В свете разрывов Гребер увидел прямо перед собой каску, светлые глаза и широко разинутый рот, а потом, словно суковатую живую ветвь, - занесенную назад руку. Он выстрелил, вырвал у новобранца, стоявшего рядом, ручную гранату, с которой тот не мог справиться, и бросил ее вслед бегущему. Она взорвалась.
      - Отвинчивай капсюль, болван! - крикнул он новобранцу. - Дай сюда! Не оттягивай!
      Следующая граната не взорвалась. "Саботаж, - промелькнуло у него в голове, - саботаж военнопленных, который мы теперь почувствуем". Он бросил еще одну, пригнулся, увидел летящую навстречу русскую гранату, зарылся в грязь, его тряхнуло взрывной волной, он почувствовал словно удар кнутом, что-то хлестнуло его и обдало грязью. Он протянул руку назад и крикнул:
      - Давай! Живей! Ну! - и только по тому, что ничего не ощутил в руке, обернулся и увидел, что никакого новобранца больше нет, а грязь на его ладони - это мясо. Он соскользнул на дно воронки, нащупал ремень, выхватил две последние гранаты, увидел над собой тени. Они крались по краю воронки, перепрыгивали через нее и бежали дальше; он снова пригнулся...
      "Попал в плен, - подумал он. - В плен". Он осторожно подполз к краю воронки. Грязь скрывала его, пока он лежал не двигаясь. При свете ракеты он увидел, что новобранца разнесло в клочья: разбросанные ноги, обнаженная рука, растерзанное туловище. Граната угодила ему прямо в живот, тело его приняло взрыв на себя, и это спасло Гребера.
      Он продолжал лежать, не высовывая головы. Он видел, что из правого блиндажа пулемет продолжает стрелять. Потом заговорил и левый. Пока они стреляют, он, Гребер, еще не погиб. Они держали участок под перекрестным огнем. Но русские больше не появлялись. Видимо, прорвалась только какая-то часть. "Я должен пробраться за блиндаж", - подумал Гребер. Голова у него болела, он почти оглох, но под черепной коробкой что-то мыслило четко, определенно, ясно. В этом и состояла разница между бывалым солдатом и новобранцем: новобранец легко поддавался панике и чаще погибал. Гребер решил притвориться мертвым, если русские вернутся. В грязи его заметить трудно. Но чем ближе он подберется под защитой огня к блиндажу, тем лучше.
      Он выкарабкался из воронки, дополз до другой и свалился в нее, набрав полный рот воды. Вскоре он снова выкарабкался. В следующей воронке лежало двое убитых. Он выждал. Потом услышал и увидел, что ручные гранаты рвутся неподалеку от левого блиндажа. Русские там прорвались и теперь атаковали с обоих флангов. Застрочили пулеметы. Через некоторое время разрывы ручных гранат смолкли, но из блиндажа продолжали вести огонь. Гребер все полз и полз. Он знал, что русские вернутся. Они будут скорее искать солдат в больших воронках, поэтому прятаться в маленьких надежнее. Он добрался до одной из них и залег. Полил дождь. Пулеметный огонь захлебнулся. Потом снова заговорила артиллерия. Прямое попадание в правый блиндаж. Казалось, он взлетел на воздух. С опозданием наступило серое утро.
      Но еще до рассвета Греберу удалось присоединиться к своим. За разбитым танком он увидел Зауэра и двух новобранцев. У Зауэра текла кровь из носу. Совсем близко разорвалась граната. Одному из новобранцев разворотило живот, внутренности вывалились, рану заливало дождем. Ни у кого не было бинта для перевязки. Да это и не имело смысла. Чем скорее он умрет, тем лучше. У второго новобранца была сломана нога. Он упал в воронку. Непонятно, как он ухитрился, идя по жидкой грязи, сломать себе ногу. Внутри сгоревшего танка, в который попал снаряд, виднелись обуглившиеся тела экипажа. Один до пояса высунулся из люка. Лицо его обгорело только наполовину, другая половина вздулась, кожа на ней была лилово-красной и лопнула. Зубы были белы, как гашеная известь.
      К ним пробрался связной из левого блиндажа.
      - Сбор - у блиндажа, - прохрипел он. - Остался еще кто в воронках?
      - Понятия не имеем. Разве нет санитаров?
      - Все убиты или ранены.
      Солдат пополз дальше.
      - Мы пришлем тебе санитара, - сказал Гребер новобранцу, у которого в развороченный живот хлестал дождь. - Или раздобудем бинты. Мы вернемся.
      Новобранец не ответил. Он лежал в глине, сжав бледные губы, и казался совсем маленьким.
      - Мы не можем дотащить тебя на плащ-палатке, - сказал Гребер другому, с переломанной ногой. - Да еще по такой грязи. Обопрись на нас и попытайся допрыгать на здоровой ноге.
      Они подхватили его с двух сторон и заковыляли от воронки к воронке. Шли долго. Новобранец стонал, когда им приходилось бросаться наземь. Ногу совсем свернуло на сторону. Он не мог идти дальше. Они оставили его вблизи блиндажа, у развалин каменной стены, и водрузили на нее шлем, чтобы раненого подобрали санитары. Рядом с ним лежали двое русских: у одного не было головы, другой упал ничком, и глина под ним была красной.
      Они увидели еще немало русских. Затем пошли сплошь трупы немцев. Раз был ранен. Его левую руку кое-как перевязали. Трое тяжело раненных лежали под дождем, накрытые плащ-палаткой. Перевязочных материалов больше не было. Через час прилетел "Юнкерс" и сбросил несколько пакетов. Но они упали слишком далеко, к русским.
      Подошло еще семеро солдат. Остальные собирались в правом блиндаже. Лейтенант Масс погиб. Команду принял фельдфебель Рейнеке. Боеприпасов осталось совсем мало. Минометы были разбиты. Но два станковых и два ручных пулемета еще действовали.
      К ним пробилось десять штрафников. Они принесли боеприпасы и консервы, забрали раненых. С ними были носилки. В ста метрах двое сразу взлетели на воздух. Из-за артобстрела всякая связь была прервана вплоть до полудня.
      В полдень дождь перестал. Выглянуло солнце. Сразу стало жарко. Грязь покрылась коркой.
      - Русские будут нас атаковать легкими танками, - сказал Раэ. - Куда к чертям запропастились противотанковые орудия? Должны же они быть, без них нам крышка.
      Огонь прекратился. Под вечер прилетел еще один транспортный "Юнкерс". Его сопровождали "Мессершмитты". Появились русские штурмовики и атаковали их. Два штурмовика были сбиты. Потом свалились два "Мессершмитта". "Юнкерсу" не удалось прорваться. Он сбросил свой груз за линией фронта. "Мессершмитты" продолжали бой, они обладали большей скоростью, чем русские истребители, но русских самолетов было втрое больше, чем немецких. Немецким пришлось отступить.
      На следующий день трупы начали издавать зловоние. Гребер сидел в блиндаже. Их оставалось всего двадцать два человека. Примерно столько же Рейнеке собрал на другом фланге. Остальные убиты или ранены. А раньше их было сто двадцать человек. Гребер сидел и чистил свою винтовку. Она была вся в грязи. Он ни о чем не думал. Он стал машиной, он больше не помнил о прошлом. Он только сидел и ждал, задремывал и просыпался, и был готов защищаться.
     
     
      Русские танки появились на следующее утро. Всю ночь артиллерия, минометы и пулеметы обстреливали линию обороны. Телефонную связь несколько раз удавалось восстановить, но она тут же обрывалась. Обещанные подкрепления не могли пробиться. Немецкая артиллерия стреляла слабо. Русский огонь был смертоносен. Блиндаж выдержал еще два попадания. Это был, собственно, уже не блиндаж, а ком бетона, который кренился среди грязи, точно судно во время бури. Полдюжины упавших неподалеку снарядов выбили его из земли. При каждом толчке все засевшие в нем валились на стены.
      Греберу не удалось перевязать плечо, задетое пулей. Где-то ему попалась фляжка с остатками коньяка, и он вылил их на рану. Блиндаж продолжал раскачиваться и гудеть, но это было уже не судно, попавшее в шторм, а подводная лодка, катившаяся по морскому дну с вышедшими из строя двигателями. И времени больше не существовало, его тоже расстреляли. Все притаились в темноте, ожидая. И не было города в Германии, где он побывал две недели назад. Не было отпуска. Не было никакой Элизабет. Все это лишь привиделось ему в горячечном сновидении между жизнью и смертью - полчаса кошмарного сна, в котором вдруг взвилась и погасла ракета. Действительностью был только блиндаж.
      Русские легкие танки прорвали оборону. За ними шла пехота. Рота пропустила танки и взяла пехоту под перекрестный огонь. Раскаленные стволы пулеметов обжигали руки, но люди продолжали стрелять. Русская артиллерия им больше не угрожала. Два танка развернулись, подошли ближе и открыли огонь. Им было легко, они не встретили сопротивления. Пробить броню танков пулеметы не могли. Тогда стали целиться в смотровые цели, но попасть в них можно было только случайно. Танки вышли из-под обстрела и продолжали вести огонь. Блиндаж содрогался, летели осколки бетона.
      - Ручные гранаты к бою! - крикнул Рейнеке. Он взял связку гранат, перебросил ее через плечо и пополз к выходу. После очередного залпа он выполз наружу, укрываясь за блиндажом.
      - Огонь обоих пулеметов по танкам! - раздался приказ Раэ. Они попытались прикрыть Рейнеке, который хотел, описав дугу, подползти к танкам, чтобы связкой гранат подорвать гусеницы. Это было почти безнадежное дело. Русские открыли пулеметный огонь.
      Через некоторое время один танк замолчал. Но взрыва никто не слышал.
      - Попался! - гаркнул Иммерман.
      Танк больше не стрелял. Пулеметы перенесли огонь на второй, но тот развернулся и ушел.
      - Шесть танков прорвались, - крикнул Раэ. - Они еще придут. Перекрестный огонь из всех пулеметов! Надо задержать пехоту.
      - А где Рейнеке? - спросил Иммерман, когда они снова пришли в себя. Никто не знал. Рейнеке не вернулся.
      Они продержались всю вторую половину дня. Блиндажи постепенно перемалывались, но еще вели огонь, хотя и значительно слабее. Боеприпасов оставалось совсем мало. Солдаты ели консервы и запивали водой из воронок. У Гиршмана была прострелена рука.
      Солнце пекло. В небе плыли огромные блестящие облака. В блиндаже пахло кровью и порохом. Лежавшие снаружи трупы раздувало. Кто мог, заснул. Никто не знал, отрезаны они или еще есть связь.
      К вечеру огонь усилился. Потом вдруг почти совсем прекратился. Они выскочили из блиндажа, ожидая атаки. Атаки не последовало. Прошло еще два часа. Эти два часа затишья обессилили их больше, чем бой.
      В три часа утра от дота не осталось ничего, кроме искореженной массы стали и бетона. Пришлось выйти. У них оказалось шестеро убитых и трое раненых. Надо было отступать.
      Раненного в живот удалось протащить всего несколько сот метров, потом он умер.
      Русские снова пошли в атаку. В роте оставалось только два пулемета. Засев в воронку, люди оборонялись. Потом опять отступали. У русских было преувеличенное представление о численности роты, и это спасло ее. Когда залегли во второй раз, убило Зауэра. Он был ранен в голову и тут же умер. Немного дальше убило Гиршмана, как раз, когда он, согнувшись, перебегал в другое укрытие. Он медленно перевернулся и застыл. Гребер стащил его в воронку. Он стал сползать и покатился вниз. Грудь его была пробита насквозь. Обыскивая труп, Гребер нашел мокрый от крови бумажник и сунул его в карман.
      Они достигли второго рубежа. А чуть позже был получен приказ отступать еще дальше. Роту вывели из боя. Запасная позиция стала передовой. Они снова отошли на несколько километров. Их осталось всего тридцать человек. Днем позже роту пополнили до ста двадцати.
     
     
      Гребер нашел Фрезенбурга в полевом госпитале; это был простой, наскоро оборудованный барак. Левую ногу у Фрезенбурга раздробило.
      - Хотят ампутировать, - сказал он, - какой-то паршивый ассистентишка. Только это и умеет. Я настоял, чтобы меня завтра отправили в тыл. Пусть опытный врач сначала посмотрит ногу.
      Он лежал на походной кровати с проволочной шиной на коленке. Кровать стояла у раскрытого окна. В окно был виден кусок плоской равнины, луг, покрытый красными, желтыми и синими цветами. В комнате стояло зловоние. В ней находилось еще трое раненых.
      - Ну как там Раэ? - спросил Фрезенбург.
      - Рваная рана в предплечье.
      - Он в лазарете?
      - Нет. Остался с ротой.
      - Я так и думал.
      Фрезенбург поморщился. Одна сторона лица улыбалась, другая - со шрамом - была неподвижной.
      - Многие не хотят в тыл. Вот и Раэ тоже.
      - Почему?
      - Он отчаялся. Никакой надежды. И никакой веры.
      Гребер посмотрел на его желтое, словно пергаментное лицо.
      - А ты?
      - Не знаю. Надо сначала вот это наладить. - И он показал на шину.
      В окно подул теплый ветерок с луга.
      - Здесь чудесно, верно? - сказал Фрезенбург. - Когда лежал снег, думали, что в этой стране и лето никогда не наступит. А оно вдруг пришло. И даже слишком жаркое.
      - Верно.
      - Как дела дома?
      - Не знаю. Не могу совместить то и другое. Отпуск - и то, что здесь. Раньше это еще удавалось. А теперь не получается. Совершенно разные миры. И я уже не знаю, где же, в конце концов, действительность.
      - А кто знает?
      - Раньше я думал, что знаю. Там, дома, я вроде нашел что-то. А теперь не знаю. Отпуск промелькнул слишком быстро. И слишком это было далеко от того, что происходит здесь. Там мне даже казалось, что я больше не буду убивать.
      - Многим так казалось.
      - Да. Тебе очень больно?
      Фрезенбург покачал головой.
      - В этом балагане нашлись лекарства, каких тут едва ли можно было ожидать: например, морфий. Мне делали уколы, они еще действуют. Боли есть, но как будто болит у кого-то другого. Еще часок или два можно думать.
      - Придет санитарный поезд?
      - Нет, есть только машина. Она доставит нас на ближайшую станцию.
      - Скоро никого из наших здесь не останется, - сказал Гребер. - Вот и ты уезжаешь.
      - Может, меня еще раз так заштопают, что я вернусь.
      Они взглянули друг на друга. Оба знали, что этого не будет.
      - Хочу надеяться, - сказал Фрезенбург. - По крайней мере в течение тех одного-двух часов, пока действует морфий. Кусок жизни может иногда быть чертовски коротким, правда? А потом начинается другой, о котором не имеешь ни малейшего представления. Это уже вторая война в моей жизни.
      - А что ты будешь делать потом? Ты уже думал?
      По лицу Фрезенбурга скользнула мимолетная улыбка.
      - Я пока еще не знаю толком, что со мной сделают другие.
      - Поживем - увидим. Я никогда бы не поверил, что выберусь отсюда. Думал, шлепнет как следует - и готово. Теперь надо привыкать к тому, что шлепнуло только наполовину. Не знаю, лучше ли это. То казалось проще. Подвел черту, и вся эта гнусность тебя уже не касается. Заплатил сполна, и дело с концом. И вот оказывается, что ты все еще сидишь в этой мерзости. Мы внушили себе, что смерть все искупает и тому подобное. А это не так. Я устал, Эрнст. Хочу попробовать заснуть, прежде чем почувствую, что я калека. Всего лучшего.
      Он протянул Греберу руку.
      - И тебе тоже, Людвиг, - сказал Гребер.
      - Разумеется. Плыву теперь по течению. Примитивная жажда жизни. До сих пор было иначе. И тоже, наверно, обман. Какая-то доля затаенной надежды все же оставалась. Ну, да ничего. Вечно мы забываем, что в любое время можно самому поставить точку. Мы получили это в дар вместе с так называемым разумом.
      Гребер покачал головой.
      Фрезенбург усмехнулся своей полуулыбкой.
      - Ты прав, - сказал он. - Мы не сделаем этого. Лучше постараемся, чтобы подобное никогда больше не повторилось.
      Он откинулся на подушку. Силы его, видимо, иссякли. Когда Гребер подошел к двери, Фрезенбург уже закрыл глаза.
     
     
      Гребер возвращался в свою деревню. Бледный закат едва окрашивал небо. Дождь перестал. Грязь подсыхала. На заброшенных пашнях буйно разрослись цветы и сорняки. Фронт грохотал. Вдруг все кругом стало каким-то чужим, все связи словно оборвались. Греберу было знакомо это чувство, он часто испытывал его, когда, проснувшись среди ночи, не мог определить, где он находится. Чудилось, будто он выпал из системы мироздания и одиноко парит где-то в темноте. Обычно это чувство не бывало продолжительным, скоро все становилось на свои места. Но каждый раз оставалось странное, смутное ощущение, что настанет час, когда ты уже не найдешь дороги назад.
      Он не боялся этого состояния, только весь сжимался, как будто превращаясь в крошечного ребенка, которого бросили в бескрайней степи, откуда выбраться невозможно. Он засунул руки в карманы и посмотрел вокруг. Знакомая картина: развалины, невозделанные поля, русский заход солнца, а с другой стороны - тусклые вспышки зарниц фронта. Обычный пейзаж и идущий от него безнадежный холодок, пронзающий сердце. Он нащупал в кармане письма Элизабет. В них жила теплота, нежность и сладкое волнение любви. Но это не был спокойный свет лампы, озаряющей уютный дом, это были обманчивые болотные огни, и чем дальше пытался он следовать за ними, тем глубже засасывала его топь. Он хотел зажечь эту лампу, чтобы найти дорогу домой, но он зажег ее раньше, чем дом был построен. Он поставил ее среди развалин, и она не украшала их, а делала еще безрадостней. Там, на родине, он этого не понимал. Он пошел за огоньком, ни о чем не спрашивая, и готов был поверить, что достаточно только одного - идти за ним. Но этого было недостаточно.
      Он долго отмахивался от беспощадной правды. Не так-то просто было понять ее; все, на что он хотел опереться, что должно было поддерживать и вдохновлять, только еще больше отбрасывало его назад. Да, этого было еще очень недостаточно. Это лишь волновало его сердце, но не поддерживало. Маленькое личное счастье тонуло в бездонной трясине общих бедствий и отчаяния. Он вынул письма Элизабет и перечел их; алый отблеск заката лег на листки. Он знал их наизусть, и все-таки перечел еще раз, и на душе у него стало еще более одиноко, чем прежде. Счастье промелькнуло слишком быстро, а то, другое, тянулось слишком долго. Это был отпуск, а жизнь солдата измеряется не отпуском, а пребыванием на фронте.
      Он снова сунул письма в карман. Он положил их вместе с письмами родителей, которые получил в канцелярии. Какой смысл копаться в этом? Фрезенбург прав, все надо делать постепенно, шаг за шагом, и не пытаться решать мировые проблемы, когда тебе угрожает опасность. "Элизабет! - подумал он. - Но почему я вспоминаю о ней, как о чем-то утраченном навсегда? Ведь вот же ее письма. Она жива".
      Он подошел к деревне, хмурой и покинутой. У всех деревень здесь был такой вид, точно их никогда уже не восстановят. Березовая аллея вела к развалинам белого дома, там, наверно, был сад, кое-где еще цвели цветы, у заросшего пруда стояла статуя Пана, играющего на свирели. Но никто не пришел на его полуденное пиршество. Только несколько новобранцев срывали недозрелые вишни.
     
     
      27
     
      - Партизаны!
      Штейнбреннер облизнул губы и посмотрел на русских. Они стояли посреди деревенской площади - двое мужчин и две женщины. Одна из женщин, с круглым лицом и широкими скулами, была молода. Всех четверых доставили утром.
      - Они не похожи на партизан, - сказал Гребер.
      - И все-таки они партизаны. Почему ты считаешь, что нет?
      - Они не похожи на партизан. Это просто бедные крестьяне.
      Штейнбреннер рассмеялся.
      - Если судить только по виду, то преступников не было бы вовсе.
      "Это правда, - подумал Гребер. - И ты сам - лучший тому пример". Он увидел Раз.
      - Что нам с ними делать? - спросил ротный командир.
      - Их поймали в этих местах, - сказал фельдфебель. - Надо их запереть, пока не получим приказ.
      - У нас своих дел по горло. Почему бы не отправить их в штаб полка?
      Раэ не ждал ответа. Местонахождение штаба все время менялось. И в лучшем случае оттуда пришлют кого-нибудь допросить русских, а потом скажут, как с ними поступить.
      - Недалеко от деревни есть бывший помещичий дом, - доложил Штейнбреннер. - Там погреб с решетками на окнах, железной дверью и запором.
      Раэ испытующе смотрел на Штейнбреннера. Он знал, о чем тот думает. У него русские, как обычно, совершат попытку к бегству, и это будет их концом. За деревней все легко устроить.
      Раэ взглянул по сторонам.
      - Гребер, - приказал он. - Примите этих людей. Штейнбреннер покажет вам, где погреб. Посмотрите, годится ли он. Доложите мне и выставьте охрану. Возьмите солдат из вашего отделения. Вы отвечаете за пленных. Только вы, - добавил он.
      Один из пленных хромал. У пожилой женщины выступали пучки вздувшихся вен на ногах. Молодая шла босиком. У околицы Штейнбреннер толкнул пленного, что помоложе.
      - Эй ты, беги!
      Парень обернулся. Штейнбреннер засмеялся и кивнул.
      - Беги! Беги! Ну! Ты свободен!
      Старший сказал парню что-то по-русски. Тот не побежал. Штейнбреннер дал ему сапогом в спину.
      - Беги же, сволочь!
      - Оставь его, - сказал Гребер. - Ты слышал приказание Раэ.
      - Мы можем заставить их бежать! - прошептал Штейнбреннер. - Конечно, мужчин. Отпустим на десять шагов, а потом перестреляем. Женщин запрем в подвал. А с молодой ночью позабавимся.
      - Оставь их в покое. И катись отсюда. Здесь распоряжаюсь я.
      Штейнбреннер рассматривал икры молодой женщины. На ней была короткая юбка, открывавшая сильные загорелые ноги.
      - Все равно ведь расстреляют, - заявил он. - Или мы, или служба безопасности. А с молодой можно еще побаловаться. Тебе-то что! Ты только из отпуска.
      - Заткнись и думай о своей невесте! - сказал Гребер. - Раэ что тебе приказал? Покажи мне подвал, и все.
      Они шли по аллее к белому дому.
      - Вот здесь, - проворчал Штейнбреннер, указывая на небольшое прочное каменное строение. Оно имело надежный вид, дверь была железная и запиралась снаружи на висячий замок.
      Гребер осмотрел пристройку. Видимо, она раньше служила хлевом или сараем, пол был каменный. Пленные не могли бы выбраться оттуда без помощи каких-нибудь инструментов, а их уже обыскали и убедились, что при них ничего нет.
      Гребер открыл дверь и впустил туда пленных. Двое новобранцев, назначенных в караул, стояли наготове с винтовками. Пленные один за другим вошли в сарай. Гребер запер дверь и попробовал замок: крепкий.
      - Прямо обезьяны в клетке, - ухмыльнулся Штейнбреннер. - Бананы, бананы! Не желаете ли бананов, эй вы, мартышки!
      Гребер сказал, обращаясь к новобранцам:
      - Вы останетесь охранять их и отвечаете за то, чтобы ничего не случилось. Потом вас сменят. Кто-нибудь из вас говорит по-немецки? - спросил он русских.
      Никто не ответил.
      - Позже посмотрим, не найдется ли для вас соломы. Идем, - сказал Гребер Штейнбреннеру.
      - Раздобудь им еще пуховые перины...
      - Идем. А вы караульте!
     
     
      Он доложился Раэ и сообщил, что тюрьма надежная.
      - Примите на себя охрану и подберите солдат, - сказал Раэ. - Через несколько дней, когда станет поспокойнее, я надеюсь, мы избавимся от этих людей.
      - Слушаюсь.
      - Хватит вам двоих?
      - Да. Сарай каменный. Я мог бы справиться и один, если там ночевать. Выйти никому не удастся.
      - Хорошо. Так и сделаем. А новобранцев нужно хоть на скорую руку немного подучить. Последние сообщения... - Раэ вдруг замолчал. У него был плохой вид. - Да вы и сами знаете, что происходит. Ну, идите.
      Гребер отправился за своими вещами. В его взводе почти все были новые люди.
      - Что, тюремщиком стал? - спросил Иммерман.
      - Да. Там я хоть высплюсь. Все лучше, чем муштровать этих молокососов.
      - Ну, вряд ли ты успеешь выспаться. Знаешь, что творится на фронте?
      - Похоже, что все летит к чертям.
      - Опять отступление с боем. Русские прорываются всюду. Вот уже с час, как нас забрасывают паническими лозунгами. Широкое наступление. А здесь голая равнина. Зацепиться невозможно. Да, на этот раз отступление будет основательное.
      - Как ты думаешь, кончим мы войну, когда дойдем до германской границы?
      - А ты?
      - Я думаю, что нет.
      - И я так думаю. Кто у нас может кончить войну? Уж, конечно, не генеральный штаб. Он не возьмет на себя такую ответственность, - Иммерман криво усмехнулся. - В прошлую войну он сумел подсунуть это решение временному правительству, которое перед тем на скорую руку сформировали. Эти болваны подставили головы под обух, подписали перемирие, а через неделю их обвинили в государственной измене. Теперь все по-другому. Тотальное правительство - тотальное поражение. Второй партии, чтобы вести переговоры, не существует.
      - Если не считать коммунистов, - с горечью заметил Гребер. - Тоже тотальное правительство. Те же методы. Пойду-ка я спать. Единственное, что мне нужно, это думать, что хочу, говорить, что хочу, и делать, что хочу. Но с тех пор как у нас появились мессии справа и слева, это считается большим преступлением, чем любое убийство.
      Гребер захватил ранец и пошел к полевой кухне. Там он получил порцию горохового супа, хлеб и порцию колбасы на ужин. Теперь ему не надо будет возвращаться в деревню.
      Стоял необычайно тихий вечер. Раздобыв соломы, новобранцы ушли. Фронт гремел, но казалось, что день прошел спокойно. Перед сараем расстилался газон, он был затоптан и разворочен снарядами, а трава все-таки зеленела, и по краям дорожки кое-где распускались цветы.
      Гребер обнаружил в саду за березовой аллеей небольшую полуразрушенную беседку, откуда ему был виден сарай с пленными. Он нашел там даже несколько книг в кожаных переплетах с потускневшим золотым обрезом. Они пострадали от дождя и снега, уцелела только одна. То была книга с романтическими гравюрами идеальных пейзажей. Текст был французский. Гребер медленно перелистывал книгу. Постепенно гравюры захватили его. Они пробудили в нем какую-то мучительную и безнадежную тоску, которая долго не оставляла его, даже после того, как он давно уже захлопнул книгу. Он прошел по березовой аллее к пруду. Там, среди грязи и водорослей, сидел играющий на свирели Пан. Одного рога у него не хватало, но в остальном он благополучно пережил революцию, коммунизм и войну. Пан, как и книги, относился к легендарной эпохе, к эпохе, предшествовавшей первой мировой войне. В то время Гребера еще и на свете не было. Он родился после первой мировой войны, вырос в нищете инфляции, среди волнений послевоенных лет, и прозрел лишь во время новой войны. Гребер обогнул пруд, затем прошел мимо беседки и, вернувшись к пленным, внимательно оглядел железную дверь. Она не всегда была здесь, ее приделали позже. Может быть, человек, которому принадлежит дом и парк, сам ожидал смерти за этой дверью.
      Пожилая женщина спала, молодая прилегла в углу. Мужчины стояли, следя за угасанием дня. Они посмотрели на Гребера. Девушка глядела прямо перед собой, а самый старший из русских наблюдал за ним. Гребер отвернулся и улегся на траву.
      По небу плыли облака. На березах щебетали птицы. Голубой мотылек порхал от одной воронки к другой, с цветка на цветок. Потом появился еще один. Они играли и гонялись друг за другом. Грохот, доносившийся со стороны фронта, нарастал. Мотыльки соединились и так, сцепившись, полетели сквозь знойный, солнечный воздух. Гребер уснул.
     
     
      Вечером новобранец принес пленным кое-какую еду - остатки разбавленного водой горохового супа от обеда. Новобранец подождал, пока пленные поели, потом забрал миски. Он принес Греберу причитающиеся ему сигареты. Их было больше, чем обычно. Плохая примета. Улучшение пищи и прибавка сигарет предвещали трудные дни.
      - Сегодня вечером нас два лишних часа муштровать будут, - сказал новобранец. Он серьезно посмотрел на Гребера. - Боевое учение, метание гранат, штыковой бой.
      - Ротный знает, что делает. Он вовсе не хочет вас зря мучить.
      Новобранец кивнул. Он разглядывал русских, словно зверей в зоопарке.
      - А ведь это люди, - сказал Гребер.
      - Да, русские.
      - Ладно, пусть русские. Возьми винтовку. Держи ее наготове. Сначала по очереди выпустим женщин.
      Гребер скомандовал через решетку двери:
      - Всем отойти в левый угол. Старуха - сюда. Потом выйдут за нуждой и другие.
      Старик что-то сказал остальным. Они повиновались. Новобранец держал винтовку наготове. Пожилая женщина подошла. Гребер отпер, выпустил ее и снова запер дверь. Она заплакала. Она думала, что ее ведут на расстрел.
      - Скажите, что ей ничего не будет. Пусть оправится, - приказал Гребер старику.
      Тот перевел. Женщина перестала плакать. Гребер и новобранец отвели ее за угол дома, где еще уцелели две стены. Гребер подождал, пока она вышла оттуда, и выпустил молодую. Та быстро, гибкой походкой пошла вперед. С мужчинами было проще. Он отводил их за угол, не выпуская из виду. Молодой новобранец, озабоченно выпятив нижнюю губу, держал винтовку наготове - воплощенное усердие и бдительность. Он отвел последнего пленного и запер за ним дверь.
      - Ну и волновался же я! - сказал он.
      - Да что ты... - Гребер отставил свою винтовку. - Теперь можешь идти.
      Он подождал, пока новобранец ушел. Потом достал сигареты и дал старику по одной для каждого. Зажег спичку и протянул ее сквозь решетку. Все закурили. Сигареты рдели в полумраке и освещали лица. Гребер смотрел на молодую русскую женщину и вдруг ощутил невыносимую тоску по Элизабет.
      - Вы - добрый, - сказал старик, следивший за взглядом Гребера, на ломаном немецком языке и прижался лицом к решетке. - Война проиграна... для немцев... Вы добрый, - добавил он тихо.
      - Чепуха.
      - Почему нет... нас выпустить... с нами идти... - Он на мгновение повернул морщинистое лицо к молодой женщине. Потом опять к Греберу, - Идем с нами, Маруся... спрятать... хорошем месте, жить, жить, - повторил он настойчиво.
      Гребер покачал головой. "Это не выход, - подумал он. - Нет, не выход. Но где он?
      - Жить... не мертвый... только пленный, - шептал русский, - Вы тоже - не мертвый... у нас хорошо... мы не виноваты...
      Это были простые слова. Гребер отвернулся. В мягких гаснущих сумерках они звучали совсем просто. "Вероятно, эти люди и в самом деле невиновны. При них не нашли оружия, и они не похожи на партизан, во всяком случае старик и пожилая женщина. А что если я их выпущу? - подумал Гребер. - Этим я хоть что-то сделаю, хоть что-то. Спасу нескольких невинных людей. Но идти с ними я не могу. Туда - нет. Не могу идти к тому, от чего хочу бежать". - Он побрел по парку, опять вышел к фонтану. Березы уже казались черными на фоне неба. Гребер вернулся. Чья-то сигарета еще тлела в глубине сарая. Лицо старика белело за решеткой.
      - Жить... - сказал он. - Хорошо у нас.
      Гребер сунул оставшиеся сигареты в его широкую ладонь. Потом вынул и отдал спички.
      - Вот... курите... на ночь...
      - Жить... Молодой... Для вас тогда... войне конец... Вы добрый... Мы не виноваты... Жить... Вы... Мы... Все...
      Голос был глубокий, тихий. Этот голос произносил слово "жить", как торговец на черном рынке шепчет "масло", как проститутка шепчет "любовь". Вкрадчиво, настойчиво, маняще и лживо... Как будто можно купить жизнь. Гребер чувствовал, что этот голос терзает его.
      - Молчать! - заорал он на старика. - Хватит трепаться, не то сейчас доложу. Тогда вам крышка.
      Он снова начал обход. Фронт громыхал все сильнее. Зажглись первые звезды. Он вдруг почувствовал себя ужасно одиноким, ему захотелось опять лежать где-нибудь в блиндаже, среди вони и храпа товарищей. Ему казалось, что он всеми покинут и должен один принять какое-то решение.
      Он пытался уснуть и лег в беседке на солому. "Может быть, им удастся бежать так, чтобы я не увидел". Нет, бесполезно, он знал, что они не смогут бежать. Люди, которые перестроили сарай, позаботились об этом.
      Фронт становился все беспокойнее. Гудели в ночи самолеты. Трещали пулеметные очереди. Потом начали доноситься глухие разрывы бомб. Гребер вслушивался. Гром нарастал. "Хоть бы они бежали", - подумал он опять. Он встал и подошел к сараю. Там все было тихо. Пленные, казалось, спят. Наконец он смутно разглядел лицо старика и вернулся.
      После полуночи ему стало ясно, что на передовой идет ожесточенное сражение. Тяжелая артиллерия противника била далеко за линию фронта. Снаряды ложились все ближе к деревне. Гребер знал, насколько слабо укреплены их позиции. Он мысленно представил себе отдельные этапы боя. Скоро двинутся в атаку танки. Земля уже дрожала от ураганного огня. Грохот раскатывался от горизонта до горизонта. Гребер ощущал его всем существом, чувствуя, что скоро он докатится и до него, и ему казалось, что этот грохот грозовым смерчем кружится вокруг него и вокруг небольшого белого строения, в котором, прикорнув, сидят несколько русских, словно среди разрушения и смерти они стали вдруг средоточием всех совершающихся событий и все зависит от того, какова будет их судьба.
      Он ходил взад и вперед, приближался к сараю и возвращался, нащупывал в кармане ключ, потом снова валялся на солому и только под утро вдруг забылся тяжелым и тревожным сном.
     
     
      Когда Гребер вскочил, еще только рассветало. На передовой бушевал ад. Снаряды уже рвались над деревней и позади нее. Он бросил взгляд на сарай. Решетка была цела. Пленные шевелились за ней. Потом он увидел бегущего Штейнбреннера.
      - Отступаем! - кричал Штейнбреннер. - Русские прорвались. Сбор в деревне. Скорее! Все летит кувырком. Собирай пожитки.
      Штейнбреннер стремительно приблизился.
      - Этих мы живо прикончим.
      Гребер почувствовал, как сердце у него заколотилось.
      - Где приказ? - спросил он.
      - Приказ? Да ты посмотри, что в деревне творится. Какие тут могут быть приказы! Разве тебе здесь не слышно, что они наступают?
      - Слышно.
      - Ну, значит, не о чем и говорить. Думаешь, мы потащим с собой эту шайку? Мы живо прикончим их через решетку.
      Глаза Штейнбреннера отливали синевой, ноздри тонкого носа раздувались. Руки судорожно ощупывали кобуру.
      - За них отвечаю я, - ответил Гребер. - Раз у тебя нет приказа, убирайся.
      Штейнбреннер захохотал.
      - Ладно. Тогда пристрели их сам.
      - Нет, - сказал Гребер.
      - Кому-нибудь надо же их шлепнуть. Мы не можем тащить их с собой. Проваливай, коли у тебя слабые нервы. Иди, я тебя догоню.
      - Нет, - повторил Гребер. - Ты их не расстреляешь.
      - Нет? - Штейнбреннер взглянул на него. - Так нет? - повторил он с расстановкой. - Да ты знаешь, что говоришь?
      - Знаю.
      - Ага, знаешь? Тогда ты знаешь и то, что ты...
      Лицо Штейнбреннера исказилось. Он схватился за пистолет. Гребер поднял свою винтовку и выстрелил. Штейнбреннер покачнулся и упал. Он вздохнул, как дитя. Пистолет выпал из его руки. Гребер не отрываясь смотрел на труп. "Убийство при самозащите", - смутно пронеслось у него в мозгу. Вдруг над садом провыл снаряд.
      Гребер очнулся, подошел к сараю, вытащил ключ из кармана и отпер дверь.
      - Идите, - сказал он.
      Русские молча смотрели на него. Они не верили ему. Он отбросил винтовку в сторону.
      - Идите, идите, - нетерпеливо повторил он и показал, что в руках у него ничего нет.
      Русский, что помоложе, осторожно сделал несколько шагов. Гребер отвернулся. Он отошел назад, туда, где лежал Штейнбреннер.
      - Убийца! - сказал он, сам не зная, кого имеет в виду. Он долго смотрел на Штейнбреннера. И ничего не чувствовал.
      И вдруг мысли нахлынули на него, обгоняя одна другую. Казалось, с горы сорвался камень. Что-то навсегда решилось в его жизни. Он больше не ощущал своего веса. Он чувствовал себя как бы бесплотным. Он понимал, что должен что-то сделать, и вместе с тем необходимо было за что-то ухватиться, чтобы его не унесло. Голова у него кружилась. Осторожно ступая, пошел он по аллее. Надо было сделать что-то бесконечно важное, но он никак не мог ухватиться за него, пока еще не мог. Оно было еще слишком далеким, слишком новым и в то же время столь ясным, что от него было больно.
      Он увидел русских. Они бежали кучкою, пригнувшись, впереди - женщины. Старик оглянулся и увидел его. В руках у старика вдруг оказалась винтовка, он поднял ее и прицелился. "Значит, это все-таки партизаны", - подумал Гребер. Он видел перед собой черное дуло, оно разрасталось. Гребер хотел громко крикнуть, надо было громко и быстро сказать так много...
      Он не почувствовал удара. Только вдруг увидел перед собой траву и прямо перед глазами какое-то растение, полурастоптанное, с красноватыми кистями цветов и нежными узкими лепестками: цветы росли и увеличивались - так уже было однажды, но он не помнил когда. Растение покачивалось, стоя совсем одиноко на фоне сузившегося горизонта, - ибо он уже уронил голову в траву, - бесшумно и естественно неся ему простейшее утешение, свойственное малым вещам, и всю полноту покоя; и растение это росло, росло, оно заслонило все небо, и глаза Гребера закрылись.
     

К титульной странице
Назад