Наряду с героическими, в Киевском цикле былин имеются и другие, повествующие о лицах и событиях мирной повседневной городской жизни: об удачных и несостоявшихся свадьбах-женитьбах, верных и неверных женах, конских ристалищах, о богатых гостях из дальних стран. «Это былины новеллистического типа, лишенные героического элемента, почти лишенные богатырских дел, но зато наполненные подробными описаниями богатых одежд, утвари, сбруи конской, боярских и княжеских дворцов», — так определил их Б. А. Рыбаков; подобным же образом характеризовали этот тип былин и другие исследователи.
К числу героев этого типа сюжетов относится Чурила сын Пленкович, главный персонаж двух былин: «Молодость Чурилы» («Чурила и князь») и «Чурила и Катерина» («Смерть Чурилы»). Существенную роль играет этот герой в былине о Дюке, соперничая с последним в щегольстве и ловкости, иногда мелькает в эпизодах других былин. В лице Чурилы выведен идеальный тип красавца, баловня, щеголя и богача. Его отчество Щапленкович-Пленкович образовано от слова «щап», пренебрежительно-ласковое «щапленко», сокращенное до «пленко»; со временем, когда понятие «щап» было забыто, «пленко» воспринималось как собственное имя. Его отец — Пленко-сурожанин, богатый купец. Красота Чурилы описана традиционно: купав молодец: шея — будто белый снег, личико — будто маков цвет, очи ясна сокола, брови черна соболя, золотые кудри рассыпаются, как жемчуг: «Впереди скачет молодец краше всех:/ Волосики у Чурилы — золота дуга, / [Золота дуга], серебряная» (Рыбн. II. № 68). Отличает героя и легкость походки:
Под ним травка-муравка не топчется,
Лазоревый цветочек не ломится
Зелен кафтан на нем не тряхнется.
(Кир. IV. № 3.С. 87)
Мать Добрыни говорит сыну:
Походкой, пощапкой нет молодца
Против Чурилы Опленковича...
(Кир. II. С. 31)
Чурила превосходит ловкостью дружину своих собственных «потешников»:
Он с коня на конь да перескакивает
Через два коня да он на третьего.
Прямо скочит в седелышко черкасское.
Выше лесу да под облако,
Он бросает палицу тяжелую,
А в обрат берет да он одной рукой.
Или: «Вверх копье он подбрасывает. / Из ручки в ручку подхватывает» (Рыбн. II. № 179). А. Н. Веселовский, отметив «наивное удивление в былине ловкостью Чурилы и его щегольством», сообщал, что «подбрасывание и подхватывание копья в знак молодецкой удали — общее место славянорусского, греческого и румынского эпоса. Перескакивание из седла в седло, с коня на коня и подхватывание шапок — свойство ловкости на грани с фиглярством и признак человека культуры» (Вес. ЮРБ. С. 93).
Многосотенная дружина Чурилы поражает темно-карими «латинскими» жеребцами с серебряными и позолоченными уздечками, великолепием наряда, красотой посадки: «будто свечи горят». Они тоже «булатными палицами бросаются, / С руки на руку их перекидывают». П. А. Бессонов видел в этой сцене «ликование молодости, торжество начатой новой жизни» (Кир. IV. С. 86).
По начальному эпическому замыслу в центре былины должен быть идеализированный образ молодого князя, богатого молодца, как это видно из приведенных выше описаний. Дальнейшее развитие действия в дошедших до нас текстах говорит о другом. Различные события последовательно развенчивают этот образ. На княжеский двор Владимира одна за другой приходят толпы избитых и искалеченных киевлян из посадов. Одежда на них изорвана. Они жалуются князю Владимиру на дружину Чурилы. Его дружинники выловили рыбу и опустошили звериные ловы в лесных угодьях Киева, и в огородах «белую капусту повыломали. / Лук-чеснок повыдергали», а проезжая через город, «Стали по Киеву уродствовати... Старых старух обезвечили (убили), / Молодых-де молодиц до сорому довели, / Красных девиц опозорили» (Рыбн. II. № 179; Гф. № 223, 229, 309). Князь сначала категорически отказывается принимать все эти жалобы, потом едет со свитой на поселье Чурилы с проводником и останавливается, пораженный. Двор Чурилы богат, просторен и прекрасен, расположенный на берегу Почайны в Малом Киевце, традиционно — на семи верстах, он блещет теремами, которых былина называет от семи до семидесяти; во двор ведут резныe ворота с подворотнею «дорог рыбий зуб», т. е. украшенной резной костью. Девять сеней в теремах и решетчатых, и «косерчатых» косящатых), и стекольчатых. В теремах стены обиты сукнами, украшены соболями и «седым бобром», печки муравленые, на потолках — «все по-небесному»: на небе солнце — и в тереме солнце и пр. Князь приходит в восторг от двора и теремов Чурилы, от угощения и подарков, прощает ему все бесчинства и приглашает к себе на службу. Сначала Чурила служит в качестве стольника (или чашника), «ходит по столовой горнице, желтыми кудрями потряхивает, кудри будто жемчуг, рассыпаются». Княгиня, заглядевшись на его красоту, поранила себе руку, разрезая лебедь белую, и попросила князя сделать его постельником, чтобы перед сном он потешал их игрой на гуслях. Князь вскоре жалеет об этом и раскаивается в своем приглашении; из постельников он переводит его в «позовщики», делает «ласковым приглашателем-зазывателем» на пир от имени князя. Появление Чурилы в городе вызывает волнение среди женской части киевлян:
Где девушки глядят — заборы трещат,
Где молодушки глядят — лишь оконенки звенят,
Старые старухи костыли грызут... и пр.
(Кир. IV. № 2; Гф. № 223)
«Нет никакой возможности объяснить это крайнее исступление, овладевшее женщинами», — сокрушается П. А. Бессонов и объясняет причину волнения божественной природой Чурилы, производя его имя от древнеславянского бога Чура (Кир. IV. С. 89).
Б. А. Рыбаков весьма убедительно объяснил, что вероятнее всего прототипом героя мог быть Кирилл (Всеволод), сын Олега Тмутараканского (отсюда — сурожанин), он младший современник В. Мономаха (1116-1146). Его двор и поместье действительно находились в нескольких верстах от Киева; за Почайной, где был Кириллов монастырь, располагалась его усыпальница. Один из летописцев XII в. (в пересказе В. Н. Татищева) писал о нем: «Сей князь ... много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах, упражнялся. Через сие от него киевлянам тягость была великая, и, как умер, то едва кто по нем, кроме баб любимых, заплакал». Он ссорил между собою братьев и известен разбойничьими наездами на Киев. Б. А. Рыбаков приводит в хронологическом порядке отмеченные летописью разбои Кирилла: в 1127 г. выгнал из Чернигова Ярослава, «иссече и разграби» его дружину; в 1135 г. привел с собою половцев, он взял г. Нежатин и зажег Городок; в 1136 г. «много пакости створища и Устье пожгоша»; в 1139 г. провел на Чернигов половцев. Его портрет сохранился на фреске Кирилловой церкви в Киеве и подтверждает былинную характеристику щапа и разорителя: «Князь одет в роскошные одежды с большим щегольством и вычурностью». Сообщая о смерти Кирилла-Всеволода 1 августа 1146 г., С. М. Соловьев дал ему такую оценку: «князь умный, деятельный, где дело шло об его личных выгодах, умевший пользоваться любыми обстоятельствами, но не разбиравший средств при достижении цели» (Кн. I Т. 1. С. 441). Б. А. Рыбаков полагает, что былина о Чуриле создавалась при жизни Кирилла-Всеволода, когда он был киевским князем, и сохранила в тексте черты его славления. В былине о Дюке победившем Чурилу в состязаниях по прыжкам через Почайну, почти повторена летописная его характеристика. По условиям состязания Дюк имел право требовать голову проигравшего Чурилы, но князь упросил Дюка оставить ему жизнь, и Дюк говорит ему насмешливо:
А не срублена твоя да буйна голова
За твои поступки неумильнии,
За твое за ложное за хвастанье.
Ты князем Владимиром упрошенный,
Киевскима да черниговскима,
Ай черниговскима бабами умоленный.
(Гр. I. 9)
По мнению А. Н. Веселовского, описания успехов Чурилы у киевских (и, добавим, черниговских) женщин «отзываются грубоватым шаржем», что не исключено при переделках былины (Вес. ЮРБ. С. 100). Ироническое отношение к Чуриле было усилено жизнью былины в крестьянской среде, которая привнесла в текст натуралистические подробности, недопустимые при исполнении текста за княжеским столом, но естественные в речи крестьян, где принято называть все вещи своими именами. В результате образ Чурилы в конце былины заметно утратил свой величальный характер. Резко снижен в былине и образ князя Владимира. «В нем не видно ни ласкового Красного Солнышка, ни деспота с чертами восточносказочных или московских царей», — писал П. А. Бессонов (Кир. IV. С. 86). Это снижение образа киевского князя можно отнести на счет певцов из скоморошьей среды; например, скомороший характер имеет эпизод с появлением Чуриловой дружины, при виде которой князь Владимир трусит и тут же испуганно спрашивает: «Царь с ордой или король с литвой?» — Пленко успокаивает: «Не пужайся-ко, Владимир, не полохайся».
В некоторых текстах (КД; Рыбн. II. № 168; ВПК. № 1) сюжет о Чуриле и Владимире соединен с другим — о смерти Чурилы. В остальных записях «Смерть Чурилы» — отдельная былина и расценивается исследователями как более поздняя. Содержание ее имеет эпически-балладный характер. Накануне Благовещенья или утром в самый праздник Чурила заходит в дом старого боярина Бермяты Васильевича пригласить его на пир к князю. Как раз выпала «пороха снегу белого». Князья и бояре идут к заутрене, видят на снегу свежие следы и пересмеиваются, что это Чурила шел к жене Бермяты, молодой и прекрасной Катерине. На следах остались «гвоздочки серебряные», почему-то выпавшие из модных сапожек прославленного щапа. Иногда эти гвоздики собирают маленькие ребятишки, чтобы ими торговать. Пока Бермята был в церкви, Чурилу ласково принимала и угощала его жена, она проиграла ему в шахматы 200 (2000) рублей и наконец закрылась с ним в спальне. Служанка «челядинка» сначала усовещевает Катерину, потом бежит в церковь и доносит обо всем Бермяте. Он немедленно поспешил домой, произвел расспрос о коне и одежде, обнаружил Чурилу в кровати и смахнул ему голову саблей. В некоторых текстах он казнит и Катерину, а потом и себя, но, вероятно, это позднейшее привнесение в качестве уступки сказителей мелодраматическим потребностям слушателей. Иногда даже Катерина сама казнит себя, падая на нож (или два) грудью. Спустя какое-то время Бермята венчается со служанкой (иногда она названа «старой девкой»). Некоторые реалии, упоминаемые в былине, уводят в XIV в. У Чурилы «шапочка в пятьсот рублей»:
Ушиста, пушиста, завесиста,
Спереди не видно личка белого,
Сзади не видно желтых кудрей.
(Рыбн. II. № 162; Гф. № 189)
Мода на лохматые «завесистые» шапки появилась, видимо, после эпохи татарщины.83 [83 Арциховский А. В. Одежда // Очерки русской культуры XIII-XV вв. М., 1969. С. 289]. Сапожки на высоком каблуке с задранными кверху носками из красного или зеленого сафьяна, «покрою немецкого», но «крепкого шитья ярославского» стали общим местом в былинах:
Сапожки на ножке зелен сафьян.
Вокруг носка хоть яйцом прокати,
Пяты шилом, носы остры.
Под пяту-пяту воробей пролетит.
(Рыбн. II. № 168; Гф. № 9, 189, 309)
По археологическим данным, такие сапоги стали носить только в XIV в.84 [84 Рабинович М. Г. Одежда русских // Древняя одежда народов Восточной Европы. М., 1986. С. 824]. Надо полагать, именно тогда воспели эти сапожки как новость в области моды поэты из той же скоморошьей среды, стремившиеся популяризировать новости и поражать слушателей каждой весточкой из быта князей, бояр и купцов. Пример тому — упоминание стекла и бумаги. На позднюю переделку былины указывает ее вторая часть, представляющая диалог Бермяты с женой. Бермята спрашивает, откуда чужие конь, плетка, сапоги, шапка, кафтан Катерина ссылается на брата, который якобы заходил и оставил вещи, вымененные у Чурилы. Но вот Бермята видит: «За печкой две свечки горят, / Это ясные очи Чуриловы». Этот почти комический диалог сходен с известной хороводной песней, в которой разыгрывается сценка между женою и мужем: муж спрашивает, чьи в доме вещи (шляпа, перчатки, кафтан и пр.). Жена изобретательно лжет. Совпадает в песне и имя героини — Катерина. Сюжет песни широко известен и по типичности ситуации может быть достаточно древен. Он мог быть использован скоморохами при создании былины. Оригинальна концовка ее в собрании П. В. Киреевского, где обманутый Бермята отпускает Чурилу, но казнит Катерину. В тексте П. В. Шейна муж щадит жену, но наказывает любовника. В. Ф. Миллер считал, что былина возникла в Галицко-Волынской Руси, т. к. иногда герой приезжает из Галича. Однако указания на Киев более устойчивы. «В обеих былинах о Чуриле отразились легкие понятия о нравственности каких-нибудь скоморохов, которые любили обрабатывать пикантные сюжеты, не стесняясь нравственными требованиями, лишь бы позабавить публику»85 [85 Соб. Т. VII. № 174-175; Шейн. Великорусс. № 123, № 469-470] (Миллер. Очерки. 1. С. 61-63).