Я распахнул дверцу:
      - Не поехать ли нам сначала в "Лозу" и поужинать? Как вы думаете?
      - Поедем ужинать, но почему именно в "Лозу"? Я озадаченно посмотрел на нее. Это был единственный элегантный ресторан, который я знал.
      - Откровенно говоря, - сказал я, - не знаю ничего лучшего. И потом мне кажется, что кадилляк кое к чему обязывает.
      Она рассмеялась:
      - В "Лозе" всегда скучная и чопорная публика. Поедем в другое место!
      Я стоял в нерешительности. Моя мечта казаться солидным рассеивалась как дым.
      - Тогда скажите сами, куда нам ехать, - сказал я. - В других ресторанах, где я иногда бываю, собирается грубоватый народ. Всё это, по-моему, не для вас.
      - Почему вы так думаете? - Она быстро взглянула на меня. - Давайте попробуем.
      - Ладно. - Я решительно изменил всю программу. - Если вы не из пугливых, тогда вот что: едем к Альфонсу.
      - Альфонс! Это звучит гораздо приятнее, - ответила она. - А сегодня вечером я ничего не боюсь.
      - Альфонс - владелец пивной, - сказал я. - Большой друг Ленца.
      Она рассмеялась:
      - По-моему, у Ленца всюду друзья.
      Я кивнул:
      - Он их легко находит. Вы могли это заметить на примере с Биндингом. -Ей-богу, правда, - ответила она. - Они подружились молниеносно.
      Мы поехали.
      x x x
     
      Альфонс был грузным, спокойным человеком. Выдающиеся скулы. Маленькие глаза. Закатанные рукава рубашки. Руки как у гориллы. Он сам выполнял функции вышибалы и выставлял из своего заведения всякого, кто был ему не по вкусу, даже членов спортивного союза "Верность родине". Для особенно трудных гостей он держал под стойкой молоток. Пивная была расположена удобно - совсем рядом с больницей, и он экономил таким образом на транспортных расходах.
      Волосатой лапой Альфонс провел по светлому еловому столу.
      - Пива? - спросил он.
      - Водки и чего-нибудь на закуску, - сказал я.
      - А даме? - спросил Альфонс.
      - И дама желает водки, - сказала Патриция Хольман.
      - Крепко, крепко, - заметил Альфонс. - Могу предложить свиные отбивные с кислой капустой.
      - Сам заколол свинью? - спросил я.
      - А как же!
      - Но даме, вероятно, хочется, что-нибудь полегче.
      - Это вы несерьезно говорите, - возразил Альфонс. - Посмотрели бы сперва мои отбивные.
      Он попросил кельнера показать нам порцию.
      - Замечательная была свинья, - сказал он. - Медалистка. Два первых приза.
      - Ну, тогда, конечно, устоять невозможно! - воскликнула Патриция Хольман. Ее уверенный тон удивил меня, - можно было подумать, что она годами посещала этот кабак.
      Альфонс подмигнул:
      - Значит, две порции?
      Она кивнула.
      - Хорошо! Пойду и выберу сам.
      Он отправился на кухню.
      - Вижу, я напрасно опасался, что вам здесь не понравится, - сказал я. - Вы мгновенно покорили Альфонса. Сам пошел выбирать отбивные! Обычно он это делает только для завсегдатаев. Альфонс вернулся:
      - Добавил вам еще свежей колбасы.
      - Неплохая идея, - сказал я.
      Альфонс доброжелательно посмотрел на нас. Принесли водку. Три рюмки. Одну для Альфонса.
      - Что ж, давайте чокнемся, - сказал он. - Пусть паши дети заимеют богатых родителей.
      Мы залпом опрокинули рюмки. Патриция тоже выпила водку одним духом.
      - Крепко, крепко, - сказал Альфонс и зашаркал к твоей стойке.
      - Нравится вам водка? - спросил я.
      Она поежилась:
      - Немного крепка. Но не могла же я оскандалиться перед Альфонсом.
      Отбивные были что надо. Я съел две большие порции, и Патриция тоже ела с аппетитом, которого я в ней не подозревал. Мне очень нравилась ее простая и непринужденная манера держаться. Без всякого жеманства она снова чокнулась с Альфонсом и выпила вторую рюмку.
      Он незаметно подмигнул мне, - дескать, правильная девушка. А Альфонс был знаток. Не то чтобы он разбирался в красоте или культуре человека, он умел верно определить его сущность.
      - Если вам повезет, вы сейчас узнаете главную слабость Альфонса, - сказал я.
      - Вот это было бы интересно, - ответила она. - Похоже, что у него нет слабостей.
      - Есть! - Я указал на столик возле стойки. - Вот...
      - Что? Патефон?
      - Нет, не патефон. Его слабость - хоровое пение! Никаких танцев, никакой классической музыки - только хоры: мужские, смешанные. Видите, сколько пластинок? Всё сплошные хоры. Смотрите, вот он опять идет к нам.
      - Вкусно? - спросил Альфонс.
      - Как дома у мамы, - ответил я.
      - И даме понравилось?
      - В жизни не ела таких отбивных, - смело заявила дама.
      Альфонс удовлетворенно кивнул:
      - Сыграю вам сейчас новую пластинку. Вот удивитесь! Он подошел к патефону. Послышалось шипение иглы, и зал огласился звуками могучего мужского хора. Мощные голоса исполняли "Лесное молчание". Это было чертовски громкое молчание.
      С первого же такта все умолкли. Альфонс мог стать опасным, если кто-нибудь не выказывал благоговения перед его хорами. Он стоял у стойки, упираясь в нее своими волосатыми руками. Музыка преображала его лицо. Он становился мечтательным - насколько может быть мечтательной горилла. Хоровое пение производило на него неописуемое впечатление. Слушая, он становился кротким, как новорожденная лань. Если в разгар какой-нибудь потасовки вдруг раздавались звуки мужского хора, Альфонс, как по мановению волшебной палочки, переставал драться, вслушивался и сразу же готов был идти на мировую. Прежде, когда он был более вспыльчив, жена постоянно держала наготове его любимые пластинки. Если дело принимало опасный оборот и он выходил из-за стойки с молотком в руке, супруга быстро ставила мембрану с иглой на пластинку. Услышав пение, Альфонс успокаивался, и рука с молотком опускалась. Теперь в этом уж не было такой надобности, - Альфонс постарел, и страсти его поостыли, а жена его умерла. Ее портрет, подаренный Фердинандом Грау, который имел здесь за это даровой стол, висел над стойкой.
      Пластинка кончилась. Альфонс подошел к нам.
      - Чудесно, - сказал я.
      - Особенно первый тенор, - добавила Патриция Хольман.
      - Правильно, - заметил Альфонс, впервые оживившись, - вы в этом понимаете толк! Первый тенор - высокий класс!
      Мы простились с ним.
      - Привет Готтфриду, - сказал он. - Пусть как-нибудь покажется.
      x x x
     
      Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали беспокойный свет на старое ветвистое дерево, и тени бегали по его верхушке. На ветках уже зазеленел легкий пушок, и сквозь неясный, мерцающий свет дерево казалось необыкновенно высоким и могучим. Крона его терялась где-то в сумерках и, словно простертая гигантская рука, в непомерной тоске тянулась к небу. Патриция слегка поеживалась,
      - Вам холодно? - спросил я.
      Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета:
      - Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.
      - Вы слишком легко одеты, - сказал я. - По вечерам еще холодно.
      Она покачала головой:
      - Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало, наконец, тепло. Не выношу холода. Особенно в городе.
      - В кадилляке тепло, - сказал я. - У меня на всякий случай припасен плед.
      Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его выше:
      - Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.
      - Не только холод. - Я сел за руль. - Покатаемся немного?
      Она кивнула:
      - Охотно.
      - Куда поедем?
      - Просто так, поедем медленно по улицам. Всё равно куда.
      - Хорошо.
      Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо, и мы почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш кадилляк - корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы, ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи, и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на которое город отбрасывал свое зарево.
      Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь стекло, скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова вспомнил тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее, оно казалось мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо еще тогда поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем что-то от таинственной тишины, которая свойственна природе - деревьям, облакам, животным, - а иногда женщине.
      x x x
     
      Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома, уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину.
      Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь.
      - Как хорошо, - сказала она. - Будь у меня машина, я бы каждый вечер совершала на ней медленные прогулки. Всё кажется совсем неправдоподобным, когда так бесшумно скользишь по улицам. Всё наяву, и в то&;gt; же время - как во сне. Тогда по вечерам никто, пожалуй, и не нужен...
      Я достал пачку сигарет:
      - А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда?
      Она кивнула:
      - Вечером, да... Когда наступает темнота... Странная это вещь.
      Я распечатал пачку:
      - Американские сигареты. Они вам нравятся?
      - Да, больше других.
      Я дал ей огня. Теплое и близкое пламя спички осветило на мгновение ее лицо и мои руки, и мне вдруг пришла в голову безумная мысль, будто мы давно уже принадлежим друг другу.
      Я опустил стекло, чтобы вытянуло дым.
      - Хотите немного поводить? - спросил я. - Это вам доставит удовольствие.
      Она повернулась ко мне:
      - Конечно, хочу; только я не умею.
      - Совсем не умеете?
      - Нет. Меня никогда не учили.
      В этом я усмотрел какой-то шанс для себя.
      - Биндинг мог бы давным-давно обучить вас, - сказал я.
      Она рассмеялась:
      - Биндинг слишком влюблен в свою машину. Никого к ней не подпускает.
      - Это просто глупо, - заявил я, радуясь случаю уколоть толстяка. - Вы сразу же поедете сами. Давайте попробуем. Все предостережения Кестера развеялись в прах. Я распахнул дверцу и вылез, чтобы пустить ее за руль. Она всполошилась:
      - Но ведь я действительно не умею водить.
      - Неправда, - возразил я. - Умеете, но не догадываетесь об этом.
      Я показал ей, как переключать скорости и выжимать сцепление.
      - Вот, - сказал я, закончив объяснения, - А теперь трогайте!
      - Минутку! - Она показала на одинокий автобус, медленно кативший по улице. -- Не пропустить ли его?
      - Ни в коем случае!
      Я быстро включил скорость и отпустил педаль сцепления. Патриция судорожно вцепилась в рулевое колесо, напряженно вглядываясь вперед:
      - Боже мой, мы едем слишком быстро!
      Я посмотрел на спидометр:
      - Прибор показывает ровно двадцать пять километров в час. На самом деле это только двадцать. Неплохой темп для стайера.
      - А мне кажется, целых восемьдесят.
      Через несколько минут первый страх был преодолен. Мы ехали вниз по широкой прямой улице. Кадилляк слегка петлял из стороны в сторону будто его заправили не бензином, а коньяком. Иногда колёса почти касались тротуара. Но постепенно дело наладилось, и всё стало так, как я и ожидал: в машине были инструктор и ученица. Я решил воспользоваться своим преимуществом.
      - Внимание, - сказал я. - Вот полицейский!
      - Остановиться?
      - Уже слишком поздно.
      - А что если я попадусь? Ведь у меня нет водительских прав.
      - Тогда нас обоих посадят в тюрьму.
      - Боже, какой ужас! - Испугавшись, она пыталась нащупать ногой тормоз.
      - Дайте газ! - приказал я. - Газ! Жмите крепче! Надо гордо и быстро промчаться мимо него. - Наглость - лучшее средство в борьбе с законом.
      Полицейский не обратил на нас внимания. Девушка облегченно вздохнула.
      - До сих пор я не знала, что регулировщики выглядят, как огнедышащие драконы, - сказала она, когда мы проехали несколько сот метров.
      - Они выглядят так, если сбить их машиной. - Я медленно подтянул ручной тормоз. - Вот великолепная пустынная улица. Свернем в нее. Здесь можно хорошенько потренироваться. Сначала поучимся трогать с места и останавливаться.
      Беря с места на первой скорости, Патриция несколько раз заглушала мотор. Она расстегнула жакет:
      - Что-то жарко мне стало! Но я должна научиться! Внимательная и полная рвения, она следила за тем, что я ей показывал. Потом она сделала несколько поворотов, издавая при этом взволнованные, короткие восклицания. Фары встречных машин вызывали в ней дьявольский страх и такую же гордость, когда они оказывались позади. Вскоре в маленьком пространстве, полуосвещенном лампочками приборов на контрольном щитке, возникло чувство товарищества, какое быстро устанавливается в практических делах, и, когда через полчаса я снова сел за руль и повез ее домой, мы чувствовали такую близость, будто рассказали друг другу историю всей своей жизни.
      x x x
     
      Недалеко от Николайштрассе я опять остановил машину. Над нами сверкали красные огни кинорекламы. Асфальт мостовой переливался матовыми отблесками, как выцветшая пурпурная ткань. Около тротуара блестело большое черное пятно -у кого-то пролилось масло.
      - Так, - сказал я, - теперь мы имеем полное право опрокинуть по рюмочке. Где бы нам это сделать? Патриция Хольман задумалась на минутку.
      - Давайте поедем опять в этот милый бар с парусными корабликами, -предложила она.
      Меня мгновенно охватило сильнейшее беспокойство. Я мог дать голову на отсечение, что там сейчас сидит последний романтик. Я заранее представлял себе его лицо.
      - Ах, - сказал я поспешно, - что там особенного? Есть много более приятных мест...
      - Не знаю... Мне там очень понравилось.
      - Правда? - спросил я изумленно. - Вам понравилось там? - Да, - ответила она смеясь. - И даже очень...
      "Вот так раз! - подумал я, - а я-то ругал себя за это!" Я еще раз попытался отговорить ее:
      - Но, по-моему, сейчас там битком набито.
      - Можно подъехать и посмотреть.
      - Да, это можно.
      Я обдумывал, как мне быть.
      Когда мы приехали, я торопливо вышел из машины:
      - Побегу посмотреть. Сейчас же вернусь.
      В баре не было ни одного знакомого, кроме Валентина.
      - Скажи-ка, Готтфрид уже был здесь?
      Валентин кивнул:
      - Он ушел с Отто. Полчаса назад.
      - Жаль, - сказал я с явным облегчением. - Мне очень хотелось их повидать.
      Я пошел обратно к машине.
      - Рискнем, - заявил я. - К счастью, туг сегодня не так уж страшно.
      Всё же из предосторожности я поставил кадилляк за углом, в самом темном месте.
      Мы не посидели и десяти минут, как у стойки появилась соломенная шевелюра Ленца. "Проклятье, - подумал я, - дождался! Лучше бы это произошло через несколько недель".
      Казалось, что Готтфрид намерен тут же уйти. Я уже считал себя спасенным, но вдруг заметил, что Валентин показывает ему на меня. Поделом мне - в наказанье за вранье. Липо Готтфрида, когда он увидел нас, могло бы послужить великолепным образцом мимики для наблюдательного киноактера. Глаза его выпучились, как желтки яичницы-глазуньи, и я боялся, что у него отвалится нижняя челюсть. Жаль, что в баре не было режиссера. Бьюсь об заклад, он немедленно предложил бы Ленцу ангажемент. Его можно было бы, например, использовать в фильме, где перед матросом, потерпевшим кораблекрушение, внезапно из пучины всплывает морской змей.
      Готтфрид быстро овладел собой. Я бросил на него взгляд, умоляя исчезнуть. Он ответил мне подленькой усмешкой, оправил пиджак и подошел к нам.
      Я знал, что мне предстоит, и, не теряя времени, перешел в наступление. -Ты уже проводил фройляйи Бомблат домой? - спросил я, чтобы сразу нейтрализовать его.
      - Да, - ответил он, не моргнув глазом и не выдав ничем, что до этой секунды ничего не знал о существовании фройляйн Бомблат. - Она шлет тебе привет и просит, чтобы ты позвонил ей завтра утром пораньше.
      Это был неплохой контрудар. Я кивнул:
      - Ладно, позвоню. Надеюсь, она всё-таки купит машину.
      Ленц опять открыл было рот, но я ударил его по ноге и посмотрел так выразительно, что он, усмехнувшись, осекся.
      Мы выпили несколько рюмок. Боясь захмелеть и сболтнуть что-нибудь липшее, я пил только коктейли Сайдкар с большими кусками лимона.
      Готтфрид был в отличном настроении.
      - Только что заходил к тебе, - сказал он. - Думал, пройдемся вместе. Потом зашел в луна-парк. Там устроили великолепную новую карусель и американские горки. Давайте поедем туда! - Он посмотрел на Патрицию.
      - Едем немедленно! - воскликнула она. - Люблю карусели больше всего на свете!
      - Поедем, - сказал я. Мне хотелось уйти из бара. На свежем воздухе всё должно было стать проще.
      x x x
     
      Шарманщики - передовые форпосты луна-парка. Меланхолические нежные звуки. На потертых бархатных накидках шарманок можно увидеть попугая или маленькую озябшую обезьянку в красной суконной курточке. Резкие выкрики торговцев. Они продают состав для склеивания фарфора, алмазы для резания стекла, турецкий мед, воздушные шары и материи для костюмов. Холодный синий свет и острый запах карбидных ламп. Гадалки, астрологи, ларьки с пряниками, качели-лодочки, павильоны с аттракционами. И, наконец, оглушительная музыка, пестрота и блеск -- освещенные, как дворец, вертящиеся башни карусели.
      - Вперед, ребята! - С растрепавшимися на ветру волосами Ленц ринулся к американским горкам, - здесь был самый большой оркестр. Из позолоченных ниш, по шесть из каждой, выходили фанфаристы. Размахивая фанфарами, прижатыми к губам, они оглушали воздух пронзительными звуками, поворачивались во все стороны и исчезали. Это было грандиозно.
      Мы уселись в большую гондолу с головою лебедя и понеслись вверх и вниз. Мир искрился и скользил, он наклонялся и проваливался в черный туннель, сквозь который мы мчались под барабанный бой, чтобы тут же вынырнуть наверх, где нас встречали звуки фанфар и блеск огней.
      - Дальше! - Готтфрид устремился к "летающей карусели" с дирижаблями и самолетами. Мы забрались в цеппелин и сделали три круга.
      Чуть задыхаясь, мы снова очутились на земле.
      - А теперь на чертово колесо! - заявил Ленц.
      Это был большой и гладкий круг, который вращался с нарастающей скоростью. Надо было удержаться на нем. На круг встало человек двадцать. Среди них был Готтфрид. Как сумасшедший, он выделывал немыслимые выкрутасы ногами, и зрители аплодировали ему. Всех остальных уже снесло, а он оставался на крупу вдвоем с какой-то кухаркой. У нее был зад, как у ломовой лошади. Когда круг завертелся совсем быстро, хитрая кухарка уселась поплотнее на самой середине, а Готтфрид продолжал носиться вокруг нее. В конце концов последний романтик выбился из сил; он повалился в объятия кухарки, и оба кубарем слетели с круга. Он вернулся к нам, ведя свою партнершу под руку и называя ее запросто Линой. Лина смущенно улыбалась. Ленц спросил, желает ли она выпить чего-нибудь. Лина заявила, что пиво хорошо утоляет жажду. Оба скрылись в палатке.
      - А мы?.. Куда мы пойдем сейчас? - спросила Патриция Хольман. Ее глаза блестели.
      - В лабиринт привидений, - сказал я, указывая на большой тент.
      Путь через лабиринт был полон неожиданностей. Едва мы сделали несколько шагов, как под нами зашатался пол, чьи-то руки ощупывали нас в темноте, из-за углов высовывались страшные рожи, завывали привидения; мы смеялись, но вдруг Патриция отпрянула назад, испугавшись черепа, освещенного зеленым светом. На мгновение я обнял ее, почувствовал ее дыхание, шелковистые волосы коснулись моих губ, - но через секунду она снова рассмеялась, и я отпустил ее. Я отпустил ее; но что-то во мне не могло расстаться с ней. Мы давно уже вышли из лабиринта, но я всё еще ощущал ее плечо, мягкие волосы, кожу, пахнущую персиком... Я старался не смотреть на нее. Она сразу стала для меня другой.
      Ленц уже ждал нас. Он был один.
      - Где Лина? - спросил я.
      - Накачивается пивом, - ответил он и кивнул головой на палатку в сельском стиле. - С каким-то кузнецом.
      - Прими мое соболезнование.
      - Всё это ерунда. Давай-ка лучше займемся серьезным мужским делом.
      Мы направились к павильону, где набрасывали гуттаперчевые кольца на крючки. Здесь были всевозможные выигрыши.
      - Так, - сказал Ленц, обращаясь к Патриции, и сдвинул шляпу на затылок. -Сейчас мы вам добудем полное приданое.
      Он начал первым и выиграл будильник. Я бросил кольцо вслед за ним и получил в награду плюшевого мишку. Владелец павильона шумливо и торжественно вручил нам оба выигрыша, чтобы привлечь новых клиентов.
      - Ты у меня притихнешь, - усмехнулся Готтфрид и тут же заарканил сковородку, Я подцепил второго мишку.
      - Ведь вот как везет! - сказал владелец павильона, передавая нам вещи.
      Бедняга не знал, что его ждет. Ленц был первым в роте по метанию ручной гранаты, а зимой, когда дел было немного, мы месяцами напролет тренировались в набрасывании шляп на всевозможные крюки. В сравнении с этим гуттаперчевые кольца казались нам детской забавой. Без труда Готтфрид завладел следующим предметом - хрустальной вазой для цветов. Я - полудюжиной патефонных пластинок. Владелец павильона молча подал нам добычу и проверил свои крючки. Ленц прицелился, метнул кольцо и получил кофейный сервиз, второй по стоимости выигрыш. Вокруг нас столпилась куча зрителей. Я поспешно набросил еще три кольца на один крючок. Результат: кающаяся святая Магдалина в золоченой раме.
      Лицо владельца павильона вытянулось, словно он был на приеме у зубного врача. Он отказался выдать нам новые кольца. Мы уже решили было прекратить игру, но зрители подняли шум, требуя от хозяина, чтобы он не мешал нам развлекаться. Они хотели быть свидетелями его разорения. Больше всех шумела Лина, внезапно появившаяся со своим кузнецом.
      - Бросать мимо разрешается, не правда ли? - закудахтала она. - А попадать разве запрещено?
      Кузнец одобрительно загудел.
      - Ладно, - сказал Ленц, - каждый еще по разу.
      Я бросил первым. Умывальный таз с кувшином и мыльницей. Затем изготовился Ленц. Он взял пять колец. Четыре он накинул с необычайной быстротой на один и тот же крюк. Прежде чем бросить пятое, он сделал нарочитую паузу и достал сигарету. Трое мужчин услужливо поднесли ему зажженные спички. Кузнец хлопнул его по плечу. Лина, охваченная крайним волнением, жевала свой носовой платок. Готтфрид прицелился и легким броском накинул последнее кольцо на четыре остальных. Раздался оглушительный рев. Ленцу достался главный выигрыш -детская коляска с розовым одеялом и кружевной накидкой.
      Осыпая нас проклятьями, хозяин выкатил коляску Мы погрузили в нее все свои трофеи и двинулись к следующему павильону. Коляску толкала Лина. Кузнец отпускал по этому поводу такие остроты, что мне с Патрицией пришлось немного отстать. В следующем павильоне набрасывали кольца на бутылки с вином. Если кольцо садилось па горлышко, бутылка была выиграна. Мы взяли шесть бутылок. Ленц посмотрел на этикетки и подарил бутылки кузнецу.
      Был еще один павильон такого рода. Но хозяин уже почуял недоброе и, когда мы подошли, объявил нам, что павильон закрыт. Кузнец, заметив бутылки с пивом, начал было скандалить, но мы отказались от своих намерений: у хозяина павильона была только одна рука.
      Сопровождаемые целой свитой, мы подошли к кадилляку.
      - Что же придумать? - спросил Ленц, почесывая голову. - Самое лучшее -привязать коляску сзади и взять на буксир.
      - Конечно, - сказал я. - Только тебе придется сесть в нее и править, а то еще опрокинется. Патриция Хольман запротестовала. Она испугалась, подумав, что Ленц действительно сядет в коляску.
      - Хорошо, - заявил Ленц, - тогда давайте рассортируем вещи. Обоих мишек вы должны обязательно взять себе. Патефонные пластинки тоже. Как насчет сковородки?
      Девушка покачала головой.
      Тогда она переходит во владение мастерской, - сказал Готтфрид. - Возьми ее, Робби, ты ведь старый специалист по глазуньям. А кофейный сервиз?
      Девушка кивнула в сторону Лины. Кухарка покраснела. Гопфрид передал ей сервиз по частям, словно награждая ее призом. Потом он вынул из коляски таз для умывания:
      - Керамический! Подарим его господину кузнецу, не правда ли? Он ему пригодится. А заодно и будильник. У кузнецов тяжелый сон.
      Я передал Готтфриду цветочную вазу. Он вручил ее Лине. Заикаясь от волнения, она пыталась отказаться. Ее глаза не отрывались от кающейся Магдалины. Она боялась, что если ей отдадут вазу, то картину получит кузнец.
      - Очень уж я обожаю искусство, - пролепетала она. Трогательная в своей жадности, она стояла перед нами и покусывала красные пальцы.
      - Уважаемая фройляйн, что вы скажете по этому поводу? - спросил Ленц, величественно оборачиваясь к Патриции Хольман.
      Патриция взяла картину и отдала ее Лине.
      - Это очень красивая картина, - сказала она.
      - Повесь над кроватью п вдохновляйся, - добавил Ленц.
      Кухарка схватила картину. Глаза ее увлажнились. От благодарности у нее началась сильная икота.
      - А теперь твоя очередь, - задумчиво произнес Ленц, обращаясь к детской коляске.
      Глаза Лины снова загорелись жадностью. Кузнец заметил, что никогда, мол, нельзя знать, какая вещь может понадобиться человеку. При этом он так расхохотался, что уронил бутылку с вином. Но Ленц решил, что с них хватит.
      - Погодите-ка, я тут кое-что заметил, - сказал он и исчез. Через несколько минут он пришел за коляской и укатил ее. - Всё в порядке, - сказал он, вернувшись без коляски. Мы сели в кадилляк.
      - Задарили, прямо как на рождество! - сказала Лина, протягивая нам на прощанье красную лапу. Она стояла среди своего имущества и сияла от счастья.
      Кузнец отозвал нас в сторону.
      - Послушайте! - сказал он. - Если вам понадобится кого-нибудь вздуть, - мой адрес: Лейбницштрассе шестнадцать, задний двор, второй этаж, левая дверь. Ежели против вас будет несколько человек, я прихвачу с собой своих ребят.
      - Договорились! - ответили мы и поехали. Миновав луна-парк и свернув за угол, мы увидели нашу коляску и в ней настоящего младенца. Рядом стояла бледная, еще не оправившаяся от смущения женщина.
      - Здорово, а? - сказал Готтфрид.
      - Отнесите ей и медвежат! - воскликнула Патриция. - Они там будут кстати!
      - Разве что одного, - сказал Ленц. - Другой должен остаться у вас.
      - Нет, отнесите обоих.
      - Хорошо. - Ленц выскочил из машины, сунул женщине плюшевых зверят в руки и, не дав ей опомниться, помчался обратно, словно его преследовали. - Вот, -сказал он, переводя дух, - а теперь мне стало дурно от собственного благородства. Высадите меня у "Интернационаля". Я обязательно должен выпить коньяку.
      Я высадил Ленца и отвез Патрицию домой. Всё было иначе, чем в прошлый раз. Она стояла в дверях, и по ее лицу то и дело пробегал колеблющийся свет фонаря. Она была великолепна. Мне очень хотелось остаться с ней.
      - Спокойной ночи, - сказал я, - спите хорошо.
      - Спокойной ночи.
      Я глядел ей вслед, пока не погас свет на лестнице. Потом я сел в кадилляк и поехал. Странное чувство овладело мной. Всё было так не похоже на другие вечера, когда вдруг начинаешь сходить с ума по какой-нибудь девушке. Было гораздо больше нежности, хотелось хоть раз почувствовать себя совсем свободным. Унестись... Всё равно куда...
      Я поехал к Ленцу в "Интернациональ". Там было почти пусто. В одном углу сидела Фрицци со своим другом кельнером Алоисом. Они о чем-то спорили. Готтфрид сидел с Мими и Валли на диванчике около стойки. Он вел себя весьма галантно с ними, даже с бедной старенькой Мими.
      Вскоре девицы ушли. Им надо было работать - подоспело самое время. Мими кряхтела и вздыхала, жалуясь на склероз. Я подсел к Готтфриду.
      - Говори сразу всё, - сказал я.
      - Зачем, деточка? Ты делаешь всё совершенно правильно, - ответил он, к моему изумлению.
      Мне стало легче оттого, что он так просто отнесся ко всему.
      - Мог бы раньше слово вымолвить, - сказал я. Он махнул рукой:
      - Ерунда!
      Я заказал рому. Потом я сказал ему:
      - Знаешь, я ведь понятия не имею, кто она, и всё такое. Не знаю, что у нее с Биндингом. Кстати, тогда он сказал тебе что-нибудь?
      Он посмотрел на меня:
      - Тебя это разве беспокоит?
      - Нет.
      - Так я и думал. Между прочим, пальто тебе идет. Я покраснел.
      - Нечего краснеть. Ты абсолютно прав. Хотелось бы и мне уметь так...
      Я помолчал немного.
      - Готтфрид, но почему же? - спросил я наконец. Он посмотрел на меня:
      - Потому, что всё остальное дерьмо, Робби. Потому что в наше время нет ничего стоящего. Вспомни, что тебе говорил вчера Фердинанд. Не так уж он неправ, этот старый толстяк, малюющий покойников. Вот, а теперь садись за этот ящик и сыграй несколько старых солдатских песен.
      Я сыграл "Три лилии" п "Аргоннский лес". Я вспоминал, где мы распевали эти песни, и мне казалось, что здесь, в этом пустом кафе, они звучат как-то призрачно...
      VII
     
      Два дня спустя Кестер, запыхавшись, выскочил из мастерской:
      - Робби, звонил твой Блюменталь. В одиннадцать ты должен подъехать к нему на кадилляке. Он хочет совершить пробную поездку. Если бы только это дело выгорело!
      - А что я вам говорил? - раздался голос Ленца из смотровой канавы, над которой стоял форд. - Я сказал, что он появится снова. Всегда слушайте Готтфрида!
      - Да заткнись ты, ведь ситуация серьезная! - крикнул я ему. - Отто, сколько я могу ему уступить?
      - Крайняя уступка - две тысячи. Самая крайняя - две тысячи двести. Если нельзя будет никак иначе - две тысячи пятьсот. Если ты увидишь, что перед тобой сумасшедший, - две шестьсот. Но тогда скажи, что мы будем проклинать его веки вечные.
      - Ладно.
      Мы надраили машину до немыслимого блеска. Я сел за руль. Кестер положил мне руку на плечо:
      - Робби, помни: ты был солдатом и не раз бывал в переделках. Защищай честь нашей мастерской до последней капли крови. Умри, но не снимай руки с бумажника Блюменталя.
      - Будет сделано, - улыбнулся я.
      Ленц вытащил какую-то медаль из кармана?
      - Потрогай мой амулет, Робби!
      - Пожалуйста.
      Я потрогал медаль.
      Готтфрид произнес заклинание:
      - Абракадабра, великий Шива, благослови этого трусишку, надели его силой и отвагой! Или лучше вот что - возьми-ка амулет с собой! А теперь сплюнь три раза.
      - Всё в порядке, - сказал я, плюнул ему под ноги и поехал. Юпп возбужденно отсалютовал мне бензиновым шлангом.
      По дороге я купил несколько пучков гвоздики и искусно, как мне показалось, расставил их в хрустальные вазочки на стенках кузова. Это было рассчитано на фрау Блюменталь.
      К сожалению, Блюменталь принял меня в конторе, а не на квартире. Мне пришлось подождать четверть часа. "Знаю я эти штучки, дорогой мой, - подумал я. - Этим ты меня не смягчишь". В приемной я разговорился с хорошенькой стенографисткой и, подкупив ее гвоздикой из своей петлицы, стал выведывать подробности о фирме ее патрона. Трикотажное производство, хороший сбыт, в конторе девять человек, сильнейшая конкуренция со стороны фирмы "Майер и сын", сын Майера разъезжает в двухместном красном эссексе - вот что успел я узнать, пока Блюменталь распорядился позвать меня.
      Он сразу же попробовал взять меня на пушку.
      - Молодой человек, - сказал он. - У меня мало времени. Цена, которую вы мне недавно назвали, - ваша несбыточная мечта. Итак, положа руку на сердце, сколько стоит машина?
      - Семь тысяч, - ответил я. Он резко отвернулся:
      - Тогда ничего не выйдет.
      - Господин Блюменталь, - сказал я, - взгляните на машину еще раз...
      - Незачем, - прервал он меня. - Ведь недавно я ее подробно осмотрел...
      - Можно видеть и видеть, - заметил я. - Вам надо посмотреть детали. Первоклассная лакировка, выполнена фирмой "Фоль и Рурбек", себестоимость двести пятьдесяч марок. Новый комплект резины, цена по каталогу шестьсот марок. Вот вам уже восемьсот пятьдесят. Обивка сидений, тончайший корд...
      Он сделал отрицательный жест. Я начал сызнова. Я предложил ему осмотреть роскошный набор инструментов, великолепный кожаный верх, хромированный радиатор, ультрасовременные бамперы - шестьдесят марок пара; как ребенка к матери, меня тянуло назад к кадилляку, и я пытался уговорить Блюменталя выйти со мной к машине. Я знал, что, стоя на земле, я, подобно Антею, почувствую прилив новых сил. Когда показываешь товар лицом, абстрактный ужас перед ценой заметно уменьшается.
      Но Блюменталь хорошо чувствовал свою силу за письменным столом. Он снял очки и только тогда взялся за меня по-настоящему. Мы боролись, как тигр с удавом. Удавом был Блюменталь. Я и оглянуться не успел, как он выторговал полторы тысячи марок в свою пользу.
      У меня затряслись поджилки. Я сунул руку в карман и крепко сжал амулет Готтфрида.
      - Господин Блюменталь, - сказал я, заметно выдохшись, - уже час дня, вам, конечно, пора обедать! - Любой ценой я хотел выбраться из этой комнаты, в которой цены таяли, как снег.
      - Я обедаю только в два часа, - холодно ответил Блюменталь. - Но знаете что? Мы могли бы совершить сейчас пробную поездку.
      Я облегченно вздохнул.
      - Потом продолжим разговор, - добавил он.
      У меня снова сперло дыхание.
      Мы поехали к нему домой. К моему изумлению, оказавшись в машине, он вдруг совершенно преобразился и добродушно рассказал мне старинный анекдот о кайзере Франце-Иосифе. Я ответил ему анекдотом о трамвайном кондукторе; тогда он рассказал мне о заблудившемся саксонце, а я ему про шотландскую любовную пару... Только у подъезда его дома мы снова стали серьезными. Он попросил меня подождать и отправился за женой.
      - Мой дорогой толстый кадилляк, - сказал я и похлопал машину по. радиатору. -- За всеми этими анекдотами, бесспорно, кроется какая-то новая дьявольская затея. Но не волнуйся, мы пристроим тебя под крышей его гаража. Он купит тебя: уж коли еврей возвращается обратно, то он покупает. Когда возвращается христианин, он еще долго не покупает. Он требует с полдюжины пробных поездок, чтобы экономить на такси, и после всего вдруг вспоминает, что вместо машины ему нужно приобрести оборудование для кухни. Нет, нет, евреи хороши, они знают, чего хотят. Но клянусь тебе, мой дорогой толстяк: если я уступлю этому потомку строптивого Иуды Маккавея еще хоть одну сотню марок, я в жизни не притронусь больше к водке.
      Появилась фрау Блюменталь. Я вспомнил все наставления Ленца и мгновенно превратился из воина в кавалера. Заметив это, Блюменталь гнусно усмехнулся. Это был железный человек, ему бы торговать не трикотажем, а паровозами.
      Я позаботился о том, чтобы его жена села рядом со мной, а он - на заднее сиденье.
      - Куда разрешите вас повезти, сударыня? - спросил я сладчайшим голосом.
      - Куда хотите, - ответила она с материнской улыбкой.
      Я начал болтать. Какое блаженство беседовать с таким простодушным человеком. Я говорил тихо, Блюменталь мог слышать только обрывки фраз. Так я чувствовал себя свободнее. Но всё-таки он сидел за моей спиной, и это само по себе было достаточно неприятно. Мы остановились. Я вышел из машины и посмотрел своему противнику в глаза:
      - Господин Блюменталь, вы должны согласиться, что машина идет идеально.
      - Пусть идеально, а толку что, молодой человек? - возразил он мне с непонятной приветливостью. - Ведь налоги съедают всё. Налог на эту машину слишком высок. Это я вам говорю.
      - Господин Блюменталь, - сказал я, стремясь не сбиться с тона, - вы деловой человек, с вами я могу говорить откровенно. Это не налог, а издержки. Скажите сами, что нужно сегодня для ведения дела? Вы это знаете: не капитал, как прежде, но кредит. Вот что нужно! А как добиться кредита? Надо уметь показать себя. Кадилляк - солидная и быстроходная машина, уютная, но не старомодная. Выражение здравого буржуазного начала, Живая реклама для фирмы.
      Развеселившись, Блюменталь обратился к жене:
      - У него еврейская голова, а?.. Молодой человек, - сказал он затем, - в наши дни лучший признак солидности - потрепанный костюм и поездки в автобусе, вот это реклама! Если бы у нас с вами были деньги, которые еще не уплачены за все эти элегантные машины, мчащиеся мимо нас, мы могли бы с легким сердцем уйти на покой. Это я вам говорю. Доверительно.
      Я недоверчиво посмотрел на него. Почему он вдруг стал таким любезным? Может быть, присутствие жены умеряет его боевой пыл? Я решил выпустить главный заряд:
      - Ведь такой кадилляк не чета какому-нибудь эссексу, не так ли, сударыня? Младший совладелец фирмы "Майер и сын", например, разъезжает в эссексе, а мне и даром не нужен этот ярко-красный драндулет, режущий глаза.
      Блюменталь фыркнул, и я быстро добавил:
      - Между прочим, сударыня, цвет обивки очень вам к лицу - приглушенный синий кобальт для блондинки...
      Вдруг лицо Блюменталя расплылось в широкой улыбке. Смеялся целый лес обезьян.
      - "Майер и сын" - здорово! Вот это здорово! - стонал он. - И вдобавок еще эта болтовня насчет кобальта и блондинки...
      Я взглянул на него, не веря своим глазам: он смеялся от души! Не теряя ни секунды, я ударил по той же струне: - Господин Блюменталь, позвольте мне кое-что уточнить. Для женщины это не болтовня. Это комплименты, которые в наше жалкое время, к сожалению, слышатся всё реже. Женщина - это вам не металлическая мебель; она - цветок. Она не хочет деловитости. Ей нужны солнечные, милые слова. Лучше говорить ей каждый день что-нибудь приятное, чем всю жизнь с угрюмым остервенением работать на нее. Это я вам говорю. Тоже доверительно. И, кстати, я не делал никаких комплиментов, а лишь напомнил один из элементарных законов физики: синий цвет идет блондинкам.
      - Хорошо рычишь, лев, - сказал Блюменталь. - Послушайте, господин Локамп! Я знаю, что могу запросто выторговать еще тысячу марок...
      Я сделал шаг назад, "Коварный сатана, - подумал я, - вот удар, которого я ждал". Я уже представлял себе, что буду продолжать жизнь трезвенником, в посмотрел на фрау Блюменталь глазами истерзанного ягнёнка.
      - Но отец... - сказала она.
      - Оставь, мать, - ответил он. - Итак, я мог бы... Но я этого не сделаю. Мне, как деловому человеку, было просто забавно посмотреть, как вы работаете. Пожалуй, еще слишком много фантазии, но всё же... Насчет "Майера и сына" получилось недурно. Ваша мать - еврейка?
      - Нет.
      - Вы работали в магазине готового платья?
      - Да.
      - Вот видите, отсюда и стиль. В какой отрасли?
      - В душевной, - сказал я. - Я должен был стать школьным учителем.
      - Господин Локамп, - сказал Блюменталь, - почет вам и уважение! Если окажетесь без работы, позвоните мне.
      Он выписал чек и дал его мне, Я не верил глазам своим! Задаток! Чудо.
      - Господин Блюментапь, - сказал я подавленно, - позвольте мне бесплатно приложить к машине две хрустальные пепельницы и первоклассный резиновый коврик.
      - Ладно, - согласился он, - вот и старому Блюментапю достался подарок.
      Затем он пригласил меня на следующий день к ужину. Фрау Блмшенталь по-матерински улыбнулась мне.
      - Будет фаршированная щука, - сказала она мягко. - Это деликатес, - заявил я. - Тогда я завтра же пригоню вам машину. С утра мы ее зарегистрируем.
      x x x
     
      Словно ласточка полетел я назад в мастерскую. Но Ленц и Кестер ушли обедать. Пришлось сдержать свое торжество. Один Юпп был на месте.
      - Продали? - спросил он.
      - А тебе все надо звать, пострел? - сказав я. - Вот тебе три марки. Построй себе на них самолет.
      - Значит, продали, - улыбнулся Юпп.
      - Я поеду сейчас обедать, - сказал я. - Но горе тебе, если ты скажешь им хоть слово до моего возвращения.
      - Господин Локамп, - заверил он меня, подкидывая монету в воздух, - я нем как могила.
      - Так я тебе в поверил, - сказал я и дал газ. Когда я вернулся во двор мастерской, Юпп сделал мне знак.
      - Что случилось? - спросил я. - Ты проболтался?
      - Что вы, господин Локамп! Могила! - Он улыбнулся. - Только... Пришел этот тип... Насчет форда.
      Я оставил кадилляк во дворе и пошел в мастерскую. Там я увидел булочника, который склонился над альбомом с образцами красок. На нем было клетчатое пальто с поясом и траурным крепом на рукаве. Рядом стояла хорошенькая особа с черными бойкими глазками, в распахнутом пальтишке, отороченном поредевшим кроличьим мехом, и в лаковых туфельках, которые ей были явно малы. Черноглазая дамочка облюбовала яркий сурик, но булочник еще носил траур и красный цвет вызывал у него сомнение. Он предложил блеклую желтовато-серую краску.
      - Тоже выдумал! - зашипела она. - Форд должен быть отлакирован броско, иначе он ни на что не будет похож.
      Когда булочник углублялся в альбом, она посылала нам заговорщические взгляды, поводила плечами, кривила рот и подмигивала. В общем, она вела себя довольно резво. Наконец они сошлись на зеленоватом оттенке, напоминающем цвет резеды. К такому кузову дамочке нужен был светлый откидной верх. Но тут булочник показал характер: его траур должен был как-то прорваться, и он твердо настоял на черном кожаном верхе. При этом он оказался в выигрыше: верх мы ставили ему бесплатно, а кожа стоила дороже брезента.
      Они вышли из мастерской, но задержались во дворе: едва заметив кадилляк, черноглазая пулей устремилась к нему:
      - Погляди-ка, пупсик, вот так машина! Просто прелесть! Очень мне нравится!
      В следующее мгновение она открыла дверцу и шмыгнула на сиденье, щурясь от восторга:
      - Вот это сиденье! Колоссально! Настоящее кресло. Не то что твой форд!
      - Ладно, пойдем, - недовольно пробормотал пупсик.
      Ленц толкнул меня, - дескать, вперед, на врага, и попытайся навязать булочнику машину. Я смерил Готтфрида презрительным взглядом и промолчал. Он толкнул меня сильнее. Я отвернулся.
      Булочник с трудом извлек свою черную жемчужину из машины и ушел с ней, чуть сгорбившись и явно расстроенный.
      Мы смотрели им вслед.
      - Человек быстрых решений! - сказал я. - Машину отремонтировал, завел новую женщину... Молодец!
      - Да, - заметил Кестер. - Она его еще порадует. Только они скрылись за углом, как Готтфрид напустился на меня:
      - Ты что же, Робби, совсем рехнулся? Упустить такой случаи! Ведь это была задача для школьника первого класса.
      - Унтер-офицер Ленц! - ответил я. - Стоять смирно, когда разговариваете со старшим! По-вашему, я сторонник двоеженства и дважды выдам машину замуж?
      Стоило видеть Готтфрида в эту великую минуту. От удивления его глаза стали большими, как тарелки.
      - Не шути святыми вещами, - сказал он, заикаясь. Я даже не посмотрел на него и обратился к Кестеру:
      - Отто, простись с кадилляком, с нашим детищем! Он больше не принадлежит нам. Отныне он будет сверкать во славу фабриканта кальсон! Надеюсь, у него там будет неплохая жизнь! Правда, не такая героическая, как у нас, но зато более надежная.
      Я вытащил чек. Ленц чуть не раскололся надвое. - Но ведь он не... оплачен. Денег-то пока нет?.. - хрипло прошептал он.
      - А вы лучше угадайте, желторотые птенцы, - сказал я, размахивая чеком, -сколько мы получим?
      - Четыре! - крикнул Ленц с закрытыми глазами.
      - Четыре пятьсот!, - сказал Кестер.
      - Пять, - донесся возглас Юппа, стоявшего у бензоколонки.
      - Пять пятьсот! - прогремел я.
      Ленц выхватил у меня чек:
      - Это невозможно! Чек наверняка останется неоплаченным!
      - Господин Ленц, - сказал я с достоинством. - Этот чек столь же надежен, сколь ненадежны вы! Мой друг Блюменталь в состоянии уплатить в двадцать раз больше. Мой друг, понимаете ли, у которого я завтра вечером буду есть фаршированную щуку. Пусть это послужит вам примером! Завязать дружбу, получить задаток и быть приглашенным на ужин: вот что значит уметь продать! Так, а теперь вольно!
      Готтфрид с трудом овладел собой. Он сделал последнюю попытку:
      - А мое объявление в газете! А мой амулет!
      Я сунул ему медаль:
      - На, возьми свой собачий жетончик. Совсем забыл о нем.
      - Робби, ты продал машину безупречно, - сказал Кестер. - Слава богу, что мы избавились от этой колымаги. Выручка нам очень пригодится.
      - Дашь мне пятьдесят марок авансом? - спросил я.
      - Сто! Заслужил!
      - Может быть, заодно ты возьмешь в счет аванса в мое серое пальто? -спросил Готтфрид, прищурив глаза.
      - Может быть, ты хочешь угодить в больницу, жалкий бестактный ублюдок? -спросил я его в свою очередь.
      - Ребята, шабаш! На сегодня хватит! - предложил Кестер. - Достаточно заработали за один день! Нельзя испытывать бога. Возьмем "Карла" и поедем тренироваться. Гонки на носу.
      Юпп давно позабыл о своей бензопомпе. Он был взволнован и потирал руки:
      - Господин Кестер, значит, пока я тут остаюсь за хозяина? - Нет, Юпп, -сказал Отто, смеясь, - поедешь с нами!
      Сперва мы поехали в банк и сдали чек. Ленц не мог успокоиться, пока не убедился, что чек настоящий. А потом мы понеслись, да так, что из выхлопа посыпались искры.
      VIII
     
      Я стоял перед своей хозяйкой.
      - Пожар, что ли, случился? - спросила фрау Залевски.
      - Никакого пожара, - ответил я. - Просто хочу уплатить за квартиру.
      До срока оставалось еще три дня, и фрау Залевски чуть не упала от удивления.
      - Здесь что-то не так, - заметила она подозрительно.
      - Всё абсолютно так, - сказал я. - Можно мне сегодня вечером взять оба парчовых кресла из вашей гостиной?
      Готовая к бою, она уперла руки в толстые бёдра:
      - Вот так раз! Вам больше не нравится ваша комната?
      - Нравится. Но ваши парчовые кресла еще больше. Я сообщил ей, что меня, возможно, навестит кузина и что поэтому мне хотелось бы обставить свою комнату поуютнее. Она так расхохоталась, что грудь ее заходила ходуном.
      - Кузина, - повторила она презрительно. - И когда придет эта кузина?
      - Еще неизвестно, придет ли она, - сказал я, - но если она придет, то, разумеется, рано... Рано вечером, к ужину. Между прочим, фрау Залевски, почему, собственно не должно быть на свете кузин?
      - Бывают, конечно, - ответила она, - но для них не одалживают кресла.
      - А я вот одалживаю, - сказал я твердо, - во мне очень развиты родственные чувства.
      - Как бы не так! Все вы ветрогоны. Все как один, Можете взять парчовые кресла. В гостиную поставите пока красные плюшевые.
      - Благодарю. Завтра принесу всё обратно. И ковер тоже. - Ковер? - Она повернулась. - Кто здесь сказал хоть слово о ковре?
      - Я. И вы тоже. Вот только сейчас.
      Она возмущенно смотрела на меня.
      - Без него нельзя, - сказал я. - Ведь кресла стоят па нем.
      - Господин Локамп! - величественно произнесла фрау Залевски. - Не заходите слишком далеко! Умеренность во всем, как говаривал покойный Залевски. Следовало бы и вам усвоить это.
      Я знал, что покойный Залевски, несмотря на этот девиз, однажды напился так, что умер. Его жена часто сама рассказывала мне о его смерти. Но дело было не в этом. Она пользовалась своим мужем, как иные люди библией, - для цитирования. И чем дольше он лежал в гробу, тем чаще она вспоминала его изречения. Теперь он годился уже на все случаи, - как и библия.
      x x x
     
      Я прибирал свою комнату и украшал ее. Днем я созвонился с Патрицией Хольман. Она болела, и я не видел ее почти неделю. Мы условились встретиться в восемь часов; я предложил ей поужинать у меня, а потом пойти в кино.
      Парчовые кресла и ковер казались мне роскошными, но освещение портило всё. Рядом со мной жили супруги Хассе. Я постучал к ним, чтобы попросить настольную лампу. Усталая фрау Хассе сидела у окна. Мужа еще не было. Опасаясь увольнения, он каждый день добровольно пересиживал час-другой на работе. Его жена чем-то напоминала больную птицу. Сквозь ее расплывшиеся стареющие черты всё еще проступало нежное лицо ребенка, разочарованного и печального.
      Я изложил свою просьбу. Она оживилась и подала мне лампу.
      - Да, - сказала она, вздыхая, - как подумаешь, что если бы в свое время...
      Я знал эту историю. Речь шла о том, как сложилась бы ее судьба, не выйди она за Хассе. Ту же историю я знал и в изложении самого Хассе. Речь шла опять-таки о том, как бы сложилась его судьба, останься он холостяком. Вероятно, это была самая распространенная история в мире. И самая безнадежная. Я послушал ее с минутку, сказал несколько ничего не значащих фраз и направился к Эрне Бениг, чтобы взять у нее патефон.
      Фрау Хассе говорила об Эрне лишь как об "особе, живущей рядом". Она презирала ее, потому что завидовала. Я же относился к ней довольно хорошо. Эрна не строила себе никаких иллюзий и знала, что надо держаться покрепче за жизнь, чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья. Она знала также, что за него приходится платить двойной и тройной ценой. Счастье - самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.
      Эрна опустилась на колени перед чемоданом и достала несколько пластинок.
      - Хотите фокстроты? - спросила она.
      - Нет, - ответил я. - Я не танцую.
      Она подняла на меня удивленные глаза:
      - Вы не танцуете? Позвольте, но что же вы делаете, когда идете куда-нибудь с дамой?
      - Устраиваю танец напитков в глотке. Получается неплохо.
      Она покачала головой:
      - Мужчине, который не умеет танцевать, я бы сразу дала отставку.
      - У вас слишком строгие принципы, - возразил я. - Но ведь есть и другие пластинки. Недавно я слышал очень приятную - женский голос... что-то вроде гавайской музыки...
      - О, это замечательная пластинка! "Как я могла жить без тебя!" Вы про эту?
      - Правильно!.. Что только не приходит в голову авторам этих песенок! Мне кажется, кроме них, нет больше романтиков на земле.
      Она засмеялась:
      - Может быть и так. Прежде писали стихи в альбомы, а нынче дарят друг другу пластинки. Патефон тоже вроде альбома. Если я хочу вспомнить что-нибудь, мне надо только поставить нужную пластинку, и всё оживает передо мной.
      Я посмотрел на груды пластинок на полу:
      - Если судить по этому, Эрна, у вас целый ворох воспоминаний.
      Она поднялась и откинула со лба рыжеватые волосы. - Да, - сказала она и отодвинула ногой стопку пластинок, - но мне было бы приятнее одно, настоящее и единственное...
      Я развернул покупки к ужину и приготовил всё как умел. Ждать помощи из кухни не приходилось: с Фридой у меня сложились неважные отношения. Она бы разбила что-нибудь. Но я обошелся без ее помощи. Вскоре моя комната преобразилась до неузнаваемости - она вся сияла. Я смотрел на кресла, на лампу, на накрытый стол, и во мне поднималось чувство беспокойного ожидания.
      Я вышел из дому, хотя в запасе у меня оставалось больше часа времени. Ветер дул затяжными порывами, огибая углы домов. Уже зажглись фонари. Между домами повисли сумерки, синие, как море. "Интернациональ" плавал в них, как военный корабль с убранными парусами. Я решил войти туда на минутку.
      - Гопля, Роберт, - обрадовалась мне Роза.
      - А ты почему здесь? - спросил я. - Разве тебе не пора начинать обход?
      - Рановато еще.
      К нам неслышно подошел Алоис.
      - Ром? - спросил он.
      - Тройную порцию, - ответил я.
      - Здорово берешься за дело, - заметила Роза.
      - Хочу немного подзарядиться, - сказал я и выпил ром.
      - Сыграешь? - спросила Роза. Я покачал головой:
      - Не хочется мне сегодня, Роза. Очень уж ветрено на улице. Как твоя малышка?
      Она улыбнулась, обнажив все свои золотые зубы:
      - Хорошо. Пусть бы и дальше так. Завтра опять схожу туда. На этой неделе неплохо подзаработала: старые козлы разыгрались - весна им в голову ударила. Вот и отнесу завтра дочке новое пальтишко. Из красной шерсти.
      - Красная шерсть - последний крик моды.
      - Какой ты галантный кавалер, Робби.
      - Смотри не ошибись. Давай выпьем по одной. Анисовую хочешь?
      Она кивнула. Мы чокнулись.
      - Скажи, Роза, что ты, собственно, думаешь о любви? - спросил я. - Ведь в этих делах ты понимаешь толк.
      Она разразилась звонким смехом. - Перестань говорить об этом, - сказала она, успокоившись. - Любовь! О мой Артур! Когда я вспоминаю этого подлеца, я и теперь еще чувствую слабость в коленях. А если по-серьезному, так вот что я тебе скажу, Робби: человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви. Просто слитком долго. Артур сказал мне это, когда сбежал от меня. И это верно. Любовь чудесна. Но кому-то из двух всегда становится скучно. А другой остается ни с чем. Застынет и чего-то ждет... Ждет, как безумный...
      - Ясно, - сказал я. - Но ведь без любви человек - не более чем покойник в отпуске.
      - А ты сделай, как я, - ответила Роза. - Заведи себе ребенка. Будет тебе кого любить, и на душе спокойно будет.
      - Неплохо придумано, - сказал я. - Только этого мне не хватало!
      Роза мечтательно покачала головой:
      - Ах, как меня лупцевал мой Артур, - и все-таки, войди он сейчас сюда в своем котелке, сдвинутом на затылок... Боже мой! Только подумаю об этом - и уже вся трясусь!
      - Ну, давай выпьем за здоровье Артура.
      Роза рассмеялась:
      - Пусть живет, потаскун этакий!
      Мы выпили.
      - До свидания, Роза. Желаю удачного вечера!
      - Спасибо! До свидания, Робби!
      x x x
     
      Хлопнула парадная дверь.
      - Алло, - сказала Патриция Хольман, - какой задумчивый вид!
      - Нет, совсем нет! А вы как поживаете? Выздоровели? Что с вами было?
      - Ничего особенного. Простудилась, потемпературипа немного.
      Она вовсе не выглядела больной или изможденной. Напротив, ее глаза никогда еще не казались мне такими большими и сияющими, лицо порозовело, а движения были мягкими, как у гибкого, красивого животного.
      - Вы великолепно выглядите, - сказал я. - Совершенно здоровый вид! Мы можем придумать массу интересною.
      - Хорошо бы, - ответила она. - Но сегодня не выйдет. Сегодня я не могу.
      Я посмотрел на нее непонимающпм взглядом:
      - Вы не можете?
      Она покачала головой:
      - К сожалению, нет.
      Я всё еще не понимал. Я решил, что она просто раздумала идти ко мне и хочет поужинать со мной в другом месте.
      - Я звонила вам, - сказала она, - хотела предупредить, чтобы вы не приходили зря. Но вас уже не было. Наконец я понял.
      - Вы действительно не можете? Вы заняты весь вечер? - спросил я.
      - Сегодня да. Мне нужно быть в одном месте. К сожалению, я сама узнала об этом только полчаса назад.
      - А вы не можете договориться на другой день?
      - Нет, не получится, - она улыбнулась, - нечто вроде делового свидания.
      Меня словно обухом по голове ударили. Я учел всё, только не это. Я не верил ни одному ее слову. Деловое свидание, - но у нее был отнюдь не деловой вид! Вероятно, просто отговорка. Даже наверно. Да и какие деловые встречи бывают по вечерам? Их устраивают днем. И узнают о них не за полчаса. Просто она не хотела, сот и все.
      Я расстроился, как ребенок. Только теперь я почувствовал, как мне был дорог этот вечер. Я злился на себя за свое огорчение и старался не подавать виду.
      - Что ж, ладно, - сказал я. - Тогда ничего не поделаешь. До свидания.
      Она испытующе посмотрела на меня:
      - Еще есть время. Я условилась на девять часов. Мы можем еще немного погулять. Я целую неделю не выходила из дому.
      - Хорошо, - нехотя согласился я. Внезапно я почувствовал усталость и пустоту.
      Мы пошли по улице. Вечернее небо прояснилось, и звёзды застыли между крышами. Мы шли вдоль газона, в тени виднелось несколько кустов. Патриция Хольман остановилась. - Сирень, - сказала она. - Пахнет сиренью! Не может быть! Для сирени еще слишком рано.
      - Я и не слышу никакого запаха, - ответил я.
      - Нет, пахнет сиренью, - она перегнулась через решетку.
      - Это "дафна индика", сударыня, - донесся из темноты грубый голос.
      Невдалеке, прислонившись к дереву, стоял садовник в фуражке с латунной бляхой. Он подошел к нам, слегка пошатываясь. Из его кармана торчало горлышко бутылки.
      - Мы ее сегодня высадили, - заявил он и звучно икнул. - Вот она.
      - Благодарю вас, - сказала Патриция Хольман и повернулась ко мне: - Вы всё еще не слышите запаха?
      - Нет, теперь что-то слышу, - ответил я неохотно. - Запах доброй пшеничной водки.
      - Правильно угадали. - Человек в тени громко рыгнул.
      Я отчетливо слышал густой, сладковатый аромат цветов, плывший сквозь мягкую мглу, но ни за что на свете не признался бы в этом.
      Девушка засмеялась и расправила плечи:
      - Как это чудесно, особенно после долгого заточения в комнате! Очень жаль, что мне надо уйти! Этот Биндинг! Вечно у него спешка, всё делается в последнюю минуту. Он вполне мог бы перенести встречу на завтра!
      - Биндинг? - спросил я. - Вы условились с Биндингом?
      Она кивнула:
      - С Биндингом и еще с одним человеком. От него-то всё и зависит. Серьезно, чисто деловая встреча. Представляете себе?
      - Нет, - ответил я. - Этого я себе не представляю. Она снова засмеялась и продолжала говорить. Но я больше не слушал. Биндинг! Меня словно молния ударила. Я не подумал, что она знает его гораздо дольше, чем меня. Я видел только его непомерно огромный, сверкающий бюик, его дорогой костюм и бумажник. Моя бедная, старательно убранная комнатенка! И что это мне взбрело в голову. Лампа Хассе, кресла фрау Залевскя! Эта девушка вообще была не для меня! Да и кто я? Пешеход, взявший напрокат кадилляк, жалкий пьяница, больше ничего! Таких можно встретить на каждом углу. Я уже видел, как швейцар в "Лозе" козыряет Биндингу, видел светлые, теплые, изящно отделанные комнаты, облака табачного дыма и элегантно одетых людей, я слышал музыку и смех, издевательский смех над собой. "Назад, - подумал я, - скорее назад. Что же... во мне возникло какое-то предчувствие, какая-то надежда... Но ведь ничего, собственно, не произошло! Было бессмысленно затевать всё это. Нет, только назад!"
      - Мы можем встретиться завтра вечером, если хотите, - сказала Патриция.
      - Завтра вечером я занят, - ответил я.
      - Или послезавтра, или в любой день на этой неделе. У меня все дни свободны.
      - Это будет трудно, - сказал я. - Сегодня мы получили срочный заказ, и нам, наверно, придется работать всю неделю допоздна.
      Это было вранье, но я не мог иначе. Вдруг я почувствовал, что задыхаюсь от бешенства и стыда.
      Мы пересекли площадь и пошли по улице, вдоль кладбища. Я заметил Розу. Она шла от "Интернационаля". Ее высокие сапожки были начищены до блеска. Я мог бы свернуть, и, вероятно, я так бы и сделал при других обстоятельствах, - но теперь я продолжал идти ей навстречу. Роза смотрела мимо, словно мы и не были знакомы. Таков непреложный закон: ни одна из этих девушек не узнавала вас на улице, если вы были не одни.

К титульной странице
Вперед
Назад