Песня отличается от разинских северо-уральским диалектом и происхождением. Тексты второй половины XIX в. из южнорусских губерний не полны, имеют контаминации и искажения. П. С. Богословский, подробно проанализировав 8 текстов и близкие к ним варианты, выделил три редакции. В первую вошли тексты XVIII в., наиболее полные и подробные по содержанию, объемом до 100 стихов. На рассмотрении этой редакции мы и остановимся, как наиболее хронологически близкой к периоду живого участия скоморохов в минувших событиях века. Песня отличается динамизмом действия, широтой, размахом, экспрессивностью тона, юмористическим отношением к описываемым событиям. Это подлинный шедевр поэтического искусства поздних скоморохов, по определению Т. М. Акимовой; «юмореска» — и по замыслу, и по исполнению и в то же время — своеобразный панегирик воле, удальству, бесстрашию и душевной широте, чуждой всякой обыденной мелочности. Комический тон задан песне с ее первых, начальных стихов:
Ах, доселева Усов и слыхом не слыхать... и видом не видать.
А нонеча Усы проявились на Руси.
Проявились Усы в эпическом по своему адресу месте: «За Москвою за рекой за Смородиною», в Кутерминском лесу (уфимский текст: Пальчиков. 1. № 43) и «В Новом Усолье у Строганова» (КД. № 64). Строительство Нового Усолья в связи с добычей соли началось в XVI в. (Ф. И. Буслаев записал пословицу: «Не тряси берегом: Строганов соль весит»). В более поздних вариантах почти нет точных географических указаний на арену действия «Усов». Подробно описаны все внешние приметы удалых молодцев, их нарядный и вызывающий вид:
На них шапочки собольи, верхи бархатные,
Ой, смурые кафтаны, полы стеганые,
Пестрядинные рубашки, золотны воротники,
С напуском чулки, с раструбами сапоги
(Чулков. Ч. 3, № 199)
Сравним описание Усов у Кирши Данилова:
А кораблики бобровы, верхи бархатные,
На них смурые кафтаны с подпушечками, с камчатныеми,
А и синие чулки, астраханские черевики,
А красные рубашки — косые воротники, золотые плетни.
(КД. № 64, ст. 6-9)
За восхищением проскальзывает ирония: «Усики малы, колпачки на них белы» или: «Бороды, что помелы, а усы — как кнуты» (Чернышев. № 109). Усы собираются «на царевом кабаке», где обсуждают подробности возможного набега. Атаман указывает объект нападения: богатый мужик, «хлеба не сеет, завсегда рожь продает. Он пшеницы не пашет — все колачики ест. Он солоду не ростит — завсегда пиво варит» (Чулков. № 199), по всей видимости, живет чужим трудом. В тексте Кирши Данилова есть дополнительные сведения:
Он пива не варит и соседей не поит,
А прохожих-то людей ночевать не пущат,
А прямые дороги не сказывает.
В саратовском тексте мужик показан ростовщиком: «Он деньги не кует, взаймы денег дает» (НС. № 2513). Акимова заметила, что обвинения мужику в его антиобщественном поведении предъявляются Усами: «Тем самым песня как бы освобождает их от подобного рода пороков, ставит их в роль судей... и до некоторой степени оправдывает их собственные действия... Разбойники противопоставляются мужику не столько социально, сколько морально и &;lt;...&;gt; ставят себя выше его» (1. С. 16). Но главное в содержании песни — не идея социальной справедливости. В веселом плясовом ритме рассказывается о подготовке к разбойничьему набегу: «А мечитеся по кузницам, / Накуйте топоры с подбородышами, / А накуйте ножей по три четверти, / Да и сделайте бердыши и рогатины». Предводитель шайки обрисован лаконично. Это «Большой Усище и всем атаман —/ А Гришка Мурышка, дворянский сын». Он озабочен наступлением зимы — «надо чем Усам голова кормить» и напоминает об осторожности:
А надо-де к крестьянину умеючи идти:
А по полю идти — не посвистывати,
А по бору идти — не покашливати,
Ко двору его идти — не пошаркивати.
(КД. № 64, ст. 32-35)
В тексте Чулкова наставления атамана переданы прямой речью и еще более обстоятельно:
Вы по полю идите — не гаркайте,
По широкому идите — не шумаркайте,
На забор лезьте — не стукайте,
По соломушке идите — не хрястайте,
Вы во сенички идите — не скрипайте.
(Чулков. № 199)
И еще одно очень примечательное и важное условие: «Во избешечку идите — все молитовку творите». Воровство в ту эпоху и в определенной среде почиталось таким же Божиим делом, как и всякое другое, если восстанавливало справедливость. Тексты поражают богатством живых и точных подробностей, воссоздающих быт и характер эпохи. Вооруженные также и молитвой, Усы подходят к избе. Их «абордаж» изображен с тем же веселым юмором: «Хвата-лися за забор да металися во двор. / Ах, кто-де во двери, атаман в окно, /А и тот с борку, иной с борку — / Уж полна избушка принабуркалася». На требование дать всем им «позавтрекати» перепуганные хозяева принесли пять пудов толокна и три ушата молока, и вот:
Замешали молодцы, они теплушечку
А нашли в молоке лягушечку.
Атаман говорит: «...Вы не брезгуйте,
А и по-нашему, по-русски, холоденушка!»
С сатирической усмешкой показано поведение хозяев в псковском тексте:
А хозяин-то божится: «Право, хлеба нет!»
А хозяюшка божится: «Нет ни крошечки!»
А хозяина связали, как борова палить,
А хозяюшку связали, как овечку стричь.
(Чернышев. № 109)
Тогда появляется угощение: каравай, пироги, молоко. Когда дело доходит до денег, юмор приобретает черты сатиры: и хозяин божится, что денег нет, и старуха ратится: «Ни полушечки», но тут с печки, где, как сказочный Иван-дурак, сидел хозяйский сын, последовало внезапно заявление:
А братцы Усы, удалы молодцы!
А и есть да ведь у батюшка денежки,
А и будет вас, Усов, всех оделить.
А мне-то, дураку, не достанется —
Все копит зятьям, растаким матерям!
(КД. № 64, ст. 72-76)51 [51 В вариантах, вероятно, было: «Копит дочерям, растаким матерям»].
С юмором описан даже эпизод пытки, учтены все подробности: берут и колют на лучину деревянный заслон от печки, разводят огонь посреди избы. Атаман:
Валите крестьянина брюхом в огонь,
А старуху валите жопой на огонь!
Тогда следует выдача заветной кубышечки и яндовочки с деньгами:
А хозяин-то дрожит, за кубышечкой бежит,
А хозяюшка трясется да с яндовочкой несется.
(Чулков. № 199)
Песня завершается эпизодом благодарности хозяину, выраженной не без жестокой иронии. Эта концовка использована и в другой удалой песне скоморохов:
«— Да спасибо тебе, крестьянин, на хлебе, на соли,
И на овсяном толокне, [и] на кислом молоке!
Напоил нас, накормил, животом наделил.
А мы двор твой знаем и опять зайдем,
И тебя убьем, и (твоих) дочерей уведем,
А дурака твоего в есаулы возьмем!»
Иначе, но тоже не без юмора, заканчивается текст Чулкова:
Мы мошоночки пошили, кошельки поплели,
Кошельки поплели, сами вниз поплыли,
Воровать еще пошли.
«Удаль и успех извиняли всякое дело, — писал Белинский. —
<...> Удальство и молодечество, а сверх того и ироническая веселость как одна из характеристических черт народа русского» (Белинский. 5. С. 439). В песне, как и в северных былинах, сохранилась частица «де» — «дескать» как ссылка на каких-то прежних, подлинных авторов и исполнителей песни. По мнению Т. М. Акимовой, удаль показана в этой песне «не в романтике подвига, не в идеализации вольной жизни. Здесь удальство доводится до пафоса разгула и бесшабашных ночных походов» (1. С. 14). Впрочем, «разгул» с толокном и кислым молоком указывает скорее на горькую безвыходность воровского положения.
История о набеге «Усов» на дом жадного и богатого крестьянина, который щедро угостил непрошеных гостей хлебом и толокном с молоком, а потом, поджариваемый на угольях, вынужден был отдать и скопленную казну, неоднократно повторялась в действительности. В Прикамье существовало до 1930-х гг. несколько деревень названием «Жареные», где историю названия объясняют в связи и в соответствии с песней. Это указывает на многократное применение разбойниками успешно оправдавшего себя метода. Обе песни «Усы» и «Рыболовы», получили широкое распространение и популярность во всей России. Содержание их со временем распалось на части, менялось, сокращалось, контаминировалось. В. Н. Перетц вспоминал: «Песню про "Усы" я слышал даже в 1890-х годах в Ямбургском уезде в дер. Мануйлово — в типично скоморошьем исполнении
<...>:
Ай, усы мои усы, разбористы усы! Ай да усы!
Наш хозяин — он богатой — Говорит, что денег нет. Врет он!
Деньги в кладовой, [Они] засыпаны мукой. Разроем!»52 [52 Перетц В. Н. (Рец.): Финдзейн Н. Очерки по истории музыки в России с древнейших времен... Т. I, II // Изв. ОРЯС. Л., 1930. Т. 3. С. 331-341. См.: Богословский. Песня об «Усах». С. 3-6].
Возможно, исполнение песни представляло диалог хора и солиста. В чем заключался скомороший характер — в словах или манере исполнения — автор не пояснил. Песня об «Усах» была так популярна, что запевы и фрагменты ее до начала XX в. появлялись в разных местах, но, видимо, в той же воровской среде, обозначаемой иносказательно: «портные», «ехать к дяде» и т. п.
Что же вы, ребята, приуныли?
Иль у вас, молодые, денег нету?
Седлайте, ребята, себе коней,
Своему атаману пару в дрожки.
Поедем, ребята, к дяде в гости,
Попросим у дяди взаймы денег.
Как дядюшка скажет: «Денег нету»,
А тетушка скажет: «Ни копейки»,
Берите, ребята, с гряд поленья,
Щепляйте лучину помельчее,
Раскладайте огонь пожарчее,
Кладите на огонь дядю с теткой.
(Воронеж. С. 157; Соб. 6. № 458, 459)
Популярны были различные иносказательные обозначения воров: «Он кузнец — что по чужим дворам кует»; «Из плута скроен, мошенником подбит» (Даль. С. 163). Так же иносказательно называлась воровская среда «портными», «стрельцами»:
Портные, портные мои!
Что же вы, портные, приуныли?
Иль у вас, портные, денег нету?
Седлайте вы коней поскорее,
А мне, подмастерью, легки дрожки.
Поедемте, портные, к мому дяде...
(ОР РГБ, ф. 125, п. 13, л. 118, № 3402)
В известной песне о «сироте» разбой иносказательно назван «шитьем»:
Я пойду ли, молодец, с горя в темный лес,
Я срублю ли там я иголочку,
Я иголочку, я дубовую да я ниточку я вязовую.
Да я раз-то стебнул — да я сто рублей,
А в другой раз стебнул — да я тысячу!
Да я в третий раз стебнул — Казне сметы нет!
Хорошо иглой шить, под дорогой жить.
(НС. № 2049, 2055, 2289; Якушкин. 2. № 72)
К рассмотренным песням примыкает не менее известная — про ограбление старухи. Наиболее ранние ее варианты — в песенниках XVIII в.: 1780, ч. II, с. 203; 1788, ч. И, с. 142. В ранних записях сохранены бытовые детали, позднее утраченные: «веселые» просятся к старухе ночевать, чтобы «гудки посушить, / Тонки струны посучить». В сравнительно позднем новгородском тексте сохранено имя старухи — Федора. У ее дочери была как раз вечеринка, появлению скоморохов все обрадовались. Началось веселье. «А один-то веселой — он догадлив был»: подслушал разговор хозяйки о накопленных и припрятанных деньгах:
Первой веселой стал в гуселечки играть,
Другой веселой — под гуселечки плясать.
Третей веселой — половицу подымать,
Половицу подымать, кубышечку выставлять. —
Ну, пойдем, братцы-ребята, под ракитов куст,
Станем денежки делить, Будем бабушку хвалить:
Ты живи, стара, подоле и копи денег поболе.53 [53 Вар.: Бабушка Федора, поживи, радость, подоле (Новгор. ГВ. 1876. № 37)].
Мы дом твой знаем, опять зайдем!
Мы кубышку твою знаем, Опять возьмем!
Тебя дома не застанем — Твой дом сожжем!
(Чулков. II. № 198; Соб. 6. № 544)
«Вороватые скоморохи безжалостны к глупым мужикам, которых они обирают, да еще издеваются над ними. Они выходцы из иной социальной среды, деклассированные обитатели городского посада. И хотя скоморохи принимали участие в народной обрядности, потешали крестьянскую аудиторию на свадьбах и давали уличные представления, они оставались чужды народу и особенно крестьянскому миру, к которому относились с затаенной неприязнью», — считал в поздний период своей деятельности А. А. Морозов (З. С. 62). Он прав в какой-то мере, если иметь в виду последний период существования скоморохов. Сам исследователь в начале статьи ратовал за иной дифференцированный подход. В какой-то достаточно долгий период народ относился к ним доверчиво, появление их радостно приветствовал — свидетельств подобного отношения в песнях предостаточно.
Они были настолько близки населению, что приглашались на семейные торжества и на свадьбы, и похороны, и Святки, и Масленицу, и на вьюнины. Нужна была не одна эпоха вполне доверительных отношений, чтобы их отразили песни, тем более песни свадебные. К XVII в. полностью сложился и свадебный обряд, и песенный репертуар. Скоморохи упоминаются в нем вовсе не как случайные лица. Таковыми они стали позднее, когда сами они начали в народе забываться, а песни их, шутки оставались.
Когда в силу неблагоприятных обстоятельств скоморохам кое-где пришлось «голова кормить» воровством и разбоем, их действия также получили иную социальную направленность, что опять-таки рассказали они в своих «удалых» песнях:
И мы пьем-едим на Волге все готовое,
Цветно платье носим припасеное.
Некий генерал из Казани отправляет за ними часты высылки: «Они ловят нас, хватают добрых молодцев» (Чулков. И. № 151). Без поддержки какой-то части населения скоморохи из среды вольной и воровской не могли бы существовать. Но и в этом случае за внешним удальством и веселым цинизмом в песнях ощущается безысходность и трагедия, за дерзким иногда самооправданием — горечь и ирония с насмешкой над самим собой. Характерна в этом отношении известная как классический образец песня «Не былинушка в чистом поле зашаталася, / Зашаталася бесприютная моя головушка». Это своеобразная «отходная» по былой воле, безнаказанности, «отходная» и по скоморошеству, по профессии, которая стала запретной и перестала быть источником существования:
Уж куды-то я, добрый молодец, ни кинуся, (кидался?)
Что по лесам, по деревням все заставы,
На заставах все крепкие караулы.
Они спрашивают печатного пашпорта
Что за красною печатью сургучевой.
У меня ль, у добра молодца, своеручной,
Что на тонинькой на белой на бумажке...
(Чулков. 1913. Ч. И. № 148)
Помимо песен, исполненных глубокого чувства и высокохудожественных по форме, сохранились короткие песенки и пословицы из сказочек-бывалыцин о приходе скоморохов, одновременно увеселявших народ и грабивших. «И теперь от многих старожилов можно слышать, — вспоминал И. Д. Беляев, — рассказы о том, как, подходя к селу, скоморохи разделялись на партии, из которых одна отправлялась в село воровать, а другая пением и прибаутками занимала жителей, часто рассказывая им про то самое, что делалось у них в домах. В Московской губернии близь Можайской дороги, верстах в двадцати от Москвы есть деревня Ликова. Там доныне хранится рассказ о том, как ватага бродячих воров-музыкантов однажды расположилась близь деревни и потешала жителей следующей песней:
Ай, матушка Ликова, / Пришей к шубе рукава!
Воротившись домой с этого спектакля крестьяне не нашли большей части своих овец» (Беляев. С. 83). «Есть основание думать, — там же говорит исследователь, — что большая часть песен, пропетых некогда скоморохами, и сцен, ими разыгранных, выливались у них экспромтом и были в тесной связи с обстоятельствами, при которых давали скоморохи свои представления».
Признавая неизбежный элемент импровизационности, мы, однако, можем наблюдать существование определенной схемы в такого рода импровизациях, своеобразной традиции. При описаниях подобных действий обычно записывался (или запоминался) лишь текст песенки, а рассказ опускался. Таков широко известный в Прикамье и Карелии текст в форме диалога хозяина с вором:
— Денной разбой! Погоди, постой!
Ведь и лошадь не твоя, да и сбруя не твоя! —
— А, сани не наши, хомут не свой, Погоняй, не стой!
(Архив автора)
Подобные способы воровства отражены и поговорками. «Вздумали думу худую: увели корову чужую» и с насмешкой: «У нашего старосты четыре радости: лошади пропали, коров не найдут; два брата в солдатах, сестра в денщиках» (Даль. П-цы. С. 160, 163).
Популярна была и сказка о воре-гудочнике с песенкой. Один из ее вариантов был записан и опубликован М. А. Стаховичем. Другой сохранился в архиве П. В. Киреевского в виде беловой копии без указания места и времени записи.54 [54 ОР РГБ. Архив Киреевского П. В., ф. 125, п. 27, № 258]. Если верно высказанное А. Д. Соймоновым предположение, что автограф, возможно, Д. А. Валуева тогда можно полагать, что текст из Поволжья. Ввиду уникальности самой записи приведем ее полностью:
«Воры пришли окрасть мужика. Двое входят в избу под видом гудочников, третий крадется воровать мимо окон. Один из гудочников играет. Бабы пляшут. Гудочник (второй. — З. В.) поет:
Ох, ты, Ванька, нагнись!
Ох ты, Ванька, нагнись!
Твоя шапочка ала —
Видно с красного окна!
Пру яго! Пру яго! Пру яго, яго, яго!
Вор влез в клеть и обшаривает ее. Гудочник смотрит и видит масло:
И того не забудь,
Что у кашицу кладуть!
Пру яго! Пру яго! Пру яго, яго, яго!
Вор не знает, куда положить краденое. Гудочник поет под тот же напев:
А и бабья рубашка —
А и чем не мешок? Рукава завяжи —
Да что хошь положи! Пру яго! Пру яго! Пру яго, яго, яго!
Вор подходит к лошадям. [Гудочник поет]:
А ты каряго бери! А ты сераго бяри!
А гнедого ня бяри — Он не годен никуды!»
В Тамбовской губернии куплет о бабьей рубашке записан как пословица, а в Томской — пелся при сходных обстоятельствах.55 [55 Стахович М.А. Собрание русских народных песен. СПб., 1854. Тетрадь 2. С. 9; ИРЛИ. Р. V, ф. 162, оп. 2, п. 1, № 2].