Бросив в чемодан вещи, которые могли пригодиться в дороге, он закрыл чемодан. После этого он направился к Рут и Керну. Они уже знали обо всем от Марилла и, растерянные, ждали его прихода.
      - Сейчас я уезжаю, ребятки, - сказал им Штайнер. - Эта история долго тянулась, но я всегда предчувствовал, что дело кончится именно так... То есть не совсем так. В это я и сейчас еще не могу поверить. Просто знаю об этом. - На его лице появилась рассеянная и печальная улыбка. - Всего хорошего, Рут.
      Та, со слезами на глазах, протянула ему руку.
      - Я так много хотела вам сказать, Штайнер, но теперь не нахожу слов. Мне просто очень грустно... Вы возьмете его с собой? - Она протянула ему черный джемпер. - Как раз сегодня я его закончила.
      Штайнер улыбнулся и на мгновение стал таким же, как и раньше.
      - Вот это вовремя, - сказал он. Потом повернулся к Керну: - Желаю удачи, мальчик! Временами кажется, что все ползет ужасно медленно, а временами - чертовски быстро.
      - Не знаю, был бы я сейчас здесь без твоей помощи, Штайнер, - сказал Керн.
      - Конечно, был бы. Но хорошо, что ты сказал мне эти слова. Теперь я могу считать, что тратил время не совсем впустую.
      - Возвращайтесь скорее, - сказала Рут. - Мне больше нечего вам сказать, но прошу вас, возвращайтесь скорее. Мы мало чем можем вам помочь, но мы всегда в вашем распоряжении. Всегда.
      - Спасибо. Я подумаю над вашими словами. И всего вам хорошего, ребятки! Держите ушки на макушке!
      - Мы проводим тебя на вокзал, - сказал Керн.
      Штайнер заколебался.
      - Собственно, меня провожает Марилл... Ну, хорошо, пойдемте!
      Они спустились по лестнице. На улице Штайнер обернулся и посмотрел на серый потрескавшийся фасад отеля.
      - "Верден", - пробормотал он.
      - Дай я понесу чемодан, - сказал Керн.
      - Зачем, мальчик? Я и сам его донесу.
      - Дай мне его, - сказал Керн с вымученной улыбкой. - Я же доказал тебе сегодня после обеда, какой я стал сильный.
      - Да, доказал. Сегодня после обеда. Как давно это было!
      Штайнер отдал чемодан Керну. Он понимал, что тому хотелось для него что-нибудь сделать, и единственное, что он сейчас мог, - это нести его чемодан.
      Они подошли как раз к отходу поезда. Штайнер поднялся в вагон и открыл окно. Поезд еще стоял, но всем троим, находившимся на платформе, показалось, что Штайнер, отделенный от них стенкой вагона, уже невозвратимо ушел от них. Горящими глазами смотрел Керн на суровое, аскетическое лицо Штайнера, словно хотел запечатлеть его на всю жизнь. Штайнер много месяцев находился рядом с ним, был его учителем, и всей твердости, какая теперь была в нем, он был обязан ему, Штайнеру. И вот теперь он смотрел на его лицо - сосредоточенное и спокойное, на лицо человека, добровольно идущего навстречу своей гибели. Все они это хорошо понимали и не надеялись на чудо. Поезд тронулся. Никто не произнес ни слова. Штайнер медленно поднял руку. Все трое на платформе смотрели ему вслед, пока вагоны не скрылись за поворотом.
      - Черт возьми! - хрипло сказал Марилл. - Пойдемте, я должен выпить рюмку водки! Я часто видел, как умирают люди, но никогда еще не присутствовал при самоубийстве.
      Они вернулись в отель. Керн и Рут прошли в комнату Рут.
      - Как стало пусто и холодно вокруг, - сказал Керн через минуту. - Кажется, будто весь город вымер...
     
     
      Вечером они навестили отца Морица. Он уже был прикован к постели и не мог ходить.
      - Садитесь, дети! Я уже обо всем знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей собственной судьбой.
      Мориц Розенталь знал, что ему больше не встать на ноги. Поэтому он попросил поставить кровать так, чтобы он мог смотреть в окно. Он немногое видел: только ряд домов напротив. Но это тоже было много по сравнению с ничем. Он смотрел на окна домов, стоявших на противоположной стороне улицы, и они являлись для него олицетворением жизни. Он смотрел на них по утрам, когда они были распахнуты, он видел в них лица людей; он знал и угрюмую девушку, протиравшую стекла, и усталую молодую женщину, неподвижно сидевшую после обеда за распахнутыми портьерами и смотревшую на улицу безучастными глазами; знал он и лысого мужчину с верхнего этажа, который по вечерам занимался гимнастикой перед открытым окном. После обеда он видел свет за спущенными занавесками, видел скользящие тени; видел он вечера, темные, как покинутая пещера, видел и другие вечера, когда свет долго горел. И все это вместе с приглушенным шумом улицы составляло для него внешний мир, которому принадлежали теперь только его мысли, но не его тело. Другой мир - мир воспоминаний - находился у него в комнате, на стенах. Не так давно, когда у него еще были силы, он с помощью горничной, приколол кнопками на стены все фотографии, какие у него сохранились.
      Над кроватью висели выцветшие фотографии его семьи: родителей, жены, умершей четыре года назад, внука, погибшего семнадцати лет, невестки, которая прожила только тридцать пять лет, - фотографии всех умерших... И именно среди них Мориц Розенталь, очень старый и одинокий, тоже терпеливо ожидал своей смерти.
      На противоположной стене висели виды Рейна, крепости, замки и виноградники; между ними - цветные вырезки из журналов: восходы солнца и грозы над Рейном и серия фотографий с разными видами городка Годесберга-на-Рейне.
      - Сюда бы повесить еще парочку фотографий из Палестины, - смущенно сказал отец Мориц. - Но мне их негде взять. Но беда невелика - нет так нет.
      - Вы долго прожили в Годесберге? - спросила Рут.
      - До восемнадцати лет. Потом наша семья оттуда уехала.
      - А позднее?
      - Больше я там никогда не был.
      - Как давно это было, - задумчиво сказала Рут.
      - Да, давно. Тебя еще и на свете не было. А мать твоя, наверное, только-только родилась.
      "Как странно, - подумала Рут. - В то время, как родилась моя мать, эти фотографии уже служили воспоминаниями для человека, которого я сейчас вижу. Он прожил тяжелую жизнь и сейчас угасает, но в нем еще живут те же самые воспоминания, как будто они сильнее человеческой жизни".
      В дверь постучали, и вошла Эдит Розенфельд.
      - Эдит, моя вечная любовь! - приветствовал ее отец Мориц. - Откуда ты?
      - С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Уехал в Лондон, а оттуда - в Мексику.
      - Значит, ты осталась совсем одна, Эдит?
      - Да, Мориц, я всех пристроила, и теперь все они могут работать.
      - А кем будет работать Макс в Мексике?
      - Едет простым рабочим. Но попытается устроиться на фирму, торгующую автомашинами.
      - Ты хорошая мать, мать Эдит, - произнес Мориц Розенталь спустя какое-то мгновение.
      - Как и любая другая, Мориц.
      - Что же ты будешь делать теперь?
      - Немного отдохну. А потом снова примусь за работу. Здесь, в отеле, родился ребенок. Две недели тому назад. Мать его скоро должна выйти на работу. Вот и я буду ему приемной бабушкой.
      Мориц Розенталь немного приподнялся на кровати.
      - Родился ребенок? Две недели назад? Тогда значит, он уже француз! А я и за восемьдесят лет не сумел этого сделать. - Он улыбнулся. - И ты будешь петь ему колыбельные песни, Эдит?
      - Да.
      - Песни, которые ты когда-то пела моему сыну. С тех пор прошло много времени. Внезапно замечаешь, что прошло уже страшно много времени... А ты не хочешь мне спеть одну из тех песенок? Иногда я тоже становлюсь похож на ребенка, который хочет спать.
      - Какую же спеть тебе, Мориц?
      - Спой песенку о маленьком еврейском мальчике. Ты пела ее еще сорок лет назад. Тогда ты была молодая и очень красивая. Да ты еще и сейчас прекрасна, Эдит!
      Эдит Розенфельд улыбнулась. Потом села поудобнее и запела срывающимся голосом старую еврейскую песню. Голос ее дребезжал, словно струны старого инструмента. Мориц Розенталь откинулся на подушки и, закрыв глаза, спокойно слушал. По нищенской комнатке полилась тихая грустная мелодия, песня людей, не имеющих родины:
     
      Миндаль, изюм, орехи
      Ты должен продавать.
      Торгуй, малыш, ведь это
      Профессия твоя...
     
      Керн и Рут молча слушали. Над их головами шумел ветер времени - старики вспоминали о событиях сорокалетней и пятидесятилетней давности, и все, что им довелось пережить, казалось им чем-то само собой разумеющимся. Но рядом с ними сидели две двадцатилетние жизни, для которых год был чем-то бесконечно длинным и даже необъятным. Внезапно Рут и Керн почувствовали страх. Ведь Все преходяще, все должно пройти, и время когда-нибудь схватит и их...
      Эдит Розенфельд поднялась и поклонилась отцу Морицу. Тот уже спал. Некоторое время она смотрела на его большое старческое лицо, а потом сказала:
      - Пойдемте! Пусть себе спит.
      Она погасила свет, и все бесшумно вышли в темный коридор.
      Керн катил от павильона к Мариллу тачку, наполненную землей, когда его внезапно задержали двое мужчин.
      - Минуточку... И вы тоже... - обратился один из них к Мариллу.
      Керн, не торопясь, опустил тачку. Он уже понял, в чем дело. Ему хорошо был знаком этот тон. Он пробудился бы от самого глубокого сна, если бы услышал рядом этот тихий, вежливый, но беспощадный тон.
      - Разрешите, пожалуйста, посмотреть ваши документы?
      - У меня их с собой нет, - ответил Керн.
      - Разрешите, пожалуйста, сперва посмотреть ваши документы? - попросил Марилл.
      - Да, конечно! С удовольствием... Этого достаточно, не так ли? Полиция. А этот господин - из Министерства труда. Вы сами понимаете, бесчисленное количество французских безработных вынуждает нас контролировать...
      - Я понимаю, господа, - сказал Марилл. - К сожалению, я могу вам показать только разрешение на жительство в стране. Разрешения на работу у меня нет. Но вы, разумеется, и не ожидали ничего другого.
      - Вы абсолютно правы, уважаемый, - вежливо ответил представитель министерства. - Ничего другого мы и не ожидали. Но этого достаточно. Можете продолжать работу. В этом случае - я имею в виду строительство выставки - правительство не слишком строго придерживается этого правила. Извините, пожалуйста, за беспокойство.
      - Пожалуйста, ведь это - ваша обязанность.
      - Могу я посмотреть ваши документы? - обратился человек к Керну.
      - У меня нет документов.
      - У вас нет?
      - Нет.
      - Вы въехали в страну нелегально?
      - У меня не было другой возможности.
      - Мне очень жаль, - сказал полицейский. - Но вам придется пройти вместе с нами в префектуру.
      - Я так и думал, - ответил Керн и посмотрел на Марилла. - Передайте Рут, что меня сцапали. Вернусь, как только смогу. Пусть не пугается.
      Керн сказал это по-немецки.
      - Я не буду возражать, если вы поговорите еще немного, - предупредительно сказал чиновник из министерства.
      - Я позабочусь о Рут, пока вас не будет, - сказал Марилл по-немецки. - Ни пуха ни пера, старый бродяга. Попросите, чтобы вас выслали через Базель. А вернетесь через Бургфельден. Из ресторана Штейфа позвоните в отель, находящийся в Сан-Луи, и попросите такси до Мюльгаузена, а оттуда - в Бельфорт. Это наилучший маршрут. Если попадете в Санте, напишите мне, как только представится возможность. Классман тоже будет начеку. Я сейчас же ему позвоню.
      Керн кивнул.
      - Я готов, - сказал он потом.
      Полицейский передал его мужчине, который ждал невдалеке. Чиновник из министерства с улыбкой посмотрел на Марилла.
      - Чудесное напутствие, - сказал он на прекрасном немецком языке. - Вы, кажется, хорошо знаете наши границы.
      - К сожалению, - ответил тот.
     
     
      Марилл и Вазер сидели в бистро.
      - Давайте возьмем еще по рюмке водки, - предложил Марилл. - Черт возьми, я больше не доверяю этому отелю! И это чувство охватывает меня впервые. Что вы будете пить? Фин или перно?
      - Фин, - с достоинством ответил Вазер. - Анисовка - женский напиток.
      - Только не во Франции. - Марилл сделал знак официанту и заказал порцию коньяку и красного перно.
      - Я могу сообщить ей об этом, - предложил Вазер. - У нас часто случается такое. У нас часто кого-нибудь схватывают, и об этом нужно сообщать жене или невесте. Будет лучше всего, если вы начнете с великого общего дела, которое всегда требует жертв.
      - Что это за общее дело?
      - Движение. Революционное пробуждение масс, само собой разумеется!
      С минуту Марилл внимательно смотрел на коммуниста.
      - Вазер, - сказал он затем спокойно, - мне кажется, что на этом мы далеко не уедем. Это хорошо для социалистического манифеста, не больше. Я забыл, что вы занимаетесь политикой. Давайте лучше опустошим наши рюмки и примемся за дело. Ведь как-нибудь это все-таки нужно сделать.
      Они расплатились и по грязной снежной каше направились к отелю "Верден". Вазер исчез в "катакомбе", а Марилл медленно поднялся по лестнице.
      Когда он постучал в дверь Рут, она открыла так быстро, словно ждала за дверью. Улыбка ее стала не такой радостной, когда она увидела Марилла.
      - Марилл? - немного удивилась она.
      - Не ждали, наверное?
      - Я думала, что - Людвиг. Он должен прийти с минуты на минуту.
      - Ах, вот оно что!
      Марилл вошел в комнату. Он увидел тарелки, стоящие на столе, спиртовку с кипящей водой, хлеб, холодную закуску и цветы в вазе. Он окинул все это быстрым взглядом, взглянул на Рут, которая выжидающе стояла рядом с ним, и нерешительно, только чтобы чем-нибудь занять руки, поднял вазу.
      - Цветы... - пробормотал он. - Даже цветы...
      - Цветы в Париже дешевые, - ответила Рут.
      - Да... Но я не это имел в виду. Ведь они... - Марилл поставил вазу обратно так осторожно, будто она была не из дешевого толстого стекла, а из тонкого, как скорлупа, фарфора. - Ведь они чертовски осложняют все дело...
      - Какое дело?
      Марилл промолчал.
      - Я знаю, - вдруг сказала Рут. - Полиция схватила Керна.
      Марилл повернулся в ее сторону.
      - Да, Рут.
      - Где он сейчас?
      - В префектуре.
      Рут молча взяла пальто, надела его, сунула в карманы какую-то мелочь и хотела пройти мимо Марилла. Тот задержал ее.
      - Нет смысла предпринимать что-либо, - сказал он. - Ни ему, ни вам это не поможет. У нас есть свой человек в префектуре, который следит за всем. Оставайтесь дома!
      - Как я могу оставаться дома! Я должна увидеть его! Пусть и меня сажают вместе с ним. А потом мы вместе перейдем границу!
      Марилл продолжал крепко держать ее за руку. А она была подобна сжатой стальной пружине. Лицо побледнело и, казалось, стало даже меньше от напряжения. Потом она внезапно обмякла.
      - Марилл, - беспомощно спросила она, - что же мне теперь делать?
      - Оставаться здесь. В префектуре у нас Классман. Он нам обо всем расскажет. Керна могут только выслать. И тогда через несколько дней он снова будет здесь. Я пообещал Керну, что вы никуда не уйдете и будете ждать его здесь. Он уверен, что вы будете вести себя благоразумно.
      - Да, я хочу вести себя благоразумно... - Глаза Рут были полны слез. Она медленно стянула с себя пальто и отпустила его. Пальто упало на пол. - Скажите мне, Марилл, почему они так издеваются над нами? - спросила она. - Ведь мы же им ничего не сделали!
      Тот задумчиво посмотрел на нее.
      - Думаю, что именно по этой причине, - наконец ответил он. - И я действительно так думаю...
      - Его посадят в тюрьму?
      - Думаю, что нет. Но лучше подождем до завтра и узнаем об этом от Классмана.
      Рут кивнула и медленно подняла пальто.
      - Классман вам больше ничего не сказал?
      - Нет. Я видел его всего минуту. Потом он сразу ушел в префектуру.
      - Я была там сегодня утром. Мне велели прийти. - Она сунула руку в карман, вынула бумагу, разгладила ее и протянула Мариллу, - Вот...
      Это был вид на жительство. Рут получила его на четыре недели. Этого добился комитет помощи.
      - Ведь срок паспорта у меня только истекал. И сегодня мне Классман, наконец, сказал, что я могу получить разрешение... И я хотела сегодня обрадовать Людвига. Поэтому у меня и цветы на столе.
      - Так... Значит, поэтому! - Марилл держал бумажку в руке. - Это - одновременно и величайшее счастье, и глубочайшее бедствие, - сказал он. - Но счастья здесь все-таки больше. Это что-то вроде чуда. Оно не часто приходит. А Керн вернется. И вы должны верить в это!
      - Да, - ответила Рут. - Одно без другого не бывает. Он должен вернуться.
      - Вот это - умные слова! А теперь пойдемте со мной. Мы где-нибудь пообедаем. И что-нибудь выпьем. За здоровье Керна и за ваше разрешение! Он - опытный солдат. И все мы - солдаты. Вы - тоже. Я прав?
      - Да...
      - Керн с радостью позволил бы выслать себя раз пятнадцать за эту бумагу, которую вы сейчас держите в руке.
      - Да, но мне лучше было сотню раз не...
      - Знаю, - перебил ее Марилл. - Но об этом мы поговорим, когда он вернется. Это - одно из основных солдатских правил.
      - У него есть деньги на обратную дорогу?
      - Надеюсь. У старых бойцов всегда есть при себе сумма на всякий пожарный случай. А если ему не хватит, Классман перешлет их ему контрабандным путем. Классман - наш форпост и наш дозорный. Ну, а теперь пойдемте! Временами кажется чудом, что на свете существует водка. Особенно в последнее время.
     
     
      Когда поезд остановился на границе, Штайнер насторожился и сосредоточился. Французские таможенники равнодушно и быстро осмотрели состав. Они попросили у него паспорт, поставили визу и вышли из купе. Поезд снова тронулся и медленно пополз дальше. Штайнер понимал, что именно в эти минуты решилась его судьба, - пути назад больше не было.
      Через некоторое время появились два немецких чиновника. Они поздоровались со Штайнером.
      - Ваш паспорт, пожалуйста.
      Штайнер вынул паспорт и подал его тому, что помоложе, - который спросил.
      - С какой целью вы едете в Германию? - спросил второй.
      - Хочу навестить родственников.
      - Вы живете в Париже?
      - Нет, в Граце. В Париже я навещал родственников.
      - На какой срок вы едете в Германию?
      - Недели на две. Потом вернусь в Грац.
      - У вас есть деньги в валюте?
      - Да. Пятьсот франков.
      - Мы должны занести это в паспорт. Вы привезли деньги из Австрии?
      - Нет. Мне дал их в Париже двоюродный брат.
      Чиновник посмотрел паспорт, затем что-то вписал в него и поставил печать.
      - У вас есть багаж, который подлежит оплате пошлиной? - спросил другой.
      - Нет, ничего. - Штайнер снял свой чемодан.
      - У вас еще есть крупный багаж?
      - Нет, это все.
      Чиновник быстро осмотрел содержимое чемодана.
      - У вас есть газеты или что-нибудь печатное?
      - Нет.
      - Спасибо. - Младший вернул паспорт Штайнеру. Оба попрощались и вышли из купе. Штайнер облегченно вздохнул. А в следующую секунду заметил, что весь взмок от пота.
      Поезд пошел быстрее. Штайнер откинулся на спинку и посмотрел в окно. За окном была ночь. По небу быстро неслись низко висящие тучи. В разрывах туч мерцали звезды. Мимо пролетали маленькие освещенные станции. Мелькали красные и зеленые огни светофоров, блестели рельсы. Штайнер опустил окно и выглянул наружу. Сырой встречный ветер ударил по лицу.
      Штайнер глубоко вздохнул. Воздух казался ему другим, ветер казался другим, горизонт был другим, свет был другим, тополя на дорогах гнулись по-другому, более доверчиво. Даже дороги вели куда-то в его сердце. Он глубоко вздохнул, ему стало жарко, кровь сильнее запульсировала в венах. Местность стала холмистой, она смотрела на него - загадочная и все-таки не чужая. "Черт возьми, - подумал он. - Я становлюсь сентиментальным!"
      Он снова откинулся на спинку, попытался заснуть, но не смог. Родина в ночи, за окном, манила и призывала. Она превращалась в лица и воспоминания. А когда поезд загрохотал по мосту через Рейн, перед его глазами снова всплыли тяжелые дни войны. Радужная вода, с глухим шумом утекавшая вдаль, воскрешала в памяти множество имен и названий. Это были имена пропавших без вести, погибших, почти забытых товарищей, названия полков, городов и лагерей - и все эти имена и названия всплывали в его мозгу из тьмы прошлых лет. Воспоминания хлынули на него, словно лавина. Внезапно Штайнер закрутился в вихре своего прошлого, хотел избавиться от этого, но не мог.
      В купе, кроме него, никого не было. Он курил одну сигарету за другой и расхаживал взад и вперед. Никогда бы он не подумал, что все это еще имеет над ним такую силу. Судорожно пытался он принудить себя думать о завтрашнем дне, о том, как проникнуть в больницу, не привлекая к себе внимания, и о том, кого из друзей он сможет навестить, чтобы узнать новости, - сейчас все это казалось ему до странности туманным и нереальным, ускользало, когда он пытался сосредоточиться; и даже опасность, навстречу которой он ехал, поблекла до абстрактности. Она была бессильна охладить его бушующую кровь и принудить его трезво мыслить; напротив, она закружила его в таком вихре, в котором жизнь его, казалось, завертелась в каком-то непонятном танце мистического возвращения. И Штайнер сдался. Он знал, что это была последняя ночь, что завтра все эти мысли исчезнут, а эта ночь - это последняя чистая ночь неведения, вихря нахлынувших чувств, последняя ночь без жестокой правды и грубой действительности.
      Ночь широко раскинулась за окном поезда - беспокойная ночь, накрывшая все сорок лет жизни этого человека, всю его жизнь, для которой сорок лет были равносильны вечности. Деревни, пролетавшие за окном, скупо освещенные, с редким лаем собак, - все они были деревнями его детства, он в каждой из них играл, над каждой проносились его годы, повсюду звонили для него колокола их церквушек. Леса, бегущие за окном, темные и сонные, были лесами его юности; их зеленовато-золотой сумрак скрывал его первые походы, в их гладких прудах отражалось его лицо, когда он, затаив дыхание, наблюдал за жизнью пятнистых саламандр с красными животиками, а ветер, словно на арфе игравший в буках и елях, был древним ветром приключений. Тусклые стрелы проселочных дорог, словно сетью, разрезали огромные поля, - то были дороги его беспокойной души, он бродил по ним, замедлял шаги на перекрестках, знал, что такое конец далекого пути. Он знал километровые камни и хутора, расположенные неподалеку. Знал дома, под крышами которых покорно горел плененный свет, окрашивая окна в красноватые тона и обещая тепло и кров. Он жил в каждом окне, ему были знакомы податливые ручки дверей, он знал, кто сидел и ждал его под светом лампы, немного склонив голову и распустив золотые, как огонь, волосы, искрившиеся мириадами искр, - это она, ее лицо всегда всплывало перед ним на всех дорогах, во всех уголках мира и ждало его - временами расплывчатое и часто почти невидимое, полное тоски и ищущее забвения, - зеркало его жизни; лицо, к которому он сейчас ехал и которое заняло сейчас почти все ночное небо. Ее глаза блестели из-за туч, губы шептали с горизонта беззвучные слова. Он уже чувствовал ее руки в веянии ветра и шуме деревьев, видел ее улыбку, от которой сладко щемило сердце и забывалось все остальное.
      Он почувствовал, как набухли и открылись его вены, как кровь его словно вытекла из них в тот ясный поток, который стремительно тек помимо него, который впитал его кровь и вернул ее ему освеженной, придав ей новые силы, который подхватил его руки и понес их навстречу другим рукам, тянущимся к нему, - в тот стремительно бушующий поток, который каждое мгновение отрывал от него частичку за частичкой и уносил куда-то с собой, который растворил его одиночество, как вешние воды растопляют льдины, и который дал ему в эту единственную и бесконечную ночь познать тихое счастье всеобщего единения и волной бросил на него все - и саму жизнь, и потерянные годы, и силу любви, и ясное сознание своего возвращения по ту сторону разрушения.
     
     
      11
     
      Штайнер приехал в одиннадцать утра. Он оставил чемодан в камере хранения и тотчас же отправился в больницу. Он не замечал города, он видел только то, что мелькало мимо него с обеих сторон - дома, машины, люди.
      Наконец он остановился перед большим белым зданием и минуту стоял в нерешительности, уставившись на широкий подъезд и бесконечные ряды окон, этаж за этажом. "Где-то там... Но, может быть, ее уже нет?" Он крепко сжал зубы и вошел.
      - Я хотел бы узнать, когда у вас приемные часы? - спросил он в справочном бюро.
      - В каком отделении? - спросила сестра.
      - Не знаю. Я пришел первый раз.
      - К кому?
      - К фрау Марии Штайнер.
      Штайнер на мгновение удивился тому безразличию, с каким сестра перелистывала толстый журнал. Он думал, что после того, как он назовет имя, или рухнет вся эта белая комната, или сестра вскочит и крикнет кого-нибудь - вахтера или полицейского.
      Сестра продолжала листать журнал.
      - К больным первого отделения можно пройти в любое время, - сказала она, все еще листая книгу.
      - Она не в первом отделении, - ответил Штайнер. - Может быть, в третьем.
      - В третье отделение можно пройти с трех до пяти... Как ее имя? - снова спросила она.
      - Штайнер. Мария Штайнер... - У него внезапно пересохло в горле. Он уставился на хорошенькое кукольное личико сестры, словно ожидая, что она сейчас вынесет ему смертный приговор. Скажет: "Умерла".
      - Мария Штайнер, - наконец сказала сестра. - Второе отделение. Палата 505, шестой этаж. Впуск с трех до шести.
      - Пятьсот пять... Большое спасибо, сестра.
      - Пожалуйста.
      Штайнер продолжал стоять. В этот момент зазвонил телефон, и сестра сняла трубку.
      - У вас есть еще ко мне вопросы? - спросила она Штайнера.
      - Она еще жива?
      Сестра отложила телефонную трубку, хотя в ней уже квакал чей-то металлический голос, словно это был не телефон, а зверь, и снова заглянула в книгу.
      - Жива, - сказала она. - Иначе против ее имени в журнале стояла бы пометка. Об умерших нам сообщают сразу же.
      - Спасибо.
      Штайнеру очень хотелось спросить, не сможет ли он пройти в отделение прямо сейчас, но он удержался. Он побоялся, что поинтересуются причиной этого, а ему нужно было быть как можно незаметнее. Он повернулся и ушел.
     
     
      Он бесцельно бродил по улицам, описывая круги вокруг больницы. "Жива, - думал он. - О, боже, она еще жива!" Потом внезапно его охватил страх, что его может на улице кто-нибудь признать, и он отыскал заброшенную пивнушку, чтобы скоротать там время. Он заказал обед, но не мог проглотить ни ложки.
      Кельнер был неприятно удивлен.
      - Не нравится?
      - Нравится. Обед вкусный. Но сперва принесите мне рюмку вишневки.
      Он заставил себя съесть весь обед. Потом попросил принести ему газету и сигареты и сделал вид, что читает. Вернее, он пытался читать, но ничего не доходило до его сознания. Он сидел в тускло освещенном помещении, где пахло пищей и пролитым выдохшимся пивом, и переживал самые ужасные часы своей жизни. Ему казалось, что Мария умирает как раз сейчас, в эти часы, он слышал ее отчаянные крики, призывавшие его, видел ее лицо, залитое предсмертным потом, и продолжал сидеть на стуле, словно налитый свинцом, - с шуршащей газетой перед глазами и крепко сжав зубы, чтобы не застонать, не вскочить, не убежать. Ползущая стрелка, стрелка его часов, была рукой судьбы, затормозившей его жизнь и чуть не задушившей его своей медлительностью.
      Наконец он положил газету и поднялся. Кельнер, прислонившись к стойке, ковырял в зубах. Увидев, что посетитель поднялся, он подошел к нему.
      - Хотите расплатиться?
      - Пока нет, - ответил Штайнер. - Дайте мне еще рюмку вишневки.
      - Слушаюсь... - Кельнер наполнил рюмку.
      - Налейте и себе.
      - Это можно.
      Кельнер налил полную рюмку и взял ее двумя пальцами.
      - За ваше здоровье!
      - Да, - повторил Штайнер. - За здоровье!
      Они выпили и поставили рюмки на стойку.
      - Вы играете в бильярд? - спросил Штайнер.
      Кельнер взглянул на стол, обитый темно-зеленым сукном и стоявший посреди комнаты.
      - Немного.
      - Сыграем партию?
      - Что ж, можно. Вы хорошо играете?
      - Давно не играл. Если хотите, сперва сыграем пробную.
      - Идет.
      Они натерли кий мелом и разыграли несколько шаров. Потом начали играть. Выиграл Штайнер.
      - Вы играете получше, - сказал кельнер. - Вы должны дать мне десять очков форы.
      - Хорошо.
      "Если я выиграю эту партию, все будет хорошо, - подумал Штайнер. - Она еще будет жива, я увижу ее, и она, может быть, еще поправится".
      Он играл сосредоточенно и выиграл.
      - Теперь я дам вам двадцать очков форы, - сказал он. Эти двадцать очков означали жизнь, здоровье и бегство из Германии вместе с женой, а стук белых бильярдных шаров казался щелканьем замка судьбы. Партия была упорной. Кельнер серией удачных ударов почти добрался до нужного числа. Ему не хватало всего двух очков, и в этот момент он промазал. Штайнер взял кий и стал примериваться для удара. Перед глазами мерцали искры, несколько раз он должен был делать передышку, но затем, ни разу не промазав, он довел игру до конца.
      - Отлично сыграно! - похвалил его кельнер.
      Штайнер с благодарностью кивнул ему и посмотрел на часы. Было начало четвертого. Он быстро расплатился и вышел.
     
     
      Он поднялся по ступенькам, крытым линолеумом, и почувствовал, что весь дрожит. Неестественно мелкая и частая дрожь охватила все его тело. Длинный коридор извивался и колебался, а потом вдруг появилась белая дверь, она приблизилась - пятьсот пять.
      Он постучал. Никто не ответил. Он постучал еще раз. От страха перед неизвестностью он почувствовал спазмы в желудке и открыл дверь.
      Маленькая комнатка была залита лучами послеполуденного солнца - словно мирный островок из какого-то другого мира, и казалось, что рвущееся вперед, звенящее время не имело больше никакой власти над бесконечно тихой фигуркой, лежавшей на кровати и смотревшей на Штайнера. Тот немного покачнулся, и шляпа выпала из его руки. Он хотел нагнуться и поднять ее, но внезапно сзади его словно что-то ударило, и, не отдавая себе отчета, что делает, он опустился на колени перед кроватью и беззвучно затрясся в лихорадочной дрожи - он вернулся.
      Глаза женщины долго и спокойно смотрели на него. Потом в них появились искорки беспокойства. Кожа на лбу вздрогнула, а губы зашевелились. Теперь уже в глазах горел страх. Рука, неподвижно лежавшая на одеяле, поднялась, словно хотела удостовериться и пощупать то, что видели глаза.
      - Это я, Мария, - произнес Штайнер.
      Женщина попыталась приподнять голову. Глаза ее бегали по его лицу, которое находилось уже совсем близко.
      - Успокойся, Мария, это я, - сказал Штайнер. - Я приехал.
      - Йозеф... - прошептала женщина.
      Штайнер вынужден был опустить голову. Слезы заполнили его глаза. Он закусил губу и проглотил комок, подступивший к горлу.
      - Это я, Мария. Я вернулся к тебе.
      - Если они тебя найдут... - прошептала жена.
      - Они меня не найдут. Не смогут найти. Я останусь здесь. Я могу остаться у тебя.
      - Дотронься до меня, Йозеф... Я должна почувствовать, что ты рядом. Видеть - я тебя часто видела...
      Он взял ее легкую руку с голубыми прожилками в свои и поцеловал. Потом наклонился над ней и приложил свой губы к ее губам, усталым и уже далеким. Когда он поднялся, глаза ее были полны слез. Она тихо качнула головой, и капли полились с лица, словно дождь.
      - Я не думала, что ты приедешь... Но я все время ждала тебя.
      - Теперь я буду рядом...
      Она попыталась его оттолкнуть.
      - Тебе нельзя здесь оставаться! Ты должен уехать. Ты не представляешь себе, что здесь было. Ты сейчас же должен уехать! Уезжай, Йозеф!
      - Это не опасно.
      - Нет, опасно. Мне лучше знать. Я тебя повидала, а теперь - уезжай! Долго я не проживу. А умереть я могу и без тебя.
      - Я устроил все так, что могу остаться у тебя, Мария. Сейчас многих амнистируют, под амнистию попаду и я.
      Она недоверчиво взглянула на него.
      - Это правда, - продолжал он. - Клянусь тебе, Мария. Пусть никто не знает, что я здесь. Но ничего страшного не случится, если об этом и узнают.
      - Я ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.
      - Я знаю, Мария. - Его словно обдало теплой волной. - Ты развелась со мной?
      - Нет... Не смогла этого сделать, и не сердись на меня.
      - Я хотел этого ради тебя. Тебе было бы гораздо легче жить.
      - Мне не было трудно. Мне помогали. Помогли получить и эту палату... Когда я одна, ты чаще бываешь рядом со мной.
      Штайнер посмотрел на нее. Лицо ее стало как-то меньше, осунулось, а кожа была изжелта-бледной, восковой, с голубыми тенями. Шея стала хрупкой и тонкой, резко выделялись ключицы. Даже глаза были затуманены, а губы бесцветны... Только волосы блестели и сверкали. В лучах послеполуденного солнца они казались золотисто-багряным венком, резко контрастировавшим с маленьким, как у ребенка, телом, которое уже почти не в силах было подняться.
      Открылась дверь, и вошла сестра. Штайнер встал. Сестра держала в руке стакан с жидкостью молочного цвета. Она поставила стакан на столик.
      - К вам пришли? - спросила она, бросая на Штайнера быстрый взгляд.
      Больная едва заметно кивнула.
      - Из Бреслау, - прошептала она.
      - Так издалека? Это чудесно. Тогда вы сможете немного побеседовать.
      Пока сестра вынимала градусник, ее синие глазки опять быстро взглянули на Штайнера.
      - Температура повышена? - спросил тот.
      - Нет, что вы! - радостно сообщила сестра. - У нее уже несколько дней нормальная температура.
      Она положила термометр в стакан и вышла. Штайнер придвинул стул поближе к кровати и сел рядом с Марией. Он взял ее руки в свои.
      - Ты рада, что я здесь? - спросил он, хорошо понимая бессмысленность своего вопроса.
      - Для меня это - все, - сказала Мария не улыбнувшись.
      Они смотрели друг на друга и молчали. Слов почти не было. Они - рядом, и этого более чем достаточно. Они смотрели друг на друга, и ничего более для них не существовало. Один растворился в другом. Они вернулась друг к-другу. В их жизни не осталось больше ни будущего, ни прошлого - только настоящее. Покой, тишина, мир.
      В палату снова вошла сестра. Она поставила черточку на температурной кривой. Но они ее не заметили. Они смотрели друг на друга. Солнце начало клониться к горизонту. Его лучи медленно, словно не решаясь, сползли с чудесных горящих волос и соскользнули на подушку, потом неохотно отступили к стене и поползли по ней. А два человека продолжали смотреть друг на друга. Пришли сумерки на своих синих ногах, заполнив собой комнату, а они все смотрели друг на Друга, до тех пор, пока из углов комнаты не выступили тени и не покрыли своими крыльями бледное лицо, единственное лицо.
      Дверь открылась. Вместе с потоками света вошел врач, за ним - сестра.
      - Вам пора уходить, - сказала сестра.
      - Хорошо. - Штайнер поднялся и нагнулся над кроватью. - Завтра я снова приду, Мария.
      Она лежала на кровати, словно наигравшийся до усталости и довольный ребенок, и на губах ее играла полумечтательная улыбка.
      - Да, - сказала она, и он не понял, обращается ли она к нему или к его воображаемому образу. - Да, приходи...
      В коридоре Штайнер дождался врача и спросил его, сколько ей осталось жить. Тот поднял глаза.
      - В лучшем случае дня три-четыре. Странно, что она вообще до сих пор жива.
      - Спасибо. - Штайнер медленно спустился вниз по лестнице. У выхода он остановился и внезапно увидел город. Он не заметил его, когда приехал, но теперь город лежал перед его глазами - отчетливый и реальный. Он увидел улицы и сразу же почувствовал опасность, невидимую, безмолвную опасность, которая подкарауливала его на каждом шагу, на каждом углу, в каждой подворотне, в каждом прохожем. Он знал, что мог сделать против нее Очень немного. Этот белый каменный дом за его спиной был именно тем местом, где его могли схватить, словно зверя в джунглях, пришедшего на водопой. Понимал он и то, что ему где-то надо найти пристанище, чтобы иметь возможность прийти сюда снова. Врач сказал: три-четыре дня. Капля в море и в то же время целая вечность. Минуту он размышлял, не навестить ли ему одного из своих старых друзей, но потом отказался от этой мысли и решил остановиться в каком-нибудь из отелей среднего класса. В первый день это меньше всего бросится в глаза.
     
     
      Керн сидел в одной из камер тюрьмы Санте вместе с австрийцем Леопольдом Бруком и вестфальцем Монке. Все трое клеили кульки.
      - Ребята! - произнес Леопольд через какое-то время. - Я голоден! Страшно голоден! Я бы с удовольствием сожрал и клейстер, если бы за это не влетело.
      - Потерпи десять минут, - ответил Керн. - Через десять минут принесут жратву, полагающуюся на ужин.
      - Разве это поможет! После нее я как раз и почувствую настоящий голод. - Леопольд надул кулек и ударил по нему ладонью. Кулек громко хлопнул. - Какое несчастье, что в такие проклятые времена у человека есть желудок. Когда я подумаю о мясе, пусть даже собачьем, я готов разнести всю эту каморку!
      Монке поднял голову.
      - А я чаще мечтаю о большом кровавом бифштексе, - сказал он. - О бифштексе с луком и жареным картофелем. И о холодном, как лед, пиве...
      - Замолчи! - застонал Леопольд. - Давайте думать о чем-нибудь другом! Например, о цветах.
      - Почему обязательно о цветах?
      - Ты что, не понимаешь? Надо думать о чем-то красивом. Это отвлекает...
      - Цветы меня не отвлекут.
      - Однажды я видел клумбу с розами... - Леопольд судорожно пытался перевести свои мысли в другое русло. - Прошлым летом. Перед тюрьмой в Палланцо. В лучах предзакатного солнца, когда нас выпустили на свободу. Розы были красные-красные, как... как...
      - Как сырой бифштекс, - помог Монке.
      - А-а! Проклятие!
      Загремели ключи.
      - А вот и жратву несут, - сказал Монке.
      Дверь открылась, но вместо кальфактора с едой на пороге появился надзиратель.
      - Керн! - сказал он.
      Тот встал.
      - Пройдемте со мной! К вам пришли.
      - Наверное, президент, - высказал предположение Леопольд.
      - Возможно, Классман. У него ведь есть документы... И, возможно, он прихватил с собой что-нибудь из еды.
      - Масла! - оживился Леопольд. - Большой кусок масла! Желтого, как подсолнечник!
      Монке ухмыльнулся.
      - Ты - настоящий лирик, Леопольд! Ты вспомнил даже о подсолнечниках.
     
     
      Керн остановился на пороге, словно пораженный громом.
      - Рут! - У него даже перехватило дыхание. - Как ты сюда попала? Тебя арестовали?
      - Нет, нет, все в порядке, Людвиг!
      Керн бросил взгляд на надзирателя, который безучастно сидел в уголке. Потом быстро подошел к Рут.
      - Ради бога, уходи отсюда сию же минуту, Рут! - прошептал он по-немецки. - Ты самане понимаешь, чем рискуешь! Они каждую минуту могут тебя арестовать, а это означает четыре недели тюрьмы, а при повторном аресте - полгода! Быстрее, быстрее уходи!
      - Четыре недели? - Рут в испуге взглянула на него. - Ты просидишь здесь четыре недели?
      - Ничего не поделаешь! Не повезло! А ты... Ну, не будь же легкомысленной! Любой и в любую минуту может спросить у тебя документы!
      - Но у меня есть документы!
      - Что?
      - Я получила временное разрешение, Людвиг!
      Она вынула из кармана бумагу и протянула ее Керну. Тот сразу уткнулся в нее.
      - О, боже ты мой! - медленно произнес он. - Значит, это все-таки удалось сделать! Кто помог? Комитет помощи?
      - Комитет помощи и Классман.
      - Господин надзиратель, - спросил Керн, - заключенному разрешается целовать даму?
      Тот лениво посмотрел на него.
      - По мне - сколько хотите, - ответил он. - Главное, чтобы она не передала вам при этом нож или напильник.
      - Когда человек посажен на пару недель, это себя не оправдывает.
      Надзиратель скатал себе сигарету и закурил.
      - Рут, - спросил Керн, - вы там слышали что-нибудь о Штайнере?
      - Пока ничего. Марилл говорит, что сейчас невозможно что-либо узнать. И писать он не будет. Он просто вернется. Внезапно и неожиданно.
      Керн взглянул на нее.
      - И Марилл этому верит?
      - Этому все верят, Людвиг. Что нам остается?
      Керн кивнул.
      - Да, что нам остается... Он уехал уже неделю назад. Может быть, ему удастся...
      - Он должен вернуться! Другого я и представить себе не могу.
      - Время! - произнес надзиратель. - На сегодня хватит.
      Керн обнял Рут.
      - Возвращайся! - прошептала она. - Возвращайся быстрее! Ты останешься здесь, в Санте?
      - Нет, они отвезут нас к границе.
      - Я попытаюсь еще раз получить разрешение прийти к тебе! Возвращайся! Я люблю тебя! Возвращайся быстрее! И я боюсь! Я хотела бы уехать вместе с тобой!
      - Нельзя. Твое разрешение действительно только в Париже. Я вернусь.
      - У меня с собой деньги. Они спрятаны за бантом, Вынь, когда будешь целовать меня.
      - Мне ничего не нужно. У меня есть все. Оставь их у себя! Марилл о тебе позаботится. Может быть, и Штайнер скоро вернется.
      - Время! - напомнил надзиратель. - Послушайте, вас же не отправляют на гильотину!
      - До свидания! - Рут поцеловала Керна. - Я люблю тебя! Возвращайся!
      Она оглянулась и взяла со скамейки пакет.
      - Здесь кое-что из еды. Внизу его проверяли, все в порядке, - сказала она надзирателю. - До свидания, Людвиг!
      - Я очень рад, Рут! Видит бог, я очень рад, что ты получила разрешение! Теперь тюрьма мне покажется раем!
      - Вот и хорошо! - раздался голос надзирателя. - Возвращайтесь в свой рай!
      Керн взял пакет под мышку. Он был довольно тяжелым. Керн направился в камеру в сопровождении надзирателя.
      - Вы знаете, - задумчиво сказал тот через минуту. - Моей жене шестьдесят лет, и на спине у нее небольшой горб. Странно, но иногда я почему-то вспоминаю об этом.
      Когда Керн вернулся, кальфактор с ужином стоял как раз перед дверью камеры.
      - Керн, - сказал Леопольд с безутешным лицом. - Опять картофельный суп без картофеля.
      - Это овощной суп, - объяснил кальфактор.
      - С таким же успехом можно сказать, что это кофе, - ответил Леопольд. - Я всему поверю!
      - А что у тебя в пакете? - спросил у Керна вестфалец Монке.
      - Кое-что из еды. Но что именно, сам не знаю.
      Лицо Леопольда засияло.
      - Раскрывай! Быстро!
      Керн развязал веревку.
      - Масло! - с благоговением произнес Леопольд.
      - Желтое, как подсолнечник! - дополнил Монке.
      - Белый хлеб! Колбаса! Шоколад! - продолжал Леопольд в экстазе. - И... целая головка сыра!
      - Желтого, как подсолнечник! - повторил Монке.
      Леопольд поднялся, не обращая на него внимания.
      - Кальфактор! - повелительным тоном произнес он. - Уберите вашу бурду и...
      - Стоп! - перебил его Монке. - Не так быстро! Ох, уж эти мне австрийцы! Потому только и проиграли войну в восемнадцатом году!.. Дайте сюда миски! - сказал он кальфактору.
      Он взял миски и поставил их на скамейку. Потом схватил передачу Керна, разложил все рядом и залюбовался выставкой.
      На стене, как раз над головкой сыра, одним из прежних узников тюрьмы было написано карандашом: "Все быстротечно, и жизнь не вечна".
      Монке ухмыльнулся.
      - Овощной суп мы будем считать чаем, - объявил он. - Ну, а теперь сядем и поужинаем, как образованные люди! Что ты на это скажешь, Керн?
      - Аминь! - произнес тот.
     
     
      - Завтра я приду снова, Мария!
      Штайнер склонился над спокойным лицом, потом выпрямился.
      Сестра стояла у двери. Ее быстрые глазки глядели куда-то поверх Штайнера. Она избегала смотреть на него. Стакан в руке дрожал и слегка звенел.
      Штайнер вышел в коридор.
      - Стоять на месте! - раздался чей-то повелительный голос.
      С каждой стороны двери стояло по человеку в форме, с револьверами в руках. Штайнер остановился. Он даже не испугался.
      - Ваше имя?
      - Иоганн Губер.
      Подошел третий и взглянул на него.
      - Это - Штайнер, - сказал он. - Без всякого сомнения. Я узнал его. Ты меня тоже узнал, Штайнер, верно?
      - Я тебя не забыл, Штайнбреннер, - спокойно ответил Штайнер.
      - Трудно забыть, - хмыкнул мужчина. - Добро пожаловать домой! Я искренне рад видеть тебя снова. Теперь, наверное, немного погостишь у нас, правда? У нас построен чудесный новый лагерь, со всеми удобствами.
      - Верю.
      - Наручники! - скомандовал Штайнбреннер. - На всякий случай, мой дорогой! Сердце мое не выдержит, если ты еще раз вырвешься из наших рук.
      Стукнула дверь. Штайнер покосился через плечо. Стукнула дверь комнаты, в которой лежала его жена. Из комнаты выглянула сестра и сразу же втянула голову обратно.
      - Ах, вот оно что... - протянул Штайнер.
      - Да, дорогой, - хихикнул Штайнбреннер. - Самые прожженные птички возвращаются к своему гнездышку - на благо государства и радость его друзьям.
      Штайнер спокойно посмотрел на покрытое пятнами лицо без подбородка с голубоватыми тенями под глазами. Он знал, что ждет его впереди, но все это показалось ему чем-то очень далеким, словно вообще его не касалось.
      Штайнбреннер подмигнул, облизал губы и отступил на шаг.
      - Как и прежде, без совести, Штайнбреннер? - спросил Штайнер.
      Тот ухмыльнулся.
      - Совесть моя чиста, мой дорогой! И становится все чище и чище, чем больше мне попадается вашего брата. На сон тоже не жалуюсь. Но для тебя я сделаю исключение, навещу тебя ночью, чтобы поболтать с тобой немного... Увезти! Живо! - внезапно сказал он резко.
     
     
      Штайнер, сопровождаемый эскортом, спускался вниз по лестнице. Люди, шедшие навстречу, останавливались и молча пропускали их. На улице замолкали все, мимо кого они проходили.
      Штайнера привели на допрос. Пожилой чиновник задал ему ряд вопросов, касающихся анкетных данных. Штайнер ответил.
      - Зачем вы вернулись в Германию? - спросил его чиновник.
      - Хотел навестить жену перед ее смертью.
      - Кого вы встретили здесь из ваших политических друзей?
      - Никого.
      - Будет лучше, если вы сознаетесь прежде, чем вас уведут отсюда.
      - Я уже сказал: никого.
      - Кто вам дал задание приехать сюда?
      - У меня не было никаких заданий.
      - К какой политической организации вы примкнули за границей?
      - Ни к какой.
      - На какие же средства вы жили?
      - На деньги, которые зарабатывал. Вы же видите, что у меня австрийский паспорт.
      - С какой группой вы должны были связаться?
      - Если б я хотел связаться, я бы вел себя иначе. Я знал, что делаю, когда шел к своей жене.
      Чиновник задал ему еще ряд вопросов, потом посмотрел паспорт Штайнера и письмо от жены, которое нашли при обыске. Перечитав письмо, он перевел взгляд обратно на Штайнера.
      - Сегодня после обеда вас увезут, - наконец сказал он.
      - У меня к вам просьба, - сказал Штайнер. - Небольшая просьба, но для меня это имеет громадное значение. Моя жена еще жива. Врач сказал, что она проживет один-два дня. Она знает, что я должен завтра прийти, и если я не приду, она поймет, что я уже здесь, Я не жду к себе ни сострадания, ни снисхождения, я просто хочу, чтобы моя жена умерла спокойно. Поэтому я прошу вас задержать меня на день-два и разрешить мне увидеться с женой.
      - Ничего не выйдет. Я не могу предоставлять вам возможность для побега.
      - Куда я смогу убежать? Комната находится на шестом этаже и не имеет другого выхода. Если меня кто-нибудь отвезет и встанет у двери, я не смогу ничего предпринять. Повторяю: я прошу не ради себя, а ради умирающей женщины.
      - Не могу, - повторил чиновник. - Я просто не располагаю такими полномочиями.
      - Располагаете... Ведь вы можете вызвать меня на повторный допрос. И вы можете разрешить мне повидаться с женой. Основанием для этого мог бы служить мой разговор с женой, из которого вы надеетесь получить какую-то важную информацию. Это было бы основанием и для того, чтобы караул остался перед дверью. А вы сделаете так, чтобы в палате осталась сестра, которая сможет услышать все, о чем мы будем говорить, ведь сестра - надежный человек.
      - Но это же чепуха! Вашей жене нечего вам сказать, да и вам тоже.
      - Разумеется! Она ведь ни о чем не знает. Но зато она сможет спокойно умереть.
      Чиновник задумался и принялся листать дело.
      - Мы вас допрашивали раньше о группе номер семь. Вы не назвали ни одного имени. А за это время мы взяли Мюллера, Безе и Вельдорфа. Вы не хотите назвать остальных?
      Штайнер ничего не ответил.
      - Вы назовете нам имена остальных, если я вам дам возможность в течение двух дней навещать вашу жену?
      - Да, - ответил Штайнер после минутного раздумья.
      - В таком случае, говорите!
      Штайнер молчал.
      - Вы назовете мне два имени завтра вечером, а остальные послезавтра?.
      - Я назову вам все имена послезавтра.
      - Вы обещаете?
      - Да.
      Чиновник долго смотрел на него.
      - Посмотрю, что мне удастся для вас сделать. А сейчас вас отведут в камеру.
      - Вы не можете возвратить мне письмо? - спросил Штайнер.
      - Письмо? Откровенно говоря, оно должно остаться в деле. - Чиновник нерешительно посмотрел на письмо. - Но в нем нет ничего, что свидетельствовало бы против вас... Хорошо, возьмите!
      - Спасибо, - сказал Штайнер.
      Чиновник позвонил и приказал увести Штайнера. "Жаль, - подумал он, - но ничего не поделаешь. Сам попадешь к чертям на сковородку, если проявишь хоть каплю человечности!"
      И неожиданно ударил кулаком по столу.
     
     
      Мориц Розенталь лежал на своей кровати. Сегодня, в первый раз после многих дней, боли покинули его. Наступал вечер, и в серебристо-голубых сумерках парижского февраля вспыхнули первые огни. Не поворачивая головы, Мориц Розенталь наблюдал, как зажглись огни в окнах дома напротив. А сам дом покачивался в сумерках, как океанский пароход перед отплытием. Простенок между окнами бросал на отель "Верден" длинную темную тень; эта тень быль похожа на сходню, которая, казалось, только и ждала, чтобы на нее ступили.
      Мориц Розенталь по-прежнему лежал, не шевелясь, в своей кровати, но потом вдруг увидел, как окно его комнаты широко распахнулось, и некто, похожий на него, поднялся, вышел в окно и прошел по тени-сходне на корабль, который мягко покачивался в длинных сумерках жизни. Корабль поднял якорь и медленно поплыл вдаль, а комната, где находился отец Мориц, развалилась, словно мягкая картонная коробка, попав в поток воды, и закружилась в ночи. Мимо корабля с шумом проплывали улицы, корабль мягко поднимался в тихое журчание бесконечности. Плавно покачиваясь, словно колыбель, он приблизился к облакам, звездам, голубой синеве, а затем перед ним открылась пустыня в розовых и золотых тонах. Темные сходни медленно опустились, и Мориц Розенталь сошел по ним с корабля. В тот же миг корабль исчез, и он остался один в незнакомой пустыне.
      Под его ногами лежала длинная ровная дорога. Старый бродяга недолго раздумывал - ведь дороги существуют для того, чтобы по ним ходить, а его ноги исходили уже множество дорог.
      Но ему не пришлось долго шагать. За серебристыми деревьями показались огромные сверкающие ворота, за которыми блестели башни и купола. В центре ворог, в мерцавшем свете, стояла огромная фигура, держа в руке кривую палку.
      - Таможня! - испугался отец Мориц и отпрыгнул в кусты. Потом огляделся. Назад он возвратиться не мог - дорога исчезла. "Ничего не поделаешь, - покорно подумал старый эмигрант. - Придется спрятаться здесь и дождаться ночи. Может, ночью удастся проскользнуть стороной". Он выглянул меж ветвей карбункула и оникса и увидел, что огромный привратник манит кого-то своей палкой. Он еще раз оглянулся. Кроме него, никого не было. Привратник снова кого-то поманил.
      - Отец Мориц! - раздался чей-то мягкий звонкий голос.
      "Кричи, кричи! - подумал Мориц Розенталь. - Я все равно не заявлю о своем прибытии!"
      - Отец Мориц! - снова раздался голос. - Выходи из куста забот!
      Мориц поднялся. "Поймали! - подумал он. - Этот великан, конечно, бегает быстрее меня. Ничего не поделаешь. нужно идти".
      - Отец Мориц! - снова крикнул голос.
      - К тому же он знает мое имя, вот не повезло! - пробормотал Мориц. - Значит, меня отсюда уже когда-то высылали. Тогда по новому закону я получу самое меньшее три месяца тюрьмы. Будем надеяться, что здесь, по крайней мере, хорошо кормят. И не дадут для чтения семейный журнал за 1902 год, а что-нибудь современное. Я бы хотел прочесть что-нибудь из Хемингуэя.
      - Ворота становились все светлее и, чем ближе он подходил, сверкали все ярче. "И что это у них теперь за световые эффекты на границах? - размышлял отец Мориц. - Нельзя понять, где и находишься! Может быть, они вообще осветили все границы, чтобы легче нас ловить? Какое расточительство!.."
      - Отец Мориц, - спросил привратник, - зачем ты прятался?
      "Ну и вопрос! - подумал Мориц. - Ведь он меня знает, и знает, что к чему!"
      - Входи! - пригласил привратник.
      - Послушайте! - запротестовал Мориц. - Я еще не подлежу наказанию. Я еще не перешел вашей границы. Или, может быть, я уже нахожусь на вашей территории?
      - На нашей, - подтвердил привратник.
      - Послушайте, - ответил Мориц Розенталь. - Я сразу скажу вам правду: у меня нет паспорта!
      - У тебя нет паспорта?
      "Шесть месяцев", - подумал Мориц, услыхав громовой голос, и покорно покачал головой.
      Привратник поднял палку.
      - Тогда тебе не нужно будет в течение двадцати миллионов световых лет стоять в небесном партере. Ты сразу получишь мягкое кресло с ручками и опорой для крыльев!
      - Все это чудесно, - ответил отец Мориц. - Но из этого вряд ли что-нибудь получится. Дело в том, что у меня нет ни разрешения на въезд в страну, ни вида на жительство. О разрешении на работу нечего и говорить.
      - Нет разрешения на въезд, нет вида на жительство, нет разрешения на работу? - Привратник поднял руку. - Тогда ты получишь ложу в первом ярусе, в центре, откуда открывается полный вид на небесную рать.
      - Это было бы неплохо, - ответил Мориц. - Тем более, что я люблю театр. Но тогда я вам скажу еще кое-что, что изменит все ваши планы. Я, собственно говоря, очень удивлен, что вы до сих пор не повесили снаружи вывеску, что нам вход воспрещен. Дело в том, что я - еврей, выгнан из Германии и уже многие годы живу нелегально.
      Привратник поднял обе руки.
      - Еврей? Выгнан из Германии? Жил нелегально?.. В таком случае ты еще получишь для личного обслуживания двух ангелов и солиста на тромбоне. - Он крикнул в ворота: - Ангел бездомных! - И перед отцом Морицем появилась огромная фигура в голубом одеянии с лицом всех матерей мира. - Ангел многострадальных! - снова выкрикнул привратник, и другая фигура, одетая во все белое и с сосудом слез на плече, встала по другую сторону отца Морица.
      - Секундочку! - попросил Мориц и спросил привратника: - Вы уверены, что там, за воротами, не...
      - Не беспокойтесь. Наши концентрационные лагеря находятся много ниже.
      Два ангела взяли его под руки, и отец Мориц, старый бродяга, ветеран эмигрантов, спокойно вошел в ворота навстречу яркому свету. Внезапно что-то зашумело - все сильнее и громче, и на свет упали пестрые тени...
      - Мориц, - сказала Эдит Розенталь, появляясь в дверях. - Вот он, тот мальчик. Маленький француз. Ты не хочешь на него взглянуть?
      Ответа не последовало. Она осторожно подошла ближе. Мориц Розенталь из Годесберга-на-Рейне больше не дышал.
     
     
      Мария снова проснулась. Все время в первой половине дня она находилась в какой-то туманной агонии. Теперь же она увидела. Штайнера очень отчетливо.
      - Ты еще здесь? - испуганно прошептала она.
      - Я могу остаться, сколько хочу, Мария.
      - Что это значит?..
      - Объявили амнистию. Я тоже под нее попадаю. Тебе нечего больше бояться. Теперь я останусь здесь.
      Она задумчиво посмотрела на него.
      - Ты говоришь это, чтобы успокоить меня, Йозеф...
      - Нет, Мария. Амнистию объявили вчера. - Штайнер повернулся к сестре, которая чем-то занималась в глубине палаты. - Правда ведь, сестра? Со вчерашнего дня мне нечего больше бояться?
      - Нечего... - невнятно ответила та.
      - Пожалуйста, подойдите ближе. Моя жена хочет услышать это от вас подробнее.
      Сестра, немного ссутулившись, продолжала оставаться на месте.
      - Я ведь уже ответила.
      - Пожалуйста, сестра! - прошептала Мария.
      Та не шевельнулась.
      - Пожалуйста, сестра, - снова прошептала Мария.
      Сестра неохотно подошла к кровати. Больная с волнением смотрела на нее.
      - Со вчерашнего дня я ведь могу здесь бывать постоянно, не правда ли? - спросил Штайнер.
      - Да, - выдавила сестра.
      - И опасности, что меня схватят, больше не существует?
      - Нет.
      - Спасибо, сестра.
      Штайнер увидел, как глаза умирающей заволоклись туманом. Плакать она уже не могла - не было сил.
      - Значит, теперь все хорошо, Йозеф, - прошептала она. - И теперь, когда ты снова можешь быть со мной, я должна уйти...
      - Ты не уйдешь, Мария...
      - Я хотела бы встать и уйти с тобой.
      - Мы уйдем вместе.
      Некоторое время она лежала и смотрела на него. Лицо приняло землистый оттенок, еще резче выступили скулы, а волосы за ночь поблекли и потеряли свой блеск. Штайнер видел все это и в то же время ничего ни видел. Он видел только, что она еще дышит, а пока она жила, она оставалась для него Марией, его женой.
      В комнату заползали сумерки. Из коридора слышалось временами вызывающее покашливание Штайнбреннера. Дыхание Марии стало неглубоким, но более учащенным и с перерывами. Наконец оно стало едва заметным и прекратилось совсем. Штайнер держал ее руки, пока они не похолодели. Он словно умер вместе с ней. Когда он поднялся, чтобы выйти, тело его показалось ему совсем чужим и ничего не чувствовало. Он скользнул по сестре равнодушным взглядом. В коридоре его встретили Штайнбреннер и еще один эсэсовец.
      - Мы ждали тебя более трех часов! - прорычал Штайнбреннер. - И об этом мы еще поговорим с тобой в ближайшее время. Можешь быть уверен!
      - Я уверен, Штайнбреннер. Ничего другого я от тебя и не жду.
      Тот облизал пересохшие губы.
      - Ты, наверное, знаешь, что должен называть меня "господин вахмистр", не так ли?.. Ну, да ладно, продолжай говорить мне "Штайнбреннер" и "ты", но за каждый раз ты будешь целую неделю обливаться слезами, мой дорогой! Теперь у меня будет для этого время.

К титульной странице
Вперед
Назад