2. СКАЗКА В РЕПЕРТУАРЕ СКОМОРОХОВ

      Еще в конце XIX в. В. О. Михневич дал исчерпывающую характеристику значения той богатой разножанровой устной народной прозы, которой владели отдельные скоморохи-бахари и, вероятно, большая часть скоморошьих артелей в целом: «Они странствовали теша своим искусством, перенося любопытные вести и сказания о событиях и деяниях времен текущих и отдаленных в отечестве и странах заморских, распространяя, наконец, в народе политические идеи и стремления, которые нередко оказывали потом такие могучие влияния на всю народную массу. Этот бродячий люд был живым проводником того, что теперь называют "общественным мнением", служил выразителем народной воли и, за отсутствием письменной литературы, являлся хранителем и двигателем народного поэтического творчества» (Михневич. С. 77).
      В необозримом сказочном богатстве представляется нереальным, на первый взгляд, наметить хотя бы приблизительно те сюжеты, которые могли быть созданы скоморохами или входить в их репертуар. Однако малозаметные следы их специфического творчества можно предположительно обнаружить, опираясь и на некоторые исторические свидетельства.
      Важнейшей темой в скоморошьей, сравнительно поздней прозе, как и в исторических песнях, должна была оставаться эпоха Ивана IV Грозного. Богатство сказок, преданий, легенд, анекдотов, в разное время сопровождавших его царствование при жизни и долгое время спустя после его смерти, не могло бы возникнуть без участия скоморохов. Иван Грозный был единственным из правителей, кто открыто проявлял активный интерес к их искусству и творчеству. Во времена его детства и отрочества традиционная народная культура, осуждаемая церковью, оставалась близкой и родной во всех слоях общества того времени. Иван IV еще в пятнадцатилетнем возрасте, по свидетельству Пискаревского летописца, «пашню пахал вешнюю и з бояры и сеял гречиху, и иные потехи: на ходулех ходил и в саван нарежался» (ПЛ. С. 189).
      Тогда, видимо по традиции, соблюдали правила аграрно-магического весеннего комплекса: сев начинали старшие в роде и по положению. Юный царь воспринимал участие в севе как потеху, но его присутствие в обрядовом начале сева импонировало окружающим как проявление уважения к обычаям предков.
      Показательна позиция Ивана IV в отношении к скоморохам в период подготовки и проведения Стоглавого собора. Предлагаем здесь наблюдения А. А. Белкина и его выводы при изучении материалов этого периода. При подготовке собора обычно царь составлял вопросы, затем следовало их обсуждение, а ответы становились решениями собора. Вопросы группировались по содержанию. Так, в 1552 г. во второй группе вопросов выяснялась допустимость участия скоморохов в семейных и обрядовых празднествах: свадьбах, поминках, святочных, троицких и других обрядах, сохранявших языческие традиции.
      Д. Стефанович, изучая материалы второй группы вопросов, пришел к выводу, что из 32 пунктов только два принадлежали царю, а остальные — епархиальному духовенству.122 [122 Стефанович Д. О Стоглаве. СПб., 1909. С. 7]. В результате обсуждения участие скоморохов в свадьбе полностью не было запрещено; им нельзя было ходить с музыкой «перед свадьбою» и веселить людей пляскою на поминках.
      Пресловутый 19-й вопрос касался судьбы ватаг бродячих скоморохов, которые по деревням у крестьян «сильно едят и пьют, по клетям животы грабят и на дорогах людей розбивают». По этому вопросу собор не принял решения, предоставив его царю. Рекомендовалось «благочестивому царю своя заповедь учинити», возможно, из-за его особого пристрастия к скоморошеству. Когда материалы собора просмотрел уже бывший тогда митрополит Троице-Сер-гиевского монастыря Иоасаф, он писал Ивану IV о скоморохах: «Бога ради, государь, вели их извести, кое бы их не было в твоем царстве; се тебе, государю, в великое спасение, аще бесовская игра их не будет» (Стоглав. 63. С. 31). «Царя буквально понуждали запретить скоморохов», — комментирует просьбу Иоасафа А. А. Белкин и приходит к выводу, что по 19-му вопросу решения о скоморохах не было (Белкин. С. 67-71).123 [123 Существовало несколько списков решений Стоглава, отличавшихся по редакциям. Лучшие из них изданы в 1868 и 1890 гг.].
      «Уничтожение скоморохов было на руку церкви, а царь не желал ей уступать. Скоморохи поддерживали в народе антицерковные настроения, и царь, может быть, не хотел этому мешать, — предполагает исследователь. — Наконец, можно допустить и личную симпатию Ивана IV к скоморохам, особенно ярко проявившуюся несколько лет спустя» (Белкин. С. 71).
      Насколько известно, именно при Грозном был устроен при царском дворце «потешный чулан» (вероятно, для реквизита) и специальный «потешный двор», о котором упоминают сказки. Если после Смуты и войн с поляками в переписной книге Москвы в 1638 г. перечислено 12 скоморохов, причем преобладают сыновья с различными скоморошьими профессиями, но имевшие оружие для выступления «против донских людей»,124 [124 Переписная книга города Москвы 1638 года. М., 1881. С. 59-244] то при Грозном количество скоморохов в Москве было, естественно, больше, особенно после приказа «брать их на царя» не только из Новгорода, но и из других городов. Из различных, правда, скупых упоминаний в исторических документах известно об участии Грозного в скоморошьих потехах. Князь Курбский в письмах упрекал царя за то, что он «собирал скоморохов с дудами и богоненавистными песнями». На пирах, не довольствуясь искусством «веселых», царь сам пел «срамные» песни, а в хорошую минуту не прочь был и поплясать и — верх греховности! — в маске. «Михаил Репнин, видя, как царь в опьянении плясал со скоморохами в масках, заплакал. Иван Васильевич, желая развеселить князя, хотел надеть и на него маску, но Репнин сорвал ее, бросил на пол, растоптал ногами и гневно сказал: "Государю ли быть скоморохом? По крайней мере я, думный боярин, им не стану!" Царь вытолкал его, а через несколько дней князь был зарезан в церкви за свое дурное мнение о скоморошестве» (Михневич. С. 58).
      Тот же исследователь упоминает далее, что на свадьбе своей племянницы, княжны Марии Владимировны, с Магнусом Грозный сам дирижировал хором, колотя хористов тростью по головам, когда они сбивались с такта и, несмотря на высокость своего сана, «имел обычай до часа смерти, как говорит летописец, распевать "веселые" песни, т. е. вольного содержания» (там же. С. 58-59, 73). Джером Горсей, приехавший в Москву в 1572 г., вспоминал в своих записках о последних часах Ивана IV: «Около третьего часа царь пошел в баню, мылся в свое удовольствие и по своему обыкновению тешился приятными песнями. Вышел он оттуда около семи часов и чувствовал себя свежее».125 [125 Горсей Джером. Сокращенный рассказ, или Мемориал путешествий // Россия XV-XVII веков глазами иностранцев. С. 187].
      В. О. Михневич в заключение заметил: «При Грозном, и до, и после него это вкушение от запретного удовольствия скоморошеством и "гудьбою", если имело место и иногда очень широкое и крикливое в царских и боярских хоромах, но все-таки не переставало признаваться делом весьма зазорным и грешным» (Михневич. С. 59).
      Во всей обширной фольклорной прозе, посвященной Грозному и то идеализирующей и одобряющей его действия, то враждебно негодующей, нет ни одного мотива, факта или намека, где бы отразилось его высокомерное или пренебрежительное отношение к скоморохам. Не названо ни одного оскорбительного действия по их адресу. Конечно, в преданиях об Иване IV отразилось несколько идеализированное представление о царе. Это особенно заметно в исторических преданиях, записанных в Поволжье. «Идеал царя в глазах народа был необыкновенно высок, он единственный благодетель и защитник низших классов и бедняков», — писал Аристов (Аристов. 2. С. 341). Вероятно, и скоморохи учитывали отношение народа к Грозному. В данном случае можно с уверенностью сказать, что в какой-то период царь проявлял к скоморохам самое заинтересованное демократическое отношение, как и вообще к «простым» людям, за которое его ценил и оправдывал народ. В своих обработках преданий, легенд, анекдотов и сказок скоморохи в какой-то мере выразили положительную народную оценку царствования Грозного до 1570 г.
      Наивная вера, что царь родом из крестьян и воцарился по божьему произволению, выражена в предании, записанном Д. Н. Садовниковым (при въезде в Кремль у него в руках сама собой загорелась свеча). Ему подвластны стихии природы: трижды кланяется березка, утихает наказанная кнутом до крови Волга (Аристов. 2. С. 337-338). В сказках, преданиях, как и в песнях о Грозном, наблюдается стремление к поэтическому истолкованию исторического факта.
      Так, заложив в Вологде «город каменный», крепость и собор, царь ездил смотреть за стройкой и пожаловал на строительство дворца 40 тысяч. Деньги хранились в монастыре Николы Можайского. Разбойники их украли, но при дележе их вспугнули, казна досталась наблюдавшему дуван молодцу. Его взяли на правеж, но молодец объясняет, что не крал, а только взял краденое. Царь, услышав объяснение, прощает его, он умеет оценить удаль и силу.126 [126 Два предания о Грозном (ПС. Т. II. М., 1860. С. 166)]. По мнению П. И. Калецкого, «черты анархического бунтаря, свойственные молодцу, в какой-то мере близки царю». Для молодца невозможно объяснение и примирение с царскими воеводами, но с царем возможно. На основе подобных случаев, вызывавших доверие, возник казачий лозунг «За царя против бояр!» — близкий и понятный народу. 127 [127 Калецкий П. И. К вопросу о проблематике и основных образах исторических песен XVI-XVII веков // РФ. Вып. III. С. 26-46].
      В Нижегородской губернии еще в XIX в. сохранялись исторические предания о пути Грозного на Казань и его возвращении, когда он дарил иконы, основал несколько церквей, награждал за услуги. Записывавший фольклор о Грозном П. И. Мельников-Печерский объяснял: «Много преданий здешней стороны соединяется с именем Иоанна Грозного... И не мудрено: поход царя на Казань оживил всю Низовскую землю, запустевшую от казанских набегов» (РФ. Вып. XX. С. 125). В мордовской песне отразилось предание о добровольном покорении мордвы русскому царю, встретившей его блюдом земли. Царь плыл по Волге и горстями бросал землю на берега, а на его пути потом возникали города и селения: «Где бросит горсточку — там быть градечку, / Где бросит щепоточку — там быть селеньицу». Из подобных преданий, слухов, топонимических легенд слагалась устная народная проза об Иване IV, которую использовали скоморохи в своем творчестве. Рассматривая сказки о Грозном, А. Н. Веселовский заметил: «Народный мотив привился к исторической личности по естественно-психологическому подбору. Сказки о Грозном заслуживают названия исторических: представляют действительную общественную оценку деятеля с разных точек зрения» (Вес. Статьи: 1. С. 164).
      Первостепенное значение доказательства связи фольклора о Грозном со скоморохами имеет сказка, обнаруженная Е. И. Якушкиным в рукописном сборнике XVIII в., подаренная Л. Н. Майкову и им тогда же опубликованная.128 [128 Сказка о Грозном и старце // Древняя и новая Россия. Год II. Т. 1. СПб., 1876. С. 322-323]. Сюжет ее оригинален и, естественно, в указателе восточнославянских сказок не отражен. В нем есть исторические черты: место действия — Троице-Сергиевский монастырь и известная Александровская слобода. В церкви царь обратил внимание на хорошее пение головщика, руководящего хором на клиросе. Он начал расспрашивать его, но получал ответы, типичные для шутовских сказок, где подчеркнуты разные аспекты смысла ответами на простые, казалось бы, вопросы: — Откуду, старец? — Отовсюду старец. — Где пострижен? — С главы пострижен. — Царь подходит к клиросу и поет одну за другой две молитвы. Но старец не дал на них «аминя», лишь в третий раз сказал с «проволокою». Когда царь спел «Поилеилуй», головщик спросил иронически: «Только и умеешь?» Царь позаботился, чтобы вечером старца хорошенько напоили медом и пивом, и пришел к ранней утренней службе в уверенности, что головщик ее проспит, но тот был на месте. Ему перед чтением «Пролога», по желанию царя, положили книгу с конца и низом наверх: «Старец отворил книгу и учал [в]здорное говорить, потом "Богу нашему слава!" — и отошед молвил: "Чтоб-де чисто было в глазах у того, кто книгу положил"». И царь «о том был светел». Он спросил головщика: «Бес ты или человек?» — «Бес не может от зла к добру и от добра ко злу». Довольный знакомством, царь пригласил клирошан к себе в Александрову слободу, но с условием: прибыть «ни конем, ни пешу, ни в платье, ни нагу». Прикрывшись мережами, они понесли друг друга «закукорки», меняясь в пути. За столом им дали ложки с длинным стеблем (черенком). Они стали кормить друг друга через стол. Царь, довольный разумом старца, спросил: «Сыты?» Получив утвердительный ответ, он велел принести царский пирог — и они его съели. — Лгали, сказав «сыты»? — спросил царь. Головщик ответил: «Бывает, хоромина полна людей, а царь идет. Всем тесно, а царю пространная дорога. Так и пирог царский». На вопрос «чем жаловать», головщик ответил: «Немного старцу надобно: тепло, мокро и мягко». Царь перевел: «[теплая] келья, питья нескудного, хлеба мягкого». И приказал жаловать его «наипаче всех братий».
      В этой записи подлинной народной сказки есть элементы литературной обработки писца: комментарий — «говорит нелепо перед царем», богословская цитата о «самопроизвольности» человека в выборе между добром и злом. Проблема «самопроизвольности» (самовластности) занимала в древности церковных книжников (ЧОИДР. 1877. Кн. 4. С. 200-201. Указано С. К. Росовецким). А. Н. Веселовский считал, что «освещение образа царя позволяет отнести сказку к народным». Далее он заметил: «Старец-крылошавин, шут и балагур, всегда готовый на отповедь, ловко попадает в тон царского спроса и извлекает пользу из своего нехитрого шутовства... Он проявляет личность Грозного со стороны его казовой, ребячливой, самодурной религиозности (не знающей середины между страхом божиим и шутками-проделками со чтецом Пролога). Нечего и говорить, что шутки и выходки чернеца народно-сказочные». Много и тщательно изучавший народную прозу о Грозном С. К. Росовецкий считает, что в основе сказки троицкое предание: оно воспроизводит реальные черты царя: любовь к музыке (отличает «горазда к пению» старца и сам «горазд был пению» — поет на клиросе), проявляет «живой и коварный для собеседника юмор» (Росов. С. 79). Вряд ли можно считать коварством остроумные задачи, выражающие знание фольклорной сказочной и книжной традиции. «Мудрые задачи и ответы» известны в фольклоре всех славянских народов и традиционные для сказок международных. Важно, что Росовецкий установил исторический прототип старца, основываясь на помете Обиходника: «Писан у Троице в Сергиеве монастыре с уставщика старца Филарета, что был у царя Ивана Васильевича в слободе в Александрове у Покрова» (там же. С. 79).
      Как следует из содержания сказки, уставщик «был горазд» не только пению, но знал и анекдоты (о царском пироге), и сказки о Соломоне (мотив ложек с длинными стеблями), и небылицы — «мог говорить нелепо перед царем». Старец владеет не только певческой, но и книжной и фольклорной культурой, остроумно разрешает задачи царя, держится с ним свободно, «на равных». При переработке предания в сказку Филарет преобразился в скоморошествующего при необходимости мастера-умельца, успешно соперничающего с царем, обнаружившим вкус к скоморошеству. Создать подобный образ могли лишь те бахари из скоморохов, которые близко знали характер царя, наблюдали его поведение и, владея фольклорной культурой, обогатили предание различными сказочными мотивами. И. Е. Забелин упоминает, что Иван IV, находясь в Александровой слободе, обычно после вечернего богослужения уходил в спальню, где его дожидались трое старцев. Когда царь ложился в постель, один из них начинал говорить сказки и небылицы, — когда уставал, то его сменял другой (Забелин, 1. С. 429). Бахари и певцы бывали участниками царских пиров и приглашались для развлечения гостей. Сказка как подлинно художественный документ эпохи запечатлела и эту деталь из домашнего быта Грозного. Когда герой другой известной сказки Федор Барма забрался в царскую опочивальню, он увидел: «В кресле человек спит и похрапывает, а на кровати спит царь. Барма догадался, что это сказывальщик храпит, подкрался к нему, зажал рот рукой, поднял с кресла... Барма сел на его место и сидит. Скоро проснулся и царь. "Сказку!" — говорит царь» (Онч. 2. № 60). Эта деталь была подхвачена другими сказочниками, и в XX в. записано несколько текстов, воспроизводящих ночное слушанье сказок. Слово «царь» в одном случае заменилось новейшим «генерал», а в остальном ситуация сохранилась полностью: «Генерал любил по ночам сказки слушать, и завсегда возле его кровати сидел сказочник. Вор подошел к сказочнику, дернул его за руку: тот подумал, что другой пришел ему на смену, встал и пошел спать, а на его месте уселся незваный гость» (Аф. № 386, вариант в приложении. С. 389).
      Подобный интерес к сказке проявляла, по слухам, императрица Елизавета Петровна. «Говорят, — писал П. А. Бессонов, — отец Михаила Дмитриевича Чулкова был истопником, а вместе отличным сказочником и песенником при императрице Елизавете, которая чрезвычайно любила народную словесность и на ночь перед сном обыкновенно заставляла себе рассказывать русские сказки. Творческая профессия подняла [Дмитрия] Чулкова из печной сажи и обогатила придворного любимца. Он-то и оставил по себе придворный, в роде других домашних, сборник песен и сказок, которым воспользовался сын».129 [129 Безсонов П. О влиянии народного творчества на драмы императрицы Екатерины и о цельных русских песнях, сюда вставленных // Заря (СПб.). 1870. № 4. Отдел VII. С. 3].
      Постоянное присутствие сказочников при царском дворе давало им материал для художественного вымысла. За фольклорными сюжетами нередко угадывается реальность. В сказках о Василисе Прекрасной Р. Г. Скрынников склонен видеть след предания о Василисе Мелентьевой и «эхо той поры, которая оставила в памяти народа глубокую борозду... Среди персонажей того времени как будто можно обнаружить и сказочную Василису». В хронографе 1577 г. о ней сказано: «...зело урядна и красна, таковые не бысть в девах, коих приводили вообще на зрение к царю». Она считается шестой женой царя, хотя и невенчанной, была лишь общая молитва. Василиса Мелентьева овдовела, когда ее мужа, царского дьяка Мелентия Иванова, заколол царский опричник. В 1875 г. царь взял ее в сожительницы. Через два года заметил ее, «зрящу яро» на князя И. Девтелева; его казнил, а Василису постриг в Новгороде 1 мая 1577 г. Ее мудрым поведением объясним редкий для Ивана IV поступок: детей Василисы, «Федора да Марью», он пожаловал вотчиной в полторы тысячи десятин пашни и множеством деревень с лугами и лесами. Незаурядность этой судьбы должна была отразиться в дворцовых рассказах и преданиях, которые позднее могли использовать сказочники, взяв традиционный мотив о мудрой деве, с которым устойчиво соединилось имя Василисы.130 [130 Скрынников Р. Г. Василиса Прекрасная — историческое лицо или легенда?// Наука и жизнь. 1972. № 9. С. 57]. Сюжет мог возникнуть незадолго до смерти Ивана IV. Сказка «Грозный и старец» была, вероятно, создана в первую половину царствования Ивана IV, когда еще часто проявлялись его веселость, любовь к шутке, добродушие и доброжелательность при неизменной строгости и придирчивости к боярству и церкви. До появления опричнины доброе мнение о царе в народе, несомненно, преобладало. Переосмысляя старые сюжеты и создавая новые, скоморохи, по-видимому, учитывали не только вкусы царя, но и расположение к нему народа. Ни одно историческое лицо не оставило столь значительный след в фольклоре, как Грозный. Сюжеты с отрицательной характеристикой Ивана IV, изображающие его подозрительность, мнительность, жестокосердие и склонность к проявлению изощренно жестоких наказаний и мучений в отношении к людям невинным, проявляются, по наблюдениям исследователей, в конце 1560-х гг. и особенно резко после 1570 г. (Крупп. С. 34-37; см также: РФ. Вып. XI. С. 208-213; Росов. С. 80-81).
      Как известно, первые короткие записи десяти сказок о Грозном были сделаны Сэмюэлем Коллинзом, английским врачом, который провел девять лет при московском дворе во время царствования Алексея Михайловича.
      Из десяти текстов Веселовский отобрал два в качестве подлинных сказок, отнеся остальные к второстепенным видам прозы (слухи, толки, анекдоты). Значительную часть второстепенных видов устной народной прозы о Грозном современные исследователи считают продуктом творчества или боярской среды или иноземной слободы и посольских кругов. Эти материалы в данной работе не привлекаются. Сюжеты и мотивы, иногда искусственно соотносимые с именами выдающихся исторических деятелей, по мнению Веселовского, «бывают неодинакового достоинства и нередко извращают исторический облик. Другое дело рассказы, вышедшие из народа... Бессознательное творчество народа отличается верным тактом, побуждавшим приурочивать к своему герою лишь те, издавна знакомые сказки и анекдоты, которые действительно отвечали народному пониманию исторического лица» (Вес. Статьи: 1. С. 149). С данным отзывом нельзя не согласиться (см.: Алексеев. 2. С. 325—330).
      Из выделенных двух сюжетов сохранивших, по мнению исследователя, сказочный стиль, первый называется «Царь и лапотник». Готовя лапти на продажу, крестьянин лучшие приготовил для подарка царю, добавив к ним большую репу со своего огорода. Царь милостиво принял подарок, наградил дарителя, демонстративно носил его лапти, вынуждая тем самым и бояр последовать его примеру. Некий хитрый дворянин подарил царю коня, но царь, угадав расчет, отдарил его большой репой. Со временем крестьянин стал богатым купцом, получил дворянство, право на фамилию «Лапотский». Веселовский указывал, что эта сюжетная схема известна в международном фольклоре и связана с именами римского императора Адриана, Тамерлана, встречается в Талмуде, в турецких сказках, итальянских новеллах. В конкретном национальном выражении сказка по-своему уникальна, несмотря на то, что мотив награждения простого ремесленника, чтобы поднять ценность его товара, существует в русском фольклоре в разных вариантах. Наиболее популярен «Горшеня» с добавлением мотива «мудрые задачи». Сходны по основной схеме «Царь и дроворуб», «Царь и пахарь» и др.131 [131 Дроворуб и царь. Записал А. Зырянов // ПС. Т. 1. М., 1859. С. 122].
      Обычно царь удивлен загадочными ответами на его вопросы собеседника и сам говорит с ним загадками. Царь понимает мудрые ответы, а его собеседник — смысл его вопросов. Бояре же, присутствующие при беседе и сопровождающие царя, обычно совсем не понимают смысл разговора. Когда царь при возвращении просит их объяснить смысл разговора, они не могут это сделать, просят отсрочки и вынуждены за деньги покупать разгадку. Сказки этого типа, сохраняя индивидуальные черты в национальном воплощении сюжета, имеют еще второй комический план: царь понимает людей из народа, какое бы низкое положение они ни занимали: вор, лапотник и пр. Бояре не понимают их совершенно. Комично сопоставление лиц, занимающих полярно противоположное положение в социальной пирамиде общественного устройства, и комизм усугубляется тем, что люди из народа оказываются умнее, мудрее и ловчее бояр в своем деле и на их месте. Комическая заданность заключена в самом названии сказки — «Царь и лапотник», а текст поражает необычностью диалога с царем и неожиданностью развязки. Царь видит седого старика за сохой в поле: — Стар ли ты, старичок? — Лет двухсот. — Что ж сам работаешь? Ты бы встал. — Я три раза вставал, да опять упал. — Давно ли на горах снеги встали? — Уж годов сто есть. — Когда с гор вода потекла? — Этому уж лет пятьдесят. — Завтра излетит стадо гусей — выдерни из каждого по перышку. — Придворным: «Растолкуйте, о чем говорили». Только заплатив старику деньги, они узнали, что старик трижды женился, но не было детей, что он давно сед и глаза слезятся [132] [132 Русская старина. 1880. Т. 28. С. 148-149] (запись И. Ф. Рукина; вар.: Онч. № 18; СУС. 921).
      В некоторых вариантах добавляется мотив «Гуси с Руси» с насмешкой над боярами, дан иносказательно совет ощипать их: наголо, или оставить по правильному перышку, или выщипнуть по два пера, отеребить через перышко (Аф. № 324-325; Смирнов. № 19 и др.; СУС. 921 F). Остроумно найденная иносказательная формула «ощипать гусей» показывает взаимопонимание царя и мужика, умение первого помочь в нужде и антибоярскую настроенность слагателей сказки. В аналогичном положении оказываются бояре при объяснении мужика о расходе денег: «Половину — долг отдаю, другую взаймы даю, третью часть в землю бросаю»: долг — покоить родителей под старость, взаймы — воспитывать своих детей, в землю — оброк и пошлина. Мотив о мудрых вопросах и ответах сближает сказки о Грозном, позднее утратившие его имя, с аналогичными сюжетами международного фольклора. Знание сказочного фольклора позволило слагателям ввести образ царя в известные ранее сюжеты и придать национальный колорит текстам использованием бытовых черт и народной фразеологии.
      Второй сюжет, привлекший внимание Веселовского, — «Царь и вор». В изложении Коллинза он краток. Переодетый царь идет ночью по городу и встречает вора. Он предлагает вору украсть царскую казну и получает оплеуху. Вор считает, что лучше обокрасть боярина. Закончив дело, царь отдает все деньги вору и обменивается с ним шапкой. На другой день, узнав вора по шапке в условленном месте, царь благодарит его за сбережение царской казны и предлагает службу при дворе («употребляет для открытия воровских шаек» — в переводе П. В. Киреевского). В народных сказках сюжет осложнился добавочным мотивом заговора против царя. Заговорщики из бояр решили его отравить. Вор подслушал, дал послушать и царю, который на следующий день велел выпить заговорщику приготовленное зелье. В ряде случаев старинный сюжет о царе и воре включается в сказку о Шибарше.133 [133 Текст с именем царя // Русский архив. 1866. № 1. С. 20-29. Публикация и примеч. И. В. Беляева. Вар.: Аф. № 383, 390; СУС. 950 + А + В + 1737. Перепечатана: Новиков. С. 266-267; Бахтин. № 5]. Ее сюжет основан на знании различных воровских уловок. Показана древняя и сложная наука о воровстве в различных проявлениях и хитростях. В вариантах, утративших имя царя, сказка дополнена мотивами брошенного сапога, украденного быка, отрезанием головы у товарища (увязшего и захлебнувшегося в смоле), чтобы его не узнали, разбитого кувшина — под предлогом оплакать всем желающим предъявляемое тело без головы, рассыпанные деньги, прилипшие к подошвам вора; ему, сонному, обрили полголовы и пол бороды. Он, заметив, что помечен, бреет половину голов и бород всем, находящимся в кабаке, пока они спали. К сказке с именем Грозного добавлен анекдот с архиереем, укорившим в проповеди царя за то, что знается с ворами. Шибарша поклялся, что отплатит, представился ангелом, посадил святого отца в мешок и спустил по ступеням с колокольни, затем повесил мешок у Спасских ворот Кремля, поставил дубину с запиской «бить по суме три раза». Архиерея освободил царь, которого он узнал при проезде в Кремль. Веселовский предполагал, что в этой ситуации угадывается святитель Филипп.134 [134 Игумен Соловецкого монастыря Филипп (Колычев) был московским митрополитом при Грозном, обличал действия опричников; в 1568 г. был переведён в Тверской Отроч монастырь, где в 1569 г. задушен Малютой Скуратовым (Соловьев. Кн. III. Т. 6. С. 557); см.: Леонид, епископ Дмитровский. Жизнь святого Филиппа, митрополита Московского и всея Руси. М., 1861. С. 85-110]. В анекдоте про архиерея речь, видимо, шла о воровской проделке. Когда в сказке появилось имя Грозного, шуточная проделка была заменена издевкой над святителем в расчете повеселить царя. В сказке Чулкова со сходным сюжетом добавления про архиерея нет (Чулков. VI. С. 46-52). Анекдот с архиереем могли добавить сведущие об отношениях царя с духовенством люди.135 [135 Сказка о Шибарше была впервые записана приставом тайной полиции от заключенного. («При Бироне было велено записывать разговоры заключенных и их сказки». Примеч. И. В. Беляева // Рус. архив. 1866. № 1. С. 452). См. также: Новиков. XVI-XVIII. С. 266-267]. «Иван Грозный, — писал Веселовский, — жил в постоянном страхе перед боярскими заговорами, ему мерещились попытки отравления. Рассказ о воре, подслушавшем замысел убийства царя, явился удобной канвой для выражения этих страхов и опасений. Воровская проделка над выкраденным лицом обратилась в царскую шутку над каким-то архиереем» (Вес. Статьи: 1. С. 160).
      Венчание Ивана IV на царство в 1547 г. послужило поводом для популяризации сказки о Борме (Барме)-ярыжке. Появление сказки связано со сказанием о Вавилоне и повестью о Басарге. Сказание о Вавилоне рассматривал А. Н. Веселовский на фоне западноевропейских фольклорных и литературных источников и нашел сходство его с поэмой Генриха Нейштадтского об Аполлонии (XIII в.). Он предполагал также существование древней редакции византийской повести о Вавилоне и еще более древнего сказания, повлиявшего на русский сюжет, что разысканиями не подтвердилось.136 [136 Веселовский А. Н. Несколько данных к повести о Басарге // Изв. ОРЯС. 1904. Т. 9. Кн. 2. С. 63-73; Повесть о Басарге и о сыне его Борзо-мысле. Исследование и подготовка текстов М. О. Скрипиля. Л., 1969; Луръе Я. С. Повесть о Дмитрии Басарге и его сыне Борзомысле // Изв. ОЛЯ АН СССР. 1970. Т. XIX. Шайкин А.А. Повесть о Басарге, его сыне Борзомысле и народные сказки // ТОДРЛ. Т. XXIX. Л., 1974. С. 214-222]. И. Н. Жданов в результате исследования «Повести о Вавилонском царстве» и «Сказания о князьях Владимирских», как и Веселовский, предположил, что сказка — осколок древнейшего сказания о посольстве в Вавилон византийского царя Льва (Жданов. С. 31-32). Под влиянием этих книжных источников возникли легенда и сказка. Сказка о Федоре Барме была опубликована Е. В. Барсовым (ЧОИДР. 1883. Кн. 1. С. XXIV-XXV) и посвящена истории добывания царских регалий. Литературный ее вариант — повесть о Басарге. Она предшествовала созданию сказок о Борме-ярыжке и легенды о Басарге. Позднее, в пересказах она приобретала все более фантастические сказочные черты и в XVIII в. использовалась Левшиным как сказка. «Главный интерес сказки в том, — писал ее исследователь В. ф. Миллер, — что она хранит следы, связывающие ее возникновение с эпохой Ивана Грозного, хотя имя — только в одном самарском пересказе (т. е. в записи Д. Н. Садовникова. — З. В.), в легенде Барсова и в одном тексте царевич — Иван Иванович» (Миллер. С. 94— 95). Роль повести о Басарге была решающей в сохранении и развитии древних мотивов. «Сказочное обобщение — предельное обобщение. Оно с легкостью продвигается во времени и пространстве, приспосабливаясь к любой действительности». Это замечательно верное и прекрасно сформулированное наблюдение принадлежит А. А. Шайкину (Шайкин. С. 221). В интерпретации древнего сюжета о Вавилонском царстве он увидел повествование о настоящем, о новых устремлениях в жизни эпохи. О том же писал несколько ранее М. О. Скрипиль: «В аспекте нового понимания всего содержания повести по-новому, совсем уже в унисон с самыми злободневными общественно-историческими представлениями начала XVI в. зазвучала передача регалий римского императора (жезла, меча, венца и царской одежды) русскому отроку-царю, и на повесть со сказочно-анекдотической основой упал ясный отблеск важнейших идей эпохи, волновавших русское общество XVI в. Литературный облик повести именно в процессе этой редактуры принял вполне законченный вид».137 [137 Повесть о Басарге.... С. 66].
      В сказании о Вавилоне-граде за царскими регалиями отправляется в Вавилон посольство от византийского царя; в повести о Басарге туда отправляется купец Басарга (базаргин (перс.) — человек базара); в сказке же Федора Барму посылает в Вавилон за знаками царского достоинства русский царь Иван Васильевич. Они хранятся в опустевшем Вавилонском царстве, которое давно обезлюдело, кишит змеями, вокруг городской стены обвился огромный спящий змей.138 [138 В Сказании о Вавилоне-граде использован библейский мотив о змеях пустыни, относящийся к периоду исхода евреев из Египта. Когда на них Чапали змеи, Моисей воззвал к Богу и получил совет сделать знамя, прикрепив к нему медного змея. Кто глядел на него с верою, тот не умирал (Числа 21, 5-9)]. Через него герою пришлось перебираться с помощью лестницы. На содержание сказки о Барме повлияла, по мнению исследователей, «История о Казанском царстве», повествующая о завоевании Казани Иваном IV в 1552 г. История начата с легенды о богатом царстве, кипящем «млеком и медом». Им управляла царица Сумбека, «красносолнечная и мудрая», ее свержение оплакивала вся Казань. «Казанская история» сближалась со сказанием о Вавилоне некоторыми мотивами. «Для сознания русских людей Казанское царство такое же змеиное гнездо, как и Вавилон Сказания, — утверждает Е. А. Тудоровская. — Представление о Вавилоне как змеином царстве естественно сблизилось с представлением о другом змеином царстве, Казанском, более близком и страшном для Руси, и такое сближение должно было вызвать особенный интерес к повести у современников взятия Казани» (Тудоровская. С. 177).139 [139 Зимин А. А. Отголоски событий XVI в. в фольклоре / Исследования по отечественному источниковедению. Сб. статей, посвященный 75-летию профессор С. Н. Валка. М.; Л., 1964 // Труды ЛОИИ АН СССР. Вып. 7. С. 404-414]. Случалось, что оба произведения включались в одни и те же рукописные сборники. Это сближение отразилось и в песнях о взятии Казани, где упоминается, что царская порфира привезена из Царьграда, а в некоторых песнях — что она взята из Казани. «В народном сознании казанский поход остался самым ярким и блестящим воспоминанием эпохи Грозного. Сопоставление этого похода с венчанием на царство Ивана IV (1547 г.) давало наглядное, всем понятное объяснение принятия московскими князьями нового титула и установления нового церковного обряда» (Жданов И. С. 14).
      В. Ф. Миллер рассмотрел восемь сказок (Жданову были известны 6) и пришел к выводу, что имя героя образовалось от имени священника Федора Бармина. Он служил в Благовещенском соборе Кремля и был духовником Ивана IV; во время венчания на царство Федор Бармин держал бармы и регалии. «Прозвище "Барма (Борма)", а не Бармин укрепилось в народной памяти, возможно, еще и потому, что строителями собора Василия Блаженного, созданного в честь взятия Казани, были Барма и Постник», — полагает А. А. Зимин.140 [140 См.: Кунцевич Г. З. История о Казанском царстве, или Казанский летописец. СПб., 1905; Казанская история / Подгот. текст Г. Н. Моисеева. М.; Л., 1954].
      Отголоском эпохи Грозного исследователь считал упоминания про порох, который брал с собой, отправляясь в Вавилон, Барма. До взятия Казани и взрывов ее стен московское население, да и весь народ, не знали про порох. Запасы его в Кремле привели к взрывам во время московских пожаров. В тексте Садовникова Барма, готовясь отплыть в Вавилонское царство, просить дать ему 30 бочек пороху и 30 матросов (Сад. С. 22-27). Он благополучно достал нужные царю регалии, но, возвращаясь, потревожил змей, и они облепили корабль, который пришлось взорвать. Он плыл на плоту, попадал в плен, добирался также с помощью льва, которому оказал услугу, наконец вручил привезенное царю и получил в награду право три года пить в кабаках безденежно (эпический мотив).
      По легенде Борма был намерен доставить регалии в Царьград, но город был уже во власти турок. Поэтому он отправился в Казань, где и отдал Ивану IV знаки царского достоинства. Герой легенды, в отличие от сказки, благочестив и религиозен. В Вавилоне он прежде всего идет помолиться в божий храм. По одному из списков, царь определил его заседать в Синоде. В ранних переделках повести в сказку Борма еще не ассимилировался с популярным в русской сказочной традиции известным Шибаршой, пьяницей и вором. В более поздних зариантах сказки добывание драгоценных царских регалий путем воровства сблизило его с искусными сказочными ворами (Онч. № 59: «Про Борму-вора и Шиша московского»). На это указал Миллер, заметив также, что «в основной редакции народного сказания. .. личность героя по достоинству более соответствовала совершенному им подвигу и ближе подходила царскому духовнику, имя которого запомнилось в народе» (Миллер. 3. С. 104). Миллер считал, что сказка возникла по следам событий в XVI в. Тудоровская предполагает, что она более поздняя, поскольку в рукописных сборниках сказка не зафиксирована, лишь у Левшина есть отдельные мотивы. Она это аргументирует замечанием Зеленина в комментариях к сказке № 13 и ошибается (Тудоровская. С. 179). Зеленин заметил, что сказка о Борме переделана не Левшиным, а М. Д. Чулковым в «Повесть о богатыре Булате» (Зеленин. П. С. 526). Влияние сказочных мотивов отмечалось исследователями в киевской редакции «Повести о Басарге»; ее и характеризовали как «сказочно-новеллистическую». Поскольку какие-то древние традиционно сказочные мотивы были использованы уже в ранних редакциях повести, а более поздние дали дополнительный материал, складывалась новая сказка, сначала с именами Ивана IV, его духовника и отзвуками «Казанского взятия». Умелое переплетение в ней книжных и сказочных мотивов указывает на профессионализм, осведомленность в общественных настроениях и близость к образованным кругам общества той поры. Ее слагатели были, скорее всего, скоморохи. Неслучайно лучший из вариантов записан в Поволжье от Абрама Новопольцева, признанного наследника и хранителя скоморошьего искусства. Отсутствие сказки о Борме-ярыжке в записях XVIII и начала XIX в. не может служить доказательством, что сказка еще не существовала. В этот период лишь едва намечалось собирание фольклора. До нас дошло из XVIII в. лишь несколько случайно пересказанных сюжетов, преимущественно былинных, в отдельных сборниках, и по ним нельзя судить о состоянии устной народной прозы того времени. Даже в начале XIX в. практически еще не записывались ни былины, ни сказки, ни песни. Сборник Кирши Данилова — это тоже совершенно невероятная счастливая случайность, которая пробудила инициативу у некоторых образованных людей в поисках эпоса устного, народного, не рукописного. Живой интерес к личности Ивана IV и его эпохе, ощутимый и в повести, и в сказке, в XIX в. уже иссяк в народных кругах, а о профессиональных сказочниках оставались лишь более или менее яркие воспоминания. Более убедительной представляется гипотеза Миллера, предполагавшего, что сказка возникла по следам событий в эпоху Грозного, когда для бахарей был действенный стимул для пополнения сказочно-легендарного цикла о Грозном-царе, а в народных кругах живо и заинтересованно относились к его личности.
      Для оценки народного отношения, которое выразили скоморохи, перерабатывая известные мотивы и создавая новые, показательно существование большого ядра устной народной прозы об Иване IV. Веселовский справедливо заметил, что если «каждую сказку в отдельности можно объяснить случайным заимствованием, то существование цикла одного направления указывает на известный такт, руководивший их выбором, подсказанный народу его общим взглядом на деятельность царя Ивана» (Вес. Статьи. 1. С. 164).
      В более поздних записях реалии эпохи Грозного исчезают, как и его имя. Остается слово «царь», сюжет постепенно обедняется, некоторые из сюжетных схем о Грозном позднее прикрепились к Петру I, но в XVIII в. рассказывание сказок о царях стало опасным делом. Бирон, например, приказал приставам тайной полиции слушать разговоры заключенных и записывать их сказки. Сказка о Шибарше, дошедшая до нас в такой записи, по мнению опубликовавшего ее И. В. Беляева, «утратила весь живой литературный букет, но сохранила исторический интерес». В репертуаре Новопольцева сохранилось два варианта сказки о Борме, но имя Грозного уцелело лишь в одном из них, более цельном (ср.: Сад. № 2 и 3). Определенные черты характера Грозного возникают как далекие отзвуки в отдельных сказочных сюжетах. Возможно, к Грозному относился эпизод в сказке Новопольцева «Морока», где мотив обморочения использован дважды: с царем и со стариком. Мастером морочить в многочисленных вариантах сказки не всегда был солдат, это позднее привнесение. Иногда вместо солдата «морочит» прохожий, «сказывальщик». Умение морочить, «отводить глаза», видеть то, чего на самом деле нет, — это привилегия колдунов, ведьм, знахарей и «волхвей» — людей, обладающих специальным даром, чем-то вроде гипноза. Таким даром могли обладать и некоторые скоморохи. В сказке им чаще всего обладает солдат. Царь просит его: «"Пошути надо мной шутку, да легоньку". — "Сядьте на диван, посмотрите, который час?" — "Первый в начине". — Вдруг дверь у-у-ух! Полна комната воды, затопило царя на диване по шейку. Царь ударился из дому бежать. И на дворе-то ему вплавь. Дом у него был трюетажный, и лестница на все етажи. Он забрался туды — и покрыла матушка полая вода все темные леса. Сидит на конечке, захлебыватся. Является перед ним лодочка. Брях в лодку! И поднялся ветер, и айда — его унесло Бог знат куды! Стала вода пропадать — и пропала, и стало сухо. Остался царь на земле и не знат где. И так крепко поесть захотел! Идет старушка с булочками..., ему подносит: "Ох, Ваше царское величество, булочки-то больно жестки, а вот ночовочки-то подержите, я Вам мяконьких принесу". Ночовки царь держит; является к нему солдат квартальный, фамилия Борисов, и говорит: "Чего ты тут держишь?" — "Вот, булочки". — "Ну-ка, я посмотрю". Поглядел: человечьи головы. Квартальный его цоп! — в часть». Царя судили, приговорили дать ему 90 ударов кнутом, год острога и пожизненную каторгу. Повезли «на шафот», скинули одежду, привязали на кобылу. Подходит палач с двухвосткой. «Как размахнулся да форкнул, да сказал: "Раз!" — и он в превелику силу закричал: "А-а, батюшки!"» По времени эта «легонькая шутка» заняла один час. Рассерженный царь выписал солдату волчий билет (Сад. № 25. С. 116-117). В другом тексте царь похвалил солдата и велел отпустить его со службы вчистую (Аф. № 376. С. 385). Этот сюжет известен лишь в русской сказочной традиции.
      Образ царя, любителя сказок-шуток, мог возникнуть под влиянием знакомства с Иваном Грозным, он мог быть прототипом обмороченного царя. Не без умысла введена деталь с булочками, превратившимися в человечьи головы. Она как бы намекает на эпоху Грозного, омраченную многочисленными казнями невинных людей, за которыми иногда следовало раскаяние с публичными панихидами и молебнами. Эта часть сказки о мороке, наведенной на царя, сначала существовала как вполне самостоятельная сказка. Можно даже предположить в ее основе — какой-то действительно имевший место факт, который мог произойти после отмены опричнины. Сюжет «Мороки» известен во множестве вариантов, но обморочивание такого типа встречается редко.141 [141 Некоторое сходство в деталях с первой частью сказки Новопольцева имеют Аф. № 377, Зеленин. П. № 60 (ср. № 52) и неопубликованные сказки в записях А. И. Никифорова из Заонежья и Пинеги (см.: Указатель В. Я. Проппа)]. Обычно рассказчик превращает слушателя в мнимого медведя только в его собственном сознании и сам представляется ему медведем или волком. Колдовской прием, создающий у слушателя впечатление наводнения, потопа, известен не только русским, но и западноевропейским сказкам.142 [142 Anmerkungen zu der Kinder und Hausmarchen der Bruder Grimm, Neu Bearbeitet von Johannes Bolte und Georg Polivka. Bd. I-V. Leipzig, 1913-1932. Dritten Band, № 149]. Образ солдата или бурлака, матроса, прохожего, путника или другого бывалого человека заместил в сказке первоначального рассказчика-скомороха, ведуна, знахаря. Поэтому образ рассказчика вызывает наибольший интерес в цикле сказок о мороке, но именно об этом сказочном персонаже нельзя найти в вариантах сказки никаких сведений, и это обстоятельство также несколько напоминает скомороший прием. Иногда скудные упоминания об усталости путника дают понять, что ему не до сказок, а любопытство хозяина избы неутолимо, и тогда следует «морока». В сказке про колдуна и шепот-ника (Новиков. 19. № 58) действуют сразу два специалиста по мороке и колдун. Сказки с этим сюжетом почти не изучались, они основательно просеяны через сито двух с лишним столетий. Намеренно или случайно, но сведения о мастерах «морочить» исчезли, зато проникли детали позднейшего времени: комната, диван, квартальный, етаж, суд, острог, «шафот», двухвостый кнут, каторга, генерал и т. п.
      К сюжету «Мороки» обращался Ю. И. Юдин. Он привлек большой и разнообразный фольклорно-этнографический материал, но образ рассказчика остался неразгаданным и непроясненным. Он нашел некоторое сходство с мастерами «морочить» в действиях шаманов.143 [143 Юдин Ю. И. Бытовая русская народная сказка о мороке в этнографическом освещении // Вопросы литературы: Уч. зап. Курск. гос. пед. ин-та. Т. 94. Курск, 1972. С. 172-203].
      Этим сюжетом можно закончить обзор сказок, созданных скоморохами в эпоху Грозного или чуть позднее. Рассмотрение всей многожанровой и разнообразной устно-поэтической и письменной прозы об Ивана IV не входит в нашу задачу.144 [144 Не учтены: Рихтер Ф. И, Розен В. В. Поездка в Новгород Великий. СПб., 1897; Каган М. Д. 1. Повесть о двух посольствах — легендарно-политическое произведение начала XVII в.; 2. Легендарная переписка Ивана IV с турецким султаном как литературный памятник // ТОДРЛ. Т. X. Л., 1953; т. XIII. Л., 1957; Древнерусская повесть про царя Ивана Грозного и купца Харитона Белоулина // ТОДРЛ. Т. XXIV. Л., 1961; Салмина М.А. Древнерусская повесть о взятии Смоленска Иваном Грозным // ТОДРЛ. Т. 24, Л., 1969. Росовецкий С. К. Повесть о женитьбе Ивана Грозного на Марии Темрюковне // Памятники литературы. Новые открытия. Ежегодник 1975. М., 1976; Крупп А. А. Новгородские предания об Иване Грозном // Проблемы изучения русского устного народного творчества / Сб. трудов. Вып. 4. М. 1977]. Некоторое отношение к репертуару скоморохов может иметь известный анекдот про Плещеева. В основе его сценка с высмеиванием невнимательных или глуховатых людей. Подобные сюжеты всегда популярны. — Послать по Тараса Плещеева из Казани! — приказал царь. — Будет исполнено! — Через день царю доложили, что казанский воевода прислал полтораста плешивых. Когда недоразумение разъяснилось, царь приказал три дня поить их пивом и медом, затем отправить домой. Скоморошьим по своему происхождению может быть сюжет о негостеприимной деревне. Его, вероятно, не без удовольствия рассказывали бродяги-скоморохи. Царь оказался один в чужой деревне и сколько ни просил пустить его переночевать, никто не открыл. Лишь один бедный крестьянин, у жены которого были роды, открыл, впустил и накормил путника, чем мог. Царь пообещал дать ему хороших кумовьев, ну, а деревню приказал сжечь, чтобы негостеприимные ее жители поняли, каково быть без крыши над головой, и впредь были гостеприимнее.
      Богатство фольклора об Иване IV Грозном свидетельствует, что за его исполнение власти не наказывали. Иную судьбу имела в XVIII в. фольклорная проза. За рассказывание сказки про императора и вора рассказчик был наказан кнутом и сослан на каторгу в Оренбург. Некоторые сказки были извлечены из показаний обвиняемых на допросе в Тайной канцелярии Преображенского приказа. В 1730 г. колодник в Симбирске рассказал про Борму-ярыжку и государя.145 [145 Симони П. К. Сказки о Петре Великом в записях 1745-1754 годов // Живая старина. 1903. Вып. I и II. С. 225-227. То же — отд. оттиск (СПб., 1903)]. Как известно, многие сюжеты песен и сказок перешли от Грозного к Петру I, который в глазах народа был и грозен, и велик. Длительной жизнью в веках сюжеты сказок, сложенные о Грозном- царе и приуроченные к имени Ивана IV, обязаны, по всей видимости, именно скоморохам. Сказки об Иване Грозном проникнуты иронией, сатиричны и, по верному наблюдению Д. М. Молдавского, кажутся воспоминанием рассказчика о совершенно реальном, взятом из жизни эпизоде (Молд. С. 17), настолько они естественны и просты. «Это относится, в первую очередь, к сказкам об Иване Грозном, не только записанным в XVII в., но и к спискам XVIII в., и к находящимся в сборниках Афанасьева, Рыбникова и других. Иван Грозный, противопоставленный боярскому обществу и расправляющийся с ним, был воспринят народом чуть не как его заступник... Но об "историчности" в смысле передачи реальных событий в этих сказках говорить нелегко, ибо речь идет не столько о реальном царе, сколько о царе сказочного царства. Есть целая группа сказок, в которых царь представлен носителем справедливости и мудрости. Он покровительствует горшене, прощает бродягу, заменившего настоятеля "беспечального монастыря", вносит во дворец пьяницу и уверяет его, что тот в раю, весело отзывается на проделки своего шута» (Молд. С. 16-17). Из приведенного перечня сказочных мотивов видно, как много сюжетов исследователь связывает с именем Грозного. Рассмотреть все их невозможно. Немаловажно отметить и то обстоятельство, также указанное Молдавским, что после Ивана IV и Петра I образы следующих царей в русском сказочном фольклоре отражения не нашли. Не потому ли, что в это время уже исчезли бахари-скоморохи?
      За три столетия острое и якое слово скоморохов в сказке почти сгладилось, но сюжеты сатирических сказок иногда напоминают о них. Известные по былинам сюжеты, такие как «муж на свадьбе своей жены», «поп-исповедник» (= «Терентий-гость»), «Беспечальный монастырь» («мудрые ответы»), известны как сказки в скоморошьей обработке, с прибаутками и небылицами. Последний сюжет послужил темой специального исследования, в ходе которого выявлено 535 вариантов текста, из них 428 устных и 107 литературных.146 [146 Андерсон В. Император и аббат. История одного анекдота. Т. 1. Казань, 1916; [т. II] (на нем. яз.): Andersohn W. Kaiser und Abt // Folklore Fellow Communication N 42. Helsinki, 1923]. Некоторые не опубликованы до настоящего времени, но широко известны в международном фольклоре. В некоторых русских вариантах сказки использованы цитаты из антиклерикальных песен:

      Состроим, братья, келью под елью,
      Проторим дорожку в деревню,
      Чтоб молодые бабы ходили,
      Печеные яйца носили,
      Нас, молодцов, кормили.

      В образе «молодцов» могут быть не только монахи, но и скоморохи. «Древность мифических преданий можно следить скорее по отдельным чертам сказки, чем по всей целостности ее состава», — заметил Пыпин, возражая против особого выделения «рода ивановских сказок», т. е. тех, где встречается это имя. По предположению Шеппинга, они, вероятно, представляют «осколки Ивановского предания». «Излишне доказывать, что имя "Иван" вставлено в сказку как самое обыкновенное из русских имен и что на нем нельзя основать никакого вывода» (Пыпин. 1. С. 45).
      Если скоморохи встречаются в сказках крайне редко, то их ровесники по времени шуты (слово «шут» не моложе «скомороха», оно известно с XI в. по изборнику Святослава — 1076 г.) сохранились как сказочные персонажи 147 [147 П. П. Шуты и скоморохи в древности и в новейшее время // ИВ, 1888. Т. 31. № 1-3; Т. 32. № 4-5 (по книге Gazeau M. A. Les fous et les bouffons. Paris, 1882. 262 p.; Газо М.А. Шуты и скоморохи всех времен и народов / Пер. и доп. Н. Федоровой. СПб., 1898. 312 с.] скорее всего благодаря интересу к шутам придворных кругов первой половины XVIII в. В сказке «Одураченные попы» жертвой шута-скомороха (солдата или мужика) оказываются попы или купцы или же его товарищи шуты. В сказке, записанной А. Зыряновым в Пермской губернии, действуют сразу семь шутов, которых ловко дурачит восьмой (Аф. № 397). Пословицы фиксируют выгодность шутовской профессии: «Шутки ходят в шубке» «Шутка к шутке — и Машка в шубке». В сатирических сказках сквозь образ шута проглядывает дурак, а иногда скоморох; этот образ сложнее типичного дурацкого персонажа. Представляется более скоморошьим, нежели шутовским, сюжет сатирической сказки «Шутки дома оставил» (Аф. № 398—399). Герой едет за забытой шуткой в одежде попа и на его лошади, чтобы обмануть попадью. В поздних записях образ несколько обеднен: шут — обманщик, нищий; Бог позволил ему жить обманом и воровством, если он сумеет воровать без свидетелей (Соколовы. № 9, 116; ЖС. № 313—314; Молд. № 1). Герои сатирических сказок обычно умные, находчивые, веселые, неунывающие люди; иногда они прикидываются недалекими и глупыми. Их актерское мастерство и притворство напоминает в этом случае скоморохов. Когда герои сказки — ловкие, жестокие, циничные и дерзкие воры, они напоминают героев удалых песен о разбое. Появление подобных персонажей в сказке — черта историческая, отразившая реальные факты народной жизни прошлых эпох. Рассматривая формирование сатирических сказок, Пыпин писал: «Становясь забавой и средством от скуки, народная сказка могла усвоить и те легкие рассказы, в которых ищет выразиться юмор и насмешливое расположение народа. Еще Нестор упоминает о тех шутливых сказаниях, о поговорках, которые относились в его время к различным местностям: например, "пищаньцы волчья хвоста бегают" и т. п.148 [148 У Даля не «пищаньцы», а «радимичи». Заметим, что процитированные Пыпиным примеры в разделе пословиц Даля «Русь-родина» отсутствуют даже в вариантах, но о псковичах есть пояснение: три дня сходка стояла и туча нависла (Даль. П-цы. С. 326-349)]. Впоследствии подобные характеристики распространились на все края Руси, так что почти каждый город отмечен особенной прибауткой, которая оставалась за ним навсегда, хотя давно пропала память о первом ее поводе: про ярославцев говорят, что они "пуд мыла извели, а родимого пятна у сестры не смыли", псковичи "небо кольями подпирали", калужане тесто "на аршин продавали" и т. п.». Далее Пыпин замечает, что «серьезная сатира требует известной сознательности, а это редко встречается в массах. Часто на долю этих анекдотов достается столько же обширная известность, какая принадлежит главнейшим мотивам сказочного эпоса, и проследить их первоначальное появление нередко бывает невозможно» (Пыпин. 1. С. 61).
      В связи с сатирическим направлением и обличениями в сказке находятся, вероятно, запреты на «баянье басен». Стоглавый собор порицал тех, кто «сказки сказывают небывалые и празднословием, и смехотворием, и кощунанием души свои губят». Расцвет народной сатирико-юмористической литературы, по мнению Пыпина, падает на конец Средних веков в западноевропейских литературах, где нашли воплощение «произведения народного остроумия», а у нас они «не получили литературной обработки, зато не зависели от произвола отдельных авторов; потому коренной характер народного юмора остался в них свежее и часто обнаруживается под формами довольно грубыми». На судьбы сатирической сказки Пыпин высказывает взгляд, близкий современным сказковедам и подтверждающийся экспедиционными изысканиями последних лет: «С упадком определенного эпического характера сказки в ней обширнее могло развиться выражение народного юмора, первое появление которого надобно, впрочем, признать и в древних ее мотивах; чистая же сатира принадлежит только поздним произведениям, которые заняли видное место в народных рассказах только потому, что имели близкое отношение к действительности народного быта» (Пыпин. 1 С. 67).
      Репертуар скоморохов оставался в памяти художественно одаренных и творческих людей, имевших поэтический вкус и любовь к выразительному слову. У лучших сказочников нередко обнаруживались исследователями сказки явно выраженные традиции скоморохов. Это было видно по стилю сказывания, по содержанию сказочных присказок, переходных формул и т. п. Таким наследником скоморошьей традиции оказался открытый Д. Н. Садовниковым Абрам Новопольцев, чья личная биография осталась неизвестной и частично обнаруживается лишь в его собственных отрывочных и мимолетных замечаниях, брошенных им в процессе сказывания той или иной сказки. От него записано 72 сказки, в которых 75 присказок. «Несмотря на формальное преобладание волшебных сказок среди записанных текстов, Абрам Новопольцев сказочник-сатирик и притом профессионал», — считал Д. М. Молдавский. Реконструкция образа этого сказочника приналежит М. К. Азадовскому, который указал, что в одной из сказок Новопольцев эскизно очертил себя и свои действия. Восходит молодец: «Мир вам, гостям, на беседе». — «Просим милости, добрый молодец». — «Что вы сидите, водку пьете, а ничего не говорите? Должно быть, вы спать хотите? Поднесите водочки стакан — я шуточки пошучу!» — «А ты чей такой?» — «А вот я из Помряськина, сказывальщик» (Сад. № 17. С. 92). Рассказывая о бедном герое сказки, он заметил: «А он был бедный, поехал в Москву совсем раздевши, что я же» (Сад. № 37); о другом бедняке сказано еще более выразительно: «Ни скинуть, ни надеть у него не было, а постлать не заводил» (Сад. № 15. С. 82). По мнению исследователей, «бедняцкой идеологией проникнуты все сказки Новопольцева, в первую очередь, сатирические». Наследие скоморошьей традиции обнаруживается не только в концовках его сказок.149 [149 В трех сказках, незначительно варьируясь, использована финальная формула: «Тут и сказке конец, / Сказал ее молодец. / И нам, молодцам, по стаканчику пивца, / За окончанье сказки по рюмочке винца» (№ 4) или: «А на закуску хлеба ломоть» (№ 5, ср. № 27 — «Ванюшка-дурачок»)]. Любовь к рифме, ритму, иронический тон даже в драматических эпизодах, в парадоксальных афоризмах: «Жил старичок, не велик — с кулачок, и ходил он в кабачок. Рукавички за поясом, а другие-то ищет... Он разумом был недовольный, а рассудок был хорош» (Сад. № 26). В сказочных концовках иногда скрыты иронически используемые песенные формулы: Вот они разжились, разбылись, разбогателись. Сумочки пошили, кошели наплели, на базар побрели,150 [150 Ср. с песней:

      Ой, шиполовски ребята, они зажили,
      Оны зажили, разбогатели:
      Понашили тулупов [енотовых].

      Понастроили домов — домы каменны. (Новг. ф-р. № 189. С. 107)] т. е. пошли за милостыней, несмотря на сказочные волшебные вещи. Скоморошья обработка сюжета видна в сказке, названной не «Курочка-ряба», а «Курушка-татарушка»: «Яичко разбилось — старик заплакал, старуха зарюмила... Дьячок — колокола бить, дьякон — книги рвать, поп их лупить: дьячка дубиной, дьякона вязиной» (Сад. № 50). Черт Гришка, возвращая матери украденную дочь вместе с приданым и зятем, говорит: «О чем болишь, о чем заботишься? Ведь шалфетка-то твоя, и блюдья-ти твое, и стаканчики твое, да и дочь-то твоя!» В основе этой формулы знакомая схема воровской приговорки: «Ведь и лошадь не твоя, да и сбруя не твоя...» Необычна явно скоморошья концовка сказки «Лиса и журавль»: журавль зимовал у лисы, за это весной «поднял ее до черной тучки и отпустил. Она хвостом завертела, а хвост не правит». Боронивший в поле мужик быстро перевернул борону вверх зубьями. Лисица падает, приговаривая: «А дай мне Бог попасть на стог!» «Она на стог-то не попала, а на борону-то упала. Мужик ее в мешочек оболок и в кабак ее поволок» (Сад. № 54).
      Талантливым и творчески самобытным мастером был Евсей Степанович Савруллин, уроженец Пермской губернии. Сюжет любой сказки, не только сатирической, он излагал ритмичным слогом, легко рифмуя бытовые подробности, отчего его повествование имело дополнительный этнографический интерес. Открывший этого сказочника Д. К. Зеленин наблюдал, что Савруллин любил шутливые сказки, близкие к анекдоту, и «даже серьезные сказки рассказывал в шутливом тоне, в духе раешника» (Зеленин. П. С. 299). В этом пристрастии к шутке и юмору очевидно сходство сказовой манеры у самарского и пермского сказочников. К сожалению, из 30 записанных от Савруллина сказок Зеленин опубликовал лишь 9 и назвал еще 15, среди не вошедших в сборник. Некоторые из названных, но неопубликованных сказок сохранились в архиве собирателя, но записаны карандашом и не поддаются расшифровке.
      По этим двум примерам сказочников со скоморошьей традицией в интерпретации сюжета можно судить о значительной роли скоморохов в прошлом, в создании сатирических сказок. По верному наблюдению Пыпина, «серьезная сатира требует известной сознательности, а это редко наблюдается в народе». Поэтому к созданию сатирической сказки как таковой причастны, скорее всего, скоморохи.
      Содержание сатирических сказок составляют антиклерикальные, антибарские сюжеты с неизменными насмешками по адресу жадных, невежественных, женолюбивых попов и дьяконов, а также недалеких и ленивых воевод и бояр, генералов и чиновников-судей, бессовестных лихоимцев. Реже встречаются злые барыни, хитрые попадьи и избалованные дочки. Архангельский сказочник Г. И. Чупров расценил сатирические сказки как «смешные», он имел в виду и содержание, и стиль.
      В композиции сатирических сказок нередко главную роль играет диалог: странствующие по полям святые выясняют, тщеславясь, кого из них больше почитают в народе (Николай-угодник и Касьян); апостол Петр у врат рая пререкается с пьяницей. Среда и Пятница выясняют, какой из этих дней считается лучшим, и слышат: «У нас тому честь, кто нам дает есть». Предельная краткость повествования, иронический тон, едкая шутка, диалоги сближают этот вид сказок с народным театром. Можно полагать, что некоторые сюжеты могли разыгрываться скоморохами. Ритмичность и рифмованность речи способствовали запоминанию, а живой сюжет, насыщенный действиями персонажей, позволяет разыгрывать сказки в детской аудитории. А. И. Никифоров предлагал выделить как особую разновидность драматическую сказку, включив в нее и сказки о животных с простым и кратким диалогом типа «Колобок», «Теремок», «Боязливый козел» («Как пошел наш козел...»), поскольку в них налицо элементы театрализации. Возможно, многие из детских сказок дожили до нашего времени именно потому, что нередко разыгрывались скоморохами перед детской аудиторией. «Текст сказки без учета его исполнения — труп. И изучение этого трупа дает понимание анатомии сказки, но не жизни сказочного организма. <...> Отдельные кумулятивные сказки входят в драматическую группу. Но, во-первых, понятие "кумулятивная сказка" главным образом морфологическое, а не идущее от бытования сказки, не фольклорное понятие. Понятие драматической сказки — чисто фольклорное понятие» (Никифоров. Лекции. С. 49-62). В этих разных подходах к тексту сказки заключались противоречия между взглядами В. Я. Проппа и А. И. Никифорова. В. Д. Кузьмина в работах о народном театре XVIII в. писала: «Мастерство глума и балагурства, сатирические присказки и прибаутки в народном сознании вплоть до начала XX в. были связаны со скоморошеством <...>. Тем отчетливее воспринималась такая связь в XVIII столетии. К элементам поэтики и стиля, связанным в рукописной драматургии со скоморошьей традицией, думается, будет справедливо отнести введение небылиц, разработку речевого комизма, столь хорошо известных в народных песнях-скоморошинах и в сатирических сказках, отмеченных наличием "скоморошьего ясака"» (Кузьмина. С. 155).
      Исполнение сказок любых, а сатирических в особенности, требовало актерского мастерства, которое наблюдали собиратели у лучших мастеров-сказывальщиков. Скоморохов выделяла особая их одаренность и выучка, они привлекали к себе внимание, замечались: «Скоморошить, т. е. петь, плясать, балагурить, разыгрывать сценки, мог всякий. Но скоморохом-умельцем становился и назывался только тот, чье искусство выделялось над уровнем искусства масс своей художественностью» (Всеволодский-Гернгросс. 1. С. 16; Ср.: Белкин. С. 141).
      Как в театральном искусстве, которое ведет свое начало от искусства живого актера, созданного в его примитивных, на современный взгляд, формах скоморохами, так и в безбрежном сказочном море сюжетов сохранились от них несколько ярких и заметных течений. Помимо сатирических сказок, к их репертуару можно отнести некоторые наиболее острые сюжеты о дураках. Скоморохам давно и безоговорочно приписано создание многочисленных вариантов песни-сказки «Фома и Ерема», которая в XIX в. почти целиком перешла в пословицы, а в наше время забыта. «Эти дурни, — заметил Пыпин, — не всегда, впрочем, отличаются положительною тупостью, напротив, в их поступках проявляется иногда какое-то злое и хитрое понимание вещей» {Пыпин. 1. С. 62). Цикл диалогов барина с мужиком («Комические ответы насмешника-мужика простаку — глупому барину». — СУС. 1702 С*), с Петрушкой, слугой и т. п. известны в международном фольклоре и по популярной песенке Л.О.Утесова «Все хорошо, прекрасная маркиза...». К этой же группе могут быть отнесены диалоги двух скоморохов, ростовского и московского, диалоги на тему «Хорошо и худо» и т. п., близкие к ним по содержанию и композиции.
      Вторая группа сатирических текстов, приписываемых издавна скоморохам, — сказки-небылицы. Как форма «открытой лжи» они считаются важным средством сатирического обличения.151 [151 Былинин В. К., Грихин В. А. Становление древнерусской сатиры // Сатира XVI-XVII веков. М., 1997. С. 17]. Однако небылицы как жанр возникли в незапамятной древности и были известны в Египте, Индии, Вавилонии и античном мире. Исследователь сказочных мотивов в «Истории» Геродота Витольд Клингер предложил гипотезу, объясняющую возникновение небылиц, и она не встретила возражений в печати, но была забыта.
      Сказки о стране блаженства возникли у доисторических народов из рассказов полумифического характера, восходящих к древнейшему общечеловеческому преданию о потерянном рае. Позднее они отчасти соединились с древними представлениями о загробном блаженстве праведников, людей нравственно совершенных. Некогда полный и цельный образ страны блаженства с течением времени распался на отдельные мотивы. Так, у Геродота это Эфиопия, Индия, Аравия. Они расположены на краю населенного мира. Родовитость и богатство там не имеют значения. Земля сама доставляет пищу, благовонные целебные источники чудесной воды дают не только питье, но и долголетие. Медь ценится выше золота, из нее делается оружие. Из золота изготовляют цепи для узников. Описание «островов блаженства» у греческого писателя Лукиана основано на мотивах народных преданий, но уже проникнуто иронией: сырный остров омывает молочный океан, бьют источники меда и вина, а на колосьях спеют готовые хлебцы. Мотивы «блаженства» различны, но преобладают описания довольства и разнообразной, для всех достаточной пищи: печеные поросята бегают по улицам, жареные дрозды падают в рот. Господь сам ходит по земле, озабоченный благосостоянием людей. Зерна злаков растут сразу от корней, дрова, по зову человека, сами укладываются в печь (Клингер. С. 68-75). Нет упоминаний про зло, про злые чувства, про вечного антагониста Бога и его деяний — Сатану. Другие греческие писатели по-разному объясняли и описывали появление Макарии — счастливой страны блаженства.
      Гесиод писал, что «некогда боги Олимпа создали золотое племя людей, мыслящих людей <...>. Они жили беззаботно, как боги, не зная трудов и бедствий. Не было у них жалкой старости... Смерть их была подобна сну». По данным В. Клингера, изображение золотого века человечества имеется у Овидия, Эмпедокла. Некоторые черты его воспроизвел Гомер. Но золотой век миновал, однако воспоминания о нем не исчезали, а жили в памяти народа (там же. С. 61-62).
      Исследователь считал, что мифологические предания про золотой век человечества знали все народы древности. На египетских папирусах XII династии сохранились записи подобных сказочных представлений. Изображение «обетованной» земли, обещанной Богом древним евреям и найденной ими, вполне соответствует представлениям древних греков. Послы израильтян, отправленные «высмотреть землю Ханаанскую», возвратились со многими плодами и виноградной кистью, которую два человека с трудом несли на шесте. Это событие послужило сюжетом известной картины Гюстава Доре «Разведчики возвращаются из Ханаана» и гравюры на дереве Ю. Шнорра фон Карольсфельда «Разведка земли Ханаан».
      Развитие точных наук, истории, философии, географии создало более реальные представления о мире и подорвало веру в возможное осуществление давних иллюзий. Постепенно все более интенсивно формируется скептическое отношение к сказкам и преданиям о странах «блаженства». «По свойственной человеку склонности издеваться над развенчанными идеалами, иронизировать над предметами недавнего благоговейного почитания, как бы в отместку за собственное неразумие, введшее было его в заблуждение, он не прочь позабавить себя пародированием своей прежней мечты при помощи разного рода преувеличений, слишком резкого сопоставления красок. Идеальный мир превращается в мир наизнанку, в карикатуру жизненных отношений. В изображение вкрадывается мир комизма, сатиры» (там же. С. 65).
      Сатирические элементы поразительно популярны, становятся пословицами, афоризмами, которые «справедливее принимать за остатки, обрывки пародированного сказания о стране блаженства». Как пример подобного пародирования Клингер цитирует Крузиуса, чье описание приводится здесь с некоторыми сокращениями: «Кто хочет отправиться в этот мир наизнанку, тот садится верхом на лань или зайца. Он проскальзывает сквозь ворота, узкие, как отверстие иглы, или сквозь кольцо. Там видит он странные вещи. С моря идут тучи из песка. Море имеет сладкий вкус и впадает в реку. Реки текут там вспять... Волки и ослы летают по воздуху. Осел играет на лире. Повозка тащит вола. Волк стережет стадо овец, лань одолевает льва, и рак бежит быстрее зайца. Жители... вьют веревки из песка или отрубей, ими-то они впрягают дельфинов в ярмо... Они стригут ослов и доят козлов... носят воду решетом, варят уху прежде, чем наловят рыбы». В этом перечне нелепостей можно различить образы древние, родственные библейским, и образы, типичные для многих наших почти современных небылиц. Особенно хорошо знаком сам принцип сотворения небыличного факта: летящий медведь лапками помахивает, коротеньким хвостиком направливает, овца в ступе объягнилася и пр.
      Пародирование сказок о странах блаженства Клингер рассматривал как вторую стадию в развитии цикла, изначально сказочно-мифологического. Первая стадия совпала с юностью европейских народов: франков, англосаксов, немцев, итальянцев, славян. Отдельные черты такого рода сказаний позднее могли быть использованы в исторических преданиях. Легенду про белгородский кисель, которым были обмануты печенеги, проф. П. В. Владимиров назвал сказочной небылицей, которая напоминает подобную же небылицу Даниила Заточника (Владимиров. С. 141). Мотивы и образы из описаний «блаженства» проникли в волшебные сказки: девушка бежит по солнечному лугу, полному цветов, яблоня угощает ее яблоками, печь — пирожками (Аф. № 113; то же у братьев Гримм в «Фрау Холль»). Дети, оставленные в лесу, находят домик из хлеба с окнами из чистого сахара, покрытый пряниками («Ханзель и Гретхен» у Гриммов). «В русских сказках, — замечает Клингер, — повсюду рассеяны подобные мелкие черты, видимо, искрошенные остатки цельного когда-то представления: молочная река, кисельные берега — Аф. 113, 130, 286, 425: реки из пива, меду, вина и водки — Аф. 313; церковь из пирогов, покрытая оладьями и блином, образа в ней пряничные, свечи морковные». Очень часто встречается приговорка про печеного быка в начале, в конце и в середине сказок в роли инициальных, финальных и медиальных формул: «На море-океане, на острове Буяне стоит бык печеный, в боку у него нож точеный, возле него лук-чеснок толченый. Бери да режь, мачи да ешь» (Аф. 134, 139,214,295,425).
      Третьей стадией развития сказки Клингер считает изображение мира наизнанку или в карикатуре: «В немецких сказках безногий мужчина перегнал быструю лошадь, тупой меч перерубил мост, плуг пахал без лошади, годичный ребенок перебрасывал четыре мельничных жернова из Рагенсбурга в Трир и из Трира в Страсбург... Этой стадией, однако, не завершилось развитие нашей сказки в устах народа. Она превратилась в прихотливое сплетение всяких невозможностей. С этого момента начинается широкое вторжение в область нашей сказки новых, чужих ей первоначально образов... Конечно, — говорит исследователь в заключение, — между отдельными стадиями нельзя провести определенной грани: одна незаметно переходит в другую, и принадлежность какой-нибудь сказки к той или другой стадии приходится констатировать по преобладанию в ней известных элементов: мечты, сатиры и дикой фантазии» (Клингер. С. 71-72).
      Научных возражений, насколько нам известно, эта теория у сказковедов не вызвала. Тезис о рождении сказок из мифологических сказаний давно принят исследователями. Новые научные наблюдения подтверждают эту точку зрения. Современный румынский сказковед Н. Рошияну считает, что «шутливый иронический тон формул мог появиться лишь тогда, когда сказки освобождаются от господства мифологического мировоззрения, становясь плодом поэтического вымысла» (Рошияну. С. 40). По авторитетному мнению В. Я. Проппа, сказка создавалась позже первобытного строя (вопрос остается спорным). Она широко распространена у народов, знающих примитивное земледелие, а новеллистические сказки были известны уже в Древнем Египте (Пропп. 8. С. 25). В любом случае «сказка коренится в обрядовой и культовой жизни народов, развивается из мифа. Мифы же имели магически-заклинательное значение, ими пользовались в производственных целях» (там же. С. 322). Д. К. Зеленин показал, что некогда сказка имела значение оберега, заклинания и составляла часть обряда. Исполнителем сказки на древнем историческом этапе мог быть не любой человек, а член определенной касты: жрецов, волхвов, специальных сберегателей и т. п. На более поздней стадии развития, когда, утратив связь с мифологией, сказка стала развлечением, в ее сотворение и развитие на существовавших традиционных основах включались профессионалы. Когда? На этот вопрос аллегорически отвечает сама сказка: «Когда сказки мимо наших ворот проходили, тогда мать меня родила, а я поймал одну сказку за хвост и бросил ее к нам во двор и бил ее хорошенько, чтобы и меня научила. С тех пор я не вру, как другие врут. Вру я — как никто». Только внимание может научить понимать сказку. Отсюда распространенный мотив инициальных формул о важности внимательного слушания.152 [152 В румынских: «Кто будет сказку слушать, многому научится; кто заснет — хорошо отдохнет, но ничего не будет знать»; в турецких: «Кто слушает — сахар в рот; кто не слушает — пусть на ум горбатый кали придет»; в карело-финских: «Кто слушал — тому золотую серьгу в ухо, кто не слушал — тому смоляной квач» (затычку. — З. В.); в русских «Я буду выговаривать, чтоб меня не переговаривать! Кто будет переговаривать — тому худая кобыла да корова, да баба нездорова» (Никифоров — РО ИРЛИ. Р. V, колл. 120, п. 18, № 15)]. Это уже профессиональное требование. Некоторое сходство мотивов в сказочных формулах разных народов породило ряд гипотез, но при этом всегда подчеркивалась национальная форма их выражения. На это указывал Клингер, отмечая «полную аналогию в развитии сказки у древних и новых народов»: «Простираясь корнем своим в область мифа, она и тут, и там оказывается произведением вполне национальным, а не импортированным извне, искусственно навязанным продуктом» (Клингер. С. 91-92). Национальная форма сказки, вырабатываясь веками, создавалась и развивалась сказочниками, для которых это занятие было высоким искусством, профессиональной потребностью души. Использовались элементы современности и импровизации, обновлялись старые и складывались новые формулы повествования, мобилизующие внимание в соответствии с современностью.
      Сходные мотивы встречаются не только в инициальных, но и в финальных формулах разных народов. Таков мотив о награждении сказочника; это мотив сравнительно поздний и иронический. В румынской сказке он более красочен, чем в русских сказках: «Я выбрал себе скакуна с золотым седлом, со стальным телом, с восковыми ногами, с конопляным хвостом, с капустной головой, с кукольными глазами да поехал быстро по скале кремнистой. Ноги таяли, хвост трещал, глаза лопались; а я сел верхом на палку и рассказал вам небылицу».153 [153 Эминеску. Антология популярной литературы. Бухарест, 1956. С. 84; Рошияну. С. 64]. Сравним с той же формулой курской сказочницы: «Там дали мне ледяную лошадку, репное седельце, гороховую уздечку, на плечики синь кафтан, на голову — шит колпак». Пока сказочница отдыхала на травке, «набежали свиньи, съели репное седельце, налетели куры, склевали гороховую уздечку; взошло солнышко, растопило ледяную лошадку» (Аф. № 147). Обе формулы показывают, что сказочник остается ни с чем, без награды. В. Я. Пропп иначе рассмотрел генетическое происхождение лаконичных финальных формул, более древних по сравнению с только что приведенными. «В этих формулах всегда фигурирует сам рассказчик ("я"), который в течение повествования остается в тени... Эти формулы в шуточной и очень разнообразной форме содержат отказ от рассказываемого: содержание рассказа некогда представляло собой нечто священное и запретное. Когда этот запрет перестал действовать, были созданы формулы, первоначальная цель которых — обезопасить себя от всевозможных последствий этого нарушения. Когда в русской сказке говорится "и я там был", то это можно понимать как юмористическое отношение, исконный смысл которого — "меня там не было", ибо, конечно, никто этому "и я там был" не верит. Формула "по усам текло, а в рот не попало" в шуточной переосмысленной форме выражает именно непричастность рассказчика к заключительному моменту рассказа, а тем самым и ко всему рассказу» (Пропп. 8. С. 98).
      Со временем, когда финальные формулы утратили смысл оберега, они для забавы и интереса слушающей аудитории расцвечивались различными мотивами: «синь кафтан», «красные сапоги», которые рассказчик «положил под кокору, не знаю под котору» и сколько ни искал — не нашел и т. п.
      В репертуаре скоморохов формулы становились более компактными, ритмичными, украшались небылицами, легко рифмовались, запоминались. Усовершенствование традиционного текста убедительно обосновал П. Г. Богатырев: «При каждом исполнении традиционной, известной слушателям сказки, песни, пьесы и т. п. исполнителю необходимо вносить импровизацию, чтобы известная коллективу песня или сказка зазвучала по-новому. Ведь если бы во все виды народного искусства не вносилось импровизации, традиция стала бы штампом. Произведение механизировалось бы, потеряло бы одну из своих основных функций — воздействие на слушателей — и постепенно должно было бы исчезнуть из фольклорного репертуара».154 [154 Богатырев П. Традиция и импровизация в народном творчестве. С. 7].
      Третья стадия развития сказок о мире нелепостей и абсурда длилась не одно столетие. Возник богатейший фонд небылиц, представляющих невероятности во всех областях жизни. В создании этого фонда участвовали «иереи смеха» во всех странах, мимы, миннезингеры, шуты, шпильманы, жонглеры и русские скоморохи. С творчеством последних связывают появление небылиц и всевозможных формул абсурда. Небыличные сюжеты использованы в основе многих сказок: «По щучьему веленью», сказка о чудесном супруге и большая часть детских сказок о животных и т. п. Чудеса волшебных сказок имеют тот же небыличный характер.
      Сказочные небылицы различны по объему, могут состоять из двух-трех или более фраз и могут произноситься в начале, перед зачином большой сказки или в конце, чтобы настроить слушателей на веселый лад или развлечь: «Бывал да живал. На босу ногу топор надевал, топорищем подпоясывался». Такого типа коротенькие небылицы и более пространные составляют особые группы в русском сказочном фонде. В качестве самостоятельных сказок бытовали небылицы-сны и небылицы-наваждения, мороки; сюда относятся сказки «Лгун и подлыгала», «Награждение за ложь», «Огонь в обмен на небылицы», «Мост, ломающийся под лгунами», «Уха в море», «Пиво в озере» и т. п. Группа небылиц рассказывает о невероятных действиях человека: вырубает себя топором из дупла, выдергивает за волосы из болота, переплывает море на рогоже, за язык выворачивает зверя требухой наружу, влезает на небо по дереву, раскладывает костер на дне реки, считает и доит пчел, едет за своей головой и пьет из нее, сшивает лопнувший желудок лошади, съедает переднюю часть коровы и доит заднюю.
      В словацких сказках, так же как и в башкирских, татарских, румынских, нагромождение небылиц предшествует зачину: «Было... когда свиньи башмаки носили, а лягушки в чепцах ходили, а вороны колпаки надевали, когда ослы по улицам шпорами бряцали, а зайцы псов с ревом догоняли».155 [155 Dobsinsky P. Prostonarodne slovenske povesti. I—II. Bratislava, 1958. Т. U.S. 199].
      Замечательны небылицы турецких сказок, представляющие небольшие сюжеты невозможного, иногда развивающиеся в целые повествования.156 [156 «Я белобородым старцем был, когда я зыбку отца моего качал... Добрые вести носящий явился: твой, мол, отец сегодня родился» (Турецкие народные сказки. М., 1967. С. 403)].
      Примеры подобных вступлений к сказке у разных народов, особенно восточных, подтверждают, что третья стадия развития представлений о перевернутом мире относилась ко всему международному сказочному фонду.
      В русских сказках одни и те же мотивы составляют нередко содержание песенных и сказочных небылиц. Они свободно соединяются в любом порядке, лишь в песне сопровождаются припевом «Небывальщина да неслыхальщина, Я еще того почудней скажу», а в присказке произносятся медленно и выразительно, чтобы посмешить и дать отдых; обычно эти мотивы всем известны: море горит, на нем овин с печеной репой, на дубу дети горох молотят, по чистому полю корабли идут, медведь по песку на лыжах шел. Некоторые небылицы имеют микросюжеты: увидев озеро с уткой, человек кинул в нее палкой, а вспорхнуло и улетело озеро. Встречаются небылицы в форме стихов. Таковы два варианта небылицы из архива А. И. Никифорова:

      Сказка-присказка,
      Прикована невестка
      За ручку, за ножку,
      За задний хвост,
      За передний нос.
      (За долгий хвост,
      За короткий нос)
      Сказка-присказка,
      Осинова придейка,
      Елов перстень
      Побежал в кустень
      По пироги, по шаньги,
      По лук честной,
      По пирог мясной.
      (РО ИРЛИ. Р. V, колл. 120, п. 18, № 149)

      Со временем подобные небылицы отшлифовывались в процессе употребления и приобретали почти литературную форму:

      Ехала деревня мимо мужика.
      Вдруг из-под собаки лают ворота.
      Выбегает палка с мальчиком в руке,
      Больно бьет собака палку по спине.
      Тпру! — сказала лошадь, а мужик заржал.
      Лошадь пошла в гости — а мужик стоял,
      Лошадь ела шаньги, а мужик — овёс,
      Лошадь села в сани, а мужик повез.
      (Из записей автора в Пермской области 1997 г.)

      Мотивы небылиц составляют также различные невероятности из мира живой природы: журавли, привязанные за ногу, на веревке уносят охотника, а цыплят или гусей уносит ястреб; лиса или волк выскакивают из шкуры, убегают, 12 медведей терзают одну пчелу и съедают, большой шмель дерется с медведем и побеждает. На боках лошади вырастает овес или гречка, дуб или верба до самого неба. Особую группу небылиц составляют безмерно гиперболизированные животные, рыбы, птицы, овощи. Наиболее уникальны и выразительны гиперболы румынских сказок: «змеиха — одна челюсть до земли, другая до неба — вихрем мчится, дымом дышит» («уперлась одной челюстью в небо, другой в землю» или «одна челюсть до востока, другая до запада»). На выразительность гипербол в румынских сказках обратил внимание А. Н. Веселовский и находил у них некоторое сходство с литовскими (Вес. ИП. 1. С. 193). Отдельные небыличные сюжеты возникают из обычных шуток и становятся основой сказок: суп из топора, кол, сваренный в горшке, где он распаривается, пропитывается жиром; топорище, источенное червями, пчелы используют как улей, строят в нем соты, наполняют медом. Мастерство, высокий профессионализм, выразившиеся в богатстве и разнообразии формул, богатая игра фантазии, бытовая и меткая, острая наблюдательность, выразительность в описаниях — это черты искусства скоморохов, поэтов и сказочников, заимствовавших все лучшее в устной народной прозе и сконцентрировавших его в своих произведениях. Чтобы детальнее рассмотреть влияние скоморохов на создание сказки и небылицы, обратимся к сказочной повести и сказке о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникове.

К титульной странице
Вперед
Назад