вещи эти внезапно предстают перед человеком без пелены иллюзий, как нечто до ужаса враждебное, отчужденное по самой своей изначальной сути. Все связи на этой земле распались. И имена потеряли смысл. Остался лишь мир, полный угрозы, мир, лишенный имени и потому таивший в себе безымянные опасности, которые подстерегали тебя на каждом шагу. Опасности эти не обрушивались на человека сразу, не хватали его за горло, не валили с ног - нет, они были куда ужасней, ибо они подкрадывались беззвучно, незаметно.
      Я взглянул в окно - мимо меня проносилась эта чужая тьма, заглядывавшая в окна тускло освещенного поезда, в котором еще сохранилась капля человечности, правда, уже совсем чуждой, призрачной, как полет летучей мыши: очертания лиц, кивок головы, частичка тепла, прикосновение плеч - язычок пламени из иного, безымянного мира, походивший на вольтову дугу и создававший впечатление моста, перекинутого через бездну. Но лишь впечатление - в действительности уже ничто не могло преодолеть хаос безграничной отчужденности и безнадежного одиночества. Не безобидного сентиментального одиночества, но одиночества абсолютного, в котором человек - это задуваемая ветром искра жизни - первая и последняя.
     
     
      XVIII
     
      Кан попросил меня сопровождать его.
      - Речь идет о разбойничьем нападении, - сказал Кан, - на человека по имени Гирш. Надо вступиться за доктора Грефенгейма.
      - Это тот Гирш, который облапошил Грефенгейма?
      - Вот именно! - ответил Кан грозно.
      - Тот Гирш, который утверждает, что никогда в жизни не получал ничего от Грефенгейма. А разве у Грефенгейма есть хотя бы клочок бумаги, обличающий Гирша?
      - Все верно. Поэтому я и называю наш поход разбойничьим. Если бы у Грефенгейма была в руках хоть какая-нибудь расписка, на худой конец даже письмо, мы обратились бы к адвокату. Но у него в руках - воздух, в кармане - ни гроша и - золотая голова. Тем не менее он больше не может сдавать свои экзамены из-за отсутствия денег. Как-то раз он написал Гиршу и не получил ответа. До этого он сам заходил к нему. Гирш незамедлительно, хотя и вежливо, выпроводил его и пригрозил, что если Грефенгейм явится снова, он привлечет его к ответственности за шантаж. Он решил, что его вышлют. Все это я знаю от Бетти.
      - Вы посвятили Грефенгейма в свой план?
      Кан обнажил зубы в усмешке.
      - Как бы не так! - сказал он, засмеявшись. - Грефенгейм ляжет костьми у дверей Гирша, чтобы не допустить нас к нему. Все тот же извечный страх!
      - А Гирш знает, что мы к нему придем?
      Кан кивнул.
      - Я подготовил его. Два телефонных звонка.
      - Он вышвырнет нас вон. Или велит сказать, что его нет дома.
      Кан опять обнажил зубы. Это была его манера улыбаться, но когда он так улыбался, я предпочитал не иметь его среди своих врагов. Да и походка у Кана изменилась. Он шел сейчас быстрее, шаги стали шире, морщины на лице разгладились. Я подумал, что так он, наверное, выглядел во Франции.
      - Нет, Гирш будет дома!
      - Со своим поверенным, чтобы привлечь нас за шантаж.
      - Не думаю, - сказал Кан и вдруг остановился. - Стервятник живет здесь. Недурно, не правда ли?
      Это был дом на Пятьдесят четвертой улице. Красные ковровые дорожки, по стенам гравюры на металле, лифтер в причудливой ливрее. Наконец, сам лифт, обшитый деревянными панелями, с зеркалом. Благосостояние средней руки.
      - На пятнадцатый этаж! - сказал Кан. - К Гиршу!
      Мы взлетели наверх.
      - Не думаю, что он позвал адвоката, - произнес Кан. - Я пригрозил ему, сказав, что располагаю новыми материалами. И поскольку Гирш жулик, он захочет увидеть их без свидетелей. А поскольку он еще не стал американским гражданином, в нем сидит старый добрый страх. Так что он предпочтет узнать сперва, в чем дело, и только потом доверится адвокату.
      Кан позвонил. Дверь открыла горничная и провела нас в комнату, обставленную позолоченной мебелью под Людовика XV.
      - Господин Гирш сейчас придет.
      Гирш был круглый, среднего роста господин, лет пятидесяти. Вместе с ним в этот позолоченный рай вбежала немецкая овчарка. Увидев овчарку, Кан осклабился.
      - Последний раз я видел эту породу в гестапо, господин Гирш, - сказал он. - Там их держат для охоты на людей.
      - Спокойно, Гарро! - Гирш потрепал собаку по спине. - Вы хотели поговорить со мной. Но не предупредили, что явитесь не один. У меня очень мало времени.
      - Познакомьтесь с господином Россом. Я вас не задержу, господин Гирш. Мы пришли к вам по делу доктора Грефенгейма, он болен, у него нет денег, и ему придется прекратить свои занятия в университете. Вы с ним знакомы, не правда ли?
      Гирш не ответил, он продолжал похлопывать по спине собаку, которая тихонько рычала.
      - Значит, вы с ним знакомы, - сказал Кан. - Не знаю только, знакомы ли вы со мной. Кан - распространенная фамилия, точно так же, как и Гирш. Я - Кан по прозвищу Кан-Гестапо. Возможно, вы обо мне уже слышали. Во Франции я довольно долго дурачил гестапо. В этой игре далеко не все приемы были благородными. Разумеется, с обеих сторон. Я не очень церемонился с ними. Этим я хочу сказать, что немецкая овчарка в качестве стража рассмешила бы меня. Она меня и сейчас смешит. Прежде чем ваш пес дотронется до меня, господин Гирш, он издохнет. Не исключено, что и вы последуете за ним, что, впрочем, не входит в мои расчеты. Цель нашего визита - сбор денег в пользу доктора Грефенгейма. Полагаю, вы мне поможете в этом деле? Сколько денег вы дадите для доктора Грефенгейма?
      Гирш не сводил глаз с Кана.
      - Почему я должен давать деньги?
      - На это есть много причин. Одна из них - сострадание.
      Довольно долгое время Гирш, казалось, что-то жевал. При этом он по-прежнему не сводил глаз с Кана. Наконец он вытащил из кармана пиджака коричневый бумажник крокодиловой кожи, открыл его и, помусолив палец, достал из бокового отделения две бумажки.
      - Вот вам двадцать долларов. Больше дать не могу. Ко мне приходит слишком много народа по тому же поводу. Если все эмигранты пожертвуют вам столько же, вы без труда соберете плату за учение доктора Грефенгейма.
      Я думал, Кан швырнет эти деньги в Гирша. Но он
      взял бумажки и сунул их в карман.
      - Прекрасно, господин Гирш, - сказал он, - с вас причитается еще девятьсот восемьдесят долларов. При самой скромной жизни, отказавшись от курева и питья, Грефенгейм не обойдется меньшей суммой.
      - Вы изволите шутить. У меня нет времени, чтобы...
      - У вас есть время, чтобы выслушать меня, господин Гирш. И не рассказывайте, пожалуйста, что в соседней комнате у вас сидит адвокат. Он там не сидит. А теперь я хочу рассказать одну историю, которая вас наверняка заинтересует. Вы еще пока не американский гражданин, но надеетесь им стать в будущем году. Поэтому для вас нежелательны всякого рода неприятные пересуды. Соединенные Штаты на этот счет довольно щепетильны. И вот я и мой друг Росс - известный журналист - решили предостеречь вас от ложного шага.
      - Вы не возражаете, если я извещу полицию? - спросил Гирш, который, по всей видимости, принял решение.
      - Ни в малейшей степени. Заодно мы передадим им свои материалы.
      - Материалы! Шантаж в Америке карается довольно строго. Убирайтесь.
      Кан уселся на один из позолоченных стульев.
      - Вы думаете, Гирш, - сказал он совсем другим тоном, - что вы поступили очень умно. Но это не так. Вам следовало вернуть деньги Грефенгейму. У меня в кармане лежит заявление на имя иммиграционных властей с просьбой не давать вам американского гражданства. Подписанное сотней эмигрантов. Есть у меня и другое заявление и также с просьбой не давать вам подданства из-за ваших махинаций с гестапо в Германии. Это заявление подписано шестью эмигрантами и содержит подробное объяснение того, почему вы сумели вывезти из Германии больше денег, чем другие, названа также фамилия нациста, который переправил вас в Швейцарию. Кроме того, у меня есть вырезка из лиопекой газеты, где рассказывается о еврее Гирше, который на допросе в гестапо выдал местопребывание двух беженцев, в результате чего они были расстреляны. Не стоит возражать, господин Гирш. Возможно, это были не вы, но я все равно буду утверждать, что это вы.
      - Что?
      - Да. Я засвидетельствую, что это были вы. Здесь все знают о моей борьбе во Франции. И мне поверят скорее, чем вам.
      Гирш как загипнотизированный смотрел на Кана.
      - Вы хотите дать ложные показания?
      - Ложные только в примитивном толковании права! Я придерживаюсь другого принципа: око за око, зуб за зуб. Библейского принципа, Гирш. Вы загубили Грефенгейма, мы загубим вас. И тут уж неважно, что ложь и что правда. Я ведь вам уже сказал, что, живя под властью нацистов, кое-чему научился.
      - Полиция в Америке...
      - Про полицию в Америке мы тоже проходили, - прервал его Кан, - и знаем неплохо. Нам она не нужна. Чтобы разделаться с вами, хватит тех бумаг, которые лежат у меня в кармане. Тюрьма вовсе не обязательна. Достаточно, если мы отправим вас в лагерь для интернированных.
      Гирш поднял руку.
      - Ну, это уже не в вашей компетенции, господин Кан. Тут нужны другие доказательства, более веские, чем ваши бумажки.
      - Вы уверены? - спросил Кан. - В военное-то время? Для человека, родившегося в Германии и к тому же эмигранта? Ничего страшного ведь не случится, вас посадят всего-навсего в лагерь для интернированных. А это весьма гуманное заведение. Чтобы туда попасть, особых причин не требуется. Представим себе даже, что вам удастся избежать лагеря... Что же будет с вашим подданством? Любые сомнения, любые сплетни могут сыграть здесь решающую роль.
      Гирш вцепился в собачий ошейник.
      - Ну, а что будет с вами? - спросил он тихо. - Что будет с вами, если все обнаружится? Что станет с вами? Шантаж, лжесвидетельство...
      - Я знаю точно, что за это следует, - сказал Кан. - Но мне это безразлично. Мне на это наплевать. Наплевать на все то, что так важно вам, жуликам, которые мечтают устроить свое будущее. Мне все едино. Впрочем, это выше вашего разумения. Вы ведь жалкий червь. Я уже во Франции на всем поставил крест. Иначе я бы не мог делать то, что делал. Потому что мне нужно абстрактное человеколюбие. Просто мне все безразлично. И если вы что-нибудь предпримете против меня, я не побегу к судье, Гирш. Я сам вас прикончу. Мне это не впервой. Вам не понять, до чего доводит человека отчаяние, истинное отчаяние. И как дешева человеческая жизнь в наши дни. - Лицо Кана исказила гримаса отвращения. - Не знаю, зачем все это нужно. Я не собираюсь вас разорять. Вы заплатите всего лишь малую толику того, что присвоили. Вот и все.
      Мне снова показалось, что Гирш беззвучно жует что-то.
      - Я не держу дома денег, - выдавил он из себя наконец.
      - Тогда дайте чек.
      Внезапно Гирш отпустил овчарку.
      - Гарро, куш! - крикнул он, открывая дверь. Собака убежала. Гирш закрыл за ней дверь.
      - Наконец-то! - сказал Кан.
      - Я не дам вам чека, - заявил Гирш. - Вы ведь понимаете почему.
      Я смотрел на него с интересом. Сначала я не думал, что он так быстро уступит. Наверное, Кан был прав. Всепоглощающий страх в сочетании с конкретным чувством вины лишил Гирша уверенности в себе. Кроме того, он быстро соображал и так же быстро действовал. Если только не собирался выкинуть какой-нибудь фортель.
      - Завтра я приду к вам опять, - сказал Кан.
      - А как же бумаги?
      - Уничтожу их завтра на ваших глазах.
      - Я дам деньги только в обмен на бумаги.
      Кан покачал головой.
      - Чтобы вы узнали имена тех, кто готов свидетельствовать против вас? Исключено!
      - Какая у меня гарантия, что вы уничтожите именно те бумаги?
      - Я даю слово, - сказал Кан. - Моего слова достаточно.
      Гирш снова беззвучно пожевал что-то.
      - Хорошо, - сказал он вполголоса.
      - Завтра в то же самое время! - Кан поднялся с позолоченного стула.
      Гирш кивнул. И вдруг весь покрылся потом.
      - У меня болен сын, - прошептал он, - единственный сын! А вы... Как не стыдно! - сказал он внезапно. - Я в отчаянии. А вы!..
      - Надеюсь, ваш сын поправится, - ответил Кан спокойно. - Доктор Грефенгейм наверняка назовет вам лучшего здешнего врача.
      Гирш не ответил. Лицо его одновременно выражало и злобу и боль. Злоба застыла у него в глазах, и он горбился сейчас сильнее, чем вначале. Но я уже не раз убеждался, что боль из-за утраты денег бывает не менее сильной, чем любая другая боль. Не исключено также, что Гирш видел таинственную связь между страданиями сына и его, Гирша, подлостью в отношении Грефенгейма. Не потому ли он так быстро уступил? И не возросла ли его злость из-за невозможности сопротивляться? Как ни странно, мне было его почти жаль.
      - Я совсем не уверен, что сын его действительно болен.
      - Думаю все же, что это так.
      Кан взглянул на меня с усмешкой.
      - Не уверен даже, что у него вообще есть сын, - сказал он.
      Мы вышли на улицу: было жарко и влажно, как в парильне.
      - Вы считаете, что с Гиршем завтра будет немного возни?
      - Думаю, нет. Он боится, что не получит американского гражданства.
      - Зачем вы, собственно, взяли меня? Я ведь вам скорее мешал. При свидетелях Гиршу приходилось держаться осторожнее. Без меня вам, наверное, было бы легче.
      Кан засмеялся.
      - Но не намного. Зато мне очень помогла ваша внешность.
      - Почему?
      - Да потому, что вы выглядите так, как представляют себе арийцев колченогие и чернявые фюреры в Германии. Евреи типа Гирша не принимают своего брата всерьез. Но ежели ты явился с эдакой "белокурой бестией", они ведут себя совсем иначе. Полагаю, вы здорово напугали Гирша.
      Я вспомнил, что не так давно мне волей-неволей пришлось защищать Германию от Фрезера. Теперь меня использовали как средство устрашения, как нациста... Я не такой уж мастер находить во всем смешную сторону и в данном случае ничего смешного не увидел. Я чувствовал себя так, словно меня облили помоями.
      Но Кан ничего не замечал. Пружинящей походкой он шел сквозь неподвижный зной этого невыносимо душного дня; шел, подобно охотнику, который обнаружил дичь.
      - Наконец хоть какой-то просвет в этой скуке. Надоело все до чертиков! Я не привык быть в безопасности. В этом смысле я человек безнадежно испорченный.
      - Почему вы не запишитесь добровольцем? - спросил я сухо.
      - Записался. Но вы ведь знаете, что нас почти не берут на войну, мы - "нежелательные иностранцы". Прочтите, что написано в вашем удостоверении.
      - У меня его пет. Я еще на ступеньку ниже вас. И все же вы - другое дело. Уверен, что в Вашингтоне известно о вашей деятельности во Франции.
      - Известно. И потому мне еще меньше доверяют, опасаются двойной игры. Тот, кто совершал такие дерзкие поступки, мог обладать удивительного рода связями. Такова логика официальных учреждений. Я не удивлюсь, если меня посадят за решетку. Наша эпоха - эпоха кривых зеркал, где все выглядит нелепым. - Кан засмеялся. - К сожалению, это интересно только писателям, но не нам, простым смертным.
      - Вы действительно собрали подписи эмигрантов против Гирша?
      - Конечно, нет. Поэтому я и запросил всего тысячу долларов, а не всю сумму. Пускай Гирш считает, что он еще легко отделался.
      - По-вашему, он считает, что совершил выгодный бизнес?
      - Да, бедный мой Росс, - сказал Кан сочувственно, - так устроен мир.
      - Мне хочется поехать в какое-нибудь тихое местечко, - сказал я Наташе. - За город или к озеру, где не будешь обливаться потом.
      - У меня нет машины. Позвонить Фрезеру?
      - Ни в коем случае.
      - Совсем не обязательно брать его с собой. Мы просто одолжим у него машину.
      - Все равно не надо. Лучше поедем в метро или на автобусе.
      - Куда?
      - Вот именно, куда? В этом городе летом, по-моему, вдвое больше жителей, чем обычно.
      - И повсюду - жара невыносимая. Бедный мой Росс!
      С досады я обернулся. Сегодня меня уже второй раз назвали "бедным Россом".
      - Нельзя ли поехать в "Клойстерс", где выставлены ковры с единорогами? Я их никогда в жизни не видел. А ты?
      - И я не видела. Но музеи по вечерам закрыты. Для эмигрантов тоже.
      - Иногда мне все же надоедает быть эмигрантом, - сказал я, еще более раздосадованный. - Сегодня я, к примеру, весь день был эмигрантом. Сперва с Силверсом, потом с Каном. Как ты относишься к тому, чтобы побыть просто людьми?
      - Когда человеку не надо заботиться ни о своем пропитании, ни о крове, он перестает быть просто человеком, дорогой мой Руссо и Торо. Даже любовь ведет к катастрофам.
      - В том случае, если ее воспринимают иначе, чем мы.
      - А как мы ее воспринимаем?
      - В общем плане. А не в частном.
      - Боже правый! - сказала Наташа.
      - Воспринимаем, как море. В целом. А не как отдельную волну. Ведь ты сама так думаешь? Или нет?
      - Я? - В голосе Наташи слышалось удивление.
      - Да, ты. Со всеми твоими многочисленными друзьями.
      Наступила краткая пауза. Потом она сказала:
      - Как по-твоему, рюмка водки меня не убьет?
      - Не убьет. Даже в этой душной дыре.
      Злясь без причины, я попросил у Меликова - сегодня дежурил он - бутылку водки и две рюмки.
      - Водку? В такую жару? - удивился Меликов. - Будет гроза. Парит ужасно. Хоть бы у нас установили какое-то подобие кондиционера. Эти проклятые вентиляторы только месят воздух.
      Я вернулся к Наташе.
      - Прежде чем мы начнем с тобой ссориться, Наташа, - сказал я, - подумаем, куда нам пойти. Ссориться лучше в прохладе, а не в такой духоте. Я отказываюсь от загородной прогулки и от озера. И на сей раз я при деньгах. Силверс вручил мне комиссионные.
      - Сколько?
      - Двести пятьдесят долларов.
      - Вот скряга. Пятьсот было бы в самый раз.
      - Ерунда! Он объяснил, что, в сущности, ничего мне не должен. Он уже якобы давно знаком с миссис Уимпер. Вот что меня разозлило. А не сумма. Сумма показалась мне вполне приемлемой. Но я ненавижу, когда мне делают подарки.
      Наташа поставила рюмку.
      - Ты всегда это ненавидел? - спросила она.
      - Не знаю, - сказал я с удивлением. - Наверное, нет. Почему ты спрашиваешь?
      Она внимательно взглянула на меня.
      - Мне показалось, что несколько недель назад это было тебе безразлично.
      - Думаешь? Может быть. У меня нет чувства юмора. Наверняка все дело в этом.
      - Чувства юмора у тебя хватает с избытком. Впрочем, сегодня оно тебе, возможно, изменило.
      - Кто в силах сохранить чувство юмора при такой жарище?
      - Фрезер, - тут же ответила Наташа. - В любую погоду юмор бьет в нем ключом, даже в зной.
      Множество мыслей разом пронеслось у меня в голове, но я не сказал того, что хотел сказать. Вместо этого я спокойно заметил:
      - Он мне очень понравился. Да, ты права, юмор бьет в нем ключом. В тот вечер он был очень занимательным собеседником.
      - Дай мне еще полрюмки, - сказала Наташа, смеясь и поглядывая на меня.
      Я молча налил ей полрюмки.
      Она встала, погладила меня и спросила:
      - Куда же ты предлагаешь идти?
      - Я не могу затащить тебя к себе в номер, здесь слишком много народа.
      - Затащи меня в какой-нибудь прохладный ресторан.
      - Хорошо. Но не к рыбам в "Морской царь". В маленький французский ресторанчик на Третьей авеню. В бистро.
      - Там дорого?
      - Не для человека, у которого в кармане двести пятьдесят долларов. Каким бы путем они ему ни достались, - в подарок или не в подарок.
      Глаза у Наташи стали ласковые.
      - Правильно, darling, - сказала она. - К черту мораль!
      Я кивнул. У меня было такое чувство, словно я едва избежал множества разных опасностей.
      Когда мы выходили из ресторана, уже сверкали молнии. Порывы ветра вздымали пыль и клочки бумаги.
      - Началось, - сказал я. - Надо поскорее поймать такси!
      - Зачем? В такси воняет потом. Давай лучше пойдем пешком.
      - Хлынет дождь. А ты без плаща и без зонтика. Будет ливень.
      - Тем лучше. Сегодня вечером я как раз собиралась мыть голову.
      - Ты промокнешь до нитки, Наташа.
      - На мне нейлоновое платье. Его и гладить не придется. В ресторане было даже чересчур прохладно. Пойдем! А в случае чего спрячемся в каком-нибудь подъезде. Ну и ветер! Прямо сбивает с ног. И будоражит кровь!
      Мы жались поближе к стенам домов. Молнии сверкали теперь над небоскребами беспрерывно: казалось, они возникают в густой сети труб и кабелей под землей. А потом полил дождь; большие темные капли падали на асфальт; сперва мы увидели дождь, а уже потом ощутили его.
      Наташа подставила лицо под дождь. Рот у нее был приоткрыт, глаза зажмурены.
      - Держи меня крепко! - крикнула она.
      Ветер усилился, за секунду улица опустела. Только в подъездах жались люди, да время от времени кто-нибудь, согнувшись, быстро пробегал вдоль домов, влажно заблестевших под серебристой пеленой дождя. Дождь барабанил по асфальту, и улица превратилась в темную, бурлящую неглубокую реку, в которую градом сыпались прозрачные копья и стрелы.
      - О Боже! - воскликнула вдруг Наташа. - Ты же в новом костюме.
      - Поздно заметила, - сказал я.
      - Я думала только о себе. А на мне ничего такого нет. - Наташа подняла платье почти до бедер, мелькнули короткие белые трусики. Чулок на ней не было, а в ее белые лаковые босоножки на высоких каблуках ручьями лилась вода. - Ты - совсем другое дело. Что будет с твоим новым костюмом? Ведь за него даже не все деньги внесены.
      - Слишком поздно, - повторил я. - Кроме того, я его высушу и выглажу. Кстати, деньги за него уже все внесены. И мы можем и впредь неумеренно востор гаться разбушевавшимися стихиями! К черту костюм! Давай выкупаемся в фонтане перед отелем "Плаза". Наташа засмеялась и втолкнула меня в подъезд.
      - Спасем хотя бы подкладку и конский волос. Их ведь не выгладишь. Да и ливень не такая уж невидаль, не то что новый костюм. А восторгаться можно также под крышей в парадном. Смотри, как сверкает! Стало совсем холодно. Какой ветер!
      "Наташа умеет быть практичной и в то же время легкомысленной", - думал я, целуя ее теплое маленькое личико. Мы оказались между витринами двух магазинов: в одном были выставлены корсеты для пожилых полных дам, другая была витриной зоомагазина. На полках от самого низа до верха стояли подсвеченные аквариумы с зеленоватой, как бы шелковистой водой, в которой плавали яркие рыбки. Когда-то я сам разводил рыбок и узнал теперь некоторые породы. Удивительное чувство: как будто передо мной в мерцающем свете возникло собственное детство; казалось, оно беззвучно появилось из какого-то другого нездешнего и все же знакомого мне мира, окруженное зигзагами молний, но недоступное им; там все осталось таким, как было; словно добрый волшебник не дал вещам ни состариться, ни разрушиться, ни запачкаться в крови.
      Я держал Наташу в объятиях, ощущал теплоту ее тела, и в то же время какая-то часть моего "я" была далеко-далеко; там, в этом далеке, "я" склонился над заброшенным фонтаном, который уже давно не бил, и слушал о прошлом, очень далеком и потому особенно пленительном. Дни у ручья в лесу, у маленького озера, над которым повисли трепещущие стрекозы, вечера в садах, густо заросших сиренью, - все это стремительно и беззвучно проносилось перед моим взором, будто в немом кино.
      - Что ты скажешь, если у меня будет такой зад? - спросила Наташа.
      Я обернулся. Она разглядывала витрину с корсетами. На черный манекен, каким обычно пользуются портнихи, был напялен панцирь, который был бы впору даже Валькирии.
      - У тебя прелестный зад, - сказал я. - И тебе никогда не придется надевать корсет. Хотя ты и не такая тощая жирафа, как большинство нынешних девиц.
      - Ну и хорошо. Дождь почти перестал. Еле-еле капает. Пошли.
      Я подумал, что нет ничего более удручающего, чем возвращаться в прошлое, и бросил прощальный взгляд на аквариумы.
      - Смотри-ка, обезьяны! - воскликнула вдруг Наташа, глядя в ту же витрину, где на заднем плане стояла большая клетка с обрубком дерева. В клетке кувыркались две длиннохвостые беспокойные обезьяны. - Настоящие эмигранты! В клетке! До этого вас еще не довели!
      - Разве? - спросил я.
      Наташа взглянула на меня.
      - Я же ничего о тебе не знаю, - сказала она. - И не хочу ничего знать. У каждого свои проблемы, своя история, и посвящать в них другого, по-моему, просто скучно. Скучно до одури. - Она еще раз посмотрела на корсет для Брунгильды. - Как быстро летит время! Скоро эта броня будет мне впору. И я запишусь в какой-нибудь дамский клуб! Иногда я просыпаюсь в холодном поту. А ты?
      - Я тоже.
      - Правда? По тебе этого не видно.
      - И по тебе не видно, Наташа.
      - Давай же возьмем от жизни как можно больше!
      - Мы так и делаем.
      - Недостаточно! - Она крепко прижалась ко мне, и я ощутил ее всю с головы до ног. Платье у нее стало как купальный костюм. Волосы свисали мокрыми прядями, лицо побледнело.
      - Через несколько дней у меня будет другая квартира, - пробормотала она. - Тогда ты сможешь приходить ко мне, и нам не придется околачиваться в гостиницах и ресторанах. - Наташа засмеялась. - И в квартире будет кондиционер.
      - Ты переезжаешь на новую квартиру?
      - Нет. Это - квартира моих друзей.
      - Фрезера? - спросил я, и тысячи неприятных догадок пронеслись у меня в мозгу.
      - Нет, не Фрезера. - Наташа опять засмеялась. - Никогда не стану больше делать из тебя сутенера. Если это не будет необходимо для нашего благополучия.
      - Я и так уже стал сутенером, - сказал я. - Мне приходится плясать на канате морали в свинцовых сапогах. Не мудрено, что я часто падаю. Быть порядочным эмигрантом - трудное занятие.
      - Будь в таком случае непорядочным, - сказала Наташа и пошла впереди меня.
      Похолодало. Между облаками кое-где уже проглядывали звезды. От света фар на мокром асфальте загорались блики, и казалось, машины мчатся по черному льду.
      - У тебя очень причудливый вид, - сказал я Наташе. - Идя с тобою, можно вообразить себя человеком будущего, который возвращается с пляжа с марсианкой. Почему модельеры не придумали до сих пор такие облегающие платья?
      - Они их уже придумали, - сказала Наташа. - Ты их только не видел. Подожди, может, попадешь на бал в залах "Сосайете".
      - Я в них как раз нахожусь, - сказал я, втолкнув Наташу в темное парадное. От нее пахло дождем, вином и чесноком.
      Когда мы дошли до ее дома, дождь совсем перестал. Весь обратный путь я проделал пешком. Около меня то и дело останавливались такси, предлагая подвезти. А еще час назад не было ни одной машины. Я упивался прохладным воздухом, как вином, и вспоминал минувший день. Я чувствовал, что где-то притаилась опасность. Она не угрожала мне со стороны, она была во мне. Я боялся, что ненароком переступил какую-то таинственную грань и очутился на чужой территории, которой управляли силы, неподвластные мне. Особых причин для тревоги пока не было. И все же я по собственной воле попал в запутанный мир, где существовали совсем иные ценности, неведомые мне. Многое, что еще недавно казалось мне безразличным, приобрело вдруг цену. Раньше я считал себя чужаком, а теперь был им только отчасти. "Что со мной случилось? - спрашивал я себя. - Ведь я не влюблен". Впрочем, я знал, что и чужак может влюбиться и даже не в очень подходящий объект, влюбиться только потому, что ему необходимо любить, и не так уж это важно, на кого излить свои чувства. Но знал я также, что на этом пути меня подстерегают опасности: внезапно я мог оказаться в ловушке и потерять ориентировку.
     
     
      XIX
     
      - На завтра Бетти назначили операцию, - сказал мне Кан по телефону. - Она очень боится. Не зайдете ли вы к ней?
      - Обязательно. Что у нее?
      - Точно не известно. Ее смотрели Грефенгейм и Равик. Только операция покажет, какая у Бетти опухоль: доброкачественная или нет.
      - Боже мой! - сказал я.
      - Равик будет за ней наблюдать. Он теперь ассистент в больнице Маунт-синай.
      - Он будет ее оперировать?
      - Нет. Только присутствовать при операции. Не знаю, разрешено ли ему уже оперировать самостоятельно. Когда вы пойдете к Бетти?
      - В шесть. Освобожусь и пойду. Что нового с Гиршем?
      Я у него был. Все в порядке. Грефенгейм уже получил деньги. Всучить ему эти деньги было труднее, чем выцарапать их у Гирша. Иметь дело с честными людьми - наказание Божье. С жуликами ты по крайней мере знаешь, как себя вести.
      - Вы тоже пойдете к Бетти?
      - Я только оттуда. До этого я целый час сражался с Грефенгеймом. Думаю, он вернул бы Гиршу деньги, если бы я не пригрозил, что пошлю их в Берлин в организацию "Сила через радость". Он, видите ли, не желал брать собственные деньги из рук подлеца! И при этом он голодает. Пойдите к Бетти. Я не могу пойти к ней опять. Она и так напугана. И ей покажется подозрительным, если я навещу ее во второй раз. Она еще пуще испугается. Пойдите к Бетти, поболтайте с пей по-немецки. Она утверждает, что когда человек болен, ему уже незачем говорить по-английски.
      Я отправился к Бетти. День выдался теплый и пасмурный, и небо было светло-пепельным. Бетти лежала в постели в ярко-розовом халате; очевидно, фабрикант из Бруклина считал, что в его халатах будут щеголять мандарины.
      - Вы пришли в самый раз, на мою прощальную трапезу, - закричала Бетти, - завтра меня отправят под нож.
      - Что ты говоришь, Бетти, - возмутился Грефенгейм. - Завтра тебя обследуют в больнице. Обычная процедура. И совершают ее из чистой предосторожности.
      - Нож это нож! - возразила Бетти с наигранной, слишком нарочитой веселостью. - Неважно, что тебе отрежут - ногти или голову.
      Я огляделся вокруг. У Бетти было человек десять гостей. Большинство - знакомые. Равик тоже пришел. Он сидел у окна и не отрываясь глядел на улицу. В комнате было очень душно, тем не менее окна были закрыты. Бетти боялась, что при открытых окнах будет еще жарче. На этажерке жужжал вентилятор, похожий на большую усталую муху. Дверь в соседнюю комнату стояла открытой. Сестры-близнецы Коллер внесли кофе и яблочный пирог; в первую минуту я их не узнал. Они стали блондинками. Их щебетанье разом заполнило всю комнату; сестры напоминали ласточек. Двигались они проворно, как белки. Двойняшки были в коротких юбках и в бумажных джемперах в косую полоску с короткими рукавами.
      - Очень аппетитно. Не правда ли? - спросил Танненбаум.
      Я не сразу понял, что он имел в виду, яблочный пирог или девушек. Он имел в виду девушек.
      - Очень, - согласился я. - Дух захватывает при мысли о том, что можно завести роман с близнецами, особенно с такими похожими.
      - Да. Двойная гарантия, - сказал Танненбаум, разрезая кусок пирога. - Если одна из сестер умрет, можно жениться на второй. Редкий случай.
      - Какие у вас мрачные мысли.
      Я взглянул на Бетти, но она нас не слышала. По ее просьбе двойняшки принесли в спальню гравюры на меди с изображением Берлина, которые обычно висели в большой комнате; теперь они поставили гравюры на тумбочки по обе стороны кровати.
      - Я вовсе не думал, что на близнецах можно дважды жениться, - сказал я. - И не подумал так уж сразу о смерти.
      Танненбаум покачал головой; его окруженная черной растительностью лысина смахивала на блестящий зад павиана.
      - О чем еще можно думать? Когда ты кого-нибудь любишь, обязательно думаешь: "Кто-то из нас умрет раньше другого, и тот останется один". Если человек так не думает, он не любит по-настоящему. В этих мыслях находит свое выражение великий первобытный страх, правда, в несколько измененном виде. Благодаря любви примитивный страх перед собственной смертью превращается в тревогу за другого. И как раз эта сублимация страха делает любовь еще большей мукой, чем смерть, ибо страх полностью переходит на того, кто пережил партнера. - Танненбаум слизнул с пальцев сахарную пудру. - А поскольку нас преследует страх и тогда, когда мы живем в одиночестве - ибо и одиночество - мука! - самое разумное взять в жены близнецов. Тем более таких красивых, как сестры Коллер.
      - Неужели вам все равно, на которой из них жениться? - спросил я. - Вы ведь не можете их отличить. Придется бросить жребий. Не иначе!

К титульной странице
Вперед
Назад