РАЗДЕЛ 1. СКОМОРОХИ И ПЕСНЯ

1. Образ скомороха в песнях

      Проблема «Скоморохи и песня» имеет несколько аспектов.
      1. Изображение скоморохов, упоминания об их выступлениях, действиях, песнях, плясках, их оценки и характеристики, данные им в народной среде.
      В песенном материале этого рода можно выделить два аспекта: в одних песнях о скоморохах упоминается ласково и с любовью; в других они предстают людьми, злоупотреблявшими доверием народа, поворовывавшими, участвовавшими в грабежах, разбойничьих вылазках и нападениях. Они сами ярко и правдиво раскрыли свою неблаговидную роль в песнях о воровстве и разбое, содержащих при этом острую социальную сатиру, представлявшую своеобразное оправдание насильственных действий.
      2. Песни, созданные некогда самими скоморохами, входившие в их репертуар; в них с большей или меньшей долей вероятности можно обнаружить следы их творчества. Это «скоморошины» и их разновидность — небылицы, бессюжетные произведения, создающиеся по принципу цепочной связи, представляющему, по определению Л. М. Ивлевой, «способ художественного развития произведения во временном аспекте» (Ивлева. 1. С. 122); М. Н. Сперанский заметил о скоморошинах, что это «песни, которые с наибольшей степенью вероятности можно счесть результатом прямого авторства скоморохов» (Сперанский. 1. С. LVII). В. Я. Пропп определил их как «эпические песни о веселых происшествиях или о происшествиях невеселых, но трактуемых юмористически» (Пропп. 5. С 63).
      Наряду со скоморошинами и небылицами существуют песни, в которых сохранился небыличный характер сюжета, но отдельные составляющие его мотивы реалистичны, иногда сохраняют приметы эпохи, хотя сущность содержания завуалирована.
      Перейдем к рассмотрению того, каким изображает скомороха песня. Его образ запечатлен песенным фольклором с достаточной полнотой. Прослеживается определенная эволюция в изображении скомороха, намечены отдельные стадии его общественного положения. С яркостью и наибольшей полнотой образ скомороха запечатлен в песне «Вдоль по улице молодчик идет», известной по песенникам уже в XVIII в. Она принадлежит к русской песенной классике. В большинстве вариантов содержатся нескромные шутки о женитьбе на старой бабе, сопровождаемые лихим припевом «Ой, жги, жги, жги, говори». Напев ее проанализирован Н. Д. Финдейзеном, считавшим и содержание песни, и напев произведением скоморошьего искусства (Финдейзен. С. 168-169).
      В начале песни представлен образ нарядного, уверенного в себе скомороха, музыканта и певца, знающего, что им любуются, и весело пошучивающего насчет женитьбы:

      Вдоль по улице молодчик идет.
      Вдоль по широкой удаленький.
      Как на молодце смур кафтан,
      Опоясочка шелковая.
      На нем шапочка бархатная,
      А околышек черна соболя,
      Сапожки сафьяновые,
      Рукавички барановые,
      За них денежки не даванные —
      Со прилавочка украденные.
      Под полою он гусли несет,
      Под другою — дуду-загуду.
      Как струна-то загула, загула,
      А другая выговаривала...9
      (РО ИР ЛИ, ф. 690, оп. 2, л. 17 а; ср.: Соб. Т. 7. №82-89)

      Молодец горюет, что старую бабу надо киселем кормить, молоком поить, а если дать пироги — «пойдет баба в три ноги». Шутка о старой бабе — излюбленные у скоморохов. В былине-скоморошине «Птицы» (Гф. № 62) калика Иван Фепонов заканчивает исполнение подобной же шуткой:

      То-то старуха на печки,
      То-то старухи надо ества —
      Кринка овсяного теста!
      А ела бы старуха, молчала,
      Молчала бы старуха, не ворчала!
      (стихи 174-178)

      В песнях из западных губерний внешний облик скомороха предстает несколько иным: в его одежде отмечены черты, сближающие его с западноевропейскими шутами, но описываемые и увиденные глазами русского зрителя:

      На нем голевой кафтанчик-полудурьице:
      Полудурьице развевается,
      Миткалинова рубашка белеется,
      Скомороховы монетки трепещутся.10 [10 Ср.: Непробучена рубашка по пятам, / Опоясочка шелковенькая, / Двадцатипятирублевенькая (Шейн. Великорусск. № 610. Ср.: Сибирь №107-108).
      Скоморошки - люди добрые, / Скоморошки очестливые. 
      Скоморохи высоко себя ведут, / Скоморохи зелена вина не пьют. 
      Они трубочки не курят табаку, / Они шапочки не носят на боку].
      (Шейн. № 784)

      В ответ на поношения скоморохов в церковных «Словах» и государевых грамотах, в некоторых песнях выражено подчеркнуто-уважительное отношение к ним и даже возвеличивание некоторых их добродетелей:

      Как по улице идет молодец.
      Неженатый вдоль по широкой идет,
      Под полою носит гусельцы,
      Под правою носит звончатые.
      Струна струну как бьет, как бьет,
      Струна струне приговаривает...
      (Чудков. II. № 196. С. 477-478).

      Песня опровергает представление о скоморохах как «скаредных» пьяницах и носителях всяческих пороков. На Урале и в Западной Сибири была распространена игра «В скомороха» под песню «Скоморох идет по улице». Она сохранилась в памяти жителей до 1980-х гг.11 [11 Записи этой песни-игры сделаны К. Н. Прокошевой в 1978 г. в поселке Северный коммунар и в 1984 г. в селе Большая Соснова Пермской облачи. Ср.: Сибирь. № 119]. Скоморох, находясь в хороводе, просит разрешения ночевать у той или иной девушки, пока одна из них не примет его в пару. В варианте этой песни, записанном в Барнауле в 1962 г., просьбы скомороха скромностью не отличаются:

      Скоморох, скоморох молодой, / Скоморох неженатый, холостой!
      Скоморохи — люди вежливые / Скоморочки необидливые.
      Скоморох идет по улице / Веселой идет по широкой,
      Он стучится, колотится, / Ночевать у девки просится:
      Ты пусти, пусти, девица, ночевать / Пригласи-ка веселого постоять.
      На печку на тепленькую, / На кроватку на тесовенькую,
      На постельку на пуховенькую.
      (Морозов И. С. 151—161: несколько вариантов).

      В «Памяти» 1657 г. рекомендовалось сурово наказывать и штрафовать жителей, покровительствующих скоморохам. В песне выражено иное отношение:

      Чья это умная дочь, / Чья это разумная дочь
      Пустила скомороха ночевать, / Пустила молодого постоять?
      (Барнаул. № 10. С. 16)

      В подобных текстах нельзя исключить авторское влияние самих скоморохов, но в данном случае важно, что песни были приняты, хранились в народной памяти и разыгрывались в хороводе, чего не произошло бы, если бы они не отвечали народной оценке и не выражали народное отношение к «веселым».
      Богатым женихам обычно предпочитается скоморох. В записи 1831 г., сделанной П. В. Киреевским в Подмосковье, героиня песни — молоденькая вдовушка. За нее сватаются дворянин («Сказывал житье-бытье, богачество: / Сто дворов крестьян да село в барыгах») и купец («Сватался за вдовушку гостиный сын, / Сказывал житье-бытье: посад да корабль»). Она выбирает скомороха:

      Думаю-подумаю: пойду за него!
      Разумом раскину — быть делу так.
      Он не уедет, не кинет меня.
      Буду я жить все вместе с дружком.
      Сыта ль, не сыта — всегда весела.
      Пьяна ль, не пьяна — скачи да пляши.
      Звана ль, не звана — всегда во пиру.
      Чья-су такова? Скоморохова жена.
      (НС. № 2944; ср.: Соб. 7. № 59)

      В записи П. И. Якушкина из Орловской области подчеркнуто особо почетное положение жены скомороха. Ее — «кто бы ни пошел, всякой тетинькой зовет»:

      Здравствуй, здравствуй, тетинька, скоморохова жена! —
      Эка шельма, бестия, какой чести дожила!

      Текст песни процитирован И. Д. Беляевым раньше, чем был опубликован (Якушкин. 2. № 157). В песнях неоднократно подчеркивается уважительное отношение к жене скомороха, участнице его игры и пляски: «Чист ли двор? Метена ли изба? / Плясея пришла. Скоморохова жена».12 [12 Раев В. Е. Воспоминания из моей жизни // (ОР РГБ, ф. М. 1498, тетрадь 1, № 2а, л. 7 об.). См. также: Никольская А. Д. Скоморохова жена: Пьеса // Светлый луч. 1909. № 7. С. 2231-2247. В пословицах: Хоть есть нечего, да жить весело. Скоморохова жена всегда весела (Даль. П-цы. С. 822)].
      «Есть основание думать, — писал И. Д. Беляев, — что большая часть песен, пропетых скоморохами, и сцен, ими разыгранных, выливались у них экспромтом и были в тесной связи с обстоятельствами, при которых давали скоморохи свои представления» (Беляев. С. 81).
      И на гулянье, и на вечеринке (вечерке — по-северному) девушка всем удовольствиям предпочитает скомороха, противопоставляя его даже церковнослужителям:

      Ничего мне не надобно: / И ни меду, ни сахару,
      Ни изюму мне сладкого, / Ни вина мне зеленого,
      Ни попа мне духовного, / Ни дьячка мне соборного!
      А мне, Донюшке, надобно / Мне Мишутку с шуткою,
      Иванюшечку-гудошничка, / Семеновича — скоморошничка.
      (Соб. 7. № 254; Балакирев. № 25)

      Подобное отношение к скомороху выражено и в вечерочной песне вологжанок:

      Сеня-косеня, не бегай по сеням, / Не топай ногой, не качай головой!
      Мне не быть за тобой, / Мне не надо с бородой!
      Надо парень молодой, / Надо дудошника, балалаешника.
      (Волог. сб. 1885. С. 85-92)

      Появление скомороха-музыканта было сигналом для сбора на игрище; он был организатором веселья:

      Идет любчик мой горой, несет гусли под полой,
      Сам во гусельки играет, приговаривает:
      Ах, девки, к нам! Молодицы, к нам!
      (Прач. II. № 26. С. 50)

      В XIX в. был популярен фрагмент песни о ходоках-скоморохах, сделавших в пути себе по гудочку. Его цитирует И. Д. Беляев (с. 75):

      Прошли скоморохи, прошли молодые,
      Молодые, веселые,
      Увидели кусточек, увидели ракитов,
      Зеленый дубочек.
      Они срезали по пруточку, они сделали по гудочку,
      Навязали струны.
      Ох, вы, гудки, не гудите, мово батюшку не будите,
      Моей матушке не мешайте!

      Часто этот фрагмент контаминировался с игрой «Утушка моховая» и с мотивом убийства «родна брата» или «брата Романа». На место его гибели и указывают скоморохи своей игрой — мотив, известный из сказки о чудесной дудочке, также рассказавшей про убийство девушки завистливыми сестрицами или подругами. Песенный фрагмент о скоморошках с гудочками использован и в песне о проводах Масленицы, записанной в Торопце:

      Ах ты, свет, наша масленица! / Где ты ночесь ночевала?
      Под кустом на дорожке. / Ехали мимо скоморошки.
      Они вырезали по пруточку, / Они сделали по гудочку.
      Вы, гудочки, не гудите, / И вы масленицы не будите.
      Наша масленица дорогая, / Еще пьет винцо зеленое.

      П. В. Владимиров в своем «Введении в историю русской словесности» назвал песню замечательной (ЖМНП. 1895. № 1. С. 339-340), на что указал П. С. Богословский и привел пермскую колыбельную, содержащую этот же фрагмент; его конец иной:

      Вы, гудки, не гудите:/ Батюшка не будите!
      Батюшка за рекою / Пьет винцо зеленое,
      Ест пирожки яровые,/ Шанежки крупеные.
      (ПКСб. 1.С. 72)

      Близкий вариант текста с проводами Масленицы скоморохами но с другим распевом приведен в «Воспоминаниях» В. Е. Раева:

      А мы масленицу прокатали, / Прокатали, душа, прокатали!
      Свет наша масленица дорогая, / Дорогая, душа, дорогая!
      Ночевала под кустом на дорожке, / На дорожке, душа, на дорожке!
      Мимо ехали скоморошки, / Скоморошки, душа, скоморошки!
      Они срезали по пруточку / По пруточку, душа, по пруточку! —
      и пр. с окончанием: «И вы, гудушки, не гудите, и вы масленицу не будите» (ОР РГБ, фонд М. 6498, п. 2 а, л. 3 об.). Варианты с разными контаминациями: Новиковский песенник. Ч. 6. № 196; НС. № 2639; ОЗ. 1860. Т. 129. № 4. С. 324; ЖС. 1896. Вып. 2. С. 224-241; Нижегородский сборник. Т. IV. 1871. С. 224-225; Карнаухова. № 127 и др. Мотив изготовления гуслей есть в игровой песне «Стояла рябинушка на городе»:

      Шли скоморошки из Нова города, / Секли рябинушку под самый корешок,
      Рассекли рябинушку начетверо, / Сделали из нее гусельцы.
      Кто в гусли играет-наигрывает?

      Далее припеваются имена молодца и девушки, которую он «тешит-потешает» своею игрой (НС. № 1192; Соб. 4. № 572). Позднее слово «скоморохи» исчезло, появляются «ребята» и «купчики», вместо гуслей делают лодку, приглашают в нее девушку — сюжет получает другое развитие, что приводит к контаминациям с песней «Ивушка, ивушка зеленая моя» (Вологда. № 194; Печора. № 11).
      В вологодских песнях-небылицах скоморох веселит народ в кабаке, поэтому девушка заявляет: «А мне надо молодца / Из царева кабака. / Чтобы шапочка смеялась, / Рукавицы говорили, / Говорили, баили» (Шемякина. С. 78).13 [13 Позднее этот мотив стал признаком веселого ярославского купца:

      Ярославский-от купец / Разудалый молодец...
      Он и ходит, он и носит / Черну шляпу со с пером.
      Черна шляпа-то смеется, / Перчаточки говорят...
      (Печора. № 336)].

      В песнях есть и дочь скомороха, настоящая лирическая героиня:

      Меня матушка плясамши родила. / Меня крестили во царевом кабаке,
      А купали во зеленыем вине. / Отец-крестный — целовальник молодой,
      А мать-крестна — винокурова жена, / А батюшко — с гудочного двора.
      (Балакирев. № 13)

      В Удмуртии записана в 1978 г. песня, в которой девушка отказывается возвращаться домой с отцом, мотивируя отказ так:

      Пиво да вино, / Медок-холодок,
      Скрипка-гудок, / Молодец-плясунец.
      Ночку ночую — / Домой пойду.
      (Шемякина. С. 77)

      В другой песне, записанной там же, поплясать под гусли не прочь и старушки, но молодец предпочитает играть и плясать для девиц:

      А я буду с вами играти, / Танцевати, танцевати!
      Для вас гусли заиграют, / Заиграют, заиграют!
      Резвы ножки затопают, / Затопают, затопают,
      У рук пальцы защелкают, / Защелкают, защелкают!
      (Шемякина. С. 78)

      В Удмуртии обнаружен был целый слой песен, где героем представлен скоморох «с атрибутами своего искусства: гуслями, скрипками, гудками», — замечает Е. П. Шемякина, отмечая двойственное отношение к нему: «смех включения» и «смех исключения» — по И. П. Смирному. В вологодских песенках-перегудках, которых Н. А. Иваницкий записал более тридцати, вся Вологда предстает сказочным городом веселых скоморохов:

      Там мосты калиновые, / Перекладины малиновые,
      Там шапка смеется, / Колпак говорит...
      (Вологда, № 595)

      Богатая хозяйка-литвинка отдает свою третью дочь замуж за скомороха-музыканта, считая такое замужество выгодным:

      Третью дочь отдал за дудочника, за сопелочника,
      Отдал за такого, за невеликого:
      Сам он усастый, сам бородастый. <...>
      Когда зятья приезжают в гости к родителям своих жен с подарками, то:
      Третий зять едет, воз дудок везет, / Воз сопелочек везет.
      Воз сопелочек везет: / Батюшке-то дудочку, матушке сопелочку,
      А сестрице в обе руки, / Нехай она дует. Пока жива будет.
      (Бирюков. 1. № 31)

      В детских потешках показан впечатляющий приход скоморохов в деревню. Их слышат и угадывают издали: «Как за речкой собачка потявкивает, / А медведь на ремешке порявкивает». Песня вспоминает: «Шли, шли, шли скоморошки / Вверх гузном по дорожке».14[14 РО ИРЛИ. Р. V, колл. 229, п. 1, № 277, 1979. Каргопольский район]. В детском воспроизведении непонятное и старинное «гузном» заменилось «Кверху дном», так могут ходить таинственные и непонятные современным детям «сковорошки».15 [15 Архив МГУ. ФЭ 1964, 05 : 2453. Дер. Полесье Архангельской области; там же 1965, 05 : 6763. Потешная сказка. Дер. Верховье Приозерского р-на Архангельской области].
      В пермских вариантах игровой песни «Утушка» (откуда взяты приведенные выше примеры из архангельского фольклора) двустишие со скоморохами, идущими «кверху гузном», полностью исчезло, но слово «скоморошки» сохранилось: «Вы, скоморошки, не зыците, /Моево бацька не будите» (Пермские ГВ. 1863. №37. С. 192).16 [16 Записи П. А. Вологдина в Рождественской волости на р. Обве Пермской губ. // Пермские ГВ. 1863. № 37, 50].
      Запреты на искусство скоморохов отразились в отношении к словам-синонимам (дудник, гусельник, гудошник, сопельник, веселой, плясовой). Их считалось грешным произносить, что запечатлено в упомянутой выше польско-литовской песне про пятерых дочек литвина. Ее варианты записаны в Орловской, Псковской областях, на Урале и на Украине. Литвин успешно выдает всех замуж, кроме 5-й:

      Першую отдав за хлибороба.
      Другую отдав за дячека,
      Третью отдав за шевчика:
      Четвертую — за коробейника.
      Пятую отдав... дух святы з нами!
      Не тут кажучи, споминаючи,
      З димом, с чадом з нашея хаты!
      За дудника!

      Несмотря на такое чурание от слова «дудник», песня заканчивается выражением благодушного отношения к его ремеслу, так что чурание было, видимо, больше напоказ и «для порядка». Зятья навещают тестя с дарами, продуктами своего ремесла:

      Пяты зять едет... дух святы з нами!
      Не тут кажучи, споминаючи,
      З димом, с чадом з нашея хаты! —
      Воз дудок везет!
      Батькови дудка, маткови дудка,
      Братцеви свистелка, сестрице гучки,
      Сестрице гучки в обе ручки!
      Нехай гуде, нехай жива буде.17 [17 Песню находим в семи песенниках XVIII в.: Позднеев А. В. Польские книжные песни в русских рукописных песенниках XVIII века и славянские литературы. М.; Л., 1963. С. 158-167; Якушин Т. Т. 1. № 399; Котикова Н. Л. Народные песни Псковской области. М., 1966. № 100. Ср. замену скомороха «сиротой»: Морозов И. С. 157-160].

      Об исчезновении из народной лирики названия «скоморох» с его синонимами свидетельствуют многие тексты. Изменения претерпел и фрагмент с описанием одежды скомороха европейского образца: полудурьице заменил кафтан:

      Тут-то шел-прошел детинка, хорошо очень убран,
      Хорошо очень убран, голубой на нем кафтан,
      Полы машутся, раздуваются,
      Миткалевая рубашечка беляется.
      (Соб. Т. 3. № 560; ср.: № 459, 461)

      Следует, однако, заметить, что в былинах скоморохи уцелели вместе с синонимом «веселые». Возможно, это объясняется тем, что весь эпический фонд уцелел на окраинах страны, где и был обнаружен в 1860-х гг. и позже, пока не исчез полностью под влиянием политических и экономических перемен. В известной скоморошине «Птицы за морем» соловей сравнивается с образом «веселого» и потешает самого царя — деталь достоверная и хорошо известная в скоморошьей среде:

      Соловеюшко был веселые <...>
      Всякие свирела играе,
      Все ли царя спотешае.
      (Гф. № 298)

      Как видим, певец не знал смысла слова «свирель» и заменил им понятие напевы, мотивы, считая близким.
      В песнях скоморохи не просто упоминаются. Нередко в отдельных песенных эпизодах речь идет об их выступлениях перед публикой. Песня «Ах, суздальцы, володимерцы» в собрании И. П. Сахарова фрагмент, в публикации Н. С. Лескова — фрагмент плясовой песни, в собрании П. В. Киреевского — также плясовая, (самостоятельный текст) заключает в самом содержании указания на пляску скоморохов с колокольчиками. Они спрашивают:

      — Ах, суздальцы, володимерцы,
      Когда ваши жены именинницы? —
      Поскакать бы, поплясать с колокольчиками,
      С колокольчиками, болобольчиками.
      Ах, станем говорить, выговаривати,
      Черно на бело выворачивати.
      (Сахаров. 1. С.217)

      В варианте, записанном П. И. Якушкиным, далее следует ответ, содержащий жалобу на господ:

      В середу Арины, в пятницу Соломониды,
      А в субботу на работу!
      На барщину гонют рано,
      А хлебушка дают мало.18 [18 ЛН. Т. 79. С. 401. № 16; Якушкин. 2. № 230; ср.; Соб. 7. № 276; Лесков. 3. С. 358].

      В одном из рукописных песенников XVIII в. (РНБ, собр. С. А. Соболевского Q. XIV — песенник Николая Рубелева, скоропись) в песне № 11 сохранился фрагмент, близкий цитированному:

      Еще кто бы накутил, намутил,
      Еще кто бы поскакал, поплясал,
      Еще кто бы про Неву-реку сказал?

      Но в этом фрагменте заключено лишь воспоминание о скоморохах, которые не названы. А. С. Фаминцын опубликовал песню о выступлении канатного плясуна и «крысиного господина» (дрессировщик?), содержащую укоры по адресу мужиков-мироедов. Он привел и свидетельство Самуила Маскевича, записавшего в дневнике (1611 г.) что русские имеют у себя «блазнов», кривляющихся на канате и развлекающих публику песнями, «большею частью бесстыдными».19 [19 Фаминцын. С. 94, 126-127. В «Переписной книге Москвы 1638» (М., 1881) говорится: «От Денисья в переулке во дворе немчин Ермил, что по конатам ходит» (с. 74) — т. е. живет в этом дворе, а по профессии канатоходец]. Вот начало этой песни:

      А крысиный господин по канату выходил,
      По канату выходил, со стариками говорил:
      — Ах вы, стары старики, мироеды-мужики,
      Мироеды-мужики, воры-ябедники!..

      По записям этой песни в 1840-х гг. видно, что упоминания про канатного плясуна утратились, но обличительная часть песни сохранилась:

      Старики наши старые, у вас бороды седые,
      [У вас бороды седые], усы стриженые!
      Бородами шевелите, господина веселите.
      Господа наши такие нерассудливые...
      (Якушкин. Т. 1. № 255)

      Один из фрагментов песни попал в приговоры свадебного дружки, усилившего обличительный характер песни элементами бытовой сатиры:

      Ах вы, стары старики, седые ваши парики!
      Ваше дело <...> в анбар забрести да пшеницы нагрести,
      Да в кабак отнести, да пьяным напиться,
      Да со снохой на печь забиться.20 [20 Завойко Г. К. Верования, обряды и обычаи великороссов Владимирской губернии // ЭО. 1914. № 3-4. С. 162].

      Дерзкие выпады по адресу мироедов не случайны: у скоморохов были с ними свои счеты. Известно, что хотя челобитные на скоморохов и писали священники, но по жалобам социальной верхушки сельского населения, что подробно рассмотрел А. А. Белкин (с. 84-90).
      В песнях отразились воспоминания о музыкальном аккомпанементе, сопровождавшем исполнение песен. Начало некоторых произведений представляет как бы имитацию наигрыша на народных инструментах: «Ай, диди, диди, диди, диди, диди!» («Старина о большом быке»); «Ах, тара-тара, тара-тара-тара» (Песня о Кострюке в исполнении М. Д. Кривополеновой). Два следующих запева записаны П. С. Богословским в с. Голубята Соликамского уезда Пермской губрении:

      Ох ты, дудочка, дуй, дуй, дуй!
      Сподуванчик дувай, дувай, дувай!
      Наша барыня, гуляй, гуляй, гуляй,
      Не гляди на людей, на людей.

      Из этого начала ясно, что скоморохи наигрывают и припевают, чтобы развеселить некую, видимо, богатую барыню, боявшуюся осуждения.

      Трынки, трынки, три полтинки!
      Заиграй, моя волынка,
      Не стучи, моя дубинка!
      Сколько браженьки ни пити,
      Все нам пьяненьким не быти!
      (ср. Соб. 7. № 307)

      В песне заключен намек на награждение деньгами и угощение не только брагой: с нее пьян не будешь. Подразумевается, что вино было бы лучше. Любопытно проследить, как происходил процесс забывания исчезнувших из народного быта инструментов; в печорской песне упомянут «легонькой детинка»:

      Он не в сряде, не в наряде,
      В тонкой беленькой рубашке <...>
      На плече несет да винтовку,
      На другом несет да сыповку.
      Не винтуй, моя да винтовка,
      Не сыпуй, моя да сыповка,
      Не играйте, мои гусли.
      Не вводите парня в мысли...
      (Печора. № 215)

      Вместо забытой волынки в песне появилась винтовка, вместо дудочки, называемой «сиповка», возникла «сыповка» с неясным глаголом «не сыпуй». Лишь упоминание гуслей позволяет понять, что в песне перечислялись музыкальные инструменты, с которыми скоморох спешил беззвучно уйти, чтобы не жениться на «старой бабе», как видно из дальнейшего текста песни, оборванного в его третьей части. На мысль о скоморохе наводит не только перечисление инструментов, но и эпитет «легонький» — к слову «детинка», заменившему «веселого молодца».
      Появление некоторых искажений и замен в песенных текстах иногда невозможно объяснить. В другом варианте этой же песни, определенной Н. Д. Финдейзеном как скоморошья по содержанию и напеву, вместо струны появилась «щепица». В песне: «Вы послушайте, ребята, что струна-то говорит» вдруг поется: «Вы послушайте ребята, что щепица говорит» (Печора. № 265). Возможно, записавшая и опубликовавшая песню Н. П. Колпакова не смогла прокомментировать собственную полевую запись и объяснить, почему вместо «струна» пропели «щепица». С. Н. Азбелев полагает, что это местное название струны, образованное от глагола «щипать» (струны). Слово «щипица» с этим значением не зафиксировано в словарях северных говоров.
      Упоминаниями о гуслях (реже — о скрипке и волынке) полны песни Печоры. К сожалению, составители опубликовали не всегда лучшие варианты. Записи 3. И. Власовой, В. Л. Коргузалова и В. В. Митрофановой использованы лишь в исключительных случаях. Остальные тексты — от Н. П. Колпаковой, не представившей в архив своих полевых записей, поэтому выяснить некоторые недоразумения с текстами невозможно. Но и среди опубликованного материала читаем, что девица «спать ложилась ко милому на колени,/ На колени под гуслями»(?). Далее следует более позднее, видимо, добавление «Мил во скрипочку играет, / Меня, младу, спотешает» (Печора. № 101). В варианте другой песни, не использованном в публикации, — описание музыкальной игры: «Во беседе сидит старой... / На коленях держит гусли. / Держит гусли золотые. / По гуслям-то бежат струны. / Бежат струны звончатые» (НС. № 1318. Ср.: Печора. № 107).
      Из рассмотренного песенного материала видно, что народ в песне сохранил память о скоморохах, их выступлениях, различных действиях на игрищах, городских площадях и в кабаке, направленных на организацию игры, веселья, пляски. Песня запечатлела их нарядными и в шутовском платье, бесприютными путниками, ищущими ночлег. Отмечается доброе и сочувственное отношеник к ним населения, в особенности молодежи. Видимо, в песнях отразился длительный период существования скоморошьего сословия, когда положение его было узаконенным. Тогда скоморохи служили своим «ремеслом» простым людям, населению деревень, сел и городских посадов. Мы не нашли в песенном фольклоре с упоминаниями скоморохов каких-либо отрицательных оценок их поступкам и действиям, их выступлениям. Конечно, судить приходится по тем «малым остаткам глубокой старины», в которых и запечатлены образы скоморохов, «путников по нашему фольклорному наследству» (В. Лихоносов).

2. Следы скоморошьего репертуара

      К признакам скоморошьего авторства принято относить тексты с небыличным типом сюжета и, добавим, наличием внутренней оппозиционности, не всегда заметной неискушенному слушателю да и самим исполнителям, но хорошо понятной современникам событий, использованных как зерно сюжета. Другой особенностью, которая проявляется через длительный период, можно считать полное отсутствие или небольшое количество вариантов текста (это не касается разбойничьих песен, где причины популярности не однозначны и в основном понятны). Созданные при участии скоморохов тексты как бы не успели обрасти вариантами и достаточно широко разойтись в народе, когда интерес к ним был пресечен угрозами наказаний. Они сохранились в местах, где была жива память о пребывании в крае скоморохов и их выступлениях. Другой причиной неширокой их популярности стало само содержание. В основе песенного сюжета нередко заключен факт, мало что говорящий более поздним слушателям. Он был понятен и интересен для людей, живших, как правило, столетием раньше. Подобные песни становятся раритетами и доходят до потомков в том случае, если попадут на карандаш собирателю. Это относится и к эпическим произведениям («Старина о большом быке» — два варианта, «Путешествие Вавилы со скоморохами» — три записи, но два варианта, т. к. тексты А. Д. Григорьева и О. Э. Озаровской совпадают и др.) и к некоторым хороводно-игровым, и плясовым песням. К числу таких редких плясовых песен относится следующая, записанная на Урале в двух вариантах.21 [21 Первый вариант записан в 1962 г. в Чайковском районе Пермской обл. (РО ИРЛИ. Р. V, колл. 229, п. 1, № 164)].

      1. Уж я в Томским, в Тобольским бывал,
      Я такого чуда-дива не видал!
      Уж я видел диковинку.
      На диковинке смеховинку:
      На базаре сын отца продает,
      На обродочке споваживает,
      Старичоночка поскакивает,
      Бородой седой потряхивает.
      Бородешенька седешенька,
      Ни к чему же не годнешенька.

      2. На базаре сын отца продает,
      На обротке поваживает,
      Полтораста запрашивает.
      Полтора рубля — набитая цена!
      Старичонко поскакивает,
      Бороденкой потряхивает.
      (Бирюков. 2. С. 115)

      Казалось бы, что эта песня своим содержанием противоречит одному из древнейших установлений человеческого общества, так называемому «отцовскому праву», существовавшему в Древнем Риме: «Отеческая власть (patria Potestas), в том виде, как она, по Дионисию, была учреждена Ромулом, включала в себя не только право жизни и смерти, право сажать сына под замок и бичевать его, но и право держать его закованным на сельских работах и даже право продавать его ради денег. Отцы имели большую власть над детьми, чем господин над рабами: раб, единожды проданный, получивши свободу, уже становился сам себе господином, а сын, единожды проданный, получивши свободу, возвращался под власть отца. Лишь после третьей продажи сын освобождался от отца».22 [22 Культура Древнего Рима. М., 1985. Т. II. С. 24].
      Историки отмечают, что черты патриархальной жестокости, допускавшей уподобление сына рабу, исчезают из общественного сознания очень поздно, когда не только расцвет рабовладельческих отношений, но и вся система рабства уже была позади. В общественном сознании социальных низов эти пережитки были еще более живучи. Ареал влияния законоуложений Римской империи был очень велик: не только Средиземноморье, Малая Азия и Балканский полуостров, но и европейские страны, где римское право обязательно изучалось и местные законодатели подпадали под его влияние. Этого не избегла и Древняя Русь. Еще даже «Судебник» Иоанна IV признает за отцами семейств право продавать своих детей в холопство — «право, по всем признакам не практиковавшееся в Древней Руси до татарского ига» (Дубакин. С. 157). Иностранцы, посещавшие Россию в XVI в., нередко указывали на существование некоторых пережитков рабовладельчества в общественном сознании. Герберштейн в своих «Записках о Московии» писал: «Если отец, по их обычаю, продаст сына и сын каким-нибудь образом сделается свободным или будет отпущен на волю, то отец, по праву отеческой власти, может снова продать его. Впрочем, после четвертой продажи отец уже не имеет никакого права над сыном» .23 [23 Воспоминания Сигизмунда Герберштейна. Записки о московских делах //Библиотека иностранных писателей о России. СПб., 1847. Т. 2. Ч. 1. С 123].
      К. А. Неволин в «Истории российских гражданских законов» подвергает сомнению это известие Герберштейна, не считая действительным право отца до трех раз продавать сына, но он не подвергает сомнению право отца продавать своих детей в рабство (Неволин. Т. 1. С. 324-325).
      Английский путешественник Дженкинсон, также посетивший Россию в XVI в., сообщал: «Я слышал о мужчинах и женщинах, которые пропивали в царском кабаке своих детей и все свое добро. Когда кто-нибудь заложит самого себя и не в состоянии бывает заплатить, то кабатчик выводит его на проезжую дорогу и бьет по ногам. Если прохожие, узнав в чем дело, почему-нибудь пожалеют такого человека, то они платят за него деньги, и тогда его отпускают».24 [24 Английские путешественники о Московском государстве в XVI веке. Л., 1937].
      В песне о продаже сыном отца подчеркнута невероятность происходящего: «Я такого чуда-дива не видал». Факт торговли отцом расценивается как явление из ряда вон выходящее, как небылица. Однако в ней заключена оппозиция старому отцовскому праву на детей, на их продажу. Сама небыличная форма, известный художественный прием скомороший, представляет в данном случае попытку остановить внимание слушателей на фактах, составляющих «страдание народной души», но попытку, прикрываемую «юмористической оболочкой произведения, созданного автором, не расположенным вовсе к веселости», — так расценивала В. Д. Кузьмина пародию в рукописной сатире.25 [25 Кузьмина В. Д. Пародия в рукописной сатире и юмористике XVIII в. // Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. 17. М., 1955. С. 149]. Ее формулировка очень точно выражает сущность некоторых скоморошьих небылиц, также пародирующих общественные нравы, обрекающие народную душу на страдание. В подобных текстах отразилось как бы столкновение различных точек зрения смежных исторических эпох: для одних правильно то, что традиционно; что освящено традицией, то свято. Для других не все традиционное следует принимать. Некоторые старые традиции бесчеловечны, в них заключена угроза будущему. В «Слове Даниила Заточника» есть эпизод, допускающий двоякую возможность продажи: «У некоего человека умерла жена; он же, по смерти ее, начал продавать детей. И люди сказали ему: "Зачем детей продаешь?" Он же ответил: "Если родились они в мать, то, как подрастут, меня самого продадут"».26 [26 Повести Древней Руси XI-XII веков. Л., 1983. С. 419, 426 (перевод)]. Ответ в стиле скоморошьего «веселого пессимизма». Под маской «смеховинки» рисуется в плясовой песне и сцена торговли немощным стариком отцом. Внимание слушателей останавливает ситуация, трагизм которой как бы завуалирован буффонной подачей самого факта. Это попытка осудить ненавистный институт купли-продажи человека, но попытка скоморошья. Песня же, когда-то отвечавшая злобе дня, давно утратила актуальность и исчезла из репертуара. Записано два ее варианта в бывших когда-то заводскими районах Среднего Урала. Иная судьба у другой песни такого же небыличного типа. Сравним два ее варианта:

      Зять на теще капусту возил,
      Молоду жену в пристяжке водил: —
      Ну-ко, ну-ко, ну-ко, теща моя!
      Тпру, стой, молодая жена!
      Тебя старую, чорт не возьмет,
      Молода жена животик надорвет!
      Сын на матери дровца возил,
      Молодую жену в пристяжке водил.
      Родну мать припонуживал,
      А жену-то приодерживал:
      — Ну-ко, ну-ко, ну-ко, матушка,
      Тпру, стой молодая жена!27 [27 РО ИРЛИ, Р. V, колл. 229, п. 1, № 105 а, 105 б.].

      В форме плясовой песни этот текст записан на Урале. На Севере, в районах былинной традиции, он имеет более замедленный эпический склад и скомороший припев.

      Небылица в лицах, небывальщина,
      Да небывальщина, да неслыхальщина.
      Старину спою да стародавную:
      Ишша сын на матери снопы возил,
      Вот снопы возил да все конопляны.
      Как стара мать да в кореню была,
      Молода жена да в пристежи была.
      Как стару матерь да припонюгивал,
      Молоду жену да приодерживал.28 [28 Григ. Т. 1. № 15 (ср. № 16); Зырянов. 4. № 32; НФ. С. 12. № 1: «Сын на матушке — он дрова возил» с запевом «Посидите-ко вы, посидушечки» (наиболее подробная разработка темы отношения сына к матери и жене)].

      В данной небылице тонко подмечен и точно передан в несколько гиперболизированной форме характерный и понятный психологический оттенок семейных отношений. Это, видимо, и обусловило популярность и даже неувядаемость песни. Но продает ли сын отца или возит снопы, дрова да капусту на матери — в наше время эти сцены все-таки не воспринимаются как «смеховинки». Это выражение «веселого пессимизма» рассчитано на грубые нравы другой эпохи и веселит лишь соответствующую ему по уровню среду. Показывая трагическое смешным, скоморохи стремились привлечь внимание общества к проявлениям недопустимого отношения к человеку. В подобных случаях их смеховые формулы заключали в себе призыв к гуманности, и в этом состоял один из забытых смыслов деятельности скоморохов, которую принято считать глумом и только. Пока их искусство могло свободно и открыто проявляться, они были и выразителями, и защитниками народных интересов.
      Одним из способов пополнения скоморошьего репертуара была переработка традиционных сюжетов. Такова довольно редкая песня о травнике (нам известно четыре варианта). Самый ранний и полный ее текст — в сборнике Кирши Данилова «Кто травника не слыхал». Второй — запись С. И. Гуляева 1830-х гг.29 [29 Гуляев. 1. Отдел XVIII. Смесь. С. 53-72]. Он дважды слышал песню, названную «Про кулика-травника» в разных местах и в статье «О сибирских круговых песнях» упомянул ее в числе других, записанных от знахаря и свадебного дружки, скрипача и лекаря Ивана Максимовича Калистратова, владевшего, как видим, многими скоморошьими специальностями.30 [30 Гуляев. 2. № 12]. Он знал и такие скоморошьи песни, как «Гость Терентьище», «Как у Спаса к обедне звонят» и былину о Добрыне с запевом «Три года Добрынюшка стольничал». К сожалению, названных текстов в рукописях С. И. Гуляева не оказалось. Третий и самый ценный по историческим реалиям текст записан М. А. Колосовым в 1877 г.31 [31 Колосов. № 3. С. 254-257. № 19]. Исполнивший песню крестьянин слободы Демянки Слободского уезда Вятской губернии Григорий Алексеевич Лозырев сообщил, что песня пелась на Новый год райщиками. Это замечание, видимо, указывает на след святочных выступлений скоморохов.
      Четвертый текст хранится в Архиве РГО, в рукописи Андрея Алексеевича Шустикова, жителя дер. Хмелевской Нижнеслободской волости Кадниковского уезда Вологодской губернии. Шустиков записал песни, свадьбы, сведения топонимического характера и пр. (К. 7, № 76, тетрадь 2, текст 71).32 [32 Власова 3. И. К вопросу о наследии скоморохов // Сохранение и возрождение фольклорных традиций / Сб. научных трудов. М., 1996. Вып. 7. С.69-89]. Регионы, где сохранилась песня, отмечены по документам присутствием скоморохов. В Вологде они объявились, вероятно, со времен И. Грозного, когда он собирался сделать этот город новой столицей, если не раньше. Писцовые книги соседнего г. Хлынова регистрируют скоморохов на протяжении всего XVII столетия.33 [33 Кошелев. 1. С. 23].
      В текстах «Зуйка» вначале создается осязаемо конкретный образ птицы:

      Невелик зуек серенькой
      У ево задок беленькой,
      Право крылышко серенькое,
      У нево ножки желтенькие.
      Чиги-виль, виль-виль, зуенек!
      И — спорхнул, полетел за реку,
      На болото, на травоньку,
      Весной на проталинку.

      В вологодском тексте птица названа «травник-жубрик». Жубрить — значит жевать, т. е. отмечена особенность, птице не присущая. Сибирский текст также вносит в характеристику птицы чер-ты, свойственные человеку: «...птица сбойчивая. / За собой она сбой держит. / И лукавство немаленькое, / И пронырство великонькое». Эти же черты указаны в уральском тексте:

      Прилетал молодой Травник,
      Молодой зуй-болотинник...
      Залетел Травник в окно,
      По избе он похаживает,
      А низко спину гнет,
      А носом землю прет,
      Збой за собой держит
      И лукавство великое.

      «Держит сбой» — значит, держится вызывающе, нахально (Даль. Т. 4. С. 140). Образ приобретает смысловую двойственность, усложненность. В конфликте с мужиком Потанькой (Семеном), впустившим Травника в горницу, все больше подчеркиваются человеческие черты в образе странной птицы:

      Он и бьется, лукавится.
      И вперед подвигается,
      На носок спотыкается,
      За занавеску заглядывает,
      Что на Марью Семеновну,
      На Авдотью Егупьевну, —
      И Семен кулика невзлюбил:
      Он и хлоп кулика по щеке,
      Оберни — по другой стороне!
      Изломал ему голову...
      (КД. № 65)

      Завязка сюжета — ловля Зуйка, прилетевшего подкормиться на проталинке. Потанька ставит пружок (в вариантах название искажено: кружок, плужок, тогда как пружок — силок, пленка на лучке, на согнутом пруте для ловли птиц. — Даль. Т. 4. С. 529). В одном из текстов есть формулировка: Зуек имел неосторожность насмехаться над Потанькой, в результате:

      Попадал, попадал зуенек
      В волосяно силышко,
      В круготолобу лапоцьку
      Своей правою ноженькою
      И своим правым крылышком;
      Праву ножку повыломал...

      Речь идет не о сломанной птичьей лапке, а о ноге. Отдельные детали подчеркивают иносказательность: из-под крылышка появляется почти рука: Зуй попал «своей левой ноженькой. Своим правым крылышком и мезинным перстичком» (вар.: «безымянным перстиком»). Далее образ все более очеловечивается. По тексту сборника КД, Травник сам залетел в Москву, зашел в кабачок и попал на крючок. Его избили и посадили в тюрьму. «Били ево в дуплю» — речь идет как будто о крупной птице. Травник избавляется от тюрьмы, откупаясь деньгами. По тексту Гуляева, Зуйка принес в белокаменную палату Потанька, после чего «взяли кулика в Москву». В вятском тексте воспроизведена сцена отправки в санях, напоминающая о том, как брали скоморохов «на царя в Москву»:

      Приезжали с Осударева двора,
      Взяли, [взяли], по[и]мали Зуя,
      Посадили его в санки,
      Во санички во ризаные,
      В[о] оглоблицы писаные,
      Привезли Зуя в Москву,
      К благоверному нашему царю,
      Посадили Зуя за стол,
      По грехам и повыспрошали,
      По рядкам и выщитали (повысчитали).

      Что произошло у царя с Зуем — песня умалчивает, его видимо, подвергали так назывемой торговой казни: «По редам ево вывозили / Да кнутом его выстегали», отсчитывая количество ударов. За какую-то вину, умалчиваемую песней, Зуек попадает в Тайный приказ, о чем свидетельствуют другие детали наказания: «На спине колаци пекли / И преники жареные, / Сапогами напецятанные». Эти стихи не были поняты позднейшим слушателям и самим исполнителям песни: в вятском тексте эти действия приписаны Семену, который, избивая Зуя, печатал на его спине «пряники сладкие и колачи крупичетые»; в вологодском смысл метафоры также не воспринят, текст понят буквально: травник возвращается в Каргополь «ко Марфе Лаврентьевне, ко Авдотье Ивановне, у них предобры колаци пецены», но... «скобами пецятаные, / Гвоздьем щелоцятанные». В обоих случаях это искажение содержания, поскольку стихи говорят о правеже, который предшествовал торговой казни. Претерпев «наказание по грехам» и отлежавшись, Зуй-травник «спорхнул, полетел за реку / Ко своей к молодой ко жене»:
      — Где, Зуенек, побывал? —
      — Побывал Зуенек в Москве, У царя на потешносте.
      Ответ ироничен, он снова напоминает, что к царю «на потешность» брали скоморохов, но в данном случае, видимо, имело место «государево слово и дело». Эта деталь вынуждает нас обратиться к делам Потешной палаты в царском дворце. Первые сведения о ней, по данным И. Е. Забелина, относятся ко временам Б. Годунова и Василия Шуйского, но и в XVI в., во времена Ивана Грозного и его предшественников существовал «потешный чулан».34 [34 Блинов Г. Скоморохи // Народное творчество. 1993. № 1-2. С. 18-20; Всеволодский-Гернгресс. З. С. 22-34]. Полных и точных сведений об этом периоде нет/Московские пожары 1571, 1657, 1626 гг., небрежность хранения, реорганизации московских хранилищ в XVIII и XIX столетиях, а также петербургские наводнения приводили к тому, что часть документов была утрачена в XIX в.35 [35 Назаров В. Д. Свадебные дела XVI века // Вопросы истории. 1976. № 10. С. 110; Забелин. 1. С. 276-324 (гл. 5)]. Документально подтверждено, что в год вступления на царство Михаила Федоровича в 1613 г. в старом здании дворца были устроены потешные хоромы. Существует распоряжение отпустить красного сукна на обивку четырех дверей и семи окон. Там же находилась тогда Золотая палата царицы Е. Л. Стрешневой. Позднее над этим помещением были возведены каменные покои теремного дворца. Потешная палата оказалась в подклетном этаже и некоторое время называлась «потешным подклетом». В его помещении стояли лубяные коробья, где хранилась утварь, одежда, музыкальные инструменты и разный «потешный» инвентарь. Со временем при дворце возник целый потешный двор с конюшнями, избушками для жилья, тремя поварнями, сараями, помещениями для медведей и т. п. Специальные сторожа хранили весь потешный «чин» и выполняли разные хозяйственные поручения. Сначала делами Потешного двора заведовал царский постельничий. Позднее, и это симптоматично, заведование Потешной палатой перешло в Приказ тайных дел. В потехах нередко усматривали важное государево дело и слово. Когда 19-летний Алексей Михайлович, вступив на престол, под влиянием патриарха Иосифа и при поддержке своего дядьки Б. И. Морозова решил организовать жизнь по идеалам «Домостроя» и начал искоренять всякое веселье и потехи, в хоромах Потешной палаты были поселены нищие, увечные и отдыхали странники-богомольцы, там же доживали век несколько попугаев. По известным воспоминаниям Коллинза, царь содержал там столетних старцев и любил слушать их рассказы о старине и духовные стихи.36 [36 Коллинз С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, жительствующему в Лондоне // ЧОИДР. 1846. Кн. III. № 1. С. 10, 37].
      События, о которых упоминается в рассматриваемой песне, по-видимому, относятся к тому времени, когда Потешная палата и Приказ тайных дел имели единое подчинение. В ответственных случаях важные государственные вопросы решались не без помощи служащих Потешной палаты. «Потешности» требовали от скоморохов большой осторожности в словах и поступках. Можно полагать, что в песне о Травнике скрыты определенные намеки на события социального характера. Как известно, царствование Алексея Михайловича было ознаменовано народными движениями протеста, появлением раскола, крестьянской войной под руководством С. Разина. Скоморохи активно участвовали в действиях Волжской и Камской вольницы; это отразилось в документах и песнях, о чем подробнее будет сказано в разделе об удалых разбойничьих песнях. В чем-то неблаговидном был замешан и Травник, бежавший из Москвы в Каргополь (или Канакшу), т. е. на Север, издавна служивший прибежищем скоморохам. Содержание песни со всеми ее намеками сначала было понятно слушателям. Песня имела тогда успех, на что указывает ее известность и распространение в разных областях. С уходом скоморохов, их исчезновением, как и современников того века, песня начала забываться, утрачивались существенные элементы содержания. Песня стала непонятной, искажалась, обрастала небылицами, не связанными с ее содержанием, но заимствованными из скоморошьего же репертуара (см. ст. 30—34 прилож.).
      Комментаторы «Травника-кулика-зуйка» С. И. Гуляев, М. К. Азадовский и Б. Н. Путилов по-разному толковали смысл песни. Гуля- ев считал ее сатирическим произведением, одинаковым по смыслу с песнями из сборника Кирши Данилова, «но ни к песням, ни к былинам его отнести нельзя, — писал он. — Оно поется или, вернее, рассказывается речитативом, далеко не похожим на тот напев, ко- торый помещен в "Древних российских стихотворениях"». Азадовский полагал, что в песне сатирически описаны похождения какого-то доброго молодца. Лишь Путилов заметил, что текст, «вероятно, скоморошьего происхождения. Очень интересен здесь образ Травника (Зуй, Травник-куличок). Сохраняя внешние черты кулика, он в то же время человечен. &;lt;...&;gt; Травник терпит всяческие невзгоды из-за своего буйного характера и "лукавства великого". Но песня содержит и критическое изображение тех порядков, при которых Травника все бьют, сажают его в тюрьму, берут с него деньги и т. д.» (КД. С. 633).
      Двойственность образа главного персонажа служит определен- ной цели: скрыть, затушевать его настоящее социальное положение. Почему для этого избран образ птицы и именно болотного кулика? Ему свойственны черты, которые позволяют догадаться о таинственном прототипе, который скрывается под этим названием-«Зуй, зуек, — сообщает Даль, — общее название небольших куликов разных видов; особый вид — вертлявый куличонок, юркий, плавает и ныряет, хотя не лапчатый, летает с криком, низко под водой, зуить — суетиться, метаться туда и сюда» (Даль. Т. 2. С. 696).
      Суетливость, склонность к перемещениям, появление с шумом (восклицаниями, песнями, музыкой) — это признаки скоморошьей ватаги и, вероятно, свойства ее отдельных представителей, в какой-то степени — вообще профессии. Следует также иметь в виду, что травником называли раньше: 1. Два вида куликов (красноклювого и черноклювого); 2. Место, низменное, сыроватое, где трава получше и погуще; 3. Название водочной настойки, а также пива, в которое вместо хмеля клали одуряющие травы (Даль. Т. 4. С. 425). В просторечии куликом называли не только птиц, но и пьяниц, а в Новгородской губернии — и людей, носящих на лице маску, ряженых. Глагол «куликать» в переносном смысле означает пьянствовать, куликнуть — значит в просторечии выпить. Как видим, авторы песни с большой находчивостью и осмотрительностью выбрали наиболее емкий образ, вмещающий разные, намекающие на скоморохов качества.
      В основе текста про зуйка-травника использована старинная хороводно-игровая песня «Лунек»: «Охотник (ловец) поймал на охоте лунька, принес его жене, и она рассказывает об этом хороводу, подражая движениям птицы. В песне дано и описание птицы: "Лунек беленький, хвостик серенький... Одно крылышко протянет, а другое поведет"». Даль упоминает и пляску с названием «Лунек» (Даль. Т. 2. С. 696). Песня тоже выбрана неслучайно: лунек — птица хотя и хищная, но в крестьянском хозяйстве полезная, она питается полевыми мышами, очищая от них крестьянские пашни. Но именно ее хищный тип бросал бы нежелательный смысловой оттенок на скрытый образ скомороха, поэтому лунек заменен травником. Эпизод с ловлей птицы разработан подробнее, имеет метафорический смысл. Перечислен ущерб, который претерпел попавший в силки травник: сломанное крылышко, ножка, выщипанные перья. Однако уже в самом начале песни обыгрывается и скоморошья природа главного персонажа:

      Ах ты Сенька, Сенька-Семен!
      Осподин, в Москве не бывал!
      Осподин, зуйка не видал!

      Из этой ошеломляющей иносказательности становится ясно, что речь идет не о птице, ее надо смотреть не в Москве, а на болоте. Но именно в столице можно увидеть игру скоморохов. В скоморошьей обработке сюжет получает дальше уже другое развитие. Ловля птицы — лишь начало злоключений, о которых было важно рассказать в песне. И в сущности это рассказ не столько о птице, сколько о горестной судьбе скомороха, уподобившего себя травнику. Такое уподобление не редкость, не представляет исключения в скоморошьих поэтических традициях. Ерш Ершович сказки тоже олицетворяет кого-то, чья социальная природа скрыта за обликом колючего, неуживчивого, нахального, на многое претендующего ерща. Но об этом дальше.

      (Приложение)

      Пик, пик, травник!
      Пик, пик, жубрик!
      Диялся в весне,
      Диялся в красне. 5
      Поставлю я пружок
      Под окошко на лужок,
      Пусть попадет травник,
      Пусть попадет жубрик
      Правой ноженькой, 10
      Левым крылышком,
      Безымянным перстиком! —
      Кабы мне, травнику,
      Кабы мне, жубрику,
      Приоправить крылышка, 15
      Принаростить перышка!
      Политев бы я, травник,
      Политев бы я, жубрик,
      Ко городу ко Каргополю,
      Ко Марфе Лаврентьевне, 20
      Ко Авдотье Ивановне.
      У Авдотьи Ивановны
      Предобры колаци пецёны,
      Скобами пецятаныё,
      Гвоздьем щелоцятанныё. 25
      Семен-мужик пиво варит,
      Хоцёт сына жонить.
      Вышла невеста на улицю гулять,
      На улице мухи-стомухи,
      Комары-стомары, 30
      Клопы — со снопы.
      На пецьке барашки
      Овёсец толкут,
      На приступке три блошки
      Треножки вьют. 35
      На стану молодцы говорят,
      На стану удалы говорят.
      Травникова-то жона говорит,
      Жубрикова-то жона говорит:
      Спит мой муж во дому, 40
      Спит мой муж на боку,
      С перепою он поахивает —
      С семеновы-то почести
      Да Марфы Лаврентьевны 44
      И Авдотьи Ивановны...

      (Записал А. А. Шустиков, житель дер. Хмелевской Нижнеслободской волости Кадниковского уезда Вологодской губернии (Архив РГО, колл. 7, ед. хр. 76, тетрадь 2, текст 71).

3. Антиклерикальные мотивы

      В своей последней статье А. А. Морозов ставил под сомнение антиклерикальную направленность творчества скоморохов. Значительное число песен, сказок и пословиц в фольклоре, близких фольклору средневековой Европы (в его литературной передаче), сохраняет черты «гротескного» реализма, конкретности и смеховых формул, свойственных поэзии скоморохов.
      Глум скоморохов когда-то был официально дозволенным и выражал древний обычай узаконенного суда подлинной справедливости. Он долго сохранялся в традициях европейских «праздников дураков», они устраивались в церквах и представляли в преображенном виде еще более древние традиции. Глуму подвергались и священные тексты, и служители церкви, и верховная власть. «Не было такого жанра, молитвы, изречения, которые не получили бы пародийного эквивалента, — писал М. Бахтин. — До нас дошли пародийные литургии пьяниц, игроков, денежная литургия, многочисленные пародийные евангельские чтения <...> содержавшие иногда весьма непристойные рассказы. До нас дошло громадное количество пародийных молитв и гимнов ». Далее он упоминает шесть пародий на «Отче наш», две на «Символ веры», одну на «Ave Maria» (Бахтин. 1. С. 437-438). В русской устной и литературной традиции сохранился ряд антиклерикальных сюжетов. Уцелели словесные формулы, указывающие на причастность к их созданию скоморохов. Последние высмеивали не только боярские ссоры и спесь, но также и монастырский разгул, разврат, лень, алчность, скупость, взяточничество и другие пороки. Не были обойдены их вниманием те из служителей церкви, которым были присущи ханжество, показное благочестие, стяжательство и жадность, а также сексуальная распущенность.
      В произведениях скоморохов, вероятно, присутствовали и элементы маловерия. Они придавали большую остроту шутливым пословицам: «Бог поберег: вдоль и поперек», «Бог — старый чудотворец: попущает — и свинья гуся съедает», «Бог не Микитка, повыломат лытки», «Бог суди твои костыли» (притворство), «На дудку есть, а на свечку денег нет», «Поп в колокол, а мы за ковш», «Первую мерлушку попу на опушку», «Келья — гроб, и дверью хлоп!», «Богу с перст, а черту с пест» (о свече), «Удалые на Волге да в тюрьме, умные в келье да в кабаке, а дураки в попы ушли». Подобные пословицы — не обязательно плод именно скоморошьего творчества. Пословица многолика, ее содержание не однозначно. Пословицы, однако, отражают профессиональные приемы скоморошества и его исторические судьбы, исполненные превратностей, поэтому исключить полностью влияние скоморохов на тексты такого типа нельзя.
      Скоморохи несомненно участвовали в создании антиклерикального фольклора. Песня про старца, взявшего в качестве милостыни девицу (КД. № 46), была известна во Владимирский (А. Титов), Пермской (П. Богословский), Рязанской (И. Морозов) и Самарской (А. Варенцов) губерниях в двух версиях. Интересный вариант ее обнаружил А. Н. Афанасьев в рукописном сборнике XVIII в. (опубликован П. В. Шейном), более краткий вариант записан П. И. Якушкиным.37 [37 Шейн П. В. Пародия в народном творчестве (посмертная статья) // Ежемесячные сочинения. Литературный журнал. 1903, № 3. С. 187-196; Якушкин. 1. С. 475]. Сюжет рано стал популярным и в произведениях искусства. В альбоме князя Т. И. Енгалычева XVIII в. есть рисунок, изображающий монахов, несущих женщин, спрятанных по одной в снопе и пучке хвороста. Искусствовед А. В. Корнилова, комментируя это изображение, указала, что данный мотив впервые появился в народной деревянной скульптуре, а в начале XIX в. — в фарфоровом городском производстве. Завод Храпунова и Гарднера выпускал фарфоровую статуэтку в виде фляги, изображавшей монаха, несущего девушку в снопе (Корнилова. С. 326).38 [38 Воспроизведена в качестве иллюстрации к статье: Морозов И. А. Новая версия скоморошины «Старец Игренище» из сборника Кирши Данилова // ЖС. 1995. № 3(7). С. 42-45 (экспонат ГИМа). По данным А. В. Корниловой, известны и такие сатиры на монахов: «Чернецы и черницы в невинном сожительстве», «Чернецы и черницы в банях моются вместе» (Ров. Т. IV. №282, 319)].
      Песенный сюжет наиболее полно представлен в записях XVIII в. Монах просит у людей «честныя милостыни», ему выносят овощей: свеклы, капусты, а он прячет в мешок девушку (служанку), вынесшую милостыню, но по пути встречает неких шустрых ребят («злы-догадливы») Десятильниковых. Они проверяют содержимое мешка острыми шильями, раскаленными в кузнице, и раскрывают обман: «Горька редька рыхнула, белая капуста крикнула, из красной свеклы росол пошел». Монах обещает им богатые дары, приглашая по одному прийти в келью: пуховый колпак, кафтан и сапожки из зеленого сафьяна. Вместо подарков они были жестоко избиты. Данного мотива нет в остальных вариантах текста, но он важен, так как раскрывает взаимную и, видимо, давнюю вражду. «Ребята Деся-тильниковы», несомненно, питают особое пристрастие к монахам. Не скоморохи ли обозначили себя под многозначительным прозванием «десятильниковы» т. е. сборщики десятины, десятой части, с церквей и монастырей (это право имели и калики, ходившие по святым местам и принесшие что-либо ценное в дар церкви)? Скоморохи тоже были своеобразными сборщиками добровольной дани с населения, но зарабатывали ее своим трудом, а не попрошайничеством. В тексте XVIII в. старцы шли из Боголюбовского монастыря, который был недалеко от г. Владимира, «станицами-вереницами», видимо, время было праздничное. Текст, записанный в Рязанской области, сопровождался пояснениями информатора, что его исполняли под Новый год по старому стилю. Эта вполне возможная календарная приуроченность также указывает на скоморошью традицию. Принадлежность песни к репертуару скоморохов и их авторство не вызывали сомнения у исследователей. Песня сопровождается названием «скоморошина» (Панченко. 1. С. 92—93). Опубликованная А. М. Панченко «Скоморошина о чернеце» также заключает в содержании мотив обхода за милостыней, на нем держится вся композиция этой песни-скоморошины. Публикатор заметил, что «памятник несомненно фольклорного происхождения, причем не говорился как раешник, а распевался. Образ веселого бродяги-чернеца напоминает пушкинского Варлама. Но текст, в отличие от остальных вариантов, содержит один эротический мотив, высмеивающий монаха, его невоздержанность» и состоит из ряда параллелизмов, в которых первый стих — название милостыни, а второй объясняет, чего добивается монах. Требования его становятся все более дерзкими, пока ему не вывели девицу: «Он принял ее под власяницу» и удовлетворенно сказал: «То-то, черница. То-то, сестрица, чернецова милостина» (Панченко. 1. С. 93).
      Иная развязка сюжета в тексте Титова. Мотив выпрашивания милостыни опущен, встреча монаха с девицей случайна. Девица польстилась на обещанную чернецом большую награду и, взяв деньги, сама забралась в мешок. В воротах монастыря им встретился игумен, проверил содержимое мешка и наложил на монаха эпитимью. Внимание авторов песни к проступку монаха и мысль о неизбежности наказания, возможно, указывает на близость создателей песни к монастырской среде.
      Другую версию сюжета представляет отрывок, записанный Варенцовым. Вместе с текстом П. С. Богословского он составляет камско-волжскую версию, в которой элемент глума усилен. Текст про монаха Филимона включен, как в рамку, в песню «Отчего хмелек зарождается сперва». Пропившийся до последней нитки детина выйдя из кабака, поет песню про Филимона, укравшего не одну, а семерых девиц. Рамка не имеет полного обрамления, возможно конец утрачен. Разработка сюжета имеет ярко выраженный скомороший, притом поздний, характер. Филимон ночевал у мужика на полатях и «семь бед сбедовал» — семь девок украл:

      В кошельницу поклал, на плечище поднял,
      На льдище снес, по льдищу рострес.
      Да и все эти девчонки располозилися, разъелозилися.
      А как старая девчища Васильевища
      Залезла в дуплище, в осиновище
      Кулачом-то манили, да не выманили,
      Топором-то рубили, да не вырубили,
      Как и стара старика, его черт догадал,
      Его черт догадал, девке кукиш показал.
      Девка выскочила, глаза выпучила.
      Девка дура, девка дура, пошла к старосте на думу:
      Уж ты дядя-староста, рассуди пожалуста! —
      Староста был умен, праву рученьку отвел — девку по уху оплел.39 [39 Ср. разночтения с текстом П. С. Богословского: монах ночевал; в кошелишшо склал; старая девчишша Василисишша; девке х... показал; глаза выпучила; староста рассудил, девку на х... посадил (Архив П. С. Богословского. РО ИРЛИ, ф. 690, оп. 2, п. 1, л. 176 — машинописная копия)].  

      С основной данную версию сближает лишь мотив воровства монахом девушек. Дальнейшая разработка его имеет грубо-развлекательную цель, вводя мотив нелепого положения девицы, забравшейся в дупло, ее жалобы старосте и циничный и грубый поступок последнего. Все это вполне отвечает традиционному представлению о грубом глуме поздних скоморохов. Истоки сюжета относятся, скорее всего, к периоду раннего Средневековья (упоминания в старшем тексте боярского двора и терема, княжны-боярыни, хождение монахов «станицами-вереницами». Исследователи, как и публикаторы, считали текст скоморошьим. Б. Н. Путилов характеризовал его как «блестящий образец скоморошьей песни, где все эпизоды хорошо разработаны» (КД. С. 625).
      В фольклоре задолго до XVIII в. сложилась группа повествовательных антиклерикальных песен. Один из главных мотивов этих песен — показать нежелание молодца или девицы постригаться в монахи: «Не спасибо игумну тому, не спасибо бессовестному: Молоду меня в монашки берут» (Прач. С. 55, 165; Балакирев. № 16. р. 39; Воронеж. ГВ. 1852. № 33). Этот же мотив в основе баллады о насильственном постриге (Соб. 1. № 595-599; Новиков. № 208; Балашов. С. 91-92). Д. М. Балашов считал, что баллада возникла в допетровскую эпоху и отразила «средневековую фатальность», когда отменить постриг было нельзя, но, видимо, в народе это не считалось справедливым. Во многих песнях показан как раз отказ молодца быть монахом: он бросает камилавку, желает сгореть своей келье, а всем монахам разойтись из монастыря (Прач. № 4. С. 58; № 21. С. 21; Пальчиков. № 29).
      Еще более показательны хороводно-игровые песни о монахах, чернецах, черничках и монастырских порядках. В отличие от церковно-монастырских правил, в играх тоже допускается расстрижение из монахов за большую плату. Такова игра «В игумена» (пострижение, а потом уход из монахов за деньги и плату скотом (Можаровский. № 9). Другая игра — «Где отец игумен?». Участники ее кружатся в хороводе, останавливаются и спрашивают привратника об игумене. В ответ слышат: в городе, в бане, лег отдохнуть. При ответе «Зовет на расправу» подходят по одиночке и каются. Игумен бьет жгутом за разные провинности: потерянные в пляске четки и пр. Вариант этой игры — «Далеко ли игумен?». В ответах хороводу называется ближайший город, соседние деревни по пути к монастырю, наконец сообщается: «Игумен у ворот!» Он спрашивает, все ли в порядке, жива ли скотинка, целы ли лошадки и пр. При ответе «Наши живы, ваши подохли» хор разбегается, а игумен хватает кого-либо и наказывает жгутом (Шейн. № 1064, 1066; Зырянов. Текст из его архива от М. Девятовой; Сибирь. № 159: «Выхадил чарнец за вороты»).
      Однотипны игры «Старец (чернец, черничка, старица) в келье». Он лежит на травке среди хоровода, его будят к обедне, но ему «не встать». При словах «Чу, гудки у ворот, с балалаечками» — вскакивет и пляшет (Новиков. № 197). Сходны сюжеты в играх «Вкруг я келейки хожу», «Под грушицею», «Старица». Старицу будят: «К обедне звонят, часы говорят», но ей «не встать, головы не поднять». Но вот ей говорят, что «скоморохи идут, всяки игры несут»; она встает: «Надо поплясать, / Стары ноги поразмять» или «Для милых гостей растрясти костей» и пляшет (НС. № 2890: Пальчиков. № 29; Новиков-Доман. № 192-202, 220, 230).
      К числу игровых относится старинная «Как во городе было, во Казани». Она известна как песня Варлама из трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов». Песня имеет две версии и множество разных вариантов, В ней поется, как монах постригся в Новом монастыре, а через три года пожелал жениться, встретив толпу девушек, и сбросил клобук со словами: «Сгори же моя келья, / Разорися монастырь наш!» (Прач. С. 175; Прокунин. № 3; Соб. 7. № 338-339). В другой версии монашек в монастыре «спасается» и трижды в день напивается. Вместо службы идет в кабак, закладывает рясу и клобук, ссорится со строгим целовальником: «Поди прочь, кавалер! Казначей пить не велел!» (Соб. 7. № 345-348, Новиков-Доман. № 227-228: Зырянов. № 53; Ефименко. С. 76; Магницкий. С. 28). При встрече со старухами он надвигает клобук, при встрече с молодицами приподымает, оглядывая их. Затем пьяный чернец идет в рощу, где девицы водят хоровод, смеются над его жалобами и отсылают прочь: им нужен парень молодой. В редких записях 1920-1950-х гг. текст контаминирован с семейно-бытовой песней «Я поеду во Китай-город гуляти» (Печора. № 103). Игра уже забыта, а с нею и текст.
      Игровая песня «На улице диво» пелась преимущественно на Святках и зимних вечорках. Все известные в печати ее варианты имеют пометы: «святочная», «вечериночная», «вечорочная», «ходячая двойная», т. е. парошная, когда преобладали игры для общения парочками (НС. № 1227; Соб. 7. № 640-642; Печора. № 208, 369). В лучших текстах сохранились элементы игровой драматургии. Девушка помогала чернецу разливать пиво. Хмелинка бросалась ей «в ручку, ножку, во буйну головку», но она заставляет себя встряхнуться, «сворохнуться» и кланяется одному из хоровода, называя себя его «милой». На влияние скоморохов в данном сюжете указывает зачин «На улице диво: / Варил чернец пиво». Скоморохи предпочитали запевы и припевы, сразу привлекающие внимание, и были мастера придумывать разные дива и чудеса-кудеса: «Чудо-диво, мой кисель!», «Я чернец, я молодец, диво-лиле!». Диво в упомянутой песне в том, что пиво варится на улице; это реально нелегко сделать, и варит его чернец, погрешая против данного при пострижении обета. Текст ироничен, при этом дает простор для инициативы в разыгрывании. Можно полагать, что игры с насмешками над ленивыми монахами, разгульными игуменами и игривыми черничками возникали в древности на игрищах по инициативе и при участии скоморохов, когда казавшиеся странными проявления монастырской жизни, как и сама эта жизнь, были во многих местностях новостью; это вызывало интерес молодежи. Поэтому церковно-монастырские сюжеты в насмешливо-ироническом плане охотно использовались организаторами игрищ, каковыми и являлись скоморохи. Ведь на игрища стекались и сбегались при звуках их бубнов, гуслей и сопел ей, что неоднократно упоминается в церковных «укоpax» верующим и проповедях.
      Особую группу составляют песни о пьянстве монахов и их пренебрежении своими обязанностями. В текстах такого рода на первом плане не игровая, а обличительно-сатирическая цель, но завуалированная использованием плясовых песенок-небылиц и скоморошин повествовательного типа. Такова песня «Как у Троицы, у Сергия было под горою». Это повествование о том, как в Троице-Сергиевском монастыре, где «монахов было множество» и все они горькие пьяницы, появился строгий игумен и запретил ежедневное пьянство, требуя исполнения церковной службы. Монахи взбунтовались: «Не пойдем ни к обедне, ни к заутрене», пока он не «выкатит бочку вина зеленого» (Новиков. № 235-240). В песне «Как у Спаса на Новом» тот же сюжет: монахи жалуются на нового архимандрита и эконома, которые рано будят, пить дают только квас и понемногу, и монахи грозятся:

      Не пойдем мы к обедни-заутрени,
      Ни к тому честному молебну!

      А. Н. Афанасьев, записавший этот вариант в свой сборник, добавил, что в Москве слышал от слепца более полный и интересный текст. Он представляет пародию на «старческий стих» (Новиков. №238). Вариантов с этим сюжетом много: «На горе-то монастырь стоял» (Ярославс. № 29) — поется «на церковный мотив»: запевала поет стих, хор повторяет его; такова и песня «У игумена престрашного все монахи взбунтовалися» (Новиков. № 237). Они не желают пить вино красное, требуют белого. Текст «Братие, братие, рассердимся» интересен тем, что записан от бывших монахов Клименецкого монастыря в Заонежье в 1926 г.: «Не пойдем ни к вечерне, ни к утрене, / (Ни к великому повечерию). / А скажем, чтоб открыл он нам погреба, / И вынесем бочки толстобокие... Возьмем черпала медные, глубокие, / Выпьем по одной да помолимся» (Новиков. № 240). Существовали также гимны-пародии перцовке и сивухе. Их сообщили якобы монахи из Заонежского Клименецкого монастыря:

      Достойная ты, перцовка, многочтимая ты, сивуха,
      Мы тебя ублажаем, каждый день по бутылочке выпиваем.
      Прошла еси ты огни и воды, и медные трубы,
      Попала ты монахам в зубы, натерпелася великие муки.
      (Новиков-Доман. № 241)

      В популярных пародиях на церковную службу также использован мотив — хвала кумышке. Для всех песен-пародий характерен иронический тон:

      Кумышечка святая, через огонь пропускная,
      Очистительная, очистительная, очистительная!
      Отец благочинный пропил тулуп овчинный,
      Удивительно, удивительно, удивительно!
      Дьякон из собора напился кагора, стоит он у забора
      Наклонительно, наклонительно, наклонительно!

      Все антиклерикальные песни в тех или иных отрывках использованы в драме «Царь Максимилиан», где есть не только гимн горилке, но и «слава» пиву и «меду сыченому» (Берков. С. 248-249) а в качестве «стихиры» поется дьяконом песня «Как у Троицы было у Сергия» (Берков. С. 250-251). В ярославском варианте этой народной песни широко использованы скоморошины и небылицы в пародировании церковной службы (Ярославс. С. 111-151). Нередко одни и те же сюжеты находим и в песнях и в бытовых сказках близких к анекдотам о попах. Выразителен диалог дьякона и попа в форме пародии на отдельные моменты церковной службы. Диалог записан в Чайковском районе Пермской области; ожидание приношений сопровождается возгласом «Подай, Господи!» (Зырянов, № 57; или «Тебе, Господи!»).40 [40 См. обработку сюжета Д. Бедным: Сборник антирелигиозных произведений. М.; Л., 1938. С. 12].

      — Дьякон Агафошка, погляди в окошко:
      Не идет ли кто, не несет ли что?
      — Матрена идет, кринку масла несет —
      Подай, Господи!

      Когда, после перечисления различных приношений, дьякон сообщает:

      Мужик Вавила идет, Он дубину несет! —
      — Тебе, Господи! — возглашает поп.

      Этот же сюжет в сказке «Что мне, а что Богу», записаной в Каргопольском уезде Архангельской губернии (Новиков. № 15). Сценка, вероятно, разыгрывалась, когда позволяли обстоятельства, на игрищах и на деревенской площади. Подобные выступления давали повод обвинять скоморохов в глуме. Значительная часть текстов такого рода стала известна лишь после 1917 г., так как духовная цензура запрещала публикации не только песен и игр, но даже пословиц. Сборник пословиц В. И. Даля семь лет задерживала цензура; был запрещен уже изданный сборник легенд А. Н. Афанасьева. Были запрещены некоторые тексты легендарно-апокрифического и антиклерикального содержания при публикации его известного сборника «Народные русские сказки».41 [41 Чернышев. 2. С. 306-315].
      В содержании антиклерикальных песен, переживших на три столетия своих создателей, сохранились черты, указывающие на причастность скоморохов к их сложению и исполнению. В собрании П. В. Киреевского (НС. № 2707) и в рукописном песеннике (Федорова имеется пародия на восьмигласное пение. Начало ее — вариант песни о монахах-пьяницах, а содержание составляют известные скоморошины небыличного типа. Жалобы монахов на суровость монастырского устава буквально совпадают с рассмотренными paнee песнями, но содержат более обстоятельно изложенные угрозы «подвязать сумки атласные да рыта бархату и пойти с монастыря долой» и сцены возможной сытой и пьяной жизни, когда архимандрит «откроет погреба глубокие, / Отомкнет бочки дубовые,/ Нальет чаны сосновые, / Опустит черпала медные» (РНБ, ф. ОЛДП. 0.235, № 14). Эта часть песни заканчивается призывом:

      Размахни да почерпни,
      По всему монастырю разнеси!
      А слава тебе, нашему студеному погребу!

      Остальную часть текста составляют небылицы: «Подрались Устюха с Настюхою толстыми большими мутовками», «Летел медведь по поднебесью, / Ухватил гузном гуся, лебедя». На глас пятый поется известная по песеннику М. Д. Чулкова небылица «На Дону, Дону в избе на полу», но представляет отличия на уровне варианта: «На крутых горах — в печи на дровах. / Под темным лесом — под веником; <...> / Во чистом поле курица сено ест, / (Во траве овца два яйца снесла), / Два яйца снесла, гуся высидела» (впервые указано В. П. Федоровой. С. 91-92).
      Рассмотренные мотивы близки по содержанию к известной «Калязинской челобитной», на что также указала В. П. Федорова: «Анализ песенных текстов и сопоставление их с повестью дают основание предположению о старшинстве именно песен.
      Привлекают внимание отразившиеся в песнях черты общественной жизни, характерные для ранних веков русской истории» (с. 94).
      В содержании «Челобитной» также сказывается влияние скоморохов. В перечне вымышленных лиц, ее писавших, упомянуты Фома Бердник и Роман Веретенник, заимствованные из сказки «Фома Беренников» или ее вариантов (СУС. № 1640, герой Федор Набилкин и др.). В числе писавших челобитную упомянуты также Лука Мозгов и Антон Дроздов, но по именным указателям известных сказочных сборников установить сюжеты с этими именами не удалось, хотя это несомненно фольклорные персонажи. Для большей занимательности в скоморошьем стиле составлена и концовка, напоминающая другие шуточные челобитные. «Калязинская» же подана «лета утряса, месяца китовраса, в шестопятый день, в серой четверток, в соловую пятницу, а читателю за работу великой огурец и сей челобитной конец». «Великие огурцы» встречаются также в ростовских скоморошинах. Они столь огромны, что в них пропадают жеребцы. В челобитной, как и в песнях, всесторонне высмеяна приверженность монахов к пьянству, их распущенность и лень. Авторы ее изображают картины монастырского быта живо и реалистично, прибегая к гиперболам, привлекая пословицы, переходя порой на «скомороший ясак», т. е. рифмованную балагурную речь.

      Если бы нам, богомольцам твоим, власти не мешали,
      Мы бы колокола отвязали да в Кашине на вино променяли.
      Лучше бы — спать нам не мешали.
      (РДС. С. 252)

      В характеристике архимандрита скомороший набор созвучных рифм. Он «родом ростовец, а нравом поморец, умом колмогорец, на хлеб-соль — каргополец». Помимо рифм любопытны и скрытые за словами характеристики: ростовцы трудолюбивы и изобретательны (Даль. П-цы. С. 335); поморцы отважны и сильны, носили красные нерпичьи голенища; колмогорцы умны и осторожны: на Петра I смотрели из-за углов; каргопольцы-сыроеды (там же. С. 334—338) — так что архимандрит описан как личность незаурядная. В стиле скоморошьей шутки и утверждение, что он «из колоколов много меди иззвонил». По-скоморошьи изображена скудость монастырской пищи: «посконная каша на вязовой ложке, шти мартовские», использованы и пословицы: «Редька да хрен да чашник Ефрем». Для постных дней монахам больше бы подошла «вязига да икра, белая рыбица, тешка б во штях да ушка стерляжья, трои бы пироги да двои блины», а также «пиво мартовское, переварной мед», он у старого архимандрита «весь перекис» (при цитировании орфография подлинника не сохраняется. — З. В.). Не без влияния скоморошьего творчества составлена и «Служба кабаку», написанная «месяца китовраса в нелепый день». Она пародирует тексты церковной службы со знанием дела, профессионально. Явно влияние скоморохов, отмеченное В. П. Адриановой-Перетц «в наличии грубо натуралистических эпизодов»; оно очевидно и в эпизодах с переработкой небылиц, когда авторы обращаются к кабацким гостям: «Глухие, потешно слушайте, нагие, веселитеся... безрукие, взыграйте в гусли, безногие, восскочите» (РДС. С. 195-196).42 [42 Не правильнее ли читать «потешки»? Т. е. «Глухие, потешки слушайте». Потешки-небылицы. Ср.:
      Глухой подслушивал,
      слепой подглядывал,
      Безжопой на лавку сел,
      безротой олашку съел.
      Безрукой блины покрал
      да голому за пазуху поклал,
      Безногой на пожар побежал,
      безголосой «караул» закричал.
      (Из архива И. В. Зырянова)]. Иронически описывается пропойца: «Не тлеет самородная рубашка и пуп гол. Когда сором, ты закройся перстом, <...> одну лишь оборону от клопов держи»: пропойцы «голым гузном сажу на полатях метут» (РДС. С. 40, 43). В кабак сзывает «бубенная стукота», а пьяницам приятно повелевать ярыжными да скоморохами, заказывая им песни и шуточные сценки. Конец «службы кабаку» нравоучительный, и это подтверждает участие в ее создании кого-то из грамотных священнослужителей и скоморохов из числа «владеющих словом».
      Сопоставление рукописных «сатир» и устно бытовавших песен доказывает общую антиклерикальную их направленность. На взаимозависимость сатир и песен указывает сходство изобразительных средств: простонародность и грубоватость речи, гипербола и гротеск, иронический тон и лексика разных эпох: сумки атласные и «рыта бархату» у монахов, медные черпала, сосновые чаны, гусельная игра и бубенная стукотня, посошок и плошка, знание технологии в приготовлении питий: «рожь да ячмень в солоды обростим, пива наварим да медом насытим, бражки насадим; учнем... старое пиво допивать, а молодое затирать и иное на дрожжи наливать» (РДС. С. 54).
      Привлекают внимание в языке сатир пословицы: люди в рот, а ты глот; Взявши кошел да под окны пошел; Родила мама, да не приняла яма; Каяты много, а воротить нельзя (ср.: Наготы да босоты изувешаны шесты). Они соседствуют с гневной иронией: «Торжествуем мерзких смутотворцев», «Воспоем торговые казни» — и с метафорическим стилем: «Наложим щит дурости, приимем шлем наготы, поострим кулаки на драку, вооружим лицо на бой, пойдут стрелы из поленниц, как от натянутого лука» (РДС. С. 38—39, 41, 43) и с пародированием молитв: «Ныне отпущаеши с печи мене, раба своего, на кабак по вино, и по мед и по пиво, по глаголу вашему с миром» (РДС. С. 44).
      Отправляясь из монастыря, монахи надевают зеленую однорядку, зеленый кафтан, черные сермяги и мечтают: «Изопьем у мужиков во братчинах»; по поводу церковной службы пренебрежительно замечают: «пустотный глас», «пустотные стихиры». Возникновение подобного антиклерикального фольклора в целом, и песен в том числе, и пословиц, исследователи В. П. Адрианова-Перетц, В. П. Федорова, Н. В. Новиков, Л. В. Домановский и др.43 [43 В. П. Федорова в статье «Калязинская челобитная и народные песни» приводит песенную пародию на восьмигласное пение, находящуюся в рукописном песеннике и состоящую из небылиц. Она пишет: «Типично скоморошьи небылицы использованы, начиная с третьего гласа (цитаты опускаются. — З. В.)... Предваряет эти небылицы сатирическая песня о монахах-пьяницах». По указанному автором шифру: фонд ОЛДП. 0.235, № 14—данной песни нет, в других песенниках этого фонда песня также не обнаружена. Хотелось бы получить ответ на эту загадку и исправление печатной ошибки, если таковая вкралась] не без основания связывают с искусством «веселых». Старинная устная словесность, традициями знания и исполнения которой владели скоморохи, несомненно послужила одним из источников возникновения демократической сатиры в XVIII в., когда было официально упразднено скоморошье сословие. Одни уходили на Север страны на Урал и на Волгу, а другие могли спасаться в заштатных монастырях, где и применяли свое искусство слова. Их независимое положение в прошлом допускало рискованные и смелые выступления против постыдных фактов в быту церковного притча и монастырском быту, в процессы разложения которого некоторые из них могли внести свою долю участия.

4. «Удалые» песни

      «Удалые» (по В. Г. Белинскому) песни выделила из числа разбойничьих Т. М. Акимова, указав на их отличие: собственно разбойничьи — «не сюжетны и не лиричны», значительны по объему, включают жестокие сцены и кровавые развязки, близки по форме к балладам. Близость удалых к разинским, возникавшим при сходных обстоятельствах, объясняет взаимопереход текстов, когда разинские утрачивают черты конкретного историзма, а в удалые привносится имя Разина. Удалые отличны от тюремных: «Расслабленная сентиментальная чувствительность тюремной лирики, находящейся как бы вне времени, не имея ни исторических, ни географических уточнений в содержании», не свойственна удалым песням. Тюремные песни объясняют судьбу героя любовными неудачами, неладами в семье или умалчивают о причинах. «Более мелкое их содержание, — заметила Т. М. Акимова, — отливалось в форму менее значительную или менее выразительную» (Акимова. 2. С. 192). Удалые нельзя также объединить с антикрепостническими, более поздними по происхождению, отличными по языку и стилю, более слабыми художественно.
      Основная черта удалых песен — вольнолюбие. Это главная нота в лирическом строе чувств, выражение заветных и сокровенных надежд народа. «Порыв к свободе выражен в них глубоко и полно» (там же. 2. С. 194). Поэтому он делает их столь популярными в народе. Герои песен находятся в противоречии с властью и ее законами. Но они «не воры, не разбойники», лишь иногда «Стеньки Разина работники». Это удальцы, порвавшие со своей средой по социальным причинам: «Удалец, сиротец, горевдовкин сын» — характеризует себя один из героев. Обездоленность, нищета и бездомность приводят к конфликту со средой. Вся проблематика песен — в области общественных отношений. В XIX в. их относили к «волжским», или бурлацким. Но бурлацкие в строгом смысле — это песни судовых рабочих, различные «Дубинушки», песни-характеристики поселений от Рыбинска до Астрахани и рек, по которым шли суда: «Матушка Кама широкая и пряма. Она укачала, она уваляла. Нашей силушки не стало. Матушка Волга широка и долга...» и пр. В. Г. Короленко видел в удалых песнях выражение «волго-разбойничьего романтизма».44 [44 Короленко В. Г. История моего современника // Короленко В. Г. Собр. соч. Т. 7. Кн. 2. Ч. 5. М., 1953. С. 216-217].
      В жанре удалых песен выделяются две группы: лироэпическая (о царских высылках и разъездах дозоров, о персидских походах донских казаков, девице в разбойничьей лодке, о раздумьях разбойника в тюрьме о своей участи и др.). Уникальна по выразительности песня о душевном смятении преследуемого; она известна только в двух вариантах и глубоко поэтична (цитируется без повторений; стихи сдвоены):

      Как скакал один добрый молодец / Без верной дружины,
      А гнались за тем добрым молодцем / Ветры полевые,
      Уж свистят в уши разудалому / Про его разбои.
      Да горят по всем по дороженькам / Костры сторожевые,
      Да следят молодца-разбойничка / Царские разъезды,
      А сулят ему, разудалому, / в Москве каменны палаты...
      (ОЗ. 1860. Т. 129. № 6. С. 470)

      Другая группа — сатиро-юмористические песни про таких удальцов, для которых «удаль и успех извиняли всякое дело» (Белинский. С. 439). К ним относятся «Усы», «Рыболовы», «Поп Емеля» («Свадьба»), про скоморохов, обворовавших старуху, их варианты и многочисленные переделки.
      К наследию скоморохов принято предположительно относить удалые песни, в которых противозаконные деяния показаны как бы глазами соучастников и непосредственных наблюдателей. В фольклоре нет песен с отрицательной оценкой скоморохов или негативным к ним отношением. Песни и шуточные сказки об их воровстве — это продукт их собственного сочинения. Тот факт, что такие произведения сохранила народная память, указывает скорее на добродушное, чем на неприязненное отношение. «При низком культурном уровне и неразвитости общественной морали эти формы борьбы представлялись как единственно доступные», — заметила Т. М. Акимова (1. С. 37).
      Сатира скоморохов была направлена на отрицательные явления общественного и семейного быта, нередко ее объектом служили и социальные явления. Владея хорошо отработанными художественными приемами, скоморохи использовали их многократно при сходных и удобных обстоятельствах. При выступлениях показывали или фрагмент, или всю песню полностью при доверии к слущателям — прием, известный от собирателей XIX в.
      Участие скоморохов в действиях Камской вольницы подтверждается свидетельством московского посланника, ехавшего через Приуралье и записавшего в путевом журнале «притчину», случившуюся в бытность прежнего воеводы в Кай-городке на Каме, где посланник задержался из-за распутицы. Приведем это свидетельство полностью:
      «В воскресный день пополудни явились у пристани онаго городка некоторые суда наполнены людьми, которые в барабаны били на дутках играли и многие иные радостные оказательства показали; а понеже во оной правинцы про войну не было слышно, того ради кайгородские жители не опасались от пришедших никакого злого умысла, но, думая, что соседи их или приятели приехали, дабы в их городе увеселитца, пустили их на берег и, соединяся с ними, ввели их в город, плясая с ними по их музыке; но токмо сия радость недолговремянна была: ибо разбойники, рассмотря место, взяли свои меры и зажгли вдруг город с полуденной стороны, а с полунощной стороны напали на жителей того городка, которых в таком незапном случае побили и разграбили без всякого обороне-ния. Воевода сам от сих разбойников обойден не был, ибо они, разломав ворота, дом его обступя, и поступали неприятельски с ним и непотребным образом все деньги и пожитки, что у него нашли, взяли, и, хотя из городка за ними и шли, токмо онаго было напрасно» .45 [45 Древняя Российская Вифлиофика, изд. Н. И. Новиковым. М., 1789. С. 169. Впервые со ссылкой на Новикова процитировано: Богословский. 2. С. 86-87. Академик И. И. Лепехин, посетивший Кай-городок в 1711 г., писал: «Сюда нередко забубённые головы приезжают по р. Каме на легкий промысел, почему лучшие люди по веснам принужденными находятся оставлять свои домы или в беспрестанном страхе проводить весенние дни» (Лепехин И. И. Дневные записки путешествия. В трех частях. Ч. 3. СПб., 1814. С. 210)]. К сожалению, посланник не перечислил остальных «радостных оказательств», кроме игры на дудках и барабанного боя. Возможно, опытные «гости» сошли на берег с песнями и пляской, поскольку и жители к ним присоединились, «плясая с ними по их музыке».
      Не лишено оснований предположение В. Н. Всеволодского-Гернгросса, повторенное и А. А. Белкиным, что ужесточившееся преследование скоморохов в XVII в. связано с их участием в городских восстаниях. Они не упоминаются среди участников восстаний, но это не доказывает их непричастности. Скорее всего, они умели вовремя замести следы. Так, некий Потап Прокопьевич Игольнишников, служивший у Строгановых, бежал из пермских вотчин, примкнул к С. Разину, стал атаманом в Поволжье. После поражения восстания он вернулся к Строгановым и поступил послушником в строгановский Спасо-Пыскорский монастырь. Через пять лет он получил сан священника и прославился своими обличительными проповедями. Тогда он был приглашен протопопом в вотчинную церковь Строгановых на Каме в Орле-городке. Собрание его проповедей хранится в ОР РГБ.46 [46 Впервые сообщено: Введенский. С. 240-241]. Подобным образом могли поступать скоморохи, владевшие мастерством перевоплощения.
      «Мы не располагаем сколько-нибудь достоверными свидетельствами борьбы скоморохов за "народную правду", их непримиримости, выражения "классового гнева" в их произведениях, скорее, напротив. Мы знаем об их социальной неустойчивости и бытовой распущенности», — писал А. А. Морозов в своей статье (с. 61-62). Надо заметить, что последнего мы тоже не знаем, т. к. нельзя принимать на веру обличительные выпады против скоморохов в церковных «словах» и государственных «памятях». В последних было абсолютное отрицание всего скоморошьего искусства, а в первых допускались полемические преувеличения, песни скоморохов обычно назывались бесовскими и сатанинскими. Участие в разбое скоморохов зафиксировано не только вышеприведенным документом. Надо полагать, этот случай не был единственным. Сами скоморохи рассказали о своем участии в разбойных нападениях с большим художественным мастерством и веселым цинизмом в песнях собственного сочинения. Это известные песни: «Усы» с вариантами «Хороша была деревня, только улица грязна» («Рыболовщики»), «Просилися веселые у старухи ночевать» (о воровстве у нее денег), «Ехала свадьба» и др.
      В такого рода действиях нет определенной социальной программы, ее не было и у руководителей крестьянских восстаний. Существуют многие свидетельства о защите интересов притесняемых людей из народа разбойниками. А. Н. Радищев, возвращаясь из Сибири, кратко записал в путевом дневнике, что на Каме нашли бывший стан разбойников: «Я был у караванного. Повесть о разбойнике Иване Фадееве, как он мучивал дворян, которые своих не щадили крестьян, а щадил добрых. Угрозы его дворянину, который имел "воспитанницу". Застали его у мужика, он дал ему 500 р., чтобы зажечь свой дом, и поскакал на тройке. Будучи настигаем, начал кидать ассигнации по дороге и тем спасся».47 [47 Радищев А. Н. Дневник путешествия из Сибири // Радищев А. Н. Избр. соч. М.; Л., 1949. С. 744; см.: Сюзев П. И. К истории Добрянского завода // Труды Пермской ГУАК. Пермь, 1893. Вып. 2].
      Социальный протест имел противоречивые формы выражения, что сознавали сами его участники и выразили в художественном приеме парадоксов. Утверждение и отрицание в них бесспорной истины достигало большой выразительности и художественного совершенства:

      Хоть не нас секут батожьем — у нас спинушки болят;
      На работу посылают — нам и денег не дают...
      Ах, на каторгу сажают да не выпускают.
      Ах, с голоду морят, студеницею поят.
      Ах, не нас вешать ведут, на нас петельки кладут.48 [48 Песня записана также в Пермском уезде в 1891 г. Архив РГО, п. 79].
      (Чулков. 1913. № 199; Соб. 6. № 449)

      Намек на «кровную» связь с разбойниками авторов песни есть и в других текстах:

      Все ли мы, братцы, все ли мы родные, однокровные.
      Спороднила нас ночка темная, сосватала сабля вострая.
      У нас сватушка — кистень батюшка... и др.
      (Саратов. С. 203)

      В песнях выражен нравственный и психологический ущерб, который терпят поэты-певцы, когда наказывают и казнят их товарищей, их соучастников.
      Песня о рыболовах известна с XVII в. Самый ранний ее вариант был обнаружен Нилом Поповым, приятелем А. А. Котляревского. Не указывая источника, он сообщал, что нашел свиток конца XVII в., где записаны два песенных отрывка, неоконченный текст повести о тяжбе Леща с Ершом, а на оборотной стороне два официальных донесения: 1. Об умерших Вологодского уезда Сарской волости Михайловского прихода в период от 1 июля 162 г. до 1 октября 163 года. 2. Запись о многолетии государю Петру Алексеевичу, государыне, наследнику Алексею Петровичу и вологодскому архиепископу Гавриилу (был назначен епископом 7 сентября 1684 г., умер 30 марта 1707 г.). В конце второй заметки дата: «1707 года сентября в седьмой день, по указу преосвященного Гавриила» (вероятно, указ выполнялся после смерти архиепископа, но писавшему было о ней неизвестно). Все записи сделаны одним почерком. Приведем оба песенных отрывка:

      Со напраслины головушки погинули наши,
      Называли добрых молодцев разбойниками.
      (Только) мы были не воры, не разбойники;
      Мы были все люди ремесленные.
      Мы неводы вязали все ременные
      Да мы щуки-те ловили все с гривами, Да и окуни ловили со щетинами.
      Где кони пропали — к нам следом пришли:
      Ково в тюрьму возили — да ино мы в тюрьме сидели,
      Да ково кнутьем стегали — у нас спинушки болят.
      Да ино за рекой деревня — четыре двора.
      Да во той во деревне мой милой друг живет,
      Да он солоду не ростит, а пиво варит.49 [49 Слово, взятое в скобки, написано, по словам Н. Попова, на полях рукописи].

      В замечаниях Нил Попов предполагает, что три последние стиха взяты из другой песни. Т. М. Акимова писала, что они буквально повторяют начало некоторых вариантов песни об Усах (см. текст М. Д. Кривополеновой). В ее творчестве исследователи находили традиции скоморохов. Подобную контаминацию видим в пермском варианте (Этн. сб. Вып. VI. СПб., 1864. С. 12). Выражение «люди ремесленные» следует понимать не буквально, а иносказательно. «Здесь мы имеем дело с особым иносказательным языком песни, который пронизывает ее всю от начала до конца», — заметила Т. М. Акимова (1. С. 24). Особенно это видно по тексту Чулкова, более совершенному в художественном отношении (ч. 3. № 199). В песне изображены конокрады, но они крали и свиней, и весь скот из богатых усадеб. Другой песенный отрывок — песня о молодце:

      Как ходил доброй молодец по чужедальней стороне
      Да зашел доброй молодец да во ту избу кабацкую,
      Пропивал доброй молодец да свою золоту казну.
      Да хвалил доброй молодец ино ту избу кабацкую:
      — Ты изба, изба кабацкая — кабыть рай на том свету,
      Голова (?) с целовальники — кабыть анделы крылатые.
      Конюхи да и повары погубили моей главы.
      Да ставал доброй молодец на свои на резвы ноги,
      Да на резвы ноги, на свои многодетны соблуки.50 [50 Песни опубликованы в разделе «Мелкие сообщения»: «Zwei Bruchs-, tucke der russischen Volksdichtung aus der Zeiten Peters der Grosse» (Mos-kau. Nil Popov) // Archiv fur slavische Philologie / Hrsg. von Jagiec. Berlin, 1882. Bd. 6. S. 613-615. Первый отрывок песни о «рыболовах» был перепечатан В. И. Чернышевым в сборнике «Русская баллада» (с. 408-410). Песни о рыболовах отличаются от песен об Усах меньшим объемом, тем, что герои называют себя не Усами, а «рыболовщиками», но обе песни близки тематически и сюжетно, на что указала Т. М. Акимова (1. С. 22)].
      Последнее слово, по замечанию Нила Попова, отсутствует в академических словарях и у Даля, но оно существовало в речи, «так как в старой, как и в новой России известна фамилия "Саблуков" или "Савлуков" (см. мемуары Н. А. Саблукова о времени императора Павла в «Русском архиве» 1869 г.).
      Обе песни, записанные в Вологодском уезде в XVII в., имеют приметы скоморошьего репертуара, сохранившиеся и в записях XVIII в. Песня о рыболовах в наиболее полном варианте Чулкова (ч. IV. № 157) начинается характерным, типично скоморошьим зачином, хорошо известным по многократному цитированию. Приведем это вступление к песне, сохранившее убедительные черты ее скоморошьего происхождения:

      Ах, у нашего сударя света батюшки,
      У доброго живота все кругом ворота!
      Ой, окошечки в избушечке косящатые,
      А матицы в избушечке таволжаные,
      Ах, крюки да пробои по булату золочены!
      — Благослови, сударь хозяин, благослови, господин,
      Поскакати, поплясати, про все городы сказати,
      По все было уезды, про все низовые,
      По все низовые, остродемидовые!

      Похвала хозяину и дому, просьба позволить выступление — черты скоморошьего репертуара, известные по календарным песням. Из содержания видно, что похождения «рыболовов» относятся к «низовым», т. е. волжским уездам, к Поволжью и Прикамью, которые они хорошо знают и готовы «сказать про все уезды». Они обнаруживают свою «бывалость» знанием Прибалтики и Сибири, где тоже совершали набеги на клети с добром и хлева с животом:

      Ах, матушка Нева, да промыла нам бока! (вар.: Ока)
      Ах, батюшка Иртыш, на боку дыру вертишь!
      Ах, батюшка Исять, на коленочки присядь!

      Те же мотивы с указаниями на детальное знание конкретной местности, с перечислением особенностей жителей каждого села и быта заключены в обстоятельном по описаниям варианте «Рыболовов» из Мензелинского уезда Уфимской губернии (Пальчиков. 1. № 43, то же — Соб. VI. № 457). Этот прием знаком уже по запевам былин и их концовкам. Он был распространен в песенном репертуаре Алапаевского завода, в Красноуфимском уезде — везде, где оставили след скоморохи. В песнях такого типа применяется прием контраста содержания с формой. Форма плясовой песни особенно резко выделяет противоречащий ей трагический смысл положения героев песни, заставляет задуматься о его причинах. В 1839 г. Белинский выписал для себя эту песню, вероятно, к статье о народной поэзии 1841 г., где дана впечатляющая характеристика удалых песен как песен «народного гнева и обличения», на что указала Акимова (1. С. 27). «В нашей народной поэзии бездна трагических элементов, свидетельствующих о глубине и страшной силе русского духа, который, попавшись в противоречие, мстил самому себе и всему окружающему» (Белинский. 5. С. 446). Скоморохи внесли свою долю трагизма в народную лирику, в удалые песни особенно. В «Рыболовщиках» говорится о различных случаях грабежа у крестьян, но в иносказательной метафорической форме. Смысл иносказаний иногда тут же поясняется с лукавым цинизмом и удальством (в цитатах стихи сдвоены, повторы сняты):

      Ах, мы ли не воры, ах, мы да рыболовы, государевы ловцы.
      Уж мы рыбушку ловили по сухим берегам, по амбарам, по клетям,
      По клетям да по хлевам, да по новым по дворам.
      Как у дядушки Петра мы поймали осетра,
      Вот такого осетра — вороного жеребца.
      Прозрачную иронию иносказательности подчеркивает припев:
      Охо-хо! Хо-хо! Рыболовнички!
      (Васнецов. С. 121-122. № 150)

      Улов в многочисленных региональных вариантах по-разному детализирован:

      Как у тетки у Арины заловили три перины...
      Мы поймали сорок щук, из которых шубы шьют,
      Мы поймали карася — ах, из хлева порося!
      (Пальчиков. 2. С. 107)

      Иногда веселым случается посидеть за столом в чужом дворе как «гостям»:

      Ой, пора да пора гостям со двора!
      Ой, еще не пора гостям со двора:
      Как есть еще скляница винца,
      Скляница винца, ендова пивца,
      И стаканчик медку, он стоит на ледку, во чужом погребку.
      (Соб. 7. № 91)

      Песня о рыболовах близка по содержанию известным «Усам». П. С. Богословский на широком сравнительном материале убедительно обосновал гипотезу о возникновении песни об «Усах» на Урале, в среде Камской вольницы, имевшей связь и с волжскими «воровскими» казаками, и с населением горнозаводских поселков Урала, установив сходство содержания с фактами социальной истории
      Прикамья, его преданиями, легендами, этнографией, местной географией и диалектологией.

К титульной странице
Вперед
Назад