- Здравствуй, Роза, - сказал я.
      Она озадаченно посмотрела сначала на меня, потом на Патрицию, кивнула и, смутившись, поспешно пошла дальше. Через несколько шагов мы встретили ярко накрашенную Фрицци. Покачивая бедрами, она размахивала сумочкой. Она равнодушно посмотрела на меня, как сквозь оконное стекло.
      - Привет, Фрицци, - сказал я.
      Она наклонила голову, как королева, ничем не выдав своего изумления; но я услышал, как она ускорила шаг, - ей хотелось нагнать Розу и обсудить с ней это происшествие. Я всё еще мог бы свернуть в боковую улицу, зная, что должны встретиться и остальные, - было время большого патрульного обхода. Но, повинуясь какому-то упрямству, я продолжал идти прямо вперед, - да и почему я должен был избегать встреч с ними; ведь я знал их гораздо лучше, чем шедшую рядом девушку с ее Биндингом и его бюиком. Ничего, пусть посмотрит, пусть как следует наглядится.
      Они прошли все вдоль длинного ряда фонарей - красавица Валли, бледная, стройная и элегантная; Лина с деревянной ногой; коренастая Эрна; Марион, которую все звали "цыпленочком"; краснощекая Марго, женоподобный Кики в беличьей шубке и, наконец, склеротическая бабушка Мими, похожая на общипанную сову. Я здоровался со всеми, а когда мы прошли мимо "матушки", сидевшей около своего котелка с колбасками, я сердечно пожал ей руку.
      - У вас здесь много знакомых, - сказала Патриция Хольман после некоторого молчания.
      - Таких - да, - туповато ответил я.
      Я заметил, что она смотрит на меня.
      - Думаю, что мы можем теперь пойти обратно, - сказала она.
      - Да, - ответил я, - и я так думаю.
      Мы подошли к ее парадному.
      - Будьте здоровы, - сказал я, - желаю приятно развлекаться.
      Она не ответила. Не без труда оторвал я взгляд от кнопки звонка и посмотрел на Патрицию. Я не поверил своим глазам. Я полагал, что она сильно оскорблена, но уголки ее рта подергивались, глаза искрились огоньком, и вдруг она расхохоталась, сердечно и беззаботно. Она просто смеялась надо мной.
      - Ребенок, - сказала она. - О господи, какой же вы еще ребенок!
      Я вытаращил на нее глаза.
      - Ну да... - сказал я, наконец, - всё же... - И вдруг я понял комизм положения. - Вы, вероятно, считаете меня идиотом?
      Она смеялась. Я порывисто и крепко обнял ее. Пусть думает, что хочет. Ее волосы коснулись моей щеки, лицо было совсем близко, я услышал слабый персиковый запах ее кожи. Потом глаза ее приблизились, и вдруг она поцеловала меня в губы...
      Она исчезла прежде, чем я успел сообразить, что случилось.
      x x x
     
      На обратном пути я подошел к котелку с колбасками, у которого сидела "матушка": - Дай-ка мне порцию побольше.
      - С горчицей? - спросила она. На ней был чистый белый передник.
      - Да, побольше горчицы, матушка!
      Стоя около котелка, я с наслаждением ел сардельки. Алоис вынес мне из "Интернационаля" кружку пива.
      - Странное существо человек, матушка, как ты думаешь? - сказал я.
      - Вот уж правда, - ответила она с горячностью. - Например, вчера: подходит какой-то господин, съедает две венские сосиски с горчицей и не может заплатить за них. Понимаешь? Уже поздно, кругом ни души, что мне с ним делать? Я его, конечно, отпустила, - знаю эти дела. И представь себе, сегодня он приходит опять, платит за сосиски и дает мне еще на чай.
      - Ну, это - довоенная натура, матушка. А как вообще идут твои дела?
      - Плохо! Вчера семь порций венских сосисок и девять сарделек. Скажу тебе: если бы не девочки, я давно бы уже кончилась.
      Девочками она называла проституток. Они помогали "матушке" чем могли. Если им удавалось подцепить "жениха", они обязательно старались пройти мимо нее, чтобы съесть по сардельке и дать старушке заработать.
      - Скоро потеплеет, - продолжала "матушка", - но зимой, когда сыро и холодно... Уж тут одевайся как хочешь, всё равно не убережешься.
      - Дай мне еще колбаску, - сказал я, - у меня такое чудесное настроение сегодня. А как у тебя дома?
      Она посмотрела на меня маленькими, светлыми, как вода, глазками.
      - Всё одно и то же. Недавно он продал кровать. "Матушка" была замужем. Десять лет назад ее муж попал под поезд метро, пытаясь вскочить на ходу. Ему пришлось ампутировать обе ноги. Несчастье подействовало на него довольно странным образом. Оказавшись калекой, он перестал спать с женой - ему было стыдно. Кроме того, в больнице он пристрастился к морфию. Он быстро опустился, попал в компанию гомосексуалистов. и вскоре этот человек, пятьдесят лет бывший вполне нормальным мужчиной, стал якшаться только с мальчиками. Перед ними он не стыдился, потому что они были мужчинами. Для женщин он был калекой, и ему казалось, что он внушает им отвращение и жалость. Этого он не мог вынести. В обществе мужчин он чувствовал себя человеком, попавшим в беду. Чтобы добывать деньги на мальчиков и морфий, он воровал у "матушки" всё, что мог найти, и продавал. Но "матушка" была привязана к нему, хотя он ее частенько бил. Вместе со своим сыном она простаивала каждую ночь до четырех утра у котелка с сардельками. Днем она стирала белье и мыла лестницы. Она была неизменно приветлива, она считала, что в общем ей живется не так уж плохо, хотя страдала язвой кишечника и весила девяносто фунтов. Иногда ее мужу становилось совсем невмоготу. Тогда он приходил к ней и плакал. Для нее это были самые прекрасные часы.
      - Ты всё еще на своей хорошей работе? - спросила она.
      Я кивнул:
      - Да, матушка. Теперь я зарабатываю хорошо.
      - Смотри не потеряй место.
      - Постараюсь, матушка.
      Я пришел домой. У парадного стояла горничная Фрида. Сам бог послал мне ее.
      - Вы очаровательная девочка, - сказал я (мне очень хотелось быть хорошим).
      Она скорчила гримасу, словно вьпила уксусу.
      - Серьезно, - продолжал я. - Какой смысл вечно ссориться, Фрида, жизнь коротка. Она полна всяких случайностей и превратностей. В наши дни надо держаться друг за дружку. Давайте помиримся!
      Она даже не взглянула на мою протянутую руку, пробормотала что-то о "проклятых пьянчугах" и исчезла, грохнув дверью.
      Я постучал к Георгу Блоку. Под его дверью виднелась полоска света. Он зубрил.
      - Пойдем, Джорджи, жрать, - сказал я.
      Он взглянул на меня. Его бледное лицо порозовело.
      - Я не голоден.
      Он решил, что я зову его из сострадания, и поэтому отказался.
      - Ты сперва посмотри на еду, - сказал я. - Пойдем, а то всё испортится. Сделай одолжение.
      Когда мы шли по коридору, я заметил, что дверь Эрны Бениг слегка приоткрыта. За дверью слышалось тихое дыхание. "Ага", - подумал я и тут же услышал, как у Хассе осторожно повернули ключ и тоже приотворили дверь на сантиметр. Казалось, весь пансион подстерегает мою кузину.
      Ярко освещенные люстрой, стояли парчовые кресла фрау Залевски. Рядом красовалась лампа Хассе. На столе светился ананас. Тут же были расставлены ливерная колбаса высшего сорта, нежно-розовая ветчина, бутылка шерри-бренди... Когда мы с Джорджи, потерявшим дар речи, уписывали всю эту роскошную снедь, в дверь постучали. Я знал, что сейчас будет.
      - Джорджи, внимание! - прошептал я и громко сказал: - Войдите!
      Дверь отворилась, и вошла фрау Залевски. Она сгорала от любопытства. Впервые она лично принесла мне почту - какой-то проспект, настоятельно призывавший меня питаться сырой пищей. Она была разодета, как фея, - настоящая дама старого, доброго времени: кружевное платье, шаль с бахромой и брошь с портретом покойного Залевски. Приторная улыбка мгновенно застыла на ее лице; изумленно глядела она на растерявшегося Джорджи. Я разразился громким бессердечным смехом. Она тотчас овладела собой.
      - Ага, получил отставку, - заметила она ядовито.
      - Так точно, - согласился я, всё еще созерцая ее пышный наряд. Какое счастье, что визит Патриции не состоялся!
      Фрау Залевски неодобрительно смотрела на меня:
      - Вы еще смеетесь? Ведь я всегда говорила: где у других людей сердце, у вас бутылка с шнапсом.
      - Хорошо сказано, - ответил я. - Не окажете ли вы нам честь, сударыня?
      Она колебалась. Но любопытство победило: а вдруг удастся узнать еще что-нибудь. Я открыл бутылку с шерри-бренди.
      x x x
     
      Позже, когда всё утихло, я взял пальто и одеяло и прокрался по коридору к телефону. Я встал на колени перед столиком, на котором стоял аппарат, накрыл голову пальто и одеялом и снял трубку, придерживая левой рукой край пальто. Это гарантировало от подслушивания. В пансионе фрау Залевски было много длинных любопытных ушей. Мне повезло. Патриция Хольман была дома.
      - Давно уже вернулись с вашего таинственного свидания? - спросил я.
      - Уже около часа.
      - Жаль. Если бы я знал...
      Она рассмеялась:
      - Это ничего бы не изменило. Я уже в постели, и у меня снова немного поднялась температура. Очень хорошо, что я рано вернулась.
      - Температура? Что с вами?
      - Ничего особенного. А вы что еще делали сегодня вечером?
      - Беседовал со своей хозяйкой о международном положении. А вы как? У вас всё в порядке?
      - Надеюсь, всё будет в порядке.
      В моем укрытии стало жарко, как в клетке с обезьянами. Поэтому всякий раз, когда говорила девушка, я приподнимал "занавес" и торопливо вдыхал прохладный воздух; отвечая, я снова плотно прикрывал отдушину.
      - Среди ваших знакомых нет никого по имени Роберт? - спросил я.
      Она рассмеялась:
      - Кажется, нет...
      - Жаль. А то я с удовольствием послушал бы, как вы произносите это имя. Может быть, попробуете всётаки?
      Она снова рассмеялась.
      - Ну, просто шутки ради, - сказал я. - Например: "Роберт осёл".
      - Роберт детеныш...
      - У вас изумительное произношение, - сказал я. - А теперь давайте попробуем сказать "Робби". Итак: "Робби..."
      - Робби пьяница... - медленно произнес далекий тихий голос. - А теперь мне надо спать. Я приняла снотворное, и голова гудит...
      - Да... спокойной ночи... спите спокойно... Я повесил трубку и сбросил с себя одеяло и пальто. Затем я встал на ноги и тут же замер. Прямо передо мной стоял, точно призрак, казначей в отставке, снимавший комнатку рядом с кухней. Разозлившись, я пробормотал что-то. - Tсс! - прошипел он и оскалил зубы.
      - Tсс! - ответил я ему, мысленно посылая его ко всем чертям.
      Он поднял палец:
      - Я вас не выдам. Политическое дело, верно?
      - Что? - спросил я изумленно.
      Он подмигнул мне:
      - Не беспокойтесь. Я сам стою на крайних правых позициях. Тайный политический разговор, а? Я понял его.
      - Высокополитический! - сказал я и тоже оскалил зубы.
      Он кивнул и прошептал:
      - Да здравствует его величество!
      - Трижды виват! - ответил я. - А теперь вот что: вы случайно не знаете, кто изобрел телефон?
      Он удивился вопросу и отрицательно покачал своим голым черепом.
      - И я не знаю, - сказал я, - но, вероятно, это был замечательный парень...
      IX
     
      Воскресенье. День гонок. Всю последнюю неделю Кестер тренировался ежедневно. Вечерами мы принимались за "Карла" и до глубокой ночи копались в нем, проверяя каждый винтик, тщательно смазывая и приводя в порядок всё. Мы сидели около склада запасных частей и ожидали Кестера, отправившегося к месту старта.
      Все были в сборе: Грау, Валентин, Ленц, Патриция Хольман, а главное Юпп - в комбинезоне и в гоночном шлеме с очками. Он весил меньше всех и поэтому должен был сопровождать Кестера. Правда, у Ленца возникли сомнения. Он утверждал, что огромные, торчащие в стороны уши Юппа чрезмерно повысят сопротивление воздуха, и тогда машина либо потеряет двадцать километров скорости, либо превратится в самолет.
      - Откуда у вас, собственно, английское имя? - спросил Готтфрид Патрицию Хольман, сидевшую рядом с ним.
      - Моя мать была англичанка. Ее тоже звали Пат.
      - Ну, Пат - это другое дело. Это гораздо легче произносится. - Он достал стакан и бутылку. - За крепкую дружбу, Пат. Меня зовут Готтфрид. Я с удивлением посмотрел на него. Я всё еще не мог придумать, как мне ее называть, а он прямо средь бела дня так свободно шутит с ней. И Пат смеется и называет его Готтфридом.
      Но всё это не шло ни в какое сравнение с поведением Фердинанда Грау. Тот словно сошел с ума и не спускал глаз с Пат. Он декламировал звучные стихи и заявил, что должен писать ее портрет. И действительно - он устроился на ящике и начал работать карандашом.
      - Послушай, Фердинанд, старый сыч, - сказал я, отнимая у него альбом для зарисовок. - Не трогай ты живых людей. Хватит с тебя трупов. И говори, пожалуйста, побольше на общие темы. К этой девушке я отношусь всерьез.
      - А вы пропьете потом со мной остаток выручки, доставшейся мне от наследства моего трактирщика?
      - Насчет всего остатка не знаю. Но частицу - наверняка, - сказал я.
      - Ладно. Тогда я пожалею тебя, мой мальчик.
      x x x
     
      Треск моторов проносился над гоночной трассой, как пулеметный огонь. Пахло сгоревшим маслом, бензином и касторкой. Чудесный, возбуждающий запах, чудесный и возбуждающий вихрь моторов.
      По соседству, в хорошо оборудованных боксах, шумно возились механики. Мы были оснащены довольно скудно. Несколько инструментов, свечи зажигания, два колеса с запасными баллонами, подаренные нам какой-то фабрикой, немного мелких запасных частей - вот и всё. Кестер представлял самого себя, а не какой-нибудь автомобильный завод, и нам приходилось нести самим все расходы. Поэтому у нас и было только самое необходимое.
      Пришел Отто в сопровождении Браумюллера, уже одетого для гонки.
      - Ну, Отто, - сказал он, - если мои свечи выдержат сегодня, тебе крышка. Но они не выдержат.
      - Посмотрим, - ответил Кестер.
      Браумюллер погрозил "Карлу":
      - Берегись моего "Щелкунчика"!
      Так называлась его новая, очень тяжелая машина. Ее считали фаворитом. -"Карл" задаст тебе перцу, Тео! - крикнул ему Ленц. Браумюллеру захотелось ответить ему на старом, честном солдатском языке, но, увидев около нас Патрицию Хольман, он осекся. Выпучив глаза, он глупо ухмыльнулся в пространство и отошел.
      - Полный успех, - удовлетворенно сказал Ленц. На дороге раздался лай мотоциклов. Кестер начал готовиться. "Карл" был заявлен по классу спортивных машин.
      - Большой помощи мы тебе оказать не сможем, Отто, - сказал я, оглядев набор наших инструментов. Он махнул рукой:
      - И не надо. Если "Карл" сломается, тут уж не поможет и целая авторемонтная мастерская.
      - Выставлять тебе щиты, чтобы ты знал, на каком ты месте?
      Кестер покачал головой:
      - Будет дан общий старт. Сам увижу. Кроме того, Юпп будет следить за этим.
      Юпп ревностно кивнул головой. Он дрожал от возбуждения и непрерывно пожирал шоколад. Но таким он был только сейчас, перед гонками.
      Мы знали, что после стартового выстрела он станет спокоен, как черепаха.
      - Ну, пошли! Ни пуха ни пера! Мы выкатили "Карла" вперед.
      - Ты только не застрянь на старте, падаль моя любимая, - сказал Ленц, поглаживая радиатор. - Не разочаруй своего старого папашу, "Карл"!
      "Карл" помчался. Мы смотрели ему вслед.
      - Глянь-ка на эту дурацкую развалину, - неожиданно послышалось рядом с нами. - Особенно задний мост... Настоящий страус!
      Ленц залился краской и выпрямился.
      - Вы имеете в виду белую машину? - спросил он, с трудом сдерживаясь.
      - Именно ее, - предупредительно ответил ему огромный механик из соседнего бокса. Он бросил свою реплику небрежно, едва повернув голову, и передал своему соседу бутылку с пивом. Ленц начал задыхаться от ярости и уже хотел-было перескочить через низкую дощатую перегородку. К счастью, он еще не успел произнести ни одного оскорбления, и я оттащил его назад. - Брось эту ерунду, -- зашипел я. - Ты нам нужен здесь. Зачем раньше времени попадать в больницу! С ослиным упрямством Ленц пытался вырваться. Он не выносил никаких выпадов против "Карла". - Вот видите, - сказал я Патриции Хольман, - и этого шального козла еще называют "последним романтиком"! Можете вы поверить, что он когда-то писал стихи? Это подействовало мгновенно. Я ударил по больному месту. -Задолго до войны, - извинился Готтфрид. - А кроме того, деточка, сходить с ума во время гонок - не позор. Не так ли, Пат? - Быть сумасшедшим вообще не позорно. Готтфрид взял под козырек: - Великие слова! Грохот моторов заглушил всё. Воздух содрогался. Содрогались земля и небо. Стая машин пронеслась мимо. -- Предпоследний! - пробурчал Ленц. - Наш зверь всё-таки запнулся на старте. -Нечего не значит, - сказал я. - Старт - слабое место "Карла". Он снимается медленно с места, но зато потом его не удержишь. В замирающий грохот моторов начали просачиваться звуки громкоговорителей. Мы не верили своим ушам: Бургер, один из самых опасных конкурентов, застрял на старте. Опять послышался гул машин. Они трепетали вдали, как саранча над полем. Быстро увеличиваясь, они пронеслись вдоль трибун и легли в большой поворот. Оставалось шесть машин, и "Карл" всё еще шел предпоследним. Мы были наготове. То слабее, то сильнее слышался из-за поворота рев двигателей и раскатистое эхо. Потом вся стая вырвалась на прямую. Вплотную за первой машиной шли вторая и третья. За ними следовал Костер: па повороте он продвинулся вперед и шел теперь четвертым. Солнце выглянуло из-за облаков. Широкие полосы света и тени легли на дорогу, расцветив ее, как тигровую шкуру. Тени от облаков проплывали над толпой. Ураганный рев моторов бил по нашим напряженным нервам, словно дикая бравурная музыка. Ленц переминался с ноги на ногу, я жевал сигарету, превратив ее в кашицу, а Патриция тревожно, как жеребенок па заре, втягивала в себя воздух. Только Валентин и Грау сидели спокойно и нежились на солнце. И снова грохочущее сердцебиение машин, мчащихся вдоль трибун. Мы не спускали глаз с Кестера. Отто мотнул головой, - он не хотел менять баллонов. Когда после поворота машины опять пронеслись мимо нас, Кестер шел уже впритирку за третьей. В таком порядке они бежали по бесконечной прямой. - Черт возьми! -Ленц глотнул из бутылки. - Это он освоил, - сказал я Патриции. - Нагонять на поворотах - его специальность. - Пат, хотите глоточек? - спросил Ленц, протягивая ей бутылку. Я с досадой посмотрел на него. Он выдержал мой взгляд, не моргнув глазом. - Лучше из стакана, - сказала она. - Я еще не научилась пить из бутылки. - Нехорошо! - Готтфрид достал стакан. - Сразу видны недостатки современного воспитания. На последующих кругах машины растянулись. Вел Браумюллер. Первая четверка вырвалась постепенно на триста метров вперед. Кестер исчез за трибунами, идя нос в нос с третьим гонщиком. Потом машины показались опять. Мы вскочили. Куда девалась третья? Отто несся один за двумя первыми. Наконец, подъехала третья машина. Задние баллоны были в клочьях. Ленц злорадно усмехнулся; машина остановилась у соседнего бокса. Огромный механик ругался. Через минуту машина снова была в порядке. Еще несколько кругов, но положение не изменилось. Ленц отложил секундомер в сторону и начал вычислять. -- У "Карла" еще есть резервы, - объявил он. - Боюсь, что у других тоже, -сказал я. - Маловер! - Он посмотрел на меня уничтожающим взглядом. На предпоследнем круге Кестер опять качнул головой. Он шел на риск и хотел закончить гонку, не меняя баллонов. Еще не было настоящей жары, и баллоны могли бы, пожалуй, выдержать. Напряженное ожидание прозрачной стеклянной химерой повисло над просторной площадью и трибунами, - начался финальный этап гонок. - Всем держаться за дерево, - сказал я, сжимая ручку молотка. Лепц положил руку на мою голову. Я оттолкнул его. Он улыбнулся и ухватился за барьер.
      Грохот нарастал до рева, рев до рычания, рычание до грома, до высокого, свистящего пения моторов, работав ших на максимальных оборотах. Браумюллер влетел в поворот. За ним неслась вторая машина. Ее задние колёса скрежетали и шипели. Она шла ниже первой. Гонщик, видимо, хотел попытаться пройти по нижнему кругу.
      - Врешь! - крикнул Ленц. В эту секунду появился Кестер. Его машина на полной скорости взлетела до верхнего края. Мы замерли. Казалось, что "Карл" вылетит за поворот, но мотор взревел, и автомобиль продолжал мчаться по кривой.
      - Он вошел в поворот па полном газу! - воскликнул я.
      Ленц кивнул:
      - Сумасшедший.
      Мы свесились над барьером, дрожа от лихорадочного напряжения. Удастся ли ему? Я поднял Патрицию и поставил ее на ящик с инструментами:
      - Так вам будет лучше видно! Обопритесь на мои плечи. Смотрите внимательно, он и этого обставит на повороте.
      - Уже обставил! - закричала она. - Он уже впереди!
      - Он приближается к Браумюллеру! Господи, отец небесный, святой Мопсей! -орал Ленц. - Он действительно обошел второго, а теперь подходит к Браумюллеру.
      Над треком нависла грозовая туча. Все три машины стремительно вырвались из-за поворота, направляясь к нам. Мы кричали как оголтелые, к нам присоединились Валентин и Грау с его чудовищным басом. Безумная попытка Кестера удалась, он обогнал вторую машину сверху на повороте, - его соперник допустил просчет и вынужден был сбавить скорость на выбранной им крутой дуге. Теперь Отто коршуном ринулся на Браумюллера, вдруг оказавшегося только метров на двадцать впереди, Видимо, у Браумюллера забарахлило зажигание.
      - Дай ему, Отто! Дай ему! Сожри "Щелкунчика", - ревели мы, размахивая руками.
      Машины последний раз скрылись за поворотом. Ленц громко молился всем богам Азии и Южной Америки, прося у них помощи, и потрясал своим амулетом. Я тоже вытащил свой. Опершись па мои плечи, Патриция подалась вперед и напряженно вглядывалась вдаль; она напоминала пзваянипе на носу галеры.
      Показались машпны. Мотор Браумюллера всё еще чихал, то и дело слышались перебои. Я закрыл глаза; Ленц повернулся спиной к трассе - мы хотели умилостивить судьбу. Чей-то крик заставил пас очнуться. Мы только успели заметить, как Кестер первым пересек линию финпша, оторвавшись па два метра от своего соперника.
      Лепц обезумел. Он швырнул инструмент на землю и сделал стойку па запасном колесе.
      - Что это вы раньше сказали? - заорал он, снова встав па ноги и обращаясь к механиьу-геркулесу. - Развалина?
      - Отвяжись от меня, дурак, - недовольно ответил ему механик. И в первый раз, с тех пор как я его знал, последний романтик, услышав оскорбление, не впал в бешенство. Он затрясся от хохота, словно у пего была пляска святого Вптта.
      x x x
     
      Мы ожидали Отто. Ему надо было переговорить с членами судейской коллегии.
      - Готтфрид, - послышался за нами хриплый голос. Мы обернулись и увидели человекоподобную гору в слишком узких полосатых брюках, не в меру узком пиджаке цвета маренго и в черном котелке.
      - Альфонс! - воскликпула Патриция Хольман.
      - Собственной персоной, - согласился он.
      - Мы выиграли, Альфонс! - крикнула она.
      - Крепко, крепко. Выходит, я немножко опоздал?
      - Ты никогда не опаздываешь, Альфонс, - сказал Ленц.
      - Я, собственно, прпнес вам кое-какую еду. Жареную свинину, немного солонины. Всё уже нарезано. Он развернул пакет.
      - Боже мой, - сказала Патриция Хольман, - тут на целый полк!
      - Об этом можно судить только потом, - заметил Альфонс. - Между прочим, имеется кюммель, прямо со льда. Он достал две бутылки:
      - Уже откупорены.
      - Крепко, крепко, - сказала Патриция Хольман. Он дружелюбно подмигнул ей.
      Тарахтя, подъехал к нам "Карл". Кестер и Юпп выпрыгнули из машины. Юпп выглядел, точно юный Наполеон. Его уши сверкали, как церковные витражи. В руках он держал невероятно безвкусный огромный серебряный кубок.
      - Шестой, - сказал Кестер, смеясь. - Эти ребята никак не придумают что-нибудь другое.
      - Только эту молочную крынку? - деловито осведомился Альфонс. - А наличные?
      - Да, - успокоил его Отто. - И наличные тоже.
      - Тогда мы просто купаемся в деньгах, - сказал Грау.
      - Наверно, получится приятный вечерок.
      - У меня? - спросил Альфонс.
      - Мы считаем это честью для себя, - ответил Ленц.
      - Гороховый суп со свиными потрохами, ножками и ушами, - сказал Альфонс, и даже Патриция Хольман изобразила на своем лице чувство высокого уважения.
      - Разумеется, бесплатно, - добавил он. Подошел Браумюллер, держа в руке несколько свечей зажигания, забрызганных маслом. Он проклинал свою неудачу.
      - Успокойся, Тео! - крикнул ему Ленц. - Тебе обеспечен первый приз в ближайшей гонке на детских колясках.
      - Дадите отыграться хоть на коньяке? - спросил Браумюллер.
      - Можешь пить его даже из пивной кружки, - сказал Грау.
      - Тут ваши шансы слабы, господин Браумюллер, - произнес Альфонс тоном эксперта. - Я еще ни разу не видел, чтобы у Кестера была авария.
      - А я до сегодняшнего дня ни разу не видел "Карла" впереди себя, - ответил Браумюллер.
      - Неси свое горе с достоинством, - сказал Грау. - Вот бокал, возьми. Выпьем за то, чтобы машины погубили культуру.
      Собираясь отправиться в город, мы решили прихватить остатки провианта, принесенного Альфонсом. Там еще осталось вдоволь на несколько человек. Но мы обнаружили только бумагу.
      - Ах, вот оно что! - усмехнулся Ленц и показал на растерянно улыбавшегося Юппа. В обеих руках он держал по большому куску свинины. Живот его выпятился, как барабан. - Тоже своего рода рекорд!
      x x x
     
      За ужином у Альфонса Патриция Хольман пользовалась, как мне казалось, слишком большим успехом. Грау снова предложил написать ее портрет. Смеясь, она заявила, что у нее не хватит на это терпения; фотографироваться удобнее.
      - Может быть, он напишет ваш портрет с фотографии, - заметил я, желая кольнуть Фердинанда. - Это скорее по его части.
      - Спокойно, Робби, - невозмутимо ответил Фердинанд, продолжая смотреть на Пат своими голубыми детскими глазами. - От водки ты делаешься злобным, а я -человечным. Вот в чем разница между нашими поколениями.
      - Он всего на десять лет старше меня, - небрежно сказал я.
      - В наши дни это и составляет разницу в поколение, - продолжал Фердинанд. -Разницу в целую жизнь, в тысячелетие. Что знаете вы, ребята, о бытии! Ведь вы боитесь собственных чувств. Вы не пишете писем - вы звоните по телефону; вы больше не мечтаете - вы выезжаете за город с субботы на воскресенье; вы разумны в любви и неразумны в политике - жалкое племя!
      Я слушал его только одним ухом, а другим прислушивался к тому, что говорил Браумюллер. Чуть покачиваясь, он заявил Патриции Хольман, что именно он должен обучать ее водить машину. Уж он-то научит ее всем трюкам.
      При первой же возможности я отвел его в сторонку:
      - Тео, спортсмену очень вредно слишком много заниматься женщинами.
      - Ко мне это не относится, - заметил Браумюллер, - у меня великолепное здоровье.
      - Ладно. Тогда запомни: тебе не поздоровится, если я стукну тебя по башке этой бутылкой. Он улыбнулся:
      - Спрячь шпагу, малыш. Как узнают настоящего джентльмена, знаешь? Он ведет себя прилично, когда налижется. А ты знаешь, кто я?
      - Хвастун!
      Я не опасался, что кто-нибудь из них действительно попытается отбить ее; такое между нами не водилось. Но я не так уж был уверен в ней самой. Мы слишком мало впали друг друга. Ведь могло легко статься, что ей вдруг понравится один из них. Впрочем, можно ли вообще быть уверенным в таких случаях?
      - Хотите незаметно исчезнуть? - спросил я. Она кивнула.
      x x x
     
      Мы шли по улицам. Было облачно. Серебристо-зелевый туман медленно опускался на город. Я взял руку Патриции и сунул ее в карман моего пальто. Мы шли так довольно долго.
      - Устали? - спросил я.
      Она покачала головой и улыбнулась.
      Показывая на кафе, мимо которых мы проходили, я ее спрашивал:
      - Не зайти ли нам куда-нибудь?
      - Нет... Потом.
      Наконец мы подошли к кладбищу. Оно было как тихий островок среди каменного потока домов. Шумели деревья. Их кроны терялись во мгле. Мы нашли пустую скамейку и сели.
      Вокруг фонарей, стоявших перед нами, на краю тротуара, сияли дрожащие оранжевые нимбы. В сгущавшемся тумане начиналась сказочная игра света. Майские жуки, охмелевшие от ароматов, грузно вылетали из липовой листвы, кружились около фонарей и тяжело ударялись об их влажные стёкла. Туман преобразил все предметы, оторвав их от земли и подняв над нею. Гостиница напротив плыла по черному зеркалу асфальта, точно океанский пароход с ярко освещенными каютами, серая тень церкви, стоящей за гостиницей, превратилась в призрачный парусник с высокими мачтами, терявшимися в серовато-красном мареве света. А потом сдвинулись с места и поплыли караваны домов...
      Мы сидели рядом и молчали. В тумане всё было нереальным - и мы тоже. Я посмотрел на Патрицию, - свет фонаря отражался в ее широко открытых глазах.
      - Сядь поближе, - сказал я, - а то туман унесет тебя...
      Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Ее рот был полуоткрыт, зубы мерцали, большие глаза смотрели в упор на меня... Но мне казалось, будто она вовсе меня не замечает, будто ее улыбка и взгляд скользят мимо, туда, где серое, серебристое течение; будто она слилась с призрачным шевелением листвы, с каплями, стекающими по влажным стволам, будто она ловит темный неслышный зов за деревьями, за целым миром, будто вот сейчас она встанет и пойдет сквозь туман, бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится темный таинственный призыв земли и жизни.
      Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело в этой сверкающей тишине, - никогда не забуду, как ее губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти большие мерцающие глаза медленно закрылись, словно сдавшись...
      А туман всё клубился вокруг. Из его рваных клочьев торчали бледные могильные кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул. Время умерло...
      x x x
     
      Мы долго просидели так. Постепенно ветер усилился, и в сером воздухе перед нами замелькали длинные тени. Я услышал шаги и невнятное бормотанье. Затем донесся приглушенный звон гитар. Я поднял голову. Тени приближались, превращаясь в темные силуэты, и сдвинулись в круг. Тишина. И вдруг громкое пение: "Иисус зовет тебя..."
      Я вздрогнул и стал прислушиваться. В чем дело? Уж не попали ли мы на луну? Ведь это был настоящий хор, - двухголосный женский хор...
      - "Грешник, грешник, подымайся..." - раздалось над кладбищем в ритме военного марша.
      В недоумении я посмотрел на Пат.
      - Ничего не понимаю, - сказал я. - "Приходи в исповедальню..." -продолжалось пение в бодром темпе. Вдруг я понял: - Бог мой! Да ведь это Армия спасения! - "Грех в себе ты подавляй..." - снова призывали тени. Кантилена нарастала. В карих глазах Пат замелькали искорки. Ее губы и плечи вздрагивали от смеха. Над кладбищем неудержимо гремело фортиссимо: v Страшный огнь и пламя ада --
     
      Вот за грех тебе награда;
     
     
      Но Иисус зовет: " Молись!
     
     
      О заблудший сын, спасись!"
     
      - Тихо! Разрази вас гром! - послышался внезапно из тумана чей-то злобный голос. Минута растерянного молчания. Но Армия спасения привыкла к невзгодам. Хор зазвучал с удвоенной силой. - "Одному что в мире делать?" - запели женщины в унисон. - Целоваться, черт возьми, - заорал тот же голос. - Неужели и здесь нет покоя? - "Тебя дьявол соблазняет..." - оглушительно ответили ему. -- Вы, старые дуры, уже давно никого не соблазняете! - мгновенно донеслась реплика из тумана. Я фыркнул. Пат тоже не могла больше сдерживаться. Мы тряслись от хохота. Этот поединок был форменной потехой. Армии спасения было известно, что кладбищенские скамьи служат прибежищем для любовных пар. Только здесь они могли уединиться и скрыться от городского шума. Поэтому богобоязненные "армейцы", задумав нанести по кладбищу решающий удар, устроили воскресную облаву для спасения душ. Необученные голоса набожно, старательно и громко гнусавили слова песни. Резко бренчали в такт гитары. Кладбище ожило. В тумане начали раздаваться смешки и возгласы. Оказалось, что все скамейки были заняты. Одинокий мятежник, выступивший в защиту любви, получил невидимое, но могучее подкрепление со стороны единомышленников. В знак протеста быстро организовался контрхор. В нем, видимо, участвовало немало бывших военных. Маршевая музыка Армии спасения раззадорила их. Вскоре мощно зазвучала старинная песня "В Гамбурге я побывал - мир цветущий увидал..." Армия спасения страшно всполошилась. Бурно заколыхались поля шляпок. Они вновь попытались перейти с контратаку. - "О, не упорствуй, умоляем..." - резко заголосил хор аскетических дам. Но зло победило. Трубные глотки противников дружно грянули в ответ: v Свое имя назвать мне нельзя:
     
      Ведь любовь продаю я за деньги...
     
      - Уйдем сейчас же, - сказал я Пат. - Я знаю эту песню. В ней несколько куплетов, и текст чем дальше, тем красочней. Прочь отсюда!
      x x x
     
      Мы снова были в городе, с автомобильными гудками и шорохом шин. Но он оставался заколдованным. Туман превратил автобусы в больших сказочных животных, автомобиля - в крадущихся кошек с горящими глазами, а витрины магазинов - в пестрые пещеры, полные соблазнов. Мы прошли по улице вдоль кладбища и пересекли площадь луна-парка. В мглистом воздухе карусели вырисовывалась, как башни, пенящиеся блеском и музыкой, чертово колесо кипело в пурпуровом зареве, в золоте и хохоте, а лабиринт переливался синими огнями. -- Благословенный лабиринт! - сказал я. - Почему? - спросила Пат. - Мы были там вдвоем. Она кивнула: - Мне кажется, что это было бесконечно давно. -Войдем туда еще разок? - Нет, - сказал я. - Уже поздно. Хочешь что-нибудь выпить? Она покачала головой. Как она была прекрасна! Туман, словно легкий аромат, делал ее еще более очаровательной. - А ты не устала? - спросил я. -Нет, еще не устала. Мы подошли к павильону с кольцами и крючками. Перед ним висели фонари, излучавшие резкий карбидный свет. Пат посмотрела на меня.
      - Нет, - сказал я. - Сегодня не буду бросать колец. Ни одного не брошу. Даже если бы мог выиграть винный погреб самого Александра Македонского.
      Мы пошли дальше через площадь и парк.
      - Где-то здесь должна быть сирень, - сказала Пат.
      - Да, запах слышен. Совсем отчетливо. Правда?
      - Видно, уже распустилась, - ответила она. - Ее запах разлился по всему городу.
      Мне захотелось найти пустую скамью, и я осторожно посмотрел по сторонам. Но то ли из-за сирени, или потому что был воскресный день, или нам просто не везло, - я ничего не нашел. На всех скамейках сидели пары. Я посмотрел на часы. Уже было больше двенадцати.
      - Пойдем, - сказал я. - Пойдем ко мне, там мы будем одни.
      Она не ответила, но мы пошли обратно. На кладбище мы увидели неожиданное зрелище. Армия спасения подтянула резервы. Теперь хор стоял в четыре шеренги, и в нем были не только сестры, но еще и братья в форменных мундирах. Вместо резкого двухголосья пение шло уже на четыре голоса, и хор звучал как орган. В темпе вальса над могильными плитами неслось: "О мой небесный Иерусалим..."
      От оппозиции ничего не осталось. Она была сметена.
      Директор моей гимназии частенько говаривал: "Упорство и прилежание лучше, чем беспутство и гений..."
      x x x
     
      Я открыл дверь. Помедлив немного, включил свет. Отвратительный желтый зев коридора кишкой протянулся перед нами.
      - Закрой глаза, - тихо сказал я, - это зрелище для закаленных.
      Я подхватил ее на руки и медленно, обычным шагом, словно я был один, пошел по коридору мимо чемоданов и газовых плиток к своей двери.
      - Жутко, правда? - растерянно спросил я и уставился на плюшевый гарнитур, расставленный в комнате. Да, теперь мне явно не хватало парчовых кресел фрау Залевски, ковра, лампы Хассе... - Совсем не так жутко, - сказала Пат.
      - Всё-таки жутко! - ответил я и подошел к окну. - Зато вид отсюда красивый. Может, подвинем кресла к окну?
      Пат ходила по комнате:
      - Совсем недурно. Главное, здесь удивительно тепло.
      - Ты мерзнешь?
      - Я люблю, когда тепло, - поеживаясь, сказала она. - Не люблю холод и дождь. К тому же, это мне вредно.
      - Боже праведный... а мы просидели столько времени на улице в тумане...
      - Тем приятнее сейчас здесь...
      Она потянулась и снова заходила по комнате крупными шагами. Движения ее были очень красивы. Я почувствовал какую-то неловкость и быстро осмотрелся. К счастью, беспорядок был невелик. Ногой я задвинул свои потрепанные комнатные туфли под кровать.
      Пат подошла к шкафу и посмотрела наверх. Там стоял старый чемодан - подарок Ленца. На нем была масса пестрых наклеек - свидетельства экзотических путешествий моего друга.
      - "Рио-де-Жанейро! - прочитала она. - Манаос... Сант-Яго... Буэнос-Айрес... Лас Пальмас..."
      Она отодвинула чемодан назад и подошла ко мне:
      - И ты уже успел побывать во всех этих местах?
      Я что-то пробормотал. Она взяла меня под руку.
      - Расскажи мне об этом, расскажи обо всех этих городах. Как должно быть чудесно путешествовать так далеко...
      Я смотрел на нее. Она стояла передо мной, красивая, молодая, полная ожидания, мотылек, по счастливой случайности залетевший ко мне в мою старую, убогую компату, в мою пустую, бессмысленную жизнь... ко мне и всё-таки не ко мне: достаточно слабого дуновения - и он расправит крылышки и улетит... Пусть меня ругают, пусть стыдят, но я не мог, не мог сказать "нет", сказать, что никогда не бывал там... тогда я этого не мог...
      Мы стояли у окна, туман льнул к стеклам, густел около них, и я почувствовал там, за туманом, притаилось мое прошлое, молчаливое и невидимое... Дни ужаса и холодной испарины, пустота, грязь клочья зачумленного бытия, беспомощность, расточительная трата сил, бесцельно уходящая жизнь, - но здесь, в тени передо мной, ошеломляюще близко, ее тихое дыхание, ее непостижимое присутствие и тепло, ее ясная жизнь, - я должен был это удержать, завоевать...
      - Рио... - сказал я. - Рио-де-Жанейро - порт как сказка. Семью дугами вписывается море в бухту, и белый сверкающий город поднимается над нею...
      Я начал рассказывать о знойных городах и бесконечных равнинах, о мутных, илистых водах рек, о мерцающих островах и о крокодилах, о лесах, пожирающих дороги, о ночном рыке ягуаров, когда речной пароход скользит в темноте сквозь удушливую теплынь, сквозь ароматы ванильных лиан и орхидей, сквозь запахи разложения, - всё это я слышал от Ленца, но теперь я почти не сомневался, что и вправду был там, - так причудливо сменились воспоминания с томлением по всему этому, с желанием привнести в невесомую и мрачную путаницу моей жизни хоть немного блеска, чтобы не потерять это необъяснимо красивое лицо, эту внезапно вспыхнувшую надежду, это осчастливившее меня цветение... Что стоил я сам по себе рядом с этим?.. Потом, когда-нибудь, всё объясню, потом, когда стану лучше, когда всё будет прочнее... потом... только не теперь... "Манаос... - говорил я, - Буэнос-Айрес..." - И каждое слово звучало как мольба, как заклинание.
      x x x
     
      Ночь. На улице начался дождь. Капли падали мягко и нежно, не так, как месяц назад, когда они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они тихо шуршали, стекая вниз по молодой податливой листве, мистическое празднество, таинственней ток капель к корням, от которых они поднимутся снова вверх и превратятся в листья, томящиеся весенними ночами по дождю.
      Стало тихо. Уличный шум смолк. Над тротуаром метался свет одинокого фонаря. Нежные листья деревьев, освещенные снизу, казались почти белыми, почти прозрачными, а кроны были как мерцающие светлые паруса.
      - Слышишь, Пат? Дождь...
      - Да...
      Она лежала рядом со мной. Бледное лицо и темные волосы на белой подушке. Одно плечо приподнялось. Оно доблескивало, как матовая бронза. На руку падала узкая полоска света. - Посмотри... - сказала она, поднося ладони к лучу.
      - Это от фонаря на улице, - сказал я.
      Она привстала. Теперь осветилось и ее лицо. Свет сбегал по плечам и груди, желтый как пламя восковой свечи; он менялся, тона сливались, становились оранжевыми; а потом замелькали синие круги, и вдруг над ее головой ореолом всплыло теплое красное сияние. Оно скользнуло вверх и медленно поползло по потолку.
      - Это реклама на улице.
      - Видишь, как прекрасна твоя комната.
      - Прекрасна, потому что ты здесь. Она никогда ужа не будет такой, как прежде... потому что ты была здесь,
      Овеянная бледно-синим светом, она стояла на коленях в постели.
      - Но... - сказала она, - я ведь еще часто буду приходить сюда... Часто...
      Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Расслабленный, умиротворенный и очень счастливый, я видел всё как сквозь мягкий, ясный сон.
      - Как ты хороша, Пат! Куда лучше, чем в любом из твоих платьев.
      Она улыбнулась и наклонилась надо мной:
      - Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать без любви!
      Ее глаза были устремлены на меня. Лицо было совсем близко, взволнованное, открытое, полное страстной силы.
      - Держи меня крепко, - прошептала она. - Мне нужно, чтобы кто-то держал меня крепко, иначе я упаду, Я боюсь.
      - Не похоже, что ты боишься.
      - Это я только притворяюсь, а на самом деле я часто боюсь.
      - Уж я-то буду держать тебя крепко, - сказал я, всё еще не очнувшись от этого странного сна наяву, светлого и зыбкого, - Я буду держать тебя по-настоящему крепко. Ты даже удивишься.
      Она коснулась ладонями моего лица:
      - Правда?
      Я кивнул. Ее плечи осветились зеленоватым светом, словно погрузились в глубокую воду. Я взял ее за руки и притянул к себе, - меня захлестнула большая теплая волна, светлая и нежная... Всё погасло...
      x x x
     
      Она спала, положив голову на мою руку. Я часто просыпался и смотрел на нее. Мне хотелось, чтобы эта ночь длилась бесконечно. Нас несло где-то по ту сторону времени. Всё пришло так быстро, и я еще ничего не мог понять. Я еще не понимал, что меня любят. Правда, я знал, что умею по-настоящему дружить с мужчинами, но я не представлял себе, за что, собственно, меня могла бы полюбить женщина. Я думал, видимо, всё сведется только к одной этой ночи, а потом мы проснемся, и всё кончится.
      Забрезжил рассвет. Я лежал неподвижно. Моя рука под ее головой затекла и онемела. Но я не шевелился, и только когда она повернулась во сне и прижалась к подушке, я осторожно высвободил руку. Я тихонько встал, побрился и бесшумно почистил зубы. Потом налил на ладонь немного одеколона и освежил волосы и шею. Было очень странно - стоять в этой безмолвной серой комнате наедине со своими мыслями и глядеть на темные контуры деревьев за окном. Повернувшись, я увидел, что Пат открыла глаза и смотрит на меня. У меня перехватило дыхание.
      - Иди сюда, - сказала она.
      Я подошел к ней и сел на кровать.
      - Всё еще правда? - спросил я.
      - Почему ты спрашиваешь?
      - Не знаю. Может быть, потому, что уже утро. Стало светлее.
      - А теперь дай мне одеться, - сказала она. Я поднял с пола ее белье из тонкого шелка. Оно было совсем невесомым. Я держал его в руке и думал, что даже оно совсем особенное. И та, кто носит его, тоже должна быть совсем особенной. Никогда мне не понять ее, никогда.
      Я подал ей платье. Она притянула мою голову и поцеловала меня.
      Потом я проводил ее домой. Мы шли рядом в серебристом свете утра и почти не разговаривали. По мостовой прогромыхал молочный фургон. Появились разносчики газет. На тротуаре сидел старик и спал, прислонившись к стене дома. Его подбородок дергался, - казалось, вотвот он отвалится. Рассыльные развозили на велосипедах корзины с булочками. На улице запахло свежим теплым хлебом. Высоко в синем небе гудел самолет. - Сегодня? - спросил я Пат, когда мы дошли до ее парадного.
      Она улыбнулась.
      - В семь? - спросил я.
      Она совсем не выглядела усталой, а была свежа, как после долгого сна. Она поцеловала меня на прощанье. Я стоял перед домом, пока в ее комнате не зажегся свет.
      Потом я пошел обратно. По пути я вспомнил всё, что надо было ей сказать, -много прекрасных слов. Я брел по улицам и думал, как много я мог бы сказать и сделать, будь я другим. Потом я направился на рынок. Сюда уже съехались фургоны с овощами, мясом и цветами. Я знал, что здесь можно купить цветы втрое дешевле, чем в магазине. На все деньги, оставшиеся у меня, я накупил тюльпанов. В их чашечках блестели капли росы. Цветы были свежи и великолепны. Продавщица набрала целую охапку и обещала отослать всё Пат к одиннадцати часам. Договариваясь со мной, она рассмеялась и добавила к букету пучок фиалок.
      - Ваша дама будет наслаждаться ими по крайней мере две недели, - сказала она. - Только пусть кладет время от времени таблетку пирамидона в воду.
      Я кивнул и расплатился. Потом я медленно пошел домой.
      X
     
      В мастерской стоял отремонтированный форд. Новых заказов не было. Следовало что-то предпринять. Кестер и я отправились на аукцион. Мы хотели купить такси, которое продавалось с молотка. Такси можно всегда неплохо перепродать.
      Мы проехали в северную часть города. Под аукцион был отведен флигель во дворе. Кроме такси, здесь продавалась целая куча других вещей: кровати, шаткие столы, позолоченная клетка с попугаем, выкрикивавшим "Привет, миленький!", большие старинные часы, книги, шкафы, поношенный фрак, кухонные табуретки, посуда - всё убожество искромсанного и гибнущего бытия.
      Мы пришли слишком рано, распорядителя аукциона еще не было.
      Побродив между выставленными вещами, я начал листать зачитанные дешевые издания греческих и римских классиков с множеством карандашных пометок на полях. Замусоленные, потрепанные страницы. Это уже не были стихи Горация или песни Анакреона, а беспомощный крик нужды и отчаяния чьей-то разбитой жизни. Эти книги, вероятно, были единственным утешением для их владельца, он хранил их до последней возможности, и уж если их пришлось принести сюда, на аукцион, -- значит, всё было кончено.
      Кестер посмотрел на меня через плечо:
      - Грустно всё это, правда?
      Я кивнул и показал на другие вещи:
      - Да, Отто. Не от хорошей жизни люди принесли сюда табуретки и шкафы.
      Мы подошли к такси, стоявшему в углу двора. Несмотря на облупившуюся лакировку, машина была чистой. Коренастый мужчина с длинными большими руками стоял неподалеку и тупо разглядывал нас.
      - А ты испробовал машину? - спросил я Кестера.
      - Вчера, - сказал он. - Довольно изношена, но была в прекрасных руках. Я кивнул:
      - Да, выглядит отлично. Ее мыли еще сегодня утром. Сделал это, конечно, не аукционист.
      Кестер кивнул головой и посмотрел на коренастого мужчину:
      - Видимо, это и есть владелец. Вчера он тоже стоял здесь и чистил машину.
      - Ну его к чертям! - сказал я. - Он похож на раздавленную собаку.
      Какой-то молодой человек в пальто с поясом пересек двор и подошел к машине. У него был неприятный ухарский вид.
      - Вот он, драндулет, - сказал он, обращаясь то ли к нам, то ли к владельцу машины, и постучал тростью по капоту. Я заметил, что хозяин вздрогнул при этом.
      - Ничего, ничего, - великодушно успокоил его человек в пальто с поясом, -лакировка всё равно уже не стоит ни гроша. Весьма почтенное старьё. В музей бы его, а? - Он пришел в восторг от своей остроты, громко расхохотался и посмотрел на нас, ожидая одобрения. Мы не рассмеялись. - Сколько вы хотите за этого дедушку? - обратился он к владельцу.
      Хозяин молча проглотил обиду. - Хотите отдать его по цене металлического лома, не так ли? - продолжал тараторить юнец, которого не покидало отличное настроение. - Вы, господа, тоже интересуетесь? - И вполголоса добавил: - Можем обделать дельце. Пустим машину в обмен на яблоки и яйца, а прибыль поделим. Чего ради отдавать ему лишние деньги! Впрочем, позвольте представиться: "Гвидо Тисс из акционерного общества „Аугека''.
      Вертя бамбуковой тростью, он подмигнул нам доверительно, но с видом превосходства. "Этот дошлый двадцатипятилетний червяк знает всё на свете", -подумал я с досадой. Мне стало жаль владельца машины, молча стоявшего рядом.
      - Вам бы подошла другая фамилия. Тисс не звучит, - сказал я.
      - Да что вы! - воскликнул он польщенно. Его, видимо, часто хвалили за хватку в делах.
      - Конечно, не звучит, - продолжал я. - Сопляк, вот бы вам как называться, Гвидо Сопляк.
      Он отскочил назад.
      - Ну конечно, - сказал он, придя в себя. - Двое против одного...
      - Если дело в этом, - сказал я, - то я и один могу пойти с вами куда угодно.
      - Благодарю, благодарю! - холодно ответил Гвидо и ретировался.
      Коренастый человек с расстроенным лицом стоял молча, словно всё это его не касалось; он не сводил глаз с машины.
      - Отто, мы не должны ее покупать, - сказал я.
      - Тогда ее купит этот ублюдок Гвидо, - возразил Кестер, - и мы ничем не поможем хозяину машины.
      - Верно, - сказал я. - Но всё-таки мне это не нравится.
      - А что может понравиться в наше время, Робби? Поверь мне: для него даже лучше, что мы здесь. Так он, может быть, получит за свое такси чуть побольше. Но обещаю тебе: если эта сволочь не предложит свою цену, то я буду молчать.
      Пришел аукционист. Он торопился. Вероятно, у него было много дел: в городе ежедневно проходили десятки аукционов. Он приступил к распродаже жалкого скарба, сопровождая слова плавными, округлыми жестами. В нем была деловитость и тяжеловесный юмор человека, ежедневно соприкасающегося с нищетой, но не задетого ею.
      Вещи уплывали за гроши. Несколько торговцев скупили почти всё. В ответ на взгляд аукциониста они небрежно поднимали палец или отрицательно качали головой. Но порой за этим взглядом следили другие глаза. Женщины с горестными лицами со страхом и надеждой смотрели на пальцы торговцев, как на священные письмена заповеди. Такси заинтересовало трех покупателей. Первую цену назвал Гвидо - триста марок. Это было позорно мало. Коренастый человек подошел ближе. Он беззвучно шевелил губами. Казалось, что и он хочет что-то предложить. Но его рука опустилась. Он отошел назад.
      Затем была названа цена в четыреста марок. Гвидо повысил ее до четырехсот пятидесяти. Наступила пауза. Аукционист обратился к собравшимся:
      - Кто больше?.. Четыреста пятьдесят - раз, четыреста пятьдесят - два...
      Хозяин такси стоял с широко открытыми глазами и опущенной головой, как будто ожидая удара в затылок.
      - Тысяча, - сказал Кестер. Я посмотрел на него. - Она стоит трех, - шепнул он мне. - Не могу смотреть как его здесь режут.
      Гвидо делал нам отчаянные знаки. Ему хотелось обтяпать дельце, и он позабыл про "Сопляка".
      - Тысяча сто, - проблеял он и, глядя на нас, усиленно заморгал обоими глазами. Будь у него глаз на заду, он моргал бы и им.
      - Тысяча пятьсот, - сказал Кестер.
      Аукционист вошел в раж. Он пританцовывал с молотком в руке, как капельмейстер. Это уже были суммы, а не какие-нибудь две, две с половиной марки, за которые шли прочие предметы.
      - Тысяча пятьсот десять! - воскликнул Гвидо, покрываясь потом.
      - Тысяча восемьсот, - сказал Кестер. Гвидо взглянул на него, постучал пальцем по лбу и сдался. Аукционист подпрыгнул. Вдруг я подумал о Пат.
      - Тысяча восемьсот пятьдесят, - сказал я, сам того не желая. Кестер удивленно повернул голову.
      - Полсотни я добавлю сам, - поспешно сказал я, - так надо... из осторожности.
      Он кивнул. Аукционист ударил молотком - машина стала нашей. Кестер тут же уплатил деньги.
      Но желая признать себя побежденным, Гвидо подошел к нам как ни в чем не бывало.
      - Подумать только! - сказал он. - Мы могли бы заполучить этот ящик за тысячу марок. От третьего претендента мы бы легко отделались.
      - Привет, миленький! - раздался за ним скрипучий голос.
      Это был попугай в позолоченной клетке, - настала его очередь.
      - Сопляк, - добавил я. Пожав плечами, Гвидо исчез.
      Я подошел к бывшему владельцу машины. Теперь рядом с ним стояла бледная женщина.
      - Вот... - сказал я.
      - Понимаю... - ответил он.
      - Нам бы лучше не вмешиваться, но тогда вы получили бы меньше, - сказал я.
      Он кивнул, нервно теребя руки.
      - Машина хороша, - начал он внезапно скороговоркой, - машина хороша, она стоит этих денег... наверняка... вы не переплатили... И вообще дело не в машине, совсем нет... а всё потому... потому что...
      - Знаю, знаю, - сказал я
      - Этих денег мы и не увидим, - сказала женщина. - Всё тут же уйдет на долги.
      - Ничего, мать, всё опять будет хорошо, - сказал мужчина. - Всё будет хорошо! Женщина ничего не ответила.
      - При переключении на вторую скорость повизгивают шестеренки, - сказал мужчина, - но это не дефект, так было всегда, даже когда она была новой. - Он словно говорил о ребенке. - Она у нас уже три года, и ни одной поломки. Дело в том, что... сначала я болел, а потом мне подложили свинью... Друг...
      - Подлец, - жестко сказала женщина.
      - Ладно, мать, - сказал мужчина и посмотрел на нее, - я еще встану на ноги. Верно, мать?
      Женщина не отвечала. Лицо мужчины покрылось капельками пота.
      - Дайте мне ваш адрес, - сказал Кестер, - иной раз нам может понадобиться шофёр. Тяжелой, честной рукой человек старательно вывел адрес. Я посмотрел на Кестера; мы оба знали, что беднягу может спасти только чудо. Но время чудес прошло, а если они и случались, то разве что в худшую сторону.
      Человек говорил без умолку, как в бреду. Аукцион кончился. Мы стояли во дворе одни. Он объяснял нам, как пользоваться зимой стартером. Снова и снова он трогал машину, потом приутих.
      - А теперь пойдем, Альберт, - сказала жена. Мы пожали ему руку. Они пошли. Только когда они скрылись из виду, мы запустили мотор.
      Выезжая со двора, мы увидели маленькую старушку. Она несла клетку с попугаем и отбивалась от обступивших ее ребятишек. Кестер остановился.
      - Вам куда надо? - спросил он ее.
      - Что ты, милый! Откуда у меня деньги, чтобы разъезжать на такси? -ответила она.
      - Не надо денег, - сказал Отто. - Сегодня день моего рождения, я вожу бесплатно.
      Она недоверчиво посмотрела на нас и крепче прижала клетку:
      - А потом скажете, что всё-таки надо платить.
      Мы успокоили ее, и она села в машину.
      - Зачем вы купили себе попугая, мамаша? - спросил я, когда мы привезли ее.
      - Для вечеров, - ответила она. - А как вы думаете, корм дорогой?
      - Нет, - сказал я, - но почему для вечеров?
      - Ведь он умеет разговаривать, - ответила она и посмотрела на меня светлыми старческими глазами. - Вот и у меня будет кто-то... будет разговаривать...
      - Ах, вот как... - сказал я.
      x x x
     
      После обеда пришел булочник, чтобы забрать свой форд. У него был унылый, грустный вид. Я стоял один во дворе.
      - Нравится вам цвет? - спросил я.
      - Да, пожалуй, - сказал он, нерешительно оглядывая машину.
      - Верх получился очень красивым.
      - Разумеется...
      Он топтался на месте, словно не решаясь уходить, Я ждал, что он попытается выторговать еще что-нибудь, например домкрат или пепельницу.
      Но произошло другое. Он посопел с минутку, потом посмотрел на меня выцветшими глазами в красных прожилках и сказал:
      - Подумать только: еще несколько недель назад она сидела в этой машине, здоровая и бодрая!..
      Я слегка удивился, увидев его вдруг таким размякшим, и предположил, что шустрая чернявая бабенка, которая приходила с ним в последний раз, уже начала действовать ему на нервы. Ведь люди становятся сентиментальными скорее от огорчения, нежели от любви.
      - Хорошая она была женщина, - продолжал он, - душевная женщина. Никогда ничего не требовала. Десять лет проносила одно и то же пальто. Блузки и всё такое шила себе сама. И хозяйство вела одна, без прислуги...
      "Ага, - подумал я, - его новая мадам, видимо, не делает всего этого".
      Булочнику хотелось излить душу. Он рассказал мне о бережливости своей жены, и было странно видеть, как воспоминания о сэкономленных деньгах растравляли этого заядлого любителя пива и игры в кегли. Даже сфотографироваться по-настоящему и то не хотела, говорила, что слишком дорого. Поэтому у него осталась только одна свадебная фотография и несколько маленьких моментальных снимков.
      Мне пришла в голову идея.
      - Вам следовало бы заказать красивый портрет вашей жены, - сказал я. -Будет память навсегда. Фотографии выцветают со временем. Есть тут один художник, который делает такие вещи.
      Я рассказал ему о деятельности Фердинанда Грау. Он сразу же насторожился и заметил, что это, вероятно, очень дорого. Я успокоил его, - если я пойду с ним, то с него возьмут дешевле. Он попробовал уклониться от моего предложения, но я не отставал и заявил, что память о жене дороже всего. Наконец он был готов. Я позвонил Фердинанду и предупредил его. Потом я поехал с булочником за фотографиями.
      Шустрая брюнетка выскочила нам навстречу из булочной. Она забегала вокруг форда:
      - Красный цвет был бы лучше, пупсик! Но ты, конечно, всегда должен поставить на своем! - Да отстань ты! - раздраженно бросил пупсик. Мы поднялись в гостиную. Дамочка последовала за нами. Ее быстрые глазки видели всё. Булочник начал нервничать. Он не хотел искать фотографии при ней.
      - Оставь-ка нас одних, - сказал он, наконец, грубо. Вызывающе выставив полную грудь, туго обтянутую джемпером, она повернулась и вышла. Булочник достал из зеленого плюшевого альбома несколько фотографий и показал мне. Вот его жена, тогда еще невеста, а рядом он с лихо закрученными усами; тогда она еще смеялась. С другой фотографии смотрела худая, изнуренная женщина с боязливым взглядом. Она сидела на краю стула. Только две небольшие фотографии, но в них отразилась целая жизнь.
      - Годится, - сказал я. - По этим снимкам он может сделать всё.
      x x x
     
      Фердинанд Грау встретил нас в сюртуке. У него был вполне почтенный и даже торжественный вид. Этого требовала профессия. Он знал, что многим людям, носящим траур, уважение к их горю важнее, чем само горе.
      На стенах мастерской висело несколько внушительных портретов маслом в золотых рамах; под ними были маленькие фотографии - образцы. Любой заказчик мог сразу же убедиться, что можно сделать даже из расплывчатого моментального снимка.
      Фердинанд обошел с булочником всю экспозицию и спросил, какая манера исполнения ему больше по душе. Булочник в свою очередь спросил, зависят ли цены от размера портрета. Фердинанд объяснил, что дело тут не в квадратных метрах, а в стиле живописи. Тогда выяснилось, что булочник предпочитает самый большой портрет.
      - У вас хороший вкус, - похвалил его Фердинанд, - это портрет принцессы Боргезе. Он стоит восемьсот марок. В раме.
      Булочник вздрогнул.
      - А без рамы?
      - Семьсот двадцать.
      Булочник предложил четыреста марок. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой:
      - За четыреста марок вы можете иметь максимум головку в профиль. Но никак не портрет анфас. Он требует вдвое больше труда. Булочник заметил, что головка в профиль устроила бы его. Фердинанд обратил его внимание на то, что обе фотографии сняты анфас. Тут даже сам Тициан и то не смог бы сделать портрет в профиль. Булочник вспотел; чувствовалось, что он в отчаянии оттого, что в свое время не был достаточно предусмотрителен. Ему пришлось согласиться с Фердинандом. Он понял, что для портрета анфас придется малевать на пол-лица больше, чем в профиль... Более высокая цена была оправдана. Булочник мучительно колебался. Фердинанд, сдержанный до этой минуты, теперь перешел к уговорам. Его могучий бас приглушенно перекатывался по мастерской. Как эксперт, я счел долгом заметить, что мой друг выполняет работу безукоризненно. Булочник вскоре созрел для сделки, особенно после того, как Фердинанд расписал ему, какой эффект произведет столь пышный портрет на злокозненных соседей.
      - Ладно, - сказал он, - но при оплате наличными десять процентов скидки.
      - Договорились, - согласился Фердинанд. - Скидка десять процентов и задаток триста марок на издержки - на краски и холст.
      Еще несколько минут они договаривались о деталях, а затем перешли к обсуждению характера самого портрета. Булочник хотел, чтобы были дорисованы нитка жемчуга и золотая брошь с бриллиантом. На фотографии они отсутствовали.

К титульной странице
Вперед
Назад