Вопрос об отражении в сказке образа скомороха имеет свои трудности, главная из них — даже не огромный объем материала, который необходимо пересмотреть, чтобы найти изображение или хотя бы упоминание о скоморохах, а то, что слово «скоморох» исчезло из текста сказок. Сказалось влияние запретительных грамот и боязнь наказания в самой народной среде, а главное — уход скоморохов из народной жизни. Исчезали, забывали образ скомороха и особенности его мастерства. Память о скоморохах сохранилась, как мы уже видели, в фольклоре Севера, Урала, Поволжья. В сказках же, как будет видно из дальнейшего, это понятие заменялось другими, не всегда полностью соответствующими по смыслу, но постепенно замещавшими и вытеснявшими старинное и ставшее непонятным слово «скоморох»: бес, шут, солдат, старец, колдун, странник, «прохожий человек»; соответственно менялся и текст. Лишь немногие сказки из районов Севера, Урала и Поволжья сохранили изображение скомороха и само понятие. Тем не менее следы былого присутствия скоморохов в сказке прослеживаются иногда в отдельных фрагментах. Так, некий солдат взялся прогнать бесов из богатого и просторного дома. Бесов было двенадцать во главе с атаманом. Бесы ведут себя странно: «Зачали все комеди приставляти. У бесов испрошли все комеди. — Давай, солдат, приставляй ты: у нас все вышли». Изгнанные солдатом, они поселились в лесу «на Круглом острову», где стало происходить «какое-то мленье». «Атманишшо» потребовал от солдата заклятия не беспокоить их в лесу, и солдат уступил (Зел. В. № 40). Поскольку представления скоморохов назывались в церковных «словах» «позоры некакы бесовски» и, кроме того, известно, что во главе скоморошьих ватаг стоял атаман, можно предположить, что сказочный эпизод сохранил отголосок скоморошьих представлений. В церковно-учительной литературе скоморохи назывались бесами. В списке легенды XVI в. рассказано от лица инока: «Яко некогда седящу ми в келии своей и делающу ми рукоделия и поях псалтырь из уст, и видев отрока, влезша дверцами моими, срачинина в скомрашь одежи; и став предо мною, нача плясати... И рече ми: "Старче! Добро ли я пляшу?" И паки рече: "Горазд ли ты есмь и како пляшю?" И не отвещавшу ми ничто же к нему» («Понеже, поя псалтырь, дремах»). Когда старец начал читать «Да воскреснет Бог», скоморох исчез; характерно, что старец принял его за беса. Так же отзывался о скоморохах преподобный Нифонт (XIV век): «Яко же труба, гласящи, собирает вои, молитва же творима совокупляет ангели божия, а сопели, гусли, песни не-приязньскы, плясанья, писканья собирают около себе студныя (т. е. бесстыдные. — З. В.) бесы».90 [90 Памятники 1860. Вып 1. № 15 — «О пляшущем бесе»; там же, № 186 — «О бесовском князе Лазионе»].
В древности скоморохи совмещали в одном лице игреца и певца, плясуна и гудца. Играющими и одновременно приплясывающими изображены скоморохи на фресках Софийского собора в Киеве.
«Русский скоморох на миниатюрах рукописей (в заглавных буквах) играет на гуслях, водит зверей, борется, трубит в трубу, позже — водит медведя, фиглярствует и т. д.», — писал А. И. Никифоров (с. 9). По этому признаку — одновременному владению разными видами искусства — можно установить изображение скомороха, если даже он не назван. В сказке из Пудожского уезда упоминается «молодец на сером коне: и стоя стоит, и в гусли играет, и песни поет, и пляшет» — превосходный цирковой номер в сказке преподнесен как чудо (Рыбн. 4. С. 206).
Н. Ф. Финдейзен заметил по поводу заставки с гусляром в Евангелии 1358 года: «Костюм (темно-синий кафтан, красные сафьяновые сапоги и головной убор), приплясывание и дополнительная надпись "Гуди гораздо!" именно говорят за то, что в данном случае мы имеем перед собою изображение поющего, играющего и пляшущего скомороха» (Финдейзен. С. 122).91 [91 См. также: Кашин Н. П. Значение книги в Древней Руси // Книга в России. М.,1924.4. 1.С. 45]. В начале XVII в., как мы увидим далее, придворных потешников и музыкантов награждали отрезами синей и голубой материи для кафтанов, вероятно, соблюдая определенную традицию, а также красными сапогами и колпаками. При этом иностранных музыкантов одевали иначе. Характерно, что и в сказках (финальные формулы) рассказчик награждается синим кафтаном, красными сапогами или башмаками, красным колпаком («дурацкий колпак»), после чего его выталкивают в шею (Аф. № 250, 292, 43). По-видимому, атрибутами скоморошьей одежды могли награждать только скомороха (финальная формула с кафтаном произносилась без изменений и женщинами-сказочницами: «А мне дали красный колпак, как зачали меня в шею толкать, а дали мне синий кафтан; ворона летит, говорит: "Синь кафтан!" А я думала: "Скинь кафтан", — взяла и скинула» (Худяков. 1. Вып. 1. № 21). Сказочница, повторяя привычную сказочную концовку от своего лица, не осознавала, что колпаки и кафтаны носили мужчины.
Со временем в среде скоморохов произошла дифференциация по профессиональному признаку: гусляры, дудари, гудочники, домрачеи, сопельники и пр. Но внутренняя организация скоморошьих ватаг сохранялась: во главе стоял атаман, был мехоноша, запевала, певцы, игрецы (актеры), бахари и музыканты. Так, в северодвинской «Повести о гордом Аггее», известной в двух списках как «редакция со скоморохами», упоминается о существовании в скоморошьей ватаге атамана: «Повелел в особой палате вечеряти» — и мехоноши Аггея: «Они же прияша его и даша ему службу — мех носити... голоду умрети не имам, они мя сыто кормят» (Ромодановская. 2. С. 340—341). Повесть рассказывает о греческом царе Аггее поэтому, возможно, имеет в виду организацию византийских или греческих скоморохов, но так же были организованы и русские скоморошьи артели. Эта традиция позднее перешла к вьюнишникам, волочебникам, лалынщикам. Цеховая организация существовала и у европейских мимов и музыкантов, самодеятельных певцов и поэтов (Вес. Разыск. I. Гл. VI-X).
В сказках уделяется много внимания народным музыкальным инструментам далекого прошлого. Их звучание необычно, оно всегда волшебное, дивное, божественно прекрасное. В такой оценке явно сохраняются следы сакрального отношения к музыке, уцелевшего по традиции от того времени, когда сами музыкальные инструменты считались священными, употреблялись в торжественных случаях и потому были запретными для всех, но доступными для избранных. Священные музыкальные инструменты изготовлялись иногда даже из человеческих костей (Пропп. С. 64-65). В сказках есть примеры того, что струны делались из человеческих жил (Смирнов. № 4). Со временем отношение к музыке изменилось вместе с изменением общественных отношений. Музыка зазвучала не только на обрядовых действах, но и на празднествах: игрищах, свадьбах.
Тем не менее в сказках музыкальные инструменты изображаются всегда как предметы волшебные, и это подтверждает глубокую древность сказочного жанра. Упоминаются «чудесный» рожок, «чудесная скрипка», игра которой восхищает даже черта в аду (Аф. № 212, 230, 217); «райская», «говорящая» волшебная дудочка вызывает таинственное существо «Сам-с-локоть» (Зел. П. № 76); она поет, выговаривая слова, и обличает виновников злодеяния. В некоторых вариантах в сказку включается игровая «Утушка» с мотивом «брата Романа убили», и убийцу обличают скоморошки, сделав гудок из тростинки с могилы убитого. В более поздних вариантах дудочку делают из тростинки купцы, бурлаки, мужики, пастушок, либо овчары, вытеснившие скоморохов, когда-то восстанавливавших справедливость (Аф. № 245, 246; Зел. П. № 76 и др.).
Гусли в сказках — «чудо чудное, диво дивное» и называются «самопевцы», «самогуды»; они «сами пляшут, сами песни поют, сами пить подают» (Аф. № 38, 204, 215-216; Зел. В. № 4-5). Гусли награждают человека музыкальностью (Пропп. С. 105). В польском языке слово «гусли» имело, по наблюдениям И. Д. Беляева, особое значение колдовского действия (Беляев. С. 70). Эпитет «самогуды» образован, видимо, от слова «гудок» — старинный смычковый инструмент. Упоминаются в сказках сказочный рог и трубы (Аф. № 186, 212, 315 и др.). В рог трубят богатыри, призывая на помощь «несчетную силу» против вражеского войска. Трубы употребляли в военныx походах и на свадьбах. Отсюда устойчивый образ трубы в свадебных песнях: «Затруби, трубонька, затруби, золоченая» или: "Затрубили трубоньки рано по заре, / Заплакала Анна по русой косе» и в пословицах: «С трубами свадьба и без труб свадьба».92 [92 Снегирев И. М. Русские простонародные праздники и обряды. М., 1839. Вып. 4. С. 30].
Музыканты в народных сказках — удачливые талантливые умельцы. Их игра необыкновенна, все живое принимается плясать: я люди, и животные, и предметы, даже стадо свиней (Аф. Т. 3, дополн. II, 24, 26, 35). На такую оценку музыки и игры на отдельных народных инструментах несомненно влияло и мастерское исполнение профессиональных музыкантов из скоморошьей среды. Переиграть их трудно, и когда это удается Добрыне на свадебном пиру, игра его вызывает потрясение среди гостей и настолько поражает самого князя, что он предлагает случайно зашедшему скомороху, каким был в его глазах Добрыня, самое почетное место за княжеским столом. Напевы некоторых плясовых песен, отличающихся задорным, веселым ритмом и быстрым темпом, Н. Финдейзен обоснованно относил к традиции скоморохов.93 [93 Анализируя плясовую песню «У ворот, ворот, ворот» с припевом «Ай, Дунай мой Дунай, веселый Дунай» и известную стихами: «Я гудочик под полу, под правую сторону... Я ударю во струну во серебряную», исследователь спрашивает: «Какая же это хороводная песня? Все элементы скоморошества в ней налицо: и короткий четырехтактный развеселый напев с припевом "Ай, Дунай мой Дунай" ... и содержание песни шутливое, чисто скоморошье, тем более что рассказ ведется от своего лица». В заключение, рассмотрев целый ряд песен, он замечает: «Несомненно только, что приведенные напевы — не подлинный репертуар их (скоморохов. — З. В.), а только перепевы и варианты, пережившие целый ряд поколений...» (Финдейзен. С. 168-169)].
Этими волшебно звучащими музыкальными инструментами в сказке владеют загадочные персонажи, преимущественно старики странного вида. Они-то и награждают чем-нибудь отличившегося героя сказки. Таков «старичок, который спустился с неба на сером коне» (Зел. П. № 5. С. 46) или другой седой старик с рогами. Когда крестьянский сын Ванька попросил у него гусли-самогуды, то «у старика глаза на вершок выкатились, рот до ушей раскрылся, а рога на лбу так и запрядали» (Аф. № 238). Внешний вид старика вызывает представление о масках и напоминает изображения скоморохов раннего Средневековья в их рогатых шутовских колпаках с бубенцами.
В довольно редкой сказке «Гусляр-приказчик» игра на гуслях изображена столь привлекательной и захватывающе прекрасной, что народ валом валит в лавку послушать чудесную музыку, благодаря чему и торговля идет с небывалым успехом.94 [94 Ончуков Н. Е. Сказки Тавдинского края (РГАЛИ, ф. 1366, оп. 1, № 15); Аф. Т. 3, дополн. II, № 37; Сказки Красноярского края // Сб. М. В. Красноженовой Л., 1937. № 8. С. 81-92]. Иногда гусляр сам описывает волшебные свойства своего инструмента: «Мои гусли непростые: за одну струну дернешь — синее море станет; за другую дернешь — корабли поплывут; за третью дернешь — будут корабли из пушек палить» (Аф. № 215). Это метафорическое изображение высокой степени выразительности гусельной игры. Конечно, на гуслях играли не только скоморохи; как свидетельствуют былины, были любители среди бояр (Ставр), среди богатырей-дружинников (Добрыня) и, вероятно, среди населения слобод и посадов. Однако игра профессионалов, особенно талантливых, несомненно превосходила любительскую, хотя, как известно из былин, бывали исключения и из этого правила. Встречается в сказках и образ мастера-гусельщика, владеющего инструментом и как музыкант: «Старик взял дощечку, навязал струны, остановился у кабака и давай разные песни наигрывать. Что тут народу собралось — видимо-невидимо!» (Аф. № 230). Традиция играть и петь у кабаков возникла едва ли не со времени их учреждения во времена Ивана IV Грозного. Она нашла отражение в сказках и отмечалась многократно путешественниками еще в XIX в. У кабаков же рассказывались разные небывальщины и давались небольшие представления, что не преминула заметить и сказка: «Ванька-запечник, царский сын
<...> всякие премудрости врет и представляет по кабакам и питейным домам» (ЖС. 1897. № 1. С. 119). С. П. Шевырев, путешествуя по Вологодскому краю, спрашивал: «Рассказывают ли у вас на посаде сказки? — Бывает иногда. — Да где же больше рассказывают? — Да по трактирам шляются такие сказочники, веселят народ».95 [95 Шевырев С. П. Поездка на Кирилло-Белозерский монастырь в 1847 году. М., 1850, ч. 1.С. 33].
Иногда герой сказки сам заказывает мастеру сделать для него инструмент: «Сами б гусли играли, а под их музыку все бы волей-неволей плясали» (указание на высокое мастерство игры, которая так легко и незаметно исполняется, что усилия игрока неприметны). Мастер согласен принять условия, но с уговором: «Как стану я гусли настраивать — чтоб никто не спал! А коли кто уснет да по моему оклику не встанет, с того голова долой!» И хотя гусельный мастер жил в дремучем лесу, среди слушателей оказались два боярина, которые и поплатились головами (Аф. № 216). Включение в сказку социальных мотивов, вопреки логике повествования, не исключение, а норма, ибо «производные формы в волшебной сказке связаны с реальной действительностью. Целый ряд трансформаций объясняется вторжением ее в сказку», — утверждал В. Я. Пропп.96 [96 Пропп В. Я. Фольклор и действительность. М., 1976. С. 159].
Иногда талантливость исполнителя-гусляра подчеркивается воздействием его игры на представителей нездешнего мира. В редком сказочном сюжете «Гусляр на Груманте» вполне реальный герой, оставленный на острове промышленниками, так хорошо играл на гуслях, что заставил плясать невидимку: «Слышно, что кто-то пляшет — только платье шумит» (Аф. № 228; см также т. 3, дополн. № 37).97 [97 См. также: Ефименко. М-лы. Ч. 2. № 9. С. 234; Озаровская. № 23; Бородина-Морозова Э. Г. Сказания и песни о Груманте // Север. Архангельск, 1947; о пляске см.: Пропп. 7. С. 105, 194-195].
Сказочники и, вероятно, еще сами скоморохи, не только допускали вторжение действительности в сказку, но и изображали ее, перелицовывая традиционные мотивы, так что возникал новый смысл и звучание. Такова уникальная сказка «Веселой», известная только в русской традиции, где соединены известные мотивы: союз человека и животных; подкарауливание ночного вора (Зел. П. С. 352).98 [98 Сюжет в «Сравнительном указателе сюжетов. Восточнославянская сказка» не отмечен. Указанные мотивы встречаются в сказках с другими сюжетами; коммент. Т. Г. Ивановой к № 62 в изд.: Зеленин Д. К. Великорусские сказки Пермской губернии. СПб., 1997. С. 566].
Центральный мотив сказки — приготовление пива в озере — из анекдотов о дураках. Им замысел не удается, а Веселому — по особой сказочной логике — удалось, и пиво заваривается. Начало сказки лаконично сообщает о нелегком положении скомороха: «Жил-был Веселой. Все он гулял везде по селам. Все на нево говорят, што бы где ни потерялось, а он сном этого дела не знает. Берет себе скрыпочку, идет путем-дорогой». В экспозиции сказки передана обстановка, в которой находились скоморохи позднего периода их существования, преследуемые и утрачивающие доверие народа. Волк и медведь напрашиваются к Веселому в товарищи, и все трое бредут лесной дорогой. Увидев возы с толокном, бурей опрокинутые в озеро, они натаскали хмелю, заварили пиво, стали жить-поживать да пиво попивать. А когда пиво стало по ночам убывать, то укараулил вора Веселой: «Отправился со своей скрипочкой, становится к сосне. Подходит баба-яга
<...>. Сбрасывает ведра, коромысло с себя, давай уезживать-плясать». Сказка, вероятно, местного областного происхождения: образы «вятских» мужиков с возами толокна из анекдотов о «вятских-хватских», пошехонцах и др.
***
Следы сказочного творчества скоморохов обнаруживаются в репертуаре бродячих артелей, перехожих ремесленников: шведов, пимокатов, плотников, коновалов, бурлаков. Данные писцовых книг свидетельствуют, что скоморохи обитали в ремесленной среде городских посадов, пригородных слобод.
В XV в. в г. Яме из 89 городских дворов 28 принадлежали ремесленникам, среди них — шесть скоморошьих. «Интересно распределение этих 28 дворов между "средними" и "молодшими" людьми, — пишет В. Н. Вернадский. — Пастухи и скоморохи отнесены к "молодшим". Записаны они только по имени, без отчества: Игнатко-пастух, Захарко-пастух, Родивонко-пастух, Игнат-скоморох, Олексейко да Родивон — скоморохи, а в одном случае писец ограничился даже кличкой Зеленя-скоморох». Лишь один из скоморохов и один из пастухов удостоились того, чтобы их записали с отчеством: «Олухнов Куземка-скоморох, Денисов Ондрей-пастух». К молодшим людям отнесены писцом и швейники (трое портных и швец), чье производство не требовало оборудованной мастерской и кто, вероятно, обычно работал на дому у заказчика».99 [Бернадский В. Н. Новгород и Новгородская земля в XV веке. М.; Л., 1961. С. 128—129].
В XVI в. скоморохи отмечены писцовыми книгами в г. Торопце. Их занятие было, видимо, прибыльным: «В 1540 году из 597 человек тяглых людей шестеро были скоморохами. Они в писцовой книге не названы по отчеству, но, без сомнения, не принадлежали к числу бедняков: трое из них имели свои собственные дворы, один владел двором совместно с другими (шабрами), остальные двое жили на чужих дворах, но все шестеро жили в отдельных избах».100 [100 Торопецкая старина: Исторические очерки г. Торопца с древнейших времен до конца XVIII века // Исследование Ивана Побойника. М., 1902. С. 271,324]. Портных было также немного, между ними — епанечники.
В XVII в. число портных доходило уже до 9 человек. Это увеличение происходило, возможно, за счет присоединения к ним скоморохов, которых артели портных брали с собой, чтобы занимать и себя и хозяев во время работы, когда механические действия не требовали особого внимания.
Иная картина в положении скоморохов была в это же время в Вятском крае. В переписной книге по г. Хлынову за 1615 г. «бобыли Миронко Веселой, Нефедко Плясов, Колупайко-скоморох» записаны среди красильников, Шапошников, седельников, банщиков, овчинников. Упомянуты опустившиеся до положения нищих веселые Фтюря и Ивашко, а также вдова Анютка Бесова.101 [101 Труды Вятской ГУАК. Вятка, 1906. Вып. 3-4. С. 6-7; см. также с. 14, 17,21]. Когда по грамоте царя Алексея Михайловича Успенскому вятскому монастырю возвращали принадлежавшие ему прежде земли, то в городской посад велено было переселить живших на этих землях пятерых портных и одного скомороха, бывшего с ними. Приказывалось «землю монастырскую очистить»: «И в нынешнем во 59-м году сентября в 2 день по нашему указу
<...> из слободы, которая в посаде около монастыря... да в ней из девяти человек портных мастеров пять человек да скомороха взять в посад, лутчих прожиточных людей». Местные власти распорядились выселить в посад конкретных лиц. При этом у двух портных фамилии указывают их скоморошье происхождение: «Баженко Панкратов, сын Гуселников, Левка Левонтьев, сын Смычков». В местном указе о выселении сказано: «... ис портных мастеров пять человек лутчих и прожиточных людей да скомороха Данилка Ларивонова з детми и с братьею, и с племянники, и со внучаты велели взять в Хлынов на посад» .102 [102 Там же. С. 66-67]. Видимо, скоморох был талантлив и имел успех, поскольку содержал большую семью и числился среди зажиточных. Эти акты показывают, что репертуар скоморохов расходился и закреплялся в среде городских ремесленников, какими были они и сами. Возникшие некогда контакты швецов и скоморохов образовали со временем прочную традицию, в результате которой швецы стали в какой-то мере наследниками и хранителями произведений скоморошьего искусства, так же как и пастухи, репертуар которых обогатился особыми «охранительными» заговорами, оберегами с упоминанием имен исторических лиц и различными полезными навыками сохранения и сбережения стад. Писатель-этнограф С. В. Максимов обратил внимание на это любопытное обстоятельство еще в середине XIX в.103 [103 «В среде народа выработался на место отживших свой век скоморохов свой класс хранителей и распространителей сказки в тех деревенских бродячих ремесленниках, которые известны под именем швецов» (Максимов С. В. Заметка по поводу издания народных сказок // ЖС. 1897. Вып. 1. С. 112-113). Аналогичны наблюдения Д. К. Зеленина о «пимокатах»: «Мы катам валенки, дак баба домогаючча: росскажи-ко, катанщик, сказочку». Один из его сказочников, швец Н. И. Козлов, выучился сказкам, портняжничая (Зел. В. С. XXI).]. Многократно наблюдавший в детские годы работу захожих швецов на селе, он позднее дал убедительный социальный анализ этого явления. «Натруживая грудь и спину и подвернувши под себя ноги калачом», швецы «ведут свою бесшумную и скучную работу, располагающую к задумчивости, порождающую привычку к самоуглублению, как у олонецких сказителей... С другой стороны, налаженная деревенская привычка ... требует коротать докучное осеннее время длинными-предлинными сказками, мудреными загадками и веселыми прибаутками». Описывая галицких швецов по личным впечатлениям, писатель замечает, что один из них поменьше работает, побольше балагурит. Пословицы о швецах указывают на одну, также общую с поздними скоморохами черту: ловкость рук, вороватость. «Нет воров супротив портных мастеров», — говорит пословица. Или: «Им только мерку снять да задаток взять». Или: «Мы швецы-портные — воры клетные: день с иглой, а ночь с обротью (ищем поймать лошадь о трех ногах)».104 [104 Максимов С. В. Собр. соч.: В 22 т. СПб., 1909. Т. 13, ч. 1.С. 52-53]. В плясовой песне, записанной от бывшего бурлака, говорится:
Нет таких, братцы, воров, как портных-то мастеров!
Ани пьют-едять гатова, носять краденая:
Сукны-бархаты краять да все ястатачки таять,
Ани земских жен дарять да зеленым вином паять.
(Трушин. Л. 21)
Подобные действия вели к плохой репутации, которая, как известно, по дорожке бежит, и нередко от худой славы приходилось подаваться «в бурлачину». Если в селе оказывалось много работы, то швецы снимали на определенный срок свободную избу. Образ «швальной» избы запечатлен в пермской игровой песне:
Утка шла по бережку,
Серая шла по крутому,
Детонек вела за собою: —
Детоньки, постойте,
Маленьки, постойте.
Я схожу недалечко —
В ту избу во швальну,
В той избе во швальной
Шьют швецы-портные:
Пуговки золотые,
Петельки шелковые,
Басенки бают баские.105 [105 РО ИРЛИ. Р. V, колл. 229, п. 3, № 1, л. 1. Записано в 1942 г. от П. Е. Безматерных, из дер. Филихины Нытвенского р-на (бывшего Охан-ского уезда) Пермской губернии, 1865 г. р.].
В основе некоторых сказочных сюжетов, возможно, имеющих источником устно-поэтические традиции скоморохов, заключены различные способы вымогательства. Именно такую сказку, оценив ее уникальность, опубликовал С. В. Максимов и позднее ввел ее в свой рассказ «Швецы», так как считал ее своеобразным шедевром: «В сказке — кстати портных о портном — уберегся и былинный прием рассказа, и основной характер сказок: чрезмерная небывальщина и широкий размах фантазии».106 [106 Сказка была записана ссыльным петрашевцем Д. И. Баласогло, в 1849-1850 гг. в Сенногубском уезде Олонецкой губернии (ЖС. 1897. Вып. 1. С. 52-54, 112-113). Ср. мотив финальной формулы в другой сказке, также о портных:
Стали жить да быть да колпаки кроить.
Тебе дали, мне послали... (Аф. № 246)]. Писатель обратил также внимание на специфические черты скоморошьего стиля: ритмичность сказа, особый тип фантастики, небыличный характер образности.
В центре сказки образ портного-сказочника и царя, желающего услышать такую сказку, которой никто не слыхивал, и обещающего за это свою дочь в жены и полцарства. Однако охотников не находится. Приходит однажды швец из кабака и требует: «Извольте меня напоить-накормить, я вам буду сказывать». Сообщив, что его батюшка был «богатого живота человек» и построил такой сказочный дом, что «голуби по шелому ходили, с неба звезды клевали», а во дворе «от ворот до ворот за целый день голубь не мог перелетывать», швец спрашивает, слыхали ли такую сказку царь и бояре. Узнав, что не слыхали, рассказчик откладывает продолжение ее до следующего вечера. На другой день, снова потребовав угощения, швец повторяет присказку и добавляет еще один эпизод: «во дворе был вырощен бык: на одном рогу сидел пастух, на другом другой; во трубы трубят, в рога играют, а друг у друга лица не видят и голосов не слышат». Затем сказывание вновь откладывается до следующего вечера. Царь, решив, что швец — «человек непутный», предлагает боярам солгать, т. е. сказать, что слыхали сказку, и в том расписаться. В третий вечер швец, повторив ранее сказанное, добавляет: «И на дворе была вырощена кобыла, по трое жеребят носила и все третьяков. И он (отец швеца. — З. В.) в ту пору жил гораздо богато! И ты, надежа-царь, занял у него 40 тысяч. Слыхали ли такую сказку вы, господа бояре, и ты, надежа царь великий?» Бояре дают расписку, что слыхали. Царь оказывается в трудном положении: надо отдать швецу полцарства и дочь, либо сорок тысяч денег. Он предпочел отдать деньги. «И пошел этот портной опять в кабак с песнями». В варианте Б. и Ю. Соколовых, записанном также от швеца Парамона Богданова, концовка иная: «Живет — деньги и кони — и шить не ходит!» (Соколовы. С. 270, см. также: Бахтин. № 14, 38; Никифоров. 4. Сказки. № 18, 23-25, 30).
На скоморошье происхождение сюжета указывают два момента. За швецами не закрепилась репутация пьяниц — ведь они зависели от заказов населения и, следовательно, рисковали заработком. Скоморохи же обычно требуют в награду «рюмочку винца», «стаканчик пивца». Проповеди Отцов церкви называют их иногда скаредными пьяницами. Показательна в этом отношении старинная пословица: «Аршин сукна швецам, а кувшин винца певцам».107[107 Симони П. К. Старинные сборники русских пословиц, поговорок, загадок и пр. XVII—XIX столетий. СПб., 1889. С. 76. В былинах мотивы пьяного разгула, как уже отмечалось в гл. I, рассматриваются нередко как влияние скоморошьей традиции: Миллер. Очерки. Т. 1. С. 310; Аникин. 5. С. 18]. В рассмотренной сказке швец не просит — требует угощения. Требовательный тон, сопровождаемый угрозой какого-либо наказания хозяину, особенно показателен для колядок и виноградий, волочебных и вьюнишных песен и в фольклоре ведет свое начало от традиций, созданных скоморохами.108 [108 Традиция требовать угощения и платы складывалась в условиях раннего Средневековья, когда скоморохи были еще организаторами и зачинщиками обрядовых празднеств, свадеб и похорон. По звуку рожков, сопелей, бубнов и «струнному гудению» начинались русалии, празднества на Иванов день (см.: Акты исторические. СПб., 1842. Т. 1. № 8). Подробнее об этом в гл. I, разд. 1 настоящего издания «Скоморохи и календарная поэзия»].
Сюжеты, отразившие разные формы вымогательства какой-либо платы или денег, вплетаются в сказочные небывальщины. Такой тип сюжета характерен именно для подобной разновидности сказок-небылиц. В приведенной выше сказке реализация этого сюжетного типа не только оригинальна, но и уникальна. Кроме текста, сохраненного записью Д. И. Баласогло, только Б. и Ю. Соколовыми записана в Вологодской губернии присказка, контаминированная из мотивов разных небылиц. Она включает и краткое упоминание мотива-эпизода рассмотренной выше сказки:
На острове ходит бык,
Его пасут два пастуха:
Один сидит на рогу,
Другой — на другом.
Затрубят —
У друг-дружки голосу не слышно.
(Сок. 147)
Отсутствие близких вариантов в сказочных сборниках скорее подтверждает, нежели опровергает гипотезу о сложении сказки скоморохами уже в поздний период их существования, когда она не разошлась достаточно широко среди слушателей, чтобы появились варианты. Так же уникальны «Путешествие Вавилы со скоморохами» и «Старина о большом быке», записанные только в Архангельской губернии. Впрочем, вторая скоморошина была достаточно популярна, лишь со временем утратила актуальность и интерес для слушателей.109 [109 Уникальность сюжетов означает, что в не столь отдаленное время существовал у них автор, и авторство могло быть не коллективным, а индивидуальным. Отсутствие в народной среде понятий об авторстве объясняется тем, что в устной народной традиции не было осознанного авторства, поскольку использовались традиционные элементы стиля и языка, хотя объективно своеобразное авторство имело место в народной прозе и поэзии. Об этом свидетельствуют некоторые из дошедших до нас явно скоморошьих произведений, где повествование ведется от первого лица. Безавторство, анонимность характерны для ранней стадии фольклора всех народов. См.: Стеблин-Каменский. 1. С. 133-134].
Фрагмент Соколовых из Вологодского региона (появление скоморохов в Вологде связано с пребыванием там Ивана IV Грозного, намеревавшегося в какой-то период сделать Вологду столицей) также может служить косвенным подтверждением скоморошьего происхождения сюжета; вероятно, здесь некогда была известна сказка о царе и портном, но со временем утратилась, оставив в памяти отдельного сказочника лишь полузабытый мотив. Впрочем, при фронтальном опросе населения возможны были бы и другие результаты. О скоморошьем происхождении текста говорит и форма, и содержание присказки — контаминация небылиц в стихах; сюжет о награждении за ложь в сказочной форме известен на Севере, но его художественная реализация иная.110 [110 СУС. № 1920 С: Барин (царь) награждает за ложь (неслыханный рассказ). По записи А. И. Никифорова, мужик получил 40 бочек серебра и золота — текст из Косм-озера, в его сказочный сборник не вошел (см. РО ИРЛИ. Р. V, колл. 120, № 87)]. В вариантах его уже нет столь отчетливо выраженных черт скоморошьего стиля.
***
Среди легендарных сказок имеется сюжет, не только посвященный скомороху, но и утверждающий святость его профессии, нужность ее людям. Это «Вавила-скоморох» (Сад. № 98) или «Вавила Московский» (Смирнов. № 17). Вариант этой же сказки известен в двух записях из дер. Юбра Пинежского уезда: первая сделана О. Э. Озаровской от Т. А. Кобелевой, вторая от нее же Н. И. Рождественской.111 [111 Вар. Озаровской О. Э. См.: Кривополенова М.Д. Былины; Скоморо-шины; Сказки. Архангельск, 1950. С. 143; Рождественская. № 27; СУС. 845А*]. Эти три варианта отмечены в «Сравнительном указателе сюжетов». Самый полный из них представлен в записи Д. Н. Садовникова. Содержание его заключается в следующем. Пустынник 30 лет молится Богу и наконец приходит к мысли, что превзошел всех святостью, но тут узнает от Николая-святителя и угодника, что есть Вавила-скоморох, труд которого угоднее Богу. Старец находит Вавилу и видит, что он все силы и время отдает людям, сам питается сухой коркой и водой, спит на жестком ложе, укрываясь власяницей, а пляшет в сапогах с гвоздями. Старец пытается подражать ему, но оказывается не в силах вынести такой образ жизни. К умирающему Вавиле прилетает ангел в виде голубя и сообщает, что Бог наградил его: «Ты будешь Вавило-скоморох, голубиный Бог».112 [112 Записано от Василия Авдеева в с. Новиковка Самарской губернии Ставропольского уезда в 1870-х гг.].
Своим содержанием сказка опровергает легенды церковно-учительной литературы, направленные против скоморохов. В одной из них повествуется, что скоморохи пришли в монастырскую слободу, устроили представление (« начаша играти во всякие свои игры и глумитися всякими глумы, яко же их диавол научил») и просили платы. Женка Наталья отказалась дать им денег и была наказана: «Наведоше на нея болезнь люту» — у нее опухло лицо.113 [113 Книга о чудесах преподобного Сергия // Творение Симона Азарьина. СПб., 1888. Вып. 70. С. 46-47. №14. Памятники древнерусской письменности].
Скоморохам же посвящены, как известно, некоторые назидательные повести славяно-русского «Пролога». Известна легендарная повесть о скоморохе Вавиле, имевшем двух жен, но раскаявшемся (от 22 февраля). Он роздал имущество, стал столпником, а жены последовали за ним (Срезн. 4. С. 68).114 [114 В оглавлении сборника XVII в. (Собрание В. К. Трутовского) значится «Слово о свирельнику о скоморохе Вавиле», но текста нет]. Другая повесть (от 15 мая) — о Гаяне-скоморохе, хулившем Богородицу и наказанном ею — послужила сюжетом известной фрески в Мелетовской церкви Успения (на фреске имя скомороха — Ант).115 [115 Лихачев. 3. Древнейшее изображение скомороха. С. 462-466; Бетин Л. В. Композиция на тему повести об Анте-скоморохе в росписи церкви Успения в Мелетове // Византия; Южные славяне и Древняя Русь; Западная Европа: Сб. статей к 75-летию В. Н. Лазарева М., 1973. С. 333-338; НБ. С. 443-445]. Легенда о епархе Фе-одуле и миме Корнилии (от 3 декабря) повествует о раскаянии богатого епарха Феодула, который 30 лет был столпником в пустыне и узнал, что не он угодил Богу, а мим Корнилий из Дамаска. Он находит Корнилия, чтобы узнать от него средство к спасению. Такое средство — самоотверженное служение людям. Среди легенд о скоморохах эта отличается своим особым смыслом: она не отвергает самой профессии и указывает путь к спасению, не изменяя своему призванию, не отрекаясь от него. Именно такой смысл заключен и в сказках про Вавилу-скомороха. В них осуждение подвижничества как формы иждивенчества, говоря современным языком, паразитирующего потребительства выражено вполне отчетливо. Пустынник, которого содержат на свой счет сыновья, назван «кормным боровом». Ему доставляют каждый день «провиянт. Он наестся, напьется, выйдет на завалинку, спит». Бездействию и себялюбивому эгоизму пустынника противопоставлен неустанный труд скомороха. Он возвращается с веселых празднеств при пении первых петухов, его тело и ноги болят от пляски (гвозди в сапогах и на ложе в данном случае следует воспринимать скорее всего как художественную метафору для изображения подлинно тяжелого и подвижнического скоморошьего ремесла, сознательно противопоставленную аналогичному образу житий). По варианту сказки из Шенкурского уезда Архангельской губернии, ноги скомороха «до костей проколочены» (Смирнов. № 17). В пинежской сказке о мастерстве его говорится: «Как пляшет, извивается — дак страсть! Нихто так не пляшет, как скоморох». Живущие с ним сестры разувают уставшего до изнеможения скомороха: «Кровь из сапогов чехнула прямо на пол...» (Рождественская. № 27).
Основная мысль сказки, утверждающей нужность и святость профессии скоморохов, высказана также и в известной былине «Вавило и скоморохи», возникшей, как считают исследователи, значительно ранее сказки. Источник ее сюжета Б. М. Соколов видел в апокрифической и житийной литературе, известной, по его мнению, скоморохам и ими нередко привлекаемой.116 [116 Соколов Б. М. О житийных и апокрифических мотивах в былинах // Русский филологический вестник. 1916. № 3. С. 113—118]. Как известно, источником для славяно-русского «Пролога» с легендами о скоморохах послужил сборник греческого писателя Иоанна Мосха (VI в.), распространенный на Руси в XI в. под названием «Синайский патерик», или «Лимонарь», в рукописном виде и изданный только в 1787 г.
Таким образом, истоки сказочного и былинного сюжетов восходят к религиозно-философским спорам первых веков христианства на Руси. Казалось бы, знакомство с книжными источниками противоречит расхожему представлению о скоморохах, сложившемуся под влиянием их поздних характеристик и уничижительных оценок. Однако некоторые из уцелевших скоморошьих мотивов указывают, что репертуар их формировался в глубокой древности не только на основе устных мифологических и историко-бытовых преданий, но и под влиянием книжных сведений. Прямое свидетельство о грамотности скоморохов раннего Средневековья содержит «Слово о вере христианской и жидовской», известное в двух вариантах. Скоморох вызывался вступить в диспут о вере с еврейским философом и начетчиком. Князь, желавший посрамления философа, усомнился, однако, в способностях и знаниях скомороха и сказал ему: «...Жидовин мудр бе человек и учен философии, а ты, скоморох, не учен грамоте, ни писания не знаешь; то твоя наука — что ско-морошить и у христиан деньги выманивать. — И рек скоморох: — Княже мой, господине! И христиан обманывать надобно умеючи; збодливого обманить, а середняго возвеселить, а скупаго добра и податливаго учинить. А не учась и у христиан ничего не добыть и головы своей не прокормить. И то, господине, учился памятно и по книгам отчасти» (курсив мой. — З. В.).117 [117 Летописи русской литературы и древности. М., 1859. Т. 3. С. 66-78 (опубликовано два варианта с предисловием Н. С. Тихонравова, указавшего на подобное произведение в немецкой литературе XV в.). Ср.: Буслаев, 1.Т. 1.С. 500].
Сказка о святом скоморохе относится к периоду самоутверждения скоморохов в религиозно-философских спорах. Только актуальностью поставленного в ней вопроса, противопоставлением активной деятельности бесплодному столпничеству и народной симпатией к скоморохам можно объяснить длительную жизнь сказки.
Сказочно-легендарный сюжет о святом скоморохе реализовал в своем творчестве Н. С. Лесков. Его повесть «Скоморох Памфалон» представляет одну из лучших художественных обработок византийских легенд.118 [118 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. 8. С. 174-231. Самое раннее название повести — о великодушном скоморохе, 1-й вариант в гранках назван «Повесть о боголюбезном скоморохе»]. В ней писатель сохранил народную трактовку сюжета. Он писал С. Н. Шубинскому, рекомендуя повесть: «Перечитал и изучил для нее немало и воспроизвел картину столкновения благородного сердца с фетишизмом и ханжеством».119 [119 Цит. по: Чередникова М. П. Об источниках легенды Н. С. Лескова "Скоморох Памфалон" // Русский фольклор. Л., 1972. Вып. 13. С. 111]. В повести автор осуждает эгоизм душеспасительства в личных целях. Какими бы плохими ни были мир и общество, человек должен жить в нем, творя добро, и только этим он может вписать себя в «книгу жизни вечной». Спасение вне мира и людей невозможно. В сказке ангел принимает душу Вавилы и сообщает, что он «голубиный Бог». В повести Лесков уподобляет ангелу самого скомороха: «Можно сразу видеть, что скоморох — человек доброго сердца... Вчера вечером он видел Памфалона, готового на скоморошество, с завитою головою и с лицом, разрисованным красками, а теперь скоморох спал, смыв с себя скоморошье мазанье, и лицо у него было тихое и прекрасное. Ермию казалось, будто это совсем не человек, а ангел».
Народная сказка и повесть Лескова сходны в высокой оценке удивительного по глубине и силе скоморошьего искусства. Ареал распространения сказочно-легендарного сюжета о святом скоморохе (Ставропольский уезд Самарской губернии, Пинежский и Шенкурский — Архангельской) отмечен свидетельствами о пребывании в этих краях скоморохов, что наложило особый отпечаток и на песенный фольклор указанных районов. При учете архивных вариантов сказки диапазон ее бытования увеличивается.
Текст под названием «Иван Веселый» был записан П. А. Городцовым 12.XII.1906 г. в Тавдинской слободе от Ф. Л. Сазонова и в 1907 г. скопирован Н. Е. Ончуковым для своего сборника «Сказки Тавдинского края (Среднее Приуралье)».120 [120 РГАЛИ, ф. 1366, оп. 1, № 80, легенда 10. Л. 17-19]. Более широко была известна эта сказка на Севере. Со временем образ скомороха вытеснился образом богобоязненного пахаря. Варианты с таким изменением были записаны Н. Е. Ончуковым (№ 196) и А. И. Никифоровым в Заонежье.121 [121 В сборник сказок А. И. Никифорова не включена. Записана в дер. Комлево Космозерской волости в 1926 г. от П. Н. Филипповой (РО ИРЛИ. Р. V, колл. 120, п. 17, № 125]. Элементы этого сюжета, уже забытого, встречаются и у других известных сказителей. Так, в записной книжке Л. Н. Толстого имеется текст, полученный от В. П. Щеголенка: «Согрешил монах. Пришел к старцу эпитимью принять. Один говорит: не могу — велик грех, — посылает к другому, и тот не принимает, посылает к иному. Последний посылает к Петру (апостолу?). П[етр] у кабака с гармоньей лежит. Дал выпить, плясать заставил, а в сапогах гвозди».
Такой элемент, как пляска в сапогах с гвоздями, встречается только в сказке о святом скоморохе. Появление этого элемента в легенде про монаха-грешника и старца, отказывающегося дать эпитимью, — следствие контаминации разных легендарно-сказочных мотивов и образов (к ним должен быть отнесен и такой персонаж этой легенды, как пьяный апостол Петр с гармоньей у кабака). Контаминация различных мотивов в былинах, а не только в легендах, присуща художественной манере В. П. Щеголенка, видимо слыхавшего в молодости сюжет сказки о скоморохе. Во всяком случае тенденция искупить тяжкие прегрешения пляской под гармонь в сапогах с гвоздями отразила народное представление, выраженное в сказке о скоморохе, что труд для людей — благо.