Народная сказка — это зеркало народной жизни с ее суровой, мрачной действительностью и ее светлыми затаенными мечтами и радужными идеалами. Изучать сказки — значит проникнуть в тайники души народной, заглянуть в самые глаза жизни, где на темном неприглядном фоне начерчены узоры манящей прелести с причудливыми переливами красок. И много чудных жемчужин можно найти в темной и еще так мало исследованной глубине сказочного моря.
А. Смирнов
Вопрос о скоморохах и сказке составляет часть большой проблемы о влиянии скоморохов на процесс формирования народной культуры слова, об их роли в создании национального фольклорного фонда.
Древнейшие сказочные формы генетически связаны с синкретическим искусством глубокой древности. В них уцелели элементы мифологического мировосприятия. Генезис и формирование сказки связаны с постепенным высвобождением ее из обрядово-мифологического материала. О древней связи сказки с обрядом говорят многие факты, установленные учеными в XIX и XX столетиях в процессе изучения мифологии, обрядов, эпоса.
Уже само сказывание сказок у многих народов было ознаменовано суевериями и запретами. В ночную и вечернюю пору оно служило оберегом: сколько сказок рассказано, столько магических кругов возникает вокруг того места, где звучит сказка. Злые духи, черти, леший, домовые любят сказки и, слушая их, не причиняют людям зла. Сказочники упоминают, что нельзя сказывать сказка днем, особенно опасно — летом. Если уж возникает такая необходимость, то нельзя произносить веселых и забавных присказок и других обязательных для сказки формул.
«Иногда магическая сила приписывалась всей сказке, ее рассказыванию, — замечает румынский сказковед Н. Рошияну. — Так до недавнего времени в определенных областях Румынии хранилось поверье, что рассказывание сказки вечером отгоняет злых духов мешает им проникнуть в дом» (Рошияну. С. 122).
В народе было широко распространено убеждение, что в сказке заключена магическая сила. Ею владеет и сказочник, знающий сказки и умеющий их рассказывать. Религиозно-магической функции сказок посвятил свою работу Д. К. Зеленин, опытный собиратель и издатель сказочного материала (Зеленин. С. 215-240). Он обратил внимание на эту особенность отношения к сказкам и в XX в. По его сведениям, в Котельническом уезде Вятской губернии и Екатеринбургском Пермской в самом начале XX в. сохранялся старинный обычай сказывания сказок на посиделках и «беседах», вечерних сборищах молодежи (Зеленин В. С. XIX-XX, Зеленин П. С. XXVIII).
Существуют также различные свидетельства о рассказывании сказок на свадьбах знатных бояр, на пирах у самого царя. Самуил Маскевич, описывая развлечения во время пира гостей, упомянул, что из дальней комнаты, где сидят женщины, «является несколько так называемых дворянок, хорошо одетых: это жены слуг. Они становятся у дверей, из коих вышли, при конце стола, за коим сидят гости, и забавляют их разными шутками: сперва рассказывают сказки с прибаутками благопристойные, потом поют песни...»76 [76 Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Ч. 5. Записки С. Маскевича. СПб., 1834. С. 61. Перевод с польской рукописи].
На каком-то далеком этапе эволюции сказка, наряду с другими видами фольклора, включается в репертуар скоморохов. Влияние их на сказку в процессе развития и формирования русской сказочной традиции, как и в былине, отмечали многие исследователи. Гипотезу В. Ф. Миллера, убедительно показавшего влияние скоморохов на формирование былин в процессе их многовековой эволюции, разделяли не только специалисты по эпосу, но и сказковеды. Не без влияния его очерков вопрос о сказочниках-профессионалах поставил Н. Л. Бродский в одной из своих ранних работ. Он писал: «На народной сказке лежит такой своеобразный отпечаток, тип ее настолько характерен, что невольно приходишь к заключению о сложении сказки в особой профессиональной среде, отличной от той, которая теперь ею забавляется». Указывая на клишированность и богатство русских сказочных формул, исследователь заметил, что «сказка... могла выработаться только в известной школе, ... в среде профессиональных сказочников». Поэтика сказки вырабатывалась столетиями, пока не прекратилось ее развитие и она не «застыла в неподвижных формах», которые со временем начали разрушаться. Позднейший сказочник «только запоминает готовые формулы», комбинируя их по своему вкусу: «Разгуливая в чудесно выстроенном, крепко сколоченном сказочном здании и беспрепятственно расходуя щедро рассыпанные, кем-то накопленные богатства», он «забыл и строителей этого здания, и кропотливых собирателей этих богатств».77 [77 Бродский Н. Л. Следы профессиональных сказочников в русских сказках // ЭО. 1904. № 2. С. 1-18. См. также: Максимов С. В. Заметки по поводу издания народных сказок // Живая старина. 1897. № 1. С. 46-56; Савченко С. В. Русская народная сказка. Киев, 1914. С. 25-30; Соколов Б. М. Русский фольклор: Курс лекций для студентов вузов. М., 1930. Вып. 2. С. 22; Андреев Н. П. Фольклор и его история // Русский фольклор. Хрестоматия. Л., 1938. С. 13-14. Померанцева. С. 25, 119].
Связь скоморохов со сказкой просматривается уже в глубокой древности. В церковных и государственных документах осуждается «баянье басен» и «оказывание небылых сказок», которое составляло существенный элемент семейных и общинных обрядовых празднеств. Сохранились упоминания о награждении придворных бахарей отрезами материи с указаниями, как их следует употребить, т.к. соблюдалась определенная традиция в одежде потешников. Известно, что Иван IV также держал при дворе сказочников, и, видимо, он не был новатором в этом, а следовал издавна установившемуся обычаю.78 [78 Коллинз С. Нынешнее состояние России / Пер. с англ. // ЧОИДР. 1846. Отдел 3, гл. 10 «О царе Иване Васильевиче и его странностях»]. Гипотезу, что именно «баянье басен» входило в репертуар скоморохов, поддержали многие ученые недавнего времени.79 [79 Азадовский М. К. Русские сказочники // Литература и фольклор. Л., 1938. С. 209; Молдавский Д. М. Народная сатира. Л., 1967: С. 84-36 и след.; Померанцева Э. В. Образы низшей мифологии в русской бытовой сказке // Современные проблемы фольклора. Вологда, 1971. С. 69 (автор указывает на «древние мифологические корни» сюжетов и образов бытовой сказки)].
В науке существует мнение, что окончательное становление сказочной формы происходило с XI по XVII в. именно в русской устной словесности, т. е. в период, известный активным участием скоморохов в народной семейной и общественной жизни. Слово «сказка» в его современном значении впервые встречается в документах только в XVII в. (известная запретительная царская грамота 1648 г. направленная против всех проявлений устной народной культуры и искусства скоморохов во всех его видах). В письменных документах до этого времени были употребительны слова «басня», «баять» (сказывать), отсюда и название сказочника «бахарь». Зато в народном, в частности, фольклорном языке слова «сказка», «сказывальщик» встречаются настолько часто и наряду с такими понятиями как «Русь», «русская косточка», «царство-государство» и др., что допустимо поэтому предполагать более раннее их употребление, чем XVII в. Известно, что документы со значительным опозданием фиксируют новые слова и понятия, возникающие в разговорной речи, и только тогда, когда лексические новации становятся широко употребимыми, входят в общественное сознание и общественный обиход.
В финальных формулах и присказках слово «сказка» встречается наряду со словами «кафтан», «колпак», «сапоги»: «Сказка-присказка, / Прикована невестка / За ручку за ножку, / за нос толстой, / за кафтан большой». Кафтаном, колпаком и сапогами якобы награждают сказочника (финальные формулы). Все три слова в широком употреблении с XIV в.,80 [80 Древняя одежда народов Восточной Европы. М., 1986. С. 78, 83, 89; см. также: Россия XV—XVII веков глазами иностранцев. Л., 1986. С. 110, 144,173], а возможно и ранее, арабский писатель и путешественник Ибн-Фадлан, описывая похороны знатного руса в X в., называет его верхнюю одежду из парчи «хафтан».81 [81 Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. М.; Л., 1939. С. 81].
«Этимологический словарь русского языка» М. Фасмера (с учетом материалов словаря И. И. Срезневского) также фиксирует употребление этих слов в XIV-XV вв., судя по названным там памятникам письменности. Сказочные формулы с употреблением названных слов и других в контексте того же хронологического ряда не могли возникнуть ранее появления этих понятий в устной речи.82 [82 Ср.: «Ни в сказке сказать, ни пером описать», «Скоро сказка сказывается», «Это не сказка, а присказка», «Сказка — складка, а песня — быль» и др. Или: «гуси с Руси», «русская костка бренчит», «русским духом пахнет». Исследователями установлено, что мотив узнавания человека по запаху (кровь, мясо, кости, дух и пр.) имеется только в восточнославянских сказках, когда подчеркивается национальность. В фольклоре других народов употребляются выражения «человечье мясо», «человеческий дух» (запах) без указания национальной принадлежности (Рошияну С. 117; см. также: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки-Л., 1986. С. 64-66)].
Таким образом, лексические данные также указывают на ранний период русского Средневековья. Верхняя же граница в становлении сказки — XVII в.
Характеризуя фольклор Киевского периода, А. И. Никифоров писал: «Особую группу среди профессионалов составляли скоморохи». В лекциях он останавливался на этом вопросе более подробно, зафиксированный текст лекций слишком лаконичен (Никифоров. Лекции. № 78, л. 9). По замечанию Н. В. Новикова, «русские бахари и особенно скоморохи имеют много общих черт с певцами средневековой Европы, в частности с ирландскими бардами» (Новиков. 1. С. 76). Эта формулировка достаточно четко выразила значение ирландских бардов в истории народной литературы. Значение скоморохов в истории фольклора и языка восточных славян и русского народа в особенности определяется выразительностью и емкостью созданных ими былинных сказочных и песенных мотивов и формул. Этот вопрос не нашел еще в науке достаточной разработки.
Разнообразие и выразительность русских сказочных формул, богатство мотивов в присказках, уникальность сюжетики (более 1050 сюжетов из 2400, учтенных по печатным сказочным собраниям исследователями восточнославянской сказки, не отмечены указателями Аарне—Томпсона) неоднократно привлекали внимание сказковедов.83 [83 Герасимова Н. М. 1. Формулы русской волшебной сказки: (К проблеме стереотипности и вариативности традиционной культуры) // Сов. этнография. 1978. № 5. С. 18-28; 2. Пространственно-временные формулы русской волшебной сказки // РФ: Славянские литературы и фольклор. Вып. 18. С. 173-180; Демкова Н. С. Герасимова Н. М. Русская обработка сюжета о состязании мельника с царем // Древнерусские литературные памятники. Л., 1979. (ТОДРЛ. Т. 33)]. Участие скоморохов в выработке сказочной формы запечатлено в инициальных и финальных формулах, присказках, байках. Содержание последних обычно не связано с сюжетом, их назначение — привлечь внимание слушателей, заинтересовать их, что характерно и для других произведений, исполняемых скоморохами: «Кто будет сказку слушать — тому сладко кушать; соболь, куница да красная девица» (Аф. № 134). Иногда внимание мобилизуется возгласом: «Слушай-послушай!» или «Слушайте-послушайте!». Абрам Новопольцев из Самарской губернии, единодушно признанный исследователями наследником скоморошьего стиля сказывания, перебивает повествование шутливыми замечаниями: «А спросите-ка гуся, не зябнут ли ноги? » — и при переходе к новому эпизоду после слов «Это покинем, ново начнем» употребляет инициальные формулы, если даже эпизод в середине сказки (Сад. № 4).
На исполнителей сказки указывают и выразительно их характеризуют концовки. «Байка про старину стародавнюю» содержит такие формулы:
Кто богат да скуп: пива не варит,
Нас, молодцов, не кормит, не поит —
Тому Бог даст кошечье вздыхание,
Собачье взрыданье.
Небогатому да тароватому —
Кто пиво варит, нас, молодцов поит,
Даст Бог на поле приплод, на гумне примолот,
В квашне спорину, на столе сдвижину.
(Аф. № 428; ср.: Онч. № 53. С. 143)
Абрам Новопольцев одну из сказок заканчивает так: «Тут и сказке конец, сказал ее молодец, а нам, молодцам (курсив мой. — З. В.), по стаканчику пивца, за окончанье сказочки по рюмочке винца (Сад. № 4). В связи с цитированным сказковед С. В. Савченко заметил: «Эта обмолвка о "молодцах" в устах одного сказочника естественно указывает на застывшую традицию и именно традицию скоморошью: "молодцы" здесь — это те потешники-скоморохи, которые бродили по деревням, рассказывали сказки и веселые небылицы и заканчивали их откровенным указанием на необходимость угостить "молодцов". Еще резче выступает эта традиция у женщин-рассказчиц, которые заканчивают повествование известной концовкой: "Я там была, мед-пиво пила, по усам текло". Недаром каждая сказка заключается указанием на пир и на то, что там был и рассказчик, но вина, мол, ему не попало в рот, отсюда намек: "не поднесете ли?"» (Савченко. С. 27-28).
Сказочный материал классических собраний фольклора богат текстами, сохранившими те или иные следы скоморошьей обработки*. [*Показательно, что, по наблюдениям В. А. Бахтиной, изумление и удивление в сказке отмечается, по воле ее слушателей, не при появлении волшебных сказочных предметов и различных чудес, а как средство или способ выделения сказочниками красоты, силы, ловкости, мастерства, «которые, по существу, составляют основное философское содержание сказки» (Бахтина В. А. Удивление в мире сказки // Фольклор народов РСФСР. Уфа, 1977. С. 42)]. Это абсурдные мотивы небылиц в составе инициальных и финальных формул: «Снег горел — соломой тушили», — награждение сказочника «ледяной лошадкой, репным седельцем и гороховой плеткой», которое означает, что он ничего не получил, так как лошадка растаяла, репу съели свиньи, а плетку расклевали птицы. В основе многих рифмованных потешек для детей использованы мотивы скоморошьих небывальщин, трансформированные в микросюжеты:
Жил-то, жил жилец,
На кустике дворец.
У ево пять овец
Да шестой жеребец,
Седьмая коза,
Оловянные глаза,
Телица-пестрица
Да Авдотьюшка-сестрица.
(Смирнов. № 246)
Небыличные мотивы образуют многие ритмичные и рифмованные сказки:
Жили да были баран да овца,
Поставили на кочку стожок сенца.
Поглядели — неладно!
Опять с конца.
(Архив автора)
Отточенность, клишированность сказочных формул указывает на профессионализм ее создателей и исполнителей-рассказчиков. Композиция сказки, ее поэтика подтверждают наличие своеобразной устной профессиональной школы, определенных приемов сложения, варьирования и оказывания, школы, возникшей и сложившейся, вероятно, еще в доклассовом обществе. С. Ольденбург утверждал, что профессионализм сказочников — явление глубоко традиционное в культуре народов Востока и Индии, известное в глубокой древности.84 [84 Ольденбург С. Ф. Странствование сказки // Восток. 1924. Кн. 4. С. 159]. Возможно, что именно древней скоморошьей традицией, прочно связанной с обрядами, объясняется существование в устном сказочном репертуаре инициальных и финальных формул, отличных по своему содержанию у разных народов, при этом чрезвычайно разнообразных у русских. Перед сказковедением стоит сложная задача систематизации и изучения сказочных формул, сведения их в специальный индекс. Особого внимания заслуживают редко записывавшиеся и почти не публиковавшиеся эротические формулы и близкие к ним по содержанию шуточные. Образность некоторых из них идет из глубины веков и близка в некоторых моментах языческой обрядности. В церковных обличениях утверждается: «Скомраси и игрецы
<...> в личинах ходяще и срамные в руках носяще». Почти карнавальные святочные образы встречаем в северной присказке: «Жил царь Картаус. Надел на х.. арбуз на арбуз огурец и поехал во дворец», «Выносит указ: старым старухам от х.. отказ, а молодым девкам до семнадцати лет и дела нет.
Как 17 лет мине[т], подол подниме[т], х.. наставит, е..ть заставит».85 [85 Никифоров А. И. Пинежская сказка // Архив АН СССР, ф. 747, оп. 1,п.31]. Присказка была широко известна в Пинежье, богатом скоморошьими традициями. «Картаус» — скорее всего искажение от «Кейкаус» — имя царя из цикла преданий «Рустемиады», иранской эпической традиции. Царь Кейкаус — фигура комическая. В. Ф. Миллер так характеризует его: «Не отличается воинской доблестью, а во время постоянной войны с Тураном пребывает в своем дворце, пируя и угощая своих пехлеванов, которые охраняют его и государство. Предприятия его безумны, и каждый раз он попадал в беду: предпринял поход в страну дивов и попал в плен. Рустем освободил его; он, по оплошности, попал в плен к туранцам. Рустем спас его; тогда он пытается взлететь в небо на орлах, они внезапно спустились, и он упал в густом лесу, где его разыскал Рустем с пехлеванами
<...>. Гудерз, старый воин, говорит Рустему: "Я видел на свете много венцов и престолов, но ни между великими, ни между малыми я никогда не видел человека упрямее Кейкауса. У него нет ни здравого смысла, ни мудрости, ни опытности; нет правоты, и сердце у него не на месте. Можно сказать, что у него нет мозга в голове и ни одной хорошей мысли". Пехлеваны говорят ему: "Для тебя приличнее больница, чем дворец"» и пр. (Миллер. 1. С. 13-14). Видимо, на каком-то этапе существования «Рустемиады» в устной традиции имя Кейкауса стало нарицательным и попало в пословицы, поговорки и присказки Но в Архангельской области уже понадобилась аттестация: «Жил царь...». Крестьяне, повторявшие присказку, и не подозревали о ее иранском происхождении. Тип образности, однако, указывает скорее всего на скоморохов, наследовавших устную культуру древних (не обязательно русских) профессиональных бахарей, имевших контакты с Византией и Ближним Востоком и пополнявших свой репертуар мотивами восточных сказок и присказок.
Хорошо известная по скоморошинам-пародиям конкретно-бытовая заниженность образности («Высота потолочная, / Синее море — в лохани вода») присуща сказочным формулам выдающихся мастеров. Если в лирических песнях упоминается «добрый конь на-ступчивый» или «виноходный» (иноходец), то в сказках эти эпитеты прилагаются к курице и поросенку, усиливая комизм ситуации, не всегда удобной для печати: «Тут начиналась сказка, начиналась побаска от сивки и от бурки, и от курицы-виноходки, от зимняка-поросенка наступчивого. Вот поросенок наступает, сказывалыцика с г... сбивает...» (Сад. № 4).
Имеются тексты со скоморошьей установкой на истолкование традиционных действий и поступков героев. Это прежде всего касается мотивов «хмельного пития». С.В. Савченко видит влияние скоморохов в трактовке мотивов сказки о царевне и змее: пастух идет к морю, где ждет царевна, обреченная на съедение, и рассуждает: «Царевну змей съел, а платье никуда не дел — мне на пропой годится» (Савченко. С. 30). Излюбленной наградой за подвиги герою дается обычно разрешение пить бесплатно по всем кабакам. Иногда пьяница оказывается главным героем сказки, таков «Ивашко, белая рубашка, горький пьяница» (Сад. № 1; Аф. № 296 и др.).
Запреты на профессию вынудили скоморохов разбрестись по различным отдаленным углам страны. Богатство сказочной традиции в местах, отмеченных пребыванием скоморохов (Дон, Орловщина, Поволжье, Север, Урал), подтверждают гипотезы об их участии в сюжетосложении и выработке сказочной поэтики.86 [86 В Вологодской губернии еще в конце XIX в. встречались редкие присказки с мотивами небылиц. Одну из них, не включенную в СУС, приводим ниже: «Рассказывается сказка, разливается по печи кашка: сквозь печь капнуло, в горшок ляпнуло; течи-потечи, идет добрый молодец из-за печи, на свинье, в седле: топором подпоясался, ноги за поясом. Видит: квашня старуху месит. — Я ей сказал: спорынья в старуху! Она как схватит из-за лопаты печь, меня печью хлесть! Я побежал через портки, приступок и изорвал» (Вологда. С. 132)]. «Быть может, — полагал С. В. Савченко, — «в связи с этим стоит также богатство былинного предания и обилие прекрасных сказок, обнаруженных здесь. Осевши, скоморохи, естественно, передали свои запасы окружавшим их крестьянам, самым даровитым и талантливым, ибо хорошим сказочником может быть далеко не всякий зayрядный человек» (Савченко. С. 30).
Основные положения В. Ф. Миллера, Н. Л. Бродского, С. В. Савченко о роли скоморохов в формировании сказочного жанра и эпоса в целом были приняты в науке без возражений. Лишь А. И. Никифоров в своих лекциях и в специальной статье отметил что «взгляд B. Миллера на скоморохов как на главных творцов и хранителей фольклора в древности нуждается в ограничении». (Никифоров. 1. C. 183-185; 3. Л. 9)87 [87 См. также аннотацию на статью Н. Л. Бродского (Русская мысль. 1904. № 10, отдел XXII (библиографич. обозрение). С. 347)]. Тем не менее после их работ в науке возникает интерес к личности сказочника. Появляются сборники сказок с репертуаром отдельных мастеров. Ставится вопрос об изучении индивидуального художественного мастерства, о соотношении традиционного и конкретно-исторического, вносимого рассказчиком, и рассматривается как первоочередная задача науки. Позднейшие исследователи объясняли влиянием скоморохов некоторые особенности сказочной формы. Э. В. Померанцева выделяла особое «скоморошеское балагурное направление в русской сказке» и, анализируя ее стиль, писала: «На выработке традиционных приемов сказочной поэтики, и прежде всего волшебной сказки, сказалось то что сказки, очевидно, входили в репертуар древнерусских профессиональных артистов: плясунов, песельников, рассказчиков и бахарей-скоморохов, свидетельства об искусстве которых мы имеем с XI по XVIII век. Жизнь сказки в устах профессионалов несомненно содействовала выработке стабильности сказочной поэтики» (Померанцева. С. 119).
Д. М. Молдавский видел влияние скоморошьей традиции в зачинах и концовках, в пристрастии выдающихся мастеров сказки к рифме и ритму («скомороший ясак»), в иронической интерпретации драматических мотивов, наконец, «в ощущении своего профессионализма» (Молдавский. 2. С. 84—86). П. Н. Берков вслед за В. П. Адриановой-Перетц связывал со скоморохами существование фольклорной пародии, в том числе сказочной».88 [88 Берков П. Н. Из истории пародии XVIII-XX веков // Вопросы советской литературы. М.; Л., 1957. Вып. 5. С. 229].
Несмотря на этот, почти столетие существующий взгляд на скоморохов не только как на исполнителей сказки, но и творцов сказочных форм, нет ни одной специальной работы, посвященной изучению данной проблемы. При этом неоднократно отмечался недостаток исследований, которые раскрывали бы эволюцию не только сюжетов, но и самой сказочной формы. В. Я. Пропп широко смотрел на исследование этих вопросов: «Для изучения сказки мы должны привлекать в качестве объяснительного материала историю хозяйства, экономику и связанные с ними социальные явления... Элементы сказки надо сравнивать с элементами материального производства, с явлениями социального строя, с обрядами, обычаями, верованиями народа, у которого найдена сказка» (Пропп. С. 130). Известный сказковед Л. Г. Бараг находил недостаточно исследованной систему поэтики, художественных стилистических средств: «Нет работ, посвященных стилистическому анализу сказок в связи с сюжетными жанровыми особенностями и мастерством рассказывания» (Бараг. 3. С. 220). Изучение проблемы воздействия профессиональных бахарей на сказочную форму помогло бы осветить некоторые стороны формирования сказочной поэтики и ее эволюции на конкретном материале.
Главная причина неисследованности влияния скоморохов на сказку — в труднодоступности получения необходимых данных. Следы художественного присутствия скоморошьего искусства растворяются с течением времени и почти полностью исчезают уже к началу XIX в., когда, по мнению исследователей, сказка не только остановилась в своем развитии, но и начала утрачивать каноническую стройность сюжетов, традиционную чеканность формул, ритмическую сказовую повествовательную основу. С утратой и забыванием технических приемов сказывания начинается размывание стилистических средств, укорачивание формул и исчезновение их из фонда устного слова.
Последние публикации новых записей сказок поражают бедностью языка и полным отсутствием так называемой сказочной обрядности: ярких присказок, концовок, переходных формул, украшающих и замедляющих повествование. Другая трудность — обилие накопленного материала. Полностью учесть всю печатную и рукописную сказочную продукцию исследователю почти невозможно, так как сказочный материал не всегда доступен и необозримо велик. Между тем именно в случайно пропущенном тексте могут сохраниться существенные элементы для выводов по такой сложной теме, как «скоморохи и сказка». И все-таки даже неполный обзор материала дает основания для определенных заключений и убеждает в необходимости дальнейшей разработки поставленной темы. Прежде всего следует выяснить, сохранился ли в сказках, наглел ли в них хоть какое-то отражение сам по себе образ скомороха. Запечатлелись ли в них те или иные черты скоморошьего искусства, сюжеты с печатью скоморошьей традиции? Учет такого рода материала позволит проследить дальнейшую его эволюцию и решить вопрос о степени сохранности конкретных популярных художественных приемов, присущих скоморошьему стилю сказывания. Здесь предпринята попытка проследить, какое отражение нашел в сказке образ скомороха, а также атрибутировать в качестве скоморошьих отдельные сказочно-легендарные сюжеты89 [89 За пределами данной работы остается подробный и систематический анализ мотивов и образов сказочных небылиц, присказок, прибасок — всего богатейшего фонда сказочных формул, требующих специального учета, со своей особой систематизацией, разыскание и учет особых шуточных пародий на сказочную форму. Эту задачу невозможно решить в пределах данной работы. Далее будет дан общий обзор основных мотивов с более или менее подробным анализом отдельных сюжетов со следами влияния скоморохов].